Знакомое каждому человеку, чувство. Неведомое, необъяснимое страшит, но поверьте, куда хуже, когда оно еще и неотвратимо. Совершенно неотвратимо.
Страшное всегда отвратительно. Ты перестаешь владеть своими мыслями, сомневаешься в поступках, беспокоишься о последствиях. Если страшное неотвратимо, то все это усугубляется. А если оно еще и необъяснимо, темно, даже черно и непонятно - то умножайте обычных страх на столько, насколько хватит вашего воображения.
Обыкновенный до сего дня гаитянин Франк довел себя уже до такого состояния, по сравнению с которым ужас, испытываемый солдатами под артобстрелом показался бы легким волнением за картами по маленькой. Как ни крути, все же солдаты видят товарищей по оружию, или то, что от них остается через миг, знают, откуда летит смерть и чего ждать. Да, каждый умирает в одиночку, но на миру, опять же, смерть красна.
Франк уже устал бояться.
Да, да. Виноватить было некого. Он сам, будучи наполовину пьян, а наполовину накурен, покрыл грязной руганью местного бокора, очень серьезного колдуна, который с понятиями "жалость" и "прощение" был знаком только понаслышке.
Страшно было и идти к колдуну на поклон, и не ходить, а ждать - то ли смерти, то ли болезней, по сравнению с которыми смерть просто мать родная.
Что сделает бокор? Пошлет шустрого ученика-выкормыша и получит он, Франк, пайку зомби-порошка, после чего его похоронят, украдкой пряча слезы, а потом станут встречать его то в своих снах, то ночью на улице. Беда будет в том, что ему это уже будет все равно, кого бы он не встретил - он не узнает больше никого из мира живых.
Приготовил ли уже бокор тыкву-горлянку, или другую посудину под его душу, или его просто убьют, не похищая души?
Часы тянулись, становясь, по ощущению, днями, а те - неделями, родня и друзья, незаметно, наверное, даже для себя, с каждым днем-часом скоро станут все сильнее сторониться его - отмеченного проклятьем бокора. Что проклятье есть, не сомневался никто, просто ждали, как овцы мясника, пока тот придет и заберет одну на мясо, чтобы остальные смогли перевести дух - не за мной! Франк уже был совершенно трезв и решил поправить хоть эту беду.
Их деревенский бокор был не самым злым и мстительным. Во всяком случае, членам семьи того, кто перебегал ему дорогу, не доставалось пока ни разу, бокор всегда ограничивался виновником. А тут? Так его, бокора, еще не крыли ни разу, да еще и днем, и посреди площади в центре деревни, состряпанной из досок, шиферных и жестяных листов и вообще, изо всего, что хоть как-то годится в стройматериалы.
Орал Франк долго, обстоятельно и постепенно площадь, недавно еще полная народу, опустела, словно по волшебству, а остался там один бокор, к которому этот поток площадной брани (воистину, площадной!) и относился.
Когда Франк, наконец, выдохся, бокор подошел к нему в упор, вплотную, казалось, что носы их соприкасаются, так как они были одного роста и негромко сказал: "Ты все сказал". Это был не вопрос. А затем продолжил: "А теперь жди и молчи". После чего резко развернулся и ушел. А с Франка махом слетели как опьянение дешевейшим вискарем, так и воздействие совершенно убойной дури.
Он же знал, что нельзя ему столько пить по жаре, да еще и закусывать травкой! Но что делать, если его женщина вдруг уехала от него в город, в огромный город, дав понять, что не вернется? Нет, недостаточно? Франку хватило. Конечно, добытчик он был так себе, но в постели, как уверяла эта же женщина, был истым жеребцом. По мнению Франка, одно уравновешивало другое.
А по ее мнению нет, что ли?! Выходит, что так. Как - "так"? То есть, ее мысли совсем не его мысли?!
