Я не знаю, по какой такой причине, этот мой рассказ оказался в самом хвосте рассказов о моей жизни. Хотя, если говорить честно, именно этот кусочек, длительностью всего в один месяц, в какой-то промежуток времени, определил, своим содержанием, значимую, пусть, и не совсем заметную часть её, по какой-то, не ведомой мною причине, ставшей во многом основополагающей составляющей моего детства. Мне трудно объяснить, почему в моей детской жизни, девочки, которых я, в условиях сложившихся к этому времени традиций дворового общения, - сторонился, стали для меня неожиданной, и притягательной доминантой, скрываемой мною от окружающих. Именно, моё общение с ними позволило мне многое понять и ощутить, совершенно не задаваясь вопросом: имел ли я на это право, которое было регламентировано, тем самым дворовым общением. Только с моим взрослением пришло переосмысление прожитого, и наступило понимание всего того, чем обогатилось моё детство, в том числе, и разнообразием общений. Большинство девочек, с которыми я в ту пору вынужден был общаться, были старше меня возрастом, и, как мне кажется, для них я был чем-то вроде живой куклы, более, пожалуй, удобной для интересного с нею общения, да, к тому же - абсолютно не агрессивной в отношении их, при возникавших конфликтах. Почти в каждую из них я влюблялся, не признаваясь, правда, в этом даже самому себе, а расставание с ними, переживал почти всегда тяжело. Надо отдать должное и всем этим девочкам, большая часть которых демонстрировала своим поведением, не в последнюю очередь, встречное желание общения со мною.
К 1946 году, - к своим семи годам, я слегка подрос, но пока ещё не слишком поправился. В этом же году мне предстояло идти в школу. Мама неоднократно водила меня в поликлинику, где докторша щипала кожу на моём животе, и оттягивая её, спрашивала маму, будто обвиняя: "Где, я спрашиваю, у него жир?" В результате, непонятливая докторша поставила меня на какой-то учёт, который квартирный шутник: Максаков дядя Вася, как-то, в моём присутствии, назвал диспансеризадницей. За стеной нашей комнаты, в семье Смирновых, жил их взрослый уже сын, у которого была открытая форма туберкулёза, по поводу которого Анатолий неоднократно проходил лечение: то в больнице, то в санатории, исчезая на это время из дому. Возможно, именно по этой причине, докторша, наблюдавшая меня, маме однажды "всуропила", как мама обычно говорила, путёвку для меня в санаторий. Санаторий , если время не обманывает мою память, находился в Сестрорецке, недалеко от реки, через которую был переброшен мост. Дворовые приятели, сочувствуя мне, сказали, что санаторий - это что-то вроде больницы, но устроенной за городом.
- Там ты всякую горькую гадость будешь пить, и получать в свой зад уколы. - Злорадно, но не без зависти, говорили мне приятели, и только Колька, - самый близкий мой приятель, через два года прозванный "крючком", откровенно мне позавидовал.
Жратвы там навалом будут давать, а уколы, если и будут делать, - перетерпишь! Главное, что со жратвой там будет полный порядок!
