В камере двери стеклянные: это чтобы охранники могли видеть, чем ты там занимаешься. Ханан говорит, двери можно разбить. Может быть, говорю я, но смысл? Нас поймают, как только мы выйдем. Охранники бродят по коридору, с виду - ну просто гориллы, если попадёшься в лапы такому, он из тебя душу вытрясет. Я, в общем, не жалуюсь, обращаются с нами прилично. Начальник тюрьмы всегда улыбается и делает комплименты, а то и подтрунивает дружелюбно: погляди, Иезекииль, обращается он ко мне, какой у тебя добрый животик вырос, никак мы тебя перекармливаем. Говорят, тех, кто ведёт себя хорошо, выпускают гулять на поверхность, так что последнее, чего мне хочется - это бить стёкла. Кроме того, если бы сбежать было так легко, как утверждает Ханан, все бы давно побежали, но никто не бежит, все смирно сидят, и только Ханану в голову лезут какие-то дикие мысли. И ладно бы только ему - он и меня решил подбить на авантюру. Как говорится, честному человеку и в тюрьме спокойно посидеть не дадут.
А Ханан говорит: ты как хочешь, но я собираюсь разбить эту дверь и сбежать. Можешь оставаться, если тебе так нравится, говорит Ханан, вот только начальнику не докажешь, что ты моему побегу не поспособствовал, а тебе за это накинут ещё пару годиков. Так говорит Ханан - и берёт в руки камень, отколол его на днях от стены, берёт в руки и подходит к двери. Я не могу помешать, во мне силы - как в одном Ханановом пальце. Я знаю: когда стекло треснет, действовать придётся быстро. Я подымаюсь с кровати - только прилёг, но нет же, мне не дадут отдохнуть - и, крадучись, подбираюсь к Ханану. Что я хотел сделать - свалить его с ног? Не знаю, не помню, ибо Ханан, подняв камень над головой, бросает его в дверь, и стекло разлетается по полу, звон, и Ханан поворачивается ко мне, улыбаясь так широко, что, того и гляди, рот порвёт. Давай, говорит он, - и мы выбегаем в коридор, стекло хрустит под ногами, Ханан хватает меня за рукав и тащит, и тащит вперёд. Слышу голос охранника: эй, вы! Заключённые с удивлением наблюдают за нами из-за стеклянных дверей: за все годы существования тюрьмы никому ещё не приходило в голову так бессовестно бежать из неё, и я чувствую, как они осуждают меня, эти взгляды, от них не укрыться. Я бегу, мучимый совестью, Ханан бежит впереди, и топот охранников за моей спиной - как топот всадников Апокалипсиса: я знаю, они настигнут меня, но бегу ещё быстрее, неотвратимость подхлёстывает меня, и вот я обгоняю Ханана, а тот смеётся мне вслед - и я тоже смеюсь, смеюсь над нашим жалким и неудачным побегом, какими дураками мы с тобой были в ту пору, Ханан, две минуты назад, когда всерьёз замыслили убежать, вот что значит мой смех, и мне кажется, что Ханан смеётся о том же.
Но топот охранников начинает стихать. Они старые, они толстые, они служат здесь целую жизнь. Им непривычно гоняться за заключёнными. Хочется передохнуть, но я не чувствую ног, и если остановлюсь - брякнусь на пол, я не атлет. Ханан меня хлопает по спине, и это не дружеское похлопывание, он понукает меня, как чёртову лошадь. Я не понимаю, чего он хочет, я не могу бежать быстрее, да и он не может, я слышу его дыхание - он хрипит, как умирающий, и его лёгкие, я уверен, сгорают. Чтобы не думать о бесконечности коридора, я гляжу в пол - и едва успеваю увернуться, когда на моём пути возникает начальник тюрьмы. Он глядит большими глазами, он удивлён не меньше моего, а то и больше. В руках у него ключи, и Ханан на бегу их выхватывает, он победно сипит, а начальник глядит ему вслед, - я оборачиваюсь, мне хочется извиниться перед ним, в конце концов, этот человек был добр ко мне, и я чувствую себя мерзким предателем. Он даже не пытается нас задержать. Мы обманули его доверие, мы никудышные заключённые, нет нам прощения, мы даже не стоим того, чтобы за нами гоняться, презрительный взгляд - и большего мы не заслуживаем. Мне хочется повернуться, покаяться перед ним и попроситься назад в свою камеру, но Ханан тянет меня за собой на невидимом поводке: он бежит, я бегу, коридор бесконечен, побег нам не дал ничего, из одной камеры мы вышли в другую. Я дышу тяжело, и воздух раздирает мне горло, как воздух, раздирающий горло.
