Аннотация: Книга только для женщин. Эту книгу можно назвать продолжением всемирно известного бестселлера Эрики Йонг "Я не боюсь летать". Продолжением, написанным через 30 лет, и больше похожим на приземление. Горькое приземление.
Стерва
Мария Свеланд
перевод: Таня Крис редактор: Яна Палехова
Перевод выполнен с разрешения издательства Norstedts, Stockholm
Переведено с: Sveland, M - Bitterfittan, Norstedts; 2007 ISBN 978-91-1-301658-0
'Я не боюсь летать' Эрики Йонг цитируется по изданию Эксмо 2009, перевод с англ. Е. Крылова
Олафу, Лео и Максу
I will not pretend
I will not put on a smile
I will not say I'm all right for you
When all I wanted was to be good
To do everything in truth
To do everything in truth
Your bloody mother fucking asshole
Oh your bloody mother fucking asshole
Oh your bloody mother fucking asshole
Martha Wainwright, Bloody Mother Fucking Asshole
Рейсом компании 'Пан-Ам' в Вену летели сто семнадцать психоаналитиков, и, по крайней мере, шестеро из них пользовали меня. А замуж я вышла за седьмого. Одному богу известно, почему я теперь так боюсь летать - гораздо сильнее, чем тринадцать лет назад, когда мои психоаналитические приключения только начинались. То ли причиной тому неумелость психотерапевтов, то ли моя неспособность к роли субъекта анализа.
Мой муж в терапевтических целях во время взлета ухватил меня за руку.
Эрика Йонг 'Я не боюсь летать'. Перевод с англ. Е. Крылова
На крыльях
В это промозглое январское утро я сижу в самолете, который летит на Тенерифе. Уставшая как собака, серая как мышка и злая как сто чертей. Ну ладно, не злая - раздраженная. Раздраженная как черт. На все, а больше всего - на саму себя, и все это как будто подточило меня изнутри. Я живу с этой злостью уже так давно. Она как серый цемент, застывший у меня внутри. Это из-за нее я подливаю в бокал больше, чем нужно, чтобы забыться наконец и выкинуть из головы всю эту серость и муть. Как эти январские утра, например.
Я всегда терпеть не могла январи.
Я сижу в самолете, и читаю 'Я не боюсь летать' Эрики Йонг, и честно пытаюсь взглянуть на все другими глазами, помягче, и - кто знает - может даже почувствовать себя на минуточку счастливой?
Мне ведь всего тридцать, а я уже такая злая. Просто-таки настоящая стерва.
Вообще-то все должно было быть совсем не так. Ведь как и все, я просто мечтала о любви. Но подозрение, однажды зародившись, переросло в уверенность, и с тех пор это гложет меня не переставая: о каком введении равноправия в этом обществе можно говорить, если даже с теми, кого мы любим, у нас этого не получается?
Мне тридцать, как и Айседоре в 'Я не боюсь летать'. Но насколько же я измотанная и нудная по сравнению с ней. Ад, называемый семейной жизнью, потихоньку вытянул из меня все жизненные силы, и понаставил таких пятен, которых лучше не касаться. А ведь я тоже могла бы быть такой, как она. Я могла бы быть тобой, Айседора, если бы я могла почувствовать еще хоть что-нибудь. Но перекрыто абсолютно все, и даже летать я не боюсь.
И я не знаю, как мне жить, если не злиться, ведь то, что выводит меня из себя, никуда не исчезает. Все эти женщины вокруг с опущенными уголками губ и погасшим взглядом. Те, что огрызаются на тебя в супермаркете, если ты загораживаешь им проход к молоку. На которых так и тянет огрызнуться в ответ: глупая курица! Которые портят тебе настроение на весь оставшийся день. Может, только потому, что они тебе кого-то здорово напоминают?
Не так давно до меня вдруг дошло, что через двадцать лет и я могу стать такой же. Мое превращение в желчную стерву идет полным ходом, и я, похоже, уже на середине пути. Живя в обществе, где женщины и девушки подвергаются унижениям, оскорблениям, насилию и дискриминации, такого превращения не избежать.
И все же каждый раз, сталкиваясь с такой вот сварливой теткой, я пытаюсь представить себе, что ведь когда-то и она была маленькой девочкой, которая умела безудержно мечтать.
Я сижу в самолете, и читаю свою книжку про Айседору. Она летит в Вену, на конференцию по психоанализу, и с ней в самолете летят сто семнадцать психиатров, и ее муж, тоже психиатр, Беннет.
