Когда мне говорили, что здесь в это время года очень жарко, я не придал этим сообщениям особого значения и не счёл нужным сменить свой гардероб, однако по приезду, а время его выдалось на самые знойные дни, я обнаружил, что кроме чёрного костюма, мне практически нечего одеть, но в нём даже и думать нечего о том, чтобы выйти из тени на солнце. Из-за этого я вынужден был утренние часы провести в душном гостиничном номере, жалея, что не догадался захватить с собой лёгкой спортивной одежды, тем более, что у меня был новехонький комплект с модным в этом году сочетанием белого и зелёного цветов, прекрасно подходящий для прогулок. Кроме всего прочего, у меня здесь не было и друзей, а не то я непременно отправился бы к ним, чтоб хоть как-то скрасить скуку ожидания. Вместо этого я разделся до белья, облипшего тело, и лёг на кровать. К счастью, на столике рядом оказался кем-то позабытый журнал, который помог мне не уснуть в горячем, дрожащем воздухе.

Время от времени я опускал прохладную глянцевую бумагу на ноги и рассматривал обстановку номера. Звонко тикали часы, и за окном, в котором, кроме кусочка оштукатуренной стены, было видно лишь бездонное июньское небо, гортанные голоса изредка кричали что-то на непонятном восточноевропейском языке. Иногда я вставал, поправляя за собой покрывало, и неверными шагами мерил паркет, наблюдая, как мои перемещения поднимают тучи пылинок, и как они прихотливо летают, сверкая в ярких солнечных лучах. Наконец, устав от духоты, я подошёл к окну и, со скрипом повернув ручку, распахнул его, но горячий ветер, внезапно дунувший в комнату, тут же овлажнил волосы на висках, и, так и не найдя облегчения, пришлось захлопнуть окно обратно.

Невольно на ум приходили воспоминания о зимах. Как всегда в нестерпимую жару приходилось улыбаться, когда в памяти всплывали мысли и мечты о лете, озвученные мной или моими друзьями в те мрачные вечера, когда темнеет очень быстро и хочется поближе придвинуть кресло к камину. Хмурясь и потирая рукой лоб, я рассматривал морские пейзажи на стенах и думал, каково было бы сейчас вдохнуть солёного морского воздуха -- встать перед бушующими волнами, поднять голову к тёмному, но вовсе не злому небу, раскинуть руки, и вдыхать...

В без четверти три я прибрал постель, нашёл в чемодане новую рубашку и оделся. Поглядев в зеркало в ванной комнате, я погладил щёки, счёл их достаточно гладкими и вернулся в комнату. Стук в дверь прозвучал с опозданием в двадцать минут, когда я уже не мог спокойно усидеть на месте. Вздохнув, я отпер дверь и поздоровался с вошедшим.

-- Здравствуйте, -- ответил тот и окинул взглядом в комнату. -- К сожалению, господин председатель не сможет сегодня поговорить с вами.

Я чуть склонил голову, изобразив вопрос. Вошедший понизил голос, делая его менее официальным:

-- Вы же сами должны понимать, насколько господин председатель занят, и сколько у него всевозможных дел, связанных с благосостоянием города и жизнью горожан.

Кивок, выражающий полное согласие.

-- Сегодня господин председатель по долгу своей службы обязан присутствовать на казни. Я могу сопроводить вас туда -- если вы желаете, конечно же, -- чтобы вы смогли увидеться с ним без обычных бюрократических простоев. Он сам попросил меня об этом и выразил желание познакомиться с вами. Сами понимаете, к нам нечасто приезжают... -- он опять многозначительно понизил голос, -- оттуда.

Очередной кивок, на этот раз более уверенный и медленный, с осознаванием собственной важности. Одновременно с этим я следил за его взором, лениво и словно бы бесцельно блуждающем по комнате. Пронеслась смутная радость, что спрятал чемодан под кровать: было бы неприятно наблюдать, как глазки этого человека впились в поддельную кожу, как будто он мог одним взглядом открыть замки и начать рыться в моих вещах.

-- Так вы согласны?

-- Разумеется.

-- Вы уже готовы?

-- Да.

Мы спустились по тёмной лестнице, где я расправлял плечи и намеренно замедлял шаг, наслаждаясь прохладой, пытаясь захватить с собой хотя бы малую её толику, прежде чем придётся выйти на залитую солнцем улицу. Уже когда я приближался к стеклянной двери входа, при виде оплывшей физиономии швейцара, прикорнувшего стоя в тенёчке, я ощутил отупляющее и прижимающее к земле пламя лета. Мой спутник что-то говорил, пока мы шли куда-то, то и дело сбиваясь на даже радостный и улыбающийся тон, но я его не слышал, и не услышал бы, если захотел. В голове всплыла давно забытая картинка из детства, где мать за руку ведёт меня, упирающегося, готового расплакаться и уже с трудом понимающего, куда мы идём и зачем, по улицам, таким же белым, слепящим, как сейчас, и долго-долго тянется вдоль дороги забор, и старые двухэтажные дома выстроились на другой стороне улицы безучастной вереницей, равнодушно покоя свои дворики под сенью листвы.

