Ленина Татьяна Владовна : другие произведения.

Волк Алчущий: часть 3 - Мужские игры; часть 4 - Кровавая свадьба

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Как становятся оборотнями? Что пробуждает в человеке монстра? Как жертва превращается в палача? Странный, порочный, жестокий и сентиментальный мирок голубой тусовки и суровый мир современных дельцов - кажется, здесь не место мистике, но оборотень появляется именно здесь. Современные горожане беззащитны перед натиском чудовища. И вдвойне беззащитна богатая наследница: ее доводят до сумасшествия, пытаясь выманить у нее сокровище, которое оставил ей трагически погибший отец. Сокровище, о котором она даже не знает... Кровавую свадьбу справляют жестокость и алчность. Тайны средневековых ювелиров и тайны современной "голубой" тусовки. История не для пугливых. И не для брезгливых...

   Часть III. Мужские игры
  
   Глава IX.
  
   1.
   Свет. Тонкими полосами сквозь неплотно задернутые шторы.
   Свет. На желтых плитках паркета.
   Свет. На бледных тоненьких пальчиках.
   Ласковый и нежный солнечный свет, невесомое, едва ощутимое тепло, подарок от жизни живой, напоминание о том, что за плотными шторами все совсем не так, как здесь.
   Иногда сквозь закрытые окна доносилась трель потревоженной автомобильной сигнализации, крики мальчишек, рев проносящихся самолетов.
   Это были странные звуки, непонятные в мире теней.
   В мире теней тикали часы на стене и цокали когти на лапах бродящей вокруг собаки.
   Мальчик лежал на паркете, свернувшись в клубочек. На полу голышом лежать холодно даже летом, а в мире света сейчас осень, ласковая, солнечная, но все-таки осень и по полу гуляет ощутимый сквозняк, заставляющий трястись скрюченное тело еще и от холода.
   Если долго лежать не шевелясь, боль утихает, становится тупой и привычной, ее можно научиться не замечать... Но стоит только шевельнуть затекшими конечностями -- и она снова и снова пронзает едва поджившие раны, и крик вырывается сквозь зубы, и черные мушки начинают летать перед глазами.
   Когда мальчик шевелится, стонет или плачет, собака, стерегущая его, начинает предостерегающе рычать.
   Когда лежишь на полу целыми днями, а большей частью и ночами без движения, -- засыпая, просыпаясь, думая только о том, как хочется пить и есть, о том, как холодно и больно, -- время сливается в бесконечность и перестаешь понимать сколько суток успело пролететь.
   Можно следить глазами, как ползет по плиткам паркета солнечный луч. Можно с замиранием сердца замечать, как в сумеречный мир приходит темнота. Можно сжиматься от ужаса, когда в замочной скважине входной двери поворачивается ключ - почти всегда в одно и то же время... Но в сумеречном мире времени нет. Вечность правит в сумеречном мире.
   Скрежет ключа в замке. Радостное повизгивание летящей навстречу хозяину собаки.
   Мальчик закрыл глаза. Чтобы не видеть.
   Если бы только можно было закрыть и уши, чтобы не слышать... И вообще - умереть! Уйти навсегда в ту чудесную страну, где ему было так хорошо и привольно... В ту страну, где обыденностью казались древние замки, сложенные из громадных замшелых валунов, а низенькие хижины у подножия их стен казались еще меньше под шапками из набухшего сыростью серого снега... В страну, которая неведомо откуда появлялась иногда в полуснах измученного ребенка. Помимо мерзлой земли и пронизывающего ветра, в этой стране было звездное небо и луна, был лес, а еще, стоило только появиться там, как душу охватывал безумный восторг, невероятная радость, и великая сила поднималась откуда-то из глубины естества, сила способная не только разорвать прикованные к батарее наручники и свернуть шею собаке, сила великая, непобедимая.
   Она была - там, а стоило открыть глаза здесь, и она уходила. Бесследно. И протащить ее из страны снегов в пыльные сумерки квартиры-тюрьмы не было никакой возможности.
   -- Ну здравствуй... Хороший... Хороший пес... -- тихий, немножко нервный голос из прихожей, -- Как там наш мальчик? Пойдем посмотрим?
   Прошлепали тапочки, замерли где-то у самого лица мальчика, сильные руки сжали предплечье и резко перевернули мальчика на спину.
   Крепкий удар ладонью по щеке.
   -- Просыпайся, тварь! Ну-ка, просыпайся! Достаточно дрых, пора поработать!
   Мальчик сильнее зажмурил глаза. Легче умереть, чем увидеть еще раз ненавистное лицо, которое склонилось так близко, что ощущается тепло дыхания, и нос щекочет отвратительный до тошноты запах мятной жвачки.
   -- Ленивая тварь! - еще один удар по щеке, -- Я с самого начала знал, что ты ленивая и упрямая тварь!
   Голос вдруг становится мягким, вкрадчивым.
   -- Ах так, ты дожидаешься наказания... Ты ведь ХОЧЕШЬ его, правда? Ты его ЖАЖДЕШЬ, потому и упрямишься! Ну хорошо...
   Свистящий выдох.
   -- Лорд!
   Мальчик вздрогнул и открыл глаза.
   Мужчина, внимательно наблюдавший за ним все это время, удовлетворенно засмеялся.
   -- Как? Так ты не хочешь?! Неужели я ошибался?
   Взгляд темно-карих возбужденно блестящих глаз встретился с измученными фиалковыми, и что-то в глубине их дрогнуло.
   Горячая влажная ладонь коснулась бледной ввалившейся щеки, осторожно стерла следы от слез.
   -- Какой ты красивый... Не понимаешь, дурачок, какой ты красивый... Как хорошо, что теперь ты мой... И всегда будешь - мой.
   Его самого не назовешь красивым, и страшилищем тоже не назовешь. Обычный мужик, с обычным лицом. Карие глаза, тонкие губы, немного впалые щеки, усы, которые ему вполне к лицу. Он показался весьма странным персонажем там, где они встретились, в молодежном клубе, в реве музыки и в клубах сигаретного дыма -- такой цивильный, в костюме, в очках -- на него конечно тут же обратили внимание, и многие, наверняка, запомнили. Только вот толку от этого...
   В веселящейся безумной толпе он выбрал одного мальчика и с тех пор не сводил с него глаз, это веселило и в какой-то мере даже льстило, хотя мальчик и без того комплексом неполноценности не страдал и в своей внешности и обаянии был уверен, как никто другой.
   Мальчик снизошел до этого странного мужчины. Оказал ему великую милость, когда сияющий, разгоряченный, выбрался из толпы танцующих и плюхнулся за его столик.
   -- Ну что, дядя, угостишь коктейлем?
   Дядя коктейлем угостил, а потом пригласил к себе.
   Ну и что особенного? Не в первый раз и не в последний. Мальчик думал, что научился видеть и понимать этих "дядей" как говорится насквозь.
   А вот поди ж ты... За цивильным костюмом, хорошими манерами и интеллигентным языком скрывался натуральный псих.
   По началу это мальчика даже веселило - в конце концов кому в жизни не приходится хоть раз столкнуться с маньяком? Историй наслушался хоть отбавляй и смеялся и сочувствовал и пытался запомнить, как действовать в подобных ситуациях... Ну больно, ну противно - главное, чтобы не покалечил и не убил, все остальное можно пережить.
   И вот теперь уже нет сил даже для ненависти, и надежда на то, что псих допустит неосторожность и от него можно будет сбежать постепенно тает, потому что дни бегут за днями, а он все так же аккуратен... Да еще собака эта чертова, которая пошевелиться лишний раз не дает.
   Он не калечит и убить не пытается. Он как будто даже не желает намеренно причинять боль.
   Иногда он бывает даже нежным.
   Но что происходит в его голове и куда это все приведет его в конце концов остается неизвестностью, поэтому лучше всего принимать его условия, подчиняться, делать то, что он хочет, потому что когда он начинает злится - это здорово пугает, это внушает самый настоящий ужас.
   Тонкие губы раздвинулись в улыбке, глаза потеплели, задрожали руки, жадно скользящие по распростертому перед ним телу.
   Он говорил мальчику, что любит его безумно, что не хочет причинять ему боли, но он боится, что тот сбежит, покинет его, разобьет вдребезги его несчастную жизнь, и только поэтому он вынужден приковывать его к батарее и приказывать собаке сторожить.
   К чему при этом держать его голым на холодном полу?
   К чему кормить собачьей едой и поить исключительно водкой?
   К чему колоть какой-то гадостью, от которой действительно встает тут же, несмотря ни на какую усталость, боль и отвращение... И от которой потом выворачивает наизнанку и голова раскалывается?
   Только для того, чтобы он не ушел?
   Ну да...
   Нужно, чтобы не только не ушел, но чтобы еще и развлекал, и удовлетворял прихоти, которые с каждым днем становились все изощреннее и страннее.
   Мальчик пробовал притворяться покорным, пытался убедить, что не убежит, что он тоже влюблен безумно, он хорошо умел убеждать, и мужчина почти ему верил, но то ли сомневался все-таки, то ли просто ему НРАВИЛОСЬ так, как есть - когда личико бледное и синяки под глазами, когда тело трясется от холода, когда в глазах - страх.
   Это ведь так приятно, внушать кому-то неподдельный животный ужас... Чувствовать себя властелином над некогда свободным, независимым и непокорным существом. Так приятно... Тем более, когда чаще всего в большом шумном мире за железной дверью, приходится бояться и унижаться самому.
   Хоть дома есть возможность получить то, что хочешь.
   На то он и дом.
   Мужчина был совсем не глуп и понимал, что его счастье не будет вечным, что рано или поздно что-то случится, что все испортит и что потом уже ему останется только умереть. Да, умереть... Только умереть... Поэтому он собирался успеть насладиться этим неожиданным счастьем в полной мере. В самой полной мере, как это только возможно. И постараться умереть в один миг с этим чудесным, восхитительным, прекрасным мальчиком, совершеннейшим из всех созданий природы.
   Он разыскивал какие-то полулегальные магазинчики, покупал в них специальные снадобья, его свели с человеком, который за бешеные деньги продавал ему сильнейшие возбудители. "Только не переусердствуйте, -- предупреждал этот человек, глядя на него весело и немножко с презрением, -- А то дело кончится плохо".
   Он отдался процессу целиком, и ничто другое его больше не интересовало.
   Он был физически сильным мужчиной и справиться с мальчишкой мог запросто, поэтому он не боялся снимать с него наручники, и, перед тем, как предаться любви, запирал собаку в соседней комнате. Он не хотел, чтобы кто-то видел... даже собака...
   Любовь - она ведь для двоих, только для двоих.
   Он относил своего мальчика на кровать, на чистые простыни, ласкал и целовал его, он вкалывал в полубезжизненное тело очередную дозу возбудителя, потому как не видел особой радости в том, чтобы заниматься любовью с резиновой куклой, и тут начиналось самое великолепное...
   Дни в сумеречном мире были бесконечно долгими, но ночи были еще длиннее. К боли невозможно привыкнуть, ее нельзя не замечать. И отвлечься на что-то другое тоже не возможно. Когда кромсают еще не успевшие затянуться раны, от боли орешь в голос и лезешь на стену.
   Сначала он просто трахал его и бил ремнем. Или плеткой настоящей плеткой, сплетенной из мелких кожаных ремешков и проволоки, непонятно откуда добытой, ведь в секс-шопах такое не продается, там только безобидные подделки из шелка или кожзаменителя... Все это было больно, но терпимо. А потом собственное "хозяйство" отчего-то перестало устраивать мужика и он принялся таскать из секс-шопов всякие жутковатые игрушки... И экспериментировать с ними над мальчиком.
   -- Посмотри, что я купил для тебя...
   Мужчина перевернул мальчика на спину, повертел перед лицом устрашающе огромным кривым черным фаллосом.
   -- Такого у нас еще не было... Ты посмотри, какой большой, и все жилочки на месте, все точненько... Ну что, попробуем.
   -- Не надо... Пожалуйста... -- прошептал мальчик пересохшими губами, -- Пожалуйста! Только не сегодня...
   Сегодня мужчина так торопился испробовать новое приобретение, что решил не тратить время на то, чтобы покормить и напоить мальчишку. Успеется. Только укольчик сделать обязательно надо, иначе того удовольствия не получится.
   -- Давай-ка, ложись на живот...
   Мальчик вцепился в простыню, изо всех сил вжимаясь в кровать.
   Какая же зараза!
   Только и старается испортить все!
   -- Скотина! - взвизгнул мужчина и ударил мальчика кулаком в живот, постаравшись бить не очень сильно.
   Мальчик захлебнулся криком и сложился пополам, как раз то, что от него и требовалось.
   Одним движением мужчина перевернул его на живот и подсунул под него подушку.
   Сейчас... Сейчас... К фаллосу прилагался тюбик какой-то благоуханной смазки, но мужчина с негодованием отбросил его. И кто придумал все облегчать и упрощать?! Неужели не понятно, что самое большое удовольствие смотреть, как огромная черная дубинка - настоящая дубинка что по толщине, что по длине - туго, тяжело входит между ягодицами, разрывая узкое отверстие, как бьется под руками худенькое тельце, как тонет в подушке то ли вопль, то ли вой.
   Вот как должно быть все - по настоящему.
   Но нет... Не слишком глубоко... А то помрет еще раньше времени... Вот так... Достаточно... Теперь назад... Теперь снова вперед... Можно чуть-чуть поглубже... Ох... как же хорошо... Как же хорошо... О-о-о...
   В ушах звенит все громче и - о чудо! - боль уходит, остается за пределом, за гранью, вместо душной подушки, мешающей дышать, ледяной ветер, бьющий в лицо. Сладкий, морозный воздух, который хочется вдыхать глубоко-глубоко. И снова ночь. И снова луна и снова за темными окошками домиков - страх. Страх перед ним, и перед ночью и перед этой огромной розоватой луной.
   Все самое страшное случается в полнолуние.
   В полнолуние сила возрастает до невиданных пределов, она изливается из глаз зеленым огнем, она капает с кончиков когтей, она вырывается к луне в протяжном вое.
   Слыша этот вой, люди за толстыми бревенчатыми стенами замирают в ужасе, начинают плакать дети, жалобно кричит в хлевах скотина.
   Это мой мир! Мой!
   Вау-у-у-у-у!
   Мальчик очнулся еще до того, как водка влилась в его рот и он поперхнулся - от одного только ее мерзкого сивушного запаха. Но он проглотил ее, одним огромным глотком, а потом проглотил еще один такой же, а потом еще. Когда умираешь от жажды, все равно что пить, к тому же, пока спирт туманит мозг, не так сильно чувствуется боль.
   Ненавистная усатая физиономия склоняется низко, проводит языком по губам, шепчет хрипло:
   -- Это было великолепно... о малыш, как это было великолепно!
   Интересно, что именно?
   Как чувствовали себя жертвы князя Цепеша, когда их насаживали на кол? Наверное, им приходилось хуже, потому что кол пробивал их насквозь, и потом - они ставились вертикально.
   "Я не умру, -- думал мальчик, -- Все не так плохо, как кажется. В конце концов это всего лишь фаллоимитатор - это все-таки не кол... Другие используют это для себя, для своего удовольствия... И они от этого не умирают! Я не умру..."
   А сознание скользило где-то на самой грани, и откуда-то сбоку снова повеяло чистым ледяным ветром, хрустнул снег и ненавистная физиономия осветилась с одного боку бледным лунным светом, от чего, стало сразу похожей на лицо мертвеца.
   Вау-у-у-у-у!
   Откуда это? Никак поганая собака воет за дверью?
   -- Лорд!
   Влажная горячая туша наконец свалилась с него и прошлепала к двери в соседнюю комнату.
   -- Ты что, Лорд?
   Собака, жалобно поскуливая, прижалась к ногам хозяина, тот ласково потрепал ее по спине.
   -- Ну-ну... Что тебя испугало? Все хорошо, иди... иди спи...
   Дог неуверенно повилял хвостом и отправился на место.
   С хозяином все в порядке, значит просто показалось... Показалось... Приснилось... Почудилось...
   Вот сейчас пока он гладил собаку, нужно было вскочить, схватить что-нибудь тяжелое и огреть его по голове, но вот собака... Хотя, что собака... Нет сил даже пошевелиться, просто нет сил! И страшно шевелиться. Потому что, когда шевельнешься, боль становится просто невыносимой.
   Вот и упущена очередная возможность.
   Мальчик закрыл глаза и все вокруг завертелось, закрутилось, и мягкий комок противно подкатил к горлу. Да, стакан водки на голодный желудок -- это совсем не мало.
   Мужчина никогда не разрешал мальчику спать рядом с ним всю ночь. Во-первых -- он просто не любил спать с кем-то, кровать любой ширины сразу казалась ему тесной. А во-вторых -- он боялся, что мальчик предпримет какую-нибудь безумную попытку сбежать. Спящий человек - беззащитен, с ним можно проделать все, что угодно. Поэтому мальчик отправлялся спать на свое место возле батареи. И обязательно приковывался к ней наручником.
   И ничего особенного в этом нет! Паркет, это, конечно, не постель, но и не бетонный пол, к тому же через пару недель должны включить отопление.
   Мама дорогая, опять он испачкал всю постель! Кровищи-то, кровищи... Хорошо догадался целлофан под простыню класть, иначе испортил бы матрас.
   Мужчина снял простыню и отнес ее в тазик для грязного белья. Дорогая стиральная машинка плюс современный порошок и ни от какой крови следа не останется. Все чистенько и аккуратненько. А пол под батареей вообще тряпочкой помыл и - готово...
  