В моем самолете вместо ста семнадцати психиатров только я и еще примерно шестьдесят таких же уставших от января, и все они вместе и по отдельности выглядят одинаково несчастными. И лечу я совсем не на долгожданное свидание, и никакой безумный секс с чудесным незнакомцем меня не ждет. Все, что меня ждет - обычная гостиница со стандартными номерами, и я примерно представляю, кто в этих номерах будет жить. В большинстве своем пенсионеры, пара семей с детьми, и я. Эх, в семидесятые, когда Эрика Йонг писала свою книгу, все было куда веселее. Из-за этого, собственно, я и сижу здесь, исходя желчью.
Если ей можно было трахаться в свое удовольствие, принимать наркотики на вечеринках, быть социалисткой и поддерживать популярнейшее современное женское движение, то на мои подростковые годы достались пугливые восьмидесятые антифеминизма, где все было темно-синего цвета, даже тушь для ресниц.
Эрика Йонг ввела выражение 'молниеносная случка' - встреча двоих, или акт, где нет никакого чувства вины, траханье без тени сожалений 'после' или историй о том, что было 'до', и никакой борьбы за власть. Но все это было тогда, и только тогда, в семидесятых. Тридцать лет спустя, в неузнаваемо изменившемся мире, я ввожу другое определение - желчная стерва. Оно обременено тяжелым чувством вины, и до предела заряжено отрицательной энергией всех тех несправедливостей, что обрушились на нас за это время. Пудовой гирей висит на нем борьба за власть между двумя полами. Именно такой вы и становитесь, живя в этом обществе. Ну, если вам повезло родиться женщиной, конечно.
Если Айседора проповедовала свою 'молниеносную случку' и наркотики на вечеринках, то мое поколение кормили лекциями про СПИД и зависимость от наркотиков.
Когда мы повзрослели и смогли наконец-то пойти на свои собственные сеансы психоанализа, нам пришлось стоять в бесконечной очереди, потому что слабость не вписывалась в свободную рыночную экономику и миф о вечном успехе. И как раз тогда, когда мы были готовы наконец занять свои места на рынке труда, в Швеции вместе с обвалом курса наступила такая безработица, что было уже не до шуток.
И вот сегодня, в январе, я сижу в самолете и читаю про Айседорину 'молниеносную случку'. И про Беннета и Адриана, ее мужа и любовника.
Рядом со мной сидит пара, обоим около тридцати, и пока я вытаскиваю свою книжку, я слышу, что девушка плачет. Она сидит, отвернувшись к иллюминатору, и плечи у нее вздрагивают. Ее парень - в костюме, с короткой модной стрижкой - замечает, что я смотрю. Он возводит глаза к потолку и тычет пальцем в мою книжку.
- Извините ее, она боится летать. Может, ей было бы полезно прочитать вашу книжку, - говорит он и пытается засмеяться. Но смешок неловко застревает в глотке и затухает. - Я просто не понимаю, чего тут бояться? Ты же прекрасно знаешь, что летать даже безопаснее, чем ездить на машине!
Он ищет у меня взглядом поддержки, но я уставилась в свою книжку. Девушка поворачивается и плача утыкается ему в плечо.
- Я знаю. Это так глупо, но я ничего не могу с собой поделать.
К нам подплывает стюардесса, немолодая и с замечательно большой попой. Она наклоняется и произносит слова своим тщательно накрашенным розовой помадой ртом. Успокаивающий голос стюардессы и глаза, мягко смотрящие прямо в глаза Девушки, Которая Боится Летать.
- Хочешь пройти в кабину и посмотреть на пилотов? - спрашивает стюардесса и распространяет вокруг аромат парфюма, и она мне нравится. Кажется, Девушке, Которая Боится Летать, она тоже нравится, видно, что она рада, что нашелся кто-то, кто пытается ее утешить, вместо того, чтобы насмехаться.
- Нет, спасибо, не надо. Все должно пройти, как только взлетим. Самое тяжелое, это когда самолет взлетает, и когда садится.
- У многих так, - говорит стюардесса. - Принести тебе виски?
- Да, спасибо большое, - говорит Девушка, Которая Боится Летать и с благодарностью смотрит на свою добрую фею. Ее молодой человек сидит рядом молча, как будто ему неудобно за все, что здесь происходит. За эту сцену.
Мы взлетаем. Высоко. Уши закладывает, и я рада, что мы наконец взлетели.
Голос стюардессы в динамиках мягко рассказывает нам что-то. Добро пожаловать на борт, надеемся, что вам понравится полет. И как раз сегодня, надо же, на борту замечательный выбор товаров. Для всех нас.
- Духи всего за сто крон от знаменитого итальянского дома мод Гуччи. Или вот тушь, трех видов, которая сделает ваши ресницы длиннее, чернее и красивее. По более, чем приемлимой цене.
Я не знаю, почему бедную стюардессу заставляют работать еще и продавцом, но Девушка, Которая Боится Летать покупает все три вида туши, пока ее молодой человек продолжат молча сидеть и даже не думает ее утешить.
