Когда я решил, что напишу так - и захотел продолжить лишь, как сразу понял, что за мыслями, за образами не угнаться. Ну да ладно.
Начнем с того, что снег пошел. Он пошел куда-то погулять. Когда вернулся снег - я не заметил. То Чем Называюсь Я пребывало на Верхней Туче и было занято всецело приготовлением пищи из одной пропорции снежинки с добавлением двух пропорций града. Иногда То Чем Называюсь Я питалось молнией в чистом виде - тогда я вспоминал Альтиста Данилова. Но, должен сказать, вспоминал не так уж сильно, чтобы это помешало Тому Чем Называюсь Я принимать пищу.
Вот-вот: из разрозненных мыслей складывается образ, хотя в том не уверен лично я. Если попытаться все рассказывать не сразу, а по порядку, то получается следующая картина, за которой шествуют другие многие картины. Так складывается целый мир. У подножья такого мира как раз и пребывал человек А вместе с человеком Е.
Так вот, пребывая там, ходили эти люди частенько в разные близлежащие места. В этих местах они собирали ягоды и грибы. По пути встречались им деревья. Кстати, у деревьев был свой мир, совершенно отличный от мира людей, если не считать того, что люди принимали деревья за людей, а деревья принимали людей за деревья.
Так они все и познакомились.
Вначале они не особенно дружили. Но со временем все могут догадаться, что их отношения переросли в несокрушимую дружбу, преисполненную всевозможными левитациями из одного мира в другой и наоборот, - то бишь из одного мира в другой.
Мне кажется, когда левитируешь, главное - не бояться. А если представить, что мы имеем дело с чем-то заурядным, - ну как то сходить в магазин, - так и бояться будет нечего. Разве что в магазине бывает купить нечего из-за отсутствия денег.
Когда человек А или Е человек находили какой гриб или ягоды, например, малину, то, приблизившись, вели разговоры. Происходила некая настройка, после чего возникало ощущение погружения и только потом - превращение. Бац - и тебя уже нет. Идешь себе по пыльной дороге. Босым ногам уютно зарываться и тут же выскакивать из толстой пыли. Хочется сказать, что вокруг что-то раскинулось и прилегло вздремнуть-понежиться на теплом солнышке, но это не так. На самом деле вокруг ничего нет - пустота. И хотя ты конкретно идешь по пыльной дороге, вокруг действительно пустота. А в ней, т.е. в пустоте, если вглядеться, то заметишь нечто скрывающееся за как бы кустами. И тут же кусты как бы раздвигаются и , резко так, выскакивает и бросается на тебя очень смело немыслимое, невообразимое Ничто. Опять же, главное, чтобы не испугаться и не вскрикнуть, а молча распахнуться и поймать такое явление как Ничто за пазуху и спокойно погладить. Когда оно как бы замурлычет, можно опять отправляться в путь-дорогу.
Идешь себе и наслаждаешься мягкой, пушистой пылью. Она ласкает обнаженные пятки, а ты идешь себе и тихо думаешь - вот ведь как бывает, что даже Ничто тепла хочет и норовит туда же, за пазуху. Известно ведь, что в кармане не так тепло, как бывает тепло на душе. У человека, который несет за пазухой Ничто, душа находится на груди. Может быть, там, прячась от холода меж костьми, спокойно, - за письменным столом Ничто вспоминает прожитые годы, краешком глаз отслеживая ровный язычок пламени. Вот так, один на один со свечой, Ничто порождал человеческий облик.
- Здравствуй, - сказал человек А, наклоняясь к Е человеку. Они видели друг друга друг в друге и, не найдя ничего другого, опять возвращались к себе.
- А! - воскликнула Е, неожиданно обернувшись к нему, - а ты знаешь, как называется эта река! - и она вытянула руку в сторону серебристой змейки, впадающей где-то там в далекую дымку то ли глубоко внизу, то ли высоко наверху.
- Конечно, - выдохнул А, и после некоторой паузы добавил: - Одни называют ее Ва, другие зовут Дам. - И он, казалось, на мгновенье задумался, крутнулся на одной ноге и растаял в пространстве. Последняя его фраза звучала как: - ... ладно, Е, пора домой.
Но Е не спешила домой. На этой высокой Черной Горе она осязала себя как звук. "Хорошо быть звуком - думала она, сидя в траве у камня. - Звук такой хороший, особенно, когда пуст. Вообще-то он неплох и когда полон. Быть такой же полной как звук во сто раз лучше, чем купаться. А когда становишься пустой как он, то просторнее и не бывает. Сначала разбегаются глаза - им все интересно, - потом руки, ноги. Они начинают ходить где-то сами по себе и им до того не до меня, что потом, когда звук наполняется и им поневоле приходится вернуться ко мне, - как, впрочем, и рукам, - то во мне наступает такое затишье, что, кажется, еще немножко и я превращусь в А. Конечно, я не хочу быть А. Вот если бы А стал мной, тогда можно. А что можно?" - спросила себя Е, смахнув с волос заблудившийся ветерок, который тут же, вспорхнув как птичка, умчался прочь. Тогда Е встала и пошла домой.
И действительно, оказавшись дома, Е решительно принялась разыскивать А. Но его нигде не было - в кустах росли деревья, на ветвях сидели птицы, в траве ползали муравьи - они работали, как всегда, - бабочка хлопала крыльями на теперь уже замысловатом цветке, ручеек напевал прохладную мелодию, а в небе две белесые тучки шушукались - у них любимая игра - в прятки.
- А! Ну А же. Выходи, я знаю - ты здесь, - и тут же Е непроизвольно заметила как из толпы муравьев, пробегавших по стволу роскошной липы отделился один крупный муравей и заблестел, хихикая.
Е нахмурила брови и надула губы:
- Эй, А! И что ты за человек такой, и что тебе не сидится на месте? Я пришла домой и хочу у тебя спросить...
Муравей спрыгнул на землю и разлегся под деревом, заложив руки за голову, - но теперь это был А с травинкой во рту, - после чего его нос сказал:
- Угу.
