В середине апреля, когда весна пришла насовсем и ничто уже не могло ей помешать, когда всем хотелось прикоснуться щекой к её улыбке , солнышку и ветерку и началась эта история неожиданно и просто в обыкновенной хозяйственной сумке, что вдруг ожила, зашумела, удивляя прохожих, будто приютила у себя капельку весны. А вышло так, что пошла в воскресное утро бабушка Любовь Борисовна с внучкой Валюшей на Благовещенский базар и не думала, не гадала, что вернётся домой с полной сумкой живых существ, что будут кричать, пищать, волнуя сердце не меньше солнышка, и станут на несколько месяцев в их семье чем-то очень важным.
Случайно совсем увидела Валюша, как с грузовой машины продают маленьких жёлтеньких цыплят и чуть не расплакалась, умоляя бабушку купить ей хотя бы одного самого малюсенького и жёлтенького... И как было ей отказать!.. Вот так и запищали в сумке трое цыплят. А чуть дальше стояла другая машина - с утятами, что пищали ничуть не хуже. Тут уж бабушка не удержалась, купила ещё троих утят, побольше цыплят, более живых. Она понадеялась, что выживут утята, - цыплята однажды у неё подохли. И будто нарочно, зная, что сюда должна прийти Валюша, подошёл к машине старик с большой старой корзиной, а в ней грелось трое крохотных кроликов. Валюша как увидела, сразу расплакалась... и в бабушкиной сумке очутился ещё и кролик, совсем не подозревая, что завершил своим появлением начало целой истории. А её герои, тесно прижавшись друг к дружке, сидели в сумке и в ожидании неизвестного будущего, кричали кто во что горазд: одни, вспоминая своё такое ещё крохотное прошлое, поменьше даже яичного желтка, а кролик обнимал мир широко раскрытыми глазищами и бил лапками, не помышляя ни о каком таком будущем.
А свершилось будущее, не спрашиваясь, очень скоро, когда всё это беспокойное хозяйство буся осторожно вытащила из сумки и положила на пол, а малыши, оказавшись в незнакомой комнате, замерли на мгновение и стали разбегаться в разные стороны, словно предчувствуя недоброе и желая вырваться из его обьятий, пища ещё громче, так что дедушка Алексей Иванович в сердцах ахнул и его приветствие новым членам семьи оказалось несколько странным:
- Ты что, баба, с ума спятила?! они же все подохнут!
- Ничего, выкормим,- проговорила та виновато и, точно в оправдание, проворковала,- вот у внучат в августе день рождения, будет мясцо свежее.
И выкормили, варили яйца, мелко крошили, варили пшено, кормили чуть ли не с рук, а сколько было радости у детей... Но выжили не все. Как-то маленький Саша схватил одного утёнка за ногу и стал им крутить, сломал ему ножку, если бы не забрали, убил бы совсем. После этого утёнок не вставал, так и лежал, пока не сдох. И ел, и пил лёжа, в конце уже и ползать не мог, еду ему оставляли прямо у клюва. Вскоре почему-то сдохли и два других утёнка. А цыплята, как это ни странно, выжили.
Вначале всю честную компанию посадили в большую картонную коробку и они мирно в ней жили, пока не ожили и не стала им эта коробка мала. Тогда отгородили широкой доской угол в комнате и поселили всех в этот особый мир, переполненный их радостным удивлением и шумом.
Однажды деда смотрел, смотрел и рассмеялся: "Да это же заяц! Вы посмотрите как он на задних-то лапках... и всё по сторонам смотрит, ищет чего-то... Видно старик в лесу на выводок набрёл и на базар принёс... А ты баба купила. Хорошо хоть не дохлого кота с отрезанными ногами, как в прошлый раз!" И он не мог успокоиться, называл одному ему известные признаки, доказывал, а нам-то было всё равно: что кролик, что заяц, так даже вкуснее, когда неизвестно кого кушать будем! Помнил ли он сам, откуда он - из лесу или из сарая?