   2.
   Свет. Тонкими полосами сквозь неплотно задернутые шторы.
   Свет. На желтых плитках паркета.
   Свет. На бледных тоненьких пальчиках, с трудом дотянувшихся до призрачного белого сияния, положившего тоненький лучик себе на ладонь.
   Ласковый и нежный свет, невесомое, едва ощутимое касание, подарок от жизни мертвой, напоминание о том, что за плотными шторами все совсем не так, как здесь...
   Луна вышла из-за туч. Луна смотрит в окна. Сквозь толстые шторы ее не видно, но ее можно почувствовать. Лунный свет ласкает ладонь и, кажется - ладонь начинает изменяться.
   Девушка идет в хлев с подойником. Еще темно, но уже почти утро. А потому не страшно... Нет, все-таки немного страшно, девушка замирает по полпути, прислушивается, ей кажется, что где-то неподалеку скрипнул снег.
   Нельзя позволять себе бояться!
   Девушка тряхнула головой и уверенно пошла дальше.
   Корова мычит уже с полчаса, негоже, чтобы мучилось бедное животное из-за того, что она такая трусиха!
   Девушка почти успела протянуть руку в двери, когда кто-то напал на нее сзади. Короткий тихий вскрик и искристый снег обожгло красным.
   Скорее, скорее отсюда! Я не стал бы рисковать нападая сейчас, почти на рассвете и так близко от домов, но я умру от голода, если и сегодня мне не удастся чего-нибудь съесть. Ох, как головокружительно пахнет кровью. Как сладко! Желудок сводит судорогой, слюна наполняет рот. Ничто не может так утолить голод, как юная нежная девичья плоть. Скорее! Скорее! У меня нет сил больше ждать!!!
   Мальчик проснулся, сон ушел, удивительный мир скрылся за невидимой гранью, через которую так легко прейти во сне и так трудно в реальности.
   Остался только запах крови. Его собственной крови. Остались тошнота и голодные спазмы в желудке.
   Уже рассвело, но солнца не было, вместо золотого луча на плитках паркета неясная серенькая полоса.
   Новый день... Который уже?..
   Собака на кухне хрустит своим "Чаппи". Вот же сволочь! Хоть бы поднесла миску поближе! Хотя почему-то есть уже не хочется, хочется только пить... да и пить совсем не так сильно, как раньше. Почему бы это?
   Все тело онемело, но шевелиться совсем не хочется. И не просто потому, что будет больно или нет сил - не хочется. Ничего не хочется.
   Я... Не... Умру...
   Ногти в ладони. Тебе еще недостаточно боли?! Давай, шевелись! Шевелись! Пусть собака рычит, авось не бросится! Пока ты не превратился в безвольное растение, у тебя есть шанс... А может быть и нет... Может быть, его в любом случает нет...
   Этим вечером мужчина покормил мальчика. Он ведь не хотел, чтобы тот действительно умер. Или ослабел так, что никакие укольчики уже не помогли бы. Собачья еда вкусная и полезная, в ней есть все, что необходимо для здоровья.
   Мужчина проявил терпение и дождался, пока мальчик с усилием разжует несколько хрустящих колобков, прежде чем показал ему новое приобретение.
   -- Я на тебе разорюсь! - заявил он с удовольствием, -- Смотри сюда, это тебе понравится!
   Мальчик забыл жевать и дышать, похоже, тоже забыл, он с ужасом уставился на коробочку в нарядной упаковке.
   -- Что это?
   -- Хочешь посмотреть?
   -- Нет.
   Мужчина засмеялся.
   -- Ну-ну, я же сказал, это - тебе понравится.
   Он разорвал упаковку и извлек на свет Божий два каких-то странных шарика. Он вытряхнул их на ладонь - и они забегали, словно живые...
   -- Знаешь, что это?
   Ох, только этого не хватало!
   -- И что ж у тебя такая убогая фантазия? - через силу ухмыльнулся мальчик.
   -- Убогая? Ну, может быть, -- мужчина радостно улыбнулся, -- Я подумал, что если запихать такой шарик тебе поглубже вчерашним членом. Наверное, никто раньше такого не делал... Как думаешь?
   -- Ты что, совсем рехнулся? - пробормотал мальчик.
   Мужчина всем своим видом доказывал, что именно так оно и есть.
   - Это вообще для женщин предназначено! - мальчик предпринял еще одну попытку вразумить своего мучителя. -- Им от того бывает приятно... Это не для мужчин!
   -- Я люблю тебя, как женщину. Ты для меня - любовница... Любовник... И мой ребеночек. Я так тебя люблю! Ты посмотри только, что я для тебя купил! Это очень дорогая игрушка. Там внутри - ртуть. Видишь, они все катаются, они не останавливаются? Тебе это понравится. Должно понравиться.
   Мальчик скрипнул зубами, не отводя взгляда от металлических шариков, мечущихся по розовой ладони мужчины. На самом деле не было большой разницы какой предмет впихивать ему сегодня в задний проход. Не было никакой разницы! Мальчик всерьез предполагал, что сегодняшней ночи ему не пережить.
   После вчерашнего эксперимента боль не уходила совсем, она даже слабее не становилась, и кровь не переставала идти.
   Еда немного вернула силы, мушек перед глазами поубавилось, но окружающая действительность по-прежнему плыла в тумане.
   -- Ну-ка давай, скорей в постельку!
   Можно ли ненавидеть так сильно, чтобы ненависть сожгла врага? Не тебя изнутри, а вырвалась огнем из глаз и обратила врага в пепел?
   Если он прикоснется ко мне еще раз... Только прикоснется... Дотронется...
   -- Лорд, место!
   Собака послушно поплелась в соседнюю комнату.
   Щелкнул замок.
   -- Ма-альчик мой! Дорогой мой, родной, ну иди же, иди сам, ты ведь знаешь, как я не люблю, когда ты упрямишься!!! Я люблю, когда ты послушен!!!
   Гармошка батареи врезалась между лопаток, сердце стукнуло о ребра и забилось как сумасшедшее. В голове зашумело и закружилось и - неожиданно стало светло и ясно.
   Фиалковые глаза вспыхнули в темноте зеленым.
   -- Не подходи...
   Разве это мой голос?! Да! Это мой голос!!!
   -- Да что с тобой такое? Ты хочешь, чтобы я тебя наказал?!
   Мужчина не видит и не чувствует ничего, эмоции поглотили его целиком. Все внутри его кипит, все напряжено. Предвкушение... Предвкушение еще слаще, чем сам экстаз...
   И опять этот поганец хочет все испортить!
   Рука сжимается в кулак.
   Ударить.
   -- Я могу сделать тебе по-настоящему больно, сокровище мое, по настоящему больно!!! Хочешь? Ты этого хочешь?!!
   Вырвавшийся из неведомой дали холодный ветер тронул бледные щеки, откинул со лба прядку волос. Из-за тучи вышла луна и серебряный луч, скользнув в щелку между шторами, острым клинком разрезал пополам искаженное гримасой лицо мужчины, холодно сверкнул в стеклышке очков.
   Полнолуние.
   Сегодня.
   Сейчас.
   Больно... Но не так, как обычно... Эта боль возрождает, а не убивает, эта боль не отбирает силы, эта боль открывает запретную дверь, закрытую давным-давно...
   Мужчина вздрогнул и невольно отшатнулся, когда тело сжавшегося у батареи мальчика вдруг свела жестокая судорога, когда сквозь тесно сжатые зубы вырвался крик, очень мало похожий на человеческий.
   В тот миг мужчина подумал, что ему необходимо выпустить собаку, прямо сейчас в этот же момент, тем более, что Лорд за дверью опять вел себя беспокойно - странно подвывал и скреб когтями паркет.
   Мужчина даже успел дернуться к двери, но тут произошло ЧТО-ТО, что-то такое, чего мужчине понять было уже не дано.
   Наверное, к счастью.
   Скрежет рвущегося железа, рычание, которое никак не может принадлежать человеку и, в котором слишком много эмоций, чтобы оно могло принадлежать животному. А потом удар.
   Всего один удар.
  