Перед нами ставят подносы с завтраком, и я чувствую, как усталость постепенно испаряется, пока я поедаю сладкий йогурт, теплую булочку с сыром, и запиваю все это кофе. Может, из-за еды, а может, из-за порции виски, но во всяком случае Девушка, Которая Боится Летать, немного успокоилась и проявляет желание поговорить.
- А ты вообще не боишься летать? - спрашивает она.
- Нет, но зато есть множество других вещей, которых я боюсь, - отвечаю я. Мне хочется ее подбодрить. И к тому же это правда. Я так многого боюсь - возвращаться вечером одной, водить машину, ездить на велосипеде, остаться нелюбимой.
Она интересуется, лечу ли я одна, и когда я отвечаю утвердительно, глядит на меня во все глаза.
- Ты такая смелая! Я бы никогда не решилась.
Мне немножко льстит, что хотя бы кто-то считает меня смелой. Даже если это только девушка, которая боится летать. Я приветливо улыбаюсь ей и рассказываю, что у меня дома остался маленький сын, ему всего два, и он не дает мне спать по ночам, и вот поэтому я сбежала от всего этого на неделю.
- Его зовут Сигге. Хочешь посмотреть на фотографию? - спрашиваю я и гордо протягиваю ей снимок, который всегда таскаю с собой. Это и трофей, и напоминание самой себе - если я вдруг забуду, что он у меня есть, потому что отрицать тот факт, что все чаще и чаще я мечтаю только об одном - о долгом и абсолютном одиночестве, - становится все труднее. И эти мечты оставляют во мне тяжкое чувство вины и отгораживают от внешнего мира прочной стеной.
Я отдаю себе отчет, что прежде всего это нужно мне самой - оправдаться, показать, что я вообще-то такая же как все, и у меня дома тоже есть семья. Но мои объяснения производят скорее обратный эффект на Девушку, Которая Боится Летать. Если раньше я была смелой, потому что могла путешествовать одна, то теперь я стала подозрительной.
- Но разве твой малыш не будет по тебе скучать?
- Будет, конечно, и я буду по нем скучать. Но мне кажется, это всем пойдет только на пользу, если я отдохну недельку без него.
Девушка, Которая Боится Летать, смотрит на меня прищурившись.
- Да это всего на недельку, - мой тон становится просительным, но она неумолима.
- Но ведь ему всего два, в этом возрасте неделя - это так долго, разве нет?
- Да, - говорю я.
Девушка, Которая Боится Летать берет за руку своего молодого человека и целует его в щеку. Он поднимает глаза от газеты и целует ее в ответ. Они смотрят друг на друга влюбленными глазами и видно, что в этом вопросе у них разногласий нет.
То, что уехать одной на неделю от мужа и ребенка выглядит по меньшей мере странно, выяснилось сразу, как только я сообщила об этом родственникам и друзьям. 'У вас с Йоханом проблемы?' - так реагировало большинство. Возможно, в этом и была доля истины. Все рождественские каникулы мы провели с родителями в Вастерас, и в отношениях была январская передышка. Но в пределах обычных разногласий, ничего похожего на кризис отношений или чего-то в этом роде. Так, чуть больше усталости, чем обычно, в комбинации с ежедневными ухищрениями - как успеть забрать Сигге из яслей, когда вас всего двое и каждый поглощен своей карьерой.
И вдруг однажды январским утром ты просыпаешься и падаешь в пропасть. Неимоверная усталость. Я стояла и смотрела на крыши домов, покрытые снегом, и сухо констатировала для себя, что они выглядят прекрасно. Пейзаж из сказки. На секунду проблеснула радость, но быстро провалилась обратно в пучины сухой констатации фактов. Стена, отгораживающая меня от внешнего мира, была тут как тут. Стена, которую я уже знала на ощупь.
Когда погасла искра чувства между нами? Я смотрела на мужа, который сидел напротив за столом, поглощая свой завтрак. Перед ним лежал спортивный раздел газеты, и он смотрел в него с той же неприступной замкнутостью, с какой я смотрела в свой вкладыш о культуре. Я пробовала вслушаться, о чем они говорят там по радио, но это был просто набор слов, и я сидела и хотела быть той, кто слушает по утрам музыку, а не радио. Той, кто пьет чай вместо отвратительного кофе, чтобы это была я - та, которая вкушает завтрак на диване, слушая классическую музыку и предаваясь своим мыслям. Но кофе вреднее, чем чай, и радио мешает, и все это каким-то образом замечательно сочетается с замкнутостью и знакомой мне стеной.
Сигге играл в своей комнате, и у меня мгновенно испортилось настроение, как только я вспомнила, что сейчас нам придется опять нестись в ясли по снежной слякоти, а потом мне дальше одной, до метро, где будет обычная утренняя давка с запотевшими стеклами.
