Из моего студенческого прошлого, хочу я того, или нет, нет-нет, да выплывут некоторые, вешками памяти помеченные события, так или иначе, связанные с тем, что определило в дальнейшем специфику общения с пациентами, ставшими неизменными спутниками всей моей дальнейшей жизни. "Скорая помощь", в которой я изволил служить часть своего студенчества, дала мне в этом плане, довольно широкое представление о разнообразии характеров пациентов, и привила определённый стереотип общения с ними. Как и во всём, характеры людей, даже в болезни - редко меняются: застенчивый человек, будучи больным, - таким и остаётся, стыдливо избегая излишней, как ему кажется, требовательности в общении с доктором, посетившим его, а человек "пробивной", настырный, - и в болезни остаётся таким, нередко агрессивным, с завышенными требованиями к тем, кого он считает, всего-навсего - обслугой. Примеров тому, о чём я говорю, - более чем достаточно, и я попытаюсь подтвердить их письменно, по-возможности, предприняв попытку не задеть памяти людей, уже покинувших земную юдоль, в прошлом, прославивших своё имя. Обойдёмся, в некоторых случаях, без имён.
Как и обычно, любой из "дежурных дней", в состоянии подарить мне всё разнообразие характеров тех, о ком я пишу. Наша бригада только что вернулась с очередного вызова, и мы ещё стоим около окошка диспетчера, оформляя карту предыдущего вызова, обслуженного нами. В фойе "скорой" вбегает взволнованная женщина, и сбивчивой скороговоркой умоляет нас срочно приехать к её задыхающейся дочери, живущей с нею невдалеке от нашей станции. Все остальные бригады нашей станции - в разъезде по вызовам, и мы, усадив с собою женщину в машину, спешим на этот срочный вызов. Действительно, ехать нам далеко не пришлось, и мы, уже через две минуты оказались по нужному нам адресу. Женщина, впереди нас взбегает по ступенькам лестницы на третий этаж, и её бег невольно передаётся нам той тревогой, которую она испытывает за жизнь своей дочери. Почти от порога квартиры, мы слышим шипящее, затруднённое на вдохе дыхание пациентки, двери, в комнату которой открыты настежь. В комнате застаём девушку лет шестнадцати - семнадцати, расширенные глаза которой демонстрируют порозовевшие склеры, и ужас испытываемый ею. Она явно не понимает происходящего с нею. Несколько букетов цветов, стоящих на столе, подоконнике и на буфете, говорят о том, что в доме этом намечается какое-то радостное событие, и, скорее всего, оно касается, именно этой девушки, одежда которой, с элементами праздничного декора, явно готовилась именно к этому дню. В комнате сильно пахнет мимозой, резкий запах которой я сам не переношу, - не нравится он мне. Из скороговорки матери девочки, ещё в салоне машины, мы поняли, что этот приступ бронхиальной астмы, у девочки появился впервые, и начался он почти сразу, после визита к ней одноклассников, пришедших с поздравлением к ней по поводу, наступившего сегодня её шестнадцатилетия.
- Все цветы на помойку! - распорядился врач, а сам принялся руководить тут же назначаемым лечением пациентки. Приступ астмы был купирован за несколько минут, по прошествии которых, мама девочки расплакалась, и каких только эпитетов, прославляющих нашу бригаду, мы не услышали от неё, самым малым из которых был - "волшебники". Девочка в это время сидела притихшей, и, словно проверяя, всё ли с нею в порядке, она тонкими вздрагивающими пальцами проводила по своей шее. Только сейчас я заметил странное сочетание цвета волос на голове девочки - абсолютно белых, и чёрных, как смоль, бровей, с такими же чёрными и пушистыми ресницами.
- Интересное сочетание волос на голове вашей дочери, с бровями и ресницами - как и у вас! - заметил я матери, выходя из комнаты.
- Мутанты! - невесело усмехнувшись, ответила мать девочки.
- Красивые мутанты! - не удержавшись, подтвердил её слова врач, покидавший последним квартиру.
Мы уехали, предупредив мать и дочь, о нежелательности впредь контакта девочки со слишком агрессивно пахнущими цветами. Рекомендовали также немедленно обратиться к врачу аллергологу, и, настоятельнейшим образом рекомендовали иметь дома набор экстренной помощи, на случай, подобный этому. Приятный был вызов: необременительный, и с хорошим результатом.
