Я никогда полностью не посвящал себя какому-либо искусству. Занимаясь написанием рассказов, я никогда не мог назвать себя писателем; играя в театре - никогда всерьез не мог назвать себя актером. А мог просто ограничиться скупыми фразами, например: "Вот, пишу" или "Играю в театре". И вообще к своему творчеству относился с таким скептицизмом, что незнакомый человек невольно бы пришел к выводу, что оно и не мое вовсе.
Но, как бы там ни было, а в богемных кругах мне водиться приходилось. Посещал спектакли, художественные выставки, литературные вечера и всегда реагировал на них по-разному (в зависимости от качества предлагаемого произведения).
Волей случая, на выставке фоторабот одного известного фотографа со мной познакомилась одна девушка. У неё было своеобразное имя - Гера. Едва увидев её, я смог мгновенно дать ей определение, которое оказалось совершенно точным (даже удивился своей прозаичности). Будучи настолько безвольной амебой, что изменить в себе такие недостатки, как сутулость, странную походку, чрезмерную прыщавость и стиль одежды "а ля бабушка" была не в состоянии, она начала усугублять свое положение разноцветными диковинными прическами и позиционированием себя, как заядлой представительницы авангардизма.
По какой-то неведомой причине она увидела во мне "очень глубокую творческую личность и необычайную одаренность". Если бы эти слова прозвучали из уст кого-то другого, я был бы тронут, пусть и остался бы при своем мнении. Но ее стихи, этюды и фотографии пробуждали во мне приступ тошноты, а по этой причине я не мог считать её мнение авторитетным. Хотя открыто я никогда ничего не говорил, врал, что она не менее талантливая, а мне просто льстит. Мои слова пробуждали в ней такую радость, что она тут же неслась домой и начинала "творить во имя Искусства". Откровенно говоря, мне было стыдно перед вышеупомянутым Искусством за то, что я был причиной вдохновения для этой особы. Но я никогда не умел быть прямолинейным, что считал своим недостатком. К тому же не я один оставлял положительные комментарии о творчестве Геры, что вынуждало меня задаться вопросом: неужели не я один так запутался в лицемерии? Или большинству людей и в самом деле такой вид искусства близок? Значит, я очень сильно отстал от своего времени.
Логично было бы подумать, что, раз уж Гера мне так опостылела, то правильно будет прервать общение с ней, но и тут не всё так просто. Корнем наших общений была трагическая история любви. Не моей любви, а её. У меня сложилось ощущение, будто во мне она увидела тот "святой" образ, на который она станет молиться и который никогда не будет с ней. Я неоднократно объяснял, что мы с ней просто друзья, но эта удивительная личность не могла так просто с этим смириться: вырезала у себя на руке мое имя, откровенно приставала ко мне, а однажды даже заявила, что беременна от меня. Последнее меня удивило, ведь наше общение ограничивалось редкими поцелуями в щечку при встрече. Это была личность стихийного характера и явно не подходила для такого идилличного человека, как я. Прервать наше общение я не мог, зато без каких-либо угрызений совести мог отстрачивать нашу встречу, поэтому иногда мы не виделись месяцами. За это мне приходилось выслушивать жалобы на меня же, нытье и рыдания, перемешанные с возгласами, типа: "Ты меня совсем не любишь". Потом я её успокаивал, и ближайшие дни моим основным собеседником была Гера. Она настаивала на том, чтобы я смотрел умные фильмы, ходил на квартирники вместе с ней и, на самом деле, способствовала моему развитию, как бы грубо я о ней не отзывался. Лишь одно меня смущало - её стихи. Однажды она прислала мне свое "произведение", которое я не сумел никак прокомментировать. В стихе повествовалось о невинной девушке, которая потеряла девственность в туалете ночного клуба. С существованием такой ахинеи я был готов смириться - такие истории сплошь и рядом. Но на этом поэтесса не остановилась, а начала писать о методах мести мужчинам, которые используют несчастных девочек. Как правило, она обозначала места, куда можно было бы приспособить мужской член, чтобы причинить как можно больше боли. Мою реакцию Гера не поняла, за что обвинила меня в сексизме и неделю со мной не общалась.
Недавно она пригласила меня в галерею на выставку одного новатора.
-Ты просто обязан это увидеть. - Решила за меня моя знакомая. - Я уже два раза посетила эту выставку. Прежде ничего подобного никто не видел! Это так необычно и волнительно. Я... Я даже рассказывать тебе ничего не буду. Ты должен увидеть всё своими глазами, чтобы понять, какой прорыв свершил этот художник.
-А что, кстати, за художник? Как его зовут?
-Ох, он приехал из глуши, где и развил свой метод. Его зовут Марат Барилло.
-Ужасный псевдоним. - Неосторожно высказался я, что вызвало в Гере волну негодования.
-Ты что? Это же всего лишь этикетка, идентификационная пометка. Для него нет таких приземленных понятий, как имена. Он гений, а бренное тело не имеет никакого значения, когда у человека такой богатый внутренний мир. А Марат Барилло, уж поверь, раскрывает его в полной мере.
Я начал жалеть о своих словах еще до того, как она заговорила.
-Хорошо. Я понял. Извини. Давай сходим, если он и в самом деле так гениален.
-Еще как гениален! Знаешь, он мне напомнил тебя. Если бы ты был менее зажатым, то смог бы освободиться от всех оков...
Последующие полчаса я выслушивал нотации о том, что я должен с большим уважением относиться к чужому творчеству, развивать свой талант и, наконец, признаться Гере, что я давно в нее влюблен. Этот разговор стал мне надоедать, и я поспешил его подытожить.