   3.
   Вспышка света.
   Это в разорванную штору ворвался лунный свет.
   Лунный свет совсем иной, чем у солнца, и тем более не такой, как у электрической лампы. Свет жизни мертвой делает реальное нереальным и заставляет воплощаться фантазии.
   Лунный свет не отразился в широко распахнутых, изумленных глазах, не заставил их блеснуть - пусть живое станет мертвым.
   Пусть будет так, как ты хочешь.
   Стоя на коленях перед распростертым на полу телом, мальчик смотрел на утопающее в тени лицо удивительно неподвижного человека, на расплывающуюся по паркету черную кровь. Он шумно и отрывисто дышал, перед глазами все плыло и крупная дрожь била тело.
   Что это было?
   Металлический шарик выкатился из неподвижной ладони мужчины и, словно живой, побежал по паркету - под диван, в темноту.
   Мальчик посмотрел на свои запястья, на которых болтались кольца наручников, на разорванную цепь.
   Что это было?..
   Вау-у-у-у-у!
   Собака изо всех сил ударилась в дверь, и мальчик невольно вздрогнул.
   Яростное рычание, злобный лай, а потом снова переполненный тоской вой.
   Хозя-я-я-яин!!!
   И пьянящий, головокружительный запах крови.
   Кровь на руках, на лице, да он просто весь в крови!
   Мальчик закашлялся, со стоном согнулся пополам и его вырвало недавно съеденным собачьим кормом.
   Снова зазвенело в ушах, снова поплыла перед глазами и без того призрачная реальность. На ватных ногах мальчик поднялся и, покачиваясь, побрел в сторону двери. Ему почти не было больно, только тело вело себя странно, как чужое.
   Нужно умыться и что-нибудь надеть, нельзя уходить вот так... Но находиться в этом доме невозможно больше ни минуты! Бежать, бежать отсюда как можно скорее!!!
   Тяжелая дверь закрывалась на задвижку, мальчик нащупал ее в темноте и отодвинул, потом повернул ручку автоматического замка.
   На лестнице было так же темно и так же призрачно, как и в квартире. Лунный свет лился в окна, указывая дорогу.
   Мальчик закрыл за собой дверь, щелкнул замком и, раскачиваясь из стороны в сторону, пошел по ступенькам вниз.
   Только бы не упасть.
   Вау-у-у-у-у!
   Откуда-то безумно издалека.
   Ветер хлопнул неплотно закрытым окном, этот ветер пах не снегом и сыростью, а увядающими листьями.
   Почему же так кружится голова? Почему подгибаются колени? Почему в душе пусто и холодно? Очень-очень холодно...
   Дальнейшее мальчик помнил очень смутно.
   На самом деле он вообще ничего не помнил и смог составить себе представление о происходившем только с чужих слов. Со слов молодого человека, одетого в черный джинсовый костюм, который выходил из соседнего подъезда того же дома и оглядывался, припоминая, куда давеча поставил машину. Молодой человек страшно удивился, увидев бредущего по дороге совершенно голого, тощего и окровавленного подростка, -- именно удивился, испугался он уже потом, много времени спустя.
  
   Глава X.
  