Всех детей, подлежавших вывозу в санаторий, собрали пред зданием Финляндского вокзала, где нас должны были посадить в специальный автобус, и, отодвинув родителей в сторону, дважды пересчитали будущих его питомцев по головам, для удобства подсчёта, заставив детей разбиться на пары, и взять друг друга за руки. Последнее, как я понял, было приказано сделать для того, чтобы никто не вздумал в последний момент смыться из строя, или вообще - сбежать домой. Большинство собравшихся ребят, как и я, в санаторий попадали впервые, и их дворовые информаторы, вряд ли отличались своею осведомлённостью от моего собственного дворового окружения. Многие ребята откровенно трусили. Моя ладонь оказалась зажатой холодными пальцами девочки, стоявшей рядом, и именно она потянула меня в формирующийся строй, стоя в котором, девчонка продолжала удерживать меня, - свою добычу, рукой. Я поморщился, и сделал попытку освободить свою ладонь из ледяных пальцев своей соседки. Лёгкий рывок рукой этой девочки, заставил меня внимательней посмотреть на неё, и, с этого момента, я уже почти ежеминутно возвращал свой взгляд к её лицу, каждый раз встречаясь с её встречным взглядом. Похоже, я словно проверял: здесь ли она ещё, и не обмануло ли меня зрение. О её холодных пальцах, вначале неприятно поразивших меня, - я тут же забыл. Огромные тёмно-серые глаза девочки, опушенные густым веером ресниц, - привлекли к себе всё моё внимание. Она, только на мгновение встречаясь с моим взглядом, тут же слегка скашивала свои глаза как бы в сторону, соскользнув с моего лица к моим ногам, на которых её взгляд ненадолго замирал, чтобы секунды спустя, опять метнуться к моему встречному взгляду, и тут же упасть снова в мои ноги. Странная манера девочки смотреть как бы вскользь, - заворожила меня. Больше я не делал попыток освободить свою ладонь из пальцев этой необыкновенной девочки, возраст которой был на год-два больше моего, да и ростом она была гораздо выше меня. При посадке в автобус, к дверям которого она меня довела всё также ведя за руку, я, однако, применив некоторое насилие, в салон пропустил её первой, но был вновь ею встречен уже на верхней его ступени, и, вновь за руку, подведен к одному из кресел, на котором был втиснут ею к окну, чему я даже обрадовался. Ездить у окна любого транспорта, я очень любил, и был благодарен своей соседке за её, как я подумал, жертвенность. Позднее, она сама объяснила мне, что во время езды в транспорте, глядя в окно, она, зачастую, ощущает головокружение и тошноту, и это её объяснение, флёр рисовавшейся мне жертвенности, во имя меня, - был уничтожен её же словами. Моя мама, не дождавшись отправления автобуса, - уже ушла, а моя соседка, перегнувшись через мои колени, всё ещё пыталась через оконное стекло переговариваться жестами со своей матерью. Наконец, автобус с нами тронулся с места, оставив на площади всё ещё не покинувших места прощания с детьми, многих родителей. Санаторная группа, в которую вошел и я со своей соседкой, была в основном, подобрана из близких по возрасту детей, что, скорее всего, было сделано специально. Едва автобус успел отъехать, как я тут же повернулся спиной к своей соседке, и носом почти упёрся в оконное стекло. В салоне автобуса, за моей спиной, почти с самого момента отъезда от вокзала, дети стали знакомиться друг с другом, и в попытке перекричать рычащий мотор автобуса, каждый знакомящийся с кем-нибудь, излишне, как я считал, громко называл себя. К подобному варианту знакомства, я не был готов. К семи годам, в людных местах, я внезапно стал проявлять застенчивость, раньше не свойственную мне. Как мне кажется, не в последнюю очередь причиной этой застенчивости, стало ношение мною в течение полутора лет девчоночной одежды Риты - моей двоюродной тётки, что заставляло меня на улице появляться в этой одежде только по вечерам, и ни в коем случае не в обществе своих дворовых приятелей. Денег на настоящую, т.е. мальчишечью одежду, - в нашем доме не было, а из той одежды, которую носил прежде, я давно уже вырос, а остатки её нечаянно дожег негашеной известью. Летом, вопрос с моей одеждой был предельно упрощён, и в самом крайнем случае; таком, как непогода, мама одевала меня в шаровары из фланели, и в куртку, сшитую нашей соседкой из перелицованной старой, моей тётки Риты, юбки. Своей шеей, я ощутил горячее дыхание своей соседки, и услышал произнесённое ею её имя, странное звучание которого, меня приятно удивило.
- Стефания! - назвала себя девочка. - Меня-то ты можешь называть Стешей - так меня в школе наши девочки называют. А тебя как звать?
Мне совсем не часто приходилось знакомиться с девочками, да, и то, только с дочерьми женщин знакомых маме, изредка заглядывавших к нам в дом. Смущаясь, я пробубнил себе под нос своё имя, которое Стеша не расслышала, так как я не соизволил повернуться лицом к ней, и она с силой дёрнула меня за руку.
- Повернись, когда разговариваешь с девушкой, вахлак, и смотри ей в лицо! Не стыдно тебе?