Зайчик был больше цыплят и мы боялись, как бы не задавил какого-нибудь. Но очень скоро жёлтый пушок цыплят стал исчезать и прямо из него повырастали упругие белые пёрышки, так что цыплята ходили невообразимо-странные, жёлто-белые и тогда-то мы поняли, что им уже ничто не грозит и они выжили для этой жизни. Вскоре они настолько подросли, что стали перепрыгивать через доску и бегать по комнате, и совсем не стало от них житья. Пришлось переселять всю эту шумную компанию на балкон. И тихая, дружная жизнь их на этом закончилась, потому как все трое цыплят оказались, на нашу голову, петушками. И заполнили они балкон бесконечными потасовками и беспорядком, впрочем, как и положено порядочным петухам.
А зайчик тоже подрос, но так и остался прежним тихим зайчиком, каким был ещё у старика в корзине, так и не вырос из своего благодушия и, наверное, в отместку за это стали петушки клевать его, чуть ли не прыгая по нему, пришлось спасать зайчика. Мы нашли для него картонную коробку, в какую тот сразу же и залез со всем своим нехитрым скарбом: заячьими глупыми страхами, лапами, ушами и куцым хвостом, а более у него ничего и не было. И зажил он в ней, наконец-то, одиноко и счастливо, ну точно монетка в кошельке потерянном, положенная хозяйкой на счастье, вылезая только покушать травку.
А петушкам пришлась по душе перекладина, какую закрепил дедушка между перилами балкона и стеной, так что они запрыгивали на неё и, тесно прижавшись, дремали тихо-тихо и вскоре засыпали, успокаиваясь от бесконечных хлопот.
Дедушка посмеивался, он остался доволен своей работой не меньше самих петушков и, казалось, и сам был готов усесться рядом с ними и насладиться в полной мере своей работой. "Они высоту любят,- с удовольствием объяснял нам,- заберутся под самую крышу в сарае и сидят там и чем выше, тем им спокойнее,- и подмигивал, подзадоривая и нас, и себя,- так-то такие они птицы - петухи".
Деда словно предчувствовал нечто необычайное, что произойдёт вскоре: ну не могли петушки успокоиться в заячьей коробке балкона, слишком уж они петухи, чтобы провести в ней тихонько свою короткую жизнь; и деда сам невольно вдохновлял их на это необычайное, что уже чувствовалось, выплёскивалось из них, как из переполненного солнцем зеркальца.
- Деда, ты посмотри, кричит,- ещё ничего не понимая к балкону подошла буся и удивлённо стала смотреть, не доверяя своим ушам, желая убедиться ещё и глазами, потрогать ими, точно руками, наощупь, пронзительный петушиный крик и в растерянной задумчивости тихо проговорила: - И откуда он знать может, кто его научил...
- Что знать-то, что он - петух?! - рассерженно и недоверчиво, как-бы заступаясь за самого себя, ответил деда и, лукаво усмехнувшись, добавил,- это ещё что, вот как станет он во всю петушиную глотку орать, тогда поймёшь, откуда он знает... Эх, купила баба петуха, а тот вдруг кукарекать стал...
А петушок всё кричал и кричал, не в силах остановиться, будто весенний ручей, что раз поймав, зеркальцем своей улыбки, солнце и ударив в него как в колокольчик, уже не отпускает его, пока всё оно не отзвенит в его быстрой прохладе. Незнакомый, прекрасный мир ворвался в его неокрепшую жизнь вместе с первым криком, нет, даже и не криком, а первым поцелуем счастья, - разве можно назвать криком, что скорее угадывалось, мечталось, пелось, нежели было похоже на крик, что до сих пор молчало, ожидая, когда же молчание станет невыносимо. И крик его становился всё звонче, живее, петушиннее и сам он преображался прямо на глазах и, казалось, что кричит уже совсем другой взрослый петух, до того он расхрабрился, распушил перья и высоко задрав голову, кричал, утопая в крике своём, как в симфонии, счастливый, будто спешил успеть накричаться досыта, пока ещё мог... И куда девался тот крохотный, неумелый цыплёнок, что ещё вчера жил в нём, - испугался собственного крика что ли?!
И с каждым новым криком в городе становилось светлее, прозрачнее, так что казалось, это он и выкрикивает в город рассвет. Странно, но в созданном человеком городе, ничего живого, человеческого не осталось, и даже небо, луна, звёзды оказались побеждены городом, стали ненастоящими, проржавевшими, точно старые водопроводные трубы и не в силах пробиться к людям сквозь ржавчину лжи и равнодушия.
