Ночью Малышеву приснился кошмар: какой-то ужасный человек схватил его за галстук, который оказался почему-то очень длинным - метров пять, не меньше - и неумолимо тянул к себе, плотоядно улыбаясь и сверкая страшными клыками. Полупроснувшись, Малышев со стоном сказал: "Мариночка, какая мне жуть присни...", вдруг вспомнил, что Марины больше нет и проснулся окончательно. В квартире было тихо и пусто. "Боже мой", подумал Александр Николаевич, "да уж лучше бы этот сон продолжался".
Он встал и пошёл на кухню. Там было всё так, как оставила Марина. Её любимая чашка, которую она почему-то не взяла, стояла в центре подноса, окружённая чашками поменьше. Малышев вспомнил, как она, балуясь, называла эту чашку Наполеоном, а чашки поменьше - маршалами. "Тебе в Даву чай налить?", спрашивала она, на что Малышев неизменно отвечал: "Но только в весёлую". От этого воспоминания стало совсем плохо, и Малышев понял, что жить дальше с этим он не сможет. Он посмотрел на часы - было полседьмого утра. В это мгновение резко заклекотал телефон. "Она", подумал Малышев, срывая трубку. "Вы что, спите, черти?" Александр Николаевич узнал голос своего друга Андрея. "Андрюша", чувствуя растущий ком в горле, сказал Малышев, "меня Марина бросила. Вчера." "Та-ак", помолчав секунду, протянул Андрей, "значит слушай меня внимательно! Ты немедленно едешь на вокзал, садишься в поезд и приезжаешь ко мне. Машину оставишь дома. И пожалуйста без возражений! Всё. Я жду." В трубке пикнуло, и Андрей вновь оказался далеко-далеко, на другом конце страны, а Малышев остался вдвоём со своим горем. Поеду, решил он, может больше и не свидимся.
Через полтора часа Александр Николаевич уже сидел в поезде, с огромной скоростью разрезающем страну, как каравай, на западный и восточный ломти: InterCity Expres "Гамбург - Мюнхен" нёс его к другу, к единственному человеку, который сразу всё понял про его беду и его страдание.
***
Малышев познакомился с Мариной в Ленинграде четыре года тому назад.
Александр Николаевич никак не мог заставить себя называть этот город Санкт-Петербургом. Не получалось. Правда, раньше, когда Ленинград ещё был Ленинградом, Александр Николаевич иногда называл его Питером, но только из интеллигентского пижонства. Эмоционально и семантически Ленинград ничего общего с Лениным не имел. Просто слово это было ярким и радостно звенело.
Вот в этом самом Ленинграде, уроженцем и жителем которого и был Малышев, в знаменитом кафе "Норд" увидел он впервые Марину. Она сидела за дальним столиком и вкушала (именно вкушала!) всем известное нордовское сочетание - бульон со слоёным пирожком. Изящно приподняв кисть тонкой руки, она брала двумя пальцами с не очень длинными, но хорошо ухоженными розовыми ногтями пирожок, подносила его ко рту и, оскалившись, чтобы не испачкать его помадой, осторожно откусывала маленький кусочек. Промокнув губы сложенной салфеткой, она задумчиво, не спеша, жевала, а затем грациозным движением, которое у другой женщины могло бы выглядеть претенциозным и смешным, поднимала маленькую фарфоровую чашечку с горячим бульоном и, нюхнув ароматный пар, сосредоточенно отпивала глоток. Она была погружена в свои мысли и временами улыбалась чему-то, полуприкрыв глаза.
Александр Николаевич не хотел, чтобы она почувствовала его взгляд, потому смотрел на неё с перерывами, стараясь запомнить красивый изгиб спины, продуманно-небрежно заколотые волнистые тёмные волосы и странный профиль с высоко поднятой бровью и тонким, довольно длинным носом, который, впрочем её нисколько не портил, а наоборот - придавал ей строгое и, как он подумал тогда, аристократическое очарование.
Между тем она доела свой пирожок, допила бульон и вздохнула с сожалением, а потом, как-то по-птичьи боязливо оглянувшись, быстро подняла тарелку и языком подобрала чешуйки хрустящего теста и оставшиеся мясные крошки.
- Почему мне, чёрт возьми, не двадцать пять! - искоса взглядывая на неё, думал Малышев. - Или хотя бы тридцать пять. Это просто смешно - ну не могу же я в мои годы запросто подойти к молодой женщине и познакомиться. Да и с какой стати она будет со мной знакомиться... А хоть бы и познакомилась. Что я могу предложить такой прелестной женщине? Мою однокомнатную квартиру? Соседа дядю Ваню, непросыхающего уже третью неделю? Страдающий бледной немочью хромой "Жигулёнок"? Или может мою доцентскую академическую зарплату?
