Девятнадцатый ожесточенно тёр нос, почти как Папа Римский, остальные же по привычке изрыгали хулу.
Из миллионов обитаемых миров этот был наигнуснейшим, что становилось ясно каждому, едва перевалившему гравитационный барьер, как каждому, вошедшему в общественный клозет, становится в ту же секунду понятно, что вошел он отнюдь не в Букингемский дворец. Не надо быть экстрасенсом, чтобы учуять вонь испражняющихся народных масс.
Девятнадцатый не был демократом, чего и не подобало командору Осевой Империи, и вонь воспринимал конкретно, так что ересь доминиан была ему не ближе "народной политики" оппозиции. Он знал, что стоит ему чуть-чуть повернуть голову направо, и он увидит то, чего видеть вовсе не желает, и потому напряженно вглядывался в карту Восточного побережья, словно на ней Бог весть какие вечные истины оттиснуты восьмью типографскими красками в четыре слоя. Карта была подробной и достоверной (искусники из Генерального штаба добросовестно пометили вдоль всей курортной зоны каждый кемпинг и пункт проката скутеров), но в данном случае совершенно бесполезной, ибо пути Господни неисповедимы, и топография их превыше ума малых сих. И теперь Командор ("девятнадцатый" по должностному табелю) смотрел на этот полиграфический шедевр военной эпохи безо всякого интереса, как на партитуру какой-нибудь Шестой или, может быть, Восьмой симфонии Брукнера. При сем благочинном занятии он не переставал с завидным упорством почесывать нос, так что слезы уже давно встали на изготовку в уголках век, подобно бравой команде ассенизаторов перед самоотверженным броском в урину.
Остальные могли делать, что угодно: вяло выражать недовольство, поминать всуе Президента и весь административный корпус Империи, демонстративно сморкаться, плеваться непрожеванной жвачкой и цыкать зубом, - Девятнадцатый не препятствовал демократическим проявлениям, но лишь до поры. А именно до того момента, пока профессиональная уверенность в готовности команды разом и без дурацких вопросов выпустить из себя кишки во славу "Прогресса и Очищения" не иссякала вконец, уступая место усталой ненависти к юным засранцам.
"...дон... тан... ссс..." - звук, напоминающий сытое урчание толчка, оповестил, что номеру Сто девятому приспичило обратиться по команде. Оторвав цветущий сицилийский зад от смятого, как кусок картона, базальтового дна пещеры, младший унтер-офицер Лукреций Санторини всплыл под истертый столетиями свод, как всплывает глубоководная гадина из бездн Саргассова моря. Его типично Бермудская морда алкала свежей информации, от каковой Команда была отсечена с позапрошлой субботы. Именно в этот день (10.958.133.872-й по календарю доминиан) впервые не завезли спиртового довольствия, а вместе с тем рухнул последний оплот правопорядка, так что Девятнадцатому оставалось лишь вымести осколки и подчистить налипшее к стенкам дерьмо. С каковой задачей он и не справился. Забегая вперед, отметим, что именно в ту минуту, когда Командующий Непобедимой Армадой - именно по этой причине - поносил нецензурными словосочетаниями прямых и отдаленных предков Командора (оному, кстати, не ведомых: Командор был детдомовским подкидышем), в мутном от незаслуженной обиды сознании Девятнадцатого впервые зародилась трансцендентальная мысль о неизбежности краха военной кампании, а вместе с ней и мягко оформленная неприязнь персонально к священной особе Президента. Мысль эта в первый миг ужаснула его своей нарядной новизной, но тут же скукожилась и поблекла, как все обыденное, и - с той поры и навеки - нищенски примостилась на краешке пустынной интеллектуальной паперти его нечетко оформленного мировоззрения.
Девятнадцатый вперился в карту, как Геродот, твердо постановив не глядеть на приближающуюся, сопящую зловонием (запас "Орбита" без сахара оставался лишь в личной аптечке Командора) двуногую угрозу. Хотя челюсти Сто девятого клацали, как волчьи капканы, уже где-то в опасной близости от воспаленного невзгодами и поросшего выцветшим неопрятным волосом уха Командора, тот ни на секунду не допускал возможности обратить взор направо, с каковой стороны как раз и выдвигалась облеченная в форменную косоворотку Младшего Голубя туша. "Голубь Мира" парил и гадил (в переносном, разумеется, смысле) одновременно, выказывая лицом душевное смятение и потребность любви. Привлекательней он от этого не становился.
Девятнадцатый тяжело вздохнул и сплюнул. Слюна зашипела и запузырилась на периферии Пути. Дюймов за двадцать до его багровой сердцевины.
"...дыр...тан...ссс" - голосом, как из клоаки, напомнил о себе подобравшийся уже вплотную Сто девятый. Командору не было нужды смотреть на эту широкоскулую египетскую рожу: все они - вольноопределяющиеся - как две капли воды. А уж тем более эти двое уродов: Санторини и Перчик, третий взвод. Ни малейшего представления о воинских традициях и офицерской чести.
"Камрад капитан, разрешите..." - вонючий чавкающий голос обрел вербальную форму, так что игнорировать далее уставное обращение не было ни смысла, ни физических сил.
"Вольно, генерал", - почти беззлобно пошутил сквозь стиснутые пластины титанового зубозаменителя Девятнадцатый. Бойцы одобрительно гыкнули (гыкание вышло не синхронным, чего было бы и странно требовать в таких потемках, а рассыпалось по нестройным рядам прихотливой хроматической композицией, так что общее впечатление оказалось скорее отрадным).
"Чего тебе, свинья?". - Командор ощущал себя слишком раздавленным Временем и Пространством, чтобы даже в заслуженную брань вложить достойный энергетический заряд. Не отрывая слезящихся глаз от бесполезной, как Британский музей, карты, Девятнадцатый мучительно пытался вспомнить, кто из "Быков" забросил третий мяч в игре с "Кувяшками" в полуфинале тридцать вторых игр Низшей Лиги. Во всяком случае, не Лукреций Санторини. Этот сын своего отца только потел и пердел на поле, налегая массой на напирающий левый фланг "Кувяшек". С трибун в него летели пластиковые чашки и недоеденные бутерброды, но герой гнул свое, плюща бутсами ноги нападающим и тщетно пытаясь дотянуться до волосатого мяча. Казалось, что ни ему и никому другому не принадлежащее брюхо обрело собственную ноуменальную волю и таскает незавидный остаток расхристанного, как эксгумированные мощи, туловища вдоль и поперек вытоптанного травянистого поля, как раздухарившийся портовый матрос бордельную девку.
"...зу...зу..." - оснащенный зловонным дыханием голос (продуктовое довольствие в Армаде в последние месяцы ухудшилось до безобразия) вновь принялся топить лексические формы в мутной нечленораздельности и стыдливом косноязычии двадцатичетырехлетнего девственника.
"Ну, излагай же, ты, Цицерон", - вновь пошутил, щегольнув редкой для боевого офицера эрудицией, Девятнадцатый - с тем же акустическим эффектом.
Путь, остывая, распадался: сперва - на тонкие нити, темнеющие и рассыпающиеся в пыль; затем в сердцевине выкристаллизовался карминно-черный рубец, тут же треснувший вдоль, обнажив золотую с чернью начинку. Разлетевшиеся по сторонам искры золотисто помаргивали на бугристой поверхности старой лавы, как блестки на бархатном платье вышедшей в тираж оперной дивы. "Ни дать, ни взять...", - начал -- помимо воли хозяина - выстраивать словесную конструкцию раздраженный бессонницей, транквилизаторами и неослабевающей угрозой мозг Командора, но запнулся на первых же четырех словах - по причине общего невежества и отсутствия навыка к литературным упражнениям.
Хотел он при этом, вероятно, выразить следующую мысль: "Ни дать, ни взять - Херу-ламус, когда глядишь на его залитую рассыпанными огнями топографию сверху - из иллюминатора "Серого Метеора", заходящего на посадку и уже прободавшего тупой свинцовой мордой плотный слой никогда не рассеивающихся в этих широтах кучевых облаков". Столь изысканная - почти эстетская мысль, безусловно, не вписывалась в привычный лексикон гвардейского капитана, девятнадцатого командора и Старшего Голубя Просвещенной Инквизиции.
Все понимающе вздохнули.
"Ну, так чего тебе, засранец?", - язык Девятнадцатого быстро нашел на мгновение утраченную опору в офицерском разговорном словаре, так что привычные сочетания простых и чуждых художественной литературе ассоциаций полились свободно, как испражнения из прочищенного пургеном кишечника.
"Я... это...камрад кэп...того...", - коммуникационный аппарат Сто девятого явно пытался сформулировать мысль, что само по себе следовало расценивать как событие беспрецедентное и пугающее. Если бы Девятнадцатый с детства или в зрелом возрасте слышал что-либо про Валаамову ослицу, он, несомненно, вспомнил бы этот расхожий образ в преисполненный трагизма текущий момент, и означенное воспоминание было бы уместным и, может быть, даже полезным в свете дальнейшего развития сюжетной линии нашего повествования, но воспитанный в эпоху господствующего безбожия и демократических преобразований Командор лишь смутно -- самым глубинным слоем мозговой коры - ощущал мистический ужас происходящего. Проклятый доминианин сгинул, чудодейственно проскользнув вдоль Пути, как новорожденная гадюка. Путь распадался, энергия бесполезно уходила в Пространство, лимит коего был уже на исходе, пять сотен бойцов чуть ли не вслух роптали и бесстыже пялили красные глазки сенсорных панелей, и тут еще клонированная итальянская корова заявляет свое конституционное право на высказывание индивидуальной точки зрения.
Скрепя сердце и скрипнув зубозаменителем, Девятнадцатый все же развернул шейный шарнир градусов на тридцать вправо, моля Бога (в которого не верил), чтобы непрозрачная масса Сто девятого заслонила от его взора то, чего видеть он по-прежнему не хотел, и тяжело уставился прямо в нависшее над ним влажное лицо итальянца. Глазки сенсорных устройств обеспокоенно замигали в темноте, как рождественская иллюминация где-нибудь в Старом Чикаго. И сразу же зажурчал окислитель.
"Камрад Кэп! Доминианин не ушел по Пути! Он здесь! Я его вижу! Я вижу его сейчас!" - тягучая перепонка подростковой застенчивости прорвалась, как плащ Четвертого Бурбона, и долго сдерживаемое словоизвержение обрело живость, присущую профессиональным ораторам и насмерть перепуганным соплякам.
"Он видит...", - брюзгливо проворчал в щель зубозаменителя Командор, с отвращением замечая, что просвет между конической границей поля обзора его правого глаза и плавной темной линией левого плеча унтер-офицера Лукреция угрожающе расширяется.
"Началось", - обреченно подумал Девятнадцатый уже про себя. Вслух он не стал выражать иных эмоций, кроме презрительного неодобрения. Не следует давать этим сопливым гадам повод ощутить себя способными и правомочными на мышление. Конечно, этот ублюдок прав. Мы сидим здесь, как святые угодники, ожидая невесть каких чудес от остывающего Пути, а доминианин тут как тут. И не нужны ему сенсорные устройства. И плевал он на тонны окислителя. Сидит тут, среди нас, в этой кромешной темноте, и потешается над дураком-командором.
Девятнадцатый в очередной раз скрипнул зубозаменителем. Эти пластины ему вставили после выборов тридцать восьмого. В том году каждый гражданин Империи чего-нибудь да лишился: кто зубов, кто веры в справедливость, а кто - и самой жизни. Хорошее было время! Именно тогда Президент и возглавил движение "за Прогресс и Очищение", которое Логикой Истории призвано было подавить предыдущее: "за Мир и Обновление". "Пусть катятся в задницу со своим Обновлением!" - триумфально орал Президент, а репродукторы разносили эту конструктивную мысль по всем восьмистам планетам и обитаемым астероидам Осевой Империи. Тогда все и свершилось. Именно в том году в тигле гражданской войны и безденежья военная и научная элита отлила идею Просвещенной Инквизиции, и разлетелись по мирам Братья Голуби: крестом и мечом (фигурально выражаясь) учреждать Прогресс и Очищать мир от скверны законодательно упраздненных "Мира и Обновления".
"Наш идеал - разумный консерватизм! А кто хочет перемен, тот приближает собственную погибель!" - вот главный слоган Нового Времени ("Возрожденного Доброго Старого Времени", - как определял сам Президент в своих ежегодных рождественских воззваниях к Объединенным Нациям). В те годы, если честно, - до фига было сделано для народного блага. Переименовали многие планеты, города, площади и места народных гуляний. Запретили некоторые извращенные формы сексуальных сношений. Началось выборочное восстановление жилищного фонда. Распустили добровольческие дружины. Отменили продуктовые карточки. Приняли новую Конституцию и утвердили текст Имперского Гимна. Легализовали легкие наркотики. Повсеместно открыли народные пивные и игорные дома. После трех столетий впервые разрешили опубликовать выдержки из Библии. Главным образом, из Экклезиаста. "Многие мудрости - многие печали. Кто умножает познание, умножает скорбь". Как это изысканно сочеталось с главным пропагандистским слоганом! "Наша мудрость - мудрость наших Предков!" - со скупой слезой волнения вещал Президент, обращаясь к миллиардам не до конца развращенных чуждой (и ныне запрещенной) культурой. Народ верил и ликовал. Публичная любовь к Верховному Главнокомандующему зашкаливала, как стрелка на спиртометре. А потом....
"...дыр...дыр...тан...тсс...", - чертов энтузиаст Лукреций решил, по-видимому, выговориться за все восемь беспорочных месяцев под командованием "камрада Капитана". И - дьявол его возьми! - излагая, он физически склонялся, приближая отверстую пасть к перфорированному уху и открывая за сгибающейся платформой спины вид на то, чего Девятнадцатый видеть не хотел ни при каких обстоятельствах.
"Заткнись, пидер!" - рявкнул в душевной муке Командор, резко развернувшись в сторону почти совершенно почерневшего и уже едва дымящегося Пути. Шейный шарнир хрустнул, а сенсорные индикаторы возмущенно затрещали, как нахватавшие электрических зарядов нестриженые волосы.
Где-то снаружи отдаленно загрохотало, как бывает иногда душными летними вечерами. И пахнуло озоновой свежестью
Эпизод 2.
Берта Добегульян (урожденная Рузвельт) сосредоточенно выстригала венчик на лобке, как того требовала новейшая мода всех восьмисот зарегистрированных миров Эпохи Прогресса и Очищения. При этом она не думала вовсе, ибо считала всякое мышление, не имеющее практического отношения к занятию текущего момента, бесполезной тратой духовной энергии и физических сил. Мышление ее вообще носило характер сугубо синкретический. Она никогда не задумывалась о будущем или о прошлом, справедливо полагая, что живем мы именно в настоящем, так что и мыслить обязаны о свершающемся в данный момент, всё же выходящее за его пределы - не более чем химеры недисциплинированного воображения и бесплодной памяти. (Впрочем, слово "химера" появилось тут по безответственной прихоти автора: сама Берта таких слов не знала, и в метафорических конструкциях не нуждалась).
Берта ничего не держала в памяти и не загадывала на будущее. Она была живым воплощением глобальной идеи "виртуальной стерильности", завоевавшей огромную популярность именно в эпоху Прогресса и Очищения (как существенный элемент широко внедряемой правительственными учреждениями программы "Ментального Очищения общественной Ноосферы"). Поскольку сама процедура выбривания кастового знака на лобке была Берте столь привычна, что задумываться о ней не имело никакого смысла, то Берта не думала вообще ни о чем, всем трижды омоложенным телом ощущая блаженство пустоты сознания.
Жених Берты - Лукреций Санторини - отбывал срочную службу в рядах Голубей Мира и ежесекундно рисковал жизнью во имя Прогресса и Очищения, что само по себе, как факт, не вызывало в ее душе никакого отклика. Понятие "жених" сравнительно недавно вернулось в обиход и в круг привычных представлений, причем - внезапно и с пышностью, как бывает со всеми подзабытыми понятиями, которые вновь, после многолетней опалы, входят в моду и почет. Президент был сам романтиком (несмотря на вечно постную физиономию) и полагал, что изрядная толика здорового романтизма - это именно то, что нужно народонаселению восьмисот колонизированных небесных тел для упрочения всеобщего счастья, равно как и для нужд Прогресса и Очищения.
Нападающий "быков" и младший отпрыск популярного мафиозного клана представлял собой вполне завидного кандидата в сексуальные партнеры, - как казалось Берте до того трагического момента, когда она ясно осознала, что он безысходный импотент и застенчивый извращенец. Это открытие, впрочем, не потрясло ее, ибо даже в принципе не могло произойти в "мире тысячи лун", как любили величать Осевую Империю придворные поэты, события, способного поколебать покой ее синкретической души. Когда "жениха" призвали в Голубиную Гвардию, Берта выкинула из головы и его недуги, и его самого, не сохранив малейшего беспокойства о его судьбе даже на отдаленной периферии своего огромного и плоского, как кольцо Сатурна, биополя.
