Глава 4 В пределе зримый человек - лишь часть одна его
1
Слава облетел Стрелицу по древнему обережному кругу. В ночной осенней темноте лучи тынка спускались с беззвёздного в эту пору неба светящимися нитями. Тело тонко чувствовало их щекотливое покалывание.
Несмотря на отсутствие в ней уличных фонарей, сверху деревня хорошо просматривалась. Избы излучали неяркий свет, похожий на свечение фосфора. У каждой из них был свой собственный оттенок свечения, который неуловимо совпадал с характерами их жильцов. "Как игра света у водных потоков, - мелькнуло у Славы сравнение. - Впрочем, потоки несут свет из родников. А родники истекают из земли светом, влитым в них ушедшими людьми. Если бы плотина не высосала у потоков души, они перемешались бы между собой, усилили краски друг друга, влились в следующую реку единым общим свечением". Он представил многообразие цветовых оттенков, струимых многими речушками из глубин земли и вливаемых в море - величественность картины была сопоставима разве только с переливами сияния Глаза Мудр.
Избы стояли незаметным изнутри деревни ровным полукругом и окаймлялись речкой Стрелицей. Непроглядно-тёмные осенние воды реки в запределе мерцали изысканной игрой влившихся в неё ручейков. Полукруг деревни был разомкнут в невысоконькую горушку, у подножия которой стояла часовня. И горушка, и часовня испускали ровный яркий свет, пучком пронизывающий пространство и растворяющийся в космической дали. Деревенские святыни вобрали в себя всю полноту сплетённого воедино родового сияния.
Сияние часовни и горушки прорезал луч дороги. Дорога изнутри огибала деревню единственной улицей и, не найдя другого выхода, вливалась обратно в саму себя. Размешанный в грязь тракторами Кольки и Толика второй въезд в Стрелицу в темноте не светился. Но зато хорошо просматривались тонкие нити веерообразно натоптанных жителями тропинок.
Кем-то сотворённый в незапамятные времена тынок обветшал и покрылся пыльными наносами столетий. Поновлять его надо было во многих местах, в том числе и на въезде в деревню - за горушкой: лучи здесь сбились и перепутались, многие из них оборвались - тынок, видимо, не единожды защищал Стрелицу от лиха. Да и до сих пор, выстроенный на века обережный заслон дурной человек вряд ли сможет преодолеть. Он уверенно закрывал Стрелицу, как такой же тынок закрывал Славнево. Укреплять его следовало от современного железного коня; автомобиль с лёгкостью пробьёт истончённые лучи и даже не почувствовует преграду. Именно здесь, на пересечении с дорогой тынок следовало укрепить в первую очередь. Дед Валера верно заметил, что если бандиты полезут в Стрелицу, то не будут вихляться вокруг деревни, старшась жителей; они нагло проедут на машине прямо в её серёдку, нисколько не сомневаясь в своей безнаказанности.
Слава разгрёб ошмётки зелёной вонючей сети, которую Чара почему-то давно уже не латала, и начал спускать с неба звёздные лучи, укреплять ими обережный заплот. Тонкие и лёгкие на вид лучи неохотно поддавались его усилиям, так и норовили выскользнуть из рук, рассыпая в ладонях щекотливые искры. Работа была изнурительная. Лучи следовало расположить как можно ближе один к другому, чтобы через них не смогла протиснуться даже рука, и, по возможности, надо было выстроить хотя бы несколько таких рядов.
Когда третий ряд был закончен, и Слава раздумывал, стоит ли поставить ещё один-два или этого вполне достаточно, в окно раздался стук. Это передавал свою очередь Иван.
- Эй, Славка, заканчивай в гитару бренчать, иди по деревне стучать, - крикнул он гусляру, который в порыве вдохновения не сообразил обнести себя обережным кругом.
Слава вмиг погасил гусельные звоны, накинул куртку, влез в резиновые сапоги и вышел на улицу. Его охватила предрассветная свежесть, развеявшая вдохновенную усталость.
- Всё спокойно? - спросил он более для того, чтобы услышать в призрачной полутьме собственный голос, потому как и так было ясно, что ночь прошла без происшествий.
- Спокойно всё. Пораньше надо было тебя позвать. Я такую красотищу видел, ажно душа вспела! Похоже на северное сияние. Прямо над дорогой перед деревней разгорелось. Только что не многоцветное, как в Заполярье, а голубое. В наших краях полное-то сияние вряд ли покажется. Но переливается так же. Красиво как, Славка! Долго горело.
В Иване удивительным образом сочетались хозяйственная мужицкая основательность и неприкрытым юношеским романтизмом, словно будень и праздник перекликались между собой вдумчивая серьёзность и весёлая безалаберная шутливость. По Славиному примеру он отпустил бороду, но вскосмаченная поросль не могла скрыть детский румянец. Длинным нервным пальцам рук Ивана позавидовал бы любой музыкант. А Иван ими с лёгкостью, без гаечного ключа выворачивали гайки,. И ещё Иван пел.