И тут коридор заканчивается, мы оказываемся у двери. Я врезаюсь в неё, растекаюсь по ней, как яйцо. Ханан мягко меня отстраняет, и пока я, согнувшись, хриплю, он твёрдой рукой совокупляет ключик со скважиной. Щёлк - и дверь отворяется, и перед нами лестница на поверхность. Мне кажется, я не способен ногу задрать, чтобы поставить её на ступеньку, но Ханан уже подымается, а я даже окликнуть его не могу, чтобы чуть-чуть подождал. Я хватаюсь за перила и тащу себя вверх по ступенькам. Лестница довольно крутая, но я забыл об осторожности, и если мне суждено свернуть здесь шею - что ж, так тому и быть. Никто за нами не гонится, но это лишь потому, что они уверены: мы далеко не уйдём. Они следуют не спеша, с уверенностью хищника, бежать за нами нет смысла. В темноте мы продвигаемся на ощупь, я слышу, как хрипит Ханан, вижу его неясные движения, его белые одежды. Почему бы прямо здесь и не упасть, так я думаю, продолжая двигаться, почему бы не облегчить себе жизнь, мы ведь всё равно никогда отсюда не выберемся.
Минут десять спустя мы выбираемся. Сначала, как водится, видим свет, потом сами показываемся, и вот что странно - люди, которые сидят в баре, вовсе не удивляются появлению из-под земли двух подозрительных личностей, а людей здесь не так чтобы много, и затеряться среди них нам точно уж не удастся. Но Ханан и не собирается прятаться. Улыбаясь, он подходит к барменше, которая сонно глядит на него, и, перегнувшись через деревянную стойку, шепчет ей в ухо, но так, что этот шёпот слышен всем:
- Зайка, налей два пива за тюремный счёт.
Я всё ещё не могу отдышаться, говорить мне трудно, так что я просто дёргаю Ханана за руку и показываю на дверь в полу, из которой мы выбрались - мол, вот-вот за нами придут, надо торопиться. Но барменша уже грохнула о стойку двумя полными бокалами, и я заворожённо гляжу, как растекается под ними лужица, как лопается богатая пена, как поднимаются со дна пузырьки. Меня парализует, я могу только руками двигать да рот распахивать, чтобы залить в себя пиво. Я пью, не отрываясь. Когда пиво в бокале заканчивается, - и где-то треть его я пролил на рубашку, - всё вдруг становится на свои места. Я успокаиваюсь. Посетителям и вправду до нас нет дела, и барменша глядит равнодушно, и дверь в полу уже закрывает какой-то молодчик. Мы явно не первые, кто пробрался сюда из тюрьмы. Ханан хлещет пиво с такой яростью, что оно разве только из ушей не брызжет, одной рукой упирается в стойку, всё его тело напряжено, он урчит и ворчит, небритый кадык ходит вверх-вниз по его красной шее. Опустошив бокал, Ханан властно гремит им о стойку. Ещё! - восклицает он, и тут я опять хватаю его за руку и тяну.
- Пойдём, - я говорю шёпотом, мне всё ещё кажется, что если кто из этих людей узнает в нас беглецов, все будут смеяться и презирать нас. - Охранники здесь будут с минуты на минуту.
- Ай, прекрати, - Ханан стряхивает меня, как пыль с рукава. Он не отрывает глаз от барменши, которая, судя по её виду, давно не спала. - Слышь, зайка, это тот самый бар для заключённых?
- Не только, - её голос низкий, глухой, она говорит, почти не разжимая губ. - Сюда всякие ходят.
- Ну, и заключённые?
- Угу. Кто хорошо себя ведёт.
- О, я веду себя очень плохо, - смеётся Ханан. Ещё два бокала на стойке, он толкает меня локтем. - Расслабься, друг. Пива, что ли, не хочешь?
- Я только что выпил...
