В ординаторской нас двое: я сам, и сидящая визави женщина - якутка, похожая на таёжного бога, моя коллега по медицинскому цеху, но работающая гинекологом. Сорок минут назад я закончил операцию, с утра не планируемую мною, но поставившую точку в моей работе в этой районной больнице. Гинеколог, ныне сидящая напротив меня, во время планово проводившегося аборта, провалилась кюреткой в брюшную полость, и порвала кишечную петлю, что вынудило меня на подключение к операции, закончив которую мы вынужденно оказались за одним столом. Покончив с записью в операционном журнале, я неторопливо собираю остатки своих бумаг, выгребая их из своего стола, в котором за прошедшие два года их скопилось более чем достаточно, и которые моим приемникам вряд ли будут нужны. Грустное занятие меня не воодушевляет, и я тяну время, впервые за прошедшие годы не зная даже того, чем буду занят в ближайшие пятнадцать минут. Гинеколог - средних лет крупная женщина, пока что молча наблюдает за моими действиями. Её глаз, скрытых за нависающими, слегка отёчными веками, мне практически не видно, и только влажный блеск чёрного зрачка, скользящего в щели почти сомкнутых век, выдаёт её интерес к моим действиям. За два предыдущих года, мне едва ли хотя бы раз пришлось вступить с нею в разговоры, а все наши контакты обычно ограничивались краткими приветствиями при нечаянных встречах. В разговорах бытового характера - у нас нужды не возникало, и, если бы не сегодняшний несчастный случай, я так и покинул бы Вилюйск, ни разу не поговорив с нею. Впрочем, и это сегодняшнее происшествие - нас, как мне казалось, ни к чему не обязывало. На лице ассистировавшей мне женщины - эмоций ноль. На него словно надета маска, - непроницаемая для окружающих. Час назад, её сообщение о том, что в ходе аборта она, как ей показалось, перфорировала матку, - тоже прозвучало довольно обыденно, хотя, для любого гинеколога подобного рода происшествие - весомый удар по профессиональному самолюбию, и не понять этого - я не мог, оценив, однако, её выдержку, но, в свою очередь, продемонстрировав нечто похожее на её реакцию; т.е. - полное спокойствие, - ей, в данной ситуации, необходимое. Придвинув к себе историю болезни - ставлю свою подпись под протоколом операции, и встаю из-за стола.
- Не уходите! - Прозвучавший голос, был первым за прошедший час признаком оживления нашего контакта. Что ещё? - подумалось мне.
Наклонив голову, гинеколог открывает дверцу тумбы стола, и выкладывает передо мною не очень аккуратно сложенный бумажный свёрток, из которого торчит хвост лисицы - огнёвки.
- Спасибо вам за помощь, а это плата за неё - от этой больной - вашей жене на шапку! - Впервые вижу на лице доктора эмоцию, явно выражающую смущение.
Я, в свою очередь, сам чувствую себя неуютно, так как никогда и ни от кого не брал никаких подношений, кроме алкогольных напитков, которые, по мнению местного, и не только Якутского населения, хирург просто обязан принять. Возможно, эта - воспринимаемая как дарственная традиция, издавна существует в подсознании населения, уверовавшего, что доктор, выписавший из больницы больного, обязан выпить за его здоровье. Выпей я всё, что мне приносили пациенты, я давно бы почил на каком - либо кладбище, а смерть мою предварило бы прозвище "алкаш". Народ, в этом случае, не слишком последователен. В данном же случае - это нарушает мои принципы, в которые любая финансовая составляющая - не вписывается, и я отодвигаю лису от себя. Оба: я и гинеколог - смотрим друг на друга, испытывая, как мне кажется, одинаковые чувства неудобства друг перед другом. Лисица исчезает в столе, но на смену ей появляется стопка шкурок ондатры.
- Вам на шапку!
- Не возьму!
Теперь уже отчётливо просматривается раздражение в голосе гинеколога, монолог которой мне пришлось выслушать.