   1.
   Было уже далеко за полдень, но вечер еще не наступил. Его следовало ожидать часа через два, когда народ покинет рабочие места и рассыплется по увеселительным местам города. Тогда даже здесь яблоку будет негде упасть.
   Печальный и не выспавшийся Гарик полулежал на столе, подсунув ногу под зад и задумчиво помешивал соломинкой молочный коктейль. Никак не желающие таять кусочки льда стукались друг о друга с холодным звоном. От этого звона мурашки пробегали по коже, хотя там, за окнами, горячее марево поднималось от раскаленного солнцем асфальта, да и в зале было душновато -- одинокий вентилятор гудел где-то у стойки бара, пытаясь облегчить жизнь пухлой девушке, продавщице прохладительных напитков.
   Гарик одет был в джинсы, виртуозно потрепанные по швам и в майку цвета его глаз, свободного покроя. В этом наряде он выглядел цивильно и непритязательно, только при очень близком рассмотрении становилось заметно, насколько нежная и ухоженная у него кожа, сколько продуманности и парикмахерского искусства в будто бы небрежной взлохмаченности пышной челки, слегка падающей прядками на глаза.
   Вовка сидел напротив, потягивая свой коктейль и глядя на мальчика светящимися от счастья глазами. Он улыбался постоянно на протяжении уже получаса -- с тех пор, как они с Гариком вошли в это кафе, он, похоже, просто не мог не улыбаться. Он неотрывно смотрел на Гарика. Смотрел - и удивлялся перемене, поизошедшей с этим мальчиком с тех пор, как они встретились в первый раз.
   Гарик... Почти ребенок, ребенок-демон, прелестный, как ангел. Черты лица его еще не сформировались окончательно и трудно было бы сейчас сказать с уверенностью, каким он будет лет, к примеру, через пять. Нельзя было назвать их безупречно правильными, но столько очарования было в нежной улыбке, во взгляде распутных фиалковых глаз. Безупречное сложение, золотистая от загара кожа, пепельные волосы -- бедный ребенок! Бедный ребенок... Когда Вовка увидел его в первый раз, прелестный мальчик брел, раскачиваясь из стороны в сторону по асфальтовой мостовой между третьим и четвертым подъездом дома, в который Вовка приезжал работать, и который покидал в тот момент с намерением поскорее добраться до машины и в конце концов до своей теплой и мягкой постели.
   Это случилось почти год назад. Была довольно прохладная сентябрьская ночь, дул сильный ветер, в обрывках туч то и дело появлялась совершенно круглая и удивительно большая луна. Собственно, в ее неверном свете Вовка и пытался разглядеть свою машину - фонари возле дома не работали - и в этом же свете он увидел совершенно голого, испачканного в крови, отощавшего и бледного ребенка с дикими глазами, похожего как минимум на покойника недельной давности. И как только он не закричал в тот момент? Должно быть, просто онемел от ужаса.
   -- Эй, что с тобой случилось? - спросил он мальчика, честно говоря, не очень рассчитывая на ответ.
   -- Голова кружится, -- пробормотал мальчик куда-то в сторону, создавалось впечатление, что он Вовку просто не видит и разговаривает как будто сам с собой, -- Мне бы в постельку... Нет, в горячую ванну, а потом в постельку.
   -- Тебе не в постельку, тебе в больницу надо! Ты весь в крови!
   -- Да? - удивился мальчик, он посмотрел на свои руки и Вовка только сейчас заметил на них кольца разорванных наручников, -- Ничего страшного, это не моя кровь.
   Нужно было отвезти его в милицию. Но рука не поднялась. Наручники на тонких запястьях привели Вовку в ужас и почему-то он сразу догадался, что они могли бы означать... Опыт, знаете ли, опыт...
   -- Пойдем.
   Вовка усадил мальчика в машину, накинул ему на плечи плед. Мальчик поерзал на сидении, устраиваясь, и с удивлением констатировал:
   -- Не болит почти ничего... Как это так?
   Вовка судорожно сглотнул.
   -- Сильно болело?
   -- И не спрашивай.
   -- Ладно... Дома разберемся.
   -- Спасибо.
   -- Тебя как зовут-то?
   -- Гарик.
   -- А меня Вовка.
   Свет фонарей оживленной улицы, на которую выехала со двора темно-синяя "восьмерка", мазнул пронзительно ярким росчерком по лицу мальчика, и у Вовки снова закралась зловещая мысль, что он посадил в свою машину какого-то выходца с того света. А мальчик вздохнул и закрыл глаза.
   -- Блин, -- улыбнулся он, -- А ведь я сбежал... Правда, сбежал!
   Он посмотрел на свои окровавленные ладони, с удивлением погладил разорванное звено цепочки наручников.
   -- Как же я это сделал? Ничего не помню...
   Тот мальчик и этот - были как братья-близнецы, один узник подземелий, другой королевский сын, один принц, другой нищий, но они никак не могли быть одним и тем же человеком!
   Вовка откинулся на стуле, распахнув полы пиджака небрежно-изящным движением. Он выглядел безукоризненно элегантно несмотря на жару. Он не мог себе позволить майки и джинсов -- бережно хранил свой имидж. И беспечным тоном, стараясь не показать своего волнения, продолжил беседу. Говорили они о его покинутом любовнике.
   -- Мне было очень неплохо с ним -- а поначалу так вообще здорово, -- беспечно щебетал Вовка. -- Такого кайфа от секса я никогда не получал еще. Но, согласись, Гарик, одной любовью сыт не будешь. На Костину зарплату долго не протянешь, а когда я заикался, чтобы мне найти работу!.. Можешь себе представить какие он истерики закатывал.
   Гарик посмеялся.
   -- Он был о тебе такого хорошего мнения, что полагал, никем тебе не быть, кроме как проституткой?
   О Панфилове все-таки говорилось уже в прошедшем времени -- безвозвратно прошедшем. Но что в этом удивительного?
   -- Я был у него единственным и неповторимым, -- сказал Вовка с удовольствием, -- Он меня ревновал ко всему, что движется.
   -- Ах ты Боже мой!
   -- Это не смешно, солнышко, совсем не смешно.
   -- А я тебе что говорил? Пакостная штука -- любовь.
   -- Да нет ее, наверное, Гарик. На самом деле-то.
   Гарик не отвечал. Он думал в этот момент о вкусном коктейле, который кончался -- а идти и заказывать еще один было лень.
   -- Значится, вы расстались... Почему я ничуть не удивлен?
   -- Ну, ты у нас все знаешь заранее.
   -- Вот ты говоришь -- нет любви. А что это было тогда?
   Вовка, должно быть, не совсем понимал, о чем его спрашивают. Да и вряд ли ему хотелось распространяться на эту тему. Может быть, его слегка мучила совесть? Все-таки... А может быть, он просто был уже далеко-далеко...
   -- Костя не в состоянии искать себе любовников. Я ему попался -- он за меня ухватился.
   -- Самокритично.
   -- Правда жизни, дорогой мой Гарик. Ну и все-таки, уезжая, я могу сказать сам себе -- было в моей жизни большое и светлое...
   -- Это у него было большое и светлое... Принеси еще мороженого, -- с тоской попросил Гарик.
   Пухлая девушка за стойкой мучилась бездельем и -- как следствие -- смутными желаниями. Делая вид, что читает книжку, она искоса поглядывала на Вовку -- а не обратит ли тот вдруг не нее внимание? Ужасно глупо с ее стороны, кого она могла бы привлечь своими ярко-желтыми волосами и рубиновыми губами? Да и глаза не стоило подводить настолько уж сильно.
   Кафе посетила шумная компания студентов, которые расположились у стойки, скрыв пухлую девушку из поля зрения. Студенты собирались пить пиво, как выяснилось по их громким возгласам, по поводу успешно сданного экзамена.
   -- Ну расскажи все-таки, каким боком к тебе вдруг Штаты повернулись?
   Взгляд Вовки, до того прикованный к новым посетителям, вернулся к Гарику, в нем мерцала какая-то туманная мечтательность, которая, впрочем, тут же рассеялась.
   -- Штаты... Ах, Штаты! Ты просто не поверишь -- это все Жорка!
   -- Верю -- Жорка где угодно пролезет.
   -- Мистера Дадсена помнишь?
   -- Как же, как же...
   -- Так вот, мистер Дадсен оказывается состоит в правлении компании "Microsoft"...
   Он ждал от Гарика бурной реакции, но ее не последовало, мальчик продолжал смотреть на него вопросительно.
   -- Это лидер на компьютерном рынке! Это... это все! Это песня!
   -- А-а, то-то мне название показалось знакомым, -- уныло ответствовал Гарик.
   Вовка обиделся слегка, он можно сказать специально пригласил мальчишку в кафе перед отъездом, чтобы поделиться своей невообразимой удачей, чтобы ему позавидовали... ну хоть сколько-нибудь. Гарика же известие явно не особенно вдохновило. Да и что от него ждать, на что он способен, кроме... Живет, как одуванчик -- ни о чем не думает.
   -- Да, кто бы мог подумать об этом мистере такое, -- продолжал меж тем Гарик прежним унылым голосом, -- Выглядел, как турист какой-то ненормальный.
   -- И, тем не менее, он дает нам с Жоркой работу.
   -- Ты хочешь, чтобы я тебя поздравил? -- Гарик улыбнулся презрительно, -- Поздравляю! Странно только это все... Не думал, что ты так компьютерами увлечен.
   -- Тут чем угодно увлечешься, -- буркнул Вовка.
   Он поднялся и пошел-таки покупать мороженое. Уж больно жарко было, особенно в костюме. Гарик провожал его взглядом, поглощенный какой-то вселенской тоской. Он никогда не испытывал к Вовке никаких дружеских чувств, и все-таки ему было немного жаль, что он уезжает. Так далеко и так навсегда. Что он больше не увидит его никогда.
   Жарко и противно. Лето перевалило уже за середину, еще немного и снова зарядят дожди, а потом зима... а потом весна... а потом снова лето. И что?
   Что может быть ужаснее, чем лето в Москве?..
   Последний месяц Гарик усердно проедал остатки своих денежных запасов, сидел в пустой квартире своего лучшего друга Нестора (Нестор отвалил в командировку на две недели), смотрел телевизор, слушал музыку. А вечерами бродил по городу. Просто так, бесцельно. Обходя центр за три версты, чтобы -- не дай Боже! -- не встретиться ни с кем из знакомых. Сейчас ему нравилось жить именно так.
   А вчера позвонил Вовка. И заявил, что уезжает в Америку, пока как бы на несколько месяцев -- но он-то уверен, что останется там навсегда. Кто бы сомневался.
   Вовка вернулся с мороженым.
   -- Думаешь, переменишь страну, и жизнь у тебя изменится? -- спросил Гарик, -- здесь тебе в лом было работать -- а там не в лом будет...
   Вовка смотрел на него несколько мгновений, многозначительно улыбаясь. Паузу тянул.
   -- Скажи мне, Гарик, -- произнес он, наконец, -- Я красивый?..
   Гарик слегка озадачился.
   -- Мне ты нравишься.
   -- И не тебе одному. Я это понял и осознал... уже давно. И вот что подумал я. Какого хрена мне делать в этой стране? Где нестабильная политическая и экономическая обстановка? Где банкиров убивают на каждом шагу? И всем правят низколобые ублюдки с золотыми цепями на шее?.. Там совсем не то... там другой уровень жизни и... вполне может быть, что я найду себе кого-нибудь. Может, миллионершу, и буду жить долго и счастливо, купаясь в роскоши.
   -- Ты на самом деле такой наивный? Так тебя и ждут все миллионерши.
   -- Придется, конечно, постараться, да и от удачи многое зависит, но ведь пока она на моей стороне.
   -- Какая самоуверенность!
   Столь искренний скептицизм Гарика приводил Вовку в некоторое замешательство, если быть честным, то он рассчитывал на одобрение своего плана, потому что, на самом деле, конечно, сам не был особенно в нем уверен.
   -- Ну Гарик, -- продолжал он, и глаза его сверкали почти безумно, -- Раз в Москве это можно, почему там нельзя?
   Гарик не засмеялся только потому, что было слишком жарко, а смех требовал слишком большой затраты энергии.
   -- Вот ты и делал то, что в Москве можно. Там это точно можно тоже -- даже не сомневайся.
   -- Я не то имею в виду!
   -- Значит, я неправильно тебя понял.
   -- Вот ты делаешь вид, что больно умный. А сам-то что-нибудь хоть когда-нибудь, хоть раз в жизни предпринял? Что-нибудь по-настоящему сделал, чтобы жизнь свою устроить? Хоть как-нибудь повлиял на ход событий? Что ты из себя представляешь? Усаживаешься за стойку в клубе и вертишь своей хорошенькой головкой по сторонам, пока кто-нибудь не клюнет.
   -- Ты это видел?
   -- Да ладно! Еще скажи, что это не так!
   -- Это неожиданная удача вскружила тебе голову и сделала идиотом или ты всегда таким был? Ты рассуждаешь, как обыватель, аж противно. Как мамочка моя.
   Что хотел сказать Вовка НА САМОМ ДЕЛЕ стало понятно уже через несколько мгновений, когда он сказал:
   -- А я не хочу плыть по течению, я не хочу упускать удачу, которая сама в руки плывет. Пусть не получится ничего, но я сделаю... я сделаю все, чтобы получилось. Опыт у меня все-таки большой... в общении с людьми, -- Вовка посмотрел на Гарика и усмехнулся, -- Я повидал их столько!.. Во всем их разнообразии, что уже не найдется такого индивида, который меня бы удивил. Я сделаю любого, Гарик! Ну, почти любого, кто хоть сколько-нибудь склонен...
   Гарик от смеха едва не упал со стула.
   Нельзя сказать, что смех был искренним -- посмеяться над Вовкиным бахвальством было просто необходимо. И потом... какое он имеет право? Кому угодно можно было простить, но не ему!
   -- Значит, ты сделаешь кого угодно? А я, по твоему мнению, мягкий и пушистый коврик, о который всякий может вытереть ноги? -- спросил Гарик, нежно улыбаясь и сжимая в пальцах стаканчик с мороженым так сильно, что оное мороженое полезло изо всех дырок, заливая кисть его руки и крупными каплями падая на стол.
   Вовка смотрел как превращается стаканчик в смятую бумажку и не знал, что ответить.
   Гарик же смотрел на него, наслаждаясь производимым впечатлением и сам постепенно впадая в экстаз от своих действий. Мороженое -- оно было почти живое и такое холодное, что сводило руку. Было так больно, и в боли было столько наслаждения!
   -- Какого хрена именно ты говоришь мне об этом? Ладно мы б не знали ничего друг о друге! Ты просто дурак, Вовка!
   -- Я дурак? Ты на себя посмотри, -- усмехнулся Вовка, -- Для кого ты играешь, для меня или для тех студентов?..
   Студенты действительно с большим интересом смотрели на уничтоженное мороженое, растекшееся по столику большой белой лужей, уже почти теплой.
   Что-то в глубине Гарика подумало: "Жаль, что оно не красное -- выглядело бы эффектнее".
   Студенты весело шептались, поглядывая в их сторону, пухлая девушка смотрела просто неприязненно.
   -- Да, не протянешь ты долго, -- продолжал Вовка язвительно, -- Кончишь жизнь в психушке, воображая себя Наполеоном! Какое несчастье для...
   Он не закончил свою мысль, потому что в этот самый момент взгляд его привлек входящий в кафе мужчина.
   Они оба -- и Вовка и Гарик -- обернулись почти одновременно. Вовка -- когда увидел подъехавшую к дверям кафе машину и вышедшего из нее человека, Гарик -- когда увидел выражение лица своего приятеля, которое буквально за долю секунды перестало быть презрительным и высокомерным и сделалось очень-очень заинтересованным.
   И какое теперь имела значение их ссора, какое значение имело все?..
   Они молчали, наблюдая пристально и напряженно, как небрежным сильным движением мужчина распахнул стеклянную дверь и направился сразу к стойке, не удостоив посетителей кафе даже мимолетным взглядом -- их просто не существовало для него -- как он кинул несколько слов пухлой девушке, которая уронила свою книжку куда-то под стойку и суетливо схватилась за бутылку коньяка, одновременно извлекая откуда-то пластиковый стаканчик.
   Даже студенты стали тише шуметь и незаметно оттекли к противоположному концу стойки.
   Есть, наверное, в каждом человеке некий тайный инстинкт, который позволяет распознать опасность за внешне ничем особо не примечательной оболочкой. А в новом посетителе действительно ничего особенно примечательного как будто и не было. Лет тридцать. Высокий и стройный. Одет в черный строгий костюм, рубашка из-за жары расстегнута аж на две верхние пуговицы. Мужчина возвращающийся с деловой встречи... Сильный, уверенный в себе и, наконец, даже красивый. Не то, чтобы очень, но именно настолько, насколько это мужчине подобает.
   И было что-то жутко притягательное и отталкивающее одновременно в выражении его лица, во взгляде, в жестком изгибе губ. Так притягательно отталкивающ остро отточенный клинок для пальцев, тянущихся, чтобы нежно коснуться, приласкать его, знающих, что будет больно, прольется кровь и... тянущихся все равно.
   Страшно, когда видишь такие глаза у целящегося в тебя из пистолета убийцы -- знаешь, что не пожалеет, страшно увидеть такие губы у ведущего тебя к алтарю жениха -- умеют ли они целовать?
  