Я обернулся лицом к Стеше, разглядывающей меня с нескрываемым возмущением. Слово "вахлак", - мне было знакомо, и относилось мною к настоящим "ругательным" словам, т.е. к тем, которыми девочки не имеют права пользоваться. Однако, я вынужден был снова назвать себя, но уже довольно внятным голосом, хотя, и в полголоса. Стеша, назвавшая себя девушкой - развеселила меня, так как, по моему представлению, Стеше было не более девяти лет, и ей ещё предстояло расти и расти до того момента, когда она станет девушкой. Впрочем, и сам я не знал отличительных особенностей: разнящих девушек, и, просто, девочек. Над этим вопросом мне пока что не приходилось задумывался, но я был уверен в том, что тем, кто вправе называть себя девушкой, обязательно вручают паспорта. Стеше же, до времени получения паспорта, было ещё очень далеко. Но об этом своём умозаключении, я пока решил промолчать. Вдруг, что-то не такое, что надо, обнаружится в моих рассуждениях, а выглядеть перед этой девчонкой дураком - я не желал. В салоне автобуса, у которого все окна были наглухо закрыты, вскоре стало душно и жарко. Возможно, жара, или что иное, оказали своё воздействие, и у меня внезапно открылось довольно сильное носовое кровотечение, которое и прежде, и много лет спустя, неоднократно, совершенно непредсказуемо начиналось спонтанно, и, иной раз, длилось по двое - трое суток подряд. Однажды, уже будучи взрослым, я, из-за этого кровотечения вынужден был находиться целую неделю в Областной больнице, где даже стоял вопрос о перевязке ветвей сонной артерии. Но это произошло много лет спустя, после этой поездки в санаторий. Придавив одной рукой крылья своего носа, я второй рукой стал судорожно шарить по карманам, пытаясь отыскать в них платок, оказавшийся в конце концов в кармане другой стороны моих штанов, - в ближнем, к сидящей рядом со мною Стеше, успевшей заметить случившуюся с моим носом неприятность.
- Чем помочь? - спросила она, и сама подала мне свой платок. - Держи!
- Достань мой! - прогнусавил, из-за пережатых ноздрей, я. - Мой платок больше твоего.
- Дурак какой! Бери пока мой! - Передав свой платок, Стеша полезла в карман моих штанов, и извлекла из него мой платок, в который была завёрнута пара патронных гильз, и завёрнутые в бумажку рыболовные крючки, вытряхнув которые в подол своего сарафана, она передала мне мой собственный платок. - Бери!
До этого момента, Стеша, вероятно чувствовавшая себя не очень хорошо в раскачивающейся на поворотах машине, сидела рядом со мною закрыв глаза, и оттенок кожи её лица, из смуглого, стал сероватым, явно говорящим о её неважном состоянии. Теперь же, - куда что делось: она деятельно хлопотала около меня - своего соседа, попросив сопровождавшую нашу группу воспитательницу открыть хотя бы одно окно в салоне автобуса. Встревоженным взглядом она постоянно заглядывала в мои глаза, пытаясь, наверное, не пропустить момента наступающей агонии пациента. Тут-то, я и услышал за своею спиной впервые произнесённую кем-то дразнилку: "Тили-тили-тесто: жених и невеста!", и резко повернулся к тому, кто пропел её, но был сразу возвращён в исходное положение, не теряющей надо мною контроля Стешей, приказавшей не обращать внимания на "всяких дураков". "Спасшая от неминуемой смерти" столь неожиданно свалившегося на её голову пациента, Стеша, с этого момента, стала считать своим долгом постоянно опекать меня: всюду, где только можно, разыскивая мою стриженую под ноль голову, готовая, как казалось, сопровождать меня даже в туалет. Уже через два-три дня, я понял, что от этой девочки, мне так просто - не избавится, и стал искать повод, чтобы поссориться с нею. Дразнилка, пропетая кем-то ещё в автобусе, теперь всюду сопровождала нас, и только сама Стеша, кажется, не реагировала на неё. Сам же я, услышав очередное её исполнение, постоянно вступал в конфликты с дразнящими нас ребятами, получавшими, по всей вероятности, удовольствие от моей взрывной реакции на неё, и только постоянное присутствие рядом Стеши, тут же вмешивающейся в разгоравшийся конфликт, не давало мне возможности рассчитаться с обидчиками. Девчоночья часть нашей санаторной смены, была, по отношению к нашей неразлучной паре, - более терпима, но, надо полагать, и более любопытна, с соответствующими, в своём коллективе, комментариями происходящего. Прошла первая неделя пребывания нашей смены в санатории, и из всей санаторной группы, только мне ежедневно делали внутривенно хлористый кальций, от которого становилось, правда, - не на долго: очень жарко, и противно во рту. Воскресенье было объявлено "родительским днём", который мне едва не позволил серьёзно поссориться со Стешей.
