Аннотация: Женя сказал - яблошное. У Кати екнуло сердце.
ЯБЛОШНОЕ
- Винца? - неуверенно предложил Женя и вытянул из низенького шкафчика под телевизором пузатую бутыль, наполовину оплетенную соломой, - Оно хорошее, - заверил он, - Яблочное.
Он сказал - "яблошное". У Кати екнуло сердце.
Катя никогда не пила вина. У мамы спиртные напитки были под строжайшим запретом, который оказался столь силен, что даже уехав в другой город учиться, Катя не могла заставить себя пригубить и капли алкоголя. Впрочем, до Жени вина ей никто не предлагал.
В университете Катя считалась правильной девушкой: полезной соседкой на экзаменах, но совершенно ненужной на студенческих вечеринках. Однажды, еще на первом курсе она попробовала дружить с Варей-баскетболисткой и даже немного ею увлеклась, восхищаясь вариной молчаливой силой, легкой косолапостью, большими руками и тугими кольцами белокурых волос, но та вскоре вышла замуж за своего тренера и перевелась на заочное. Опять оставшись одна, Катя не пыталась с кем-то сблизиться. Вначале потому, что надо было писать курсовую, обещавшую разрастись до диплома, а потом уже было поздно. Пришло еще одно лето. Катя уехала, а вернувшись в университет следующей осенью, обнаружила, что говорить с однокурсницами не о чем. Почти все они работали летом проводницами в студенческом отряде, и дружба, спаянная работой, окончательно отдалила их от Кати, не знающей ни о том, что дурной чай будет чернее, если положить в него соду, ни том, что за постельным бельем нужен глаз да глаз.
Девочки ходили в кино и в дискотеки, встречались на квартирных междусобойчиках, крутили романы с последствиями и без них, а Катя курсировала в одном и том же треугольнике "дом-университет-библиотека", отчего ей иногда казалось, что она присыпана пылью, слой которой становится день ото дня все толще и уж никогда не найдется человек, который захочет взять Катю за руку и выдернуть из этой груды, состоящей из монотонных речей пожилых преподавательниц, тетрадок в коленкоровом переплете, аккуратно заполненных чернилами трех цветов, и книжных полок, матово блестящих под тусклым светом библиотечных ламп. Иногда она любила представлять себя солдатом, проходящем сквозь строй и вздрагивающем от ударов шпитцрутенами. Она видела, как обнаженная спина покрывается красными рубцами и местами уже кровоточит, солдат молча сносит эту муку, незаслуженную, но видимо, необходимую.
Нельзя сказать, чтобы она была совсем уж несчастлива. Неправильно быть совсем несчастливой, когда тебе нет еще и двадцати лет, а для самого главного - в этом Катя была уверена - еще много времени. Она была несчастлива самую чуточку, потому что строй шпицрутенов когда-нибудь закончится, а вслед за ним появится новая жизнь - обязательно хорошая, пусть хотя бы такая же, как жизнь у бабушки, у которой Катя проводила каждое лето.
Катя любила эти летние месяцы. Отчасти потому, что они были непохожи на ее остальную жизнь, вначале заполненную школой и мамой, а потом - университетом и одиночеством. С бабушкой Катя не была одна и - в этом она стала робко себе признаваться лишь недавно - у нее в деревне она была без мамы, умеющей быть и жить с уверенностью, Кате совершенно недоступной. "Кишка тонка", - так не раз говорила себе Катя, даже не пытаясь копировать стремительную походку своей матери, ее громкий голос и привычку при разговоре отбивать ладонью ритм, как будто она все еще в своем танцевальном классе, а Катя - ее ученица, не умеющая как следует исполнить даже квадрат вальса.
Бабушка ее не учила. Она вообще, мало обращала на нее внимания, умея обходиться без посторонней помощи, из-за чего Катя иногда представляла себя мебелью, о которой надо заботиться, но не обязательно с ней разговаривать. Кате нравилось это сравнение. В нем была устойчивость и определенность, которых Кате так не хватало. У бабушки она могла не быть скучной отличницей, предсказуемой, как финальная реплика молодящейся преподавательницы старославянского, покидавшей аудиторию с кокетливым "ариведерчи". У нее она не была вечной неумехой, какой видела Катю мама, которая, казалось, не выпускала учительскую указку даже тогда, когда обе ее руки были заняты покупками.
У бабушки Катя просто жила. Спала подолгу. Ходила на речку с шерстяным покрывалом и с книжкой в обнимку, а вечерами, когда на деревню опускалась темнота, сидела с бабушкой перед телевизором, показывавшем всего одну программу, да и ту плохо. Бабушка наливала в большую пузатую рюмку вина и тянула его весь вечер, потихоньку наливаясь румянцем.
Это вино бабушка делала сама. Из яблок, которые расли у нее в саду и если бы не вино, бабушка не знала бы куда их девать. От вина душисто пахло, но странно - Кате никогда не хотелось его пробовать. Она словно боялась, что вкус его будет не таким, каким она его себе представляла. Ей казалось, что оно должно быть душистым, сладковато-кислым, а может даже слегка пряным. К тому же бабушка считала, что Кате еще рано пить вино.
- Станешь бабой, тогда хоть залейся, - говорила она.
Кате нравились эти вечера. Потом, в конце третьего курса, узнав о бабушкиной смерти - внезапной и легкой - она больше всего жалела этих вечеров с бормотанием старого телевизора, трескотней кота на бабушкиных коленях и черной тишиной за окном, высунувшись в которую кажется, что окунаешься в перину, пушистую, ласковую - вкусную. Как то слово, каким бабушка называла свое ежевечернее самодельное вино.
- Яблошное? - весело уточнила Катя, принимая от Жени рюмку, до краев полную янтарно-желтой влаги.
Страх, можно ли ей было приходить в гости к человеку, которого она знает совсем немного, исчез. Катя даже обрадовалась, что оказалась сейчас здесь, у Жени - худощавого мужчины с теплой улыбкой, живущего на полпути между университетом и квартирой, которую Катя с первого курса снимала у старой женщины по имени Галя.
- Яблошное, - с улыбкой подтвердил Женя.
Всего три дня назад, на улице, он спросил про "который час", а сейчас уже угадал правильное слово.