Семейная жизнь Скора рухнула лет пять назад. Бывшая жена с дочкой жили на другом конце Москвы. С пятнадцатилетней Дашенькой Иван последнее время виделся нечасто - раз в месяц-два. Когда дочери не было рядом, и он думал о ней, Ивану хотелось завыть от безысходности. Он вспоминал ее маленькую, в новом костюмчике играющую с мячом в осеннем сквере; ее тепленькую залезающую к нему в постель, обхватывающую его руку; как она просила почитать ей вслух на ночь еще и еще "Капитана Блада"... В эти минуты воспоминаний ему так хотелось прижать ее к себе, сказать что-нибудь теплое, разрушить фатальный ход вещей... Но так был устроен Иван, что красивые слова говорить не умел, да и не видел в них особой пользы. А другую, реальную, по его мнению, подмогу в эти годы больших перемен оказать не мог. Иван верил: некоторое внешнее отдаление с дочерью - временное. Он знал, - так же, как и его, ее душу и сердечко давит ледяная глыба разлуки.
В общем, хотел себе в этом признаться, Иван или нет, он был одинок.
Уже на следующее после проводов в Шереметьево утро Скор ощутил себя как-то не по себе, в его жизни будто что-то сломалось. Бартохины, помимо дочки, были единственными близкими ему людьми в Москве.
Он любил Белокаменную. Он прожил в ней почти двадцать лет. Может быть, он любил ее даже более ревностно, чем коренные москвичи. Ему было с чем сравнивать. Он любил ее просторы и перспективы, высотки, Бульварное кольцо, Москву-реку... Дом Пашкова просто гипнотизировал Ивана своими безупречными пропорциями - Иван мог по часу смотреть на Румянцевскую библиотеку с Большого Каменного моста.
Первопрестольная, во многом, воспитала и образовала Скора. Где бы он ни встретился с москвичом, всегда легко находил общий разговор, общие темы. И так же, как и Бартохина (да наверное и 99 процентов москвичей), стоило Ивану уехать из Москвы, не проходило и недели, русская столица начинала тянуть его обратно.
Но то ли с возрастом порой подкрадывается тотальная переоценка многих вещей, то ли то, что произошло с, казалось, незыблемым, советским обществом за последнее десятилетие (а ведь он, дурак, стоял у Белого дома в решающую августовскую ночь!) заставило Ивана совсем по-другому посмотреть на Москву на следующее после отъезда Бартохиных утро.
Он проснулся рано, не было и шести. С последней работы - Иван полгода служил охранником в казино - он уволился неделю назад, когда понял, что его постепенно втягивают в криминальные действия. Иван совершено не боялся сопровождать босса на участившиеся "переговоры-стрелки", но, осознав ради чего и ради кого все это, ему стало так тошно...
Когда он ушел из казино, несколько "серьезных" людей звонили и предлагали высокооплачиваемую работу (он был однажды в деле, и слух о нем разнесся в определенных кругах). Но Иван отвечал: "Вообще-то я инженер-электрик, и ищу работу по специальности".
Он лежал на спине в постели, вспоминая и думая, думая.
Когда рассвело, решение в голове Ивана уже почти созрело. Бартохин прав, - не любит и не уважает своих граждан современное Российское государство. А как отделить Родину от государства? Предаем ли мы Родину, не подчиняясь власти? Нет, понятно, малая родина, которая по законам русского языка пишется с маленькой буквы, всегда с человеком, всегда в нем. А вот эта большая, которую подмял под себя непонятно кто? В границах которой живет больше ста миллионов человек?
Мысли Ивана путались в достоевщине. Он все пытался полностью восстановить в памяти фразу Фёдора Михайловича: "...не стоит и слезинки невинного ребенка".
Иван вдруг вспомнил свою не такую уж давнюю поездку в город-герой Брест. Он вспомнил девченок-проституток, стоящих вдоль шоссе. Он тогда спросил у одной: "Ты чего дурака валяешь? У тебя, что в одном месте чешется"? И услышал: "Ты, козел, мне нужно сына кормить, больную маму и бабушку! Ты у этой поганой страны спроси, что я тут делаю!" И еще много чего услышал...
В тусклый зимний полдень Иван вышел из дома и бесцельно побрел вдоль Рублевского шоссе к станции метро "Кунцевская". По Рублевке неслись автомобили. Чаще - дорогие импортные машины, реже - "Жигулята". Понятно, кто в специальных домах в Крылатском живет и замках по Успенскому шоссе.
За ночь резко потеплело. Небо затянулось низкими темными тучами. Начинал потихоньку падать снежок.
У входа в метро "Кунцевская" одетая в потрепанное пальтишко бабуля робко пыталась устроиться продавать семечки. От торговых палаток и лотков отделился одетый в черную кожаную с мехом куртку крупный молодой человек и вразвалку подошел к бабке.
"Эй ты, карга старая, что б я тебя здесь не видел. Или созрела дань платить?"
"Сыночек, так откуда же у меня деньги? Смилуйся миленький!"
Бандит без слов выхватил у старухи мешок с семечками и швырнул под откос в снег: "Если не поняла - так же полетишь! Чучело!" И он хозяйским взглядом окинул свою территорию. Кто опустил глаза, кто, будто ничего не произошло, продолжал все также торговать.
"Господи!" - Негромко выдохнула бабка и, боясь упасть на откосе, неловко начала спускаться за своими семечками.
Иван, не спеша, подошел вплотную к борову и тихо, чтобы слышали лишь они двое, избегая эмоционального выплеска, монотонно произнес: "А теперь, свинячее рыло, принесешь мешок бабке, извинишься и, что б я тебя здесь больше никогда не видел. Понял?"
Бандит на секунду оторопел, но тут же проревел: "Чего, чего?..." Его рука открытой ладонью метнулась в лицо Ивану. Скор тут же ухватил ее за пальцы и коротким мгновенным движением сломал их. Не успел боров завизжать, как Иван большим пальцем ткнул его в шею. Потерявший сознание бандит, с медленно закрывающимися глазами, стал опускаться на землю. Иван подхватил его и мягко положил на снег. Мало ли кто любит поспать на московских улицах!
Уже на ходу к подошедшему к остановке автобусу Скор огляделся. Похоже, никто даже не понял, что произошло. Старушка благополучно добралась до своего мешка.
Иван вскочил в автобус, и тот повез его в обратную сторону, в Крылатское.