Ее почему-то недолюбливали в университете. При том, что она вроде никого и не обидела, и не подставила, а вот не любили и все. И как-то за шесть лет учебы она и друзей не приобрела. О ней никогда не сплетничали, ее личная жизнь вроде никого и не интересовала, тогда как про других можно было услышать уйму небылиц. Звали ее Катей Урюмовой. Одевалась она, несмотря на свои очень внушительные габариты, довольно раскованно: ее можно было увидеть и в шортах, и в очень открытой маечке. Не медики говорят, что нам все равно, что одевать, мы ведь в халатах. На самом деле это абсолютно не так. Именно одежда всегда замечается и детальнейшим образом обсуждается в медицинских коллективах.
Вела себя Катя как-то наигранно. Если все смеялись, то именно она громче и дольше всех. Если у нас в группе или на потоке обсуждалась какая-то проблема, Урюмова обязательно высказывалась по данному вопросу и настаивала на том, чтоб поступили именно так, как она считает нужным. При этом продолжала говорить о своей правоте тем, кто сидел рядом с ней, переманивая их на свою сторону.
Учеба в медицинском университете очень нелегкая. И нам хватало по горло проблем с учебой и переездами с пары на пару в другой конец города, поэтому практически все вопросы общественной жизни нас как-то мало волновали. Возможно поэтому давление на нас со стороны Кати хоть и позволяло ей чаще всего добиться хотя бы согласия с ней ее соседей, но вызывало в целом негативное отношение к ней самой.
А уставали мы действительно. Где-то на третьем курсе мы начали учить философию. И при том четвертой парой, после трех переездов с физиологии на терапию и потом на биохимию, где нас интенсивно опрашивали, мы переписывали таблицы и методички, делали практические задания и писали контрольные работы. В общем, приезжали мы к нашей очень милой, интеллигентной пожилой преподавательнице никакие, около четырех часов, под конец рабочей недели, но не в пятницу, а где-то в четверг. Она нас очень спокойно опрашивала в виде разговоров про жизнь, потом начинала посматривать на часы и дверь, наверное, надеясь, что мы у нее пораньше отпросимся. А мы не отпрашивались. И даже под конец занятия она говорила что-то вроде:
- На сегодня достаточно.
Или:
-Продолжим в следующий раз.
Мы же были такие уставшие, что уже и домой идти не хотелось. Поэтому старушке приходилось по нескольку раз намекать нам про конец занятия, а мы даже не двигались с места. Где-то минут через 5-10 после ее ухода кто-то начинал собираться, снимать халат. Правда, это нам очень помогло на экзамене - у нас, как у самых, на ее взгляд, интересующихся философией, его принимала она сама, поставив почти все пятерки, к тому же автоматом.
Катя особо не убивалась над учебой. При этом она имела в целом очень даже неплохие оценки. Таких, как она, у нас на потоке было очень много. Еще в советские времена учиться в мединституте было очень престижно. А сейчас, когда гораздо больше вопросов стали решать именно деньги, деточки богатых или высокопоставленных родителей без проблем, хоть и без знаний и данных, поступали в мединститут. При этом все те же папочки и мамочки, а порой - любовники-"спонсоры", продолжали договариваться и про экзамены, и про многочисленные пропуски для своих студентов. Все к этому так привыкли, что даже воспринимали это как должное. Некоторые знали, что у Кати папа работает в сфере нефти и газа, а она сама - единственный любимый ребенок в семье.
Иногда Катя приглашала всех к себе на дачу отмечать какие-то праздники. Это была заброшенная дача ее прадеда-генерала, и находилась она в пятнадцати минутах езды на городском автобусе от одной из станций метро. А ведь проблема эта была - где гулять? Все, кого она звала, приходили, вместе отдыхали, веселились, напивались, уходя, оставляли ей кучи мусора и грязной посуды. Но, несмотря ни на что, любви от этого к самой Кате Урюмовой не прибавлялось. Она, как не интересовала никого раньше, так и продолжала не интересовать.
А все оказалось не так уж и просто, и закончилось не так уж и хорошо. Просто была у Кати Урюмовой одна любовь. Она знала и понимала, что этот человек пока не для нее, но абсолютно точно была уверена, что рано или поздно она своего добъется. Все ее действия в течение шести лет учебы и ее поведение - все было направлено на него. За это время он, то учась вместе с нами в одной группе, то в другой, женился, у него родился ребенок и появилась любовница, из-за которой от него ушла жена, забрав ребенка. Он начал выпивать, работал фельдшером на "Скорой" и занимался оптовой торговлей цитрусовыми. А Катя все равно любила. Правда, вот только не понятно за что. Она устраивала гулянки у себя дома или на даче, потом тащила свою пьяную любовь практически на себе домой. Утром он уже и не помнил, с кем пил и что, знал только, что много.
