Аннотация: "Страшная сказка". Хеппи-енд весьма сомнительный...
Паноптикум
Там водились крысы. Мледа слышала в полумраке их писк, переходящий в громкое повизгивание, и мелкий топот. Этого было достаточно, чтобы ясно представить себе толстые серые спины, длинные хвосты и острые мордочки с чёрными горошинами глаз. Хотя иногда у неё мелькала мысль, что это затейник Бадас имитирует крысиные звуки, чтобы дополнить странную атмосферу паноптикума - людную и полную одиночества. Большинство экспонатов были очень добрыми и хищными. Их хищная доброта переходила всякие рамки. Они жадно разговаривали с Мледой - то шумно и весело, то доверительно-проникновенным шёпотом. Почти всегда хором, потому что времена здесь смещались так же неотвратимо, как застывало пространство, и когда им казалось, что они говорят порознь, их голоса накладывались один на другой, как при плохом монтаже. И в то же время они оставались немыми и неподвижными восковыми манекенами с жёлтой кожей и мёртвыми глазами. От этого можно было сойти с ума. Они оставались безжизненными экспонатами, удобными для обзора, каждый на отдельной подставке, каждый с отдельной тусклой подсветкой, даже тогда, когда совокуплялись друг с другом или думали, что подчиняют себе тёплое Мледино тело. Она заучивала наизусть их мысли, уходящие корнями в день их сотворения, слова, забавно реализующие себя в никуда, чувства, удивительно понятные. Она забывала о них, как только начинали ныть виски и нервно дрожать пальцы. Её охватывала прострация, и тогда она ощущала, как кожа твердеет и заливается желтизной, а сияющие глаза стекленеют. Именно в эти моменты она наиболее живо общалась с остальными и совершала наиболее значимые вещи. Именно тогда она была отстранённым наблюдателем, которому по большому счёту на всё наплевать.
Но боже, каким чудесным светом заливалось помещение паноптикума, когда в него заходил Смотритель. Человек из плоти и крови, наделённый душой и разумом, как и Мледа, он согревал, воскрешал, делал её счастливой одним своим присутствием. Его слова не были пустым звуком, мысли брали начало в непознанной прекрасной бесконечности, чувства бились и трепетали, как взволнованное сердце, как раскалённая солнцем рыба, выброшенная на берег. Они садились рядышком и осматривали экспонаты, выслушивали их, делясь друг с другом интересными выводами. Но чаще они сосредотачивались друг на друге, и тогда Мледа думала, что подобной гармонии нет и не может быть в том маленьком мире, который она знала, что эта гармония возникла только благодаря им двоим, сидящим рука об руку в закутке, похожем на зацветающий сад у берега моря. Восковые фигуры обозвали бы это дурацким словом "любовь". Мелодичным, но ровным счётом ничего не выражающим словом.
Ещё были великие Страх и Горе. Мледа совсем не испытывала их с экспонатами, как бы они себя не вели и что бы ни делали, замерев на пыльных постаментах. Страх и Горе били её по щекам со слепой и дикой яростью в те медленные, как бессмысленная казнь, вечера, когда Смотритель приходил к Ворате. Он заходил в зал, долгожданный, как всегда, но не видел Мледу и почти не вспоминал о ней. Он приближался к Ворате, глядя в бусины её милых глаз, и дальше Мледа беспомощно наблюдала за их любовью. Вот это действительно была любовь - такое же искусственное определение, как выгнутые блеклые руки Вораты. Вората была отличной девушкой, мастер постарался над её длинными тёмными волосами, над мяукающим голоском с очаровательным неправильным выговором, над круглым улыбающимся личиком. Только простота её механизма была излишне явной. Но Смотритель видел Ворату под другим углом, ему открывалась её нежная осязаемость, они ходили друг к другу в гости и на прогулки по городу. А Мледу бил озноб - она боялась, что даже недолгосрочное заблуждение Смотрителя причинит ему вред, и ещё она боялась того, что, если его заблуждение затянется, непоправимый вред будет нанесён ей.
Ненамного легче было переживать встречи с ним, когда ему казалось, что он приходит к Мледе вместе с Воратой. Вората отвечала ему невпопад, он перенимал её простенькие фразы, избегал уделять много внимания Мледе, был заботлив и безупречен. Мледа же с трудом удерживалась, чтобы не протереть бархоткой запястья Вораты, которые никогда не смыкались за спиной у Смотрителя. Вората наловчилась пускать по полу вязкий тяжёлый воздух. Он цепко держал за ноги и мешал двигаться. Это удручало и вызывало удушье.
А потом - такое случалось редко - Смотритель снова приходил только к Мледе, только ради неё. Воспоминания о Горе и Страхе злобной стаей кружили в воздухе, жужжа и норовя укусить, но Смотритель одним движением отгонял их от Мледы. Гармония не нарушалась даже тогда, когда он называл имена восковых фигур, а она говорила ему о том, что он и так знал - которые из них провели с ней ночь. "Их нет, - говорила она. - Безразлично, спят ли они со мной, убивают ли меня, - сама смерть не отвлечёт меня от непрестанных мыслей о тебе".
Случалось, он рассеивал мрак до самого утра, окрашивал стены рассветом, а когда Мледе угрожала полночь, он закрывал её уши ладонями до последнего удара часов. Если его не было рядом, он всегда ей снился.
Мледа не считала дни, иначе ей пришлось бы покончить с собой. Но всё же прошло невыносимо много времени, прежде чем это безумие закончилось. Ещё не веря, не давая себе права на радость, она тихо вышла из паноптикума под руку со Смотрителем. Сразу же в глаза ей брызнули солнечные лучи, в уши - пение птиц, под ноги - сочная зелень травы, ласковый песок, морские капли. На них обоих были такие белоснежные одежды, что Смотритель в насмешку скорчил дьявольскую рожу. Стало очень смешно, и наступило лето.