- Ты не выпил, ты выхлебал, - он ласкает ладонью бокал. - А теперь надо выпить по-человечески.
Может, мне и вправду стоит немного расслабиться? У стойки только мы вдвоём, посетители сидят за столиками, их голоса - монотонное бормотание - сливаются с тихой музыкой, что звучит из старомодного патефона. Хриплый голос, что-то вроде Джо Кокера, но не Джо Кокер. Патефон тоже хрипит и потрескивает, эти хрипы меня убаюкивают, и я забываю опасность. Потягивая пиво, я без особого любопытства оглядываюсь: сумрачное местечко, но мне такие и нравятся. Окна завешены, на стенах - какие-то абстрактные картины, в тусклом свете и не разглядеть, что нарисовано. А свет и правда тусклый: у стойки чуть посветлее, но те, кто сидят по углам, превращаются в смутные силуэты. Наверное, и нам стоит туда сесть, - я гляжу на Ханана, но тот пытается разговорить барменшу, и я понимаю, что отсюда его в ближайшее время вытащить будет непросто.
- Никто нас не выпускал, - говорит Ханан. - Мы сами сбежали.
- О! - восклицает барменша, как бы из вежливости проявляя удивление. Выражение её лица не меняется. - Ну вы даёте.
- Мы ещё не на такое способны. Правда, дружище? - он мне подмигивает. - Мы опасные парни! Не так ли?
- О да, - говорю я. - С нами лучше не связываться.
- Ай, заткнись! Кстати, я Ханан. А это - Иезекииль. У него не все дома, но что-то в нём есть... завораживающее. Согласна? Тебя как зовут?
- Необычные у вас имена, - замечает барменша. Ханан усмехается.
- Имя определяет судьбу, ты не знала? Нас, к примеру, за имена посадили.
- Это как?
- Сказали, что наши имена преступно претенциозны. Мы пытались объяснить, что во всём виноваты наши тупые родители, а нам сказали, что мы уже совершеннолетние и за имена сами несём ответственность. Глупая история, правда?
- Ну почему же, - барменша достаёт грязный бокал и протирает. - Я и не думала, что за это сажают.
- За претенциозность? Ещё как! Докажи?
- Ага, - я утираю губы. - Знал одного парнишку, так он сочинял стихи об ушедшей любви, используя образ потерянного рая. Получил десять лет, кажется.
- Да куча таких. В соседней камере, вспомни, писатель сидел, в каждой книге у него был собирательный мужской образ по имени Адам и собирательный женский по имени...
- Ева?
- Ну! Хоть раз бы для разнообразия назвал её Юдифью. Сколько ему дали, пятнашку?
- Лет двадцать.
- И поделом.
- Сдаётся мне, - барменша всё протирает бокал, - что вы надо мной насмехаетесь.
- Самую малость, - Ханан ухмыляется. - Ты же не обижаешься, зайка?
Она поднимает глаза. Я никак не могу уловить, какого они цвета, но сейчас, когда она глядит на меня, понимаю: зелёные. Под глазами синяки, которые я сразу принял за неудачный макияж, - они её не портят, и если бы меня спросили, я бы даже назвал её привлекательной, хотя, если честно, меня она не совсем привлекает. И всё-таки от её взгляда я почему-то смущаюсь и хватаю бокал, чтобы скрыться за ним.
Она смотрит. Я чувствую сквозь стекло.
- Ты, - говорит она. - Тебя за что посадили?
- Да не помню уже, - это правда. - Видно, сделал что-то не то.
- Вот уж точно, - Ханан звучно рыгает. - Все мы сделали что-то не то.
- Иначе бы вас не посадили, - говорит барменша.
- Логично! Был у нас в тюрьме один персонаж, всё твердил: я ничего не сделал, я ничего не сделал... Но как надавили - сразу признался: ваша правда, виновен, сделал что-то не то, вот и сел по заслугам. Мы, знаешь, в тюрьме не очень любим этих чистеньких. Сделал что-то не то - ну так и скажи! Ведь правда, дружище?
- Ох, - у меня ноги болят, глазами я ищу свободный стул, чтобы подтянуть его к стойке. - Мне, по правде, плевать, кто там что сделал.
- Дурак ты, - говорит Ханан. - Что ж ты такой дурак, а?