Но прорвался сквозь железный скрежет к каждому человеку слабый петушиный крик, наполнил собой, оглушил, опьянил его и не надорвался, взорвался ярче, неожиданнее грозы, потряс, взбудоражил сильнее иной долгой жизни - самые сокровеннейшие чувства его, с надеждой исцелить в них всё жестокое и подлое, в чём так мало доброты.
И ничего откровеннее этого крика человек придумать не сумел - единственного, оставшегося ещё искреннего чувства в душе его. И сколько бы звёзд ни зачерпнул он половником разума своего, не понять ему их тайны, как ладонями не вычерпать рассвета из аромата росы и цветов, как поцелуями не вычерпать любви.
Нет, не сильнее он себя, человек, вздрагивающий, прислушивающийся, удивляющийся обыкновенному петушиному крику, как осознанию своей беспомощности... но сильнее которой один Бог. И поднимают люди головы то ли к небу, то ли к своей совести, что закричала вдруг... и замирают, прислушиваются и не поймут: верить или нет, что ещё может в их жизни кричать петух?!
Какое чудо несказанное, какое блаженство открылось вдруг петушку - встречать солнце, оживляя криком рассвет. В этом крике оказалась вся его жизнь до последнего зёрнышка зари, ему стало непонятно, невыносимо молчание, когда так прекрасно оглушать тишину своей радостью, свободой, песней.
Он всё кричал и кричал, тянул голову высоко-высоко в небо, точно знамя, желая закричать ночь, до последней звёздочки, ещё кое-где чуть вздрагивающей за бледной вуалью испуга.
ГЛАВА 2
Но как страшно испортился характер у петушка! Стал он драчливым и вредным, начал бессовестно гонять своих братцев, но особенно невзлюбил бедного зайчика, что сидел тихо-тихо и неслышно было, как он дышит, жуёт травку - так ему хотелось жить и молчал он в свою картонную коробку, точно в тряпочку.
А петух запрыгивал на коробку и клевал её, вырывая целые куски, показывая своё презрение и к ней, и к зайцу. Братцы, как могли, помогали ему и втроём они расшатали её, так что под их тяжестью она вконец развалилась и придавила зайца, сидевшего тише прежнего, будто его и не было вовсе. А петухи до того обнаглели, что ходили ну прямо по нему, и вскоре заяц прятался уже в какие-то обрывки картона, во что и спрятаться было невозможно. Пришлось нам искать другую коробку и буся нашла её во дворе. Эта оказалась побольше и покрепче первой и продержалась несколько дольше.
А жизнь на балконе между тем кипела, и чтобы петушки не повыскакивали, мы закрыли балконные рамы. В квартире стало душно. Да и просто выйти на балкон стало небезопасно: петухи набрасывались на непрошеного гостя, подбираясь ближе и ближе, и бесцеремонно клевались. Отогнать их было невозможно. Если вначале ты сдерживался, останавливал крикуна потихоньку, ласково, то вскоре вскрикивал от боли, не выдерживал такого на- хальства и со всей силы отшвыривал обидчика, так что у него перья летели и он сам орал благим матом на своём петушином языке от боли и возмущения. Но не проходило и минуты как два других его братца ещё сильнее кусали тебя и ты, проклиная весь петушиный род за царапины на твоих ногах, в панике убегал с балкона.
Вскоре балкон превратился в самый настоящий курятник. Петушкам буся из жалости и бедности начала бросать отходы со стола и пол покрыло сплошное, скользкое месиво, вычистить какое было непросто, потому как после уборки прежнего месива, его место занимало новое.
И считалось, что ты убегал с балкона благополучно, если не подскальзывался на жиже и не падал в неё, что так и таяла под ногами; и рубаха, и брюки, и руки, и голова не оказывались вымазанными этой жижей, а рука не ныла от удара о бетон и ты не проклинал бесноватого петуха, что так и прыгал на тебя, лежащего, угрожающе растопырив крылья.
И этот удушливый запах, особенный в жару, поднимался и пропитывал, кажется, всю квартиру, проникая непонятно каким образом в самые отдалённые её уголки.