Как-то Славе довелось поехать с ним в город на школьном автобусе. По дороге - и в город, и обратно - Иван красивым звучным баритоном перепел все знаемые им песни, услаждая слух немногочисленных пассажиров. Он пел, пока автобус рыскал по городу, пел, не обращая внимания на машины, что постоянно сигналили и подрезали ехавшую по правилам "деревню".
После той поездки Слава пригласил Ивана в фольклорную студию, и там Иван увлёкся частушками. Детишкам, которых он развозил на школьном автобусе, Иван объявлял: "Сёдня четверг - мужской день. Стало быть, поём мужские частушки", "Сёдня женский день - пятница. Так что уж не обессудьте парнишки, по пятницам женские частушки в моде. Девчушки, заводите!" И в ребятишках весь день потом звучали либо ухрский задор парней, либо девичья озорная напевность. Выучив, а, того больше, наскладывав сотни частушек и обучив им ребятишек, Иван пришёл к Славе и попросил дать на разживу протяжных песен, какие пели в студии старшие парни и девушки.
Так, в свободное время они стали собираться у Славы - будить в себе дремлющую песенную силушку. На стихийные репетиции нередко приходили оба деда и Колька с Толиком. И хотя и не пели, но советы деды давали вполне дельные.
- Ты, Славка, когда дрова-то колешь, передышечку даёшь себе? Так и в песне отдыхай. У Ваньки силушки много - выдюжит, - поучал дедко Валера. - А ты, Ванька, песню-то вздымай... как сенную копёшку на вилах на сарай вздымаешь.
- Покажи-ко, дед, как надо-то? - шутковал над ним Иван.
- Так ить я петь-от не умею, - смущённо отбрыкивался дед Валера. И, тем не менее, в самые драматические моменты песни он натужно рыкал, разводил руками, словно разрывая себе грудную клетку, выпускал из себя нутряной рыдающий звук. Рык деда Валеры встраивался в благостный дуэт, который тут же наполнялся раздольной и неуёмной мужицкой силой.
- Так оно, так песню мечете, - блаженно прикрывал глаза дедко Саня, - Эдак прежние-то мужики пели.
А Колька с Толиком подавались вперёд и, не решаясь выдавить из себя звук, проживали драматизм песенной ситуации внутри себя.
Потому-то "вспевшая душа" Ивана Славе была вполне понятна. Ладно, что голос не выпустил под самое-то дремотное предутреннее состояние - мужики спросонок открыли бы пальбу, переполошили всю округу.
- Здорово! Хотелось бы посмотреть сияние! Так ты же единоличник. Сам смотрю, а другим - говорю, - ответил Слава, представив комически-трагическую картину вспевшего Ивана, - Хорошо, что ты с сиянием только душами перекликался.
- Будем сейчас дежурить, так, наверное, все налюбуются, - не понял его сарказма Иван. - Оно уж коли есть, так часто бывает, а мы дрыхнем по своим берлогам, ничего не видим. В морозцы, наверное, ещё поярче и покрасивше будет.
- Увижу... В Заполярье не был, так хоть здесь насмотрюсь. Давай, Иван, стуколянку, иди отдыхать. Тебе ведь завтра детишек развозить.
- Да я поспал до своей-то очереди. Шофёрское дело нехитрое - время есть, так спишь, а нет, так баранку вертишь.
Иван явно не решался передавать очередь Славе, окошко которого посвечивало ему всё дежурство. Отдавая караульную стуколянку он всё же выложил свои сомнения:
- Ты, Славка, повнимательней будь. Бандюганы как раз под утро могут явиться, когда сон самый крепкий. Если что - кричи во всю глотку. Я вполглаза подремлю. До дежурства выспался. И ружьишко на всякий случай поближе положу.
- Да ладно, Иван, не переживай. Стратегически думай. Сегодня ещё вряд ли сунутся. Мелочь мы для них. Даже и не подумают из-за мелочи напрягаться. Уверены в себе. А завтра ребята дорогу перегородят. Без машины-то в деревню сунутся - на первый раз легко справимся. А вот дальше надо будет получше обмозговать защиту.
Побрякивая в стуколянку, Слава пошёл по деревне к выстроенному на въезде тынку. От непривычной работы тело ломило, в голове гудело, в ладонях до сих пор щекотливо скакали весёлые искры. Но когда он проверил заплот, удовлетворение погасило усталость. Звёздные лучи стояли невидимой непосвященному преградой. Любой злоумышенник, даже не сознавая того, нутром почует для себя опасность, что исходит от обережного тынка, и предпочтёт обойти Стрелицу стороной. Если же он попытается проникнуть через заслон, тынок найдёт тысячи способов, чтобы остановить пришельца.
Славе было непонятно, откуда у него это знание и эта уверенность? Во время постройки обережного тынка, когда он был занят работой, независимое сознание пребывало где-то в другом месте, что-то там узнавало, откладывало в свои беспредельные глубины. Думать об этом сейчас не хотелось. Если уж сознание где-то побывало и что-то там приобрело, оно само правильно разложит приобретённое по шкафчикам и полочкам, а когда возникнет необходимость, извлечёт на свет Божий. Наверное, уверенность в силе тынка, как и умение его строить, тоже какое-то безотчётное приобретение...