Берте Добегульян, побывавшей замужем уже одиннадцать раз, было по большому счету все равно: сменит ли она в ближайшие полгода фамилию на Санторини или останется еще какое-то неопределенное время Добегульяншей (как ее за глаза называли наиболее близкие и потому особенно остро ненавидевшие ее подруги). Ее вообще не волновало, что предстояло ей пережить не только через год, но даже через час и через минуту. Домашний органайзер образцово выстраивал цепочку ее жизненных событий в полном соответствии с правилами хорошего тона, планом реконструкции Империи и последним воззванием Президента к Объединенным нациям. Она извлекала удовольствие из всего, что с ней происходило, причем не какую-то случайную - определенную прихотью настроения, здоровья или внешних обстоятельств толику оного, но именно то количество данного продукта, каковое в данном типе события в принципе содержалось.
Если, выбривая лобок, Берта наслаждалась мягким щекотанием стригущих усиков и полным отсутствием каких-либо мыслей, то, проводя предписанные регламентом добрачного периода вечера с "женихом", она извлекала посильное удовольствие из осознания исполненного общественного долга, а также из уверенности, что все в этом мире к лучшему. Эту уверенность с Бертой разделяли пятьдесят миллиардов жителей Осевой Империи, за исключением разве только отдельных предателей государственной идеи Прогресса и Очищения, а также ублюдков-доминиан. Уже тот факт, что Лукреций Санторини (как и вообще все члены несметного семейства Санторини) не был доминианином, служил достаточным основанием, чтобы сделать Берту безусловно и безгранично счастливой.
Полюбовавшись еще раз на выбритый венчик (аккуратней не выбрил бы и Карл Маркс), Берта переключила было сознание на вечерние новости (ибо именно этот жизненный акт был запланирован домашним органайзером на девятнадцать ноль-ноль по Херула-мусскому времени) и уже принялась извлекать удовольствие из разутюженной физиономии воскресного диктора, но именно в этот момент размеренный ход ее счастливого бытия был прерван, - причем раз и навсегда. Хотя со свойственной Берте уверенностью в благости мироздания она и не сразу оценила всю катастрофичность выпавшей на ее долю житейской метаморфозы.
В тот самый момент, когда Берта, чуть приоткрыв рот в условном смеховом рефлексе, внимала начальным словам традиционного юмористического приветствия, некто, бесшумно подкравшийся сзади, напялил ей на голову светонепроницаемый мешок, скрутил ее руки за спиной (при этом она и сквозь плотную ткань услышала щелчок электронных наручников), выдернул ее тело из пухового кресла (кстати, пикантная деталь: после часовой процедуры с бритьем она сидела в кресле совершенно голая) и потащил в неизвестном ей (разумеется) направлении.
Берта привыкла наслаждаться всем, что с нею происходит в текущий момент, и верила, что все, что бы с ней ни происходило, - к лучшему. Однако в данном конкретной случае ей мешал наслаждаться происходящим ряд отчетливых болевых ощущений: в неестественно заломленных и стиснутых железными браслетами руках и в иных частях тела, поминутно приходивших в беспорядочные соприкосновения с разными твердыми предметами (похоже, таинственные похитители не слишком заботились о сохранности ничем не защищенного кожного покрова и волокли ее, как мешок с удобрениями, прямиком через строй заполнявшей квартиру разногабаритной мебели, не выбирая легких путей). Кроме того, она задыхалась в плотном, колючем и - как ей, во всяком случае, казалось, - вонючем мешке. Наконец, ей было просто холодно. После короткой пробежки по ковровому покрытию спальной ее босые ноги ощутили ледяную гладь лестничного кафеля, и в ту же секунду все ее тело окатило волной морозного зимнего воздуха. Не видя окружающей действительности, Берта, тем не менее, с удивительной для ее неразвитого ума прозорливостью догадалась, что ее выволокли из дома прямо на снег, а потом, - ударившись еще пару раз ногами и боками об острые и холодные материальные объекты, она поняла, что ее запихнули в машину, как какую-нибудь дачную утварь. Все это ей уже совершенно не нравилось.
Да, кажется, за всю свою не богатую приключениями жизнь (за исключением, пожалуй, единственного раза, когда у нее в шестимесячном возрасте отчаянно разболелся животик, а дура-нянька поленилась подключить ее задний проход к очищающему аппарату и ждала, когда кишечник очистится сам собой) она не испытывала такого возмутительного дискомфорта. Даже когда в связи с волнениями среди доминиан отменили гипервизионное шоу триста восемьдесят четвертого клона Филиппа Киркорова, она не была настолько раздражена и подавлена.
Грохнула, захлопываясь, дверь, глухо заурчали воздуходуи, на долю секунды тело Берты отяжелело, как всегда бывает при резком старте "кузнечика", и поглотившее прекрасную пленницу неведомое механическое чудище унесло ее сжавшееся в комок Ego в пугающую неизвестность.
Эпизод 3.
Гранулы множились и пересыпались, как сухой рис в ритуальных горшках. Президент и Великий Голубь, уже пятый час завороженно следили (как некогда библейские старцы за купанием Сусанны), как начисто лишенные эротизма зеленые шестигранники скучиваются у поверхности, отталкивая и топя желтые пирамидки. Последние нависали ровным побулькивающим слоем над более пухлым и инертным скоплением голубых и слегка переливающихся на свету шариков родона. Собственно, ценность представлял только родон, но пребывать в инертном состоянии он мог лишь в присутствии антиродона и нейтрального би-родона. Ан-тиродон играл роль катализатора, а би-родон защищал родон от полной дематериализации.
За один грамм очищенного инертного родона на черном рынке можно было купить новенький "кузнечик", трех работоспособных "нелюдей", годовой абонемент в "Сад мирных радостей" или даже гражданство Израиля.
В природе родон, как, кстати, и антиродон, в инертном виде не встречается (и не может встречаться, ибо, в сущности, есть ничто иное, как несвязанная психотропная энергия). Би-родона напротив - навалом, но пользы от него, как такового, ни малейшей. За гору би-родона никто не даст и ломаного цента: этого дерьма - хоть лопатой греби на любой городской помойке. Вообще-то закон обязывает его утилизовать, как вещество вредное и при длительном контакте способное вызывать удушье с нередким летальным исходом, но в нынешние либеральные времена дураков возиться с грязью - хрен отыщешь. Нынче эту гадость сливают, где придется, так что жители трущоб мрут от него, как клопы от голландских кровезаменителей. Впрочем, а от чего эти ничтожества не мрут? В смысле - плебс, нездоровая каста? Ну, вычисти я им их свинарник, и чего? Во-первых, они сами же и навалят всякой гадости. Да, просто засрут все к чертям собачьим! А кроме того, разве нелюдь способна выживать, как чистый класс? На то она и нелюдь, чтобы подыхать в собственном дерьме, и пусть радуется, что ее не поливают жидким азотом, как доминиан и прочих проклятых еретиков.
Такие размышления посещали Президента редко, но в последнее время - чаще, чем хотелось бы. И это пугало, ибо болезненно отдавало атавизмами гуманистической ереси. Думать о нелюдях - вообще было в кругу общественно значимых персон не принято. Нелюди - непристойный виток эволюции. Как и проклятые еретики. Вспоминать об этом экологическом проклятии представлялось чистому классу неприличным. Почти как признаваться в тайном пристрастии к родону. Нелюдей покупали, продавали, закладывали в ссудных кассах, пристраивали их ко всякому подсобному и нечистому труду, по временам употребляли в пищу, удобряли их навозом и трупной мукой маисовые плантации. Немало находилось любителей заниматься с ними сексом в особо извращенных и жестоких формах. Разумеется, из нелюдей же формировали штурмовые бригады и внутренние войска, и именно они составляли, как правило, низший ранг государственного чиновничества. Кстати, они (и только они) согласно Конституции обладали избирательным правом. Но думать об этом причудливом явлении природы считалось среди добропорядочных граждан смешным и позорным, почти как вступать в брак без официального благословения Министерства внутренних и интимных дел (МВИД) или втайне увлекаться осужденными лично Президентом постмодернистскими романами. К таким же постыдным порокам с недавних пор относилась и родономания. "Сивка", - как звали ее циничные портовые медики (главным образом потому, что характерным и отталкивающим симптомом застарелой родономании были отчетливо проступающие на коже лица и рук серые огрубелые пятна неправильной формы). От "сивки" не подыхали, как от "дерьма", но склонность к этому - невинному, в общем-то, - пороку почему-то порождала у добропорядочных обывателей брезгливость, а отнюдь не то романтическое почтение, которое повсеместно окружало потребителей старого доброго героина.
Президент, в последнее время против воли и ожиданий впадавший то и дело в философическую прострацию, нередко задумывался в такие минуты о метафизической природе родономании, и готов был признать, что именно неизбежность физической гибели простого наркомана возвышала его в глазах окружающих и ровняла со славными героями прошлого.
"В Осевой Империи всегда отыщется дело для героя", - любил повторять Президент в публичных выступлениях, да и наедине с самим собой, ибо верить в истинность этого лозунга было приятно, а сознание собственной правоты умиротворяло.
Президент, впрочем, как лицо абсолютно информированное, знал, конечно, что девяносто процентов его сограждан - тайные родономаны, а остальные десять - балуются ро-доном время от времени. Это было легко вычислить хотя бы по тем терриконам отработанного би-родона, которые загромождали все въезды и выезды, возвышались за кирпичными заборами муниципальных построек и тысячами тонн сливались в Дунай.
Би-родон был побочным продуктом взаимодействия родона и антиродона. Последние в результате такового исчезали без следа, а их зловонный ублюдок оседал на стенках стакана, как жирная пенициллиновая плесень на ночном горшке. Ученые (в тех окраинах Империи, где еще оставались университеты и исследовательские центры) до сих пор не сошлись во мнениях: считать ли би-родон живой или не живой материей. В пользу первой точки зрения свидетельствовала неудержимая тяга этого странного вещества к самовоспроизводству, а также свойственные ему произвольные, не обусловленные видимыми причинами, импульсивные движения. Бывало, куча би-родона за ночь доползала от северного причала к самому мемориалу Воинам Освободителям. То есть именно на одно из тех немногочисленных общественных мест, которые положено было держать в чистоте и хотя бы относительном порядке. Сотня не выспавшихся и злых нелюдей со шлангами и виброметлами, как некие Гераклы, отдирали от плит эту гадость, а к утру - уже от Трех Вокзалов - накатывала новая волна густой пузырящейся мерзости. И длиться такое нашествие могло неделями - изо дня в день, так что метеорологи рвали волосы на задницах, а Президенту волей-неволей приходилось подписывать указы о казнях и массовых патриотических гуляниях (как на официальном языке называли принудительные работы).
"И попробуй в таких условиях не выглядеть идиотом", - меланхолично умозаключил Президент, не забывая, впрочем, за размышлениями отмерять дозы.
Сторонники теории неживой материи указывали, что двигается и комета Галлея, однако ж никто, кроме разве уж очень невежественных крестьян, ее живой по этой единственной причине не считает. Что касается способности к воспроизводству, так и компьютерный вирус сам себя воспроизводит. Что же ему за это гражданство давать? В качестве же весомого свидетельства неживой природы данного явления предъявляли полное отсутствие в оном признаков белка. А еще со времен Энгельса официальная наука Осевой Империи признавала (и отметала в этом вопросе любые возражения доминианских лжеученых), что жизнь возможна исключительно в белковой среде.
Би-родон состоял из чистого беспримесного би-родона, занимавшего в таблице Менделеева промежуточную позицию между люминем и квазиалладиниумом. Собственно, сама приставка "би" свидетельствовала об элементарной сущности этой субстанции. Простому народу, правда, до всех этих ученых тонкостей было, как до лампады, и он (в смысле, народ) упорно продолжал почитать "эту говну" живым и крайне недоброжелательным созданием. Ждали от него всегда самого худшего. И не напрасно: история только последних десятилетий (когда, собственно, и стала популярной и невиданно распространилась родономания) насчитывала тысячи случаев потопления зазевавшихся горожан и, - правда, реже - сельских жителей в толщах би-родона. Выкапывать, кстати, утопших таким манером было занятием совершенно бесполезным. Би-родон выжигал легкие, печень, евстахиевы трубы и гениталии в какие-то считанные секунды, а через несколько часов всё, что было, так сказать, трупом, перепревало и сливалось с обволакивающей средой в единородную массу, так что и мать родная не разобрала бы, - где ее сын, а где би-родон.
Президент мрачно усмехнулся (при этом его несколько лошадиное лицо приобрело сходство с разъехавшейся по молнии ширинкой). "Подобное подобному" - помыслилось бы ему, если бы в тот самый момент Путь не встрепенулся, как пойманная за кончик хвоста рогатая гадюка, и не выплеснул откуда-то из левого предсердия преизрядный сгусток чистейшей смальты, которую Великий Голубь, проворно орудуя лазерными приводами, тут же запихнул в заранее заготовленную керамическую емкость и закупорил двойной асбестовой пробкой. Химически чистый родон был уловлен, как тать, и теперь зябко подрагивал на покатом донышке, как это отчетливо просматривалось на экране спектрального монитора. Путь на месте разрыва уже успел затянуться багровыми рубцами, а би-родон с глухим стонущим чавканьем винтообразно устремился в изогнутую воронку слива. Антиродон, утратив состояние поляризованного покоя, заметался, как вдова Приама, и, пожалуй, взорвался бы, разметав до основания Президент-холл, если бы многоопытный Великий Голубь заблаговременно не закрепил ядерные ловушки, стремительно завлекшие растерянного бунтаря вглубь свинцового контейнера, где он и рассыпался, высвободив в аккумуляторы пару миллиардов расчетных мегасил условной квазиэнергии. Индикаторы радостно замигали, и в изголодавшийся город хлынул электрический свет.
Президент облегченно перевел дух. Выборы спасены. Оппозиция в очередной раз повержена. Осевая Империя зарядилась на ближайшие полгода, а в руках у Великого Голубя, уже остывшая, сухо поблескивала однотонная керамическая драгоценность.
Свет - трудящимся, родон - богам!
Президенту внезапно почудилось, что Великий Голубь лукаво подмигивает ему, как равный равному, но, бросив пристальный взгляд на ничего не выражающее обрюзгшее лицо светского пророка, он через силу заставил себя поверить в толерантность судьбы.
"Родон - в фондовое хранилище", - привычно распорядился он и с демонстративным равнодушием повернулся к зашторенному окну лаборатории.
Труп доминианина матово белел в приглушенном тяжелыми черными занавесями свете. Тонкие лучики закатного солнца робко пробивались сквозь местами прорванную материю, пронизывая полумрак косыми пылевыми столбами. Зеленоватая кровь на забуревшем клеенчатом фартуке и резиновых перчатках Президента запеклась и скаталась грязными лохмотьями. Усталость в кистях рук давала о себе знать тупой ноющей болью.
Да, много пришлось повозиться с мерзавцем, пока Путь достиг необходимой зрелости и тепловой насыщенности. Родон и энергия. Энергия и родон. Почему целая планетная система с сотнями населенных миров, с древними традициями, с добрым и послушным народом (не говоря уже о мудром Вожде), должна зависеть от каких-то ничтожных еретиков с их дикими, чуждыми человеческому менталитету верованиями? Почему Природа, - единственный Бог, кому официально предписывалось поклоняться в эпоху Окончательной цивилизации, - вверила это сокровище отщепенцам и грязным половым скотам?
Президент еще раз тяжело вздохнул, ощущая на своих плечах всю монолитную громаду исторической ответственности: чувство неотъемлемое от высокого титула Отца Наций и Основоположника.
Ну, хорошо. На полгода или около того империя обеспечена даровым энергетическим ресурсом. Полгода будут вертеться игровые диски. Мигать экраны сновайзеров. Будут топиться плиты и калориферы. Будут двигаться скоростные магистрали и летать межпланетные аэробусы. Но что дальше? Опять рассчитывать на авось? На очередного лопуха-доминианина (да не абы какого, а из редкой касты "посвященных"), который даст себя изловить, и окажется настолько слабодушен, что построит новый Путь и продлит тем самым благоденствие Человечества еще на полгода?
А ведь было время - и не так давно, - когда Осевая Империя прекрасно обходилась собственными запасами энергии. Да и ведать мы не ведали тогда никаких доминиан. Недра были полны зелеными газами, которые, правда, сильно воняли при сгорании, но обогревали и обустраивали целый мир, так что никто не знал, что такое холод и голод.
Это, впрочем, Президент приврал сам себе: он любил, беседуя с собой, - когда беззвучно, а когда и вслух, - немного приврать. Так получалось объемней и живее, как в хорошей детской книге (других Президенту читать не приводилось). Конечно, голодали в Осевой всегда - и до появления доминиан, и при доминианах. Голодали жестоко, так что нередко сжирали не только нелюдей, но и собственных детей. Но это, разумеется, - плебс. Низшие сословия. В том круге, который был Президенту привычен, голодом терзали себя разве только дамы средних лет, помешанные на похудании и броуновских процедурах. Были они, кстати, все равно, жирными и оставались таковыми, так что их голодные муки не могли вызвать в юном Соломоне (именно так звали Президента в давнюю эпоху, когда он еще был простым патрицием, хотя и Ариева колена) ни сочувствия, ни садистической радости.
- Кстати, как там наша гостья? - устало, но деловито осведомился он.
- Что ей сделается? - с долей кастовой небрежности ответил вопросом на вопрос заплечных дел мастер.
- Молчит? - без тени заинтересованности продолжил профессиональную беседу старший по званию.
- Ну, мы, собственно, и не ждали, что она вдруг запоёт, - ухмыльнулся собственному остроумию Великий Голубь. - Не для того ее, это, как его, брали.