   2.
   Евгений Николаевич Шершунов очень удивился бы, узнай он, сколько противоречивых чувств родил его образ у двоих молодых людей, сидящих за дальним столиком -- ему было, впрочем, глубоко на это наплевать. В данный момент, ибо столь угрюмый вид Шершунов имел далеко не всегда.
   Какая роковая случайность привела его в это дурацкое кафе именно в то время, когда Гарик и Вовка выясняли там отношения? Совершенно глупая случайность.
   Евгений Николаевич ехал домой после вполне успешно завершенной сделки. Одной из тех сделок, результатом которых становится не прибыль, а убытки. Общаться пришлось с важным правительственным чиновником, у которого заранее блестели глазки от предвкушения солидного вознаграждения, и он готов был мужественно сидеть в своем душном кабинете сутки, а то и двое, ради того, чтобы урвать кусок побольше. В свою очередь и Шершунов за свои денежки собирался получить от него как можно больше, поэтому переговоры продолжались битых четыре часа.
   Сделка состоялась -- она просто не могла не состояться, но настроение у Шершунова было безнадежно испорчено, и он полагал, что надолго. Он устал, воспоминания были ему противны, и ему хотелось выпить. Срочно.
   Поэтому и остановился он около первой же попавшейся ему забегаловки, где увидел ряд спиртных напитков. Да, было жарко. Да, он был за рулем, но в сравнении с желанием выпить, все это являлось очень несущественными мелочами.
   Настроение Шершунова не могла улучшить ни пухлая продавщица, не слишком опрятная на вид, ни пластиковый стаканчик, в котором почему-то здесь подавали коньяк, и он собирался покинуть это место как можно скорее.
  
   3.
   В темно-карих глазах Вовки отразилось тоскливое сожаление, когда взгляд его вернулся к Гарику, и он улыбнулся, увидев такое же сожаление в глазах мальчишки. Не смешна ли эта их глупая перепалка -- ведь они поразительно одинаково мыслят. Вовка хотел сказать ему об этом, но не успел, -- уже в следующий момент глаза Гарика загорелись каким-то зловещим светом и он произнес:
   -- Ну и как он тебе?
   Вовка посмотрел на него удивленно, потом только развел руками.
   -- Высший класс, по-моему. А ты тачку его видел?
   Гарик проследил за его взглядом и увидел припаркованный на тротуаре под самым окном темно-серый с удивительным фиолетовым отливом великолепный, ослепительно сияющий в лучах солнца "Ягуар".
   "Ах, нет справедливости в этом мире! -- с грустью подумал Гарик, -- Ну почему именно этот мрачный тип владеет машиной моей мечты?.. Если бы только появился он в клубе!!! Ведь мы, наверное, похожи с ним, раз нам нравится одно и то же? Но! Вероятно, мы непохожи в самом существенном. Обидно."
   -- Ну что же Вовочка, -- сказал он, гадко улыбаясь, -- Вперед! Сделай его, и он увезет тебя на этой чудесной машине в сказочный край, где зеленые бумажки падают с неба, и их можно раскидывать ногами, как осенние листья.
   -- Ты рехнулся окончательно? -- обиделся Вовка, -- Я что должен теперь к каждому встречному клеиться, чтобы что-то тебе доказать? Сам же видишь, что он не наш клиент!
   -- Не оправдывайся.
   -- Глупый ты мальчишка. О чем с тобой после этого вообще можно говорить?!
   -- Вот здесь и заключается разница между мной и тобой.
   -- В чем? В том, что ты глупый, а я нет?
   -- В том -- у кого какие возможности. Кому сидеть и строить глазки, а кому получать то, что ему нравится.
   -- Да иди ты к черту! -- воскликнул Вовка с чувством, -- Пойди и сними его, тогда я -- сниму перед тобой шляпу! А что более вероятно, так это посмотрю, как тебе испортят мордашку.
   -- Шляпу сначала купи, -- пробормотал Гарик, уже злясь на себя за глупое бахвальство. Почему несет все время куда-то не туда?
   -- Ну что же ты? -- злорадствовал Вовка, -- Мягкий и пушистый коврик, пойди и покажи, чего ты стоишь.
   Гарик подождал не посетит ли его вдохновение. Не посещало. Может быть из-за жары, а скорее всего просто потому, что шансов не было.
   -- Сейчас уйдет... -- говорил Вовка, -- Ты позволишь ему это сделать?
   Что-то дрогнуло и оборвалось в душе, разлилось мягко и волнующе.
   -- Ладно, -- проговорил Гарик, вытирая салфеткой испачканную мороженым руку, -- Если я с ним уйду -- ты присылаешь мне бутылку шампанского с извинениями.
   -- Идет! -- Вовка просто светился от предвкушения предстоящего ему зрелища.
   "Какая же он сволочь" -- подумал Гарик отрешенно и добавил:
   -- Можешь засечь время, мне понадобится не больше семи минут.
   В конце концов, он, может быть, просто услышит "Пошел ты..." и тихо уйдет. И черт с ним, с Вовкиным зазнайством, -- пусть катится в свою Америку и не появляется больше никогда. Какая разница, что он будет там себе думать?
   Вовка взглянул на часы, посмотрел на Гарика весело и произнес:
   -- Ну давай, время пошло.
   В этот момент Гарик просто запретил себе думать о том, что делает. Он, как актер, выходил на сцену -- это не в первый раз, только сейчас он трезвый, не выспавшийся и лишенный вдохновения. Но если играть -- то играть хорошо, пусть даже в финале получишь не цветы, а тухлым помидором в глаз. "А что я скажу, когда подойду?" -- возник резонный вопрос. Паче чаяния ответ не пришел сам собой...
   Мужчина пил коньяк из пластикового стаканчика, допил уже, впрочем, и просто вертел стаканчик в пальцах, занятый какой-то мыслью. Еще мгновение, и он встанет и уйдет. Где там семь минут, и их-то нет на раздумья.
   "Это нечестно, -- успел подумать Гарик, -- В этих джинсах и в этой майке у меня дурацкий вид. Я похож на глупого школьника. Любой испугается и убежит. Да и не хочу я его!!! На кой черт он мне сдался?!!"
   Глядя в спину удаляющемуся Гарику, Вовка вдруг вспомнил, каким увидел его тогда на вечеринке -- чудесным солнечным мальчиком. Как он мог забыть? Это из-за того, что с тех пор Гарик никогда таким не был... Теперь он был таким снова, даже независимо от желания своего. И напрасно он думал, что нет у него вдохновения -- оно было в каждом его жесте и во взгляде, и в улыбке.
   Гарик привычным движением уселся на высокий крутящийся стульчик рядом с Шершуновым, будто случайно задев его коленом, тот не оглянулся даже и на гариково "Простите" только кивнул головой.
   Гарик с отчаянием посмотрел на пухлую девушку, которая смотрела в этот момент на него, вероятно, ожидая заказа, потом плавно повернулся к Шершунову, скользнув взглядом по резко очерченному профилю, и сердце забилось в каком-то тяжелом и сладком ритме, и в голову ударила пьянящая волна.
   Нежные пальцы, трепеща от ожидания прикосновения к теплому телу, скрытому под тканью пиджака, жадно и нахально скользнули от плеча до локтя, опирающегося о полированное дерево стойки. Было столько чувственности в этом коротком движении, что Шершунов вздрогнул и обернулся, с удивлением окинув взглядом сидящего рядом мальчика.
   Глаза Гарика сияли, как звезды, от волнения нежные щеки покрылись румянцем -- он был прекрасен, как ангел, у Шершунова перехватило дыхание от восхищения, и он подумал: "Такого не бывает".
   У Шершунова были хрустальные серые глаза с теплыми зелеными искрами вокруг зрачка. Они могли быть жестокими, как у убийцы, но сейчас в них была почти нежность. Не та нежность, какую Гарику хотелось бы видеть, а та, с которой ювелир смотрит на необыкновенной красоты драгоценный камень... Но все-таки.
   Гарик улыбнулся так мило, как только мог и произнес:
   -- Есть возможность выиграть бутылку шампанского.
   Шершунов нахмурился непонимающе.
   -- Мы с приятелем поспорили, -- продолжал мальчик, не давая ему опомниться, -- Что у меня получится вас снять...
   Несколько мгновений Шершунов не мог поверить, что правильно понял сказанное ему, равно как и пухлая девушка, которая вцепилась пальцами в свою дурацкую книжку так, будто испугалась, что сейчас она убежит, и смотрела в нее застывшими от ужаса круглыми глазами.
   Шершунов чувствовал, что помимо воли начинает улыбаться. Все это выглядело так, будто было подстроено, и Шершунов так и подумал бы, если бы не знал совершенно точно, что в этом кафе его ждать не могли. Он сам и в страшном сне себя бы здесь не увидел.
   Но что же тогда? Неужели случайность?
   -- Интересно, почему вы с другом поспорили именно на меня? -- спросил он, пытаясь заглянуть на дно фиалковых глаз и прочитать там правду, но на дне фиалковых глаз было только море нескрываемой чувственности.
   -- Кроме вас здесь больше не было никого, -- усмехнулся Гарик.
   Шершунов огляделся, действительно, кроме кучкующихся неподалеку студентов, кидающих на них любопытные взгляды, малиновой от смущения пухлой девушки и развалившегося за дальним столиком парня, следящего за ними с кривой улыбочкой, в кафе не было никого.
   -- Ну надо же, как я вовремя пришел! -- улыбнулся Шершунов.
   -- И в самом деле, так везет только раз в жизни, -- нагло ответил Гарик, почувствовав безнаказанность.
   -- Это точно, -- сказал Шершунов уже без улыбки, оценив беглым взглядом достоинства фигуры мальчика. Его узкая ладонь с длинными тонкими пальцами коснулась гариковой щеки, провела по ней нежно и властно, соскользнула по горячей коже шеи, забралась под майку. Кожа мальчика чутко отозвалась на это прикосновение, спина изогнулась от внезапной волны возбуждения, прокатившейся вниз по позвоночнику, и он почти упал на грудь сидящего рядом мужчины.
   -- Пожалуй ты выиграл бутылку шампанского, -- произнес Шершунов, а Гарику было уже все равно при ком останется бутылка, и в какой именно момент упал под стол сраженный завистью Вовка -- дурацкое кафе, похоже, привносило в его жизнь новое приключение, обещающее быть весьма приятным.
   Гарик подумал, что выиграл не только бутылку шампанского, далеко не только...
   -- Поедем ко мне? -- предложил Шершунов, протягивая ему руку, потом распахнул перед мальчиком стеклянную дверь, и они вышли в раскаленный солнцем город.
  