- Дмитрий Юрьевич, я прекрасно отдавала себе отчёт в том, что принять этот меховой подарок вы можете не захотеть, но вместе с тем, я знаю, что переделать сознание населения, уверенного в том, что только оплаченное лечение будет эффективным, вам не удалось, и не удастся. Неужели вы думаете, что ваш отказ принять дар за лечение Кондратьева Мая от его матери - остался неизвестен местным жителям? Вовсе нет! Вилюйск небольшой городишко, и большая часть его населения - имеет между собою родственные связи, так что каждый ваш шаг, каждый ваш поступок был многократно обсуждён, с вердиктом, вынесенным не всегда в вашу пользу, но, в целом - положительно вас характеризующим. За два года, которые вы здесь отработали, вы, с вашими руками, могли бы свою жену полностью одеть в меха, обеспечив её комфорт, и дополнительно заработав деньги, которые никогда не стали бы для вас лишними. Люди ценят результат вашей работы, но они не менее результата ценят усилия, которые вы вкладывали в неё. За аборты, которые мне приходится делать женщинам - якуткам, им приходится расплачиваться теми же мехами, потому что беременность - это не болезнь, и они платят мне за своё нежелание быть матерью. Меня, в этом не переубедить, как не переубедить многих моих коллег. Вы же, - роняете престиж нашей профессии, нищету возводя в доблесть. Что допустимо для некоторых - финансово малообеспеченных, не должно быть нормой для всех остальных, а вы на этом настаиваете. Может, - возьмёте всё же!? Нет? Глупо! - Она вернула в тумбочку стопку ондатровых шкурок. Мы расстались вполне мирно.
Вскоре я покинул Вилюйск, и забыл бы этот разговор со своей коллегой, если бы не моё возвращение в эти края, состоявшееся через год, во время отпуска. Начиная с тех пор, я ежегодно, пять лет подряд проводил свои отпуска на Вилюе. Именно первый мой приезд подтвердил правоту слов моего нечаянного ментора, напомнившей мне, теперь уже о событии трёхлетней давности, одним из действующих лиц которого, была мать Кондратьева Мая - мною вылеченного пациента. Именно с нею - его матерью я встретился однажды на улице Вилюйска, и был потрясён её реакцией на встречу со мною. Она плюнула мне под ноги! В моём рассказе "Начало", есть описание этого эпизода, и всего того, что предшествовало ему. Однако и эта - обидевшая меня встреча, не сумела изменить меня, оставив испытания искушениями, как бы, на потом.
После шести лет проведенных мною в Ленинграде, я вновь отправился на северо-восток, на этот раз - в Магаданскую область, где провёл пятнадцать лет, и где снова прошел испытание крупным денежным вознаграждением, вновь не принятым мною от больного (рассказ "Ветеран"). В деньгах, в ту пору - я не нуждался, и, возможно, именно этот фактор удерживал меня в рамках веры в свою "непогрешимость", которая рухнула вместе с наступившей на мою совесть нищетой, преследовавшей мою семью с 1994 года - времени нашего возвращения из Магаданской области. Мы вернулись без денег, и оказались, при возвращении в Ленинград, без работы, сумев потерять непрерывность стажа, и просрочив время переаттестации, что превращало меня, по оплате труда, de facto в начинающего карьеру врача. Это время живо напомнило мне полуголодные послевоенные годы, длительное время державшие нашу семью за горло. С течением времени - всё забывается, но забыть именно этот период времени, отмеченный полной безысходностью существования всей моей семьи, длительностью более года - мне, вряд ли удастся. Только через полтора года вновь обретенной мною работы, мне удалось частично восстановить реноме главы семьи, способного, пусть не прокормить её, но поддержать на том уровне, который, с небольшим плюсом, отличал наш быт, от нищенского. Мы были на краю бездны, вся глубина которой нами пока не была осознана. Зарабатываемых на работе денег едва хватало на пропитание семьи, но то, во что превратилась квартира, за время нашего в ней отсутствия, требовало, как минимум, таких вложений в её восстановление, которыми располагать, в ближайшее столетие, не смогла бы, на законных основаниях, ни одна врачебная семья. Ей требовался капитальный ремонт, и не только ей, но и квартире расположенной выше этажом, в которой жили люди дна. Рухнувший потолок нашей кухни, объединял проблемами нашу семью, и наших соседей сверху, с которыми, при желании общаться, мы могли бы переговариваться, не выходя за порог своей квартиры. Новогодняя, городского масштаба тепловая катастрофа далёкого 1979 года, практически лишила нас нормального жилья, оставив нам возможность самим выпутываться из возникших коммунальных проблем, продемонстрировав, в очередной раз, умение властей уходить от проблем, требующих дела, переводя все их бумажные отписки в разряд сочувственного ничегонеделанья. Но этого, как известно, - мало. Чтобы выжить, нами был продан шестисоточный загородный участок, с дачей на нём, чем был исчерпан последний наш резерв выживания, после чего наступил момент выбора: сохранить лицо последовательного бессребреника, принципиально демонстрирующего голую задницу, либо - подумать о благосостоянии семьи. Я выбрал второе, в качестве альтернативы, сохранив за собою право; никогда не брать денег с малообеспеченных людей, и с тех, кто волею случая стал моим пациентом помимо своей воли; иначе говоря - пациентом, экстренные показания к операции которому, являются жизненной необходимостью, но не его выбором. За прошедшие шестнадцать лет, после принятия мною подобной формы обеспечения своей семьи, я, пусть и не приобрёл: ни дачного участка, ни машины, - что для многих является мерилом благополучия, но и жаловаться на бытовые сложности - право утратил, хотя, и не без помощи человека, вовсе моим проблемам стороннего, без которого жилищную проблему мне было бы никогда не осилить. Утаю его фамилию, но благодарную память о нём - не утрачу.