Родители приехали практически ко всем детям, и все, за исключением родителей Стеши, добирались до Сестрорецка поездом, а с вокзала до санатория - автобусом. Стешины родители, и её старшая сестра, приехали в санаторий на своей трофейной машине, у которой в специальной выемке переднего крыла, в чёрном блестящем лакированном контейнере, было запасное колесо. Почти все приехавшие к своим детям родители предпочли уйти с ними на реку, разбредясь по ближайшим кустарниковым купам, где была возможность изолироваться от других семейных, большей частью, дуэтов: родителей, и их детей. Коля, мой дворовый приятель, - оказался прав. Я в санатории довольно быстро стал прибавлять в весе, за которым, с дотошностью работников скотных ферм, следила вся санаторная администрация, заставлявшая медицинского работника санатория, производить ежедневное взвешивание детей, данные о результатах которой, по пятницам, вывешивались на специальном стенде. Моя мама приехала ко мне совсем не на долго, и привезла, в качестве гостинцев: любимые мною пышки, обсыпанные сахарной пудрой, бутылку лимонада, коробку монпансье и пряники. Большего расхода, наша семейная казна - не выдержала бы. Она забрала с собою в стирку испачканную недельной ноской немудрящую мою одежду, тут же переодев в подаренную Женей её погибшего брата рубашку, трусы и майку. Панаму - обязательную для ношения в санатории, - она выстирала тут же в речной воде, и повесила её сушиться на ветку куста. Вскоре после этого, она уехала на станцию, сославшись на домашнюю занятость, и я остался один. Праздник для меня закончился, и я тут же улёгся навзничь на траву. Мне стало невыразимо скучно. Со всех сторон из ближайших кустов доносились до меня голоса ребят, да изредка, подавала голос санаторный врач; обходившая места встречи родителей с их детьми, и её скрипучий голос надоедливо напоминал чадолюбивым родителям список запрещённых детям продуктов. Кусты за моею спиною зашуршали, и кто-то остановился в моих ногах, а я зажмурился, так как не хотел в это время никакого, и ни с кем, общения. Чья-то тень упала на моё лицо, и я услышал чьё-то дыхание у самого своего уха. Приоткрыв один глаз, я увидел Стешу, которая, присев не корточки, разглядывала моё лицо, по всей вероятности, находя в нём что-то новое для себя. В её руке была продуктовая сетка, в которой было несколько яблок, два апельсина, и ещё я увидел, что в руках девочки была полулитровая банка наполовину заполненная спелыми ягодами черешни. Стеша некоторое время ещё продолжала сидеть на корточках, но, вероятно ,убедившись в том, что нечто, вызвавшее её волнение за меня, не имело веских оснований - она встала.
- Дима, - сказала она, - мои родители попросили меня угостить тебя фруктами, которые тебе будут очень полезны, и... - договорить она не успела. Я вскочил на ноги, и в моё лицо бросилась кровь, отчего мне стало жарко, а само лицо, наверное, стало багровым.
А ну, - уматывайся отсюда, благодетельница! Не нужна мне твоя подачка! Моя мама в следующий раз тоже привезёт, то, что я у неё попрошу. А черешню и апельсины - я вообще не люблю. Иди отсюда! - ещё раз потребовал я, - и не мешай мне отдыхать!