- А этот, - жених её? - с каждым новым вопросом становилось все яснее, что задает их Вождь лишь для соблюдения негласного этикета общения Главы ведомства со старшими чиновниками. Империя была насквозь пропитана древнейшими бюрократическими традициями, отказаться от которых не мог бы себе позволить даже какой-нибудь Фридрих Барбаросса. Прежде чем спуститься в Тайную Комнату и вколоть себе шесть кубиков родона, надо было поговорить о служебных надобностях. Вникнуть в насущные проблемы. Разобраться в текущей ситуации. Принять своевременные решения. Ежу (а тем более Первому Министру) было ясно, что Президенту начхать на взбунтовавшегося капрала и его дуру-невесту. Что любой ответ его в принципе удовлетворит, хотя дать взбучку кому-нибудь все равно придется. Правильное ведение дел требовало строгости. Ежедневно хотя бы один исполнитель должен был получить взыскание (впрочем, не слишком обременительное). Теперь, чтобы разойтись с миром, Великому Голубю надо было подсунуть Вождю табельную жертву.
- О местопребывании оного преступника подозреваемая ничего не знает, - зачитал Министр по заранее заготовленной бумажке (без таковой он вряд ли бы смог изъясниться так связно и литературно правильно). - По крайней мере, говорит, что ничего не знает. Есть основания полагать эту информацию адекватной. Согласно протоколу третьему (показания агентов Моржа и Отступника) эта полуплебейка никогда не интересовалась его прохождением службы, а письма от него (общим числом восемьдесят четыре) не вскрывая, закидывала в левый нижний ящик письменного стола, расположенного у восточной стены восьмиметровой комнаты, которую в своих интимных беседах предполагаемые супруги называли "его кабинетом" (хотя, согласно показаниям тех же агентов, обвиняемый Лукреций никогда не занимался никакой письменной работой и ни разу не использовал этот предмет обстановки согласно его прямому назначению). Письма в означенном месте обнаружены. Нераспечатанными, как и следовало из донесения. Никакой новой информации получить пока не удалось. Уфф! - последнее восклицание столп правопорядка добавил уже от себя лично.
- Агенты надежные?
- Хм. - Великий Голубь снова ухмыльнулся (на этот раз - наивности вопроса).
- Хорошо. Что вы намереваетесь предпринять? - голос Президента стал суров, а глаза обрели выражение государственной озабоченности.
- Все согласно утвержденному плану.
Идиотический диалог начал уже сильно раздражать обоих. Увязнув в формальностях, они не могли сообразить, как вырулить его на привычную стезю "проступка и наказания".
- Кстати, есть тут одна неувязочка, - решился, наконец, Мирской Первосвященник.
- В чем дело? - обнадежено нахмурился Отец Наций.
- Тут при задержании получился этот, как его, ну, такой административный казус....
Суть казуса была, собственно, следующая. Поскольку задержанную, то есть - Берту Добегульян, привезли в Президент-Отель (как среди обывателей Херуламуса принято называть Центральную тюрьму) совершенно голой (если не считать мешка на голове и наручников), естественным следствием этого несущественного, по сути, факта явился конфликт между оперативниками и каптером данного заведения. Согласно внутреннему распорядку заключенной положено было выдать грубошерстяную куртку, того же материала юбку, пару нижнего белья (застиранную комбинацию, жесткий, как макрамэ из китового уса, лиф и черные, очевидно мужского покроя, трусы), хлопчатобумажные носки и безразмерные тапочки. Это одеяние должно было греть и украшать ее на протяжении всего пребывания на государственном коште (со сменой белья дважды в месяц, а носков, которые заключенным дозволялось стирать самостоятельно, - раз в два месяца). Все это достояние на складе имелось и уже было доставлено для вручения новой постоялице, но тут возникла проблема процедурного характера. По инструкции государственную одежду полагалось передавать арестованному только в обмен на сданные им личные вещи. Так сказать, рубаха за рубаху, штаны за штаны. У Берты же, которую, как вы помните, выдернули из ее уютного мирка самым бесцеремонным и неожиданным образом, не было решительно ничего. Получалось, что предоставить залог в обеспечение выделяемых ей нарядов она физически не могла. Это вахтенному капралу (которого, кстати, звали Изабелла Моисеевна Ляховицер, и который обряжал на долгую зимовку уже не первую сотню государственных преступниц) стало понятно с первого же взгляда на арестантку. В сообразительности нашим органам, как известно, не откажешь. После долгих препирательств с доставившим Берту омоновцем, - в ходе каковых последний в сердцах даже выразил готовность пожертвовать ради соблюдения формальностей казенным мешком (наручники он никак не мог оставить в залог, ибо они были номерные и входили в опись его табельного оружия), - выяснилось, что проблема, в общем-то, неразрешима. Нарушить инструкцию и выдать вещи без залога каптерша никак не могла (за такие фокусы можно было самой отправиться на гауптвахту или - что гораздо хуже - вообще вылететь с хлебной должности в уважаемом государственном учреждении). Мешок ее никоим образом не удовлетворял (она даже позволили себе высказаться в том смысле, что, мол, сам доблестный воин пусть и носит этот мешок вместо парадного кителя, и что, вообще, он еще бы свой дырявый гондон предложил в качестве залога). Оставить заключенную в камере голой - не дозволялось распорядком категорически (ибо здесь - исправительное заведение, а не что-либо иное).
Если бы речь шла о какой-нибудь застуканной на мелкой краже проститутке, омоновец, ей-богу, плюнул бы и выгнал задержанную на мороз - к чертовой матери! Пусть катится, бля, ежели ее государство перевоспитывать не желает! Но тут, к несчастью, приказ был слишком определенный: арестованная - находится под личным контролем Комитета, так что бедняга-сержант отвечал за ее сохранность и доставку по адресу головой и месячным окладом.
Во всё время этой безобразной перепалки (с употреблением слов и целых вербальных конструкций, не украшающих облика защитников Отечества) арестованная стояла неподвижно, безо всякого выражения уставившись в замызганный кафельный пол приемного покоя, тупо прикрывая заиндевевшими руками наиболее непристойные части покрытого гусиной кожей, но все еще привлекательного тела.
Наконец, в дискуссию вмешался старший комендант тюрьмы, заглянувший "на огонек" (он имел обыкновение именно в эти часы вступать с капралом Ляховицер в не одобряемые Уставом отношения), а также начальник вещевой службы, вызванный изможденным бесплотным препирательством капралом прямо из притюремного офицерского кантина (где сей заслуженный офицер успел уже пропустить изрядно за славу национальных вооруженных сил). Конфликт, таким образом, вышел на новый уровень служебной ответственности и властных полномочий. Комендант накинулся на омоновца и, чуть было, не навалял ему по рогам (как главному виновнику нарушения мирного течения дел во вверенном полковнику благотворительном учреждении). Начвещ же, не утративший даже после кантина способности к рациональному мышлению (благо в армию он попал после успешного окончания математического факультета еще не разогнанного к тому времени Херуламусского университета), охладил его порыв, дав квалифицированное разъяснение, что проблему таким способом все равно не решить, а решать ее так или иначе надо (бумага, в которой черным по белому было указано, что "арестованная находится под особым контролем Комитета", произвела должное впечатление на обоих руководителей).
В конечном итоге, оба товарища по оружию под солидарную ответственность расписались в ордере на выдачу "арестованной Берте Добегульян казенного имущества" и сами проводили таинственную пленницу в специально предназначенную для особо важных преступников камеру. Кстати, вели они себя с ней вполне галантно и даже не лапали за всевозможные части тела (хотя, конечно, могли бы). Разумеется, и речи не было о грубом нарушении внутреннего распорядка, типа - изнасилования заключенной офицерами тюремного гарнизона. Во-первых, начвещ в принципе не мог, поскольку был слишком пьян, а у коменданта уже много лет получалось только с капралом (так что он ни с кем иным уже и не пытался), но главное - бумага Комитета внушала любому такое почтение к законности, что охраненная таким документов пленница могла чувствовать себя в полной безопасности.
Берта, впрочем, вряд ли оценила выпавшее на ее долю счастье. Она была обескуражена и словно окаменела, впервые в жизни не думая не только о прошлом и будущем, но и о том быстротечном миге, в котором свершалось ее нынешнее бытие. Она, казалось, вообще утратила способность к мышлению, что, если вдуматься, тоже своего рода дар Божий - при подобных житейских обстоятельствах.
Так вот, эту историю, - конечно, без лишних подробностей, и поведал Президенту Великий Голубь, предложив тут же - с воспитательными целями - примерно наказать сержанта (который необдуманными действиями и плохой проработкой операции чуть было ни сорвал важнейшее правительственное задание), а для равновесия - наградить начальника вещевой службы, - единственного конструктивно мыслящего офицера Центральной тюрьмы (да, похоже, и всех Имперских Вооруженных Сил). Первого Великий Голубь предложил лишить месячного оклада, а второго - перевести на планету Тук-тук начальником тамошнего гарнизона, с досрочным присвоением очередного звания. (Это было, конечно, повышением, но главная государственная выгода состояла в том, чтобы загнать не в меру сообразительного офицера к черту за бугор, каковая предосторожность вообще соответствовала характеру Великого Голубя, вечно опасавшегося недобитых интеллигентов).
Президент, который и слушал в пол-уха, подписал приказы (тут же отпечатанные бойким миловидным секретарем Первосвященника) со стремительностью Робеспьера, отправляющего на гильотину своего друга Дантона, и, сухо обменявшись рукопожатиями с Первым Министром, устремился в тайную комнату, где уже ждал кремлевский доктор с порцией хорошо замешанного спиртового раствора свежего родона. У Президента жутко болела височная часть головы.
Эпизод 4.
Старый Драммонд нежно покрутил барабан своего старого "бульдога".
- Ту знаешь, Люк, почему я каждый вечер прихожу именно в твой бар? -- Драммонд отхлебнул изрядный глоток "бурбона" и вкусно запыхтел искусанной пенковой трубкой. - Ты единственный бармен в этом проклятом городе, который с порога не спросил меня, не хочу ли я родона.
Люк хмуро протирал стакан, не выказывая особой радости от такого проявления дружественных чувств местной знаменитостью. Он выслушивал это пьяное признание почти ежевечерне с того самого давнего дня, когда еще не слишком старый и вовсе не знаменитый Драмм ввалился в ночной бар, потрясая "бульдогом" (благо - патроны он успел расстрелять где-то на бескрайних пустырях припортовых районов Херуламуса) и заплетающимся от несметных объемов выпитого языком потребовал "бурбона" и - "упаси тебя Бог, приятель, предложить мне вашего вонючего родона!".
Да, "бурбон и родон - слова не рифмующиеся", как говаривал Гете (пока не сдох от передозировки). Люк торговал и тем и другим, благо официально в Херуламусе был сухой закон, так что запрет в равной степени распространялся как на первое, так и не второе. Соль в том, что родоном-то торговали многие, а вот "бурбон" - это уже, как в порыве вдохновения восклицал покойный Шлёма, - "что-то особенного"!
Для того чтобы кормиться, приторговывая родоном, не нужно было получать диплом бармена и таскаться дважды в год на медицинскую комиссию. Родоном торговали даже мальчишки с зеленного рынка. Да что там, - у любого мента можно было разжиться косячком, если, конечно, не боишься, что мент загребет тебя, согласно "Закону о борьбе с наркотиками", и в ментовке вышибет из тебя все денежки, не дав взамен ни грана родона, а разве только начистив от души морду. С ментами приличный обыватель связываться не станет ни за какие родоновые коврижки: это же все бывшие "нелюди", призванные, так сказать, Отечеством, на борьбу с доминианами и прочими погаными еретиками. У этих тварей (в смысле - у ментов) - никакого представления о чести. Они поманят тебя родоном, а потом - раз, и ты в обезьяннике. И гони монету, коли целым хочешь остаться. Вот тебе и родон.
Люк ожесточенно плюнул в узкий ликерный стакан, до упора втиснул в него обмотанные нечистым вафельным полотенцем средний и указательный пальцы левой руки (Люк был левшой) и энергичными вращательными движениями довел стеклянную поверхность до товарного блеска.
Нет, упаси вас Провидение связываться с ментами. Лучше уж, - если вам так невмоготу, - добыть родона у любой портовой шлюхи. То есть, конечно, не у самой шлюхи, - им родон доверить, все равно, как менту бумажник: у ее хахаля, разумеется. Шлюхи все сами родоном лечат многообразные горести жизни, так что ни один уважающий себя сутенер их к этому добру близко не подпустит: иначе - ни родона, ни суточного заработка. Но клиенту разжиться родоном не сложно: парнишка ведь всегда поблизости от девочек пасется, да и связаться с ним по сотовому - no problem. Через пару другую минут - родон у вас в кармане {или в стакане) - и по самым доступным расценкам. Другое дело, - какой родон? Качество, как говорится, не гарантируем. Боже, какую только дрянь они туда не мешают! На гран родона литр говна. Кушайте, так сказать, на здоровье.
Люк злорадно хмыкнул. Статистика отравлений некачественным родоном в Осевой принципиально не публиковалась. Официальная точка зрения была такова, что народы Империи ведут образ жизни исключительно здоровый: ходят на лыжах, занимаются хоровым пением, ведут активную общественную жизнь, а по табельным датам позволяют себе расслабиться кружечкой-другой пива "Зеленый ветеран" или парой мензурок активированной сливовицы. О родоне министерство информации предпочитало не заикаться, ибо не таковы времена, чтобы распространять заразу пагубного пессимизма. Однако каждый, не лишенный зрения и слуха, знал - так же твердо, как текст имперского гимна (без коего знания, как известно, не выдавали вид на жительство на шестьсот тридцати восьми натуральных и ста восьмидесяти четырех искусственных планетах галактического скопления), - что от родона подыхают чаще, чем от а-типичной пневмонии, коровьего бешенства, шершавой чумы, укусов крылатых лингровых аспидов, уличных беспорядков и пищевой хны - вместе взятых. Настоящий стопроцентный родон в торговом обороте отсутствовал, как золото в эпоху бумажных денег. То, что продавали, как родон, было в лучшем случае качественным эрзацем, а в худшем - скверным эрзацем, смешанным с изрядной толикой галлюциногенных выделений мухи Гоа и дешевых красителей. Такая смесь светилась в темноте (так что у многих обитателей Империи на всю жизнь сохранялось ложное убеждение, что в состав родона входит фосфор), а по вкусу напоминала натуральные казарменные помои. Впрочем, родон любили не за вкус и не за запах, а за совсем иные качества.
Люк в пятый раз пересчитал ликерные стаканы, пытаясь визуально определить, в какие он успел наплевать, а в какие еще нет. Каждый раз выходило по-разному. Да, конечно его заведение тоже приторговывало родоном. И качество оного было - надо честно признать - гнуснейшее. Не такая, конечно, отрава, как у шлюх (да и цена - соответствующая), но - дерьмо преизрядное. Люка даже передернуло от мысли о послевкусии его фирменного товара. Но в баре "У Люка" можно было раздобыть кое-то почище вонючего родона.
Еще в годы позорной демократии Люк обнаружил в себе незаурядные способности психолога и социолога от барного промысла. Он умел исчислить экологическую нишу и отыскать "своего" клиента даже в такой срамной дыре, какой уже в те годы, а теперь и подавно, был Херуламус. Столица Осевой! Врата галактического скопления обитаемых миров! Поганый засранный человеческий муравейник, которому любой древний занюханный Лос-Анджелес мог бы дать сто очков вперед в части комфорта, благоустроенности и общественного порядка.
Клиентом бара "У Люка" был остаточный интеллигент. Тот осколок былой культуры, который - по причине удивительной способности к выживанию или просто счастливой случайности - не сдох в эпоху Перестройки и даже сохранил крохотный персональный источник существования. Пример - старик Гете. Признанный первый поэт Империи, получавший на протяжении своей казавшейся бесконечною жизни небольшие, но вполне ощутимые наследства от всевозможных недолговечных родственников ни много, ни мало - восемнадцать раз (!). За поэтические шедевры, воспевавшие могущество Империи, здоровье Нации и мудрость Президента, ему платили чисто символически, но зато обеспечивали местом в бесплатной столовой Комитета и казенной комнатой в Общежитии Национальной Элиты (обитателей этой полуофициальной богадельни так презрительно и называли - "ОНЭ"). Ну, а наследства - целиком шли на виски, контрабандные сигары и - конечно - родон. Последний и погубил везучего во всем прочем старца (ему, кстати, к тому моменту стукнуло уже восемьдесят шесть).
Подобных ему эстетов в Херуламусе было не много, но по скромным притязаниям Люка - достаточно. Эта публика ходила в его бар не за плебейским родоном (точнее - не только за родоном). Ей не чужды были стремления к возвышенному. Они заказывали запрещенный виски, хлебали синие ликеры из протертых вафельным полотенцем узких стаканов, обменивались утонченными взглядами на события культурной жизни столицы (признаков культурной жизни в столице, собственно, не наблюдалось уже лет сто, но некоторые явления, типа массового мордобоя на концерте Чичо-Кучерявого, можно было - с определенной степенью неразборчивости - квалифицировать, как отправление культурной потребности нации). Они из последних старческих сил корчили из себя интеллигенцию: "мозг нации". Хотя за пределами тускло освещенного почерневшей би-родоновой лампой (забавно, что и свет, озаряющий затхлые уголки вселенной, происхождением своим был обязан все тому же родону и сопутствующим энергетическим явлениям) они все числились социальными отбросами и никому не нужным хламом. Даже имя гениального Гете, - к слову сказать, автора текста Имперского Гимна, затверженного наизусть десятью биллионами мало привычных к поэтическим конструкциям голов совокупного народонаселения планетарного союза, - пользовалось относительной известностью лишь в кругах политических доносчиков, с ощутимым удовольствием включавших пьяные высказывания маэстро в свои регулярные отчеты.