Мы долго молчим. Я слушаю музыку, слушаю голоса, они как медленное течение - я покачиваюсь на них, они меня уносят, и ещё это пиво, от него голова идёт кругом, короче, я увязаю. Уже не верится, что мы беглецы, что охрана у нас на хвосте, и надо бы поспешить, но спешить-то как раз и не хочется. Я редко владею мгновением, вечно оно ускользает, но здесь и сейчас я чувствую наконец, что мгновение принадлежит мне, или я ему принадлежу, как если бы оно обернулось вокруг, словно бинты вокруг мумии, и хранит меня в своём коконе. Я вспоминаю одну из прочитанных в тюрьме книг: время как предмет не существует; время как идея погасло в моей голове.
- А ты, - говорю я барменше, - чего нам расскажешь?
- Чего рассказать-то?
- Если честно, видок у тебя не ахти, - говорит Ханан. От его бестактности мне даже дурно становится, но барменша, кажется, не в обиде.
- Ну... может быть. Это всё из-за папочки.
- Расскажи! - восклицает Ханан. - И подлей ещё пива, ага?
- А что тут рассказывать? - она дёргает рычаг, и пиво льётся в бокал. - Вечно я впутываюсь в неприятности.
Я поворачиваюсь к ней правым ухом, чтобы изобразить участие. Но барменша молчит, пиво льётся, и пена растёт. Когда она ставит на стойку два полных бокала, Ханан ей подмигивает:
- Чего ты? Не бойся, рассказывай.
- Тебя, наверное, бросил парень, - говорю я.
- Нет... не совсем. Никто меня не бросал. Кроме папочки.
- Господи, да можешь ты нормально с нами поговорить?! - рявкает Ханан. Ненавижу, когда он впадает в ярость, хочется грохнуть его в такие моменты, честное слово. Барменша глядит безучастно, и тут я понимаю, что глаза у неё не зелёные. Точнее, один глаз зелёный, второй - голубой, странно, что я не заметил. И вот она прикрывает зелёный ладонью и глядит на Ханана своим голубым, ледяным, и Ханан - я никогда его не видел таким прежде - прячет глаза и кусает губу. Некоторые не умеют смущаться, и Ханан, разумеется, из таких, поэтому не буду утверждать, что в этот миг он засмущался, - нет, я думаю, он просто спасовал перед её спокойствием, он понял, что сломать её не выйдет, и теперь ему не по себе. Барменша опускает руку, и я вижу, что снова ошибся - оба её глаза голубые. Видимо, свет играет дурацкие шутки с моим восприятием.
- Говорю же, нечего тут рассказывать, - она водит пальцем по стойке. - Зашёл к нам в бар один фокусник, знаете, весь такой неприятный, маленький, толстый какой-то... Сначала карточные фокусы показывал, типа, угадайте мою карту... А, нет, это он наши карты угадывал... В общем, коронным его номером оказался стриптиз. Он разделся догола, вскочил на стол, а вокруг него всё начало исчезать. То есть, он сначала взял в руки подсвечник, повертел, потом раз - и подсвечник исчез. Потом колода карт исчезла, потом тарелки со стола...
- Этому трюку сто лет, - говорю я. - Гарри Гудини им баловался. На самом деле, фокусник не голый, на нём нарукавник телесного цвета.
- Не знаю... Он сказал, что прячет их себе в задницу... Потом исчезли бутылки с дорогим вином, шейкеры, картины, у одной девчонки лифчик пропал, а этому карлику всё мало было...
- Гарри Гудини, - я настаиваю. - Он однажды слона в рукаве спрятал.
- ...И я не понимаю, что со мной тогда сделалось, - барменша прикрывает глаза. - Но я была в восторге, я всё кричала, всё подбадривала его... А потом говорю: сделай так, чтобы папочка мой исчез. Тут карлик спрыгнул со стола... убежал куда-то... А вечером я прихожу домой, кричу по комнатам: папочка, папочка...
- Осёл твой папочка, - цедит сквозь зубы Ханан.
- Его нету нигде, а я всё хожу и кричу: где ты, папочка?..
- Надо вернуть древнюю традицию, - Ханан сплёвывает на пол. - Чтоб дети, вырастая, своих отцов убивали. Тогда и заживём по-человечески.