Наконец, мы вышли из городка и оказались в пустынной местности, где ничего не могло спрятать от света, изливающегося с неба на землю. Пыльная просёлочная дорога как бесконечная нитка волшебного клубка, выводящего несчастных спутников из лабиринта, неустанно стремилась куда-то вперёд, словно в этом месте -- голая степь, куда ни кинь взгляд, -- можно было ещё куда-то стремиться. Глаза, опущенные от внезапно навалившеся усталости к земле, словно в попытке задержать, цеплялись за камешки и толстые уродливые трещины в засохшей глине.

Лагерь возник перед нами внезапно, задолго после того, как пришло обречённое безмыслие, когда просто шагаешь и шагаешь вперёд, и вопрос, а не сесть ли и передохнуть, даже не стоит. Это было несколько расположенных в беспорядке приземистых бревенчатых строений, окружённых высоким забором с вышками по углам. Посреди двора, окружённого бараками, стояла виселица, неподалёку от неё -- лёгкий навес с расставленными под ним стульями, на которых уже расселись редкие гости. Мой спутник представил меня господину председателю, разговаривавшему в сторонке с немолодым, хорошо одетым мужчиной в очках. Мы сердечно поздоровались, и после знакомства господин председатель заметил, наверняка не в первый раз, чувство удивления, промелькнувшее у меня при взгляде на его форму.

-- Не думали, что председателем совета может быть военный? -- улыбнулся он. -- Ну ничего, вам простительно. Вы не как эти... -- он чуть пожевал губами, -- сидящие там у себя в гостиных и рассказывающие друг другу, как жить стало плохо, когда, не будь меня, не видать им высоких потолков с лепниной как своих ушей.

Он облокотился на жердь, поддерживающую навес, и весь как будто расслабился. Теперь, когда его прошлый собеседник отошёл, его облик, ещё недавно весь прямой и целеустремлённый, начал расползаться, и то тут, то там проглядывала усталость.

-- Послушать их, так это я виноват во всех их неудачах, и всё из-за своих погон. Бормочут где-то там, спрятавшись за шторами: "Жестокость, милитаризация..." А сами попивают коктейли... -- господин председатель поднял палец к небу, -- коктейли! Вам ещё не смешно?

Я улыбнулся. Господин председатель кинул на меня быстрый взгляд, помолчал немного.

-- Извините. Вы тут человек новый, ещё всего не знаете, а я, наверное, старею, -- он махнул рукой, отрицая все мои ещё не озвученные возражения. -- К слову, вам уже приходилось присутствовать на казни?

Мне пришлось ответить, что, к сожалению, нет.

-- Сегодня вам представится такой шанс. В самом деле, вы ведь сюда не только поговорить со мной пришли? -- он сдержанно обнажил зубы и, не дожидаясь ответа, продолжил: -- Ждать осталось недолго, палач уже заканчивает приготовления. Вам, наверное, интересно будет узнать, кого казнят? -- и господин председатель кивком показал в сторону. Там рядом с солдатом стоял нелепо одетый человечек с нервным, мелко дрожащим лицом. Пиджак на нём, грязный и свалявшийся, был несуразно растопырен во все стороны, да и сам его обладатель, с двухнедельной небритостью и трясущейся обкусанной губой, производил немного диковатое впечатление.

-- Может быть, желаете с ним поговорить? -- господин председатель мягко повлёк меня к осужденному, который тут же с непонятной надеждой впился в меня глазами. Очутившись перед ним, я попытался найти подходящие случаю слова, но в конце концов спросил:

-- Вы виновны?

Осуждённый подался вперёд, словно собирался рухнуть передо мной на колени, но солдат, хоть и казался дремавшим, тут же дёрнул за цепь, присоединённую к кандалам человечка, и тот так и остался стоять на полусогнутых ногах, в какой-то неуклюжей, даже заячьей позе. Я оглянулся на господина председателя; на лице того ясно читалось довольство: так радуются и гордятся отцы, демонстрирующие знакомым своих отпрысков.

-- Да, да, -- быстро проговорил он, -- виновен. Я заслужил, заслужил...

-- Расскажите нашему гостю, как всё было, -- сказал господин председатель.

-- Конечно, конечно, -- осуждённый прикусил губу и посмотрел куда-то за моё плечо. -- Знаете, в первое утро, когда я проснулся после... всего этого... я сказал себе: нет. Нет. Этого не может быть. Я не могу поверить, хоть и помню... помню. Но ведь люди говорят. Не могут же столько людей лгать, верно?