Е не замедлила с вопросом, примостившись рядом:
- Когда я была со звуком, я решила, что ты можешь стать мной, а я стану тобой и мы поиграем. Почему мы этого не делаем и что нам мешает, А?
А посмотрел на травинку и промолвил, приподнимаясь:
- Слушай, Е, пошли к Магистру на кофе. - Взяв ее за руку, он добавил: - Вообще-то нам ничего не мешает, но мы этого не делаем, потому что сейчас мы пойдем к Магистру на кофе.
Вдруг А легко подхватил Е на руки и неожиданно подбросил высоко в небо. Она взмахнула руками как крыльями, но не полетела, словно птица, а золотой пушинкой одуванчика мягко скользнула в листву кроны, и тут же, вынырнув снизу, ловко приклеилась к его носу, будто к магниту, - и защекотала нестерпимо.
А смахнул ее наземь, но Е улыбнулась совсем близко, и они пошли к Магистру на кофе.
Магистр жил далеко за лесом в скалах. Его дом напоминал замок, вмонтированный в пещеру. Если сказать больше, - то подземный город начинался здесь.
Если бы снежные пики, а также шапки гор были крышками, и сил побольше, и росту повыше было бы, то даже Я или Ты, - можно, конечно, и вместе, - смогли бы приподнять такие крышки... А дальше не трудно убедиться в том, насколько необычайными хитросплетениями все дорожки, тракты, проспекты, улочки то собирались клубками и вроде бы как клубились, то разбегались во все стороны - подобно капиллярам, венам, артериям, - с единственным отличием, что по нашим жилам течет кровь, а по ним ничего не течет, и царствует там пустота.
Кстати, если Мы положим все крышки на место и повернем головы направо, то с высоты Нашего роста совсем несложно обратить внимание на две маленькие светящиеся точки, приближающиеся к лесу. И тогда Я понимаю, да и Тебе совершенно понятно, что это А и Е идут, если к Магистру, то на кофе.
И лишь только тогда (оно длилось одно мгновение), когда промелькнула догадка того, что мое понимание соответствует совершенно очевидному факту, я крикнул "Ура!", сотрясая руками, почему-то сжатыми в кулаки; потом, успокоившись, опять же почему-то ехидно, посмеиваясь и похихикивая, как бы даже попискивая серой мышкой, стал энергично потирать ладошку правой руки об ладошку левой руки, и лишь спустя какое-то время сказал:
- Классно! А не написать ли мне главу номер 2.
Вообще-то, признаться честно, я не до конца понимаю, что такое глава номер 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7 и т.д. и тут же подумал: хорошо еще, что признался честно, и плохо, потому что вообще ничего не понимаю, а туда же - глава номер 1, глава номер 2 и так далее..
Глава вторая
Итак, они приближались к Западному Лесу. У Западного Леса была такая привычка, что если кто приблизился к нему и не опешил сразу, а замешкался, он тут же прыгал на того и, навалившись всей своей кряжистой массой, давил, давил, надавливал до тех пор, пока вконец измученный путник, теряя последнюю каплю сопротивления, не проваливался под землю. Провалившись под землю, путник, таким образом, переходил на другой путь, чтобы идти по нему. Если такой путник, пройдя иной путь, являлся Западному Лесу и , приблизившись, опять-таки замешкался, но сразу не опешил, то лес такого путника в объятья принимал родные и обращался к нему не иначе, как "западный путник". Например, "Привет, дружище западный путник!" На что теперь уже западный путник неизменно отвечал: "Привет, дружище Западный Лес!"
Сказать по правде, таких друзей у Западного Леса было видимо-невидимо. При очень таинственных стечениях обстоятельств, если случалось таким друзьям собираться вместе, то сразу создавалось впечатление, что на самом деле мы имеем дело не с одним Западным Лесом, а с двумя Западными Лесами. Хотя всем живущим на Земле с малых лет известно, что существует на всем белом свете только один Западный, один Восточный, один Северный и один Южный Леса.
*
Однажды,
изнемогая от нежностей многочисленных подушек,
составляющих одну из частей Верхней Тучи, То
Чем Называюсь Я,
откинувшись окончательно, ужасно вздрогнул, -
потому что вздрагивание это было судорожным,
а откуда судороге взяться в подушках?
- такого еще не случалось.
Тут же, вынырнув в исходное положение,
То Чем Называюсь Я принялось активно
мотать головой из стороны в сторону,
не забывая при этом бешено вращать глазами слева направо,
пытаясь освободиться от ужаса осознания той ужасной вспышки,
которая так ужасно заставила все Его существо,
изнеженное до окончательного изнеможения,
неожиданно
вздрогнуть. -
"И как это было ужасно,
ибо напоминало судорогу,
а откуда судороге взяться в подушках? -
такого уж точно не случалось никогда," -
и это было первое, что пришло в голову,
тогда как убедившись,
что ладони на месте, и успокоившись,
То Чем Называюсь Я
продолжило уже в форме размышления вслух следующим образом:
"Если Я убедился в том, что Ладони Мои на месте, то значит ли это, что еще совсем недавно, отчего и случился ужас, а уж только потом произошла эта судорога... - тут Он запнулся, облизал пересохшие губы и продолжил: - ... либо эта ужасная судорога и явилась тем ужасом, который Я испытал оттого, что вдруг обнаружил Свои Ладони совсем в другом месте! И точно, Я их видел, это были Мои Ладони, со всеми прожилками и даже с капельками посередине. Одну ладонь ветер отнес в одну сторону, другую швырнул в противоположном направлении. И они так, совершенно оторванные от Моих Рук, уныло покоились далеко там, внизу, на Земле. И Я это видел, и Меня объял ужас..." - тут Он запнулся, облизал пересохшие губы и уставился на Свои Ладони, которые как ни в чем не бывало весело искрились капельками посередине.