Это был такой удар по голове и самолюбию, что Франк прошествовал к лавке чуть ли не строевым шагом, ткнул пальцем в огромную бутыль с, повторюсь, дешевейшим, но совершенно убойным, пойлом. В себя он его перелил, как из чашечки в ведро и какое-то время ему казалось мало, он потребовал рома с дичайшей концентрацией адского красного перца, а затем еще и дунул с парнями, которые подошли к нему выразить солидарность в распитии напитков, и посочувствовать его беде. (Правда, до середины попойки никто не догадался спросить, в чем беда, но это ли важно! Он был не один в образовавшейся без нее вокруг пустоте. Мало?)
Он внезапно вскочил и начал, беснуясь, призывать днем и не на кладбище, а на площади, Барона Самеди, главного лоа гаитянского вуду. Да и не только. Собутыльники его стали понемногу трезветь, требования Франка от упорно не появляющегося Самеди, были и абсурдны, и глупы, и неуместны, и... И в финале пришел бокор, постоял с полминуты, глядя строго на впавшего в истерику Франка, новоявленного унгана, что днем силился вытащить в центр деревни главного лоа в этом мире.
Бокор спокойно подошел к нему и, не прикасаясь, щелкнул пальцами. Звук был резкий, громкий и неожиданный. Франк не то, чтобы образумился, но услышал и обернулся.
И вот тут-то и случилось непоправимое.
Случилось оно много раньше, когда в уличной драке банд Франку проломили череп и с тех пор алкоголь стал для него опаснее стакана цианида - он терял контроль над собой. Порой это сходило с рук, порой не совсем, но такого не ждал никто, включая и самого Франка. Вдруг осенило пьяного гаитянина, человека, нафаршированного верованиями, знаниями, слухами и суевериями, что просто так баба сама думать начать не может. Значит? Значит, кто-то отравил ей мозг этой мыслью. Отравил мозг? Кто? Кто-то, мать его, злой. Злой?!
Зло почти в самом чистом виде стояло совсем рядом с ним. Ударить его не решился даже обезумевший Франк, но вступительным словом, эдаким приветствием, он охарактеризовал бокора как человека, что не гнушается и мужской задницей, когда заняты задницы кур и гусей. Начало было положено. Бокор отшагнул назад, откинул голову и скрестил руки на груди, ожидая, что будет дальше.
Вообще, как порой подмечают, гаитяне очень осторожны в речах и манерах с незнакомыми собеседниками и именно потому, что собеседник может оказался черным колдуном, бокором. Но Франку было плевать с высокой пальмы, кто перед ним. Он видел лишь зло, что ядовитыми словами запустило его бабе разум не в ту сторону. И он разразился водопадом, потоком оскорблений, за каждое из которых и не бокор, а простой и вежливый гаитянин просто отрезал бы оскорбителю все его хозяйство и затолкал в рот, изрыгнувший такое.
В глазах бокора, а точнее, в зрачках его вечно было заметно присутствие чего-то незримого, чего-то настолько мрачного и древнего, появившееся на Земле еще до того, как на ней стали раздавать имена, что желающих спорить с ним не находилось даже среди людей совершенно незнакомых, отвязанных, отмороженных и так далее. Но сейчас он просто стоял и слушал.
Выдохся Франк нескоро, потом, потеряв к бокору всякий интерес, шагнул было в сторону лавки, но тут бокор, как я уже упоминал, и обратился к нему со своей краткой речью.
Франк протрезвел, но что делать с этой бедой, он, во всяком случае, знал. Он залпом осушил стакан рома на перце, оседлал теперь уже его мотоцикл (кто же не отдаст покойнику последнее, особенно учитывая, что бокор что-то уже пообещал и не стоит трогать, а стоит отдать даже свое этому Франку, лишь бы избежать с ним соприкосновений), попытался расплатиться, а потом, остыв к этой идее совершенно, понял, что пробил час! Ехать, сей же час ехать в город и искать, найти и спасти глупую свою бабу!
Он завел мотор, рыгнул так, что его голову мотнуло назад и, сходу взяв максимальную для старого-престарого "Ямаховского" "твина" скорость, скрылся из глаз.
Он несся по дороге, громко кричал и пел, потом плакал, потом грозился, снова взывал к Барону Самеди и снова поносил бокора последними словами.