Общественная значимость завсегдатаев бара "У Люка" вплотную приближалась к нулевой отметке, норовя соскользнуть еще ниже. В отношении многих старых клиентов этот природный казус уже успел свершиться, так что свободных мест за стойкой всегда оказывалось очевидно больше, чем занятых.
В этот вечер на высоком узком стульчике восседал один лишь Драмм, причем даже ненаблюдательный очевидец (буде такой забрел бы в сей тихий час в бар "У Люка") сразу бы заметил, что удержаться на этом насесте составляло для пожилого джентльмена непростую задачу. Драмм был по обыкновению пьян и по обыкновению же изливал дружеские чувства "старине Люку". Люк был, очевидно, единственным представителем класса белковых двуногих существ, к которому Драмм питал что-то наподобие любви. Еще он любил свою таксу Крысю, свою изжеванную за четыре десятилетия пенковую трубку, "бурбон" и - в этом он, правда, никогда бы не сознался, - дозу родона на сон грядущий. Первая из перечисленных сущностей не была двуногой (ног у нее, кстати, было и не четыре, как вы могли бы подумать, а скорее три с половиной: одну шесть лет назад отдавило реактивным мусоровозом; с тех пор злопамятное животное принципиально гадило только на проезжей части автострады, подвергая тем самым риску жизнь своего неспособного сдерживать ее стремление поводком хозяина). Остальные члены упомянутого множества не принадлежали к белковым структурам. Так что наше утверждение об эксклюзивности Люка в основных чертах соответствовало действительности. К не основным следует отнести тот не столь существенный в рамках настоящего повествования факт, что и Люка, будучи трезвым, капитан Драмм не выносил на дух, так что в этом не типичном для него состоянии все двуногие белковые существа в его восприятии уравнивались.
Как всякий отставной вояка, не успевший - по причине неуместно затянувшегося мира в галактическом содружестве - исполнить своего профессионального долга насильника и убийцы, капитан Драмм был ярым человеконенавистником с огромным запасом неистраченной сентиментальности. Он обожал делать гадости тем немногочисленным гражданам Империи, которые имели неосторожность подпустить его к себе на пушечный выстрел, и не мог сдержать омывающих душу слез, наблюдая патетические сцены прощаний юных влюбленных, несчастных случаев с малолетними детьми и комнатными животными, а также безвременных смертей ближайших друзей, любимейших родственников и прочих положительных персонажей, которые кишмя кишели в бесчисленных "мыльных" сериалах. Утончению нервной организации мистера Драмма весьма способствовал все тот же вслух проклинаемый им родон: после традиционной вечерней дозы чувствительность Драмма достигала диккенсовской отметки, так что в эти недолгие часы (слава Богу, он достаточно быстро засыпал) его можно было сподвигнуть даже на добрый поступок. К счастью, мудрое Провидение ни разу не посылало ему такого искушения: родоном Драмм привык баловаться в полном одиночестве, предусмотрительно замкнув все восемь электронных запоров на титановых дверях своего холостяцкого бункера.
В дневные часы - часы исполнения служебного долга - Драмм потреблял только виски, так что в наличии могучей силы воли ему, во всяком случае, не откажешь. Виски он, впрочем, потреблял в огромных количествах, так что трезвым его удавалось застать считанным счастливцам (если это такое уж счастье - лицезреть трезвую свинью). Успеху его служебной карьеры упомянутые слабости отнюдь не мешали. Ибо карьеры, как таковой, собственно и не было.
После увольнения в запас - что означало символическую пенсию и право ношения парадного мундира и "Белого Креста Ветерана" (наиболее популярной из офицерских наград мирного времени) - он лет десять каждый вечер прилежно мылил веревку в твердом намерении тут же на ней и повеситься. Но - после крохотной (но из года в год возраставшей) дозы родона (на ее одну, да на миску перепрелой мамалыги его ветеранского довольствия и доставало) в очередной раз преисполнялся надеждой, которая и помогала ему скоротать еще одни сутки бездарного бытия в нетопленой и лишенной какой-либо мебели каморке, затерянной в лабиринте уродливых спальных строений припортового жилого массива.
В этом почти ирреальном мире, населенном нелюдями и отставными капитанами, архитекторы не знали законов перспективы, и все проходы между тесно столпившимися домами упирались в глухие кирпичные простенки. Здесь отдавали жизнь и лишали жизни за гран родонового суррогата, а густое, как пиролизная смола, море за облупленной портовой стеной ежедневно отрыгивало на осклизлую береговую гальку не до конца переваренные трупы. В этих раковых метастазах Херуламуса капитан Драммонд гнил, как Иона в китовом брюхе (но в отличие от сего сказочного персонажа - вне Божественных озарений).
Все переменилось в один странный сентябрьский день, когда с моря несло, как обычно, ароматами подтухшей рыбы и сырой нефти, а мелкий херуламусский дождик, казалось, готов был изрешетить жестяные крыши притонов, как миллион взбесившихся автоматов по вколачиванию гвоздей. В этот скверный день (такой же скверный, как остальные триста шестьдесят пять дней високосного херуламусского года) о старом вояке - капитане Драммонде - вспомнил сам всевидящий и всезнающий Президент.
Или, если быть совершенно точными, то в этот самый день среди бескрайних картотек военного ведомства галактического союза волей капризного Бога Вероятности из Главной Информационной Системы выпрыгнула прямо в руки инспектора по кадрам учетная карточка капитана Дж. Рокуэлла Драммонда, тыловая разведка, пол мужской, сорок восемь лет, холост, зарегистрированных детей нет, без вредных привычек, награжден "Белым Крестом Ветерана" за выслугу, отчислен в запас по сокращению, состоит в резерве Верховного Командования, годен к исполнению секретных поручений государственной важности. В связях, порочащих звание Офицера Империи, не замечен. Иностранными языками не владеет. В оппозиционных партиях не состоит. Медицинское заключение: прогрессирующая паранойя на фоне приглушенной депрессии и хронического алкоголизма. Особых заслуг не имеет. Включен в списки подлежащих награждению именным оружием в связи с празднованием пятилетия вступления Осевой Империи в Тройственный Союз.
Через примерно полтора месяца после этого зримого явления воли Всевышнего почти совершенно трезвого по такому случаю капитана запустили, как только что изловленного пескаря в садок, в обшитый мягкими породами цирцейской древесины Церемониальный Зал Городской Ратуши, где сам Президент, в безумном фейерверке магниевых вспышек, пришпилил слегка трясущимися от родонового похмелья пальцами к груди забытого героя "Знак доблести восьмой степени" и вложил в его слегка трясущиеся от родонового похмелья ладони украшенный именной медной табличкой револьверный ящичек.
Капитан Драммонд, который уже десять лет не держал в руках не только огнестрельного оружия, но и никаких иных инструментов общественно-полезной деятельности, чуть было от волнения не уронил драгоценность (что, конечно, было бы расценено присутствовавшим при церемонии бомондом, как непростительная небрежность), но успел-таки сцепить непослушные пальцы и к микрофону подошел в почти боеспособном состоянии. Благодарственную речь он отбарабанил без ошибок, лишь слегка запинаясь на деепричастиях, в отчаянном безмыслии впялясь мутными глазами в левый верхний угол одного из шести гигантских гобеленов, на коих цветастыми шелками были вытканы аллегорические фигуры Шести Основных Добродетелей межгалактической расы.
Фигуры эти и впрямь способны поразить чье угодно воображение. Автор сам имел честь видеть эти дивные творения народных художников Осевой Империи, когда в составе туристической группы посещал с экскурсией Херуламусскую Ратушу.
Слева направо и сверху вниз (именно так, очевидно, рассматривал бы их капитан Драммонд, если бы волнение от соприкосновения с величайшим человеком современности не повергло его в состояние, близкое к клинической каталепсии) чередование изображений шло в следующей глубоко продуманной последовательности.
1. Патриотизм. Аллегорически представлен в виде хлебнувшего фунт лиха за долгую трудовую жизнь цирцейского крестьянина, облаченного в традиционный котиковый малахай, камышовые лапти и непромокаемый комбинезон цвета американского флага (какие стали особенно популярны в сельскохозяйственных районах Цирцеи после оккупации этой планеты силами Объединенной Галактической Армады). Крестьянин правой рукой ведет под уздцы цирцейскую мохнатую корову (основное промысловое животное междуречной сельвы), а левой прижимает к груди (к самому сердцу) поясной портрет Президента. Суровое лицо его (в смысле - крестьянина, а не Президента) отображает перенесенные в годы Поверженного Хаоса страдания и непоколебимую веру в счастливый исход. За его могучими, но несколько корявыми плечами простирается усредненный галактический пейзаж, среди которого наблюдательный глаз сможет обнаружить миниатюрные изображения Херуламусской Впадины, Дороги Цветов, Млечного пути, Ватикана, Колонны Нельсона, реконструированных Марсианских каналов, заливных лугов Аламира, Песочного залива и множества других знаковых достопримечательностей, дорогих сердцу каждого патриота Осевой Империи. Совсем крохотные, - как бы вынесенные в отдаленную перспективу, - фигурки селян и горожан в национальных костюмах разных планет Содружества водят хороводы вокруг Майских Шестов и стилизованных ведических жертвенников. Справа и слева по краям гобелена - чуть позади центральной фигуры - мастерски вытканы изображения двух Голубей Мира в полной походной амуниции с автоматами Калашникова наперевес. Стражники, как можно подумать, охраняют труд и душевный покой землепашца, обеспечивая таким образом прочный мир и благосостояние всей Осевой Империи (нелишне отметить, что Цирцея - основной производитель пищевого концентрата во всем Галактическом Союзе). Картина в целом оставляет ощущение незыблемости вековых традиций и заставляет зрителя всецело проникнуться священной идеей Патриотизма (с большой буквы), так что у наиболее впечатлительных (как они сами записывают в Книге Отзывов) возникает чувство, что ноги их корнями прорастают в плодоносный слой гумуса, покрывающий родную планету.
2. Порядок (или дисциплина). Являет собой чуть стилизованный портрет самого Президента, облаченного в мундир генералиссимуса, с Орденом Победы на груди и Золотой Звездой Первой Степени на шее. Правой рукой, а точнее ее указательным перстом, славный воин упирается в распростертую на столе карту неизвестной географической местности. Слева - позади Президента - многофигурная композиция олицетворяет радость народных масс по поводу наведения, наконец, порядка в общественной жизни планетарного конгломерата. На уходящей к горизонту веренице столбов живописно пестреют трупы повешенных доминиан (их легко можно отличить от прочих персонажей по выпуклым черепашьим хвостам). По пересекающим полотно наподобие географических параллелей и меридиан бетонным дорогам (разного целевого предназначения) идут колонны грузовиков с зажженными фарами. Чинно шествуют пионерские отряды под присмотром строгих, но добрых наставников. Веселые мужественные конвоиры сопровождают шеренгу скованных единой цепью доминиан (вдоль ряда виселиц). Маршируют пехотные батальоны. Идеально выровненные очереди свободных граждан Империи образуют готическую букву Z у раздаточных окошек продуктовых складов. В безоблачном небе барражируют выстроенные правильными ромбами четверки реактивных истребителей имперских ВВС. Все упорядочено и подчинено жесткой, но справедливой воле Вождя. Служители Ратуши давно заметили, что посетители перед этим гобеленом инстинктивно стоят по стойке "смирно".
3. Свобода. Самая сложная (и, честно говоря, малопонятная) композиция из шести. Центральной точкой по замыслу авторов должна была, очевидно, стать избирательная урна, к которой несметное множество граждан - всех народностей и антропологических разновидностей, населяющих планеты Содружества, - несут бюллетени с именем Президента. К сожалению, даже несмотря на действительно огромные размеры гобелена, фигурки избирателей получились слишком мелкими, чтобы зритель смог - без соответствующих оптических приспособлений - разобрать, что все они держат в вытянутых над головами руках именно бюллетени и именно с именем Президента. Разобраться в ситуации помогает лишь объяснительная надпись, благоразумно помещенная под гобеленом (на нее в первую очередь обратят ваше внимание служители, если вы окажетесь среди посетителей Церемониального Зала). Кроме того, над толпой, стремящейся к урне, изображена высокая трибуна с вдохновенно вещающим что-то оратором (в пояснительной надписи уточняется, что оратор как раз в этот - запечатленный художником - момент цитирует наиболее популярное из афористических высказываний Президента на последней сессии Совета Наций, а именно: "Раз наша цель достижима, значит надо ее достичь!"). Эта фигура зримой эмоциональностью и раскованной позой символизирует Свободу Слова - принципиально важную составляющую общего понятия Свободы, как общественной добродетели. Венчает композицию (и стилистически сближает ее с остальными гобеленами) вынесенная на первый план (и потому композиционно сочетающаяся с фигурами Крестьянина и Воина) фигура Идеального Мента с резиновой дубинкой в руках и наручниками у поясного ремня. Принадлежность данного персонажа к ментовской профессии определяется формой и аксессуарами, но плохо вяжется с чрезмерно умным и исполненным суровой доброты лицом. Если наблюдатель попытался бы мысленно раздеть данного персонажа, то последний, скорее всего, представился бы ему посетившим баню богословом или подготовленным к расстрелу представителем оппозиции. Всякий, кто когда-либо имел дело с имперскими ментами (а кому из нас посчастливилось ни разу не иметь с ними дел?), никогда бы не признал за этим лицом права принадлежать представителю этого популярного в Империи сословия. Именно этим странным смысловым противоречием обусловлен тот факт, что мент - в пояснении - назван "Идеальным", то есть должен, по мысли авторов, не натуралистически отображать типичный ментовский образ, но показывать, каким тот должен стать, если будут до конца воплощены в жизнь бессмертные идеи Президента о преобразовании общественных институтов исполнительной власти.
4. Преданность. С некоторым романтическим преувеличением живописует исторический эпизод покушения на жизнь, честь и достоинство Президента во время посещения им цирцейских сельскохозяйственных колоний. Эпизод (как вы, вероятно, помните) состоял, собственно, в том, что некий злоумышленник (которого, к сожалению, поймать не удалось) швырнул в Президента тухлым яйцом, когда тот в открытой машине медленно дефилировал перед скоплениями согнанных по такому случаю на обочину шоссе местных хлебопашцев. Народу было много (цирцейский наместник постарался от души), так что - теоретически - в Президента можно было швырнуть и бомбу, но, очевидно, материальные возможности бунтовщиков были слишком истощены многолетним ценовым прессом (который, как утверждают враги нации, вконец вымотал все цирцейское крестьянство), так что под рукой у негодяя не оказалось ничего более опасного, нежели - изрядно, впрочем, протухшее - яйцо. Его он с удивительной для сельского жителя меткостью и запустил прямехонько в лоб народного вождя, так что вонючая жижа залила любимцу нации почти всю физиономию и даже затекла за воротничок парадного мундира. Это всё, как вы понимаете, никакого отношения к понятию "Преданность" не имеет. Скорее, здесь проявилось нечто прямо противоположное и уж никоим образом не заслуживающее увековечения в национальном искусстве. Это неприятное событие, однако, породило редкий пример истинного мужества и искренней преданности, так что, в полном соответствии с пословицей, не было счастья, так несчастье помогло (трудно сказать, какие примеры преданности Президенту пришлось бы измышлять составителям школьных программ, если бы не подвернулся такой воодушевляющий случай). Дело в том, что присутствовавший при данном инциденте дипломированный наставник местной крестьянской школы (как вы сами понимаете, - по совместительству платный стукач соответствующих органов) настолько был преисполнен восторгом от лицезрения Вождя, что мерзкий поступок провокатора породил в нем великий патриотический порыв. В тот самый миг, когда над головами хмуро уставившихся на президентский кортеж селян взметнулась рука бомбиста, и снаряд уже вырвался из сжимавшей его ладони и устремился в направлении президентского лба, экзальтированный патриот - с непонятно откуда взявшейся невиданной силой - растолкал пассивную людскую массу, прорвал цепь оттесняющих народ на обочину ментов и ринулся своим телом заслонить любимого вождя от вражеского посягательства. Заслонить он, впрочем, не успел: как вы уже знаете, яйцо благополучно долетело до места назначения и произвело там свое разрушительное действие. Однако само намерение патриота было вполне героическим, и его, конечно, следовало оценить по заслугам (тем более что других примеров такой рафинированной преданности история новейшего времени не знает). Безвестный школьный наставник с тех пор стал популярнейшим персонажем всякого рода патриотических изданий. Посмертно, к сожалению. Хотя снаряд попал и не в него, но смерти он все же не избежал. Дело в том, что перепуганные взрывом расколовшегося о президентский лоб яйца охранники естественным образом приняли летящего к открытому автомобилю идиота за еще одного террориста и, упустив один шанс спасти хозяина, тут же решили, что второго уж не упустят. Они налетели на ополоумевшего беднягу, как стая коршунов на бегущего по птичьему двору цыпленка, в мгновение ока сбили его с ног (как то предписано инструкцией по охране государственных лиц во время массовых торжеств и беспорядков) и так измолотили свинцовыми дубинками, что патриот скончался, даже не успев воскликнуть "Слава Президенту!". Точнее, что-то он пытался крикнуть, но с выбитыми зубами и расквашенным ртом у него получилось нечто совершенно невнятное, какое-то "...ва...ва...ва". Историки в дальнейшем истолковали эти отрывочные звуки именно как попытку героя воскликнуть "Слава Президенту!". С этим восклицанием он и вошел в историю Нового Времени. Оно же выбито на цоколе его памятника, воздвигнутого в Центральном Парке Херуламуса. Вот этот пример бескорыстного служения Отечеству и отображен на четвертом гобелене. Правда, с некоторыми незначительными коррективами. Так, герой изображен умирающим на руках самого спасенного им Президента (на самом деле, когда незадачливый стукач и ментор отдал Богу душу, Президент уже давно находился в президентском номере отеля, где возмущенно фыркал в потоках ионизированного и ароматизированного душа, в то время как целый штат гостиничной обслуги пытался всякими химикалиями и предназначенными для этих целей приборами устранить остатки зловонной белковой субстанции с его расшитого золотом мундира). Лицо героя на гобелене, естественно, не изукрашено кровоподтеками, а зубы полуоткрытого в предсмертном патриотическом восклицании рта - в полном стоматологическом порядке. Яйцо на картине вовсе не фигурирует. По официальной версии в Президента швырнули самую настоящую бомбу, которую патриот и накрыл собственным брюхом (благо у покойника оно было изрядного размера). Взрыв разорвал беднягу в клочья, так что ему только и оставалось, как восславить напоследок Отца Наций и отойти в мир иной. На гобелене с большой степенью достоверности (выдающей в художнике глубокие патологоанатомические познания) изображены страшные последствия взрыва, а именно - разорванная брюшина, вывернутые и изодранные, как обрывки серпантина, кишки, впечатляющая лужа крови (злые языки поговаривали, что художник рисовал этюды на городской скотобойне). Все это, впрочем, не отвлекает взгляда от исполненного отеческой скорби лица Президента и устремленного к нему восторженного и осиянного шитым золотыми нитями нимбом лика святого (Господствующая Церковь сочла, что не отреагировать на исключительный факт самопожертвования за Святую Веру не может, поскольку в ее же интересах - оказывать услуги действующей власти, ибо рука руку моет, так что великомученик был причислен к лику святых с достойной зависти оперативностью). Портретного сходства в изображении Святого я вам искать не рекомендую: изображение, как сказано выше, несколько идеализировано. Впрочем, психологическим центром восприятия этой композиции является все же Президент (который-то вполне узнаваем: для сравнения посмотрите хотя бы на стофунтовую банкноту). Роль Президента в данной композиции столь велика именно потому, что его присутствие придает понятию "Преданность" необходимую степень конкретности. Всякому при взгляде на полотно становится ясно - преданность кому и чему является важнейшей добродетелью Осевой Империи.