И только сейчас То Чем Называюсь Я,
сдерживая неожиданно подступивший
маленький такой комочек к горлу,
щекотливый и с характером,
потому что все время норовил выскочить наружу и попрыгать
по многочисленным подушкам -
уж это точно, ибо более соблазнительных подушек на всем свете не сыщешь -
одни манили бархатной глубиной, другие белоснежной чистотой,
а третьи были до того шелковисты, ну впрямь как живые, -
осознал всю грандиозную нелепость своего положения;
и в то же время То Чем Называюсь Я хорошо понимал
намерение маленького комочка,
потому что в те давние времена,
когда существовала только Глубокая Древность,
Он, будучи таким же маленьким комочком, все время норовил
выскочить
из горла
Глубокой Древности,
потому что знал наверняка:
самая большая радость - это когда ты скачешь вприпрыжку
по многочисленным подушкам, хохоча и размахивая руками,
и тогда
То Чем Называюсь Я,
сдерживая маленький такой комочек в дребезжащем горле,
вдруг...
выпустил его,
но,
смешавшись с осознанием всей грандиозной нелепости положения и, проступившее наружу,
Величайшее Удивление Того Чем называюсь Я
ничего такого выпрыгнувшего и скачущего по многочисленным подушкам так и не приметило,
а вместо этого
на фиолетовый бархат скатилась одна маленькая слезинка
и тут же спряталась в одной из складок.
Удивление прошло, и То Чем Называюсь Я, решительно раздвинув многочисленные подушки, выглянул из Верхней Тучи
первый раз в жизни
и увидел, что далеко там, внизу, на земле
лежал Человек,
широко раскинув руки -
Он спал...
Но это было так давно, и хотя с Тех Давних Пор Человек, который спал, так и не просыпался, к нашим событиям это не имеет никакого отношения, разве что ладонь его правой руки и была тем Западным Лесом, к которому приблизились две светящиеся точки. Кстати, Я, да и Ты, должно быть, с высоты своего исполинского роста могли бы с легкостью засвидетельствовать тот факт, что светящихся точек было никак не больше и не меньше двух, и что приблизились они как раз к лесному массиву, что у Западного Леса назывался не иначе как Большой Мизинцевый Массив.
- Да, - сказал Я, зная, что, переходя на вербальный уровень, рискует вызвать полемику.
Так оно и вышло, ибо Ты, не особенно обдумывая ответный ход, горячо возразил. И это прозвучало как:
- Нет.
На что Я воскликнул, несколько модулируя свой голос наверх, что выглядело как:
- И все-таки да!
Ты топнул ногой и хотел было... как вдруг в Тебе что-то щелкнуло, на мгновение застыло, сконцентрировалось, потом расфокусировалось, потом опять сконцентрировалось, потом опять расфокусировалось и так несколько раз, пока не почесав как-то по-особенному затылок, Ты протяжно, почти нараспев, выдавил-таки из себя нечто, что можно охарактеризовать как:
- М-да-а-а.
И Я с Ты переглянулись, ибо тот факт, что одна светящаяся точка относилась к человеку А, а другая - к человеку Е, не вызывал никакого сомнения и являлся фактом неоспоримым.
*
Словно ветер толкнул в спину, Е качнулась у края высохшего русла, ресницы палевые встрепенулись и глаза ее бесследно как-то отразили весь фронт гигантского частокола белесых сосулисов, за которыми лишь кое-где темнели сразу неприметные разлапистые, шишковатые, дуплистые кряжени...
- Те, что прячутся за белесыми, хотят меня съесть, у них такие красивые узоры на... - что-то коснулось ее губ, чья-то рука мягко легла ей на плечи, а у виска завибрировал такой знакомый голос:
- Это и жуку понятно. Прыгай!
Глава третья
Глава номер 3 начиналась с ощущения полной тишины. "Странно, - подумала Е, - совсем как на Черной Горе, еще немножко и все во мне разбежится и не вернется."
Она попыталась подняться, но подниматься было незачем - явилось ощущение подвешенности.
"Теперь я в коконе из тишины, а тишина похожа на пустой Звук - такая полная тишина, а так похожа на пустой Звук. Что-то мешает моим глазам - вот-вот сбегут, а я и не держу их - пусть бегут, но что-то им мешает - ах да, узор - какой красивый?!"
Е потянулась рукой к узору, но ее рука к узору тянуться отказалась.
"Ну вот, я все поняла, меня же кто-то хотел съесть. Когда я хочу что-то съесть, то становлюсь такой же."
Вдруг Е пришло в голову, что оторваться от узора у нее уж точно не хватит сил.
- Е, мы в лесу, трещины и морщины, бугры и впадины, которые ты так пристально рассматриваешь, - уловка хитрого кряженя...
Голос исходил из глубины, будто неведомый кто-то то ли в кряжень ударил, то ли в колокол.
- А, как хорошо, что ты здесь. Меня все время хотят съесть, но почему-то не съедают. Зато узор - он так похож на то, что со мной было! Я чувствую: ко мне приходит что-то новое.
То ли в кряжень, то ли в колокол ударили еще раз:
- Е, у тебя определенно все на месте. Зачем тебе еще что-то?
Мне всегда казалось, что ко мне что-то не хочет возвращаться, - в это время ее взгляд добрался до самой таинственной узловины, соединяющей в себе все линии узора. И Е готова была сказать свое любимое "еще немножко", как вдруг ни с того ни с сего сверху, шелестя перьями и скрежеща когтями, из дупла, зияющего чернотой, вывалился гигантский дятел (ему бы с орлами летать) и, нахально взгромоздясь на узловину, в такт покачивая своим - опять-таки шелестящим - гигантским хвостом, принялся активно, но с оттенком отрешенности, долбить и подковыривать одну неказистую выемку.
Е попыталась было согнать дятла, но он, как курица, возвращался на круги своя, ужасно шелестя крыльями. Е оглянулась и вдруг поняла: она в лесу.