Глаза Стеши наполнились слезами, и она, осторожно шмыгнув носом, но, видимо, не желая показывать мне, что мой оскорбительный тон обидел её, резко развернулась на месте, и скрылась за кустами. Я, конечно, солгал Стеше, сказав ей о том, что не люблю черешни и апельсинов. Как раз, - наоборот: именно черешню я очень любил, а первый апельсин сам я впервые попробовал только через два года. В тот момент, я не смог бы объяснить причину, которая заставила меня оскорбить Стешу, да я и не пытался анализировать своего поведения. Одно было мне понятно: завистью тут не пахло, и только что-то личное было в моей неадекватной выходке. Скорее всего, меня унизило положение человека, которому что-то подают. Сработала, скорее всего, мамина школа, довольно строго следившая за моим поведением, в котором просьбы о какой-либо материальной помощи, обращённой к кому бы то ни было - звучать не должно было. Оставив на месте ещё не высохшую панамку, и остатки своего гостевого пиршества, я ушел вдоль реки в сторону моста, где улёгся на песке, в стороне от всех своих санаторных приятелей. Разомлевший на солнце, вскоре я уснул, и вовсе не слышал голосов ребят и взрослых, разыскивавших меня. Большинство родителей уже разъехалось по своим домам, но самое, пожалуй, активное участие в моих розысках, принимали родители Стеши, и она сама. Именно Стеша, в конце концов, наткнулась на меня, и стала будить. С её слов, я что-то бессвязно бормотал, и никак не мог очнуться. В санаторный изолятор я был принесён на руках отца Стеши, и пробыл в нём три дня. Самой этой транспортировки в изолятор, я, естественно, не мог помнить. Как позднее объяснила врач санатория, со мной случился тепловой удар, и, если бы не Стеша, помощь мне могла бы вовсе не понадобиться. Те три дня, проведенные в санаторном изоляторе, запомнились мне сильнейшими головными болями, и частыми посещениями Стешей моей палаты, в первое из которых она попросила у меня прощения за прошедший "родительский день"; сильно расстроивший меня её неловким предложением угощения. Она прикладывала к моей голове свою прохладную ладонь, и я, чувствуя как уходит пульсирующая в висках боль, даже задержал её руку на своём лбу, прижав её своей ладонью. После ухода из палаты Стеши, я расплакался, и причиной моих слёз была вовсе не головная боль, на которую я сослался вошедшей в мою палату медсестре. Я, вспомнив свои слова, которыми встретил в тот день Стефанию, пожалел о своём поступке, и сам, в свою очередь, был готов просить у неё прощения, что и сделал уже на следующий день, при очередном появлении в моей палате девочки. С этой поры, я не обнаруживал в себе желания сопротивляться Стешиной опеке, и уже сам, как и она, почти не реагировал на ставшую привычной дразнилку, называвшую нас женихом и невестой. Следующий приезд мамы ко мне состоялся только через две недели, а промежуточный родительский день, прошедший без неё, запомнился мне более чем приятной встречей с отцом Стеши, которую тот называл по-взрослому - Стефанией. Так как в этот выходной день мама ко мне не приехала, то я, скучая, слонялся вдоль берега реки, от нечего делать, запускал по воде плоские камешки, всякий раз, считая количество сделанных ими "блинов". Было скучно, и, почти тоскливо. Внезапно, из-за моей спины вылетел довольно крупный камень, который проскакал по поверхности воды с таким количеством "блинов", что я даже сбился со счёта. Я оглянулся, и увидел стоящего в трёх метрах от себя офицера с полковничьими погонами, с любопытством рассматривавшего мою макушку. Никого другого рядом с нами не было.
- Здорово вы запустили камень! - с искренним восхищением сказал я. - А у меня так пока не получается! - добавил я, не без сожаления, - и вздохнул. Был бы со мною рядом отец, так он, наверное, не хуже этого полковника мог бы запустить камень по воде! Так, наверное, подумал я, и мне стало окончательно грустно. Я перевёл взгляд на реку, почти забыв о полковнике, продолжавшем стоять за моей спиной.
- Молодой человек! - окликнул мужской голос, и я обернулся, так как никого из тех, кого можно было бы, - как меня, назвать так, рядом с собою я не видел. - Вы не могли бы мне составить компанию?
Я с недоумением уставился в лицо полковника. У взрослых, живших в моём доме, слова такого рода означать могли только приглашение на выпивку, - и ничего другого. И тут, я, смутившись под взглядом продолжавшего разглядывать меня полковника, выдал такое, что полковник захохотал так громко, что из-за кустов отовсюду стали подниматься головы взрослых и детей, не понимающих причины такого веселья, обуревавшего этого полковника.
- Я не пью! - только и сказал я незнакомому офицеру.