При воспоминании о зарплате, которую он не получал уже больше четырёх месяцев, Малышева передёрнуло.
- Хотя с деньгами сейчас вроде бы терпимо - вовремя я пристроил тот кижский пейзажик швейцарцу. Должны быть ещё кое-какие поступления. Правда, с другой стороны - надо бы Алевтине Ивановне должок вернуть. И что-то с телевидением решать, а то ведь больше не пригласят. Халтура, конечно, голимая, но до искусства ли сейчас? И потом это всё же не малярные работы...
Александр Николаевич вынырнул из потока сознания. Перед его столиком стояла женщина - та самая, которой он только что любовался.
- Д-да, - от неожиданности он даже рот забыл закрыть. Так и сидел, глядя на неё снизу вверх с открытым ртом.
- Видите ли, я ищу Ленгипротранс, - глядя на его разинутый рот, она улыбнулась бледной, беззащитной улыбкой, - я в командировку приехала...
Внезапно Малышев услышал, как от неизвестно где и отчего родившейся жалости к этой женщине глухо застонало его сердце. Он суетливо вскочил со стула.
- Да-да, конечно, - забормотал он, - я понимаю... разумеется, пойдёмте, я вам покажу.
- Ну, это не обязательно. Будет очень мило, если вы просто объясните, как туда проехать.
- Нет, что вы, что вы! Я провожу вас, вы заблудитесь... Знаете ли, Ленинград такой большой... И потом... - он не объяснил, что "потом", суетясь и не попадая руками в рукава.
Они вышли на Невский.
- А почему вы догадались, что я ленинградец? - ему очень понравилось, что она употребила именно это слово.
- Не знаю... Вы какой-то типичный. Нет, я не в том смысле - не в смысле, что вы такой, как все, а в смысле... - она окончательно запуталась, помолчала и добавила:
- Наверное, я просто именно такими ленинградцев себе и представляла.
Они шли рядом и Малышев, поражаясь своему нахальству, взял её под руку. Женщина приняла это совершенно нормально, как должное, но Малышев, чья смелость этим жестом была исчерпана, смутился и замолчал. Так, молча, они и пошли дальше. Проходя мимо зеркальной витрины, Александр Николаевич скосил глаза, надеясь украдкой оглядеть свою спутницу, но встретился с её, отражённым в зеркале взглядом. "Она оценивает меня, - испуганно вдруг догадался Малышев, - смотрит, подходим ли мы друг другу".
- У меня тут, знаете ли, за углом автомобиль, - пытаясь быть развязным, а потому говоря с чужими интонациями, псевдонебрежно проронил он. Женщина с уважением посмотрела на него. Ему тут же стало стыдно за своё мальчишество.
- Да нет, - совсем другим тоном продолжил Александр Николаевич, - старенький "Жигуль". Если не побрезгуете, конечно.
Он подвёл её к машине, забежав вперёд, открыл дверцу и помог сесть. Наклонившись, Малышев услышал слабый запах каких-то очень хороших, по-видимому французских духов. "Цветок в пыли", подумал он, обходя машину спереди и глядя сквозь грязное ветровое стекло на свою неожиданную гостью.
- Между прочим меня зовут Александр... Саша, - представился он ( "при чём здесь "между прочим"? Между каким прочим? Глупею прямо на глазах")
- Марина, - кратко ответила женщина.
Они нашли Ленгипротранс, и Малышев мыкался в заплёванной курилке, ожидая пока Марина закончит свою беготню по кабинетам. Потом они долго ездили по Ленинграду в поисках какого-то загадочного Петра Аполлоновича, без подписи которого дело никак невозможно было сдвинуть с места. Далее была лаборатория, расположившаяся почему-то на ипподроме.
Во время этих мотаний по городу Малышев узнал, что Марина приехала из Саратова, а точнее - из Энгельса. Александр Николаевич когда-то, много лет назад был в этом городке и запомнил только чудовищную грязь и очень вкусные котлеты по-киевски, которые он ел в ресторане гостиницы "Волга". Марина рассказала, что она первый раз в Ленинграде ("это я уже понял", вставил Малышев), что она инженер ("работаю на заводе, где троллейбусы делают"), что она любит животных ( "у меня дома знаете какой кот живёт! Красавец! Благородный Атос!") и интеллектуальное кино. Тогда Малышев осторожно спросил, с кем благородный остался, не с благоверным ли. Нет, ответила Марина, улыбнувшись уголком рта, с моей маленькой дочкой и мамой.
- Послушайте, - сказал обрадованный Малышев, - у меня есть план. Мы сейчас завершаем все ваши дела, а потом идём в кино. Здесь на Васильевском острове есть особый кинотеатр - для знатоков. Сегодня как раз там куросавовский "Росёмон". А потом я приглашаю вас в ресторан - поужинаем вместе. Вообще-то я человек небогатый, но на ужин хватит.