Вечно в стрессе, вечно уставшая, и почти всегда - в плохом настроении. На голове будет черт знает что, потому что шапку я забыла вчера на работе, и я точно знала, что опять промерзну. Единственное, что я отчетливо понимала - что я ненавижу январь всей душой.
Иногда становилось так невмоготу, что приходилось воображать, будто я снимаюсь в фильме. Я играла роль - мама малыша, отгороженная от внешнего мира прочной стеной. Принимала разные позы на диване в китайском кимоно. Разве я не прекрасна?
На стене - наша свадебная фотография. Широко улыбающееся воспоминание о наших мечтах. О том, как мы себе это представляли. Весь день моросило, и я вышла замуж в желтом дождевике.
Я сидела и смотрела на фотографию, и видела свои заплаканные глаза и мокрые от дождя, слипшиеся волосы. Я плакала из-за того, что была тронута - всем этим вниманием, теплом, этой заботой, которые струились на нас от родственников и друзей.
Тогда это было что-то такое очень значительное, зрелое и прекрасное - то, что мы поженились. И всего лишь через несколько месяцев я уже не могла думать об этом абсурде не иронизируя - что это именно я вышла замуж.
Не потому, что я не любила Йохана. Я всегда его любила (за исключением одного года, когда у нас был кризис семейных отношений), просто правда заключалась в том, что я не могла воспринять это серьезно - что это я вышла замуж.
Замусоленное приданное, паровозиком следующее за самим фактом замужества, было не по мне. Слишком горький привкус во рту, когда подумаешь о том, что такое замужество, и для чего оно было создано. Столетия угнетения, миллионы загубленных судеб, привидениями маячившие невдалеке.
Я не знаю, как мне относиться к своим раздвоившимся чувствам: что я хочу быть замужем, хотя не знаю ни одной счастливой семьи. Это похоже на чувство, которое возникает, когда на языке выскакивает болячка: невозможно удержаться, чтобы ее не потрогать. Хотя она саднит. Я не могу удержаться от того, чтобы не читать все эти книги, критикующие семейную жизнь, все, что были написаны, и особенно те, что были написаны в 70-х.
Вот почему опять и опять я читаю 'Я не боюсь летать', вот почему заглатываю сомнения Сюзанны Броггер* насчет семейной жизни, как будто это мои собственные сомнения и колебания, и до меня в конце концов доходит, что они и есть мои собственные.
Я не знаю ни одной счастливой семьи или супружеской пары. Ни одной. Ни одной во всем моем ближайшем окружении - бабушки с дедушками по отцовской и материнской линии, мать и отец, дяди и тети, друзья. Ни одного счастливого брака. Все без исключения попались на удочку мифа о любви.
Моя же собственная голова набита под завязочку картинками фальшивой любви.
Внутри меня живет этакая Барби-женщинка с надутыми губками, которые начинают мелко дрожать всякий раз когда Кент-мужчинка ее расстраивает. Барби-женщинка - она такая уставшая, нудная и довольно печальная, но она никогда не злится. Пригубив свой бокал с шампанским, она пьянеет ровно настолько, чтобы прорычать: ты мне отвратителен. Рычит она так приглушенно, что Кент никак не может ее услышать.
Моя несчастная головушка забита картинками, которые вытесняют любое мало-мальское проявление искреннего чувства. После всех картинок, показывающих какой вкус должен быть у любви, очень трудно почувствовать ее настоящий вкус, какой он - кислый? Или соленый? Или сладкий?
Предыстория всегда должна быть романтической и полной до краев сумасбродными, веселыми и в меру драматическими свиданиями и осложнениями. Страстью, которая полыхает, но не сгорает. Потом все утихает, и начинается безнадежная борьба за то, чтобы все оставалось на той же высоте, и продолжало быть таким же замечательным. И ни один человек, включая твоих лучших подружек, ни словом не обмолвится о боли. О настоящей боли, которую невозможно подменить той фальшивой жалобной песенкой, что женщины иногда поют друг дружке. Эта нудная мелодия про то, что их не исправить, этих мужчин, а женщины, напевая ее, продолжают сами готовить еду, и делать уборку, и сами отводят и забирают детей из садика. Это слезливое стенание, под которым, возможно, и скрывается истинная боль, - оно пронизывает собой все, и на нем вырастают раковые клетки. Но этому нытью никогда не суждено перерасти в настоящую ярость и у него никогда не хватит сил что-нибудь по-настоящему изменить. Это нытье - всего лишь клапан, который всегда полуоткрыт и через который вытекает женская жизнь, женский интеллект, пока все ее силы и энергия кладутся на алтарь обслуживания мужчины.
Настоящая боль заставляет тебя спросить саму себя, может, ты была бы более счастлива, если бы выбрала другую жизнь?