Он проснулся рано утром, безо всякого, ожидавшегося похмелья. В какой-то совершенно неизвестной ему хижине. Увидел он и домашний алтарь с черными свечами, и сушеные травы, и бутылки, в которых бокоры хранили украденные души. Много, много всего древнего, черного, понятного и незнакомого порой даже ему, было в этой комнате, где он, в одежде, лежал на топчане.
И вот тут пришел, наконец, страх. Тот самый, убийственный, неистовый, заставляющий ноги нести вас прочь, но одновременно делающих их ватными, заставляющий вас хватать ртом воздух, а потом мучиться от того, что его слишком много, когда слова теряют смысл, изначально им дарованный, свое имя ничего вам не говорит, место, где вы находитесь, тоже вам малознакомо, даже если вы прожили там всю жизнь - вот вам очень приблизительное состояние человека при таком страхе, носящем еще громкое имя "паническая атака", причем прыгнуть, к примеру, в окно, вам мешает просто усиливающийся ужас в предвкушении нескольких предстоящих шагов и мрачная мысль, что это ничего не изменит. И кажется вам, что этому уж точно не будет конца.
Где он?! Уже у бокора в доме?! Где его душа?!
Он сунул руки в карманы, словно надеялся проверить ее наличие таким способом, затем достал мятую пачку сигарет и зажигалку, нервно, неповинующимися руками добыл огня, а непослушными, прыгающими губами удержал сигаретку и пару раз затянулся. Сузившиеся враз сосуды, утяжелившие его состояние, дали ему понять, что курить рановато. Он яростно растоптал окурок ногой и сел на кровати. Тут заметил он, что даже не разут. Точно. Его принесли к бокору. Новая волна паники кинулась, казалось со всех сторон, но тут занавеска, отделявшая комнату, где он спал, отодвинулась. Франк сжался на своем топчане, не совсем понимая, что делать с найденным в кармане ножом - попытать счастья перерезать себе горло или рискнуть пустить его в ход против любого, кто войдет?
Который час на дворе он понятия не имел, окон в комнате, разумеется, не было. В мягком свете свечей из-за занавески вышла женщина, а не ожидавшийся бокор. Откуда тут баба?! Чья она вообще?! Он ее сроду не видел, а в деревне и во многих деревнях по соседству, все знали всех.
- А-а-а... - начал было Франк, но понял, что говорить ему тоже страшно, как и любое физическое усилие, каким бы малозаметным оно не было.
- Не говори. Это приступ, он пройдет через пару минут, - женский низкий, с легонькой хрипотцой и картавинкой, оказал чуть ли не магическое действие. Она скользнула по комнате так, словно не травяные циновки лежали у нее под ногами, а намыленная жесть. Оказавшись рядом, она положила узкие ладони ему на горящее, как ему казалось темя, легонько подула ему в глаза и уши и что-то непонятно и еле слышно проговорила.
Она не солгала. Его отпустило почти сразу. Паники не было, был нормальный, вызывающий дрожь, отходняк и здравый страх, так как он прекрасно помнил, что натворил намедни.
- Где я? - Сипло спросил он. Вместо ответа женщина дала ему сначала напиться и выжидательно на него посмотрела.
- Благодарю, - опомнился Франк, - но все же, где я и кто ты?
- Ты в деревне. И не в своей. Но слухи о тебе обогнали даже тебя. За ночь ты на своем, уже вроде как, мотоцикле, покрыл миль триста и грохнулся у моего дома. Я велела перенести тебя сюда и вот ждала, пока ты проснешься. Я - мамбо, деревенская колдунья.
- Мы ждем нашего бокора? - Обреченно спросил Франк. Он понимал, что как бы далеко он не уехал, ему так и так, конец. Так что бежать еще и отсюда... Куда?! За океан, к белым? Как он слышал, какой-то белый, из тех, что бродят и пристают к людям со своими микрофонами, спрашивал унгана, бокора, сможет ли тот достать человека через океан? Бокор поинтересовался, дышит ли человек воздухом, ест ли он и пьет ли он, после чего ответил утвердительно. И это была очень далеко не слабопроверяемая самореклама. Мало кто на Гаити не видел зомби, или как умирают совершенно здоровые люди, и как сердятся лоа, сбитые с толку бокором. Недаром ведь некоторые ортодоксальные вудуисты не признают таковыми бокоров. Эта мамбо, колдунья, просто ждет своего коллегу, чтобы передать его из рук в руки. Все просто.