Сейчас гусляра больше волновало другое - как отреагирует тынок на тех, кто живёт здесь, приезжает и приходит сюда? Он перебрал немногочисленных деревенских жителей и всех, кто бывает в Стрелице. Таких, кто мог бы попасть под жалящие удары звёзд, среди них, кажется, не было.
Остаток ночи прошел без происшествий. Караульщик неспеша проходил по деревенской улочке, оглашая её мерным стуком, обходил вокруг часовенки, любовался её лаконичной завершённостью приподнятого над землёй строения, с которого предутренний полусвет снял тени и вместе с ними убрал объём, восторгался утратившей свою дневную перспективу деревней. В предрассветном сне Стрелица парила строгими контурами изб, ровными рядами сбросивших листву берёзок, стройными и пока ещё полными поленницами, которые ожидали, когда придёт их время для ухода из-под печных сводов в новую жизнь.
2
Утром Колька с Толиком привезли в деревню речного песка, обеспечив, в том числе, и будущие летние забавы малышни. Двумя тракторами парни зацепили старый, давно выпотрошенный ребятишками на колёсики и трубочки старый рыжий бульдозер, затащили его на большой железный лист - "пену", и установили бульдозер ковшом наружу в бывших воротах Стрелицы - там, где указал дед Саня, который ещё помнил место бывшей стрелицкой изгороди.
Иван нарисовал и на отворотке к Стрелице повесил знак тупика. Для пущей убедительности он водрузил на столб самодельный дорожный знак: крышку от бочки с привязанным к ней кирпичом. Деды и Слава около бульдозера соорудили из чурбаков и толстых досок скамейки для автолавочной посиделки.
- Теперича автолавка будет приезжать ко входу в деревню. В Стрелицу въезд запрещён. За нарушение штраф буду брать, - объявил дедко Валера женскому населению.
- Эко придумали. От волков трактором дорогу перекрыли. Это с тебя, старый пенёк, штраф будем брать за причинённое населению неудобство, - заворчала баба Оля. - Серёжка-то с Иришкой у меня как к дому проедут?
- Серёга сего лета буксовал осерёд деревни - все маты сложил, к Толику бегал, чтобы трактором его выволок. Али забыла, как вы с Иришкой грязью уляпанные вокруг машины круги наворачивали? То-то и невдомёк тебе, Ольга, что по Стрелице для иномарких машин земля асфальтами не прикатана. А трактор до твоего огородишка и полем прогребёт по надобности. Серёга нам спасибо ещё скажет, что Иришка теперича не сможет его "Форда" в грязь загонять. А то до дома пузом прошарашится, а опосля неделю в мать-перемать домкратит - не оторвал ли чего? Не от волков закрыли... пусть земелюшка раны позатягает. Новая кожица на дороге нарастёт да окрепнет, тогда и откроем въезд.
- Так Колька с Толиком с другой стороны заедут - улицу одинако исполосуют. - Доводы деда Валеры показались бабе Оле убедительными, но вопрос требовал по-деревенски детальной проработки.
- Не разъездят. Мы с мужиками порешили: с той стороны свои трактора будут ставить, в деревню не заезжать, коз не пугать, кур не давить, старух не дразнить.
- А другие дачники на лето приедут, как обойдутся? Взбунтуются же, коли к избам не проехать будет.
- Бунт - дело неладное, - покачал головой дед Валера. - Однако бульдозер-то все-равно своими легкомухами с места не столнут. Ужо с робятами поговорим - пусть-ко для машин стоянку по-за деревней изладят. Да и кто в деревне хозяева - дачники али мы? - вспетушился дед. - Нас не будет - на всё их бестолковая воля. Да поди попривыкнут. В чистоте-то на зелёной травке среди лазоревых цветочков любо жить - не свиньёй по грязюке шарашиться. Ради того, чтобы две сумки сто метров до избы доволочь, и дачники подумают, стоит ли улицу в месиво измешивать.
Когда формальности с женской частью населения были улажены, мужики сообща соорудили из рельса било, вычистили маленький прудик около часовни, собрали по домам вёдра и лопаты и сгрузили их в беспризорную сараюшку, объявив её пожарной частью. Они со всех сторон обошли Колькину избу, проверяя её на неприступность, протянули к ней от соседнего дома деда Сани стальную проволоку и пустили гулять по ней Барбоскину увесистую цепку. Мохнатый Барбоска был хотя и незлобивым псом, с удовольствием играл с ребятишками и терпеливо сносил любые их причуды, но рыкнуть и ощериться на чужого мог так, что кто не знал характера этого добрейшего существа, старался обойти его дальней сторонкой или же отступал, боясь отвести взгляд от страшного зверя. Пёс благодарно посмотрел на мужиков, которые расширили его жизненное пространство, и сразу загремел цепкой, протаптывая и по-собачьи, задрав заднюю лапу, размечая дорожку.
Дедко Валера предлагал поставить ещё самострелы, но от затеи отказались - мало ли кто решит зайти в Стрелицу. Не весь же мир состоит из бандитов.