- Спасибо, - ответила Марина, - я бы с радостью, но только у меня в одиннадцать двадцать пять поезд. Я уезжаю сегодня.
- Как?! Уже? - вырвалось у Малышева.
- Что делать, - с явным сожалением сказала Марина, - так получилось. Я ведь не знала, что встречу вас.
- Ну хорошо. Тогда кино отменяется, и мы сразу едем ужинать. Не могу же я вас голодную отпустить! Я знаю очень неплохой ресторанчик, где подают чудное мясо с грибами и сбитень на меду.
- Перестаньте, - засмеялась она, - я и так уже голодна, как волчица. Ведь пирожок, который я ела, когда вы за мной наблюдали - это всё моё сегодняшнее меню.
- Вы видели, что я за вами наблюдаю? - удивился Малышев.
- Ну конечно! А вы что, разве не знали, что у женщин есть глаза и на затылке?
***
На их счастье народу в ресторане оказалось немного, и они быстро нашли довольно уютный столик под старинной картой Карелии.
- Какая жалость, что вы сегодня должны уехать, - с тоской говорил Александр Николаевич, не отрываясь от её странных птичьих глаз. - А когда вы приедете ещё раз?
- Не знаю... Может быть и никогда. Это случайная командировка - должен был ехать наш завлаб, но у него жена заболела. Предложили мне, а я не стала отказываться - когда ещё я Ленинград увижу! Приехала, да только ничего посмотреть не успела. В Эрмитаже галопом по европам... Ну, не галопом - рысью, - усмехнулась она.
- Знаете что, - вдруг решительно сказал Малышев, - выходите за меня замуж..
- Что? Да вы с ума сошли! - в изумлении она откинулась на спинку стула. - Вы же меня совершенно не знаете. Вы что, решили надо мной посмеяться? Решили, что эта провинциальная дурочка в восторге упадёт к вам в объятия?!
- Подождите, Марина! Кстати, как ваше отчество? Францевна? Подождите, Марина Францевна! Я над вами не смеюсь, Боже упаси! И ничего такого не думаю. Слушайте, я всю жизнь мечтал о такой женщине, как вы. Я мечтал о вас! Вы мне снились, клянусь вам! Знаете, так бывает - встречаешься с разными людьми, с разными женщинами, с некоторыми спишь и вроде делаешь это даже с большим удовольствием. Живёшь как бы в мире с самим собой и окружающей средой. Доволен и уравновешен. И вдруг... Как это Булгаков прекрасно написал: как убийца из-за угла... Да? Я знаю... Я знаю точно... Мне это открылось, понимаете? Я пока что не могу объяснить. Даже самому себе. Но я знаю: если мы сейчас расстанемся, произойдёт катастрофа. Случится что-то страшное - нарушится гармония мира. Это ведь Бог посылает. Нельзя пренебрегать божьими дарами! Ну скажите честно, ведь я вам тоже понравился. Я вижу. Я чувствую!
- Конечно понравились, зачем же я буду скрывать. Но...
- Не говорите больше ничего! Подождите! Вы сказали достаточно. Не надо "но"!
- Но Александр! Будьте же благоразумны! Я сейчас даже не о чувствах говорю. Вы ведь не знаете всех обстоятельств моей жизни.
- Ах да... - Малышев сразу сник, - ну конечно! Как же я об этом не подумал - у вас есть кто-то. Это естественно: разве такая женщина может быть одна?
- Да нет! Совсем не в этом дело! Да и нет у меня никого. Тут другое.
- Другое? - Александр Николаевич вздохнул с некоторым облегчением., - что же? Скажите.
- Я не могу... И вообще, что происходит? Послушайте, Александр... э-э-э...
- Николаевич, - сморщившись, подсказал Малышев.
- Да-да, спасибо. Николаевич... Александр Николаевич, ведь это же смешно! Мы же с вами не в романе какой-нибудь Элизы Ожешко находимся. Оглянитесь вокруг - двадцатый век кончается, а вы, ей-Богу, будто бы из девятнадцатого выскочили. Ну нельзя же, Саша! Что за романтические бредни?
- А вы реалистка, да?
- К сожалению. Женщины вообще не могут себе позволить жить чувствами. Особенно одинокие женщины.
- И хорошо вам живётся в вашей приземлённости?
- Неважно живётся, - Марина грустно качнула головой, - но зато разочарований не так много. Вот вы сейчас поступаете, как настоящий эгоист! Кружите мне голову какими-то безумными признаниями, а стоит мне уехать, как через два-три дня... И вам никакого дела нет, что я буду вспоминать этот день, думать о...
- Сбитень, - тявкнула официантка, появившись неведомо откуда и сгружая на стол две тяжёлые грубые кружки.