- Ты совсем дурак, - словно прочла его мысли мамбо. - Зачем вашему бокору переться за триста миль к нам?
- Тоже верно. Тогда что тебе надо от меня? Ты же знаешь, что я обречен, раз слухи уже обогнали меня.
- Это для меня обогнали, - высокомерно сказала мамбо. Ростом она была хорошо, если по плечо самому Франку, Одета она была лишь в тоненькое джинсовое платье, а на ногах так и вообще ничего не было, но ни грубыми, ни натертыми или же мозолистыми, как у всех, кто ходит босиком, они не выглядели. Может, она и над землей скользит, как давеча над циновками? Может. Может, она сильнее их бокора? Может, она может... Стоп, стоп, чушь. Не может.
- Не можешь? - Спросил Франк мамбо дрожащим голосом, опустив всю прелюдию к вопросу, что только что прогнал в голове. К его удивлению, мамбо прекрасно его поняла.
- Защитить тебя от вашего бокора? Не могу. Он сильнее. Но не стала бы, будь я сильней. Мы не мешаем друг другу без крайней нужды. А какая крайняя нужда в тебе может быть у меня?
Что-то заворочалось в некогда пробитой голове гаитянина, что-то, похожее на надежду. Может, ей нужен жеребец? Он окинул мамбо хищным взглядом, та рассмеялась, встала и вдруг... Резко скинула с себя всю одежду и выставила перед собой руку в отвращающем жесте.
Тоненькие косички, в которые были заплетены ее волосы, лавиной падали ей с головы на спину и грудь, от которой только и видны были даже на взгляд твердые, упругие соски. Доходила ей грива почти до колен. Она закинула голову вверх и рассмеялась.
- Вы смешные, люди. Мы смешные,- поправилась она, - вот ты, напуганный, ничего не стоющий, гонимый готов был поверить в то, что я опущусь до тебя. Почему ты смог в это поверить?
- Ну, никто на меня не жаловался, мамбо, - он пытался улыбнуться, но ни черта не вышло.
- И рискнул бы ты вертеть хвостом возле меня, если бы тебе не грозила смерть? - Мамбо к чему-то вела, к чему-то своему. Франк понимал, что в его интересах говорить чистую правду.
- Вряд ли, мамбо. Ты мамбо, а я простой человек, - отвечал он, глядя в ее огромные, непривычно-зеленоватые для Гаити, глаза.
- Верно. Но что бы тебе помешало? - Мамбо, не опуская руки, двинулась к нему.
- Ну, ты мамбо, я человек, - забормотал Франк, не понимая, что ей хочется услышать.
- Да нет же, дурак! Что мешало бы? Огонь, вода, солнце, луна, малярия? Сушеные нетопыри?!
"Злится!" - Понял Франк. Да кого же из лоа он так прогневал, что на него злы уж два колдуна!
- Страх помешал бы мне! - Вдруг выпалил он одно из самых жутких признаний мужчины перед женщиной, - страх и все.
- То есть, ты делаешь только то, что тебя не пугает? - Как-то уж совсем между прочим, уточнила мамбо.
- Я делал и то, что меня пугало, - угрюмо, вызывающе кинул Франк. Страх утомил его.
- Так. То есть, ты понимал, что ценность сделанного больше, чем страх, верно? - Улыбнулась мамбо.
- Да. И ведь да, мамбо, да. Как же так? Так все просто?
- Все бесконечно просто. Но самое сложное для понимания - это простые вопросы. Сейчас ты боишься бокора. Но подумай минут пять, больше у тебя не выйдет, почему ты его боишься?
"Боюсь? Боюсь. Чего? Стать зомби? Умереть? Стать рабом? Посмешищем и пугалом, вначале упустившим бабу, а потом и разозлившим бокора? Так зобми или смерть?"