Наш курс на выпускной вечер разделился и пошел в два разных ресторана. Естественно, Урюмова пошла за своей любовью. В целом нашей группы там не было. Дальше, после выпускного вечера, жизнь всех нас так закрутила: проблемы с трудоустройством, зарплатой, интернатурой, что мы стали общаться в более тесном кругу. Просто времени и сил уже не хватало на всех сокурсников. Поэтому, с кем были близки, с теми еще больше сблизились. А с кем не очень - тех потеряли из виду. А Катю Урюмову - тем более. И так с ней особо никто не жаждал общаться, просто учились в одной группе. А, когда закончили медуниверситет, тем более. У нас были совершенно разные проблемы и уровни и способы их решения. Мы выстаивали очереди в обл- и горздравах, под дверями главврачей, кто-то искал денег для взяток, а кто-то хоть бесплатную интернатуру. Некоторые - ночные дежурства на "Скорой" или в аптечных киосках. Понятно, что нефтеносные родители обеспечили Кате максимально комфортное будущее. Мы и про то, как прошел выпускной в другой компании знали очень мало: что-то про много пьяных, сломанный бильярдный стол.
Где-то через месяц, когда практически все страсти с трудоустройством улеглись, мне позвонил один мой сокурсник - будущее отечественной и, может быть, и мировой нейрохирургии, пока чудом устроившееся подрабатывать ночами на "Скорой" за 100 гривень и возможную благодарность спасенных больных.
- Танька, я тебе что-то расскажу, но не знаю, правильно ли это я поступаю. Просто не верится мне в это.
У меня уже на "Скорой" было дежурств 7-8. Ну вот в последнее мы привозили в токсикологию суицид. Молодой парень, чтоб не идти в армию, наглотался каких-то таблеток и впал в кому. И его родители, и уже и мы всей бригадой искали по квартире хоть какие-то пустые упаковки от лекарств. Представляешь, ничего не нашли. Дома пол сотни книг детективов - увлекался парень. Видно, начитался, что легче спасти жизнь человеку, когда знаешь, чего он напился. Уничтожил, видно, упаковки. Ну вот, в общем, тяжелый парень. Мне его жалко стало. Что, думаю, будут его перекладывать на каталках: с нашей на приемную, протом с приемной на токсикологическую. Вот и говорю:
--
Давайте мы сами хлопца прямо в токсреанимацию отвезем.
Конечно, все согласились.
Ну, едем мы через реанимацию. Справа и слева кровати с больными. А в ногах - такие специальные планшеты с надписями: фамилия, имя-отчество, возраст, чем отравился, сопутствующее состояние. Иду и читаю. Просто так, машинально. "Иваницкий Федор Петрович, 58, отравление сурроггатами алкоголя, алкогольный цирроз печени. Трахтенберг Иосиф Давидович, 65, кома неясного генеза., Урюмова Екатерина Валентиновна, 25, отравление миорелаксантами."
Я так и остановился, как вкопанный. Смотрю, я ее вроде бы должен знать, а не узнаю. Лежит почти седая, ужасно бледная, худая пожилая женщина. Врач-токсиколог заметила, что я обратил на нее внимание:
--
Да, доктор, кстати, наша коллега, тоже врач. Правда, и стать-то им и не успела. И не известно, станет ли. Под утро после выпускного вечера возвращалась с кем-то из своих же сокурсников домой. Она, кстати, была не пьяной. Вернулась домой. Видно, дома у нее откуда-то были ампулы листенона. Вы ж, наверное, знаете, что это курареподобный яд, который использовали индейцы, а мы применяем для полного расслабления всех, в том числе и дыхательных мышц перед наркозом. Она его себе ввела. Вот и остановка дыхания. Благо родители сразу спохватились - мама пошла в комнату дочери поинтересоваться впечатлениями от выпускного. Хоть у родителей и очень много денег и возможностей, пока привезли они к нам дочь, у нее уже от отсутствия поступления кислорода в мозг наступили необратимые изменения. Родители сейчас готовы сделать все, что угодно. А вот девочка уже три недели из комы не выходит. Надежда, как говорится, умирает последней. Медицина еще не все изучила - бывают ведь и чудеса.
Я как-то пошел дальше по отделению. Не верилось. Ну чего ей в жизни не хватало? Деньги, связи, родители, хорошие оценки, хорошая работа, беззаботные студенческие годы. Вышел я оттуда, а потом думаю, а, может, это все-таки не она была? Хотя, конечно, она.
... Еще через пару месяцев встретила я на конференции по хирургии эту самую Катину любовь. Он совершенно не изменился. Я все всматривалась в него, спросила, кого из наших он видел. Спросила и про Катю. Сказал, что последний раз видел ее, когда она от имени не то студсовета, не то деканата выступала в начале выпускного. И дальше переключился на кого-то другого. Но ведь, наверное, что-то было. Только он не помнит.
Я эту историю узнала случайно. За 6 лет гулянок однажды и Катя напилась. И выбрала для исповеди меня. Что с ней, никто не знает. Никого она не интересует. А мне звонить или идти к ее родителям не удобно - боюсь делать им лишний раз больно. Кто-то говорил, что они всей семьей уехали жить в Австрию, и Катя там чуть ли не свою клинику открыла. Может и так.