К восьми часам вечера, сделав ещё пару выездов, мы с доктором расстались, так как смена его закончилась. Возглавляющим бригаду - остался я, что называется, - за доктора. Очередной вызов, обслуженный нами, завершился госпитализацией больного в больницу, расположенную в другой части города, - не в районе обслуживания нашей станцией. Перед выездом из больницы, звоню в диспетчерскую, и получаю очередной вызов на "плохо с сердцем".
- Вы, доктор, если не справитесь сами, с этого адреса свяжитесь с нами, и мы пришлём вам "кардиологическую бригаду" в помощь. - Сказала диспетчер, излишне, как мне показалось, предупредительным тоном. - Да, будьте там повнимательней с этой пациенткой!
Фамилия пациентки, к которой я получил экстренный вызов, была, что называется, "на слуху" у всего населения страны, и мне, естественно, не хотелось ударить "в грязь лицом". Артистка: заслуженная, народная, - каких только званий и наград она не удостаивалась за свою жизнь, - и это к ней я сейчас попаду! Было мне от чего прийти в состояние волнения, и чувства повышенной ответственности. Однако!.. В дверях квартиры, в которую я попал, меня встретила сама хозяйка, тут же попросившая услать в машину всю мою бригаду, сославшись на конфиденциальность предстоящей моей с нею беседы. Меня слегка насторожило то, что она назвала конфиденциальностью, и, явно демонстрируемое ею вполне приличное самочувствие, позволившее ей самой открыть мне входную дверь, хотя, по всей вероятности, из кухни, до моего слуха донеслись звуки переставляемой кем-то посуды.
- Пройдёмте в комнату! - позвала она меня. - У меня к вам есть разговор на щепетильную тему. - Больше не оборачиваясь ко мне, она через плечо, бросила - Оставьте в прихожей свой чемодан, - он вам не понадобится. Проходите!
Открыв дверь в комнату, по всей вероятности, служащей гостиной, она, и следом за нею, я, - оказались в ней. В большой комнате, я, прежде всего, увидел почти не отреагировавшую на наше появление собачонку, скорее всего, старую - страдающую ожирением.
- Вы приехали сюда - не ко мне, а к моему - этому несчастному созданию, у которого проблемы с желудком, и я вынуждена, время от времени, прибегать к помощи вас - докторов "скорой", никогда не отказывающих мне в своей помощи. Ей, как правило, делают очистительную клизму, а от слабительного, - избавь меня Боже, - его несёт так, что потом возникают проблемы с уборкой квартиры.
Тон, которым была произнесена эта тирада, был непреклонно категоричен, и в этой категоричности, мне не оставлялось места выбору: делать, или не делать клизму паршивой собачонке. Ничего похожего на обещанную мне щепетильную конфиденциальность, тон её не демонстрировал, и звучало в её словах только ничем не прикрытое требование, в данном случае, расцененное мною, как наглость, избалованной фавором капризной бабы, - и это меня возмутило. В моём доме, относились с постоянно поддерживаемым пиететом к её имени, и я, сдерживая свои эмоции, поинтересовался: "Вы не пробовали обратиться за такой помощью к ветеринарам?"
- Извините, - обращаюсь к ней по имени отчеству, - в своё рабочее время, я стараюсь общаться с людьми, но не с животными, для которых у меня есть свой досуг! - Я сделал шаг в сторону двери.
- Обождите! - Рука её указывает на стол, на котором лежит двадцатипятирублёвая купюра. - Это плата за ваш вызов! Мало? Могу удвоить плату! - В это время, выражение её лица демонстрирует нечто пренебрежительно барственное, и ему недостаёт только ехидной усмешки, предположив которую, я ощущаю возможную потерю над собою контроля.
- В данный момент, я не могу заняться вашей собакой! Всего вам хорошего! - и выхожу из комнаты. Следом за мною вышла и сама, величественная в своём гневе хозяйка.
- Вы не боитесь неприятностей по работе? Ведь вам, возможно, придётся пожалеть о своём отказе помочь мне!
- Я уже пожалел, но не о самом отказе, а о вызове к вам, и моём желании помочь именно вам!