- Чепуха! - сказал Малышев, - Вы же ничего, ничего не поняли! Я люблю вас! Да-да, люблю! Всегда любил! Я ведь художник - я давно вас уже написал. Я видел вас - ваши глаза, руки, ваши движения. Останьтесь, Марина! Умоляю Вас, не уезжайте!
- Но это невозможно, - прошептала Марина, - как я это объясню дома? А мама? А моя Ленка?.. Да откуда вы взялись? Откуда свалились на мою голову, сумасшедший?!
- Полюбите меня, Мариночка! - Малышев понимал, что говорит не то и не так, что мысль изреченная есть ложь, что слова его звучат неубедительно, а интонации - фальшивы. Он слышал себя как бы со стороны и ужасался, а между тем невесть откуда вдруг явившееся чувство росло и распирало его душу, но, поднимаясь к губам, облекалось в какие-то не те, плоские, затёртые, ненужные слова, которые помимо его желания, и даже вопреки ему вырывались из гортани и падали на плохо убранный стол, не достигая своей цели и оставляя равнодушной женщину, обладание которой внезапно сделалось важнейшей задачей и смыслом его жизни. Он ещё продолжал говорить, хотя уже понял безнадёжность своего безумного порыва и, махнув на всё рукой, замолчал. Они долго молча сидели друг против друга.
- Ешьте, всё остынет, - сказал Александр Николаевич, - и извините меня.
Марина посмотрела ему в глаза и, положив лёгкую ладонь на его сцепленные напряжённые руки, сказала:
- Я верю вам, Саша... Только дайте, пожалуйста, мне привыкнуть к этой мысли... Я не могу так... сразу.
***
- Darf ich bitte ihre Fahrkarte sehen?
Он открыл глаза. Перед ним стоял молодой человек в тёмном. В руке его что-то тускло блеснуло. Малышев, всем существом своим ещё находясь в Ленинграде, испугался, но тотчас же устыдился своего страха - это был контролёр.
- Прошлое моё проклятое! Держит меня, как тигр, мягкой когтистой лапой, - подумал он, протягивая свой билет молодому человеку.
- Danke-е-е, - пропел молодой человек, клацнул компостером (это его тусклый блеск напугал Александра Николаевича) и пошёл по проходу.
Малышев посмотрел в окно. Поезд, замедлив ход, осторожно пробирался между улиц какого-то нарядного города, подтягиваясь к вокзалу. Чем-то этот город был отдалённо похож на Амстердам, и Малышев вспомнил, как в прошлом году они с Мариной ездили в Голландию. Марина долго отказывалась, ехать не хотела, по всей видимости в её душе что-то происходило уже тогда, но Александр Николаевич уговорил её, прочитав целую лекцию по голландской живописи. Нехотя она согласилась, а потом всю поездку была раздражена, злилась на него по всякому поводу, а чаще - без повода, в гостинице к себе не подпускала, ссылаясь на плохое самочувствие и всё время повторяла, что ей нужно поскорее домой, что её ждёт важная работа. Малышев старался быть терпеливым, думая, что виной всему обычные женские капризы. Но однажды вечером Марина устроила настоящую истерику, причём Александр Николаевич был особенно поражён её, непонятно откуда взявшимися визгливыми базарными интонациями. Он не выдержал, хлопнул дверью и ушёл на всю ночь.
Утром, когда он вернулся, произошла вулканическая сцена. Марина плакала. просила прощения, говорила, что он жестоко наказал её за такие пустяки.
- Девочка моя, - бормотал он, покрывая её солёное от слёз лицо поцелуями, - объясни, что с тобой, что вообще происходит с нами.
- Всё хорошо, всё хорошо, - отвечала она, всхлипывая, но уже улыбаясь своей беспомощной улыбкой, которую так по-сумасшедшему любил Малышев, - как чудесно, что ты вернулся.
- Скажи, ты любишь меня? - прижимая к себе её хрупкое тело, спрашивал он.
- Я так боялась, что ты не придёшь, оставишь меня здесь одну.
Они легли в постель, и это был один из самых прекрасных дней его жизни.
Потом Марина уснула, а Александр Николаевич лежал, курил и думал о том, как он счастлив с этой маленькой женщиной. Вдруг он вспомнил, что на его вопрос она не ответила, и нехороший гаденький страх холодными пытошными щипцами слегка коснулся его сердца. "Не дай Бог! - подумал Малышев, - Господи, не допусти! Не жить мне без неё!
***
Андрей встретил его на вокзале. При виде друга Малышев почувствовал, как немного отпустило удушье, чуть-чуть ослаб жёсткий волосяной аркан, сдавливающий горло.