- Чтоб я ещё какую худобу купила! - жаловалась буся, но в душе ей было жаль петушков, она с детства любила всякую живность, ещё мама её держала всего понемногу: и курей, и кроликов, и даже козу... И сама она мечтала о своём хозяйстве, но какое хозяйство может быть в коммуналке! Правда один раз на старой квартире взяла двух гусей и держала их в комнатушке под столом в деревянном ящике. Но сколько можно вытерпеть такое крикливое соседство и потому длилось это счастье недолго. И лишь теперь, на старости сбылась её странная мечта, когда отважилась она и накупила для внучат и себя цыплят, утят, кролика, и надо было видеть, как буся вся светится, когда смотрит на своё добро, - в душе она так и осталась прежней маленькой девочкой, что ухаживала за живностью в родительском доме на родной Журавлёвке, по существу - деревне.
И чтоб вернуться ненадолго в милое детство, продолжала она, счастливая, через день мыть балкон, а петушки кусали ей ноги, руки, она же отбивалась от них мокрой тряпкой: "Кыш, кыш, треклятые..." и со стороны это было похоже на какой-то странный поединок человеческого упрямства с петушиным.
И всё бы ничего, но ко всем неприятностям, с какими мы уже свыклись, как с мозолью на своей ноге, прибавилась ещё одна, самая болезненная и она разрасталась и разрасталась прямо на глазах. А беда в том, что начал петушок кричать громче и громче чуть ли не с каждым днём и подолгу, будто проголодался и горластее всего - с утра пораньше, вкладывая в задористое кукареканье свою певучую душу.
Хорошо хоть два его братца помалкивали, но помалкивали как-то странно и подозрительно и много раз мы замечали, что они открывали рты и пытались кричать, правда, совсем негромко, чтобы ясно было ему, что кричат они потихоньку, шёпотом даже и что вовсе и не кричат, а так... балуются, что, конечно, и им можно. И стало очевидно, зарежь мы этого крикуна, тут же его место займёт другой, возможно ещё горластее. И так будет, пока не останется в живых хотя бы один петух.
Особенно наш баловник вдохновлялся и показывал прелести своего искусства по воскресеньям, когда так сладостно поспать, понежиться в постели... и тут людям снилось звонкое кукареканье, точно медный таз падал на асфальт с девятого этажа... и попробуй не проснуться! Вначале соседи спросонья ничего толком не могли понять, не верили своим ушам, замирали, вздрагивали, как загипнотизированные и невольно думая: "Не Кашпировский ли это?.. вчера только по ящику смотрели, видать, с головой что и случилось! Мало ли что может привидеться после гипноза?! Тут не только закукарекаешь (если бы только закукарекать!), тут ещё, пожалуй, такое запоёшь... ой-ой-ой, - не обрадуешься! Так может чего и сталось... с мозгами?! И людей пробирал страх безотчётный, что им стала мерещиться чертовщина всякая и они невольно складывали вместе кончики пальцев правой руки и, посмотрев вокруг себя, - не смотрит ли кто - крестились поспешно.
Но крик не исчезал, через некоторое время звучал снова и, значит, это не сила нечистая; люди ещё внимательнее прислушивались, смотрели вверх и вниз, ища глазами, откуда же он доносится этот крик, удивлённо спрашивая: "Где это?!" Наконец догадавшись, звонили, осторожно выпытывая... не у нас ли кукарекают? Но петуха своего мы защищали всей семьёй. Наш петух и всё! А своих мы не выдаём. И буся долго рассказывала историю про свежее мясцо и день рождения внучат. Ну что со старой возьмёшь? Ни уговорить, ни убедить нельзя, как и этого петуха. Но всё же, сообразив что к чему, соседи говорили, что, конечно, понимают, петух - птица безмозглая и кричит, когда ему вздумается и не прикажешь ему молчать... однако, просили унять нашего хулигана, просили обьяснить ему хорошенько, что кричать так рано в воскресенье неприлично и готовы были поговорить с ним лично, потому как устали, крик его, кажется, застрял у них в ушах, они ложатся с ним и просыпаются, и скоро сами начнут кукарекать!..