Я промолчал, и он продолжил той же скороговоркой, так что паузы были длиннее, чем сами слова:

-- Да... Так вот, я проснулся и всё вспомнил. И... так странно. Так странно. Чувствую, надо заплакать, или, может, выругаться -- хотя, знаете, я обычно не ругаюсь, -- но... не могу. Просто не могу. Лицо, -- он дёрнул руками, загремев цепью, словно хотел прямо сейчас облапить щёки, как женщина. -- Лицо застыло, знаете, как гипсовая маска, и не пошевелить. Сижу и смотрю на деревья за окном -- такие красивые деревья. Я никогда не замечал, как они красивы. Знаете, как на картинках, что продают в книжных лавках... там ещё всё очень ярко, цветасто так... Знаете?

Осуждённый мялся, причмокивал и явно силился что-то высказать, что-то, чему он не мог подобрать слов. Чем больше он рассказывал, тем сильнее искажались черты его лица, словно преступление, совершённое им, он теперь был обречён переживать заново. Наконец он сказал:

-- Я тогда понял, что смерть -- это призрачные замки. Вот он есть, замок, а вот его -- пфу! -- нет.

Господин председатель за спиной тихо хмыкнул.

-- Моя жена, бедняжка, мир её праху... Это была болезнь. Душевная болезнь, знаете? Но я никогда не верил врачам. Не дело это -- лишать маленькую девочку матери. Ошибки в медицине ведь всегда были, а тем более, в такой деликатной области, -- он ловил мой взгляд, словно бы ища поддержки. -- Я никогда до конца не верил... Я пытался сказать об этом, но меня не послушали. И... однажды ночью... она вернулась. Я сразу, как только открыл дверь, почувствовал: она тут. Не сказать, чтоб это было очень страшно, но в ту ночь была гроза... много молний, знаете? Я тогда вернулся из трактира, и сразу понял, что в доме кто-то есть. Может быть, это был запах. Люди ведь пахнут, знаете?

Кивок.

-- Она сбежала... и вернулась. Да и как ей было не вернуться? Ведь в этом доме была её дочь. Мне много чего не нравится, но я думаю, что материнская любовь -- это святое, святое. Святое, но... как я мог подумать, что это примет такие формы? Вначале она была просто... немного странной. У неё появлялись какие-то странные идеи, знаете? Как я мог подумать, что это будет выглядеть вот так? -- осуждённый скривился. -- Она... она кинулась на меня. Кричала: "Дети! Где мои дети?" Пыталась попасть мне ногтями в лицо. Я её не узнавал... я её просто не узнавал.

Палач объявил, что всё готово. Господин преседатель взмахнул рукой, призывая подождать. Осуждённый, глядя на мои ноги, продолжал:

-- Она набросилась на меня сзади, когда я пытался убежать. Она вцепилась в меня... как клещ, знаете? Когда я сбросил её, мне пришлось ударить несколько раз, чтобы она успокоилась... но... как я мог знать! Как я мог знать! Когда я обернулся, я увидел дочь. Она стояла в дверях своей комнаты и смотрела на меня... смотрела осуждающе. А когда я подошёл... -- он оскалил жёлтые, давно не чищеные зубы, -- она... она... Так странно... так странно...

Господин председатель фыркнул. Солдат, будто восприняв это за приказ, потянул осуждённого к виселице.

-- Вернёмся под навес, -- сказал господин председатель. -- Палач не начнёт, пока все не гости рассядутся по местам. Видите, как мало людей пришло? Игнорируют мои приглашения. А попробуй я их не пригласить на очередную казнь -- как взвоют, как загалдят! Уж мне-то известно.

-- Замки! -- закричал вдруг осуждённый у самой виселицы, рванувшись к навесу.

-- И не смотрите на меня так, пожалуйста. Надеюсь, вы не поверили ни единому его слову. Это он, а не его жена был заключён в дом для душевнобольных и сбежал оттуда. Это он убил обоих своих детей и оглушил жену, а когда очнулся и увидел, что натворил, придумал, что во всём виновата супруга -- и убил её. Его пытались лечить, но сами видите, что из этого вышло.

-- И он даже не знает, за что его в действительности казнят?

-- Не знает, -- кивнул господин председатель. -- Да и что бы это изменило?

Ответа у меня не нашлось.

-- Я считаю, что смертная казнь -- квинтэссенция правосудия, -- продолжал он, обернувшись ко мне. -- На ней, и только на ней держится сила закона, та сила, которая удерживает людей, не позволяя им стать из добропорядочных граждан преступниками. В казни, этом олицетворении смерти, есть что-то притягательное... -- он разглагольствовал, и всё никак не мог остановиться, но я его не слушал: всё моё внимание было направлено на дощатый помост виселицы.

Вернулся я в гостиницу уже под вечер, когда жара спала. Достав из чемодана бутылку, я сел за стол и, регулярно доливая в стакан, разглядывал полированную столешницу. Она выглядела идеальной поверхностью для создания призрачных замков.

Вот он есть...