В машине они не разговаривали. Один только раз Андрей, остановив машину возле магазина "ALDI", лаконично спросил:
- Коньяк? Водка?
- Безразлично, - ответил Александр Николаевич, глядя прямо перед собой.
Дверь магазина бесшумно разъехалась и, сглотнув его друга, так же неслышно сомкнула прозрачные челюсти.
...Секрет Марины, который она не захотела открыть во время их первого свидания оказался незамысловатым.
- Я не хотела причинять тебе боли, - сказала она наутро, - я поняла - для тебя эта ночь очень много значит. Но мы не можем быть вместе. Мне очень жаль! Так было хорошо с тобой!
- Почему? - спросил Александр Николаевич, почувствовав, как вдруг пусто стало в груди.
- Саша, - Марина нежно погладила его по лицу, - я немка, и мы уезжаем в ФРГ. Всё уже решено, понимаешь? Изменить я ничего не могу. Да и не хочу.
- И это всё? Это единственная причина?
- Да.
- Я еду с тобой. - помолчав, твёрдо сказал Малышев. - Я не смогу без тебя жить.
- Как? - Марина была поражена его решимостью, - а твоя Академия, студенты? Твои заказы? Ты же не можешь так просто от всего этого отмахнуться! И вообще... это несерьёзно. К такому решению люди идут годами, десятилетиями! Что же, ты бросишь свой любимый Ленинград, любимую работу... Да нет, это несерьёзно.
Александр Николаевич тогда зажал ей рот рукой и шепнул:
- Теперь у меня другая любимая.
Через месяц Марина вернулась в Ленинград с дочкой - совершенно неотразимой, прелестной Ленкой. Это существо, эта маленькая пятилетняя женщина была абсолютным повторением своей матери. Она так же бледно улыбалась и безотчётно, но точно повторяла Маринин жест, поднимая с затылка тяжёлые русые волосы.
Малышев растворялся в счастье, ухаживая за ними обеими.
Как-то раз Марина, прижимая его голову к своей груди, почему-то сказала:
- Бедный ты мой! Ты ведь всё время должен грести против течения. Только прошу тебя - не останавливайся, не бросай вёсел!
... Взгляд Александра Николаевича задержался на фигурке смешного клоуна, болтавшегося на зеркале. "Да", подумал он, глядя на подвешенного за шею клоуна, "это единственный выход. Наверное, это очень больно, но зато быстро. Не могу же я ждать, пока сердце само разорвётся". Удивляясь своему хладнокровию и чувствуя некоторое облегчение оттого, что решение вроде бы принято, он подумал, что завтра, когда Андрей уйдёт на работу, надо будет съездить в строительный магазин - купить толстый шнур и какой-нибудь складной стульчик.
- Я взял и то, и другое, - сказал Андрей, открывая дверь и загружая на заднее сиденье большие бумажные пакеты, в которых что-то звякало и шуршало.
- Что? - поражённый совпадением, спросил Малышев.
- И коньяк, и водку.
- Ну и закуски, конечно, - добавил он, усаживаясь за руль.
Для того, чтобы попасть в маленький Унтервальд, где жил Андрей, им пришлось проехать через весь Мюнхен. Андрей пытался развлечь друга, показывая ему всевозможные архитектурные красоты. Но Малышева оставило совершенно равнодушным великолепие этого города-красавца. Горе спеленало Александра Николаевича, как опытная роддомовская няня. Его душа не могла сделать ни единого движения, ни один звук, кроме постоянно звучащего голоса Марины, не создавал резонанса в его измученном сердце. Андрей заглянул в его остановившиеся глаза и осёкся. Дальше ехали молча.
Малышев вспоминал последний разговор, когда Марина, рыдая и не вытирая слёз, заливавших её лицо, кричала, что она ненавидит его, что он не даёт ей жить, что он стар и отвратителен, что ей противно видеть, как он ест, что весь последний год она мучилась, не хотела ему говорить, но теперь всё! больше так продолжаться не может, что она не может больше спать с двумя и врать двоим. Потом внезапно успокоилась и, сказав "всё, я ухожу", стала ходить по квартире, в спешке собирая какие-то тряпки. Малышев, вжавшись в стул в углу комнаты, молча следил за ней.
- Лена, - закричала Марина в детскую, - одевайся!
- Куда же ты? . попытался остановить её Александр Николаевич, - ведь ночь на дворе.
- За мной приедут, - сухо отрезала она.
- Кто? - глупо спросил Малышев.
От этих воспоминаний стало так больно, что он заскрежетал зубами.
- Ничего, ничего, старик, - сказал Андрей, - сейчас мы с тобой выпьем, посидим. Разберёмся! Посмотри лучше, какой лес замечательный.
Лес, сквозь который они ехали, действительно был прекрасен.