Бывало спешащий прохожий, услышав вдруг петушиный крик, вздрагивал, будто кто бросил в него яблоко и оно разбилось вдребезги совсем рядом, так что и места мокрого не осталось от него и, не понимая ничего, как-то удивлённо, странным образом выворачивал шею, поднимал вверх голову, шаря глазами по балконам, не веря своим ушам... Как это может здесь, посреди бетонных громадин - хозяйничать петух?! Или кто над ним так смеётся? И что же он, негодник, хочет сказать этим своим кукареканьем? Какая-то странная шутка... И прохожий продолжал идти с вывернутой неестественным образом шеей (попытайся он специально так её вывернуть, сломал бы, а теперь ничего, теперь было только удивительно!) и с задранной вверх головой, пока не доходил до края тротуара и не проваливался ногой на дорогу и тогда только, чуть не падая, проклинал шутника и приходил в себя.
Прошло немного времени, по балкону, как ни в чём не бывало, важно прохаживался наш герой. Два братца явно побаивались его и прижимались к стенке, когда он шествовал мимо, разбегались, если он шёл навстречу. А заяц прятался в коробке и даже не вылезал за едой и травку ему клали чуть ли не в коробку. Он сросся с ней как черепаха со своим панцирем и, казалось, что она и в самом деле приросла к его спине.
В доме же все задумались, стало много философии, много всякого смысла... даже в бессмыслице. Семья часто собиралась у балкона, как на военный совет, обсуждала и ругала петухов, правда, ни на что большее не решаясь.
Таня - У меня целый клок мяса вырвал,- проговорила она, показывая левую ногу чуть пониже колена.- Кровопийца!..
Деда не выдержал - Ну что будем делать? Это ты во всём виновата, купила волка, теперь вот воет... Внучатам поиграть!.. А разве можно живьём играться?! Вот Бог и наказал... (хотя вина её была лишь в том, что купила цыплят, всё остальное сделала сама жизнь...) Продала бы их на базаре!
Буся - Зачем же я их покупала? Да и сколько за них дадут, посмотри, какие они маленькие, не растут что ли?
Деда - Да сколько бы ни дали... Я бы их задаром отдал, ещё бы заплатил тому, кто их возьмёт...
Буся - Что же, зря кормили?! - и, нахмурившись,- знаешь что, зарежь ты крикуна завтра утром... будешь идти на работу и зарежь, а эти пусть живут до праздников.
Деда не ответил. Другого выхода и он не видел, а на душе было паскудно... Нет, он столько голов отрубил всякой животине и особенно не мучался... но сейчас было другое. "Молодой какой петушок, не пожил совсем... и вот его резать! И за что? За то, что кукарекает в своём курятнике! А зачем он тогда петух?! Это же здорово, что так славно поёт... И как был бы пуст, одинок этот мир без его весёлого пения! и звался бы он ничем... просто - тишиной.
Эх, у тёщи на Журавлёвке завёл курей... и двор, и сарай - всё было, так тесть злой попался, не захотел почему-то, позавидовал! Но сам молчал, подговорил тёщу сказать... заставил порезать курочек. И вот снова - резать!.."
Деда стоял у балкона и молчал... "И что это она их закормила, сколько жратвы набросала... вот они ленятся даже встать. Клюнут зёрнышко и лежат... потому и плохо растут. Впроголодь их надо держать, впроголодь... Да и во дворе в травке они то червячка найдут и скушают, то букашку какую. А здесь кого они найдут и скушают?! Да теперь всё равно. Пропал петушок ни за что. Жил бы себе тихо... так нет же, захотел большего... захотел всего от жизни... а так не бывает".
На другой день деда проснулся раньше обычного, казался явно невыспавшимся и не в настроении. У него было неприятное чувство, что от него хотят чего-то особенно подленького, чего никто делать не хочет, боится, а вот он должен.
Он встал потихоньку, чтоб никого не разбудить и незаметно, как сновидение, проскользнуть на улицу, даже не позавтракав... Но буся встала... ещё раньше. Она будто не спала всю ночь и только о том и думала как бы подкараулить муженька.
- А петуха резать! - буся чуть не сверлила его глазами. И надо же, не успела она произнести последнее слово, как закричал петух, точно бросая деду вызов. Тот аж вздрогнул от неожиданности, но сумел собраться с мыслями: "Не буду я его резать. Разве можно такого молоденького... Да он ещё не накукарекался вволю. Если Бог есть... да если и нет Бога, я сам себе не прощу...- и хитро прищурившись проговорил,- хочешь, бери сама и режь, если у тебя рука подымется... или соседей зови. А я отказываюсь. Всё". И нервно открыв дверь, деда выскочил не попрощавшись.