***
Без происшествий прошла и вторая ночь. Слава, как и вчера, вызвался дежурить в самое сонное предутреннее время.
- Да он в гитару свою целую ночь бренчит. Не до сна. Музыканты все ночами гудят, а днём спят, - метко пошутил Иван.
- В гусли, - назидательно поправил дед. И уважительно присовокупил, - Старинная то музыка - гусли. В моем детстве Федюня - старик старый был - сказку про Ивана Светозаровича сказывал, в ней гусли-самопевцы поминал. Что за гусли-мусли такие - мне шибко тогда хотелося узнать? А он и ведать не ведал. Вот довелось под старость даже услыхать энти самые гусли - и то жизнь не зазря прожил, сказка та будто бы вьяве показалась. Добрая музыка старинная! Молодец, Славка, что к жизни её возвернул! Да и всю старину хранишь... поклон тебе за это от нас, стариков советских, старины лишённых, беспросветностью очарованных, - от избытка нахлынувших чувств и детских воспоминаний дедовы глаза наполнились слезами.
- Все мы здесь старину храним, дедо Валера. Каждый сколько может на себе удержать, столько и держит. Часовню все вместе в порядок привели. Ребята, эвон, и поля засеяли, и пчёлок завели. Скотину, почитай, только я один и не держу, не обучен этой премудрости. А ведь это умение тоже не вчера люди получили. Да много всего от старины в жизни хранится. - Слава понял, что начни он сейчас перебирать старину-матушку, которая удерживается в деревнях, разговор затянется далеко за полночь...
Когда мужики разошлись, он опять принялся за вдохновенную работу. Чтобы обнести обережным тынком всю Стрелицу, не только ворота, требовалось время, а бандиты могут нагрянуть в любую минуту, и, кто знает, сможет ли остановить злобных волков старательно выстроенная, но не проверенная в деле защита. Потому-то ещё в прошлую ночь Слава наметил отдельными тынками оградить от дурного человека избы Кольки и Ивана, в которых за бревенчатыми стенами хранились жизни маленьких насельников Стрелицы - Ванюшки и Анютки.
Работа спорилась. Вокруг домов тынки можно выставить и в один ряд: человека и один ряд тонких звёздных лучей легко удержит. Оглянувшись вниз, Слава увидел Кольку. Он задрал голову и с изумлением взирал на небо. Сначала гусляр подумал было, что Колька пялится на него, но, вспомнив вчерашний разговор с Иваном, понял, что тот любуется переливами сияния, которое в эту ночь переместилось к его дому. "Наверное и другие мужики видели - прямо посреди деревни-то. Да и пускай себе видят на здоровье. Обнадёжатся сиянием, что не всё в мире зло, а и красота есть", - удовлетворённо подумал Слава.
Из конуры вылез Барбоска, внимательно понаблюдал, как спускаются с неба светящиеся нити. Он хотел их понюхать, но лучи пощекотали чёрный пёсий нос. Барбоска чихнул, весело гавкнул, выведя из оцепенения Кольку, и поплёлся обратно в будку, вероятно, думая своим пёсьим умом, что расследование подождёт и до утра, тем более, что лучи не угрожали опасностью ни ему, ни его теперь уже двум охраняемым избам.
До приёма караульного дежурства тынки вокруг домов были выстроены.
- Ты когда хоть спишь-то? День не спал, ночь не спишь, - спросил удивлённый Иван, увидев Славу, который не стал дожидаться оклика и сам вышел в промозглую осеннюю ночь.
- Музыкантское дело нехитрое - ночь звенишь, день свистишь, коли ляжешь, то поспишь, - в тон вчерашней шутке Ивана ответил Слава.
Однако, когда утром Иван позвал сменщика на пышные Людкины пироги, и тот под мерный скрип очепа с болтающейся на нём зыбкой задремал прямо за столом, дед Валера, байкавший маленького Ванюшку, не выдержал:
- Всё. Сегодня Славка пойдёт первым стукотать. Надо поспать парню. А то совсем себя гуслями изведёт, очереди дожидаючись.
И вечером, когда деревня затихла, готовясь ко сну, дежурство показалось измученному ночными бдениями гусляру лёгкой укрепляющей прогулкой. Отдав Толику стуколянку, он сбросил сапоги, не раздеваясь коснулся головой подушки и мгновенно вручил себя заботам ласковых гуленек, что помогали деду Валере убаюкивать маленького Ванюшку. Нежно воркующие гули спустились и к Ванюшке, и к его подружке Анютке, к Насте и Кольке, к деду Валере и дедку Сане, - ко всем малым, большим и старым жителям деревни Стрелица. Они сели к ним в зыбки, на кровати, взлетели на тёплые печки, на широкие полати и каждому стали нежно наворковывать тёплые и светлые сны...
3
С утреца - не успела ещё протопиться печка - загрохотал в сенцах, споткнувшись о забытое ведро, дед Валера.
- Ну-ко-ся, вылазь на минутку. Пойдём. Глянь, что творится, - сквозь чертыхания позвал он Славу.
- Что-то случилось ночью, дед?