   4.
   Гарик коснулся сверкающей поверхности капота машины ладонью и тот час же отдернул руку -- металл почти раскалился на солнце.
   -- Бедная киска, как ей жарко!
   -- Что? -- удивленно спросил Шершунов, открывая дверцу.
   -- ...Моя рука мягко скользит по поверхности, повторяя плавные изгибы совершенной линии. Я кожей чувствую тепло, подаренное ей солнцем. Она откликается на мое прикосновения ласковым урчанием. Там, внутри, в ее сердце заключена огромная сила. Я владею этим секретом, и она чувствует мою власть. Сейчас она -- словно сжатая пружина, но через пару минут, когда я дам свободу стремительной силе, мы сольемся в пьянящем ощущении скорости.
   Шершунов застыл у открытой дверцы, потеряв дар речи. Ему было глубоко наплевать на вдохновенный Гариков монолог -- он с восхищением любовался им самим, утопающим в потоке солнечных лучей, его нежной кожей, тенью от ресниц на щеках, игрою золота и серебра в ласкаемых ветром волосах... "Как я хочу его, -- подумал он почти с трепетом, -- И я совершаю кощунство -- ведь это божество!"
   Шершунов знал, откуда произнесенные мальчиком слова -- это была реклама из авто-каталога, под которой помещена была именно эта модель "Ягуара".
   -- Приручи большую кошку, -- договорил он, думая, разумеется, не о машине -- глаза Гарика в этот момент были точь-в-точь того же цвета, что и кузов машины.
   -- Ты знаешь?! -- восхитился Гарик, -- А, ну конечно, ты выбирал ее по каталогу.
   -- По каталогу, -- тихо сказал Шершунов, усаживаясь за руль и отпирая дверцу с гариковой стороны, -- Садись, мой мальчик, эта машина теперь твоя, вы созданы друг для друга.
   Гарик рухнул на сидение.
   -- Ты... серьезно?
   -- Да нет, конечно, -- сказал Шершунов, вставляя ключ в зажигание, -- Маленький ты еще, придется мне возить тебя, пока не подрастешь, а там... Там видно будет.
   Прежде чем вставить ключ в зажигание, он наклонился и поцеловал его. Очень ласково и нежно, просто коснулся губами его губ, провел кончиками пальцев по щеке, и улыбнулся слегка удивленным глазам мальчика.
   -- Ты такой красивый, мне все кажется, что ты вот-вот исчезнешь, растворишься, как облако... Я хотел убедиться, что ты реальность.
   -- Убедился? -- улыбнулся Гарик, чувствуя, что сердце забилось сильнее. Что-то было в этих словах -- может быть, в интонации голоса -- что никогда не звучало ни из каких больше уст.
   Они смотрели друг другу в глаза, и это волновало их обоих одинаково сильно. Что-то устанавливалось между ними, они это чувствовали, и пока еще не знали, как к этому относиться.
   -- Поедем?
   -- Поедем.
   В машине работал кондиционер, играла тихая музыка из приемника, мотор урчал тихо-тихо, как довольная кошка. Гарику нравилось ехать в этой машине, смотреть на ослепительно-золотую от солнца дорогу, убегающую под колеса, смотреть на руки мужчины, лежащие на руле.
   "Почему он так нравится мне? -- думал Гарик, с удивлением осознавая, что, кажется, раньше у него еще не было такого мужчины, -- И почему, когда я приближался к нему, мне было страшно?"
   -- Где ты живешь?
   -- За городом.
   -- За городом?!
   -- Тебе там понравится. И всего-то пятнадцать минут от МКАД.
   -- А почему за городом-то?
   -- Там хорошо.
   На это Гарик не нашелся что ответить. Перспектива ехать за город ему не особенно нравилась, но ему не хотелось спорить, ему не хотелось сопротивляться, ему вообще не хотелось думать ни о чем.
   -- Расскажи о себе, -- попросил Шершунов.
   Гарик упал головой ему на плечо и закрыл глаза.
   Шершунов взглянул на него и улыбнулся.
   -- Впрочем, можешь не рассказывать -- вся твоя жизнь как открытая книга.
   -- Это почему? -- обиделся Гарик.
   -- Сколько тебе лет?
   -- Восемнадцать.
   -- Хорошо, я не стану задавать вопросы. Расскажешь сам, что захочешь.
   -- Ты обиделся?
   -- Нет. Лучше мне действительно не знать, сколько тебе лет. Мне станет страшно, а отказаться от тебя я все равно не смогу.
   Гарик, кинув на него хитрый взгляд, скользнул пальчиками между пуговиц его рубашки.
   -- Я думал, что новые русские, не боятся ни-че-го!
   -- Я старый русский, -- ответствовал Шершунов, напряженно высматривая в сплошном потоке машин на шоссе место, куда можно было бы влиться, -- Черт, надо было с шофером ехать... Прекрати, а то вышвырну на заднее сидение!
   Было лето, был вечер, была пятница. Дачники заполонили дорогу так плотно, что машины двигались утомительно медленно и прижимались друг к другу так тесно, что едва не касались зеркалами. Шершунову удалось втиснуться в оставленную кем-то нерасторопным дырку, и они поползли в общем потоке.
   -- Говоришь, за городом хорошо? -- язвительно спросил Гарик, разумеется, не испугавшись угрозы оказаться на заднем сидении и продолжая начатое, медленно расстегивая на Шершунове рубашку. Он заметил в окошке ползущей рядом машины совершенно обалдевшее лицо пожилого мужчины, словно в гипнотическом трансе следящего за его действиями, и показал ему язык. Мужчина тот час обратил свой взор к дороге.
   Шершунов уже не сопротивлялся. То, что он чувствовал сейчас... Как же давно он не чувствовал ничего подобного. И как же приятно было отдаться этому чувству... Можно забыть о нем, загнать на пыльный чердак памяти, но когда оно возвращается, оно поглощает целиком.
   ...Черт бы побрал эту дорогу!
   Пальцы мальчика, не удовлетворившись достигнутым, скользнули ниже, к ремню, ловко справились с ним, с пуговичками, забрались внутрь... Шершунов стиснул зубы и все равно не смог сдержать стона. На автопилоте он свернул с шоссе на какую-то проселочную дорогу и там остановился.
  
