Я попадал в другой мир. Мир искренних чувств, печальных взглядов и помутневших сознаний. В мир бесконечной скуки, струящейся по телу, и ровных рядов кресел, окрашенных в приторный ярко-синий цвет. Это была третья электричка за прошедшие два дня. Усталость весенними ручьями брала начало где-то в голове, а затем мягко, как песок в песочных часах, скатывалась вниз, к ногам, уставшим сидеть в одной позе. Если ты любишь разнообразие в жизни, то электричка не для тебя: разнообразие касается здесь только положения твоего тела на мало-просторном сидении. Напоминает секс, где все так же зависит от позы, но все же болтание в электричке причиняет куда меньше удовольствия.
От скуки только наблюдаю за такими же счастливцами с ворохом проблем на плечах, от которых каждый сутулится, словно от непосильного груза. Воздух на вкус солёный, а люди, как огромные комки соли в этой солонке: кто-то побольше, кто-то поменьше - зависит от того, сколько в нем скрывается проблем. Явно вижу, что их много в пожилой женщине напротив с темными кругами под глазами и ярко-синей подводкой, что делает её взгляд тяжелее на несколько тонн. Она, с нотками ярко-выраженной ненависти, смотрит на обитателей вагона. И от этого молниеносного метания глаз радостная мелодия моей души начинает медленно сбиваться с ритма, фальшивить, промахиваться мимо нужных клавиш. Взгляд её хмурый, будто кто-то навалился на веки и насильно, схватившись обоими руками за тонкие белесые ресницы, оттягивает их вниз. Иногда она улыбается. Так несмело, скромно, вымученно. Смотреть на неё становится неприятно спустя несколько минут, в течении которых я успеваю рассмотреть блеклость её глаз. Пальцами она перебирает подол своего застиранного белого пальто. Нервничает. Теряет взгляд в окне, за которым бегут города, мелькают поля и леса, просыпается день. Но вот её душа проснуться никак не может. Я чувствую, что она заперта там. В груди, за рёбрами, где мелкими рывками бьётся одинокое сердце. Хочется разбудить её. Одним толчком, одним движением. Но тут же прерываешь себя, внезапно поняв, что изменить природу человека - невозможно. "Слишком много упущено...", - ставлю я пронзительный, как игла, диагноз и отвожу глаза в сторону, где, напротив, кипит и бьёт золотым ключом жизнь.
Два ребёнка бегают по вагону, подкидывая над головой задорный красный мяч. Он ударяется о головы путников, громко стучит о пол, радостно оббегает весь салон, виляя своими алыми боками. Дети задорно смеются, обгоняют его, подбрасывают его высоко вверх. Шар на несколько секунд зависает в воздухе, под самым потолком, проживая там свою короткую высотную жизнь, а потом невесомо приземляется на землю. Сколько счастья и непринуждённости запрятаны в эти два хрупких детских сердца? Их не пугают уставшие укоризненные взгляды людей, не пугают громкие крики старшей сестры. Их пугает только, что шарик, сделав неловкий кувырок в воздухе, вдруг застревает между створками дверей-проказников... И раздаётся громкий оглушительный взрыв. Кто-то в вагоне свободно вздыхает (до чего бездушные), чей-то нос любопытно выглядывает из-за спинки ядовито-синего кресла, чтобы увидеть причину внезапного шума, повисшего в солёном воздухе. Два отречённых путника, с большими рюкзаками подле ног, поднимают уставшие головы со своих импровизированных подушек, косятся на место, где несколько секунд назад произошло безжалостное убийство. И тут же, безучастно, вновь падают на сидения, чтобы провести в гармонии с собой оставшиеся минуты поездки. "Дайте нам отдохнуть спокойно!", "Уберите детей из вагона!" - кричат их взгляды, но губы остаются безмолвными. Люди молчат. Молчат и дети, разочарованно глядя на маленькие алые кусочки пламени, разметавшиеся по грязному полу выгона. Что чувствуют они сейчас? В их глазах блестят хрупкие кристаллики горького разочарования с горьким привкусом страха и ароматом огорчения. Пару всхлипов курносыми носиками, сжатые кулачки - они стремятся не заплакать, чтобы не разозлить громкую старшую сестру, что смотрит на них, выглядывая из-за спинки своего сидения. Взгляд её чёрных проворных глаз бегает по двум маленьким фигуркам... Что будет дальше?
Один ребёнок готов заплакать. Он широко раскрывает свой ягодный ротик, сжимает кулачки, звонко топает ножкой, предупреждая всех о надвигающейся волне. Но тут с сидения вскакивает мама, спеша предотвратить ураган страстей. Она подбегает к своему ребёнку ураганом, набрасывает на его плечи тёплые объятия и прижимает к своей большой материнской груди, полной заботы и любви.
Кто-то рядом пронзительно вздыхает, наблюдая за этой картиной. Вздох пролетает по голубому вагону, поселяется в каждом уголке. Завершается дорогая сердцу идиллия матери и детей, медленно удаляющихся на своё место, в самый дальний угол вагона. Вздох ставит точку завершения этой трогательной картины, отозвавшейся водопадом сентиментальности в потаённых уголках души.
Секунда. Вторая. Вагон затихает до следующей остановки.