Солнечный луч отражался в ручейке, ручеек впадал в корневище, вокруг которого шевелились мохнатые болеси и микробусы. Если позади теснились толпы суровых сосулисов, то здесь они как бы разбрелись и смешались с толпами приземистых кряженей.
"В наших буковых лесах получше," - подумала Е и присела у ручейка, уронив ладонь под воду, как раз там, где резвились солнечные блики. Ладонь исчезла, зачерпнула воду, но воды не стало, а была ладонь. Ладонь в ладони.
- Привет, - сказал ручеек. - Я ручеек-с-ноготок, а ты кто и почему голая? На, оденься, - и он достал прозрачные одежды.
Е накинула прозрачные одежды и стала ручейком. Она перетекала от одного корневища к другому, пока не добралась до того места, где собираются все ручейки. В том самом месте (в ту пору наступила ночь) самый главный ручеек сказал, что все ручейки, - в том числе и ручеек-с-ноготок, подаривший Е-ручейку всю полноту состояния радостной текучести, - смертельно устали беспрестанно ухаживать не только за корневищами, но и вообще за чем бы то ни было, а также устали смертельно нести бремя всегдашнего журчания чего-то кому-нибудь на ушко; после чего все ручейки тут же ушли в большой ручей или, как его еще называли, в маленькую речку. А Е осталась одна.
*
Примерно в то же время (плюс-минус минут эдак 10), сидя за столом с гостеприимной хозяйкой избушки, А принимал угощения и слушал местами то скрипучий, то вдруг напевный голос старушки. И хоть хозяйка больше походила на бабку, чем на старушку, она нисколечко не обижалась, если вдруг гость начинал смотреть на нее как на старушку, а не как на бабку. Беседуя с ней, А называл ее просто Банадвогада. Это и было ее имя. В свою очередь Банадвогада, хорошо понимая значение имени А, называла его почему-то "Атлантик ты мой", реже - "Антарктик ты мой".
Скрипнула дверь, и на пороге объявился Вилаповоп. Правой рукой он привычно-спокойно удерживал за провод в любую минуту могущего взбрыкнуть телевизореня. Этот был с рожками. Вилаповоп продвинулся в гостиную с намерением поздороваться с гостем свободной левой рукой. Тогда только А приметил, что с этим увальнем пришел еще кто-то - за ночным проемом сенного порога растворялась и тут же проявлялась белесою фигуркой такая знакомая и такая родная - Е.
Но, за какую-то долю секунды осознав все и оценив сложившуюся обстановку, А, не теряя самообладания, пристально вглядываясь в мигающие угли глаз сидящей напротив Банадвогады, механически приподнимался, автоматически протягивая свою левую руку для приветствия с Вилаповопом.
Пауза.
- Я давно знал, что ты будешь здесь, хотя, когда ты был здесь, я был там, - то ли бурчал себе под нос, то ли обращался ко всему собранию, казалось, глухим и булькающим, а на самом деле густым и зычным басом Вилаповоп, придвигая и присаживаясь на табурет из кряженя, подтягивая за провод вот-вот уже было взбрыкнувшего телевизореня, - и продолжал в духе весьма задумчивом и отрешенном:
- Повстречался я с ней на реке...
... Нисколечко не прерывая повествования Вилаповопа, Е просочилась в гостиную и уселась рядом с А (лавка была просторная и мягкая, потому что предназначалась для гостей многочисленных и немногословных):
- А, послушай, повстречалась я с ним на реке... - прошептала она на ушко.
В это мгновение А подумал о большой задумчивости, которая бывает на свете, но - мгновение продолжалось следующим образом, уже голосом Вилаповопа (хотя в ушах А все звучало иначе):
- ... она была красивая и одинокая, тишина и ночная дымка тумана окружали ее, и хотя речные воды плескались и резвились, а на плес то и дело выпрыгивали рибосомы с говорушками, наполняя пространство электрическим треском, - ты же знаешь, Банадвогада, как они трещат, - здесь Вилаповоп взмахнул рукой, потом поправил свои разношерстные усы и хотел было... как вдруг до его слуха донеслось молитвенно-монотонное:
- ...ты же знаешь, А, как они трещат - словно в барабаны бьют -
кто-то когда-то говорил мне,
что говорушки с рибосомами создают невероятные ритмы
и что, слушая эти ритмы, нужно ничего больше не слышать и не видеть,
потому что все видимое и невидимое начинает танцевать как под дудочку
и в особенные моменты, когда на говорушек набрасываются щекоталки
(у них такие прозрачные крылышки),
все видимое-невидимое пускается в пляс,
когда никто никого не жалеет,
но дрожат и трепещут, словно листья на наших буках,
а про слышимое и неслышимое и вообще говорить не приходится,
потому что рибосомы своими прозрачными лапками тарахтят нестерпимо,
пытаясь высвободиться от наседающих щекоталок, -
и тогда все слышимое-неслышимое превращается в грохот,
падающий откуда-то сверху и пронизывающий все существо того,
кто не знает, -
так мне кто-то когда-то сказал,
поэтому я была послушна и не желала большего, чем то,
что видела и слышала, сидя у реки...
Ресницы дрогнули, и Е покосилась на Вилаповопа - тот шумно зашевелился и заскрипел кряженевым табуретом:
- ... Да, d`Евушка, да - дальше было так как было, а было так, как мы, все здесь собравшиеся, посмотрим на еще не увиденное нами.
Неспеша проговаривая свой незамысловатый текст, Вилаповоп намотал провод на железную рукоять, все время подозрительно мерцавшую из темноты угла за спиной Банадвогады. Он погладил пышную шапку волнисто-шелковистого, с легким прикосновением к одной из половиц, и характерного только для этого телевизореня мха, подкрутил ему рожки, хлопнул в ладошки и... на экране появился один из многочисленных президентов президент при галстуке. На нем сидел хорошо скроенный пиджак. Президент как бы в нерешительности покрутил головой и застыл. В его взгляде все ж таки теплился еще и свет какой-то неведомой никому человечности.