- Кажется, я видел твоего папочку, - говорю я. - В камере напротив дядька сидел...
Барменша внимательно смотрит.
- Как он выглядел?
- Да не помню уже. Ну, такой... симпатичный. Наверное, он.
- Может быть, - она пожимает плечами. - Мне плевать. Без него стало лучше.
- Уверена?
- Да.
- Ну и отлично, - этой фразой я сам себя загоняю в ловушку, после неё разговор больше не клеится, я как будто поставил в нём точку. Ханан злобно смотрит в бокал, барменша пританцовывает под музыку, я отчаливаю от стойки, чтобы найти туалет. Полтора литра - не шутки. На двери в уборную нарисован мужской силуэт, мужской - потому что в цилиндре и фраке: я одет не совсем подобающе, но, хочется верить, в сортире не нужен дресс-код. У писсуара, однако, стоит человек именно что в длинном фраке. Без цилиндра, но седые волосы его так аккуратно зачёсаны, что грех убирать их под шляпу. Я вижу его со спины, и почему-то мне страшно к нему приближаться, только вот мочевой пузырь мой не так терпелив, так что я становлюсь рядом - писсуаров всего два - и расстёгиваю штаны. Одновременно мы поворачиваем лица друг к другу, и я чувствую, с каким презрением он глядит на меня. Хочется отвернуться, но я всё смотрю. Мужчина во фраке облизывает губы длинным раздвоенным языком, и мне кажется - хоть я не уверен, - что зубы его, заострённые, покрыты кровавым налётом.
- У дьявола много обличий, - шипит он мне в ухо. - Это лишь одно из них.
Я опускаю взгляд, смотрю, чтобы не промахнуться мимо писсуара. Под ногами и без того хлюпают, пузырятся жёлтые лужицы. Мужчина во фраке уходит, я одиноко справляю нужду, упёршись лбом в стену. Когда выхожу из уборной, я немного покачиваюсь, - я не пьян, но усталость берёт своё, мне бы прилечь отдохнуть. Но - долгая дорога впереди, а мы потратили немало времени, преследователи наверняка уж нас чуют. Я возвращаюсь к стойке, где Ханан допивает - который? я потерял счёт - бокал пива, а барменша стоит, сложив руки, и покачивается музыке в такт.
- Ханан, - я трогаю его за плечо. - Идём.
Он поворачивает голову. Пока меня не было, его щетина отросла, сделалась гуще, и теперь он похож на бедуина, разве что бледного чуть. Он смотрит устало, бессильно, и этого взгляда достаточно, чтобы понять: он не хочет. Ему хорошо здесь, а если и плохо, он всё равно не желает валить. Но я его дёргаю, я повторяю: идём же, идём, а он смотрит всё так же устало, я ему безразличен, он, может, забыл уже, кто я такой. Барменша наблюдает за нами со странной улыбкой.
- Оставь ты его, - говорит. - Пускай отдохнёт человек.
- Нам нельзя, - опять я шепчу. - За нами придут.
Я толкаю его и трясу, но Ханан только морщится. Барменша дёргает рычаг, и через полминуты передо мной вырастает очередной бокал.
- Выпей, - она говорит. - Успокойся.
И я пью, я пью до тех пор, пока горло не начинает болеть.
- Побежали, Ханан, - я хриплю. - Нам нельзя больше медлить.
- Никуда он не пойдёт, - произносит барменша.
- Я никуда не пойду, - подтверждает Ханан. - Мне и здесь хорошо.
- Оставайся! Прекрасно! Пойду без тебя!
- Не пойдёшь, - Ханан ухмыляется. - Силёнок не хватит, дружище. Это я могу в одиночку, а ты... Ай, да ну тебя, - он вяло отмахивается и сгибается над бокалом.
Я поворачиваюсь к барменше. Она разглядывает свои ногти.
- Вы тут два дня уже, - говорит она. - И никто не пришёл. Расслабься, забыли про вас.
- Это как же - два дня? - у меня, наверное, такой ошеломлённый вид, что барменша смеётся.
- Время здесь быстро летит, понимаешь? Заходят на пару часов, остаются на пару лет... Думаешь, мне самой тут не надоело?
- Надоело?
Пожимает плечами.
- Чуть-чуть.
Я грудью налегаю на стойку.