Когда я подошел к входной двери, чуть отстранив меня от неё, именитая хозяйка, обдав прихожую сладковатым запахом парфюмерии - открыла замок, и выпустила меня на лестницу, по какой-то причине, не сразу прикрыв входную дверь. По ступеням лестницы я спускался медленно, неся в себе обиду за униженность положения медиков, а не на эту конкретную, слегка зарвавшуюся народную артистку, которой помогала наша нищета, а в ней, жопа собачки ценилась в месячный мой оклад, тогда ещё - фельдшера.
Надо отдать должное этой "барыне": жаловаться на меня, она, судя по всему, - не стала. Иначе, после разборок со своим прошлым начальством, я не сумел бы избежать увольнения, - "народная" знала, о чём говорила. Само моё увольнение - всё же состоялось, но, несколько месяцев спустя, в ситуации, весьма схожей с предыдущей, правда, имевшей отношение к бабе, занимавшей известное положение в торговом мире. Я был уволен, но, как-то, по-тихому, руководствуясь, якобы, своим собственным желанием.
С врачебным визитом мне приходилось бывать и в доме Кадочникова, - киногероя военных и послевоенных лет, совсем, в домашней обстановке, не напоминавшего отважного разведчика, и решительного циркового артиста. Дома он был скучен, скорее всего, по причине своей болезни. Как мне помнится, и сам его дом - был почти беззвучным, и каким-то тусклым. Приходилось мне бывать и в "Доме ветеранов сцены"; среди стариков, казалось бы, всё ещё доигрывающих свои роли, в которых, постепенно угасая, ещё жили архаичные страсти, и желание его постояльцев, ещё раз напомнить внешнему миру о себе: мы были, мы - ещё есть. Попутно, пока я занимался с ними своими лечебными делами, они посвящали меня в закулисные истории былых времён, всё ещё помня обиды, полученные в результате каких-то внутритеатральных интриг, ещё вспоминаемых ими. Я выслушивал их молча, временами, сочувственно кивая головой, и, уже через десять-пятнадцать минут, мог выслушать ту же историю, но, в другой трактовке, от бывшей "интриганки", только что "в пух и прах" раскритикованной предыдущей пациенткой. Закулисье, живёт, оказывается, своею жизнью и в этой комфортной богадельне.
Это всё то, что, так или иначе, относится к профессионалам театральных подмостков, но в моей практике случались встречи, если так можно выразиться, с "любителями", у которых отсутствие артистической школы, компенсировалось обстоятельствами, крайне приближенными к трагедии бытового свойства: беспомощного одиночества, которое на сцене редко кому удаётся сыграть так, как это в жизни удаётся многим домашними "любителям".
Время движется к ночи, и этот вызов, всё с той же, обычной в ночи, формулировкой: "плохо с сердцем" - завершает прошедшие сутки. Вызов на улицу "Школьная", и адрес в направлении указан весьма знакомый мне. Однажды, я уже был в этой квартире, и помню старушку, с волосатой бородавкой на подбородке, около которой хлопотала молодая женщина, кажется, её внучка. Было это около полугода назад, и старушка эта нами была госпитализирована с инфарктом в больницу, расположенную на Пионерской улице. Запомнилась мне эта старушка, прежде всего тем, как она просила свою внучку распорядиться своими, не завершенными делами, в случае своей смерти. Все её распоряжения были деловиты, будто бабка эта, собиралась ехать на дачу, а не в больницу, и болезнь её была чем-то вроде досадного недоразумения, не ко времени нарушившего её планы. Врачебная память, - штука профессиональная, и у врачей "скорой": она включает адреса вызовов, диагнозы и больницы, куда вывозится нуждающийся в госпитализации пациент. В тот, полугодичной давности вызов, я находился в бригаде в качестве фельдшера, а теперь, мой выезд - врачебный, и, уже, далеко не первый. Стоя на лестничной площадке, перед входной дверью в квартиру, я слегка удивился избирательности памяти работника "скорой". Практически не глядя на нумерацию квартир, я остановился у нужной мне двери, перед которой одна из пластин кафеля была расколота, но не выщерблена, а звёздочка трещин, идущая от центра этого раскола, разбегающаяся от него, словно паутинка, в точке, откуда начинался этот разбег, имела сквозное углубление в кафеле, словно от пули в оконном стекле. Я поднял глаза, вглядываясь в номер квартиры, и удовлетворённый своей, не подведшей меня памятью, давлю на кнопку звонка. Нас ждали, и через несколько секунд, из-за двери слышится старческий надтреснутый голос, спросивший нас: "Кто там?"