5. Умеренность (другое название этой аллегорической картины - "Равенство во всем"). Центральными фигурами композиции являются юноша и девушка в скромной прозодежде Трудовых Бригад. Правая рука девушки вложена в левую несильно сжатую ладонь юноши. В правой руке юноша держит ольховую дворницкую метлу, а в левой руке девушки - угольное ведро. Резиновые сапоги обоих почти до самого верха залеплены жирной грязью. У юноши на правом лацкане куртки значок молодежной организации "Юные Помощники Президента", а волосы девушки повязаны платком с эмблемой "Добровольного патриотического союза". Весь пейзаж, из которого они как бы выходят навстречу зрителю, представляет собой подобие огромной херуламусской свалки, а точнее бескрайнее черное поле, частью заваленное грудами всякой всячины, а частью выровненное и утрамбованное ковшами и гусеницами бульдозеров. Все пространство гобелена густо заселено мелкими фигурками людей в разнообразных, но более всего - национальных одеждах. Все они заняты общественно полезным трудом: сгребают мусор в кучи, наваливают его на грузовики, вытряхивают контейнеры. Группа женщин в восточных покрывалах задействована на сортировочном конвейере. Ближе к левому краю гобелена - большой костер, куда сходящиеся со всех сторон бойцы ассенизационного фронта кипами сваливают книги и бумажную россыпь. Поблизости от костра группа передовых женщин побивает камнями доминианина, который прижимает к чешуйчатой груди несколько, - судя по всему, еретических - книг. На окровавленном лице доминианина - в отличие от других персонажей композиции - ярко сверкают отблесками костра очки, что должно подчеркнуть его принадлежность к интеллигентскому сословию. (Некоторые искусствоведы усматривают в этой детали эстетическую неточность: непонятно, как очки могли удержаться на лице, в которое, очевидно, уже попал не один камень? Официальная печать, однако, разъяснила неуместность чрезмерно логического подхода к вопросам идеологии в изобразительном искусстве. Главная задача данной композиции, как считает Комитет по цензуре, состоит в донесении до зрителя идей Президента, а не в рабском копировании объективной реальности, каковую каждый может и сам увидеть без помощи художника. Поэтому в данном случае незначительное отклонение от школьной логики является допустимым и целесообразным). Над головами центральных персонажей красное полотнище, на котором большими белыми буквами отпечатано: "Через четыре года здесь будет город-сад!" (цитата из выступления Президента на встрече с делегатами астероидальных землячеств). В прилагаемом пояснении сказано, что аллегорический смысл картины в неминуемом преодолении трудностей, выпавших на долю первопроходцев Эпохи Порядка и Прогресса.
6. Прогресс. Картина представляет мраморную спиральную лестницу, уводящую в бесконечную высь. Закон изобразительной перспективы создает у зрителя иллюзию, что за верхней точкой, в которую сужается спираль, лестница продолжается - уже за пределами возможностей нашего зрения. Где-то примерно посредине от нижней ступени до верхней - последней видимой - точки спирали изображен Президент, стремительно всходящий по ступеням и выказывающий всем своим видом твердое намерение подняться до самого верха (иными словами - подниматься бесконечно, ибо бесконечна сама лестница). За Президентом - с большим отрывом - следует группа военных, затем - группа ответственных работников в соответствующих их социальному статусу и уложению о рангах одеждах. Далее вся лестница заполняется народом разных национальностей и профессий (в объяснении к картине отмечено, что специальным подсчетом установлено наличие на картине типичных представителей трехсот восьмидесяти четырех профессиональных союзов Империи). В самом низу изображены приматы, цепляющиеся за нижние ступени в инстинктивном желании следовать за людьми. И уже под лестницей свалена гора трупов, в которых наметанный глаз зрителя легко распознает доминиан. Вся картина словно насыщена внутренним сиянием, а на лицо Президента падает ослепительный луч Беты Центавра.
Так вот, ничего из вышеописанных шедевров национального прикладного искусства обалдевший от оказанной чести и смущенный присутствием множества официальных лиц Империи капитан разглядеть не мог, ибо на протяжении всей своей благодарственной речи старался ненароком не кинуть взгляда на чье-нибудь светлейшее лицо. Для выполнения сей поставленной задачи он тупо вперился в ни на какие мысли не наводящий узор на кромке крайнего слева гобелена и так и сверлил его глазами, пока язык выговаривал затверженные формулы восторга и патриотизма.
После церемонии капитана вежливо выпроводили вон, но случайно накатившее счастье не отвернулось от него так скоро. Удача, если разобраться, хотя бы раз в жизни выпадает каждому, но не каждый умеет ей правильно распорядиться. Капитан - в отличие от большинства - сумел. Достаточно случайная и бесполезная сама по себе церемония возымела, тем не менее, последствия принципиальной важности. Капитан Драммонд покинул здание ратуши, наделенный не только правительственными наградами (коим, как таковым, цена грош), но, кроме того, еще и двумя новыми качествами, которые сразу переводили его в иную социальную категорию.
Во-первых, он приобрел статус человека известного и заслуженного, что не могло не сослужить хорошую службу человеку безо всяких заслуг, но оснащенному сообразительностью и нахальством (а этого добра у капитана было - хоть отбавляй).
Во-вторых, что еще существенней, он стал официально зарегистрированным обладателем именного пистолета, а это - в измордованном бюрократическими рогатками Херула-мусе - было великим преимуществом, которое капитан, как бывший военный, а нынешний беззащитный обыватель, мог оценить сполна.
В Херуламусе было много вооруженных преступников, но крайне мало лиц, которым официально разрешалось с преступниками бороться. Ну, то есть, по формальному признаку "борцами с преступностью" числилась вся несметная армия ментов. Но менты - это такие ребята, которые предпочитают пополнять ряды уголовников собой, нежели сокращать их, рискуя собственной шкурой. Обыватель не мог защитить себя в неравной схватке с бандитами, ибо не имел на то технических возможностей. Бандит вооружен (ему на бюрократические процедуры плевать), а обыватель - не преступая закон (то есть - не переходя из лагеря обывателей в лагерь тех же бандитов), не мог обзавестись хотя бы простеньким люггером. В результате такового несправедливого распределения прав обывателей резали, душили, стреляли, топили в скоплениях би-родона, и всё - совершенно безнаказанно. Сопротивляться вооруженному до зубов злу было себе дороже: проще отдать часть или даже всё имущество, чем плюс к тому еще и лишиться возможности ощущать материальный мир.
Право на личное оружие по законам Херуламуса автоматически давало право на его использование в случае необходимости. Факт необходимости, кстати, доказать было не сложно, так как судьи Херуламуса в случае вооруженного столкновения обычно ориентировались на букву Закона, а именно выясняли единственное обстоятельство: имел стрелявший право на ношение оружия или нет. Если имел, - закон не нарушен, если не имел - преступление налицо. Не суть важно кто, кого и за что застрелил: важно - по закону это сделано или в обход оного. Судопроизводство, таким образом, было упрощено до крайности, что, с одной стороны, сводило практически к нулю число судебных ошибок, а с другой - существенно сокращало бюджетные ассигнования на профессиональную подготовку судей, на каковые должности в Херуламусе, как правило, назначали самых невежественных и тупых нелюдей.
Получив в полное и неограниченное распоряжение стального "бульдога", капитан Драмм получил, хотя бы теоретически, неограниченную возможность палить направо и налево. Движение чьих живых тел при этом пересеклось бы с траекторией пули, - это капитана могло не волновать вовсе.
Счастье осознания своих реальных возможностей в сочетании с полной безнаказанностью капитан испытал той же ночью, когда, собственно, и произошла его историческая встреча с барменом Люком. Именно Люк на следующее утро дал Драммонду ценный совет, следование коему окончательно перевело капитана из категории "людей просто" в касту "людей с постоянным бизнесом".
Протрезвевший после ночи беспорядочной стрельбы капитан, отхлебывая из большой фаянсовой пиалы иссиня-черный кофе, задавался вопросом: как жить дальше? То, что оставить в своей жизни все, как есть, безо всяких изменений, было бы глупо, это его туго соображающие с похмелья мозги все же понимали. Но как надо жить? Что надо предпринять, чтобы выкачать из выпавшего случайного выигрыша максимум осязаемой пользы? Воспользоваться пистолетом для банальных грабежей? Но это значило бы сойти с пути закона (ибо если убить Драммонд мог бы теперь любого, и это ему сошло бы с рук, то ограбить, - это была совсем иная статья, и тут наличие именного оружия вряд ли сошло бы за оправдание). Пойти в охранники? Конечно, можно, но работа - собачья, а плата - не хватит и котенка прокормить. Да и конкуренция в этом промысле велика, и пистолет здесь не особо нужен: задача охранника не в том, чтобы убить, а в том, чтобы заслонить собой босса. За убийство босс премиальных не накинет, а закроешь его своим телом, так, - если выживешь, - можешь потом прилично пожить (если охота не пропадет).
И вот именно в эти минуты напряженных раздумий Люк и вторгся со своим, как потом оказалось, драгоценным советом. Он, впрочем, сам всерьез к собственным словам не отнесся, ибо мысль, мелькнувшая в его - в отличие от Драмма трезвом - мозгу казалась столь фантастичной, что могла сойти за шутку
- Есть такая профессия, - загадочно пробормотал он, - есть такая профессия - частный детектив.
Драмм вылупился на бармена, как, вероятно, детеныш нильского крокодила вылупляется из яйца. "Чего-чего?" - тяжело шевельнулся его припухший от некачественного родона язык.
- Есть такая профессия, - убежденно констатировал Люк.
- Ну, есть. И что?
- Есть такая профессия, - Люк повторял, как гипнотизер, внушающий доверчивому простаку, что тот сидит не на эстраде перед гогочущим залом, а на берегу чистой горной речки, кишащей форелями, которых так славно половить на несуществующую удочку. - Есть такая профессия, и требует она следующих качеств. Во-первых, частный детектив должен внушать доверие. А кто способен в наши скептические времена внушить большее доверие, нежели герой сражений, награжденный боевым орденом из рук самого Президента? Во-вторых, частный детектив должен обладать большим жизненным опытом, который необходим для грамотной дедукции (ибо фишка всякого детективного расследования - дедукция). В-третьих, частный детектив должен курить трубку. Это - фирменный знак, отличающий простых обывателей от частных детективов. Если в каком угодно месте (хоть в бане) вы увидите человека с трубкой, можете смело биться об заклад, что это - частный детектив. В-четвертых, у частного детектива должно быть личное огнестрельное оружие. Пользуется он им редко, но как средство устрашения, а также - обороны по крайности, пистолет ему необходим. У вас пистолет есть. Причем - "бульдог", что особенно ценно, ибо всякий частный детектив ассоциируется именно с этой породой четвероногих. Плюс к этому частному детективу не помешало бы обладать какой-нибудь отличительной внешней приметой, ну, например, выдающимся носом или неестественной величины усами, словом такой бросающейся в глаза чертой, по которой его было бы легко запомнить и опознать. Это необходимо, чтобы наниматель с первого взгляда почувствовал, что имеет дело с человеком необычным, а при каждой последующей встрече это впечатление некоторой неестественности во внешности детектива в нем только усиливалось бы. Ваша внешность, надо отдать вам должное, экстраординарна донельзя. Увидев вас раз, уже не спутаешь это произведение безумного скульптора ни с одним творением Создателя. Наконец, частные детективы должны уметь вычислять преступников, не располагая для этого никакими прямыми доказательствами, а лишь мельчайшими и неуловимыми обыкновенным умом признаками. Как они этого добиваются, - в точности неизвестно. Но, в конце концов, не боги же горшки обжигают. Обладая, как минимум, пятью необходимыми качествами из шести, вы имеете шансы, превышающие шансы любого покупателя билетов государственной лотереи. Кстати, вы покупаете лотерейные билеты?
- Значит, ваши шансы на выигрыш растут с каждым днем. А если, к тому же, сами по себе шансы многократно (неважно на сколько) превосходят шансы выигрыша любой лотереи, то почему бы и не рискнуть? Тем более - чем вы, собственно, рискуете? Ну, в худшем случае вам просто начистят рыло, так это вам, я полагаю, не впервой. Ведь не впервой?
- Не впервой, - с некоторым воодушевлением согласился капитан.
- Так в чем же дело? - еще подлил масла в огонь искуситель.
- Ни в чем не дело, - малограмотно попытался возразить малость протрезвевший Драмм. Его представление о будущем материальном процветании мало-помалу обретало формальные признаки и расцвечивалось умиротворяющими пастельными цветами.
Этот воистину исторический диалог состоялся около десяти лет назад, а сегодня знаменитый сыщик, герой газетных репортажей, гроза бандитов и Почетный гражданин Хе-руламуса капитан Джи.Р.Драммонд сидел на своем обычном месте за стойкой и традиционно изливал душу исполненному равнодушного презрения костлявому старику с ликерными стаканами.
Да, надо честно признать: частный детектив Джи.Р. Драммонд редко отыскивал преступников. И даже след преступников. Редко удавалось ему найти похищенное имущество, - да и то, только когда поименованная в описи вещь попадалась ему на глаза где-нибудь на херуламусской толкучке, куда капитан, -- следуя профессиональному долгу, - частенько наведывался (и на которой сумел за десять лет собрать неплохую коллекцию "конфиската"). Тем не менее, относительные неудачи в сыскном деле нисколько не помешали капитану фантастически преуспеть и даже заслужить репутацию выдающегося сыщика своей эпохи.
Причина столь странного несовпадения жалких профессиональных результатов и личного успеха кроется в сферах тонкой психологии. Капитан пользовался стойкой популярностью среди пострадавших от разнообразных преступных актов мирных обывателей не потому, что его забота о клиентах была результативной, а потому, что она была. В мире, насыщенном насилием и взаимным презрением, капитан Драммонд самим фактом своего существования вселял надежду на лучшее, о которой давно позабыли обитатели Осевой Империи со всеми ее многочисленными провинциями. Драммонд выезжал в "служебные командировки", когда его нанимали состоятельные жертвы беззаконий с Земли или Черной Планеты, и всюду он нес утешение и крупицы простой человеческой радости, как некий вариант Санта-Клауса для взрослых.