- Дедушка Ви, а это кто? - не выдержала Е, на что Вилаповоп незамедлительно поправил свою разношерстную бороду, крякнул и, наклонившись к экрану, проговорил:
- Квадрат 79 на 97, будь с нами и тогда мы будем с тобой.
Не успел дедушка Ви ласково потрепать за холку телевизореня, как все обнаружили, что уже как бы открывший рот президент опрокинулся в неизвестность, а на его месте недвусмысленно проявился ночной плес - на нем барахтались и копошились существа с прозрачными лапками, хоботками и крылышками. Потом все увидели Е, сидящую у реки, потом Вилаповопа, размахивающего вилами у кромки воды; потом телевизореня, увязающего по самый экран в росистой траве; потом опять же Вилаповопа, то прыгающего, то застывшего намертво, а то размахивающего уже не вилами, но руками, и бегущего вприпрыжку; после чего все восхищаются замечательной картиной встречи дедушки Ви с телевизоренем, на экране которого узнаваемы как бабушка Ба, так и А, умеренно и не спеша попивающие чаек, и даже видно, что чаек со сливками, а на столе свежие блинчики, пахнущие ароматным дымком...
Глава четвертая
Я бы не сказал, что глава номер 4 напоминала хищника всего лишь потому, что была зубаста и с хохолком.
А также: вовсе не потому Дорогу В Никуда мне хочется назвать Ведущим Трактом на Белое Безбрежное озеро, что дорогу эту с некоторых пор зовут и нарекают просто Ушед; но потому, что крадется она непрерывной брусчаткой по таинственным землям Трех Малых Лесных Массивов, разделенных тремя рубежами (и это, пожалуй, все, из чего и состоит Большой Мизинцевый Массив Западного Леса, разве что...) и выходя на верховья гигантского материка Ладушки, безошибочно подводит к безбрежным берегам Белого Безбрежного Озера.
И действительно, если не брать в расчет нежителей и нежитей Западного Леса, мне понятно, почему глава номер 4 напоминает хищника, но я бы не сказал, что проживающие там беззубы и лишены хохолков. К сожалению, это так. Редкий путник выходит на дорогу Ушед, да и тот норовит поскорее сойти на одну из троп, ютящихся во множестве по обочинам брусчатки, и даже не то, чтобы ютящихся, но скорее прилепленных за кончики хвостов (если вообразить, что каждая тропа жива и бегает не хуже любой проворной мышки). Дорога В Никуда, или просто Ушед, с некоторых пор приобрел(а) статус границы не потому, что кто-то так решил, а просто так - по воле судьбы. Но, должен заметить, что есть и другие мнения. Статус границы неизвестно как Ушеду, но Ведущему Тракту пришелся не по душе и - в процессе перетягивания одеяла выиграл не он. Так как укрываться стало нечем, а ночь была глуха настолько безнадёжно ко всем возможным звуковым вибрациям, что невозможность донести до ее сознания какой бы то ни было информации подтолкнула к реализации своего собственного одеяла. Ушед, в свою очередь, ничего не ведая о том, по-прежнему оставался самим собой. Дорога В Никуда, являясь связующим звеном, но пребывая как бы не у дел, завершала полноту картины, представшую пред очи наши не здесь и не сейчас.
*
Уж ежели решительный кто-то отправится в путь по Ведущему Тракту в сторону Белого Озера, - знает ли он, что одесную пролегают земли, населенные синими осилишами и бежевыми слабеюсами?
Осилиши тираноподобны. Всю жизнь они имеют дело с вечнозелеными реалиями.
Такое дерево, как реалия, в самый критический момент своего жизнепроживания начинает сходить с места, своего обжитого места, чтобы отправиться на поиски другого места. И определить заранее это место никому не дано. А все потому, что сошедшая с места реалия ведет себя так, будто сама не ведает, куда она идет. А идет она странно. Идет и возвращается, возвращается и идет.
Как-то унылый слабеюс спросил у осилиша:
- Синий, растолкуй: ты построил дом из этих гуттаперчивых, роскошный дом на радость и себе и всем, кто в нем, и любой пробегающий, пролетающий то ли ночью, то ли днем...
Слушал осилиш слабеюса или нет, только из-под водопада, нескончаемо обрушивающегося с намерением расплющить всякую попадающую под поток форму, как ни в чем не бывало, бугрясь и пузырясь, лоснилась в шквале искрометных вод глыба мускулатуры. Оттуда. собственно, и донеслось до слуха слабеюса, мирно посылавшего сквозь грохот водопада в уши как бы позеленевшего осилиша свой вопрос на уровне ультразвука. Так вот, до слуха унылого слабеюса донеслось:
- Ты покор-роче, уступчивый... Ты покор-роче, изнеженный.
"Грубовато," - подумалось слабеюсу. И вдруг слабеюс отчетливо увидел, что никакого осилиша нет, а есть только водопад, пенящийся в своем основании белоснежным бушующим сугробом.
Из недр сугроба, изнывающего подземным гулом, прорывая звуковой занавес, выскочил рык осилиша и привел слабеюса в чувство готовности. Почему-то (как подумалось унылому) выскочивший рык сообщал следующее:
- Эй, унылый, ты опять за свое?! Свою отрешенность оставь при себе! Если тебе что-то надо, скажи, да покор-роче, расслабленный, покор-роче!
"Ну, хорошо," - сказал себе слабеюс, настраиваясь на ультразвук и перебирая в уме всякий хлам. Настроившись на уровень ультразвука, слабеюс промурлыкал:
- Синенький, твой до мозга костей каучуковый дом лично мне не внушает никакого доверия. Как только, синенький, дашь промаху, а уж эти гуттаперчевые за версту чуют слабинку, их же хлебом не корми, дай только слабинку понюхать, они же, синенький, в один прекрасный момент разбредутся по лесу, как стадо черно-белых проблематов, - слабеюс оглянулся по сторонам, должно быть, в поисках проблематов, и, не обнаружив никаких перемен в окружающем пейзаже, продолжал мяукать (как подумал про себя слабеюс) в дурном тоне:
- Синенький, подумать только: довести реалию до белого каления, то есть, так сказать, сдвинуть с места, уже представляется мне все равно, что Валун цивилизаторов из пещеры выкатить, а уж заставить реалию идти куда-нибудь не туда, куда она и сама, гуттаперчевая, толком не знает...