- Скорую, - вызывали? - спрашиваю я, в свою очередь, и слышу возню с замком, и одновременно с ним, отчётливо звучит из-за двери, длинный сиплый, вроде бы затруднённый, выдох, которого только что слышно не было. Так дышат люди при приступе "сердечной астмы". Странно, - подумалось мне, и мы всей бригадой проходим вслед за старушкой в прихожую, прикрыв за собою входную дверь. Проходим в комнату. Старушка медленно идёт перед нами, старательно шаркая ногами. Ладонь её правой руки прижата к груди. Теперь она постоянно дышит, с сиплым удлинённым выдохом, что даётся ей с видимым трудом. Разглядываю её. Ногтевые пластинки, мочки ушей и губы больной - розовые, что не соответствует демонстрируемой ею сердечной недостаточности. Охая и стеная, она ложится на постель, уже раскрытую, но подушки которой, голова её, до этого момента явно не касалась. Рядом с постелью стул, на котором выставлена целая батарея различных пузырьков с лекарствами, и множество упаковок лекарств, большинство которых отношения к сердечным заболеваниям - не имело. Старушка, безусловно, бестолкова, а в игре, затеянной ею - дилетантка, мало того, - невнимательна. Жестом, исполненным трагической слабости, она вялой рукой показывает на круглый стол, стоящий посередине комнаты, на котором лежит лента ЭКГ.
- Посмотрите, доктор, - это мне сегодня сняли кардиограмму!
Беру в руки ленту, на обратной стороне которой значится дата полугодичной давности, - та самая, с которой мы её увозили в больницу. Разговариваю со старушкой, одновременно, выслушивая её, и измеряя давление. Давление и пульс у неё - без существенных отклонений от возрастной нормы. Временами, она забывает демонстрировать сердечную недостаточность, осложнённую сердечной астмой, и говорит со мною, хотя и слабым, но не прерываемым удлинённым выдохом голосом. Меня старушка, явно, не узнаёт. Мне стыдно уличать старого человека в обмане, который в медицинских кругах называется аггравацией, и оформлять это ночной вызов - как необоснованный, - мне тоже не хочется. Что-то в этой ситуации не укладывается в банальный обман, которым, время от времени, грешат старики, желающие госпитализации, причина которой, чаще всего, - чисто экономическая, так как время пребывания в стационаре, позволяет им экономить скудную пенсию. Эта старушка ухожена, и в её доме заметен определённый достаток, что исключает меркантильную основу для явно демонстрируемого ею желания попасть в стационар. Однако, жалобы старушки совершенно не соответствуют тому, что определяется объективным осмотром больной. Одна из фельдшеров моей бригады; разбитная девчонка, с повадками уличного пацана, уже дважды подталкивает меня в спину, и шепчет: "Что б я так была здорова, - как она больна - эта старушка"! Повернувшись к ней, прошу сделать старушке внутривенно физиологический раствор. "С чем"? - спрашивает она. "С таком"! - отвечаю я. Глаза девчонки смеются, но она, с внешне серьёзным видом, - выполняет мою просьбу, после чего, я отсылаю бригаду в машину.
Как только дверь за фельдшерами закрылась, я вернулся к старушке, и попросил её встать с постели, прекратив, как я выразился, цирковое представление. Глаза старой женщины округлились от удивления: "Зачем, вы доктор, так со мною разговариваете"? Не желая продолжения, довольно тягостной для меня лжи старой женщины, я, показывая ей на ленту ЭКГ, говорю ей о том, что лично сам передавал эту ленту в руки врача "приёмного покоя", в день её госпитализации, несколько месяцев назад. "На ней даже дата стоит полугодичной давности"! - говорю я ей.
- Да я ж, плохо вижу, - отвечает она простодушно, - потому, и не заметила её.
- Тогда, в чем же, собственно говоря, дело, уважаемая?
Следует секундная заминка, и женщина сползает со стула коленями на пол: "Спаси меня, милый доктор! Боюсь я дома одна находиться! Смерть, чувствую, - рядом ходит, и ни одной живой души рядом нет! Боюсь я! Не оставляйте меня дома! - Умоляю вас! Каждый вечер, под ночь, начинаю бояться, - и так до утра. Третий раз уже за два последних дня, вызываю "скорую", и мне, после вас, на какое-то время не так страшно делается... Засыпаю на пару часов".