Всё ещё хохоча, тот взял меня за руку, и, наклонившись к моему лицу, вполголоса, что выглядело весьма доверительно, раскрыл мне суть слова "компания", которая, в данном случае не предусматривала никакой выпивки, тем более, - с семилетним мальчиком.
- Я вас прошу, исключительно, из мужской солидарности, составить мне МУЖСКУЮ компанию, так как я вынужден уже второй выходной подряд проводить вместе с тремя представительницами женской части населения, а они мужского разговора: ни поддержать, ни понять - не могут! Выручайте меня! Побудьте с нами сегодняшний день! Я вас даже на машине прокачу, если, конечно, вы согласитесь!
Последний довод полковника - был самым убедительным, и я, всё ещё смущённый, согласно кивнул головою. Машина взяла верх над моей настороженностью, обычно проявляемой в отношении незнакомых мне людей. Через минуту, я оказался в компании Стеши, которую полковник - её, как оказалось, отец, называл почти исключительно полным именем - Стефания, лишь изредка заменяя его странно прозвучавшим поначалу, другим именем - теперь уже, мужским - Стёпка. Оказавшись в окружении Стешиной семьи, я сначала ощутил подвох со стороны её отца, и это меня слегка насторожило. С чего бы вдруг, - рассуждал я, - её отец так запросто выбрал меня, для разрядки, как сказал он, своего женского окружения? Однако, включив необходимую для объяснения поступка Стешиного отца, логику, я нашел лазейку, необходимую такому объяснению, - успокоившую мою, слегка взбунтовавшуюся совесть. Такой лазейкой оказалось признание логичности поведения полковника, которому нужен был только один представитель мужского пола, тем более, - находящегося без своих родителей. Я же, и был на тот момент тем, необходимым Стешиному отцу, одиночкой. Не смотря на недельной давности дурацкое, как его я оценил, происшествие, в результате которого Стеша мною была обижена, именно оно позволило мне, безусловно, с учётом уже состоявшегося примирения, чувствовать себя более или менее сносно в компании её, и её родителей. Семья, в окружении которой я попал, занимала небольших размеров полянку, окруженную со всех сторон кустами, что создавало видимость изолированности её от окружающих, подобного же рода застолий, - соседствующих с нашим. Центр этой полянки занимала расстеленная на траве клеёнка, на которой были разложены всякого рода вкусности, ранее видимые мною только в гастрономах. Этот, богато накрытый стол, внезапно сдавил моё сердце, так как я увидел какую-то нарочитость происходящего, и я, словно сжавшись в комок, ощутил своё внутреннее неприятие очевидного несоответствия домашней обыденности, этому праздничному застолью. Это несоответствие, заставило меня вновь насторожиться, и лицо моё, похоже, стало выражать угрюмость, абсолютно, как заметил Стешин отец, не шедшую мне.
- Ну-ка, Стёпка, подсаживайся к своему угрюмому кавалеру, да поухаживай за ним! Нас за столом теперь двое мужчин, и только Марина осталась пока без пары, которая, как мне кажется, скоро может появиться на горизонте. Или, - уже есть кто-нибудь на примете? - Марина, - старшая сестра Стеши - девушка лет четырнадцати, на слова отца ответила хитроватой улыбкой, но покраснела. Произошедшее переключение внимания с меня, на Марину, чуть ослабило моё напряжение, а новое для себя имя Стеши - Стёпка, услышанное мною, своей явной несуразностью, меня даже развеселило, и я почти полностью успокоился.
- А почему вы Стешу назвали Стёпкой? - спросил я её отца.
- Почему, да, почему? А потому, что задумана она была как мальчишка, которого я хотел назвать Степаном, - как своего отца, но получилась девочка, которую я поначалу, чуть Степанидой не назвал, да, вовремя одумался: именем её бабушки назвал - маминой мамы; она у нас греческие корни в роду имеет. А чтобы и мне не было обидно, она для меня не только Стефания, но и Стёпка. Здорово я придумал, - правда?!