Эта боль вынуждает оглядеться вокруг и спросить себя, что с тобой не так. Наверное, ты не поняла чего-то важного, того, что другие давным-давно уяснили. Пока до тебя не дойдет, что погромыхивающая тишина вокруг стоит лишь потому, что все страшно заняты тем, что выдумывают свои собственные лживые любовные истории.
Я пытаюсь уяснить, о чем это тут написала Сюзанна Броггер*:
Все проблемы брака родились в тот момент, когда любовь пригласили в семью, для которой она была изначально не предназначена. Отсюда все напасти...
Возможно, все было проще в те времена, когда основой для создания семьи были здравый смысл и трезвый деловой расчет?
Во всяком случае, ни у кого тогда не было этих неоправданно романтизированных ожиданий. Но как только в поле зрения нарисовалась романтика с ее мифом о любви, и захватила патент на отношения двоих, сразу же там же появилось и разочарование. Может, именно в этот момент и похитили свободную любовь, подменив на нечто меньшее, возможное лишь между мужчиной и женщиной? Жизнь вдвоем, пишет Сюзанна Броггер, это организованная форма жизни без жизни. Череда не-встреч. Я не читала ничего более восхитительного.
Если бы я только могла быть исправно посещающей церковь, всегда и всем придурошно довольной домохозяйкой и мамой. Воспоминания о той жизни, которой я жила в начале 90-х, до встречи с Йоханом, лучше засунуть в самый дальний ящик, иначе я просто-напросто сломаюсь. Все эти вечеринки, и мужчины, и свободное время, и сон, вся эта свобода.
Вспоминать об этом - также разрушительно, как и мечтать о 70-х. Когда пропасть между мечтами и реальностью становится такой непреодолимой, вот тогда человек и превращается в стерву, полную желчи. Я пробую сопротивляться этому, но проблема заключается в том, что на самом деле есть достаточно серьезные основания для того, чтобы оставаться такой разочарованной и злой. И эти основания прямиком ведут к критическому анализу стервы. Все эти конспиративные факты, о которых я читаю и слышу, все они только подтверждают то, что я и так знала чутьем.
Кроме того, на дворе январь, и мне тридцать, и я молодая мама, и замужем семь лет.
Семь лет! А все уже как будто закончилось. И я терпеть не могу январь. Всей своей душой и потрохами.
Единственное, что еще помогает в такие моменты, это теплая ванна. Целых четыре недели каждый вечер я опускала свое тело в теплую воду. Она утешает и обнимает меня, согревает и делает невесомой, и голова моя начинает чудесно кружиться. В ванной я могу закрыться и не отвечать ни на чьи призывы.
В ванной я читала и утешала себя Айседориными желаниями.
Потребность время от времени побродяжничать, понять, способна ли ты сейчас жить сама по себе своим умом, сможешь ли выжить в лесной хижине и не сойти с ума. Иными словами, осталась ли ты цельной после всех этих лет, когда была половиной мужа, как муляж задних ног лошади на сцене в водевиле.
После пяти лет брака я изнемогала от накопившихся желаний - я жаждала мужчин и жаждала одиночества. Секса и затворнической жизни. Я понимала, мои желания противоречвы, от чего становилось только хуже.
В ванной лежала я, и читала, и думала, что я обожаю Айседору и ее метания, но сама не жажду никакого секса. Или романтического приключения с тем или иным несчастным идиотом. Даже этого не хотелось. Я думала, ага, вон как далеко уже все зашло, так далеко, что я мечтаю уже только об одном - об одиночестве и свободном времени. Иметь возможность выспаться и подумать.
В один из дней на прошлой неделе мое январское времяпровождение вдруг стало невыносимым. В четверг утром я неслась, опаздывая, на велосипеде через весь город в Институт Психотерапии и прибыла туда, истекая потом. Буквально через несколько минут я чуть не взорвалась от злости из-за того, что у кассирши нечем было разменять мою сотню. Вечно у них нет разменных денег в кассе, как будто они не хотят, чтобы клиенты им платили. Попробовала вытереть пот серыми бумажными салфетками, которыми они снабжают свои туалеты, но это не помогло, так как пот все тек. Я знала, что психотерапевт Никлас сидел и ждал меня, и как это часто бывало, я начала плакать прямо там же в туалете. Далеко не первый раз я стояла здесь вот так и предавалась жалости к самой себе. Каким-то образом эта вселенская скорбь имеет отношение к Никласу. Доверительное разрешение побыть маленькой и несчастненькой и в то же время знать, что он здесь, и в состоянии это принять. Справедливый старший брат, мужское отношение, не отягощенное хотя бы в этом случае грешной страстью.
Вот так я сидела там напротив него и жаловалась на январские утра, и недосып, и что искра чувства между Йоханом и мной погасла. Я проклинала свою отгороженность от мира и ругала себя последними словами за то, как сильно я хочу просто сбежать от всего этого.