Таким образом, за десять лет необременительного труда его популярность вышла далеко за пределы Херуламуса и докатилась до самых отдаленных уголков галактического скопления. Чаще всего к нему обращались родственники пропавших без вести, ибо чудес по отысканию похищенного имущества от него никто, в общем-то, не ждал, а вселить пусть даже ничтожную надежду на возвращение, может быть, единственного близкого человека - было деянием безусловно благим, так что, если Бог существует, то и райское блаженство себе Драммонд тоже попутно обеспечил.
В этот день он как раз получил выгодный заказ. Старики Рузвельты (фирма Рузвельт, Кротовский и Кац), нашли его (уже сильно пьяного) в отеле Хилтон, где он безуспешно (уже восьмой месяц) пытался отыскать следы бесследно пропавшей горничной Китти Крюгер. Любой доморощенный филолог мог бы высокомерно заметить, что отыскать следы пропавшего бесследно невозможно по чисто грамматическим основаниям. Но то, что истинно для сухой теории, опровергается повседневной жизнью. Поскольку именно в этот день Китти Крюгер нашлась. А следовательно, - нашлись и ее следы (ибо наши следы сопровождают нас всюду, куда только ни занесет нас нелегкая). Китти Крюгер отыскалась безо всякого участия капитана Драммонда, но гонорар свой он получил сполна: нежданной радости подрядивших его родителей блудной дочки (в библейском, разумеется, смысле) хватило и на его договорную долю. Китти Крюгер не имеет к нашему повествованию никакого отношения, однако, чтобы не было лишних вопросов, поясним, что сия юная леди тайком от несчастных отца с матерью вышла замуж за заезжего борца сумо, с которым тут же и укатила на Черную Планету. Вернулась она не одна, а с двумя невероятной толщины младенцами, которых и передала с рук на руки своим обрадованным донельзя старикам, ибо воспитывать малышей и одновременно колесить с мужем-гастролером по всем планетам содружества было бы слишком обременительным. Так что хотя бы эта история окончилась, как видите, совершенно счастливо, что вселяет надежду на благополучное разрешение и иных сюжетных линий.
Развязавшись самым благополучным образом с одним выгодным контрактом, Драммонд тут же умудрился заключить новый, - суливший не меньшие выгоды. Контракт был, к тому же, двойной, ибо в случае супругов Рузвельт без вести пропало сразу два их ближайших родственника: дочь Берта, носившая фамилию предпоследнего мужа - Добегульян, тридцати восьми лет, и ее нынешний жених - Лукреций Санторини, двадцати четырех лет, унтер-офицер Галактической Армады, Голубь Мира первой (самой низшей) ступени, член Клуба филателистов, центральный нападающий универбольной команды "Быки" (г.Новая Флоренция, Южный Округ) и вообще - по свидетельству миссис Рузвельт - "очень славный, воспитанный и патриотичный юноша".
Сообщение о филателистических наклонностях объекта заставило Драммонда непроизвольно поморщиться. Он живо представил, как слоняется по филателистским тусовкам в тщетном стремлении отыскать следы пропавшего парня, и его обуяла тоска. Зато универбол вызвал ассоциации скорее приятные. Драммонд, как все представители мужского населения галактического скопления, не мыслил своего бытия без универбола. То есть он, конечно, сам в него никогда не играл, но ответственные матчи по гипервизору старался не пропускать. Правда, он с трудом раскопал в складских отсеках памяти скудную информацию о команде "Быки", - вроде когда-то где-то они играли и даже кого-то (надо думать, еще большее дерьмо, чем они сами) обыгрывали. В чемпионатах галактического масштаба эта полудворовая команда не участвовала никогда. Так что и имя ее центрального нападающего не могло вызвать у Драммонда каких-либо воспоминаний (ни приятных, ни неприятных). Что касается мадам Добегульян, то, судя по голографической фотографии, она была стандартной противной бабой, каких в этом мире море, так что и лишиться такой - не горе.
Драммонд даже крякнул от удовольствия, что сложил такой славный почти что стишок. И тут же пожалел, что нельзя поделиться этой невинной радостью с клиентами. Старички Рузвельт казались и впрямь убитыми горем, так что шутку бы не оценили. Получив аванс на кругленькую сумму, и наскоро распихав по многочисленным отсекам профессионального сыщицкого саквояжа (модель "Пуаро", крашеная кожа цирцейского лоха с магнитными замками и противоугонной сигнализацией) необходимые для работы материалы (паспортные голограммы, отпечатки всех двадцати пальцев, формулы ДНК, ключ сетчатки, биографические сведения, распечатки файлов Службы регистрации и виз и тому подобное), Драммонд прямиком отправился к "другу Люку", где и надрался подобающим данному благоприятному стечению обстоятельств образом.
Вот уже десять лет везение его не оставляло, и перспективы были не менее радужны. Допивая очередной стакан, Драммонд с отвращением думал, что он, по всей видимости, единственный абсолютно счастливый обитатель Херуламуса, если не Империи вообще. От этой мысли настроение его еще более ухудшилось. Неотвратимость очередного служебного успеха нагоняла тоску и окрашивала весь окружающий мир желтой краской Бедлама. Драм-монд машинально потер потемневший ствол "бульдога" о засаленный обшлаг профессионального сыщицкого плаща (модель "Богарт", четвертый рост, непромокаемый, с широким воротником), и медленно прицелился.
Люк не повернул головы, продолжая методично поплевывать в ликерные стаканы, поочередно поднимая их к глазам и просматривая на свет. Он всегда знал, что рано или поздно "психованный Драмм" (как его называли во всех заведениях припортового района) его прикончит. Просто потому, что если у кого-то в кармане постоянно лежит заряженный пистолет, то должен же он когда-нибудь применяться по назначению. Возможность такого финала своего персонального бытия Люка не беспокоила: как истый последователь учения святого Иеремии Мак-Дауна, он безоговорочно верил в бессмертие души (по крайней мере, - его собственной) и твердо знал, что на том свете ему будет, во всяком случае, не хуже, чем в Херуламусе. Люк никогда не избегал своих потенциальных убийц (а их у него, как у всякого публичного деятеля, было трудно исчислимое множество), поскольку - вполне в духе философии Мак-Дауна - рассматривал их прежде всего, как клиентов.
"Пока ты жив, извлекай выгоду, когда умрешь, - успеешь насладиться покоем", - говаривал Учитель Мак-Даун, и Люк впитал эту квинтэссенцию человеческой и ангельской мудрости, как росянка впитывает в себя соки попавшейся в хитроумную ловушку мухи. Капитан Драммонд, как и многие другие завсегдатаи бара "У Люка", обладавшие правами на личное оружие, представлял постоянную опасность для всякого, с кем случайно пересекались его непредсказуемые пути. Люк - в силу специфики своего общественного положения - был одним из немногих, с которым Драммонду (как и ему подобным) случалось сталкиваться особенно часто. Пользуясь чисто статистическими методами прогнозирования можно было с аподиктической уверенностью ожидать, что Люк окончит жизнь отнюдь не естественной смертью (если только форма смерти, наиболее популярная в нашем мире, уже в силу этого не квалифицируется, как естественная). Люк, как бывший математик и логик, не мог не догадываться о такой перспективе, но - именно, как математик и логик, - относился к ней равнодушно, зато обсчитывал своих возможных убийц беспощадно (словно выполнял приговор суда, определивший для этих негодяев весьма своеобразное наказание за пока еще не совершенное преступление).
Капитан Драммонд выказывал намерение пристрелить "друга Люка" с завидной регулярностью (если бы Люк страдал каким-нибудь хроническим заболеванием, то по "биологическим часам" этих криминальных поползновений он мог бы принимать гомеопатические лекарства). Ни разу, впрочем, за все десять лет Драммонд не спустил курка, хотя и мог бы, вероятно, проделать этот простой фокус без каких-либо душевных переживаний (и, кстати, без юридических последствий, ибо - как сказано выше - человек с пистолетом в нашей стране не может нести ответственности за совершенное убийство в принципе).
Скорее следует предположить, что Драммонда каждый раз удерживала от исполнения зловещего замысла какая-нибудь нелепая случайность, каковые нередко сопутствуют "идеальным преступлениям".
Вот, в частности, в описываемый нами момент произошло нечто действительно странное. Нечто такое, что заставило Драммонда в изумлении опустить пистолет (он просто забыл о своих руках и о том, что эти руки делают), а Люка впервые за много лет удивленно вскинуть полинялые брови. Оба они в немом оцепенении уставились на настежь распахнутую дверь, откуда в пыльный полумрак опустелого бара врывался поток сухого солнечного света, как внезапно вспыхнувший морской прожектор над черной водой узкой и уродливой ночной лагуны.
В распахнутых дверях, почти черные от слепящего контрового освещения, приветливо улыбаясь и посверкивая чешуей, стояли два рослых доминианина.
Эпизод 5.
Барон Чорба спал, как убитый. Ни к кому иному это избитое сравнение не подходило с такой пугающей конкретностью. Когда барон спал, он до такой степени приобретал сходство с собственным трупом, что Крошка Люси всегда пугался и начинал плакать. К его облегчению спал барон всегда очень недолго -- от силы тридцать-сорок минут. Доза радиации, - смертельная для любого уроженца Земли, но не для барона Чорбы, - сделала его сон прерывистым, как телеграфное сообщение. Через тридцать-сорок минут трупного одеревенения тело барона обретало живость со стремительностью аварийной катапульты. Переход его из состояния неподвижности в состояние безудержного хаотического движения имел нулевую продолжительность.
Барон страдал болезнью Паркинсона, и потому тело его - в состоянии бодрствования духа -- непрерывно тряслось и переливалось, как не в меру активная медуза. В состояние сна он, кстати, впадал с такой же стремительной неожиданностью, засыпая даже во время полового совокупления, не говоря уже о деловых встречах и совещаниях. В таких случаях Крошке Люси приходилось перетаскивать безжизненное тело на ортопедическую кровать и терпеливо ждать, когда вновь проявятся бурные признаки деловой активности. Пробудившись, барон первым делом всасывал дозу родона, а затем весело щипал Крошку за щечку. Крошка каждый раз смущенно хихикал, отчего барон приходил в дикий восторг, так что только полная и бесповоротная импотенция мешала ему тут же совершить над Крошкой акт сексуального насилия.
Этого, впрочем, Крошка не опасался, а скорее наоборот - жалел о невозможности такого неординарного события. Крошка - был персональным вестовым на яхте барона Чорбы, причем природа наградила его такой физической мощью (когда он входил в каюту барона, то вынужденно пригибался), что оставить его стати без внимания барон, - всегда питавший слабость к морякам и героям, - оказался просто не в состоянии. Крошка был чем угодно, - денщиком, секретарем, сиделкой, компаньонкой, - все эти наименования в равной мере подходили для определения того специфического круга обязанностей, которые он нес при одушевленном теле барона Чорбы де Бурта - урожденного властителя древних Венгерских областей (затопленных тысячу или около того лет назад - в Эпоху экологических войн) и действительного Дона херуламской родоновой мафии.
Барон Чорба был мистически стар. В представлении семнадцатилетнего Крошки барон жил вечно, как мифический Агасфер, но в бессмертие Крошка все же не верил и потому пугался каждый раз, когда барон, как ему казалось, отдал-таки Богу свою реликтовую душу. За тот месяц, что Крошка провел в непосредственной близости барона, хозяин "умирал" раз триста, так что пора бы было и привыкнуть, но нежная душа Крошки патологически не была способна очерстветь. Когда-то на его руках умерла его мать. Крошка тогда действительно был крошкой: ему едва исполнилось десять лет, но так получилось, что в огромной припортовой ночлежке в этот час не было ни души, кроме него самого - пугливого застенчивого малыша, не привычного еще к грубости мира простых промысловых моряков, и его умирающей от пневмонии матери. Отца мотало где-то в тропических проливах, старшая сестра - с вечера ушла на заработки, а малышу выпало принять последний вздох умирающей, и этот ранний опыт смерти, казалось, навсегда вселил в его сердце страх и отвращение.
Когда (через каких-то пару лет после описываемых в этой книге событий) Крошка станет самым высокооплачиваемым киллером восточного побережья, жестоким убийцей с железными нервами, он будет вспоминать свое детство, как случайно и невнимательно просмотренный старый никчемный кинофильм - с нелепыми персонажами, неестественными отношениями и совершенно без мордобоя, кровавых разборок и чего-либо иного столь же увлекательного. Как очень нудное, бабское, слезливое кино, которое не станет смотреть ни один настоящий мужчина. Но это - будет потом, а сейчас Крошка с душевным трепетом пытается определить на взгляд (касаться тела босса категорически не дозволялось): дышит хозяин или напротив - остывает.
Барон Чорба де Бурта обладал счастливым и очень редким качеством: когда он спал, ему снились вещие сны. Во сне он мог предугадать тайные ходы конкурентов, найти единственно верное разрешение сложнейшей преступной комбинации, даже изобрести новое направление криминального бизнеса. Чем больше барон спал, тем гениальней становились его деяния, и тем незыблемей казался его авторитет в преступном мире Херуламуса. Барон был сказочно богат, но деньги интересовали его не более чем какого-нибудь Эйнштейна. Барон родился на свет художником и мыслителем. Правда, мыслил и творил он преимущественно во сне, но в его жизни сон и явь столь тесно переплелись и смешались, что ущербности такого своеобразного бытия он не ощущал вовсе.
Когда Крошка с беспокойством наблюдал лишенный признаков биологической активности труп, ему и в голову не могло придти, что в сердцевине этой отвратительной мумии кипит возмущенный разум Леонардо.
Если сравнивать двух наиболее выдающихся людей нашего времени - Президента и барона Чорбу, то различия поразят и даже, возможно, приведут в недоумение. Президент - в противоположность барону - спал беспокойно, но подолгу. Засыпал он всего один раз в сутки и просыпался ровно через двенадцать часов. Снов при этом он не видел никаких и никогда. Все государственные решения он принимал в состоянии бодрствования и на свежую голову (хорошенько до того выспавшись), поэтому деяния Президента - при всей их грандиозности - отличались предельной банальностью замысла и прозаизмом средств. Если Чорба поражал современников неожиданностью ходов и фейерверком нестандартных идей, то все решения Президента были строго предсказуемы, так что недруги нашего Отечества вообще подозревали, что Президент не мыслит сам, а исполняет указания какого-то тайного коллегиального (а потому - лишенного харизматического своеобразия) органа.
Президент публично боролся с родономанией, но сам грешил пристрастием к этой заразе, что выдавало в нем человека вполне заурядного (ибо так, как правило, поступают все). Барон посвящал родону романтические поэмы. Рисовал и выставлял в Манеже удивительной красоты полотна, способные пугающим сочетанием абстрактных линий и форм вызвать приступ эпилепсии у неподготовленного зрителя. Не стоит даже пояснять, что назывались эти опусы как-нибудь по типу - "Родоновая симфония", "Божественный родон" или "Сон курильщика родона".
С легкой руки барона мода на родон распространилась до таких медвежьих уголков галактического скопления, как Черная планета, где совсем недавно слыхом не слыхивали не только про родон, но даже про легкие тонизирующие наркотики. Теперь на Черной планете активно действуют филиалы "Тайного общества любителей родона", неофициальным почетным Президентом которого избран барон Чорба де Бурта собственной персоной (увы, посмертно!), а городская молодежь обеих ее столиц не мыслит хоть одни сутки прожить без традиционной дозы "на сон грядущий" (что, кстати, вовсе не означает, что употребляют эту мерзость только по вечерам).
Когда два десятилетия назад (после, не к ночи будь помянуты, - выборов тридцать восьмого) власть в Империи перешла в руки Президента (и так с тех пор из его рук ни разу не выскальзывала), барон был уже весьма не молодым человеком, и мафия Херуламуса давно уже короновала его титулом Дона, так что о том, чтобы в руках Президента оказалась абсолютная власть, речи, разумеется, не шло. Всякая гражданская власть кончается там, где начинается власть реальная, добываемая без избирательных кампаний и дворцовых переворотов. Барон её честно заработал, а не выторговывал по крохам у кучки влиятельных толстосумов. Барон Чорба обладал личным качеством, которое давало ему право быть выше всякой чиновной сволочи: он обладал Даром Божьим! Он был урожденно талантлив, и достаточно сообразителен, чтобы суметь использовать свой талант с максимальной полезностью (причем, - что особенно ценно, - для себя, а не абстрактного "человечества").
В тот день и тот час, описанию которого мы посвятили эти страницы, барону снилось, что Президент и стоящие за ним олигархи вполне способны (ибо даже полный импотент на что-нибудь да способен) в преддверии неизбежного краха имперской экономики пойти на союз с доминианами. А это означает - легализацию родона и, соответственно, крах родоно-вой мафии, как общественно-экономической системы.
Барону снилось, что ради спасения своей шкуры Президент готов даже уступить до-минианам реальную власть, оставив за собой лишь формальную синекуру (ибо что еще нужно этому старому ублюдку, кроме порции чистого родона на ночь, а уж этим добром до-миниане могут обеспечить все человечество на вечные времена).
Барону снилось, что главы пяти херуламских семейств (поддоны, - черт их подери!) и примкнувшие к ним филиалы на Земле, Цирцее, Зге и даже на Черной Планете, могут, - дабы хоть как-то застраховать себя от неминуемого падения цен в связи с легализацией рынка, - убрать его - барона Чорбу де Бурта (скажем, отравить некачественным родоном) - и заменить послушной марионеткой. Да, вот, хотя бы - Поддоном Лукой Санторини, мелкой сошкой, главой третьесортного героинового синдиката, главой пресловутого клана Санторини, - породившего рекордное число недоносков и даунов даже на фоне вообще деградирующей на глазах итальянской семейной преступности.