- Средняя полоса России, - на одну минуту пробудился в Александре Николаевиче художник, - воздух - топаз... светлые берёзы и липы мрачные... Запах весной наверное сумасшедший. Вот где надо с жизнью расставаться - из рая в рай. "...чтоб купы тёмных лип дремали надо мною и колыхалася цветущая сирень."
- Андрюша, а далеко мы сейчас от твоего дома? - спросил он.
- Да рядом совсем - через десять минут будем на месте. А ты чего спрашиваешь? Устал, да?
- Нет-нет! Просто место чудесное. Я бы сюда завтра на этюды поехал.
- Ну и отлично, - обрадовался Андрей, - я завтра всё равно целый день на работе. Возьмёшь мою машину и поедешь потихоньку. Я объясню, как сюда проехать. Это очень просто.
- Объясни, объясни, - мрачно сказал Малышев.
***
Через полчаса они уже сидели в уютной кухне. Жена Андрея, серьёзная Валечка, накрыла на стол и ушла к соседке, почувствовав, что друзья хотят остаться одни.
- За что выпьем? - разливая в толстые хрустальные рюмки аппетитно забулькавший "Абсолют", спросил Андрей.
- За твою семью, за твой покой...
- Э-э, какой там покой, - отмахнулся Андрей, - у меня тут свои радости.
Они выпили. Помолчали.
- Ну, рассказывай, - закуривая, сказал Андрей.
- Что рассказывать..? Главное я тебе уже сказал.
- Рассказывай сначала.
- Сначала, так сначала... Марина продала меня. Использовала, а затем продала, - Малышев налил по второй, - и я сам ей в этом помог. Кретин!
- Как это? - удивился Андрей.
- Это ведь я её на работу устроил...
- И правильно сделал, - Андрей одобрительно кивнул .
- Нет, неправильно! Но это потом выяснилось. Её надо было дома держать, чтобы она меня по-прежнему хотя бы уважала. Я уж о любви не говорю! Понимаешь, в Ленинграде я был известным человеком. На все выставки, презентации, концерты там всякие престижные я её с собой таскал, и она гордилась, что она моя жена. А здесь... Кто я? Нищий безработный! Да к тому же ещё старше неё на двадцать лет. Перспектив, сам понимаешь... Кому нужен пожилой художник, если он не Шагал или по крайней мере Шемякин.
Как-то один мой гамбургский знакомый - немец - сказал, что вроде есть одно местечко при городской ратуше: у них там небольшое конструкторское бюро, где разрабатываются какие-то проекты то ли озеленения города, то ли движения городского транспорта - он сам толком не знал. Ну я и стал Марину уговаривать пойти туда. Она сопротивлялась изо всех сил, не хотела. А я ей говорил, что же ты, молодая девка, всю оставшуюся жизнь будешь социальную помощь получать! Да такого случая, может, и не представится больше. И уговорил. Уговорил, старый осёл! Поначалу ей, конечно, тяжело было - с языком проблемы, да и работа новая. Но постепенно втянулась. И я её всё время поддерживал, говорил, что за неё уверен, что она у меня умница, что она прорвётся. В общем своими руками себе могилу рыл. Выпьем?
- Давай, - быстро согласился Андрей.
Они умело опрокинули, захрустели салатом, и Малышев продолжил:
- Так шло всё приблизительно полгода. Как-то раз прихожу я домой - мы с Леночкой гулять ходили - на столе записка: прибегала, дескать, никого не застала, кое-что нужно было из барахла прихватить. Мы с коллегами уезжаем на два дня в Шверин в командировку. Не скучайте, люблю, целую и так далее.
С этого дня, Андрюша, всё и началось. Задержки на работе до глубокой ночи, частые командировки, странные звонки. Как из такой командировки возвращается, идёт спать в Леночкину комнату: говорит, что устала. Я несколько раз пытался поговорить, но она меня высмеивала, говорила, что я сумасшедший Отелло, придумываю какую-то чепуху. "Тебе нужно зелёнку пить", часто повторяла она, "у тебя в голове вавки". Но я, Андрей, уже всё понял и просто пытался обмануть себя.
Ну а вчера наступила развязка. Чего только она мне не говорила. Господи, Андрей, если бы ты только слышал! Что я ей мешаю жить, что она ещё молодая, пока ещё может быть привлекательной для мужчин и хочет этим пользоваться, чтобы что-то получить от жизни, что ей нужно воспитывать дочь, а я ничего не зарабатываю и сижу на её шее, что она хочет жить весело, а я - зануда. Наконец она сказала, что ОН любит её и что ей надоело жить со мной в этом хлеву (между прочим, у нас очень хорошая, новая трёхкомнатная квартира), и что, как только она переселится к нему, он тут же купит ей новую машину. И они едут в Лондон, а затем - в Мадрид. По его делам, но одновременно это будет и их свадебным путешествием. А когда я спросил, собирается ли он на ней жениться, она заорала, что это не моё дело и вообще она уже давно ненавидит меня и не знает, как от меня избавиться.