- Смерти, болезни. Стать зомби, - выдавил он из себя. - Бутылки со своей душой.
- А ты дал бы ему еще больше времени, придурок, - совсем уже нежно промурлыкала мамбо, подойдя почти в упор, на расстояние руки. Он чувствовал ее запах - запах женщины тех времен, когда миром правила любовь, запах трав, запах дыма и голова его пошла кругом. Он схватил ее за руку и получил оглушительную затрещину. В этих делах он был мастак и понимал разницу между затрещиной обязательной и настоящей. Эта была настоящая.
- Ты напугался? - Словно ничего и не было, спросила мамбо.
- Нет. Я понял, что ты не хочешь.
- Нет, милый. Ты испугался, даже не успех понять, чего - второй оплеухи или моего вопля, на который сбежится вся деревня, или же того, что я суну тебя в гроб быстрее вашего бокора. Ты не успел это обдумать. Но подумать - как вспышка молнии - успел.
- Но ведь стать зомби страшно. Умереть тоже страшно. Заболеть тоже страшно, - упрямо проговорил он. Щека, по которой пришлась оплеуха, горела, но обидно почему-то не было.
- Ну, стал ты зомби. А тебе не один черт?
- В смысле?!
- В прямом. Это уже не ты. Твой разум мертв, душа в бутылке и тоже почти мертва - ты вяло шаркаешь по приказу хозяина на самых простых и грязных делах по хозяйству, ходишь в чужие сны, но это уже не ты. А твой зомби.
- А я где?!
- А вот этого я тебе сказать не могу.
- Хорошо, ладно, мамбо! А болезнь?! Неизлечимая?!
- А тебе не один черт?
- Опять?!
- Да, дурак, опять. Неизлечимая тебя убьет и все. Все временно.
- А после смерти? Если душа в бутылке?
- А про зомби мы уже говорили, хотя таких редко делают зомби.
- А смерть? Или и это мне один черт? - Он все же подловил эту странную бабу.
- И что ты теряешь? - С невыносимым презрением спросила мамбо. - Яхту, личный самолет, шиферную хижину и ворованный уже у одиннадцатого владельца мотоцикл, "бентли" последнего года? А?
- Там подумать, что особо-то и нечего, - осторожно сказал Франк.
- Вот. Дошло. Человеку, любому человеку, если он честен с собой, в этом мире терять нечего вообще. Совсем. Ты был открыт для этого знания, открыт страхом, как ножом открывают консервы, потому ты меня и понял. Остальные бы заныли про родню, друзей, родимую землю. Какие дети? Какая родина? Тебя зароют, и помочится на твой холмик задумчивая дворняжка, вот и все. Может, посвятят твою могилу Самеди, если кладбище только заложено. Ну? Спятишь уже не ты. Зомби станешь уже не ты. Умрешь вообще не ты. Дошло? Или еще немного? Твой бокор боится чего-нибудь?
- Бокор? Думаю, если не духов-лоа, то уж старших лоа, наверное, побаивается, - предположил Франк, почти видя, как облетают, подобные лепесткам увядшего цветка, с несокрушимого в черноте своей, бокора, защитные слои, так отделявшие его от остальных.
- Верно. Все испытывают страх. Это противно. Просто противно. Вдумайся в то, что ты лишь никто и ничто и страх оставит тебя. Дальше ты - вольный.
- Но ведь страх порой продлевает жизнь, - начал было Франк.
- Жизнь в страхе? Это жизнь? Ты просто носишь свой страх в себе, неустанно его поддерживая. Нет, милый жеребец, это беременность, которую ты носишь не девять месяцев, а до конца и плод, в конце концов, убьет тебя.
- Странное чувство. Чем ты дальше говоришь, тем лучше я понимаю, что делать...
- Вот и делай. Ром на столе в кухне, еда там же. Похмелись обязательно, только не ужирайся и вали, откуда пришел.