Барону снилось, что для заключения союза между президентской бандой, отступниками родонового подпольного бизнеса и проклятыми доминианами уже предпринимаются какие-то шаги, причем - со всех трех сторон. Но пока еще ни одна из сторон не ведает о встречном движении и потому действует наугад, вслепую. Вероятно, Президент или Великий Голубь, или кто там у них есть поумней, - выдумали уже какую-нибудь приманку для доминиан. Вот только клюнут ли? А вероломные поддоны? Может быть, они уже подослали своего человечка к барону, чтобы в нужный момент подсыпать толченого кала цирцейской сирены в родоновый коктейль? Толченый кал... толченый... толочь... крошки... Крошка?!!
Мгновенный переход из состояния трупного оцепенения в состояние бурлящего бодрствования, как всегда, испугал Крошку и привел в смущение. Крошка сидел у изголовья, как Мать Тереза, с полотенцем и фаянсовой полоскательницей, до половины заполненной ледяной минеральной влагой. Барон привычно окунул трясущиеся кисти рук в газированный раствор солей и травяных масел, и ему полегчало. Хаотические конвульсии, сотрясающие все члены старческого тела, несколько утихли, и мышцы лица обрели способность двигать губами в необходимой для произнесения слов последовательности.
- Ах, Крошка, Крошка! - горестно воскликнул старец, вперив проникновенный взор в порозовевшее лицо невинного юноши.
- Что, хозяин? - с готовностью откликнулся молодой раб, ощущая всем телом внезапно нахлынувшее возбуждение.
- А вот, любишь ли ты меня, малыш? - испытующе вопрошал барон, ощупывая тоскующим взглядом могучие прелести юного гиганта.
- Да, Хозяин, - прошептал Крошка, застенчиво опуская взгляд и теребя толстыми, как баварские сардельки, пальцами завязки своего летнего хитона.
- А сделаешь ли ты все, что я тебе прикажу? - загадочно вопросил барон, не спуская глаз с потупленного долу лица раба.
- Да, Хозяин! - отчаянно выдохнул юноша, ожидая самого страшного и стыдного, но искренне готовый на все, чего бы ни возжелал его божественный работодатель.
- Тогда вот, что... - барон помедлил, подыскивая единственно верные слова, - Вот что... убей меня, Крошка! Дай мне отравленного родона! Избавь меня от страданий этой жестокой жизни!
- Нет, нет! - взвизгнул Крошка басом. Его выглядывающие из-под легкого хитона огромные, покрытые легким пушком икры мелко дрожали. - Нет, нет! - повторил он в неподдельном отчаянии, готовый разрыдаться.
- Взгляни на меня, Крошка! - увещевательным тоном мудрого, уставшего от жизни наставника зашептал барон. - Взгляни на мое дряхлое, больное тело. Я не могу более предаваться радостям жизни. Я - почти мертв. Я - мерзкая древняя плоть. Я отвратителен самому себе. А уж что говорить о таких юных красавцах, как ты, милый Крошка! Признайся: ты не можешь взглянуть на мои дряблые мощи без чувства гадливости!
- Нет, нет! - в очередной раз взвизгнул (уже гораздо истошнее) обалдевший Крошка, и тут уже неудержимые рыдания хлынули из груди его и затопили капитанскую каюту, как морская вода из килевой пробоины. Жирные плечи подростка тряслись, как от болезни Паркинсона, а чудовищные, внушавшие ужас портовым громилам кулаки беспомощно пытались утереть обильные потоки слез, струящиеся по розовым щечкам гипертрофированного херувима.
- Убей меня, Крошка! Убей! Я приказываю тебе! - голос барона окреп и обрел командные интонации. Трясущаяся рука цепко ухватила рыдающего юношу за полу хитона, так что частично обнажилась распахнутая розовая грудь.
- Никогда! - вскричал юный Патрокл, рванулся из когтистой лапы барона, чуть не оставив в ней все свое скромное одеяние, и в исступлении возмущенных чувств бросился к столу, на котором красовался декоративный капитанский кортик. - Лучше я убью сам себя! - резюмировал он в духе Коцебу, сорвал и отбросил прочь раззолоченные картонные ножны и - в намерении, видимо, учинить нечто вроде харакири, - ткнул себя в нижнюю часть живота смертоносной сталью (которая тут же согнулась в дугу, как вилка в городской столовой).
Барон был счастлив. Его чутье не подвело его: Крошка, конечно, не причастен гнусным замыслам вероломных поддонов. Расслабившись, барон наблюдал за корчами стенающего Крошки, ощущая - к великому своему изумлению - непривычное оживление в области, где, помнится, располагаются у представителей мужского пола детородные органы.
Эрекция посетила барона впервые за последние, дай Бог памяти, сорок - или пятьдесят? - лет.
- Крошка! - в восторге завопил Барон. - Иди сюда, Крошка! Иди, не бойся! Я раздумал умирать! Сейчас мы с тобой кое-что сделаем! Смотри!
Крошка испустил громоподобный вопль радостного ужаса. Его громадное тело охватила внезапная сладкая слабость, колени затряслись, как в приступе энуреза, испарина захлюпала в промежности, и побежденный гигант рухнул на колени перед открывшимся его взору величественным монументом.
- Крошка! Мой милый Крошка! - умиротворенно ворковал барон. - Теперь в твоей жизни произойдут большие перемены. Ты даже не представляешь, каких дел мы с тобой понаделаем, сладкий мой мальчуган! Попочка ты моя славная!
(A propos: попочка у ангелочка действительно была выдающаяся).
Воркование мало-помалу перешло в тихое посапывание, сменившееся обычным состоянием подобного смерти сна. Барон очень устал. Крошка сидел на полу в ногах кровати и преданно смотрел на ничем не отличающееся от заурядного трупа, но такое необыкновенное, такое любимое тело Господина и Бога.
Эпизод 6.
Преподобный Мак-Даун (как он сам себя называл: никаких юридических оснований присваивать священный сан у него отродясь не бывало) сложил газетный лист пополам, потом еще раз пополам, потом старательно разорвал сложенное опять же надвое и в завершении всей процедуры - швырнул получившиеся в результате обрывки в жарко натопленный камин. Сухая бумага вспыхнула на горячих углях, как, вероятно, горят души доминиан в Огненной Геенне.
Преподобный тяжело вздохнул. Уже восьмой день подряд светская пресса тискает статейку за статейкой - одну гнусней другой, в коих какие-то отщепенцы осмеливаются прозрачно намекать, что доминиане не так плохи, как малюет (надо же какое словечко - "малюет") ортодоксальная церковь, равно как и примкнувшие к ней проповедники экстремистского толка, типа пресловутого (так ведь и печатают, - и язык не отсохнет, - "пресловутого") "священника от народа" Мак-Дауна.
События, однако, тревожили не на шутку. Впервые за двадцать лет правления Партии Народного Права (ПНП) и бессменного Президентства Соломона Дерпут-Баши центральные издания не радовали читателей передовицами, гневно клеймившими доминиан, как главную силу, противостоящую Прогрессу и Очищению, а заодно и Народовластию. Впервые в речах влиятельных должностных лиц (что характерно, - произнесенных не где-нибудь на кухне по пьяному делу, а напротив - публично, в присутствии прессы и даже представителей трудящихся сословий) стали мельком прорываться такие плохо вяжущиеся с доктриной общественного оптимизма выражения, как "отдельные случаи перебоев с подачей электроэнергии", "неудовлетворительные показатели прироста общественного благосостояния за истекший отчетный период", "рост среднемесячных показателей бытовой преступности" и даже "родономания". Да-да, какой-то вконец обнаглевший журналист (и куда смотрит Всевышний?!) осмелился опубликовать "исследование", в котором доказывал, что обитатели Империи не вовсе чужды злоупотреблениям по части родона и иных - менее опасных - наркотических веществ. И Комитет по цензуре пропустил, и Соответствующие Органы никак не прореагировали на очевидную крамолу. Если так пойдет дальше, то мы и доминианскую ересь пропустим в печать. Вот ведь разрешили же при новом Президенте публикацию выдержек из Священного Писания, хотя даже на памяти Отца Мак-Дауна было время, когда ортодоксальная церковь оперировала исключительно адаптированными изложениями, полагая, - и совершенно справедливо, - что знакомство с буквальным текстом сей, мягко говоря, не однозначной книги может привести к ересям и неповиновению. Кстати говоря, именно знакомство с Библией в полном варианте и породило ересь Доминиан. Отец Мак-Даун был в этом совершенно уверен; всему виной история пресловутого Иосифа, так бесчестно обобравшего египтян. Если бы этот "святой праведник" не оказался таким прожженным вымогателем, может быть, у доминиан бы крыша не поехала. Многия мудрости - многия неприятности. Прав был Цензурный Комитет, дозволивший к публикации прежде всего Экклезиаст: эта книга, с одной стороны, вполне соответствует духу современного разумного скептицизма, а с другой - вполне божественного содержания, так что пригодна и нашим, и вашим.
Мак-Даун с детства отличался крайней чувствительностью к переменам политического климата. Его благочестивая натура являла собой своего рода сейсмограф, чутко улавливающий тектонические сдвиги общественного уклада. Когда архитектуру социальных отношений в Империи определяло сытое рабство - базис, на котором покоились прихотливые бюрократические надстройки, Мак-Даун специализировался на пропаганде атеистического мировоззрения, ибо понимал, что оттянуть раба от корыта с похлебкой, пробудить в нем чувство собственного достоинства и подвигнуть на борьбу с сытно кормящим его угнетателем может только иррациональная Вера, Причем - не суть важно какая. Христианство здесь столь же пригодно, как и вера в Валгаллу или даже амбивалентный Буддизм. Более того, всякая метафизика, эзотерика, мистика и вообще любые суеверия могут привести к тому же общественно пагубному результату.
Отец Мак-Даун (в те годы он публично величал себя "профессор Мак-Даун", хотя никогда нигде не учился и, как сам с гордостью повторял ближайшим соратникам: "университетов не кончал") всю свою жизнь полагал себя обязанным оказывать возможные услуги властям. Не безвозмездно, разумеется. Причем ему было по большому счету все равно, кто именно находился у власти, главное, чтобы эта власть была прочной (ибо вслед за Платоном наш прикладной философ считал единственным критерием ценности государства - его устойчивость). Проповедуя научный атеизм, он считал, что, прежде всего, помогает правительству, ибо последнее сильно рисковало, если бы допустило распространение религиозной чумы. С этой целью он отчаянно боролся даже с ортодоксальной церковью, хотя всякому было ясно, что это учреждение настолько приручено светской властью, что серьезного вреда оной нанести ни при каких обстоятельствах не может {да и не хочет, ибо какая же собака укусит кормящую руку).
Взрыв, однако, произошел без участия и ортодоксальной церкви, и любых иных религиозных организаций. Гибель подкралась незаметно, хотя была легко предсказуема (да, к слову, и предсказана многими знающими, но скромно хранившими свои знания при себе, экономистами). Сытое рабство для сохранения стабильности, порядка и преданности господам требует одного единственного условия: сытости. Когда - в силу объективных причин - сытость стала помаленьку сходить на "нет", прежняя модель общественных отношений (основанная именно на сытости рабов) приказала долго жить, а новую модель могли создать только новые люди - жадные, завистливые и прожорливые, каковые и не замедлили явиться.
Настала эпоха Прогресса и Патриотизма, которая потребовала иных идеологических подходов к теории и практике пастьбы человеческих стад. Поскольку никакой личной привязанности к прежним государственным бюрократам "профессор" Мак-Даун в себе не ощущал, то и переключиться на службу новым хозяевам (таким же, кстати, бюрократам) для него не стоило труда и моральных угрызений. В новую Эру он стал истово религиозен, ибо понял, что голодное рабство должно подпитываться (за неимением хлеба) иррациональными надеждами на конечную справедливость, воздаяние праведникам и наказание злодеев. Поскольку ортодоксальная церковь всегда отличалась неповоротливостью и недостаточно оперативной реакцией на новые веяния, Мак-Даун в спешном порядке основал собственную катакомбную "Церковь Бессмертного Духа", главной доктриной которой стало личное бессмертие в иной жизни и справедливое посмертное распределение наград и наказаний. Эта идея была, разумеется, не нова, но в традиционном исполнении ортодоксальной церкви поистерлась и потеряла ту рождественскую привлекательность, которая очаровывает детей в образе Санта-Клауса и в святочных игрушках.
Мак-Даун проповедовал артистически: независимо от того, агитировал он "за" или "против" Бога. Если за первые двадцать лет своей творческой деятельности он, вне всякого сомнения, утвердил в атеистическом мировоззрении по самым скромным подсчетам не менее миллиона жителей Империи, то за следующие двадцать лет примерно такое же число было обращено им в лоно Истинной Церкви. Сиречь - Церкви Бессмертного Духа. С ее весьма специфическим подбором канонических книг (включавшим, например, "Критику практического разума"), С упрощенным отношением к обрядовости (вслед за апостолом Павлом преподобный Мак-Даун убеждал прихожан, что истинная вера - не во внешнем, а в глубинах Духа). Наконец, с предельно либеральным представлением об организации загробной жизни, восходящим скорее к беллетристическим опусам Сведенборга, нежели к откровениям святых угодников. Короче, замешано все было грамотно и предназначалось для ловли разных категорий потенциальных прихожан: от невежественных хлебопашцев, не прочитавших за свою жизнь ни одной книги (в том числе - и Библии), до "бывших" интеллигентов, не желавших жертвовать независимостью мышления никаким культовым институтам, но радостно клевавшим на "рациональные" обоснования бытия Божия - через "категорический императив", "дуализм материи и духа", "теорию относительности" и прочий метафизический вздор.
Сорок лет честного служения режиму (точнее - двум режимам, но - кто считает?) - это вам не хухры-мухры. Почтенному патеру недавно исполнилось шестьдесят. Накоплено за сорок лет беспорочной службы было прилично. Можно, казалось, подумать и о пенсии. Но события последних дней вселяли тревогу и страх за накопленное. На собственной шкуре преподобный испытал, какие бедствия состоятельным обывателям приносят революционные катаклизмы. В тридцать восьмом он лишился дома (его конфисковали "реформаторы") и большей части сбережений (ибо банки радостно объявили о собственной несостоятельности, благо все руководство страны тут же было всемилостивейше сменено новыми кровососами). Вдруг всем стало ясно, что Империя как-то внезапно обнищала, а следовательно, - личные сбережения каждого обесценились и превратились в гроши. Потерял, как водится, больше всего тот, у кого больше всего было. Собственно, именно такое "отправление социальной справедливости" и является главной притягательной чертой всякого рода революций для нищего большинства: пусть сами ничего на этом деле не поимеют, но зато уж полюбуются, как нищают их чуть более состоятельные соседи. Зависть - главная движущая сила войн и революций.
Чудом сохранив толику накопленного (вовремя превратив часть сбережений в золотой лом и несколько пакетиков героина), Мак-Даун твердо усвоил урок истории: всякие перемены - к худшему. Разумный консерватизм - вот истинная религия любого нормального обывателя. Нынче внутренний сейсмограф отца Мак-Дауна зашкаливало, как стрелку напольных весов, когда Мак-Даун, лишенный облачения, плюхался на них, дабы узнать, во сколько ему встал очередной званый обед у Отца Казначея. В воздухе веяли революционные идеи, а вместе с ними - естественный страх потерять нажитое.
Что может принести лично Отцу Мак-Дауну легализация ересей доминиан? Поскольку религия доминиан представляет, как бы, левое крыло эзотерических ересей, со скромной программой Церкви Бессмертия Духа ей не ужиться. А новая игрушка всегда привлекательней старой, так что раскол среди верующих неизбежен. Следовательно, -- гражданская война: поскольку религиозные распри помноженные на надвигающийся энергетический кризис (и сопутствующий оному голод) - способны обрести разрешение лишь во взаимном истреблении инакомыслящих фанатиков. Следовательно, - обесценение денежных знаков, окончательное разрушение экономики, исчезновение продуктов, тотальная нищета и, - как неизбежный итог, - государственный бандитизм и всеобщее ограбление. И никуда не убежишь. Хорошо было в древние времена, когда существовали разные страны со своими границами, армиями, собственными законами и собственными экономическими проблемами. В ту счастливую эпоху вовремя сориентировавшийся человек с деньгами (а Мак-Даун не сомневался, что он-то сориентировался бы вовремя) мог запросто сбежать от отечественных катастроф в соседнее государство (или даже не в соседнее, а на другую сторону планеты). Вселенская интеграция, объединение больших и малых миров в Галактический Союз лишили обывателя последней надежды спастись в пору народных бедствий. Если ахнет гражданская война, то она охватит все триста восемьдесят четыре больших планеты. Да и малые не останутся в стороне. Братоубийство распространится, как в древности а-типичная пневмония. И живые позавидуют мертвым.