-Всё! Поговорим об этом завтра. После выставки. Доброй ночи!
Моя собеседница положила трубку раньше меня, не сказав ни слова. Я же, в свою очередь, забылся крепким здоровым сном (после общения с Герой я всегда чувствовал себя обессиленным).
В шесть часов вечера следующего дня мы, как и договаривались, встретились у картинной галереи. У входа собралась внушительная толпа, где было даже несколько моих знакомых. Глядя на это скопление людей, я понял, что выставка не должна меня разочаровать, раз уж пользуется такой популярностью. Постепенно начали впускать посетителей. Самые большие любители искусства доплатили, чтобы их пропустили первыми. Это становилось волнительно. Я уже мысленно извинился перед моей спутницей за свою резкость.
Однако, оказавшись внутри, я разочаровался. Тут не было ничего оригинального. Все стены были увешены разноцветными картинами, представляющими собой сочетание различных цветов в самом, что ни на есть, примитивном виде. Казалось, будто художник просто смешивал в банке масляные краски и лил на полотно. Выглядело это абсолютно безобразно, но все равно не смахивало на что-то уникальное. Подобных работ я видел огромное множество. Один холст с пятном был подписан "Счастье", другой - "Печаль", третий - "Отчаянье"
-Я, конечно, не знаток живописи... Но объясни мне, Гера, что здесь такого выдающегося?
-Всё дело в методике. - Она торжествующе улыбнулась, и в тот же миг на подиум в конце зала вышел человек.
Стены стали содрогаться от оваций. Но человек всё молчал. Из динамика послышался женский голос: "Дамы и господа, Марат Барилло". Объявление вынудило его поклониться посетителям. Одет он был в одну только ночную рубашку до колен и клетчатые тапочки. Всем своим видом он явно показывал, что в этих пустых глазах, раздутых щеках и неприятно больших ушах нет даже намека на гениальность. Но я не сомневался в том, что просто так он бы не заинтересовал этих людей.
-Сейчас он покажет, как он пишет... - Дрожащим голосом шепнула мне Гера.
-Сейчас я покажу, как я пишу. - Вторил ей художник, а затем указал ассистентам, чтобы они принесли реквизит.
Спустя пару мгновений на подиуме уже стоял пустой холст на мольберте, а в руке у Барилло была внушительных объемов клизма.
-Этот сосуд наполнен акварелью.
Все замерли в ожидании, а мастер пробежался по залу пустым взглядом.
-Лицезрите же! - Завопил тот и нагнулся туловищем вперед.
Подошли ассистенты и задрали ему рубашку, обнажив лохматые кривые ноги и голый белый зад.
Я сперва смутился и резко опустил глаза, но, заметив на себе неодобрительные взгляды, поспешил вновь посмотреть на это сомнительное зрелище.
А тем временем один ассистент с невозмутимым лицом раздвинул ягодицы художника, а второй плавно ввел клизму и принялся сдавливать её. Первое время Барилло стойко терпел эту пытку, но когда половина клизмы уже была опустошена, а его кишечник наполнен краской, его лицо покраснело и стало дрожать от напряжения, ноздри раздулись, а глаза выпучились. Спустя некоторое время вся краска была уже внутри него, а помощники с довольным видом вынули клизму и вернулись на свои места.
Художник выпрямился и вновь посмотрел на нас, а затем принялся прыгать на одном месте, перескакивая с одной ноги на другую. В зале воцарилась тишина. Прекратив танцевать, он спустил с мольберта холст и положил на поверхность подиума, а сам присел над ним, явив миру свои сморщенные гениталии. Через некоторое время послышался легкий скрип, исходящий (в этом нет сомнения) от того же Марата Барилло. Затем скрип от дросселирующегося газа сменился звуком льющейся на холст и подиум смеси зеленой краски и фекалий. Смесь падала на будущее "произведение искусства", брызгами разливаясь по подиуму. Пятно становилось всё больше, а лицо Барилло расплылось в блаженной улыбке.
Закончив "это", он поднялся и спустил рубашку, которая все равно не могла скрыть стекающую по ногам зловонную смесь, и стал обрабатывать работу лаком. После того, как она была окончательно залакирована, он поднял её над головой и воскликнул:
-Эту картину я назову "Овации"!
Первое время все просто ошарашено наблюдали за происходящим, но вскоре стали слышны первые хлопки. К этому движению присоединялось все больше и больше зрителей и, спустя пару минут, весь зал рукоплескал "мастеру".
Гера стояла рядом со мной, и я видел, что в её глазах застыли слезы. Она аплодировала, не жалея ладоней.
С чувством отвращения я стал продвигаться к выходу, предварительно встретившись взглядом со спутницей. Увидев выражение моего лица, она внезапно всё поняла: и то, что я никогда не уважал её творчество; и то, что мы с ней никогда не будем вместе; и то, что я не такой уж выдающийся писатель и актер; и, наконец, то, что "художества" Марата Барилло я никогда не пойму. Мы ничего друг другу не сказали и больше не виделись.
Уже вечерело, когда я возвращался домой. Черные подворотни скрывались за каждым углом, а я шел себе прямо, чувствуя, как опустели мои глаза (точно так же, как у художника). Было неприятное ощущение, будто меня использовали и крутили мной на все лады, не давая возможности даже обдумать этот бред.
"Да, - подумал я, - если эту эпоху и можно как-то назвать, то только Эпохой Великой Энтропии".
Долго я еще шел, не понимая, где я иду, куда я иду, в каком мире я нахожусь и зачем вообще я нахожусь именно в этом мире. Остановившись у своего подъезда, я вдруг задумался: "Интересно, у меня дома есть клизма?"