- Вот так-то, - подытожил Малышев.
- Представляю, как же ты ненавидишь эту женщину, - пробормотал Андрей, наливая в очередной раз .
- Нет, Андрюша, в том-то и дело, что я её люблю. И не могу без неё жить.
Друзья просидели за столом до поздней ночи. Вернулась Валечка, выпила с ними рюмку и ушла спать, а они всё сидели, и Андрей утешал Малышева, произнося банальные слова и прекрасно понимая, что бессилен он помочь своему другу, чувствуя, как глубоко, как смертельно тот ранен. Он смотрел в его больные глаза и посеревшее лицо. Он думал, что львиная седая грива, так украшавшая его друга, вдруг потеряла свою элегантность и превратилась в просто седые волосы внезапно постаревшего человека. Он вспоминал, каким обольстительным жуиром был Саша в Ленинграде, как вились женщины вокруг него - модного художника.
А Александр Николаевич говорил без остановки, вспоминая непонятные ему тогда поступки Марины ("теперь-то я понимаю. Господи, как всё просто! А я верил ей! Когда особенно тяжело было, я спрашивал : Мариночка, может у тебя есть кто-то, скажи мне, не мучай! Как она возмущалась тогда! Как ты смеешь даже предполагать такое! - кричала она. И мне становилось легче. А ведь она давно уже лгала!").
- Я же на своих плечах весь этот кошмарный переезд вынес! Да разве смогла бы она, слабая женщина, да с маленьким ребёнком, да с больной матерью всё это осилить?! Эту беготню по ОВИРам, эту таможню, горят они, суки, синим пламенем! Тюки неподъёмные... А квартиру продать! Жучки эти, вокруг шныряющие! Да если бы не мои друзья, её бы догола раздели, квартиру бы отняли! Андрюша, я же ради неё всё бросил! Ты же знаешь, я ведь был человеком там. Я был художником!!
А здесь уже... Не было дня, чтобы я домой без подарка шёл. Выкручивал, выкраивал, откладывал, чтобы Мариночке цветы купить, колготки какие-то особенные, украшения, бельё дорогое. А она всё посмеивалась и говорила: это ты для себя покупаешь. А оказалось - для НЕГО!
Малышеву уже было всё равно, слышит ли его Андрей - с исказившимся от боли лицом он повторял одно и то же: она лгала, она лгала, она лгала! И вдруг заплакал. Это было так страшно, что Андрей отскочил в угол кухни. В следующую секунду он бросился к другу, схватил его за плечи и стал трясти, бормоча сквозь зубы:
- Прекрати! Перестань сейчас же! Стыдно! Из-за того, что тебя баба бросила! Ты же мужчина! Хватит!
Малышев ещё долго всхлипывал, успокаиваясь. Андрей налил ему водки и заставил выпить. Малышев, морщась, проглотил изрядно согревшуюся водку и уже совсем спокойно сказал:
- Ты, Андрей, не понимаешь. Меня не баба бросила - меня жизнь бросила.
Долго они ещё говорили и заснули уже засветло.
***
... Снилась ему женщина какая-то. На Марину вовсе не похожа, но он-то, конечно, знал, кто это. "Что же ты наделала", говорил он этой женщине, "как ты могла? Ведь мы так были счастливы! А теперь мне больно дышать". "Ничего", ответила женщина, "ничего!" И засмеявшись злорадно, добавила мужским голосом: "Зато - раз! - и водолаз!"
Проснулся Малышев во второй половине дня. Побродив по пустой квартире, он обнаружил ключи от машины, небольшую карту с нарисованными рукой Андрея стрелочками, объясняющими, как проехать во вчерашний лес, и записку:
"Раньше, в бывшем ССР
Часто ездил на пленэр,
А теперь в Германии,
Заботясь о питании,
Позабыл свою ты кисть,
Проклинаешь свою жисть.
Поезжай-ка лучше в лес!
Хошь - с мольбертом, хочешь - без,
А затем вернись скорее
К другу верному Андрею!"
Малышев, не улыбнувшись, прочитал стишок, взял ключи со стола, сунул в карман карту и вышел.
В магазине "Praktiker" он придирчиво выбрал верёвку, купил раскладной пластиковый белый стульчик, а затем долго сидел в машине, разглядывая карту и пытаясь сообразить, как побыстрее добраться до места, где он решил умереть.
- Машину оставлю на дороге, - бормотал он, выруливая на шоссе, - по ней и меня смогут найти - не висеть же мне там годами. Андрею, конечно, не позавидуешь: велика радость - хоронить висельника!