Отец Мак-Даун содрогнулся от внезапно накатившей на него ледяной волны испуганного эгоизма. Чему он учил этих безмозглых людей? Вере? И теперь во имя этой выдуманной им веры эти убогие начнут истреблять друг друга, как набившиеся в банку пауки. И в этом - и твоя заслуга, дорогой ты наш Мак-Даун. Двадцать лет ты уничтожал в душах Веру в Бога и его справедливость. И лишенные Веры толпы учинили разгром и затоптали друг друга в грязь. Следующие двадцать лет ты вбивал им в головы религиозные догматы. Чтобы посеять самую безысходную из всех мыслимых ненавистей: ненависть к тем, кто не разделяет твоих догматических бредней. Ненависть, с которой невозможно жить, а лишь убивать неверных или самому сдохнуть и попасть в обещанный рай.
Обрывки газет с еретическими статьями сгорели в жару камина. Если бы так сгорели все затверженные нелепости, вдолбленные "идеалы", патриотический вздор, мания национального превосходства, эзотерическое вранье, ксенофобия, а главное - все те мерзкие, себялюбивые душонки, которые ради личной грошовой выгоды растлевают неповоротливые умы сограждан всей этой романтической мутью.
Мак-Даун еще раз вздохнул. Да, подумал он, вот и твоему сану приходит конец. Был ты "профессором", был "преподобным", не пришлось бы превратиться просто в "эй, ты!". "Эй, ты, а ну пошел отсюда, трамтарарам!". Достойный финал достойной карьеры.
Преподобный Мак-Даун пододвинул стопку бумаги и стал готовиться к очередной воскресной проповеди Церкви Бессмертного Духа. Жизнь продолжается, - человек должен питаться.
Эпизод 7.
- Нет!
- Что значит "нет"? Я сам там был!
- Нет!
- Поймы ты, бык ямайский, я это видел собственными глазами.
- Врешь!
- А вот это уже не разговор джентльменов!
Билл Перчик подкрутил красный тумблер на своей электронной ноге. В последнее время что-то паршиво стала функционировать система адаптации кривизны стопы к поверхности опоры. Этак и в универбол не сыграешь. Перчик озабоченно покачал головой и взглянул на Лукреция. Лукреций по-прежнему лежал на койке, повернувшись лицом к стене, словно желая фигурой своей задницы, похожей на математическое обозначение бесконечности, выразить неприятие поступающей от Перчика информации. Перчик досадливо сплюнул.
- Пойми, чудак, я ведь не с тем, чтобы тебя обидеть. Какие между нами могут быть обиды. Мы ведь кто? Мы ведь товарищи по оружию? Или не так? Вот ты мне конечность своей бутсой перешиб, так я же не обижаюсь. Я понимаю - мирное время - это мирное время. А война - это война. Мы с тобой на войне, брат, так давай уважать товарища по оружию, а не-то товарищ по оружию ка-а-ак въедет! - внезапно перешел на крик Перчик.
Лукреций взглянул на сокамерника с удивлением. До сих пор Перчик проявлял удивительную толерантность и даже не возмущался, когда Лукреций пользовался его зубной щеткой для прочистки засоренной раковины. Вообще, их сосуществование в плену (если это можно было так назвать) протекало довольно мирно, так что ни разу, несмотря на все поползновения Лукреция, до мордобоя не доходило. Лукреций объяснял это, во-первых, своей покладистостью, а во-вторых, тем несомненным фактом, что рядовой Перчик обладал субтильной конституцией, а ростом едва достигал лукрециевых подмышек. Кулачки у него тоже были умилительно миниатюрными, и Лукреций с трудом мог представить, какого рода урон может быть нанесен таким игрушечным оружием.
При столь скромных данных Перчик был, однако, героем: в предпоследнем походе он собственноручно расстрелял четверых доминиан вместе с несущими поверхностями. За уничтожение поверхностей командор чуть не набил Перчику морду: уже давным-давно штаб бомбардировал команду запросами об изъятии ("сами думайте как") у противника и доставке в штаб неповрежденного образца доминианской несущей поверхности, поскольку, видите ли, этим устройством шибко заинтересовались херуламские военные конструкторы (оказалось, что у нас и такие есть). Но что поделаешь, ежели эта штуковина всегда словно пришита к заднице доминианина, а уничтожить доминианина, не раздолбав к чертям собачьим его задницу, физически невозможно (там у него, видишь ли, второе сердце и запасной гипофиз). Взять же доминианина живым, когда он на несущей поверхности, и отодрать от его задницы проклятую эту несущую поверхность, не удавалось еще никому, - даже самому командору (хотя про командора нам много всяких чудес порассказали, если не наврали, конечно).
Доминиан без несущих поверхностей ловили и нередко. По большей части - женского пола, да еще детишек ихних и всяких там перестарков. Это, вроде как, гражданское население у них считается. Его по международной конвенции даже пальцем тронуть нельзя. Ну, на это у нас, как водится, плевали: мочили гадов в каждом сортире, как подсобников террористов и предателей Отечества. Но с точки зрения военных тайн, и особливо - несущих поверхностей, пользы от этой скотобойни не было ни малейшей. Получалось, что бить морду Перчику, вроде как, и не за что, хотя руки у командора давно чесались, и несущие поверхности были лишь благовидным предлогом.
Перчик вообще был для всей команды, как репей в трусах. Во-первых, так уж получилось, что никто во взводе Лукреция не любил евреев. Правда, большинство не любило также и итальянцев (кроме самих итальянцев, ну, так ведь и сами евреи тоже, наверное, себя любят, так что здесь - баш на баш). Во-вторых, Перчик всех заколебал своей электронной ногой. При каждом удобном случае он начинал увлеченно рассказывать, что это за нога, да откуда, да как она, сука, функционирует, да в какую копеечку она бедному Перчику влетела. Осточертел он этой своей ногой всем и каждому, но особенно - Лукрецию. И понятно - почему: ведь ногой-то этой замечательной Перчик обзавелся именно благодаря Лукрецию, - центровому нападающему "Быков". Кто же виноват, что в универболе правилами дозволяется no-всякому орудовать всеми частями тела (потому "бол" и "универ"), и в частности - лупить противника бутсами, кулаками и обтянутыми рифленой кожей задницами. Возбраняются только кастеты, болты, электрошокеры, ну, и прочие орудия, которые легко спрятать в кулаке. За такие шутки разом дисквалифицируют. Но бить бутсами - можно и должно. И лучше всего - не по мячу (он - волосатый, ему - все равно), а по ногам противника: тем более, ежели сам подставил. Вот на том историческом матче, когда "Быки", наконец, разделали (со счетом "три" - "два") "Кувяшек", Лукреций и всадил оцинкованной бутсой по голени полузащитника Перчика. Была голень, - и нет голени. Что же, бывает. Таковы суровые законы профессионального спорта. Перчик и не вякал. Ногу ему оттяпали. Приставили электронную: бегает не хуже настоящей. Перчик и в универбол успел с новой ногой поиграть. Правда, недолго. Призвали нас всех, как ограниченно годных в условиях военного времени. Тут, конечно, определенная накладочка вышла: войны-то ведь никакой официально не велось. Ну, заварушка какая-то на Черной планете (это, кстати, та самая планета, которая, вроде как, родиной доминиан считается; хотя нам - гражданам Империи - на эту историческую казуистику плевать: мы эту планету завоевали, значит - она наша, и точка). Так вот, войны вроде нет, а нас призвали, как в военное время. Если бы не "военное время", то фиг бы призвали: мы же все инвалиды. Перчик, вот, - без ноги. У меня вообще запоздалое развитие. Ну, Лукреций, тот, вроде, здоров, но он же молодой отец. В смысле - жених. У невесты его - двойня, вроде бы. А с двумя иждивенцами в мирное время не призывают. Не может же государство за свой государственный счет каждую двойню обеспечивать. Пускай папаша их обеспечивает. Народил, так уж будь любезен.
Внезапное хамство Перчика сильно Лукреция озадачило, так что он даже отвернулся от стены. Но вставать с кровати для разборок с каким-то Перчиком не стал. Много чести. Просто посмотрел на него и сказал: "Дурак ты, Перчик". Только это одно и сказал. Лукреций вообще не был говорлив. Он, если честно, двух слов связать не мог. Вот такая фраза, как "дурак ты, Перчик", была ему еще по силам, а завернуть что-нибудь там про "единство апперцепции" или "четвероякий корень закона каузальности" - это уж нет, увольте. Это пусть кто другой. А нам и так хорошо - "Дурак ты, Перчик!". Лапидарно и выразительно. Два достоинства в одном флаконе.
Перчик после таких слов Лукреция сразу скис, потому как понял, что шансов вызвать доверие к своим словам у него более не осталось. Лимит, так сказать, исчерпан. А рассказывал он Лукрецию, между прочим, следующую увлекательную историю. Дескать, когда выводили его по нужде (а держали друзей в странном и, прямо скажем, не тюремном помещении: раковина с краном почему-то была, а вот толчка - отнюдь; так что каждый божий день их по очереди выводили в сортир по большим и малым потребностям; ну, то есть малую потребность Лукреций справлял обычно в раковину, что и Перчику рекомендовал, но тот - из каких-то ложных представлений - зачем-то каждый раз, только ему, блин, приспичит, стучит в дверь: дескать, веди меня, враг доминианин, облегчиться, - чудак, право слово).
Так вот, в один прекрасный (или, может, вовсе не прекрасный, а напротив - прескверный, не знаю) день повели нашего Перчика по малой (или по большой - не важно) нужде. А заведение соответствующее располагалось аж на другом этаже в конце длинного такого коридора. Так что идти было не близко (и как этот дурак Перчик терпел, я прямо не понимаю; ведь облегчись он в раковину, - и no problem; так нет, понесло дурака, как белого человека, в официальную парашу).
Вот, идет он, значит, по коридору, в окошки заглядывает. А как раз весна была: травка зеленеет, солнышко блестит. Стало быть, тому, кто целый год в четырех стенах с одной неуставной раковиной просидел, посмотреть на такую благодать - чистый кайф, я полагаю.
Идет, значит, не торопится. Ну, и конвоир - доминианин - его не погоняет. У них, му-дачья, такого в заводе нет, чтобы арестантов прикладами погонять. У нас ихнего брата (да и нашего, если попадешь в оборот) непременно погоняют. Потому как, а как же иначе? Не погонять их, так, пожалуй, и на шею сядут и ножки свесят. А так, ка-а-ак въедешь прикладом по ребрам, так попробуй поволынь, падла. Живо побежишь, как арестанту подобает.
Идет он, значит, налегке, никто его не погоняет, в окошки на природу всякую в свое удовольствие любуется и вдруг видит: идет по двору дамочка. Не доминианка, - по хвосту видно (то есть как раз не видно, потому как хвоста и вовсе нет). Прилично так одетая, не то, что доминианки - черт-те в чем расхаживают, срам да и только. Идет она, стало быть, через двор, и сопровождают ее два важных таких доминианина. Почему важных? Ну, это сразу видать: по хвостам. Так перламутровым блеском и сияют. У рядовых-то доминиан хвосты все больше шершавые, невзрачные такие, так, сопля какая-то, а уж никак не признак родового достоинства. У шишек - не то! Шишки за хвостами следят: бреют, в шампуне купают, инструментами разными полируют. Сам видел. Рассядется эдакий хлыст в тюремной бане (нас всех водили в одну баню, - и доминиане там же, суки, грязь смывали: что за порядки, ей-богу, - заключенные и конвоиры в одной бане моются, смех один) и наяривает себе хвост разными там щеточками, пилочками, щипчиками, ножничками, бархоточками, как какой-нибудь важный Гримм, в самом деле.
Так вот эти двое, что дамочку сопровождали, были явно из важных. Перчик это мгновенно расчислил. И все бы ничего, - ну, идет по доминианскому форту какая-то имперская сучка, - может, шпионка, на доминианские сребреники купленная, - и хрен бы с ней, но вот ведь какое дело: почудилось Перчику, что он где-то эту смазливую харю видел. "И где это я видел эту смазливую харю?" - задал себе вопрос Перчик, и пока шел до сортира, и пока делал там, что ему было потребно, и пока обратно в камеру топал, все думал, думал, прямо мозги сломал: "И где это, думает, мог я видеть эту смазливую харю?".
А как вошел обратно в камеру, так сразу и вспомнил. Прямо осенило его, как Ньютона: а вот, думает, где я видел эту смазливую харю! А видел он ее в этой самой камере. На стенке над лукрециевой кроватью была она аккуратнейшим манером прикноплена, чтобы, - не дай божок, - драгоценный голографический слой не покарябать. Собственно, там две го-лофотки красовались: на одной - пара младенцев со сморщенными недовольными мордами, прямо - двухголовый китайский мопс. А на другой - эта вот самая дамочка. Перчик, как вошел в камеру, как глянул на голофотку, так его сразу и осенило: так вот, говорит, где я видел эту смазливую харю! И аж засмеялся: обрадовался, что вспомнил. Не оскудела, думает, еще империя талантами: вот ведь какую Бог память дал! И тут же он все начистоту Лукрецию и выложил. Видел, мол, твою кралю, вот только что - только поссать (или посрать) с тех пор успел, - на дворе форта, перед парадным входом, и два каких-то хрена с ней. Важные такие из себя. Генералы, небось, какие или там - дипломаты, хрен их разберет.
Ну, Лукреций повествование это слушал, слушал, да как заорет: "Заткнись, ты, перец говеный! Заткни свой поганый язык, - знаешь куда? Да чтоб моя невеста, Берточка моя ненаглядная, да этой доминианской сволочи продалась?! Чтобы Отечеству нашему, Президенту, расе человеческой изменила?! Да я тебя сейчас в порошок истолку и в раковину спущу. Пу-щай снова засорится, но терпеть тут твою клеветническую гнусь я более не желаю!".
Ну, и далее - в том же роде. Лукреций - он хоть и тупой, но по части патриотизма сто очков вперед любому еврею даст. Не скажи, что итальяшка. И у итальяшек понятия имеются. И дал бы он Перчику по морде, дескать, заслужил, но уж больно Перчик был противный и хлипкий. Бить такого, - самому мараться.
Однако, хотя россказням друга своего Лукреций, конечно, не поверил, но в душу они ему глубоко запали. Как Отелле Яговы байки. Стал с того дня Лукреций задумываться. Что вообще-то ему совсем не свойственно было. И так как-то болезненно задумывался: прямо Макиавелли какой-то. Бывало, играет с Перчиком в "тысячу", и вдруг, как задумается. Перчик ему: "Да ходи ж ты, мать твою!", а Лукреций поглядит на него умными глазами, как дворовая собака, и - ничего, ходит. Ощущения реальности он, стало быть, никогда не терял. Так, находило на него временами, но за локоть, к примеру, его тронешь или там выражением каким внимание привлечешь, и он снова - как огурчик.
А Перчик с тех пор зачастил в сортир. Словно недержание в себе обнаружил. И Лукреция все подбивал, мол, сходи, чего все в раковину, да в раковину. Дышать, прямо, говорит, нечем. Уламывает его эдак, а сам думает: вот бы Лукреций сам свою кралю в окно увидел, авось тогда не скажет, что Перчик трепло поганое. Лукреций, однако, на перчиковы провокации не поддавался. И не потому, что ему так уж приятно было ссать в раковину, да и не от лени, - жалко ему, что ли, до сортира лишний раз дотопать? - а потому, что страшно ему вдруг стало. А что, если и впрямь увидит он свою Берточку под ручку с проклятыми до-минианами? Нет, не может такого быть. Хоть Лукреций знал, конечно, что Берта - шлюха первостатейная, но на измену Родине она не способна! Душа-то у ней чистая! И это какой же надо уродиться гадиной, чтобы Родину, которая тебя кормила, воспитывала, культуру твою всячески повышала, ответственное дело доверила, - и вдруг взять и предать? Не верю!
Так убеждал себя Лукреций в запальчивости, а когда остывал малость, думал по-другому. А что, думал, ежели вдуматься, мы от этой Родины хорошего видели? Живем, - как тараканы, ей-богу. Где что схватил, - сожрал или припрятал, и дальше рыщешь, чего бы еще урвать. Вот жил я себе спокойно, в универбол играл, а тут меня цап, - и на доминианский фронт. Усмирять, стало быть, распоясавшихся бандитов. А что мне плохого доминиане сделали? Вот даже здесь - в тюрьме? Кормят разносолами, книжки всякие дают. В карты захочешь, - пожалуйста. Гипервизора, правда, нет, так их вообще на Черной планете нет: атмосфера здесь такая, - переизбыток статического электричества. Радиосигналы не проходят. Потому и живут здесь все в невежестве, но зла ни на кого не питают. То ли дело у нас: образованные все, - что по телеку скажут, сразу все повторяют. А ненавидят все друг друга, - хуже цепных собак, ей-богу. Так, может, без гипервизора оно и лучше? Спокойнее как-то? Нар-кота, опять же: на Черной планете никто не колется, только водку пьют. Да и то до мордобоя не допиваются. Попьют, песни народные повоют, - и спать. Патриархальный уклад! Родона они на дух не переносят. Даже слышать об этой пакости не желают. Бывало, как поймают языка-доминианина, как начнут его (или её) про родон расспрашивать, так он (или она), горемычный, аж извивается от отвращения от одного только слова "родон". Так, нередко, и помирали на допросах. Представляете? От одного слова "родон" помирали! А у нас: от мала до велика: всякий сверчок знай свой косячок (народная пословица). Не выработалось у нашего народа негативного отношения к общественно вредным наклонностям. Не любят у нас только тех, кто сильно умничает, а ежели народонился, так ты каждому брат и сват.