- То-то и есть, что ничего не случилось, - распахнул в избу дверь дед Валера. - А должно было случиться! Да, видно, не худо мы от вражины прикрыться успели. И тракторишку вовремя на дорогу выволокли. Бандитская колымага больно уж добро в него въехала...
Слава с сожалением посмотрел на догорающие поленца. Придётся тепло в трубу выпустить. Судя по интригующему виду деда, минуткой осмотр не закончится, печку придётся топить ещё раз.
- Мужики там уже, - подторопил его дед Валера, - сдобляйся поживее. Догорит и без тебя. Дровишки берёзовые - угольком не стрельнут, не боись. Не холодно у тебя в избе-то, не выстынет.
Мужики толпились у бульдозера и что-то бурно обсуждали.
- Я тебе говорю, что может так откинуть, - размахивал руками Иван. - Но вся морда всмятку - это уж как пить дать...
- Как они уехали-то с битой мордой? - Толик недоверчиво что-то разглядывал на дороге.
- А бес их знает, эти буржуйские машины? Где на ровном месте, словно ослы упрутся - на эвакуаторе только увезти можно, а где и со свороченными мордами пилят...
- Может эвакуатором или на тросе дружки и уволокли? Так-то объяснительнее будет, - вмешался Колька.
- Но точно, что были! И никто не слыхал... На другом конце деревни что ли стуколянили? Али призаснул кто из каравульщиков? - задумчиво пригладил растопорщенную бородёнку дедко Саня.
Дед Валера показал Славе рассыпанные по дороге осколки стекла, валяющиеся в стороне обломки чёрного бампера, небольшое пятно высохшей крови.
- Вишь, как въехали. Машину метра на два откинуло. Опосля такого удара Настя им уже без надобности. Вот мы и мозгуем, как они смылись? В лепёшку ить должно расплющить... И никто не слыхал. Ни урчания, ни криков, ни удара. Ты, Славка, не забегал домой на каравульстве?
- Нет конечно. Служба есть служба, - поднял на мужиков честный взгляд Слава, - Наверное, и в самом деле караульщик на другом конце деревни был. Из-за горушки не донеслось. Иномарку можно и не услышать - шины громче шелестят, а удар, если со стукольнкой совпал, тоже не разберёшь.
Запредельным зрением он увидел сотворённый в первую ночь заплот, о который, по всей видимости, ударилась машина, и поёжился, вспомнив с какой силой и болью бьют звёздные лучи. Если бандиты только коснулись обережного тынка, то высоковольтную трясучку почли бы за лёгкий массаж. Заплот, наврняка, не пропустил и крики боли и ужаса, чтобы не беспокоить караульщика и не будоражить спящую деревню.
Мужики не видели и не чувствовали предназначенных совсем не им лучи. Слава не стал их разочаровывать.
- Похоже, что закончились наши тревожные ночки. Бандиты разведку боем провели, машину расколотили, подумают, верно, что себе дороже сюда грязные лапы совать. На своё счастье в деревню-то под ружья не зашли... Наверняка стуколянку нашу услыхали.
Для собственного успокоения они покараулили деревню ещё недельку. В дальнейшем же порешили дежурства прекратить, но всё же спать всем вполглаза, и если кто учует что-нибудь подозрительное, не мешкая пальнуть в воздух или ударить в било, чтобы сигнал об угрожающей деревне опасности разнёсся по всей округе.
4
За те бессонные ночи, пока гусляр строил тынок, Глаз Мудр соединился с ним незримой нитью и поведал о многом. Слава потом не раз возвращался в него, чтобы досмотреть картины исчезающих в небытии жизней, дослушать печальные рассказы о гибели планет и окаменении лучистых звезд.
Земля была далеко не первой планетой, которую опустошала Чара. Она не считалась со временем, ибо Тьма, как и Свет, не знала времени. Чаре нужна была пустота и только пустота. Она хотела молчаливого покоя и только покоя. Его давала сплошная кромешная тьма, поглощая любые проявления жизни. Чара хотела летать во тьме над голыми скалами, безжизненными песками, мёртвыми водами и в одиночестве наслаждаться своим безраздельным величием.
Просторы космоса не давали долгожданной безмятежности. Космос дышал и жил! Сияющая переливчатая жизнь насквозь пронизывала всё его существо. Чара летала между звёздами; она искала покоя и пустоты, она искала тьмы и величия. Но звёзд было много! Слишком много! Они испускали лучи, и Чаре приходилось проделывать поистине виртуозные трюки, чтобы увильнуть от ударов сияния. И всё равно её перепончатые крылья, бесформенное тело, сжатая в морщинистый гриб безносая личина были испрещены этими ударами, словно оспой и проказой, которые она с радостью дарила мешающим её покою существам.
Лишь молчаливая безответная плесень не раздражала Чару. Плесень подобострастно расстилалась перед Властительницей и, не дожидаясь повеления, стремительно бросалась оплетать собой испускаемый существами свет...
Не в силах погасить звёзды, Чара ловила свет, посылаемый звёздами существам, которые живут на планетах. Планеты хороводились вокруг звёзд, словно дети возле любимых матерей. И когда звёзды видели опустошение и гибель планет, они гасли и каменели от тоски по ним, давая долгожданный отдых измученному телу Чары.