А на улице, казалось, кукарекают все девятиэтажки Залютино. - Не зарезал деда, не зарезал,- повскакивали внучата с постелей и побежали к балкону: петушок, как народный артист, пел свою любимую песню.
А вечером дедушка пришёл с работы счастливый и довольный: "Слушайте, да прятать надо петуха на ночь куда-нибудь. Ну куда, куда... хотя бы в нашу большую выварку для белья, поставлю её в комнате. А утром выпускать на балкон ... и резать не надо. Пусть себе живёт... кукарекает".
Не очень-то просто оказалось поймать петуха, этого чёрта с крыльями. Он кричал, прыгал, метался по балкону, как угорелый, не даваясь в руки. Но всё же деда поймал его и посадил в выварку, а сверху накрыл старым одеялом, оставив щёлку, чтоб не задохнулся. "Ну вот и хорошо, и сиди, и кукарекай себе на здоровье, сколько душе твоей угодно. Никто тебя не услышит".
Утро прошло удивительно спокойно. Но петух за ночь точно обезумел, и когда дедушка доставал его из темницы, он как бешеный кусался, вырываясь из рук, и деда его не удержал. Разбойник стал носиться по комнате, готовый всех закукарекать и заклевать, так напугал детей, что те с визгом позаскакивали на диван и кричали ещё громче петуха, и дедушка растерялся (петух хорошенько кусанул его за руку) и сам бегал за ним с опаской, но всё же изловчился и с воплем : "Полундра" - крепко схватил забияку за крылья и отнёс на балкон.
Что тут началось... Этот стервец от злости буквально озверел, начал гоняться за братцами да так, что они голоса сорвали, не знали, куда им деваться, прижимались друг к дружке, тряслись и пищали, моля о пощаде. А он всё заклёвывал их, не зная жалости, только перья летели, будто они были виноваты в его заточении.
И в дальнейшем, когда сидел он в темнице, здесь никто не смел кричать вместо него... и петушки молчали, пусть они и не слышали, но чувствовали, как он кричит там в своей выварке. И всякий раз, как только открывалась утром балконная дверь, они разбегались в панике.
Бедный наш зайчик до того испугался, что уже не высовывался из коробки даже покушать, так и сидел в ней, мол лучше помру с голодухи, но не дам себя растерзать этому свирепому чудищу... А петух с остервенением начал терзать коробку и какой ни была она крепкой, разодрал её в клочья, зайцу и спрятаться было негде; петух залез ему прямо на голову и сидел... один куцый хвост торчал. Наконец, разорвал, бандит, последние куски картона и выгнал зайчика из его укрытия. Страдалец сжался в углу, молчит, а петух клюёт, безжалостно вырывая целые клочья пуха. Зайчик дрожит, приготовился умирать... и молчит, молчит... Такова его заячья судьбинушка - не сметь кричать даже перед смертью. Хорошо, что вовремя увидели мы бедственное положение ушастого и успели спасти его, перенесли на другой балкон. Оба балкона у нас теперь были заняты миром животных, казалось, скоро нам не останется места и в комнатах.
Так мы и жили: вечером дедушка сажал крикуна в его темницу, утром доставал и выпускал на балкон. Правда, однажды петух вёл себя на удивление смирно, деду показалось, что тому даже понравилось в выварке. Он не мог понять, в чём дело, но было поздно, и пошёл он спать. Сообразил уже утром, когда услышал, как разрывается на балконе петух. "Другой что-ли орать начал?" Но когда прислушался, понял - нет, никакой другой не мог кукарекать так здорово, - в темноте он просто перепутал петухов.
Что же делать? И придумал, достал пузырёк с зелёнкой и хотел чуть-чуть помазать крикуну крыло, но тот не давался и деда вылил на него полпузырька и ходил тот весь зелёный, что нельзя было не увидеть даже ночью.