Он посмотрел на меня тем теплым дружелюбным взглядом, который мне всегда так нравился.
- А что тебе мешает это сделать? - осведомился он.
Я смотрела на него и не находила ответа. Что мне мешало? Ничего не мешало, на самом деле. Мне не мешало это сделать ни моя работа, ни мой партнер, ни отсутствие денег. Мои колебания были связаны с совсем другим. С чем-то таким, о чем не говорят, запрещенное чувство. Как будто я собиралась совершить ужасное преступление.
После того, как я не нашлась, что ответить на вопрос о том, что же мне мешает уехать, я пришла в такую ярость, что начала искать туры прямо в тот же вечер.
Я бы не решилась уехать далеко, для этого я слишком труслива. И мне так не хватало солнца и тепла, что большие столицы тоже отпадали. Так что я выбрала тур на Тенерифе, как раз подходящее место для такой неконтролируемой особы, как я. Или в которую я превратилась.
- Мне нужно уехать ненадолго, - объяснила я Йохану, который не то чтобы бы был против, но и радости особой не выказал.
- Для нашего супружества это будет волшебным эликсиром, я вернусь домой совершенно новым человеком, - продолжала я. Мне позарез нужно было его благословение, хотя речь шла всего лишь о коротком, дурацком чартерном туре на Тенерифе, на одну неделю. Даже просто уехать одной от мужа и ребенка уже было чем-то таким, на что было как бы наложено табу.
Но больше всего я боялась реакции Сигге. Того, как он будет от меня отворачиваться, и избегать моего взгляда. Потому что хотя Йохан отсутствовал в командировках раз в двадцать чаще, чем я, с тех пор, как Сигге родился, злился Сигге именно на меня, если вдруг мне нужно было уехать куда-нибудь ненадолго.
Йохан мог отсутствовать неделями, и Сигге просто по нему скучал, всей душой и любя. Он бросался к нему на руки, когда тот возвращался, и был неимоверно счастлив. Те считанные разы, когда меня не было дома больше, чем сутки, могли пройти часы после возвращения, прежде чем Сигге переставал меня игнорировать. С такой холодной решимостью, что это нагоняло на меня страх. И заставляло чувстствовать себя еще более виноватой. Однажды я спросила у Йохана, почему, как он думает, Сигге реагировал именно так, а не иначе. Он ответил не задумываясь и очень самоуверенно:
- Меня никогда не мучает совесть, когда мне нужно уехать, а ты чувствуешь себя такой виноватой, что дальше некуда. И твои угрызения совести только убеждают Сигге в том, что он прав, когда злится на тебя.
Я лишилась дара речи и стояла, глядя перед собой, довольно долгое время.
Как я сама до этого не додумалась.
Но самое странное то, что вся моя жизнь, весь мир вокруг меня были заполнены именно такого рода путаными парадоксами.
И я стараюсь не чувствовать себя виноватой, но чувство вины остается, и сидит так глубоко, что до него не добраться.
В Арланда** все магазины были открыты, и народ бродил по ним и покупал духи, алкоголь и сладости, хотя было всего полшестого утра. Я бродила вместе со всеми. Был момент, когда я прикидывала, не лучше ли усесться в баре Шведская Водка вместе с мужчинами и заказать водки со льдом. Так что можно было бы охмелеть и прикинуться одинокой, часто путешествующей дамой, вместо того, чтобы продолжать оставаться замужней, уставшей молодой мамашей. Но киоск был привлекательнее, со всеми своими журналами, газетами и минеральной водой.
Все вокруг постоянно старалось напомнить мне обо всем том, чего я не чувствовала, обо всем том, к чему у меня не было ни малейшего желания. Я вспомнила Айседору и попробовала представить себе, как это могло бы быть - стать хоть немного такой, как она. Немного более свежей по отношению ко всему. Пусть даже это и вызывает чувство вины и страх. Уж лучше страх чем это ничего.
Айседору привлекают незнакомые мужчины. Она кидает взгляды на их топорщащиеся в паху брюки, представляет, какими они могли бы быть в постели. Сидя в поезде, трахает глазами мужчину напротив. Полная чувства вины, конечно, но несмотря на это, восхитительно распутная.
А как быть с другими желаниями, подавляемыми в браке?
Я не знаю. Я только знаю, что у меня было их слишком много, и они все тянули меня в разные стороны. Желание и тяга, они были такими огромными, что я замкнулась в себе.
Я стояла в киоске аэропорта и листала журналы, и вдруг осознала, что какой бы из них я не выбрала, он не сделает меня счастливее. Я смотрела, как они, надрываясь, орут с обложек, навязывая свое мнение о красоте, уродстве, весе, и еще раз весе. Ничего подобного среди мужских журналов о спорте и машинах не было, и когда я это заметила, то почувствовала очень знакомый укол черной зависти, после которого меня можно было смело называть стервой.