Опустошение неразумных, питаемых звёздами планет для Властительницы не составляло труда. Она виртуозно владела нехитрым искусством плетения сетей, совершенствование её в устройстве ловушек для света не знало предела. Лишенным света существам планет она дарила Себя! Она дарила им чарование Собой, Властительницей Чарой!
Она чаровала их Величием! Достигнув Величия существа наполнялись Тщеславием. Бесплодностью своих деяний Тщеславие поглощало приумножающую свет Славу.
Но не поглощение света нужно было Чаре от Тщеславия. Она сама с удовольствием развлекалась ловлей ненавистного света и любила надзирать, как оплетает сияющие шарики зелёная плесень. Из покрытых слизью шариков Чара вытягивала длинные и тонкие нити, необходимые для своего единственного занятия - изготовления сетей, которые она раскидывала в небесах.
От Тщеславия Чара ждала другого. Тщеславием она оплодотворяла Алчность!
Существа были различны, как различны были населяемые ими планеты. Но Алчность была присуща им всем. Затаившись зародышем зелёной плесени, Алчность удобрялась Тщеславием, разрасталась и быстро съедала любую планету. С помощью Алчности существа выплёскивали из себя свет и затем уничтожали самое себя, очищая от буйной жизни пространство для Властительницы. Чара не имела воплощенного в Пределе тела и создавать Величавую Пустыню могла только руками насельников планет. Алчность с удовольствием помогала в этом Чаре.
Чара направляла алчные взоры на рассыпанные по планете залежи богатств. И существа изводили их с поверхности. После того они копали для себя глубокие могилы, выцарапывая, выковыривая, выкачивая жизнь планеты из её недр. Планета покрывалась ранами, струпьями и язвами. Но Алчность выделяла из себя чарующую сладкоголосым пением блестящую Роскошь, Роскошью она залепляла существам глаза и опрастывалась тремя дочерьми, треми неразлучными сестрами - Ленью, Завистью и Болезнью.
Лень отвращала существ от трудов взращивания жизни, оставляла им любование блестящими обёртками, в которую оборачивалась Тьма. Зависть, ревнуя к Алчности, заставляла существ истреблять себе подобных. Болезни расцветали в существах изумрудно-чёрными цветами Злобы, подкармливая Алчность. Злоба вела в Пустоту.
Чаре не нужны были и всецело преданные ей, очарованные Тщеславием, Алчностью и Злобой, ленивые, завистливые и больные существа. Она хотела покоя, который находила во тьме Пустоты. Но до поры Властительница старательно сдерживала изничтожение существ и всемерно наращивала потребление ими соков планеты. Волю к полному истреблению Чара давала существам лишь тогда, когда планета целиком съедалась ими. Жалкие остатки существ, привыкнув к бесплодности своего бытия, стремительно, словно пауки в стеклянной банке, сгрызали друг друга, поскольку поглощать на пустой планете больше было нечего...
Чтобы ничто не помешало величественности грандиозных замыслов, Чара призвала на помощь Страх.
Страх смерти алкал перепуганных существ продлить свое существование. Они попирали жизнью жизнь, которая рисовалась всё более уродливыми красками. Существа забивались в щель, и Чара дарила им зримые фантазии, заменяя ими недостижимую и невидимую, как невидим свет, Мечту. Существа воплощали фантазии в жизнь, а воплощенные фантазии вели к концу всего сущего. И Властительница величественно реяла над планетой, любуясь предзакатным смежением век каменеющей звезды.
5
Однако на Земле у Чары не всё складывалось так же гладко, как в других населённых мирах.
Облюбованная звезда, которую люди называли Солнцем, имела всего лишь одну населённую, кипящую жизнью планету, и Чаре казалось, что обратить её в холодный камень уничтожением единственного детёныша не составит большого труда. Но прошли тысячелетия, прежде, чем люди склонились перед величием Властительницы.
Она была уже почти готова смести с лица Земли жизнь. Мешало только оставленное напоследок светоносное сердце планеты. Оно не хотело прекратить свою пульсацию и, несмотря на заполонивший Землю Мрак, всё излучало и излучало в него потоки света. На примере прошлых планет Чара знала, что это всего лишь затянувшаяся агония. Властительнице нравилось наблюдать за агонией планет и остановкой их светоносных сердец. Она бесстрастно ждала последних вздохов, восхищение её не знало предела, когда, наконец, светоносные сердца захлёбывались в массе Тьмы, и жизнь останавливала своё движение, предоставляя долгожданный покой.
На Земле Чаре пришлось долго снизводить в мир из потаённых складок своего безобразного тела Скепсис и Гордыню. Наконец, смущённые ими люди медленно и необратимо начали уподоблять себя Создателю, заменяя его Творение своим творчеством, постоянно достраивая и перестраивая созданную для них Вселенную. Чара вознаграждала их творческие деяния польщённым Тщеславием и золотила бесплодной роскошью.