- А где внучка ваша, которая была с вами раньше? - спрашиваю я.
- В Челябинск уехала, к своей сестре - другой моей внучке. Та, в больницу легла, на какую-то операцию, так с детьми её Людка ещё неделю пробудет, а мне - хоть помирай! Не могу одной быть! Мне б, доктор, - эту неделю на людях побыть, в больнице б полежать, чтоб обследовали. Может, что и найдут! Сами знаете, обычным путём, помимо "скорой", старикам попасть в больницу невозможно. - Старуха заплакала.
Совсем незадолго до этого ночного моего выезда, я, будучи в составе другой бригады, в которой старшим был молодой доктор, первого года самостоятельной работы, был на выезде у старой, уже "заслуженной" сердечницы, перенесшей не один инфаркт. Женщина, как женщина - каких тысячи, но разговор с нею, длившийся всего несколько минут, пока ожидалось действие введенных ей препаратов, оставил в моей душе памятную царапину, хотя фраза её, об отношении к смерти, была произнесена, как бы, мимоходом, без излишних акцентов. Фрондируя, или по явному недомыслию, на её фразу: "Смерти боюсь!" - доктор ответил расхожей фразой - "Все там будем!" Старушке той было хорошо за семьдесят, и она была далека от пустого позёрства молодого доктора. Повернувшись к нему лицом, и, явно, обращаясь именно к нему, она ответила: "Всякая у меня была жизнь: со счастьем и бедой - вперемешку. Чего больше - не поймёшь, но жизнь мне нравится, а там, куда дорога нам уготована, - я ещё успею належаться. Холодно там, и зябко"! - Сказав это, она посмотрела так, будто глянула нам в лицо из другого уже мира: взглядом отрешенным - лишенным всяких эмоций. Всё сказанное ею было проникнуто такой искренней жутью, что поневоле вызвало ответное чувство реальных ощущений этой могильной сырости. "Холодно там, и зябко"! Меня самого продрал какой-то могильный холод, протянувший, как сквозняк вдоль спины, - и я вздрогнул. Дурашливая весёлость молодого доктора тоже куда-то исчезла. Такой эмоциональной глубиной обладала эта, произнесённая ею фраза, какой, с театральной сцены мне не приходилось слышать. Неделю спустя, мы вновь оказались по тому же адресу, но, в другом уже составе бригады. Мы опоздали на пару минут, застав только финал агонии, когда тело, перед тем, как полностью замереть, в последнем движении жизни, пробежавшей по нему дрожью, будто ознобом отреагировало на грядущий холод.
Сейчас я глядел на эту аггравирующую старушку, и вспомнилась мне та - другая, которой было "холодно, и зябко", даже от мысли самой о предстоящей смерти. Эту мою старушку, тоже страшит перспектива знобящего небытия, и, понимая это, мне захотелось ей помочь. Можно было надеяться на то, что электрокардиограмма, которую ей снимут в приёмном покое больницы, естественным образом отразит рубцовые изменения в миокарде, давность которых можно приблизительно определить только при повторно выполненных ЭКГ. Лишь бы только сама старушка себя не выдала своей бестолковостью.
- Я постараюсь вас госпитализировать, - говорю я старушке, - но, пожалуйста, жалобы ваши должны быть умеренными, ограниченными только болями за грудиной, опять же, - время от времени, возобновляющимися. После укола, который мы вам сделали, - боли у вас уменьшились, но полностью не прошли. Так вы об этом больничному доктору и скажете. О том, что у вас был инфаркт, - не вздумайте проговориться! Поняли меня? - Старушка согласно кивает головой. Она, похоже, - поняла всё.
Позвонив в бюро госпитализации, говорю ей: "Собирайтесь, уважаемая! Сегодня вам, если выполните то, о чём я вас предупреждал, - должно повезти, и несколько дней вы сможете провести в стационаре. Сегодняшняя пятница, гарантирует вам, как минимум два дня спокойствия, а там, - куда вас "кривая вывезет"!
По крайней мере, в ближайшие десять дней, вызова по её адресу у нас в журнале не было зафиксировано.
Эта "артистка", представительница любительской сцены, сыграла свою роль слабо, но столь простодушно - трогательно, что тронула меня, позволив чувствам обычного человеческого сострадания взять верх, над предписываемыми нам правилами классической медицины.