Неожиданно слабеюса охватил озноб. Унылый поежился и осторожно прощупал взглядом нутро бушующего сугроба. Глаза слабеюса цвета неспелой вишни в мгновение ока переменили цвет и как бы созрели в мгновение ока: глазами цвета спелой вишни он отслеживал прыгающую по камням иссиня-фиолетовую глыбу как груду больших и малых деформированных шаров, что перекатывались, сталкивались и разбегались, перетекая друг в друга. С каждым прыжком сокращая расстояние, осилиш приближался к унылому слабеюсу. На какое-то время тираноподобный затерялся в рассыпчатых скалах. Слабеюс понимал, что этого времени будет достаточно, чтобы ретироваться, но слабеюс понимал, что узурпатороподобный хочет поговорить поближе. Пока унылый блуждал меж двух понятий, осилиш вскарабкался на козырек -площадку и явился в свете двух светил, зависших в зените, и приблизился вплотную.
- Сто тысяч реалий - это мой дом, и пока я силен!..
Все три подошвы тираноподобного вспыхнули, и снопами силовых разрядов, как клубами дыма, окутались основания его трех гегемонов. Узурпатороподобный поднял обе свои диктатуры и сцепил их над головой. По телу осилиша, извиваясь и змеясь в деформированных шарах мускулатуры, проструились микромолнии - снизу вверх - с нарастающим треском - снизу вверх.
Неожиданно раздувшаяся и как бы дымящаяся глыба мигнула тремя короткими выворотнями света цвета киновари и превратилась в тихий белый столб. Слабеюс упал замертво на камень и расплющился. Вместо слов белый тихий столб плавно отсылал в сторону расплющенного слабеюса большие мягкие снежинки.
Снежинки таяли, касаясь теплой бежевой поверхности, и сообщали, что для беспокойства нет причин, что ничего из ряда вон выходящего не произошло; что неонукраллы по-прежнему мудры и застенчивы одновременно, потому что все, кому недостает мудрости, по-прежнему ищут ее там, где обитают неонукраллы: и, в силу своей застенчивости, неонукраллы по-прежнему наделяют просящих и страждущих той мудростью, за которой пришли просящие и без которой пропадают страждущие; и всякий раз, насыщаясь мудростью сполна, все те, кому недостаточно мудрости, по-прежнему обижают неонукраллов, не жалеют неонукраллов и даже доводят их до состояния полного истощения нервной системы; а все потому, что, насытившись, переиначивают мудрость на свой лад, коверкают, комкают, швыряют, тискают ее, ковыряются в ней, вертят-крутят ее и так и эдак, и все по-прежнему; а неонукраллы обижаются и прячутся за стенами, но их находят те, кто ищут, и все повторяется, и все по-прежнему...
Так падали снежинки и таяли на теплой бежевой поверхности, но спешу сообщить, что бежевая теплая поверхность стягивалась, округлялась, приходила в себя, приподнималась и наконец, убедившись в том, что никакого расплющенного слабеюса не существует, а есть только полновесный слабеюс, унылый приятно удивился, что рядом, подперев голову диктатурой, сидел осилиш и продолжал.
- Я остановился на том, что я силен. Я уверен, изнеженный, что ты убедился в том, ка-ак я силен.
Слабеюс зашевелился.
- Извини, синенький, но я тебя перебью. Ты...
- Да, я знаю, - сказал осилиш. - Сто тысяч реалий строили мой дом. У каждого осилиша есть свой дом. Сто тысяч таких домов. И каждый дом - это сто тысяч стройных реалий.
- Это хорошо, - сказал унылый. - Синий, давно хотел у тебя спросить. Ты, конечно, извини, но... даже беглого взгляда достаточно, чтобы определить твою умственную отсталость. Скажу больше...
- Больше - не надо. Касательно беглого взгляда - ты прав. А ты посмотри на меня попристальней, ты попристальней посмотри!
- Эй-эй-эй! Ты что, опять собрался блины печь! Мне кажется, для твоей кухни я не совсем подходящее тесто. Кстати, возвращаясь к моему вопросу: величайшие умы нашей фаланги до сих пор ломают головы, уже и кровь из носа, а результатов - никаких, уже и скрижали на исходе, а все невдомек - куда идет реалия сама по себе?
- Сама вечнозеленая не знает, куда она идет, - сказал осилиш. - Я тебе так скажу: сама по себе она никуда не идет. Для начала пусть кто-нибудь попробует вечнозеленую свести с места. Я-то сведу ее... И всем остальным (99.999) девяноста девяти тысячам девятистам девяноста девяти осилишам такое под силу. Но есть и еще одна сила. Одна большая холодная сила. Да, уступчивый, Большая Зимняя Ночь. Она сводит каучуковую с места. Она знает, куда гуттаперчевая идет. Я же знаю, расслабленный, куда веду вечнозеленую?!
- На стройку, - сказал унылый.
- Вот-вот, - пробормотал осилиш и пошевелил одной гегемоной.
Оба светила клонились ко сну.
"Еще парочку пульсов, - подумал слабеюс, - и ЯОсь застрянет далеко за водопадом в хохолковом ущелье меж двух уже темнеющих скалистых хохолков и будет щуриться, щуриться, щуриться как будто потерял что-то или припоминает... Не знаю... пока не провалится на дно ущелья и тогда множество разноцветных хохолков, зловеще обуглившись, то ли сияющей черной короной становятся, то ли похожи на черный-пречерный гигантский хохолок с огненно-светящимся контуром; в то время как ОсьЯ, безмятежно созерцая округу, будет плавить пространство нашей крайней фаланги еще парочку пульсов и... Хо-ро-шо..."