- Бежим.
- Куда? - она смотрит из-под полуприкрытых век. - Зачем?
- Да какая разница? - мне хочется схватить её за горло и потрясти, я даже руку протягиваю, - видно, пиво и впрямь крепко дало мне в голову, - но тут же одёргиваю себя. - Просто побежим! Вдвоём! Ты обо всём забудешь, и про папочку своего, и про... не знаю, про всех остальных тоже забудешь. Я тебе вот что расскажу, - я всё крепче прижимаюсь к стойке, хочу раздавить её, разломать, чтобы нас с барменшей ничего больше не разделяло. - Я всю жизнь в тюрьме провёл... или не всю, но большую её часть, и я тоже думал: куда? зачем? А потом мы побежали - и всё стало ясно. Неважно, куда и зачем, лишь бы бежать, бежать, понимаешь? Вот что самое главное, убегать! Отдыхать - и опять убегать, и так бесконечно! Бог ты мой, - я бью себя кулаком по бедру. - Мне так хочется, чтобы ты это поняла! Побежали, а? Ты в любой момент сможешь вернуться, но ты не пожалеешь, я тебе обещаю. Ну? Ты готова?
Барменша улыбается лениво, и её зелёные - всё-таки зелёные, чёрт возьми! - глаза глядят на меня с угрюмой нежностью.
- Ты милый, - говорит она. - Но отсюда нет выхода.
- Да как нет выхода?! - я почти кричу. - Люди же сюда приходят, люди наверняка уходят!..
- Да вот так, - она зевает, прикрыв рот рукой. - А может, и есть где-то... Я не знаю. Поброди, осмотрись.
- Домой же ты как-то возвращаешься?
- А что мне дом? Папочки нет, и мне там делать нечего, - она указывает пальцем куда-то в пол. - Чем плохо? Мне нравится здесь. Твоему другу тоже здесь нравится...
- Подлей пива, зайка, - произносит Ханан.
- С удовольствием, - откликается барменша. Пена льётся через край, когда она ставит перед Хананом ещё один полный бокал.
Я отправляюсь на поиски выхода. Поверив барменше, я думаю, что найти его будет нелегко, но стоит всего лишь завернуть за угол - и вот она, дверь, я вижу, как из-за неё пробивается солнечный свет. Свет - со всех щелей, со всех сторон, и дверь как будто бы окружена прямоугольным нимбом. Я дёргаю за ручку: бесполезно. Я налегаю плечом, но дверь крепкая, выдержит десяток мне подобных. Я прижимаюсь к двери, как к любовнице. Я шарю по ней руками, я пытаюсь проникнуть пальцем в замочную скважину, но она, разумеется, слишком узкая. Я становлюсь перед ней на колени, я даже её царапаю, но - предсказуемо - дверь равнодушна ко мне. В зал я возвращаюсь побеждённым, от запаха пива тошнит, тихая музыка действует мне на нервы, и я чувствую, что если сейчас же не убегу, то сделаюсь агрессивным.
- Там дверь, - я постукиваю костяшками пальцев о деревянную стойку. - От этой двери у кого-то есть ключ. Если он у тебя - дай, пожалуйста. Если нет...
- Ах, ключ, - она хмурится и кивает. - Был у нас ключ, помню, помню... Мы его называли "священным". Потом его кто-то спустил в унитаз...
- Что?
- ...Какой-то шутник. Вот мы и заперты здесь. Не то чтобы совсем заперты, если понимаешь, ведь при желании я всегда могу позвонить папочке, чтобы он вызволил нас...
- Какому папочке? - я нервно смеюсь, но, поверьте, мне вовсе не весело. - Тому, который пропал?
- Ах, да, он же пропал... - барменша трёт лоб. - Точно, точно... Тогда - да. Тогда заперты. Ничего не поделаешь.
- Ханан, - я не теряю надежды. - Ты поможешь мне? Две минуты - и я тебя больше не потревожу. Ханан?
- Э-м-мм-угум-м, - бормочет Ханан. Взгляд его беспощадно невыразителен. Кулаком я бью его под рёбра, со всей силы, я надеюсь, он хотя бы рассердится, но Ханан только почёсывает бок, как если бы его укусило назойливое насекомое.