   5.
   Лес... темными стенами с обеих сторон, свежий ветер, благоухающий тысячью запахами ночи, врывается в открытое окно, треплет волосы, ласкает кожу щек.
   Они ехали молча и каждый думал о своем.
   Шершунов думал о том, куда бы перенести запланированные на завтра дела, внутренне возмутившись, почему, собственно говоря, он должен работать в выходной. Гарик думал о том... Гарик не думал ни о чем, он пребывал в состоянии приятной расслабленности.
   Гарик думал о том, как приятно, когда не надо ни о чем думать. Ни о чем и ни о ком, кроме себя.
   -- Я хотел бы так ехать вечно. А ты?
   -- Честно говоря, я устал. Не привык я так долго сидеть за рулем.
   -- Ты можешь ехать быстрее?
   -- Ни за что. Я не хочу, чтобы мы разбились.
   -- Только не сейчас, да?
   -- Никогда.
   -- А ты знаешь, что если ехать достаточно быстро, то можно проскочить грань между реальностями и оказаться... Там, где все так, как хочется, как во сне...
   -- Ну уж нет, мне нравится этот мир. Ко всему прочему, будет обидно, если пропадут результаты сегодняшнего четырехчасового делового разговора. Ты не представляешь, как это было мучительно.
   -- Фу, противный!
   -- То, как тебе хочется, будет здесь. В этой реальности. Все, что ты пожелаешь, -- голос Шершунова был так серьезен, что Гарик невольно улыбнулся.
   -- М-м, вот это уже звучит неплохо.
   Шершунов свернул с шоссе, и они поехали по гладкой как бумага свеже заасфальтированной дороге мимо высоких заборов.
   -- Мафиозные дачи? -- поинтересовался Гарик.
   -- Да, в основном.
   Окруженные заборами особняки располагались на достаточно большом расстоянии друг от друга, в окружении столь же основательных благородных сосновых стволов они смотрелись особенно монументально и, надо заметить, довольно зловеще. Несмотря на то, что была ночь, здесь было светлее, чем днем, мощные прожектора освещали подходы к частным владениям и окружающий их лес так хорошо, что была видна каждая травинка и каждый камешек.
   -- Не нравится мне здесь, -- проговорил Гарик, морщась от яркого света.
   -- Не капризничай, сейчас приедем.
   Ворота, возле которых остановился Евгений Николаевич ничем не отличались от всех прочих ворот, мимо которых они проезжали -- высокие и надежные будто бы рассчитанные на то, что их будет штурмовать по меньшей мере бронетранспортер, они бесшумно отворились почти сразу же после того, как луч прожектора скользнул по фиолетовому металлу.
   -- Добрый вечер, Евгений Николаевич, -- улыбнулся крепкого телосложения молодой человек, склоняясь к окошку со стороны водителя, -- Мы уже начали волноваться.
   Здоровое любопытство промелькнуло во взгляде, когда он заметил в глубине салона милого взъерошенного мальчика.
   Евгений Николаевич ничего не ответил, он поехал по усыпанной гравием дорожке по направлении к дому, в котором несмотря на поздний час светились почти все окна.
   "Дом не спит, дом ждет хозяина", -- подумал Гарик почему-то с тоской.
   Не успел Шершунов подъехать, как в дверях появился темный мужской силуэт. Мужчина поспешно сбежал по ступенькам и приник к окошку машины.
   Мужчину звали Вячеслав Яковлевич Гольдовский. По всей вероятности, он был немного старше Шершунова, и уж по крайней мере серьезности в его глазах было гораздо больше (особенно в данный момент. Хотя именно в данный момент осуждать Евгения Николаевича за отсутствие серьезности было бы слишком жестоко). Вячеслав Яковлевич имел абсолютно еврейскую внешность - такие лица изображают на антисемитских листовках - черные глаза в тяжелых веках, крупный горбатый нос, крупные чувственные губы с ироничными складочками в уголках, черные вьющиеся волосы и уже достаточно заметные залысины на висках. Ростом он был с Шершунова, худощавый, даже какой-то поджарый, как хорошая борзая, и во взгляде, в движениях его и в жестах было что-то хищное. Хищное и одновременно порывистое, в нем не было спокойной основательности Шершунова, у которого ни одно движение не было лишним, он был как-то все время и как-то слишком заметно для постороннего взгляда насторожен и обеспокоен и это невольно заставляло настораживаться и обеспокоиваться окружающих. Ждать опасности, которая вот-вот...
   -- Черт побери, Женя, что случилось?! -- воскликнул Вячеслав Яковлевич и осекся, увидев Гарика.
   Несколько мгновений они смотрели друг на друга -- Гарик и Гольдовский -- несколько мгновений длилось молчание, электризующее воздух, пока Шершунов не оборвал его тем что, во-первых, открыл дверцу, а во-вторых, произнес:
   -- Ничего не случилось.
   Контрастом порывистому голосу Гольдовского был его голос преисполненный спокойствия. Он вышел из машины, мягко отстранив стоявшего у него на дороге мужчину, и в этом легком движении было столько совершенно явного презрения к нему -- ко всему, что заключалось в личности Вячеслава Яковлевича -- что тот, конечно же, почувствовал его. И почувствовал за что -- за тот слишком откровенно неприязненный взгляд, что тот позволил себе, когда смотрел на Гарика.
   А у мальчика был тогда почему-то слишком открытый и беззащитный взгляд. Слишком детский какой-то.
   -- Ты... -- Гольдовский глубоко вдохнул в легкие воздух, вероятно, пытаясь взять себя в руки, -- Ты мог позвонить хотя бы...
   Шершунов сунул ему в руки небольшой "дипломат", который перед тем взял с заднего сидения.
   -- Я забыл.
   Какое-то время они смотрели друг на друга и Гольдовский понял, что сейчас у него больше не стоит ничего спрашивать, не стоит больше ни о чем говорить. А что, собственно, говорить? Что еще не ясно?
   Словно в ответ на его мысли из уст Шершунова прозвучало:
   -- Ты хочешь еще что-то сказать?
   Гольдовский ничего не сказал, он ушел в дом и громко хлопнул дверью.
   Гарик вышел из машины со своей стороны, посмотрел на Шершунова удивленно.
   -- Это кто еще?
   -- Никто.
   Шершунов улыбнулся ему и сделал приглашающий жест в сторону двери.
   -- Ну, вперед, мой мальчик.
   Может быть, это было странно, но входить в этот большой и красивый дом Гарику мучительно не хотелось.
   Как будто предчувствие.
   Гарик вспомнил, что в иных обстоятельствах, которые в самом деле грозили ему бедой, у него не было и тени какого-то нехорошего предчувствия и решил не обращать внимания на крошечный колокольчик, до сих пор всегда мирно спавший, который вдруг раззвонился со страшной силой. Наверное, во всем виноват этот откровенный и, казалось бы, совершенно необоснованный переполненный ненавистью взгляд этого выскочившего непонятно откуда еврея. Гарик мог бы поклясться, что видит этого человека в первый раз и в то же время - он его помнил!
   "Дежавю"?..
   В доме было два этажа, на первом располагались кухня, кабинет и большая гостиная, на втором -- спальни. В этот раз Гарик не успел рассмотреть ничего, да и желания такового он не испытывал, ибо хотел спать. Руководимый Шершуновым он поднялся на второй этаж и вошел в ту комнату, в какую перед ним открыли дверь.
   По всей вероятности, это была спальня Евгения Николаевича. В ней пахло соснами, снами и тем особенным запахом, который Гарик впитал в себя, когда впервые прикоснулся губами к горячей коже этого мужчины, там, в машине...
   Евгений Николаевич включил свет, откинул покрывало с широкой двуспальной кровати и указал на дверь в стене напротив:
   -- Ванная и туалет там. Ложись, я присоединюсь к тебе чуть позже.
   Гарик отрешенно кивнул и отправился в сторону ванной.
   -- Только ты не долго, -- попросил он, уже взявшись за ручку.
   -- Не смеши меня -- разве я смогу оставить тебя надолго.
   Последняя улыбка, брошенная друг другу, и они разошлись.
  
   Глава XI.
  
   1.
   Шершунов спустился вниз, вошел в кабинет. Слава сидел за столом, копался в привезенных Шершуновым бумагах.
   -- Ну и что? Ради чего был весь сыр-бор? Я вижу все подписано.
   -- Все подписано, -- согласился Шершунов, -- Но чего мне это стоило!
   -- Чего?
   -- Испорченного настроения.
   Гольдовский смотрел на него откровенно неприязненно.
   -- Весело тебе? Развлекаешься? Ты уехал утром на деловую встречу, почему-то отказавшись взять с собой шофера, -- говорил он, четко печатая слова и глядя Шершунову в глаза со всей возможной выразительностью, -- И приехал ночью. Что я должен был думать?!
   -- Решил, что я замышляю что-то в обход тебя? -- зло улыбнулся Шершунов, -- А если бы и так. Чем ты мне помешаешь? Ты всего лишь бухгалтер, Слава... Да, ты еще и мой друг, но это к делу, к ДЕЛУ не относится... Равно как и к моей личной жизни.
   -- А вот тут ты и не прав. Именно то, что я твой бухгалтер, Женя, и относится к ДЕЛУ. Будешь действовать в обход меня -- тебе хуже... Впрочем, я ничего подобного не имел ввиду, я всего лишь беспокоился. А что касается твоей личной жизни, -- Гольдовский посмотрел на него мрачно, -- Я никогда не вмешивался, хотя... все это...
   -- Тема закрыта, -- оборвал его Шершунов, -- Я знаю все, что ты мне можешь сказать, ты знаешь все, что я могу ответить.
   -- Так значит...
   Гольдовский выглядел очень смешным, когда обижался. Из-за того, что обижался он всегда так искренне. Когда речь шла о делах -- цены ему не было, но в сфере личностных отношений он претендовал на слишком многое, на то, куда Шершунов никак не собирался его допускать, и в чем к его мнению не собирался прислушиваться.
   На это Гольдовский обижался. Плюс к тому не совсем осознанно даже, но он каждый раз ревновал начальника и друга своего к тому кому-то, кто периодически появлялся в его жизни и занимал более близкое и важное место в его жизни, отодвигая Вячеслава Яковлевича на второй план.
   Шершунов все это прекрасно понимал и никак не мог на это злиться. Ему нравилась такая преданность. Хотя она, пожалуй, и таила в себе некоторую опасность -- излишние эмоции всегда чреваты опасностью.
   -- Вот вредный еврей! -- делано возмутился он, намереваясь разрядить обстановку -- Ты же видел это чудо!
   -- Какое еще чудо?
   -- Только не претворяйся, что не понимаешь, о чем я!
   Гольдовский молчал.
   -- Любой на моем месте забыл бы обо всем на свете, -- Шершунов не мог сдержать улыбку, когда увидел выражение лица своего компаньона.
   -- Ну уж не любой, -- резонно заметил Вячеслав Яковлевич, -- Далеко не любой, скажу я тебе.
   -- Ну признай, по крайней мере, что он безумно красив!
   Гольдовский сморщился, будто съел лимон.
   -- Я его не разглядывал. И потом, Женя, сколько ему лет?!
   -- Восемнадцать.
   -- Ну хорошо... -- голос Гольдовского звучал так зловеще, что становилось ясно сразу, что ничего хорошего ожидать от него не стоит, -- Может быть, все это действительно не мое дело. В конце концов ты взрослый человек. Итак, сколько он стоил?
   -- Кто?!
   -- Меня не интересует сколько стоят мальчики! Сколько нам стоил Носов?
   Носовым звали чиновника, с которым Шершунову выпала честь общаться сегодня.
   -- Пятьдесят тысяч.
   -- Недурно... Мог бы и поторговаться.
   -- Да ладно, не мелочись.
   -- "Не мелочись"!.. У тебя слишком много денег?
   -- В следующий раз ты поедешь. Впрочем, нет. Ты все испортишь своим скупердяйством. Забудь об ЭТИХ деньгах, Слава, спиши их в убыток. И подумай о ТЕХ деньгах, которые мы с тобой заработаем благодаря вонючей подписи этого недоумка Носова.
   Напоминание об открывающихся возможностях почти вернуло Гольдовскому хорошее настроение.
   -- Да, -- сказал он и глаза его загорелись, -- Не будем же терять время и завтра с утра поедем...
   -- Стоп! -- прервал его Шершунов, -- Ты поедешь.
   Искреннее недоумение было ему ответом.
   -- Что значит?..
   -- У меня завтра выходной.
   Гольдовский готов был лопнуть от возмущения, когда понял к чему Шершунов клонит. Он не понимал никогда, как может быть что-то там (все равно что!) важнее, чем дело, которое может принести прибыль. Тем более он знал, что именно было для Шершунова важнее. Это что-то, белокурое и смазливенькое, уже оккупировало, по всей вероятности, шершуновскую спальню и, по всей вероятности, с нетерпением ждало...
   -- Хорошо, я поеду один.
   Гольдовский встал и ушел.
  