Но и заключённый в свою тюрьму, накрытый одеялом, петух кричал; и если на свободе пробуждал он рассвет и зарю, то здесь в выварке - темноту и деда. И дедушка каждое утро улыбался и радовался пусть и такому глухому, придавленному пению, и такое кукареканье ему нравилось, оно было будто из его петушиного детства, напоминало ему родную деревню Н. Васильевку на далёкой Тамбовщине, где он родился и прожил до освобождения Крыма от фашистов, где был ещё счастлив, как оказалось потом. И потому, каждый раз доставая своего любимца, по-детски трогательно смеялся деда: "Ну что, живой, дуралей, не задохнулся!.."
Как ни была мучительна эта жизнь для крикуна, но всё же она была жизнью и приближался день, когда наступит конец и такой его жизни. Непонятно как, но он будто чувствовал это и чем радостнее становились лица детишек, чем ярче, точно румянец, проступал на их милых щёчках смех дня рождения, тем сильнее, резче и горше (чтоб запомнилось!), тем протяжнее и надрывнее кричал петух, словно прощаясь с белым светом.
Ещё за два дня петушки почувствовали, что пришёл им конец, перестали есть и начали кричать - втроём! Странно, но грозный петух больше не дрался и разрешил петь вместе с собой своим братцам. И вот когда втроём, точно одна глотка, голосили они о своей горькой доле, их и зарезали. Как ни метались петушки в панике по балкону, куда им было деться... дальше смерти не убежишь. Схватил деда первым крикуна, зажал между ног и резким ударом ножа срезал ему голову... побежала кровь, мёртвое тельце затрепыхалось... и всё. То же случилось и с его братцами. Тушки птиц облили кипятком, общипали и лежали они на столе общипанные, голенькие, такие маленькие, щупленькие, что буся не выдержала и взмолилась: "Господи, да тут и есть нечего... Кормила их, кормила, паршивцев, а они так и не выросли... Как же кричал этот злодей на всё Залютино?! Дом взбаламутил, а чему тут было кричать... нечему ведь было кричать!.."
И в самом деле, на столе лежали крохотные, истерзанные муками тельца, может чуть побольше лягушачьих... и рядом головы, и столько в них было отчаяния и боли по утраченной жизни, что ещё недавно диким, лесным пожаром бушевала в них, столько ещё петушиного, что взялись с каких-то небес силы и, не выдержав молчания, заголосили, срезанные тесаком головы, своё кровное, родное кукареку в самый прощальный раз - пока ещё существовали, - за всех на Земле петухов, за всю петушиную соль, да так напугали бусю, что у той выпал из рук нож и она закричала сама, ещё громче, не соображая, снится ли, мерещится ли это ей или на самом деле...
А через неделю, к дню рождения Саши, пришла очередь и зайчика помирать, хоть он страшно молчал всю жизнь и боялся даже молчать. Только деда зашёл на балкон, зайчик всё понял, затих, подполз к деду, прижался к ноге, ну как домашний тапочек - послушный, мягкий и замер, посмотрел прямо в глаза ему своими огромными, как жизнь, глазищами, умоляя о пощаде. Деда почувствовал, как бьётся заячье сердечко, и так ему стало жаль серого, что он чуть было не передумал, но увидел за стеклом в комнате бусю, вспомнил о Саше, что тому сегодня два годика исполнилось, и ждёт он зайчика кушать, крепко выругался и, схватив зайца за шкуру, стукнул дубиной по лбу, так что тот затрясся, но сразу застыл... Затем перерезал ему горло, разрезал шкуру ножом и снял её. Вскоре висела она на балконе, растянутая на палках, и сушилась. И никто о зайце не вспоминал, только шкурка его - мягенькая, пушистая, безответная, как и сам зайчик, лежала у детской кроватки Саши и баловала, ласкала его маленькие ножки, пока куда-то не делась.
И, наконец, последнее. На следующий день стоял дедушка на балконе и впервые за несколько месяцев курил счастливый и свободный, как и этот дым, улетающий ввысь с тлеющей сигареты и думал: "А всё-таки это здорово, когда синее небо, зелёная трава и свежий воздух, и ты утречком стоишь на балконе и куришь... и никто тебя не клюёт, не требует, не кукарекает. Как прекрасно жить на свете, пусть даже и не знаешь, зачем живёшь, - а тебе просто нравится, как светит солнце..."