Играя свою заливистую мелодию, во весь голос кричат створки раздвижных дверей то выпуская, то запуская новых путников. Мои попутчики сменяются, как карты в ловких руках фокусника - по единому хлопку, по случайной станции. Через несколько минут напротив меня садится дедушка. Бодрый старичок с едва различимым румянцем на бледных морщинистых щеках. Я, по привычке, внимательно вглядываюсь в его глаза, пока он, трясущимися от быстрого движения вагона руками, набирает сумму для оплаты проезда. В глазах блестит молодость, жажда жизни. Голубые кристаллы радостно перебирают свои живые краски. Он как будто что-то знает. Знает и скрывает это за своей лёгкой полуулыбкой, которую он прячет на своём лице. В руках он крутит небольшую записную книжку - старую и проверенную временем, долгими хождениями за истиной. Мне невыносимо хочется дотронуться тонкими пальцами до ветхих страниц блокнота, почувствовать едва ощутимый запах старости и увидеть косой, неровный почерк. Он быстро перехватывает мой взгляд. Секунду просто смотрит мне в глаза, а потом молча протягивает мне свой блокнот. Я без разговоров хватаю его, соприкоснувшись пальцами с морщинистыми руками соседа. Хватаю заветный блокнот, как нечто потаённое и неизведанное. Мне не понадобилось сложных фраз приглашений, разглагольствований о ценности этих ветхих страниц, находившихся на шатком балансе между жизнью и смертью. Я сам понял, что нет вещи ценнее и прекраснее, чем шорох и скрип мягкой бумажной ткани под моими белыми длинными пальцами. Всего одно мгновение, секунда, и я уже тону в неясных лабиринтах его косого почерка, в путающихся строчках, в переплетении ловких завитушек, соединяющих буквы.
Наконец, я открываю его, плавно переворачивая шелестящие страницы с неровным изгибом линий. Медленно, плавно, аккуратно - я, как доктор, работаю с пациентом, боясь причинить ему новую боль. Из шумного вагона электрички с затхлым несвежим воздухом, я переселяюсь в новый спокойный мир, сотканный из больничных неясных петель.
В блокноте, как спутанные между собой летние вьюны, навечно высечены зарифмованные строки. Они струятся по пожелтевшим листкам, перебегают со страницы на страницу, живут своей жизнью, но всё равно образуют невероятную симфонию слаженности. Каждое слово выполняет свою функцию, дарует каждому стихотворению эстетику, превращая его в наземное сокровище, за которым долгими годами охотились пираты поэзии. Острый солнечный луч, сотканный из нитей зависти, пробирается сквозь окно и больно кусает меня за душу. Тут же вспоминаю о своей старой тетради, где ровным почерком, без должного изящества, аккуратно разложены мои стихотворения. По полочкам: каждая тема в одной стороне, каждая рифма другой. Здесь невозможно заблудиться, найти хоть одну погрешность, неясную завитушку или неправильно начертанную букву. Но в ветхом блокноте путника я тону в оцепенении, попав в беспорядочный поток строк и рифм. Глаза бегают от строчки к строчке, руки беспорядочно листают старые пожелтевшие от поздней осени страницы. Совершенство. Судорожно, пролистывая по несколько страниц в один раз, я ищу, где старый путник спрятал свой секрет идеальности.
Поднимаю глаза. Старик смотрит на меня, откровенно усмехаясь улыбкой-кинжалом. Мне отчего-то становится противно до тошноты, и я протягиваю незнакомцу его блокнот, надеясь, что он выпадет в грязную лужу, пока старик будет выбираться из вагона.
И вновь она. Вновь - зависть. Я ухожу освежиться. Холодная вода сладким блаженством бьёт меня по щекам, стараясь вытянуть из паутины греховного чувства. Тонкие ледяные струйки-проказники забираются за шиворот, небрежно бегут по спине. Смотрю на себя в зеркало: синяки, помятость, усталость - полный набор путешественника за вдохновением. Множество городов, разнообразие стран, разбросанных по всему миру, как части сложной мозаики. Я искал то, что поселит в мою душу блаженство, дарует свободу письму, откроет в моей душе водопад истины, которая звонким ручьём прольётся на смятые листы тетради. В каждой новой стране я получал вдохновение, но тут же терял его в новом баре, выпивая бокал за бокалом, выгоняя дымку нужного для каждого писателя чувства. На утро вдохновение всё ещё жило в комнате моего дешевого отеля, пропахшей алкоголем. Я отчаянно ловил его, захватывая в кулаки, распихивая по карманам, крепко и бережно согревая то, что осталось... Но вдохновение быстро покидало меня, громко хлопнув дверью старого номера. И в воздухе навсегда поселялся тонкий запах разочарования, который подложило мне ушедшее вдохновение.
...А старик нашёл его, завладел манящим меня чувством. Вдохновение жило на каждой странице, в каждом витиеватом слове, написанном так, как врачи писали в моей больничной карте, когда я ломал правую руку. Где он черпает вдохновение? Где этот источник бесконечной радости, в который я попадал только в сладких сновидениях?
Я ринулся в вагон, чтобы поймать птицу удачи за хвост.
Меня встретило только пустое кресло, моя поношенная сумка и раскрытая тетрадь с парой написанной стихотворных строчек, которые я насильно приручал уже несколько часов.
Моё вдохновение вышло на последней станции. Я потерял его в пучине городов, неизвестных деревень, мелькающих за окном, призывающих своим видом к тихой и
размеренной жизни.
Последние остатки этого недосягаемого для меня чувства испарились, как вода в жаркий дождливый день. И лишь оттенки страстной зависти, как ядовитые насекомые, летали в животе, где, у нормальных людей, живут бабочки. Зависть медленно пожирала меня изнутри, как пожирала Сальери, отравившего Моцарта. И вот, когда она съела моё вдохновение, обглодала кости радости, она принялась за меня самого. За мою размытую личность поэта, променявшего свой талант на несколько бокалов виски в старом кабаке и несколько порций зависти.