За место на полках сражались по крайней мере четыре иллюстрированных журнала о свадьбах, и мне захотелось, чтобы сейчас был 1975, а не 2007. Чтобы меня звали Айседора, и чтобы я была свободной женщиной в Нью-Йорке, а не скучной мамашей из Стокгольма. Или хотя бы карьеристкой без тени угрызений совести.
Нас просто-напросто надули. Королева империи иллюстрированных журналов, у которой я как-то брала интервью, подтвердила мне это. Она была зачинателем нескольких толстых журналов для женщин, и частенько украшала обложки своим именем и изображением. Сидя над тарелкой пасты кантарелло, она охотно и радостно рассказывала мне, как весело все было в 70-х.
- Мы о каком-то там весе и не думали. Даже не знали, что это такое - целлюлит.
Она не понимала, что меня так возмущает, и, конечно, она использовала слово 'злая' по отношению ко мне, когда защищала содержимое своих журналов.
- Почему ты так злишься? - спросила она.
И это было замечательно в каком-то смысле, вот сидит женщина, которая в своих иллюстрированных журналах просветила целое поколение шведок о том, что же такое целлюлит, как от него избавиться, и как ты можешь похудеть сразу на десять кило, и она же рассказывала мне, насколько веселее было все в семидесятых, где женщины вообще о таком не думали.
Что ж, так оно и есть: мы злы и разочарованы. Во всяком случае, я.
Я не купила журналов в киоске, со мной была моя Айседора, которая боится летать. Она, по крайней мере, в состоянии меня рассмешить.
В наушниках поет Нина Симоне, и капитан только что известил нас о том, что мы находимся на высоте нескольких тысяч метров, и мысль об одиночестве, которое меня ожидает, растягивает мой рот до ушей. Похоже, во мне осталось и еще кое-что помимо злости. Все же мои мечтания об одиночестве и сне близки к исполнению, хотя бы и частично.
В то же самое время просыпаются и угрызения совести, все эти древние табу.
Ну почему женщины-эгоистки так раздражают и провоцируют всех, тогда как для мужчин быть эгоистами воспринимается скорее как нормальное явление? Не связано ли это каким-то образом с тем, что в истоке религии нашей культуры находится изнасилованная женщина? Женщина, полная самопожертвования, и христианство призывает нас поклоняться ей именно потому, что у нее начисто отсутствует эгоизм. Хотя никого не прельщает воспринимать непорочное зачатие буквально как изнасилование, и все предпочитают придерживаться символичного истолкования, в котором дева Мария зачала от ангела, все-таки нельзя полностью закрыть глаза на то, что она, должно быть, была вне себя от страха. Она ведь была слишком юна, почти подросток, когда забеременела Иисусом.
Так же и Розмари не может перестать любить своего дьявольского ребенка в фильме Романа Полянского 'Ребенок Розмари'. Забеременев, она не подозревает никакого злого умысла, после того как ее муж заключил пакт с соседями - приверженцами дьявола. Однажды ночью ее накачивают препаратами так, что она ничего не осознает, и муж позволяет Дьяволу осеменить ее. Это обратная версия христианской гипотезы о рождении Христа, на этот раз с не-святым духом. Розмари ужасно чувствует себя весь период беременности, у нее есть ощущение заговора, но никаких доказательств того, что вокруг нее происходит, она найти не может. Когда она наконец понимает, что произошло, уже поздно, и в невыносимых болях она производит ребенка на свет. Но несмотря на все, что произошло, материнский инстинкт все равно побеждает, когда она возвращается в сознание. Хотя она и знает, что ее ребенок - сын Дьявола с красными глазами, ее тянет к нему против воли, она охвачена материнским чувством. Роман - сосед, который и подстроил заговор, - рьяно требует, чтобы она подошла и посмотрела на своего сына. Розмари не может решиться, она боится того, что ей предстоит увидеть.
- Ты пытаешься заставить меня быть его матерью! - говорит она Роману.
- Но разве же ты не его мать? - спрашивает он. Да, пожалуй. Это кончается тем, что Розмари берет плачущего ребенка на руки и утешает его. Да, это она - его мать.
Иисус-дитя или Дьявол-дитя - большинство из нас безрассудно любит своих детей, это очевидно. Это чувство настолько сильно, что привязывает нас к детям на всю оставшуюся жизнь. Даже женщины, которые забеременели после изнасилования, часто способны любить ребенка несмотря ни на что.