Мамбо легко присела, подняла свой сарафан и, нимало не смущаясь, оделась и вышла. Франк пошел за ней и попал в кухню, как и было обещано. На плите булькал кофейник на одну чашку ("Живет одна, мамбо-то. А от жеребца отказалась..." - мелькнуло в голове), на столе лежали хлеб, фрукты, кусок копченой курицы и стояла литровая бутылка рома с черепом в цилиндре и сигарой в крепких зубах, на этикетке.
Мотоцикл катил обратно к дому, а мысли в голове Франка текли все более и более странные. Получалось, мамба подарила ему целый мир. И не в том плане, что он может бежать в любой уголок, а в том, что он может и не бежать, а просто решить сложившуюся проблему, просто поняв, что терять ни ему, ни президенту США, нечего. Не приняв тупо, а поняв точно.
Ввечеру, у дверей хижины бокора остановился допотопный первый "твин", что был некогда полноценной "Ямахой". С нее спокойно слез Франк, повесил на плечо какую-то длинную сумку и шагнул в дом, быстро двигаясь по комнатам, а сумку передвинув к животу и сунув в нее руку.
Бокора он нашел в черной комнате, в которую никогда не рискнул бы раньше сунуться без приглашения.
Тот сидел за столиком, спиной к двери и что-то, если судить по его тяжелому пыхтению, маленькое и сложное, делал. Вот он положил это на стол. Кукла. Укладывая куклу, он, видимо, почуял в доме чужого и нарочито медленно встал, лениво обернулся. Лоа прикрывали его. Да, все верно.
- Зачем ты пришел, Франк? Кроме как умолять о прощении, тебе тут делать нечего, а я сразу скажу, что тебе и с этим тут делать нече...
Договорить он не успел. Что-то свистнуло и голова бокора слетела с плеч и, покружившись по полу, замерла. "Го!" - договорили ее быстро сереющие губы.
Франк опустил мачете, которое и принес в сумке. Тяжелый полуметровый клинок, заточенный под бритву оказался отличным аргументом в общении с бокором.
Франк и в мыслях не имел хоть как-то осквернить алтарь бокора. Не собирался он искать и мальчишку-выкормыша. Он убил того, кого надо было убить. Вот и все.
Он выволок тело бокора на середину комнаты, вернул голову на место, не дав, однако, голове соприкоснуться с шеей, а затем, подумав, отрубил мертвецу кисти рук и ступни. Обтер мачете об одежду колдуна и, спокойно, как и входил, вышел из дома, завел мотоцикл и уехал. Куклу, что он нашел у бокора на столе вместе с остальными ингредиентами, он положил себе в спортивную сумку, где помещалась старая кожаная куртка, кое-что из одежды и упомянутое мачете, которое он бросил в первые же кусты, что начались вдоль дороги.
Так просто? Да. Все безмерно просто. Он боялся того, что не понимал, чего он боится. Поняв, с помощью мамбо, он сумел поснимать короны с голов Его Величества Страха. Сделав это, он просто и спокойно спас себе жизнь, пусть даже и ненадолго, но все же - спас. И спас сам.
Он не пережил лютого какого-то шока от внезапно раскрывшихся перед ним, бесстрашным, перспектив. Ну, да. Можно многого достичь, одолев страх, но потом ты вдруг понимаешь, что то, к чему многие так стремятся - просто один из побочных результатов других страхов. Оказаться беднее, слабее, глупее - списку нет конца, ибо лики страха бесчисленны. Но, как ни крути, а покопавшись в любом поступке - скверном или просто нехорошем, ты все равно нос к носу столкнешься со страхом. И его сила зависит именно от того, как ты его кормишь.
Он уехал с Гаити в США, успев, однако, обзавестись кличкой "Вольный", которую прихватил с собой в эту страну бесконечных возможностей.
Он был убит в Лос-Анджелесе, спустя четыре месяца после убийства бокора. Оказался почти по ошибке втянут в разборку между ямайскими и местными бандитами. Но умер он, окруженный даже чуть боязливым почтением. Для него оно того стоило. Для живого. А для мертвого?
А вам не один черт?
Мамбо на Гаити, в свое время беседовавшая с ним, тонко, хищно усмехнулась и задула огонек длинной синей свечки.