Она подарила людям возможность удовлетворять всё возрастающую Алчность не тяжёлыми блестящими слитками, за которые прежде они смыкали руки на горле друг друга, а почти невесомыми бумажками с нарисованной на них тяжестью слитков. Лёгкий бумажный эквивалент громоздкого золотого эквивалента жизни ощутимо ускорил бег людей к пропасти.
Чтобы разрушительный бег ощущался людьми движением ко всеобщему благу, Чара научила их спекулировать Временем. Она захлопнула их в банках, где, не имея возможности выбраться, люди торговали Временем, проедали вздорожавшие остатки жизни, к которым прирастали всё новые и новые перемноженные друг на друга нули.
Люди уже обгадили свою Вселенную безрассудными деяниями, ибо не в силах были рассчитать их результаты. Они отказались от будущего, утешившись тем, что Земля становится всё менее пригодной для жизни, что с этим ничего нельзя поделать, что планета всё-равно уже обречена. Теперь они фантазировали, как покинут и запечатают с обратной стороны двери в свой разорёный дом, пока он не обрушился и не раздавил неблагодарных насельников.
Но в планете оставалось ещё много света. И пока весь он не вычерпан, фантазии людей останутся лишь бесполезными для Чары измышлениями, которые отнюдь не приближают заветное опустошение.
Властительница научила людей качать, продавать и убивать свет планеты, заменяя его сияние мельтешением блеска. Продажный свет разогнал суицидный бег людей и в один миг поставил их на самый край выкопанной для себя могилы. Свет звёзд не вливался больше в людские души. Путь ему преграждали сети, которые люди плели уже сами, всемерно помогая чародейной Властительнице. Они съёживали просторы планеты сотворёнными её лёгкой рукой скоростями, с удовольствием телепатировали по телефонам, вливали свет глаз в телеэкраны и мониторы, откуда плесень, лениво ожиревая, изымала его уже без былой своей стремительности. Чаре больше не нужно было устраивать войны, чтобы выклёвавать глаза валявшейся на бранных полях падали. Через экраны свет выливался из людей сплошным безостановочным потоком.
Властительница умилялась опустошенности младенцев - они не имели сил отвести взгляд от безобразных мультяшных фигурок. К ним людская малышня приучилась всего за несколько мини-поколений. Чаре нравилось подталкивать с крыш, запуская, в свой последний и единственный полёт, словно бумажный самолётик, одурманенный фантазиями людской подросток. Она входила в мир грёз обкуренной и исколотой суррогатами жизни молодёжи, которой уже недостаточно было экранов, ибо ей хотелось вылить в чародейную Властительницу себя всю, без остатка.
Люди всё плотнее и плотнее запутывались в сети, безумно радовались своему безумию, преклонялись перед Чарой и фантазировали, как уютно будут раскачиваться в сетях Властительницы над взрезанной в Земле бездной. Чаре оставалось только поддерживать их в тщеславии и гордыне да ещё управлять состоящей из цифр пустотой, перекатывая волны нулей по опутавшим планету сетям...
***
А светоносное сердце Земли всё не переставало биться. Впрочем, светоносные сердца, подпитываемые звёздами, и никогда не сдавались на милость Властительницы. Обычно они погибали, удушенные объятиями Тьмы. На этой же планете сердце изначально было обнесено широким непроходимым заплотом из звёздных лучей. Чара сгубила множество Великих, бросая их на прорыв заплота. Но они, словно мягкие волны, разбивались и рассеивались о невидимую преграду. И лишь Властительнице было дано преодолеть обережный круг светоносного сердца. Она разом влила туда все свои приобретения, накопленные за тысячелетия пребывания на Земле. Лишь кое-где ещё удерживались от обрушения останки звёздных стен...
Наконец-то, с речки, что тысячелетия сдерживала её неотвратимое шествие, ушёл вдохновенный, род которого когда-то владел светозарными гуслями. Даже и без светозарного наследия вдохновенный до последнего своего вздоха высвечивал слепым во мраке мудрам выпавшие из дряблых старческих рук клубки с высосанным светом и возвращал свет людям.
Теперь мудры, огрызаясь, отступали. Чара же облегчённо вздохнула и спокойно двинулась дальше. Она уже сама смело рассыпала по небу зелёные шарики, чтобы позабавиться наивностью мечтающих о чуде людей. В шариках люди видели космических спасителей от собственных деяний и, зачарованные их стихийным полётом, переставали мечтать о звёздах., полагая, что это звёзды спустили к ним своих посланцев. Теперь они фантазировали о том, как попадут в зелёные шарики Чары, и она унесёт их в небытие.
Чара больше не страдала от боли сверкающих ударов. Она насмехалась над беспомощностью незрячих мудр, которые, спасая пленённый свет, своими жгучими стрелами разили лишь друг друга. Мрак неумолимо пожирал их, отрезанных тенетами от звёзд - так же, как он поглощал и пестуемых мудрами вдохновенных.
И тех, и других на Земле оставалось всё меньше, ибо они, развевая свет, опустошались от света и, опустошенные, попадали в ловушки Чары. Ибо всё плотнее и непроходимее были сети Чары на пути к звёздному сиянию, которое насыщало мудр и наполняло вдохновенных.