Хорошо, но... на правое плечо навалилась тяжесть, легонько оттолкнулась и, уже за спиной, как тень, ускользала все дальше и дальше. И чем дальше ускользала тень за спиной, тем ближе оказывалась затерявшаяся где-то там, в Хохолковом ущелье, та самая мысль, которую подумал слабеюс. Да, она возвращалась, а тень удалялась, но, прежде, чем окончательно раствориться в зеленой дымке леса... Унылый обернулся и увидел - как синее пятнышко вот-вот перестанет быть.
- Эгэ-гэ-гэй!!! - вскричал ничего не теряющий, кроме окружающей действительности, раздосадованный слабеюс, - Си-и-не-е-ньки-ий, ты-ы ку-у-да-а-а!!! - и замер, вперившись в маленький синенький комочек, вот-вот перестанущий быть.
Казалось бы, что маленький синенький комочек захотел относительно слабеюса вот-вот перестать быть, но теперь об этом и речи быть не могло, потому что даже с той точки, на которую опирался бежевый унылый слабеюс, было видно, что маленький синенький комочек застыл, подобно маленькой синенькой капельке и задумался. О чем подумала капелька, то бишь удалившийся осилиш, не важно, однако, не прошло и полпульса, как, почти у ног уступчивого, на траве, раскинув гегемоны с диктатурами, он не то, чтобы валялся, а так, расслабившись, расплескался всеми своими большими и малыми деформированными шарами мощной иссине-фиолетовой мускулатуры, подмяв и камни, и кустарник, и траву. что на камнях, и, как показалось расслабленному, свои же собственные слова. Может быть, поэтому речь осилиша была столь неспешна и размеренно-нетороплива.
- Как видишь, я вернулся. Возвращаться - всегда утомительно. Иногда утомление идет на пользу. А польза не так уж и плоха. Если пользоваться пользой на пользу дела, а не во вред ему, то дело получается хорошее, добротное и пышное. Сожалею, но дела без помех не бывают. Всякое дело помехами питается. Нет помех и дела все куда-то деваются. Дела-то деваются, да вот на смену им приходит громадный бездельник. У бездельника есть одно любимое место. Если захочет, то он может опуститься на это место, а если захочет, то он может и навалиться, и напрыгнуть, как ему захочется и заблагорассудится, так он и сделает, потому что место это - одно, и место это - любимое: это грудь того, к кому пришел громадный бездельник. У кого нет груди, к тому громадный бездельник не придет никогда.
- А на тебя наваливался когда-нибудь этот громадный бездельник? - пролепетал близлежащий слабеюс и тут же отполз подальше.
Центральный глаз осилиша поерзал по сторонам, но вдруг застыл и как бы утонул в самом себе.
Осилиш сказал... и пока он говорил, унылый наслаждался приятным гулом, исходящим от земли и щекотавшим ему спину, бока, живот, подошвы и, чем бы слабеюс не прикладывался к земле, будь то ухо или нос, земля безотказно, пока говорил осилиш, щекотала ему то, чем он прикладывался к ней. Причиной тому были подмятые слова, которым, чтобы выпрямиться и выйти наружу в доступном виде, приходилось гудеть уже в районе груди или в области спины, что выглядело маловажным, ибо все, неподвижно коснувшееся земли, являлось самой землей. Вот земля и гудела вместе с осилишем, если не брать в расчет разнеженного слабеюса, который приятно осознавал свой личный факт, что это осилиш гудит вместе с землей, когда говорит такие слова. как -
- Да, было дело. Это было большое дело, потому что бездельник был громадный и справиться с ним. стало быть, нелегко. Представь себе Большую Зимнюю Ночь... так... Теперь представь себе мой каучуковый, большой, живой и неприступный дом... так... Теперь меня. Я там, под куполом, на верхней террасе, в своей крохотной спаленке, на диване, откуда, даже распластавшись, можно видеть всё, что внизу, на подступах к дому, и всё, что наверху: будь то пернатые, ночное небо, испещренное крохотными светилами, или - днем - тучки, набегающие на ОсьЯ либо на ЯОсь, отчего все вокруг забавно меняется; но меня в этом случае больше интересует нависающий над моим вечнозеленым крошкой-куполом как второй купол большой холм. откуда всевозможные ползуны, ходуны и бегуны с прыгунами иной раз сыпятся как груши (благо, что крыша гуттаперчевая, а око мое не дремлет)...
Заподозрив что-то неладное, осилиш приподнялся и внимательно посмотрел прямо в глаза собеседника. Собеседник ответил тем же внимательным взглядом. Тогда тираноподобный попробовал просочиться сквозь зрачки внимательных глаз слабеюса и заглянуть за ширму, но тут же обнаружил, что унылый, просочившись сквозь зрачки и невозмутимо взирая на узор его души, намерен выхватить из невообразимого мельтешения рассыпающихся снопов света маленький лучик, ускользающий с поистине фантастической проворностью, будто суперживчик какой-то или дразнилка. Вдруг узурпатороподобный преобразился - застыл и сделался абсолютным нулем - и тут же обнаружил, что слабеюс ничуть не хуже проделывает те же штуки в нем самом. Ну что ж, оставалось только изловчиться и выхватить лучик. И вот, изловчившись, когда только и оставалось, что выхватить лучик, осилиш обнаружил, что парень, который в нем, делает что-то не так: то ли изловчиться не может, то ли... Да, пребывая в точке абсолютного покоя и сделавшись абсолютным нулем, слабеюс просто тихо мирно спал. Смириться с тем, что в нем самом кто-то спит, пусть даже этот кто-то - известный ему слабеюс из семейства унылых, и даже если у известного ему слабеюса из семейства унылых на данный момент незабываемо-блаженная улыбка, застывшая как печать, но живая, как свет, тираноподобный не мог. В ход пошли диктатуры. Унылый проснулся. Осилиш покинул слабеюса и тут же обнаружил, что унылый успешно выбрался наружу из него самого и оставался теперь самим собой.