Мне бы очень хотелось быть способной любить так же свободно, как это делают мужчины и отцы. Осознание того, насколько роль матери отягощена чувством вины, и насколько эта роль принимается просто как нечто само собой разумеющееся, насколько объем требований к роли матери больше по сравнению с ролью отца, превращает меня в стерву, полную желчной зависти. Мне бы тоже хотелось побыть мужчиной и прочувствовать, как это - когда все общество хлопает в ладоши, если я только выйду в декрет на всего лишь два месяца, в то время как никого ни капельки не восхищает, когда моя жена сидит в декрете оставшиеся десять. Мне бы тоже хотелось побыть мужчиной и прочувствовать, как это - когда все общество хлопает в ладоши и расценивает мою любовь и самопожертвования как нечто удивительное, нечто выдающееся.
Мне бы хотелось быть способной любить своего ребенка и в то же время испытывать незамутненные, неотягощенные эгоистические чувства, не вступая в кофликт с самой собой. Как, например, когда я мечтаю о сне, одиночестве, солнце и Тенерифе.
В салоне начали показывать фильм, но Девушка, Которая Боится Летать, спит глубоким сном на плече своего молодого человека. Я слышу, как кто-то шипит сзади: Когда ты уже уймешься, наконец, женщина!
Женский голос отвечает что-то очень тихо и стыдливо, так, что не расслышать.
Я единственная, кто путешествует в одиночку. Все летят с кем-то. В основном это семьи, или пары, есть и такие, кто выглядят коллегами.
Как, например, сегодня утром, когда мне нужно было сесть на автобус в аэропорт, и дама, продающая билеты, сказала, что можно купить два билета по цене одного.
- Это только для тех, кто путешествует вместе? - спросила я.
Глупый вопрос, как они могут проверить, связывают ли нас отношения. Но то, что задумано было именно так, стало понятным из ответа билетной дамы: если для меня будет удобно попросить кого-нибудь купить вместе билеты, то тогда, конечно, можно и так.
- Но тогда нам нужно будет вместе сидеть в автобусе!
Когда живешь с кем-то, редко приходится задумываться над тем, что общество строится на отношениях между двоими.
Вокруг об этом сигналят тысячи разных мелочей. Например, когда на страницах объявлений о поиске контактов размещают рекламу мази от герпеса. Это пугающее, пошлое, самодовольное и грустное напоминание всем тем одиночкам, которые жаждут любви.
Во всяком случае, моя мелочная жадность победила, и к тому же время проверить свои идеи-фикс тоже было подходящим. Я начала осматриваться в поисках подходящей кандидатуры, но в пять утра на станции было довольно пустынно.
Наконец я заметила парня примерно своего возраста и подошла к нему спросить, хотя его улыбка и была слишком самодовольной. Он принадлежал к тому типу людей, которые не сомневаются, что выглядят отлично. Я тоже начала улыбаться, потому что внезапно вспомнила об одном умственно отсталом парнишке, которого встретила в парке этим летом, гуляя с Сигге. Он раскачивался рядом с Сигге на качелях, хотя явно был слишком рослым для детских качелей и явно старше тринадцати лет. Он раскачивался, поглядывал на меня и сказал: Вот она стоит себе в зеленом платье, и думает, какая она замечательная.
И на мне действительно было зеленое платье, в котором, как мне казалось, я выгляжу замечательной, и удивительно было то, что нашелся кто-то, кто смог прочитать мои мысли.
Парень, который отлично выглядел, воспринял, естественно, мою улыбку как приглашение, и мне захотелось превратиться в умственно отсталую и сказать: 'Вот стоит он в своем костюме и думает, какой он весь из себя замечательный'.
Но вместо этого я улыбнулась своей лучшей улыбкой и спросила, не хочет ли он купить билет вместе со мной, и конечно же, он хотел. И я не понимаю сама себя. Почему я не веду себя так, как мне действительно хочется? Но во вторник, когда мне нужно было купить бикини к путешествию и выбрать между красным и более спортивным зеленым, защитного цвета, я выбрала спортивный. Мне не хочется посылать неверные сигналы. Я хочу, чтобы меня оставили в покое, и не втягивали в эту проклятую игру, пропахшую плесенью.
Парень улыбался не переставая всю дорогу до аэропорта и с удовольствием болтал о погоде в Шри Ланке и спрашивал, путешествую ли я одна. И вместо того, чтобы поднять его на смех, я только сидела и улыбалась и отвечала да. Я путешествую одна.
Не знаю почему, но думаю, причина заключается в том, что я была очень милой и вежливой, когда мне было четырнадцать. Больной рефлекс стараться понравиться, предательское желание четырнадцатилетней соответствовать.
--------------------
*Сюзанна Броггер (Suzanne Brøgger) - легендарная личность в датском движении феминисток. Написала около двадцати книг, в том числе 'И избави нас от любви' (Deliver us from love), которая была переведена на 20 языков. В книге провозглашалась идея о том, что традиционная форма семьи себя изжила.
** Арланда - название аэропорта в 42 км от Стокгольма. Это крупнейший международный аэропорт в Швеции.