Но сегодня, когда Мрак готовился поглотить ещё одну противницу, растратившую силы на бесплодные удары ярости, неожиданная вспышка ушедших в небытие гусельных звонов ослепила и оглушила Чару. Направлямые звонами мудры поразили все беспечно рассыпанные Чарой по небу клубки оплетённого ею света, а эта израненная воительница исчезла из самой пасти Мрака...
6
После того, что открылось в глубинах Глаза Мудр, Слава перестал избегать страданий и ран земли. Из запредела он осматривал место срытого священного холма, разгребал тину, окутавшую некогда прозрачный родничок, разыскивал и собирал воедино останки разломанного на куски заветного камня, поливал деревце, выросшее из корней могучего дуба. Он не отворачивался от струпьев, покрывающих тело Земли, от её иссушеных солнцем солёных слёз, от грязных потёков, разъедающих воды морей, от цветущих зелёной плесенью рек. Он не закрывал уши от скрежета и жадного причмокивания механизмов, которые обрывали жилы Земли и сосали её кровь, от гудения проводов, бьющих хлыстами переключателей проданный в рабство свет, от стонов Земли, теряющей остатки сил... Он накапливал в себе терпкую боль и укреплялся ею в своём стремлении к Добру.
Однажды, выйдя из Глаза Мудр, где он постигал извечное противостояние света и тьмы, гусляр увидел, что по его голубой планете ползёт чёрная пелена. На границе света и тьмы сверкали молнии. Они метались не зигзагообразно, а били прямыми стрелами. Вспышки выхватывали из мглы хаотическое беснование ядовито-зелёных шариков. Картина ничем не напоминала обычный грозовой фронт. Землю стремительно и неотвратимо заполонял Мрак - страшный в своей бессмыслой жути. Вдохновение, пробудившееся ещё в новгородской деревеньке, одним стремительным броском переметнуло Славу сквозь космические просторы.
Под покровом Мрака летали мудры и молниями рассеивали во все стороны свою ярость. Нетрудно было догадаться, что мудры ничего не видят в чёрной мгле и бьют вслепую по шарикам, которые трусливо суетятся и пытаются скрыться от сияющих стрел в объятиях Мрака. Разрезаемый вспышками Мрак мгновенно сгущался и прятал в себе шарики, подставляя мудр под их собственные яростные удары.
Гусляр взметнул на помощь мудрам звоны. Хрустальная чистота звонов высветила цели. Ярость мудр тут же настигла и разбила в искры множество рассыпавшихся по небосводу шариков. Искры слились между собой воедино, однм нераздельным потоком света они потекли из зловещей тьмы. Ошеломлённый светом Мрак разорвался в лохмотья и грязными ошмётками начал отползать назад. Мудры же - растворились в прозрачном свете.
Лишь одна израненная и обессилевшая мудра никак не могла раствориться в световом облаке. Она жалобно плакала, ожидая, когда её поглотят быстро срастающиеся, разинувшие зёв отрепья Мрака. Слава подхватил мудру на руки и вырвал из запредела, резко оборвав гусельные звоны.
Мудра смогла ещё привычно принять свой прекрасный облик. Но её бездонные голубые глаза тускнели, смоляные волосы быстро утрачивали звёздную искристость. Она угасала.
Слава заботливо накрыл космическую гостью теплом, потоком звонов он стал вливать в неё свои накопления света. Несмотря на осязаемое опустошение, он играл и играл, настроив гусли в лад со слабеющим дыханием мудры, он вкладывая в звоны накопленные за годы странствий в глубинах Земли любовь и добро. Расточать себя в добре, никогда не ожидая вознаграждения за него, учили Славу глаза встреченных на жизненном пути мудрых стариков. Ибо подобно тому, как злом прирастает посеянное в мире зло, так добром полнится и отданное в мир добро.
Окутанная его заботой мудра медленно оживала. Слава родниковой водой смыл с неё лохмотья приставшей мглы. Глаза мудры засияли первозданной чистотой сияющих звезд...
Когда он пробудился, мудра стояла у окна, захватывала в ладошки нежную утреннюю свежесть и вливала её в комнату. Её точёная эфирная фигурка, пронизанная лучами нарождающего солнца, не знала ни одного неестественного изгиба: гибкая талия плавно переходила в округлые бедра и вырастала античной амфорой к плечам, по которым распустились сияющие звёздами длинные смоляные волосы. Мудра стояла спиной к Славе, но запредельным зрением он видел румянец её щёк, напитанных рассветной зарёю, аккуратный носик над мягким изгибом в меру припухлых губ, голубые глаза под такими же голубыми длинными ресницами, нежные мочки ушей со вставленными в них переливчатыми росинками. Солнечные лучи преламывались сквозь мудру и входили в Славу, переполняя его радостью нового дня.
- Благодарю тебя, Слав, - повернулась обьятая его взглядом мудра. - Ты помог сдержать Мрак.
- Мудра, как ты себя чувствуешь? Ты была вся изранена... Мрак готовился поглотить тебя.
- Ты разметал его. И отдал мне свой свет. Я благодарна тебе, Слав, - запереливалась мудра.