Я ничего нового не открыл в системе самообеспечения большинства медиков, которая, скорее, является уродливой формой существования их с того самого момента, когда первый нарком здравоохранения- Н.А. Семашко (1918 - 1930г.г.) уверил Сталина в том, что народ сам прокормит врачей. Забавно, - не правда ли? Особенно, если учесть последствия такой кормёжки, которыми система нашего внутреннего надзора грозила уже самим медикам, уличённым во взяточничестве. Приветливый оскал сотрудников наших правоохранительных органов, которым они сопровождают каждую удачную попытку отлавливания в частиковую сеть врача низового звена, лучше всего характеризует всю систему: не только здравоохранения, но и саму правоохранительную систему, не любящую связываться с более габаритным уловом, и с причинами, порождающими т. н. поборы с пациентов. Эту тему лучше оставить для фельетонов - жанра, как мне кажется, умирающего в современной журналистике. Многое же из того, о чём нынче принято говорить практически открыто, во времена не столь отдалённые, редко становилось темой широкого обсуждения; разве что...
Одна из бывших студенток нашего выпуска оказалась сразу после распределения - на Кавказе, в достаточном удалении от центра, в горном ауле. Ночь. К дому, в котором живёт наша недавняя выпускница, подъезжает машина, из которой выходит два бравых джигита, требующих немедленной поездки доктора в аул, находящийся в полутора десятках километров от райцентра, в котором, с их слов, находится больной ребёнок. Делать нечего, и перетрусившая доктор садится в машину, ожидая, впрочем, самого худшего от своих ночных чичероне, разговор которых, на непонятном ей языке, всё более её тревожит. Машина, тем временем, на довольно большой скорости мчится по горной дороге, и уже через десять минут доктор перестаёт считать повороты, которые машина делает в кромешной темноте, отмечая, разве что, изредка выхватываемую пучком света фар скалу, тут же исчезающую в ночи. Впрочем, добрались до аула без приключений, и доктор сразу забыла о своих опасениях. Послушала больного ребёнка, и, сделала какие нужно инъекции, дождавшись положительной динамики в состоянии пациента. Выдав матери ребёнка необходимые в таких случаях рекомендации, доктор попросила своих провожатых вернуть её домой. Снова сели в машину, и на той же скорости пустились в обратный путь. Проехать, правда, далеко не успели. Сидевший рядом с шофёром мужчина - отец ребёнка, внезапно обернувшись к доктору, через плечо протянул ей несколько купюр, коротко бросив: "Дэржи, - эта тыбе!" "Я не возьму деньги!" - почти завопила доктор, у которой, вроде меня, в голове застрял уродливый тезис о бесплатности нашей медицины, и её общедоступности. От неожиданности, шофёр что-то выкрикнул, и машина, скрежетнув тормозами, резко остановилась, будто сама изумилась подобного рода глумлению над деньгами.
- Ты што, - дура? - Задал вопрос, на этот раз - шофёр.
- Не возьму! - вновь заверещала доктор.
