Рука будет писать сама. Я уже знаю. Знаю, как будет, и потом, перечитывая то, что написал, я не пойму ни черта. Ни чёрточки.
А тот во мне, который писал, уйдёт в свою комнату, сядет на диван, и в голове у него тихо зазвучит "Riders on the storm". Потом он нальёт себе чего покрепче, и будет плавиться. Отголоски концертов, которые ещё не сыграны, обовьют его шею мягким терновым шарфом, и зеркало в углу комнаты усмехнётся моей кривой ухмылкой....
Так будет......
? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ?
пальцы скользнули по гитаре, вздрогнули, поменяв расположение, и тихая музыка на секунду прервалась. Полвздоха тишины. Целый выдох крика, и руки взрываются, догоняя голос, ненавистный, проклятый сорванный голос, который всё никак не хочет успокоиться, заставляя руки бегать всё быстрее, струны визжат, кричат и глохнут от собственного визга, который вот-вот лопнет, ударив по щеке горячим и тонким хлыстом, и не будет, не будет остановки, ибо пальцам уже не успеть, не догнать, не за.....
Всё.
Хватит.
Сто.
Лет.
Ураган.
Не.
Петь.
Всё..........
...И потом, наливая себе чего покрепче и слушая идущего через ночь и дождь Джима, ты скажешь себе:
- Мне мало.
- Что, опять?! - насмешливо спросит зеркало
- А иди ты! - по привычке отмахнёшься ты от него.
- А куда мне идти?
- А куда тебе стоять?
- Туда же. Нет уж, старик, где ты, там и я. Ты во мне, а я в тебе, почти интим.
- Я тебе сейчас, кажется, устою "интим" ближайшей палкой!
- Разобьёшь?!! - радостно осведомляется зеркало, думает с полминуты, и грустно вздыхает: - Нет, приятель, ты не самоубийца. А ведь разбить меня - это всё равно, что вскрыть себе вены. А ты на это не способен. Ты боишься, что ещё не всё допел, не всё написал... Боишься?
- Да, боюсь. А ты? Чего ты боишься? - выпивка начинает действовать.
- Я?.. Я... Тебе честно?
- Нет, блин, похихикай!
- Я боюсь... Боюсь своего отражения. Понимаешь, старик, я настолько привыкло отражать, что забыло как это - быть отражённым. И однажды, в каком-нибудь другом зеркале, я увижу себя. Я боюсь того, что я там увижу.
- Ты боишься себя.
- Нет, не себя, а своего отражения. Это страшно. Это бесконечно, понимаешь. Это нельзя закончить. Вечный туннель, из которого не вырваться.
- Ты вынимаешь из кармана маленькое зеркальце.
- Убери его! - зеркало вздрагивает.
- Русская рулетка! - ни к селу, ни к городу заявляешь ты, глупо улыбаясь.
Зеркальце летит в стену и взрывается сотней маленьких злых осколков. Вслед за ним летит почти полная бутылка.
- Снять. Сыграно. Занавес. Антракт. Овации. Цветы в машину. Автограф. Ура. Жалко. Рано. Ушёл. А пошли вы все! - бормочет, засыпая, зеркало.
? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ?
Свет, рассыпанный мелким бисером по сцене. Свет, рассыпанный мелким бисером...
- Свет!
Руки послушно взлетают вверх неизвестно откуда взявшимся жестом. Вечер обрушивается в зал на вдохе, и, - единым выдохом - бьет в лицо неосторожно оставшегося на сцене сумасшедшего.
Все мы сумасшедшие...
- Звук! - и волны прибоя катятся туда, в эту жаждущую света и звука пропасть.
- Звук!! - и глухо взрыкивает гроза, наползая своей серой тушей на вершину седой от неродившейся боли горы.
- Звук!!! - и взрывается сорванным хриплым криком вулкан, бьющий в оскаленно-синее, хохочущее в истерике небо.
- Свет... - шепот растворяется в зале, перекрывая грохот сотворённого звука, и мягко-серебряный свет луны медленно оседает, окрашивая сединой падающие в зал слова.
- Свет! - и небо медленно светлеет, успокаиваясь и подрагивая от пережитой истерики.
- Свет!!! - и ярко-жёлтое ослепительное светило, вспыхивая, бьёт в глаза, выжигая седину и заливая всё яркой звонкой сумасшедшей песней.
- А-а-а-а-а-а!!! - крик, взлетая, заполняет собой всё, всё, всё вокруг, глаза, души, вибрирующий воздух, превращая в себя даже самого себя, потому, что всё, всё, всё....
Всё.
Занавес.
Когда зал взрывается криками и аплодисментами там, за стеной занавеса, тебя уже нет. На пыльных досках лежит смятая оболочка, слишком слабая, чтобы дышать.
Я создал вам мир.
Я дал вам мир.
Я дал вам себя...
Берите.
Делите....
Всё...
? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ?
Шелестели в руках страницы, над словами кричали птицы, и клевали словам глазницы, и смотрели в чужие лица. В старых свитках и пыльных книгах мы себя искали напрасно, обернулись коротким мигом все века на станицах грязных. Мы не знали, зачем искали, мы не знали, зачем летали, над словами грехи кричали, и глазницы словам клевали. Пришивали белые нитки землю к небу, и стало душно, обернули старые свитки пыльным саваном наши души. Мы не знали, куда пропали, только сами словами стали, и над нами птицы кричали, и глазницы у нас клевали.
? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ?
А потом будет ночь, и ты опять придешь домой, и будешь пить и спорить с зеркалом, и снова твердить, что тебе мало, и всё это бред, потому что ты уже не можешь, не можешь без неё, это она тебя таким сделала, это она или не она, или ты сам этого хотел, или не хотел, но какая теперь разница, всё равно ты уже не можешь, не можешь, не можешь, да, неможешьнеможешь, не сумеешь без неё, потому что если ты не будешь на неё выходить, ты не будешь, просто не будешь, не будешь, или будешь не ты, но шаман бьёт в бубен и по кругу по кругу, потому что остановки не бывает, и ты выплёскиваешь всё, что сидит внутри, и шаман бьёт в бубен, и ты снова на ней, на этой трижды распроклятой распрекрасной сцене, и она тебя не отпустит, и по утрам ты воешь на своё отражение, как на луну, потому что плохо, потому что пусто, потому что ты теперь никуда не уйдёшь, потому что сидящий в уголочке твоего мозга суицидальный психоз и есть лучшая гарантия того, что ты этого не сделаешь, а она тебя не отпустит, и ты её не отпустишь, и всё это бред, бред, бредбредбребредбред хватит....
? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ?
Чайки летают над городом, и гитара тоскливо подвывает тонким печальным "ми".
Голоса сливаются, сплетаясь, и нам никогда не пойти ко дну.
Рвутся струны, рвётся голос, и мы не сможем не петь.
Боль тихонько подрагивает после истерики, и ничего не случилось, просто уезжают поезда.
Несмелый робкий голос заглушён уверенным "ДА!" или решительным "НЕТ!", и тает во мраке боли неродившаяся песня. Сны приходят и уходят, удивлённо пожимая плечами. Мол, вот дурак, чего ему не спится? И ты сидишь с гитарой ночь напролет, а она тоже не спит и ловит руками чёрные звёзды. А утром ты вдыхаешь прохладный воздух, и понимаешь, что пора.
Пора.
? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ?
Riders on the storm
Riders on the storm
Into this house we've born
Into this world we thrown
Like a dog without a bone
Like actor out of Lone
Riders on the storm
- Ну что? Оттянулся? По полной? - голос ехиден до невозможности.
- Иди ты!
- О боги! Опять! - вздыхает зеркало - ну сколько раз тебе объяснять: не могу я никуда без тебя уйти! Сколько ни посылай.
- Тогда утихни!
- Ага, фигушки! Стоишь тут, как долдон весь день, словом перекинуться не с кем, только представилась возможность поговорить, и тут - на тебе! - "Утихни!"
- Мне плохо. Не лезь!
- А мне хорошо? Я же - ты, а ты - я! У меня тоже, между прочим, голова болит, хоть её и нет!
- Я тебя всё-таки разобью! - ты берёшь со стола тяжёлую бутылку.
- Ой, ви это слышали?! Он таки собирается мене разбить, шоб ему триста лет не кашлялось! - в голосе зеркала свозит анекдотический идиотский еврейский акцент.
Ты не выдерживаешь, и сам начинаешь смеяться.
- Нет, зараза, когда-нибудь я тебя всё-таки разобью.
Спаренный хохот лупит по стенам, смешиваясь с шумом дождя внутри и тишиной снаружи, бутылка разлетается вдребезги, и, уже засыпая, ты успеваешь подумать, что дурацкая манера швыряться в стены всяческими предметами стеклянно-зеркального происхождения входит у тебя в привычку.
? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ?
Сон. Дурацкий сон.
Ты стоишь на сцене. На громадной сцене, стоящей посреди выжженной солнцем пустоши. Пус-то-ши. Пу-сто. Пусто вокруг тебя, ни души. И только ветер свистит одиноким зрителем-мальчишкой, играя с серьгой в ухе и путаясь в волосах.
Солнце. Жестоко-жёлтый прожектор, бьющий прямо в глаза.
Смерть. Сероглазая девушка стоит за твоей спиной, положив руку тебе на плечо, и шепчет: "Пора!"
Пора.
- Свет... - шепчешь ты в ответ.
Медленно гаснет, становясь багровым, а потом и вообще исчезая, солнце. Звёзды не успевают зажечься, потому, что их нет.
Темнота.
- Звук... - шепчешь ты, и ветер стихает, оставляя на коже чешую боли.
Тишина.
- Занавес. - говоришь ты, и закрываешь глаза.
Всё.
Я создал вам мир.
Я дал вам мир.
Я дал вам себя.
Это то, что мне оставили.
Я взял.
Всё.
? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ?
Шаг.
Другой.
Третий.
Круг.
Костёр.
Дети.
Гул.
Пришёл.
Слушай.
Круг.
Костёр.
Души.
Шаман опускает голову, и лица не видно под сумасшедшей костяной маской. Глухо ухает бубен, заглушая мягкие, чуть скользящие шаги. Пламя посмеивается, тряся рыжей шевелюрой, и смотрит на странную тень на границе света, впившуюся глазами в размытую фигуру шамана.