Я кивнул головою, подтверждая услышанное, и глянул на Стефанию, в это время, вновь, как и в день моего с нею знакомства, чуть скошенными глазами разглядывающую меня, скользящим по всему моему телу взглядом. Она, похоже, была в это время занята какими-то своими мыслями, и на разговоры своего отца не реагировала. Ей, по всей вероятности, вспоминалось недельной давности происшествие, едва не закончившееся трагически для меня, и теперь, прозвучавшее от отца предложение поухаживать за строптивым соседом, пугало её возможным повтором возникновения непредсказуемой моей реакции.
- Стёпка, угощай же Диму! - вновь обратился к ней отец. - И ты, Дима, не сиди нахохлившись, а давай лопай всё, что видишь на столе. Сегодня мы отмечаем окончание твоей подружкой второго класса, которое было перенесено на сегодняшний день, из-за моей командировки, случившейся как раз в канун окончания ею учебного года. Пока Андрей Степанович - отец Стеши говорил, сама Стеша была занята изготовлением бутербродов, которые горкой выкладывала на мелкую тарелку, стоящую между нами.
- Мы с тобою вместе будем есть из этой тарелки, - ладно? - спросила она, и пододвинула ко мне стакан с лимонадом. - Выбирай, по своему вкусу всё, что на тебя "смотрит".- Добавила она, и взяла себе с тарелки бутерброд с ветчиной. Второй такой же, - явно "смотрел" на меня, и я последовал примеру Стеши.
Многое в этот день "смотрело на меня", и с непривычки, - я объелся. Правда, для этого мне много есть - нужды не было. Я был из малоежек. Потом, был чай, который мы пили из большого, армейской раскраски термоса. За чаем, Андрей Степанович, рассказал о причине своего внезапного веселья, с которого, по сути, и возникло моё доверие к нему, так как я поверил весёлому человеку, да, к тому же, ещё - военному. Именно там, у реки - я и познакомился с ним вполне официально, оставив до времени, за рамками своего знакомства, родство Андрея Степановича и Стеши. После его пересказа того, что произошло на берегу реки между ним и мною, за столом снова раздался дружный смех, в котором уже и я сам - виновник анекдотичного происшествия, принял участие. После обильного застолья, Андрей Степанович покинул компанию, и куда-то ушел, но вскоре вернулся, с пояснением, что он упросил руководителя санатория отпустить на час: Стешу и меня, чтобы покатать нас на своей машине. Для меня наступила кульминация праздника, и этот день мне надолго запомнился своей неповторимостью.
После этого - увлекательно для меня прошедшего дня, я уже совсем не стремился избавиться от опеки Стеши - Стёпки, проводя всё своё свободное время только с нею. Даже обычная дразнилка: "тили-тили-тесто...", совсем недавно раздражавшая меня своим завершением, теперь была мне не столько безразлична, сколь даже приятна, именно этими - завершающими её словами, а ускользающий взгляд Стеши, который я всё чаще ловил на себе, меня начал по-настоящему манить своей непонятностью. Я стал ощущать необычность этой девочки: не слишком разговорчивой, и, словно бы, умеющей сказать своими глазами больше, чем обычными словами. Она стала мне нравиться, а её постоянно прохладные ладони, в дни моего пребывания в изоляторе, впервые ощущаемые мною, как приносящие облегчение при головной боли, - я вспоминал довольно долго; много дольше чем её лицо. За два дня до окончания срока нашего пребывания в санатории, за Стешей приехали её родители, объявившие ей, что её отца переводят на службу в Германию, где они все вместе будут жить. Прощаясь со Стефанией-Стешей-Стёпкой, я в последний раз поймал на себе её странно скользнувший по моему телу взгляд, ощутил своей ладонью приятную прохладу её ладони, и едва не заплакал. Заплакал я чуть позже; спрятавшись в кусты от любопытных глаз, а причины своих слёз, в тот момент я объяснить не сумел бы. И только на следующий день, услышав от кого-то из своих сверстников обидное напоминание о Стеше, как о бросившей меня невесте - я, наконец-то, дал волю своим чувствам, и поколотил своего обидчика, за что снова был помещён в изолятор, в котором и пробыл до самого отъезда домой.
Теперь, от былых воспоминаний об этой девочке, у меня осталось совсем немногое: только её необычные глаза, умеющие смотреть как бы вскользь, да "прохладные" ладони. Остальное же, - даже само её лицо - мне уже давно не видится. Вся она, словно бы растворилась во времени.