- А ну, - выхады! - скомандовали оба джигита в унисон. - Хады домой пешком! Хароший доктор бэз дэнег - лэчить нэ станэт! Завтра мы другого - настоящего доктора прыгласым.
Доктора высадили на пустынную в этот час дорогу, и оба джигита укатили в ночь, не удостоив несчастную последовательницу Марксистско-Лениских идей, траты своего личного времени, и желания, на её разубеждение в ошибочности теорий классиков коммунизма. Домой доктор вернулась только утром: продрогшая, уставшая, и, вдобавок, изрядно напуганная ночным происшествием.
- А что было потом? - поинтересовался я.
- Всегда брала деньги! - ответила она. - Надоело ходить пешком!
Смотрите-ка, - как быстро, оказывается, лечится глупость; стоит только применить к ней радикальные меры воздействия.
Другой случай, но уже, скорее, - забавный, однако, столь же географически обоснованный, как предыдущий, на этот раз, произошедший в городе Львове, который я предлагаю в качестве некоторой разрядки тому, что запрещалось врачам центральных районов России. Хирурги Львовской городской больницы, и их пациенты, отчётливо сознавали необходимость решения вопросов их обоюдного контакта, с соблюдением взаимной пользы. Устойчивые вековые традиции, существовавшие в этом регионе, не смогла выветрить во многом агрессивно навязываемая политика выравнивания всех слоёв населения, пришедшая в эти места вместе с Советской властью. Народ продолжал верить в правомерность более обеспеченной жизни своих врачей, чем своей собственной, чем и объяснялась полулегальность подношений, принимаемых врачами от своих пациентов. По крайней мере, главные врачи больниц западной Украины, знавшие о таком порядке вещей, никаких оргвыводов по этому поводу не делали. Были ли со стороны врачей этой больницы какие-либо установки в определении платы за выполняемую ими работу - я не знаю, и эту часть своего повествования пишу с чужих слов, но со слов человека вполне заслуживающего моего доверия. Итак, - к делу!
Каждый последний рабочий день недели, хирурги одного из отделений больницы, называвшие эти дни "днями хирурга", привычно отмечали их в ближайшем, что не означает - "в первом попавшемся", питейном заведении, в котором им позволялось употреблять те напитки, которые они приносили с собою. Незадолго до окончания этого - последнего в неделе рабочего дня, в ординаторскую хирургического отделения вошел только что выписанный из него пациент, недавно перенесший довольно сложное, - экстренно выполненное оперативное вмешательство. Вошедший в кабинет имел весьма необычный, но, вместе с тем, торжественный вид. Необычна была его ноша, с которой он с трудом протиснулся в дверь помещения. В руках визитёра было две крупных, тщательно упакованных, и, по внешнему виду - довольно тяжелых коробки, а его спину украшал горбящийся на ней: огромный, и тоже, похоже, тяжелый рюкзак. Отерев с лица пот, посетитель выставил на ближайший стол свою поклажу, и, рассыпавшись в кратких, но весьма выразительно прозвучавших словах благодарности, - тут же покинул ординаторскую, забрав с собою опустевший рюкзак. Доктора переглянулись, и дружно понимающе хмыкнули: столь объёмных подношений им ещё не приходилось получать, и, похоже, эти дары им обещали весьма многое. В ординаторской в этот момент находилось всего трое врачей: заведующий отделением, старший ординатор - хирург оперировавший этого пациента и самый молодой из них - тот, кто был ассистентом на операции, а позднее, и ординатором, лечившим этого пациента. Всяк из них, почти в равной мере мог считать себя достойным той награды, которая, надо полагать, была равна благодарности пациента за спасённую ими его жизнь. Кому какая коробка предназначалась - всё было прописано аккуратным почерком благодарного пациента. Все три коробки были различны по своим размерам, а адресат получателя дара точно отражал иерархию отделения: содержимое самой крупной коробки, естественно, предназначалось заведующему, а самой маленькой - молодому ординатору, что тоже было вполне естественно. По этому поводу, заведующий позволил себе лёгкую шутку, отпущенную им в адрес молодого коллеги: "Повзрослеешь, Степан, и сам будешь получать большие подарки, а пока - перебьёшься и меньшим!" Степан не остался в долгу, и ответ его оказался внезапно провидчески точным: "Мне, в отличие от вас, меньше руки трудить придётся, и в этом моя выгода". Все трое, посмеявшись, и забрав всяк свою коробку, дружно направились к выходу, имея в виду; по дороге к дому отметить столь удачно завершившуюся неделю. Руки их оттягивали тяжелые коробки, и кому-то из них пришла в голову мысль; распотрошить свои коробки где-нибудь в затишке, переложив предполагаемые в них бутылки, в свои портфели, затем, частично, и облегчить свой груз, в привычном им питейном заведении. За исполнением задуманного - дело не стало: лестничная площадка ближайшего к ним парадного подъезда, стала для них исследовательской лабораторией, объектом которой были их коробки. Расположились на довольно широком подоконнике, и только тут обратили внимание на то, что коробки их перевязаны шпагатом, концы которого были туго завязаны несколькими узлами. Ни у кого из них ножа с собою не было, и теперь все трое мучили всяк свои узлы, поддевая их ключами и шариковыми ручками. Первым преуспел молодой ординатор, который, торжествуя, стал снимать с коробки обёрточную бумагу. Старшие коллеги, временно прекратили свои, похожие на камлания, действия по распутыванию узлов шпагата, и теперь с интересом следили за своим младшим коллегой, который наконец-то сумел снять крышку с коробки, верхняя часть которой была забита комками газеты. "Чтобы бутылки не побились!" - высказал свою догадку молодой доктор, вынимая комки бумаги, и выкладывая их на подоконник. Однако, после снятия верхнего слоя бумаги, под нею он обнаружил нечто - вовсе не напоминающее ёмкость для жидкости. Запустив сразу две руки в коробку, из неё он извлёк... бюст Владимира Ильича, как оказалось, отлитого из гипса, без обычной для бюстов полости внутри него. Тишина, которая повисла на лестничной площадке, завершилась ядовитым замечанием заведующего отделением: "Это, Стёпа, тебе намёк на то, чтобы ты уделил больше времени на изучение Марксизма-Ленинизма, и никогда не пропускал больничных политзанятий, и открытых партсобраний". "Приму к сведению!" - пробурчал в ответ насупившийся Степан, не удержавшийся от ядовитой подначки своего начальника: "Судя по весу вашей коробки, вас может ждать аналогичное подношение, но только уже Маркса, гипсовая борода которого может весить значительно больше, чем Ленинская лысина". Вся компания враз поскучнела, но тут же, уже с каким-то остервенением принялась потрошить две другие коробки, предварительно, догадавшись, наконец-то, пережечь огнём зажигалки злополучный шпагат. Нет, и в двух других коробках обнаружены были всё те же бюсты Ленина, но уже больших размеров. Наступило время для зубоскальства Степана, порекомендовавшего своим старшим коллегам записаться в институт Марксизма - Ленинизма. Кто-то из жителей этого подъезда стал подниматься по лестнице, и все трое начали торопливо заталкивать бюсты обратно в коробки. Проходившая мимо них женщина с некоторым недоумением оглянулась на эту троицу, но не сочла нужным поинтересоваться у них: что они тут делают? Едва за женщиной закрылась дверь квартиры, все трое, с коробками в руках стали спускаться по лестнице.
- Куда их теперь деть? - поинтересовался любознательный Степан.
- В соседней подворотне, Стёпа, стоят мусорные контейнеры, - туда их и поместим, но, не вынимая из коробок.
Совершив этот акт "политического вандализма", все трое облегчённо вздохнули, и для обдумывания дальнейших своих шагов направились, как всегда, в обычное для них заведение, посетители которого в этот день были безусловно удивлены поведением этих - обычно, довольно серьёзных людей, сегодня, как всем показалось, беспричинно, время от времени, взрывавшихся дружным хохотом. Эти трое развлекали других посетителей заведения своей мимикой, и словами, похожими на намёк: "Большой!" - говорил кто-то из них, разводя руки в стороны, после чего - другой вторил: "мерзавец!", как бы приглашая к высказыванию и третьего, который, в свою очередь, не отставал от своих товарищей: "и прохиндей!" - говорил он, и они дружно заливались смехом. За соседними столиками, люди, дотоле с недоумением наблюдавшие за уморительным поведением этой эксцентричной троицы, невольно тоже начинали смеяться, и тогда уже весь зал начинал дико и истерично хохотать. Знали бы все присутствовавшие - над чем они смеются!