- Эх, синий,
Твои подмятые слова...
Они гудели как жуки
Тяжеловесные, когда
Рукой безжизненной виска
Коснулся легкий ветерок
И за собою поволок
Пространство теплое, а я,
Блуждая средь овец слепых, летящих с севера на юг,
Щипал заброшенный туман -
Он сочен был, он рос вон там.
И слабеюс взмахнул рукой. а узурпатороподобный посмотрел в ту сторону, куда красноречиво указывал воздетый перст слабеюса из семейства унылых, но ничего такого там не нашел. Тем временем, не теряя драгоценных пульсиков, изнеженный продолжал:
- Наевшись в волю, я прилег.
Клонило в сон, но мотылек
Развеял грезы и мечты -
Из неподвижной пустоты
Чернее черного, ко мне
Нагая дева подошла.
Она сказала: "Нет и да
И снова нет и снова да
И нет и да и нет и да
И снова нет и снова да".
Возникла пауза, а я,
Блуждая средь пустых овец,
Гонимых с юга на восток,
Щипал оборванный росток.
(Я покажу. Вот так.)
И слабеюс хотел было показать, как он щипал оборванный росток, но осилиш остановил его и сказал:
- Унылый, сейчас не время терять драгоценные пульсики. В нашем распоряжении не больше пульса, если ты, конечно, пожелаешь пойти со мной?!
- Эти бесконечные потасовки. Эта несносная Дорога В Никуда. Эти гнусные мракожабрики. Эти пустоголовые телевизорени. Эти коварные шушукалки с хохотунчиками. Эти злобные самсенаумы с эгосамурами. Эти самодовольные буржуазики. И охота тебе с ними связываться?! Эти болезнетворные и тлетворные болеси с микробусами. А эти злопамятные братья-близнецы Гигабайт Гигабайтович Гигабайтов с Мегабайтом Мегабайтовичем Мегабайтовым! И у тебя, осилиша один пять нулей (100.000), самого молодого и, я надеюсь, самого умного, хоть и новоиспеченного, но современного - не говоря уже обо всех модификациях и модернизациях, - и у тебя может быть ко всем этим щекоталкам, говорушкам, рибосомам, нескладушкам какое-то дело?!. Мой унылый ум отказывается что-либо понимать во всей этой неразберихе! Хорошо, что пелена безумия в моей голове становится прозрачной, когда твои родственники осилиши, типа дважды два четыре (224), дважды два пять (225), дважды два шесть (226), дважды два семь (227) и т.д. ввязываются в заваруху вокруг Ушед. Они же застряли, как кость в горле, в непроходимой дремучести своих же собственных мозгов, закоренелых до мозга костей в силу комфортной пробуксовки в непролазных дебрях закона джунглей... - Слабеюс непроизвольно поморщился, прислушался, взглянул на себя со стороны и, спохватившись, продолжил:
- Вместо того, чтобы попытаться стать моложе, обратиться к узору своей души, починить-поправить перманентно заброшенный узор души своей и обратиться к духу - источнику омоложения, - они подружились со слабеюсами из семейства слюнитекут. Все, с меня довольно! Я не желаю идти с тобой, и никуда идти я не желаю!
А на самом деле все было тип-топ ( точнее, все было тик-так, но можно сказать и тип-топ, хотя конечно тик-так точнее). Беспрестанно выкрикивая, будто вскрикивая от шипа, будто взвизгивая от жала, унылый преспокойно топал вслед за осилишем вниз по тропинке в сторону Ведущего Тракта на Белое Безбрежное Озеро.
Должно быть, шли они не так уж быстро, потому что наступили сумерки, а до подхода к лесу предстояло еще преодолеть три поворота и несколько полян с душистыми ручейками и пьянящими травами. Должно быть, шли они не так уж тихо, потому что по-кошачьи бесшумно с неба свалился сумеречный лайнер яйцекладущий и, как какого-то червяка, склевал слабеюса из семейства унылых, после чего на несколько пульсиков воцарилась тишина.
На мгновенье задумавшись, сумеречный лайнер яйцекладущий хотел было тут же расправиться с осилишем один пять нулей (100.000), но не тут-то было. Одетый в цвета глубокой осени, то есть одетый в цвета багровые и золотые, то есть в багровый со всеми оттенками и в золотой со всеми нюансами, багровый от ярости и золотой от сдерживаемой ярости, тираноподобный совместил диктатуры с гегемонами так, что по форме это напоминало связку гранат, а по содержанию - гегемонический диктатурат, и катапультировался со скоростью здесь и сейчас. Щелчок по носу и одна короткая затрещина на сумеречного лайнера яйцекладущего произвели эффект неразорвавшихся снарядов.
Лайнер задумался на мгновенье и, мягко толкнув землю, взмыл в небо, напоследок обдав коротким норд-остом пятачок земли, в центре которого, как тренога, стоял неподвижный осилиш.
"Я же тираноподбный, - рассуждал узурпатороподобный, наматывая остаток пути, - ничего не должен... никому не обязан. Короче, сам себе - голова.
Смерть известного мне слабеюса из семейства унылых?! Эка невидаль. Да тиранопобные и не такое видали! Ну помер?! В конце концов это его проблемы...
Я же тираноподобный, можно сказать, чернорабочий смерти! Кто заставит меня соболезновать об умершем?! Кто потревожит гранит моего тираноподобия?! Кто всколыхнет хотя бы раз ну хоть одну безликую волну на лике океана безразличия, где мы, осилиши, поставлены Создателем господствовать безраздельно?!.
Слабеюс, слабеюс, да разве ж я знал, что серые птички опять на ходу?! - в сердцах размышлял узурпатороподобный. - С тех пор, как северные хищники склевали подчистую строителей Дороги В Никуда, кануло в лету... оборотов этак с триста. В ту пору мне, совсем еще юному осилишу один пять нулей (100.000), все было интересно.