- Ханан! - я бью его снова и снова, но мне уже ясно, что раньше я упаду от усталости, чем Ханан вскрикнет от боли. - Помоги мне сломать дверь, Ханан! Ты же сможешь, я знаю! Ханан, сволочь!
- Быди-быди-быди, - отвечает Ханан. Глаза его закрываются, кажется, он заснёт сейчас. Я вспоминаю, каким он был в тюрьме: гордым и непокорным, настоящий бунтарь, его боялись и уважали даже охранники. Что тебя подкосило, Ханан? Или только в тюрьме мог проявиться твой истинный дух? Если задуматься, дорогой мой Ханан, то нам с тобой в камере было не так уж и плохо. Нас прилично кормили, почти что не обижали, и мы жили надеждой на лучшее. И книги, конечно, - я всегда имел доступ к тюремной библиотеке, но последнюю книгу я дочитать не успел... она так и лежит у меня под подушкой... И тут меня встряхивает: ну конечно же, книга! Я должен вернуться за книгой! Наверняка здесь нет библиотеки, и что мне - подохнуть от скуки теперь? Придётся вернуться в тюрьму, выкрасть книгу и снова сбежать. Размышляя об этом, я прихожу в замешательство от собственной наглости, и всё же моё настроение приподымается. Я подхожу к двери в полу и дёргаю ручку: уж эта дверь не должна быть заперта. И точно - она распахивается легко, и передо мной зияет дыра, из которой я недавно явился, как новорождённый.
Я гляжу на барменшу, и мне почему-то становится неловко перед ней.
- Я кое-что оставил в камере, - говорю я. - Надо сбегать быстренько...
- Ты уже неделю тут торчишь, - отвечает барменша. - Что тебе тюрьма? Тебя там и не вспомнят.
- Оно и к лучшему, - говорю я, но обида проникает в сердце. Как это - не вспомнят? Я был хорошим заключённым, я не верю, что меня так быстро позабыли. А что, если я сдамся? Конечно, я не буду им сдаваться, но - что, если? Начальник тюрьмы наверняка расчувствуется. Ты честный парень, так он скажет мне, - Иезекииль, ты настоящий заключённый, верный себе, своей тюрьме и своей камере. И охранники меня зауважают. Мы потому особо за тобой и не гнались, объяснят они, мы знали: ты вернёшься. И заключённые будут улыбаться мне из-за стекла: молодец, Иезекииль, наш человек! Мы думали, ты предатель какой, а ты, значит, парень нормальный, не бросил своих. И я посижу в своей камере, я высплюсь и отдохну, почитаю немного, - а потом я снова сбегу. И никто меня не остановит, слышите, я неуловим, охранники будут топать за мной, но быстро махнут рукой, уверенные, что я к ним вернусь. Только я не вернусь никогда. Или вернусь? Чтобы снова сбежать. И снова вернуться. И снова сбежать, ведь побег - это главное в жизни, как жаль, что я раньше этого не понимал, жаль, что так поздно открыл своё предназначение: убегать, убегать, убегать. Барменша глядит с какой-то тоской, она как будто бы читает мои мысли - и не верит, что у меня всё получится. Но постой, хочу сказать, я же не собираюсь сдаваться, это был так, мысленный эксперимент, а я всего лишь возьму книжку - и дам дёру, и вернусь к тебе, ведь знаешь, мне сначала показалось, что ты какая-то странная, но теперь вижу, ты просто растеряна и немного напугана, но всё будет хорошо, обещаю, мы с тобой найдём этот ключ и сбежим, ты меня только дождись, договорились? Я разговариваю с ней мысленно, но вслух произношу одну короткую фразу:
- Скоро вернусь.
- Я состарюсь и умру, пока ты вернёшься, - говорит барменша.
Я спрыгиваю в дыру, наружу торчит одна голова. Мы обмениваемся прощальными взглядами. Когда я начинаю спускаться по лестнице, тусклый свет из дверного проёма освещает мне путь. Возвращаться не так страшно, как убегать. Если верить одному человеку, мы давно должны были привыкнуть к вечному возвращению. Я спускаюсь осторожно, в слабом свете едва различая ступеньки, но потом над моей головой раздаются чьи-то шаги, дверь громко хлопает, и в кромешной тьме я остаюсь наедине с собой.