Через несколько минут Малышев свернул со скоростной трассы на небольшую улицу, проехал под мостом и остановился перед знаком, запрещающим парковку. Сделал он это нарочно, рассчитав, что полиция может быть разыщет Андрея ещё раньше, чем тот начнёт бить тревогу. Заперев машину изнутри, Малышев с трудом перелез через пассажирское сиденье и выбрался с правой стороны. Он захлопнул дверь, предусмотрительно нажав на кнопку замка. Ключи остались в машине.
День уже был на излёте. Неприятный, унылый туман неумолимо надвигался на лес, цепляясь рваными боками за деревья. Стало сыро и как-то резко похолодало. Малышев пошёл по аллее, усыпанной прелыми листьями. Туман загустел настолько, что становилось трудно дышать.
- Что-то с сердцем не в порядке, - подумал он, - надо будет показаться врачу.
Свернув с аллеи, Александр Николаевич начал подниматься в гору. Лес стал дичать, пришлось продираться сквозь колючий кустарник. Через полчаса такой борьбы Малышев сильно устал и уже брёл, еле передвигая ноги. Наконец он вышел на какую-то полянку.
- Ну всё, - сказал он себе, - я пришёл.
Посредине полянки стояло огромное дерево. Строгостью своей почти идеальной конической формы оно напоминало обелиск. Его крона смутно угадывалась в туманных лохмотьях. На высоте приблизительно метров трёх почти перпендикулярно торчал толстый, давным-давно обломанный чёрный сук - свидетель и жертва какой-то шекспировской бури.
Малышев быстро, боясь растерять решимость, извлёк из пластикового пакета красиво упакованный моток верёвки, распустил его и с ловкостью, удивившей его самого, завязал скользящий узел. "Будто уж не первый раз вешаюсь", криво ухмыльнулся он. Приставив лёгкий пластиковый белый стульчик вплотную к дереву, Александр Николаевич, неуклюже балансируя, взгромоздился на него. Удерживать равновесие было довольно трудно - ножки стула под тяжестью его крупного тела неравномерно начали вонзаться в сырую землю. Малышев обхватил толстый холодный ствол двумя руками и в таком положении замер. Прямо перед глазами он вдруг обнаружил какое-то старое клеймо: в коре дерева были вырезаны четыре значка - латинское "с", затем "а", три единицы и снова "а". "Разве это настоящий лес, - с презрением подумал он, - у них тут каждое дерево на учёте". Он попытался закинуть верёвку с петлей на сук, но у него не получилось. Он сделал вторую попытку, затем третью... Клеймо маячило у него перед глазами. И вдруг!! Вдруг он понял, что это не латинское "с" и никакие не единицы - это его имя! Здесь кто-то вырезал его имя - Саша! По-русски! Он стал ощупывать ствол. Над его именем было что-то ещё, но он никак не мог разобрать. Малышев встал на цыпочки, держась за ствол, откинулся назад и прочитал: "ОСТАЛСЯ ОДИН. ПРОЩАЙ МАРИНА. САША. ИЮНЬ 1943." Малышев вспомнил, как вчера Андрей рассказал ему, что во время войны здесь был концлагерь. Александр Николаевич прижался всем телом к дереву. Пятьдесят три года тому назад здесь, в этом самом месте умирал неизвестный ему Саша, который любил Марину. "Он вырезал эти слова лёжа, - сообразил Малышев, - просто дерево за полвека так выросло. Он умирал от голода, страха и унижений. У него отнимали единственную, Богом дарованную жизнь, а он сопротивлялся, как мог. Может быть Марина уже давно была с другим, а он продолжал любить её, и последнюю мысль ей отдал. Какое же это отчаяние!"
- Боже мой, - сказал дереву Александр Николаевич, - это же был я!
Малышев оглянулся. Он даже не удивился, когда из тумана проступил силуэт наблюдательной вышки. В глухой туманной тишине послышался далёкий лай собак. Далеко между деревьями медленно, как в рапидной съёмке, проплыли две неясные фигуры в полосатой лагерной одежде.
- Нельзя дважды казнить человека за одно и то же. Ведь я уже умер, - говорил себе Малышев, - что же я делаю здесь, в этом лесу?
Он почувствовал, как в душе его неуверенно, робко дрогнул ещё слабенький зародыш стыда. Прислушиваясь к себе, как молодая женщина, ощутившая первое шевеление своего ребёнка, Александр Николаевич осторожно слез со стула, сложил его, смотал верёвку и медленно побрёл назад.
Он шёл, глубоко погружая тяжёлые ноги в осенний разноцветный лесной паркет и, кривясь от боли, разрывающей его сердце, повторял, не веря себе: "НАДО ЖИТЬ, надо жить, надо жить, надо жить, надо жить, надо жить......................."