   2.
   У Гарика невольно вырвался восхищенный вздох, когда он переступил порог ванной. Она была... Ну, в общем, пределом мечтаний. Не избалованного роскошью богача, а нормального "россиянина" привыкшего к малогабаритным квартирам, где ванные комнаты... ну вы знаете какие. По сути своей Гарик был нормальным россиянином, поэтому, разумеется, когда он увидел ванную комнату габаритами метров пять на шесть, у него невольно вырвался восхищенный вздох и он подумал: "А пожалуй я задержусь здесь на пару-тройку дней".
   ...Белый кафель с нежно-розовыми цветами миндаля, под цвет кафелю умывальник и пушистый коврик перед "джакузи". Эта ванная комната была создана не для того, чтобы просто мыться, она была специально приспособлена для получения особенного удовольствия от этого процесса.
   Для удовольствия от процесса на стеклянной полочке стояли по настоящему хорошие и страшно дорогие шампуни и гели для душа, зубные эликсиры и дезодоранты. Франция, Англия, Израиль...
   Гарик тут же вспомнил дорогие журналы на иностранных языках, что доводилось ему листать еще во времена оны, когда в нашей стране ничего подобного не продавалось. И цены в долларах услужливо выскочили из тайников памяти, дабы помочь составить представление.
   "А пожалуй стоит заехать завтра в пару магазинчиков и ненавязчиво указать на некоторые вещи, которых здесь явно не хватает, -- подумал Гарик, заполняя водой ванную, -- Думаю, Женечка не откажется от пополнения коллекции тем, что мне особенно нравится..."
   Смягчив предварительно воду лавандовым маслом, успокаивающим и расслабляющим, Гарик с наслаждением погрузился в горячую воду, с мыслью о том, что жизнь, кажется, не такая уж скверная штука.
  
   3.
   Не существует любви с первого взгляда. Любовь возникает постепенно, медленно и трудно, преодолевая море препятствий (в большинстве своем надуманных), преодолевая массу противоречий, всегда имеющихся в душах людей еще не близких в период становления этой самой близости. С первого взгляда возникает расположение, влечение. И от того, насколько оно сильно в момент первого брошенного друг на друга взгляда зависит станет ли человек ломать устройство своей жизни ради того, чтобы скорректировать его под устройство жизни другого человека.
   В этот первый момент самую важную роль порою играют такие мелочи, как взгляд, жест, слово. И именно первая ночь любви решает окончательно и бесповоротно -- действительно ли она первая в череде многих, или она же и последняя.
   Да, секс действительно не все в жизни, но, согласитесь, он занимает одно из первостепенных мест.
   Часто ли нам удавалось получить в постели именно то, что нам хочется, часто ли наши желания идеально совпадают с желаниями партнера? Гарик всю свою сознательную жизнь относился к понятию "любовь" с известной долей цинизма. Никогда не испытывая ее, он не мог понять ее сути, а слова не значили для него ничего. Однако даже самые циничные на свете люди (а Гарик к ним не относился) подсознательно стремятся к этой самой любви, и каждый раз, когда только-только завязываются с кем-то романтические отношения, робкая неосознанная мысль "а вдруг сейчас ?.." неизменно появляется в их голове.
   Возможно, что "вдруг сейчас" наступило для Гарика именно этой ночью, проведенной вместе с Шершуновым в его великолепном доме (в машине его еще не было, в машине был сделан только первый шаг). Гарик, разумеется, и понятия не имел о важности происходящего, но Гарик чувствовал себя совсем не так, как обычно. Трудно объяснить это словами, но впервые (может быть, исключая только самый первый раз в его жизни) он относился к сексу не просто как к действу ради наслаждения, а как к ритуалу, который предназначен для чего-то большего.
   Не столько физическая близость возникла между ним и Шершуновым в эту ночь, сколько эмоциональная. Не зная друг о друге практически ничего, они понимали друг друга прекрасно, и им не нужно было слов для того, чтобы объяснять свои желания. Все было так просто, так легко и так свободно, как не случалось у них обоих никогда, и они просто не могли оторваться друг от друга, словно очень скоро их ждала вечная разлука.
   Шершунову нравилось чувствовать себя хозяином положения и ему нравилось то, что Гарик охотно соглашался с этим. Шершунов просто открыл для себя новый свет. Новый мир. Новую реальность. Его любовь родилась из нежности, а нежность из благодарности за эту новую реальность, что Гарик принес с собой и подарил ему. Его любовь родилась именно этой ночью, раньше столь сильных чувств в его сердце не было никогда (осознав это Евгений Николаевич, честно говоря, немного испугался).
   Итак, они вполне подходили друг другу, только в отличие от Гарика, Шершунов умел принимать решения быстро и сразу. Наверное, жизнь научила. И потому, когда Гарик просто наслаждался процессом, он уже решил для себя, что никуда его не отпустит. Что он будет его. И только его.
  
   4.
   Поздним утром, а конкретно около часа дня, Гарика разбудили лучи почти достигшего зенита и поднявшегося выше верхушек деревьев солнца. Гарик смотрел на солнечные зайчики скачущие по одеялу, удивленный неожиданно острым ностальгическим воспоминанием о том, как когда-то давно-давно такие же солнечные зайчики прыгали по его постели ранним утром, когда он просыпался от надрывного мычания коровы и нежного несколько покровительственного голоса бабушки, говорящей с ней... Потом звяканье молока о дно эмалированного ведра... Гарик не особенно любил вспоминать о своем детстве, но то единственное лето у бабушки осталось в памяти точно такими же как сейчас солнечными бликами на стенах и потолке, солнечными мыслями и солнечными чувствами.
   Ему было тогда лет шесть. Единственное лето в деревне без матери...
   ... А что было бы, если бы остаться здесь жить? Навсегда? Просыпаться в этой постели каждое утро вот так, рядом с этим мужчиной? Ведь тебе нравится, когда о тебе заботятся, ведь тебе нравится сознание того, что ты не просто предмет для удовлетворения сиюминутной похоти. Кто тебе снился во сне, кто тебе грезился, когда ты смотрел в глаза мужчинам, которые... Которые явно не являлись мужчинами твоей мечты?
   Кого ты ждал?
   Разве тебе не понравилось то, как он говорил (КАК он говорил!) эти самые обычные вроде бы слова "мой мальчик". Сердце таяло. С чего бы это?
   "Любовь такая недолговечная штука, -- подумал Гарик, -- Надо пользоваться ею, пока она есть. Не думать больше ни о чем и отдаваться моменту. Любви нет ни в прошлом, ни в будущем, она есть только в сейчас..."
   Когда-то Гарик поставил на первое место в своей жизни свободу. Полную и безусловную. Тому, конечно, были причины, но этот принцип очень мешал ему сейчас признаться себе в том, что он может испытывать желание жить с кем-то достаточно долго.
   Гарик осторожно выбрался из объятий Шершунова, тот даже не пошевелился. Устал бедненький, не привык к таким ночам, и в самом деле, ведь уснули они когда уже почти рассвело.
   Несколько мгновений Гарик смотрел на него, потом ему стало скучно и он, наклонившись, коснулся кончиком языка его губ, раздвинул их, проник за неплотно сжатые зубы... в тот же момент был схвачен и опрокинут на подушку.
   Как необыкновенно и странно было это ощущение. Он -- здесь и сейчас уже совсем взрослый и, одновременно, он -- такой как был в свои шесть лет в деревне у бабушки. Солнечные зайчики... нежные и сильные руки... беззаботная радость жизни.
  
   5.
   В доме Шершунова, помимо хозяина и Вячеслава Яковлевича Гольдовского, проживал повар Андрей Алексеевич, человек одинокий, с весьма причудливым характером, любящий вкусно и разнообразно готовить и ценимый за это. Кроме того, каждый день с утра приходила женщина средних лет, живущая в деревне неподалеку (в пятнадцати минутах ходьбы, если быть точнее) Лидия Михайловна, которая... которая была просто домоправительницей и властительницей над всеми живущими в нем мужиками. Кроме того была Наташа, женщина лет тридцати, няня Нюмочки, четырехлетнего сына Гольдовского. И, наконец, были трое охранников -- Вадик, Рома и Саша, а так же шофер Ванечка.
   Все это Гарик выяснил, когда вышел из комнаты ближе к двум часам, движимый голодом. (Шершунов оставил его вот уже полчаса как, сказав, что пойдет выяснить, чем их будут кормить на завтрак и пропал).
   Завернувшись в огромный шершуновский халат и погрузившись в его же огромные тапочки, Гарик вышел в коридор. Первым, кого он увидел, был Нюма, катающийся на яркой желтой машине странной формы с синей лампочкой на крыше, второй была Наташа, идущая вслед за ребенком с прижатой к груди книжкой в мягкой обложке.
   Первое знакомство с Нюмой ознаменовалось тем, что тот врезался в Гарика на своей странной машине и завопил:
   -- Уйди!
   -- Нюма, перестань немедленно! -- грозно воскликнула Наташа, оттаскивая машину чуть назад и разворачивая ее в обратную сторону.
   -- Я хочу туда, -- хныкал Нюма.
   -- Нет, ты поедешь обратно!
   В интонации голоса няни, а так же в выражении ее лица, когда она кинула мимолетный взгляд на Гарика, было что-то от мистического ужаса, словно ребенок заехал на запретную территорию, где водятся чудовища, способные его пожрать. У Гарика, по крайней мере, сложилось именно такое впечатление.
   -- Я не кусаюсь, -- сказал он, помешав своим высказыванием Наташе уйти, как раз в тот момент, когда она уже собиралась это сделать.
   Наташа обернулась, и Гарик невольно улыбнулся, увидев на лице ее всю гамму чувств и сомнений по поводу того, как с ним, Гариком, обращаться.
   -- Чье дите? -- вопросил Гарик, решив облегчить ей муки.
   Наташа сказала чье дите, и в конце концов они даже весьма мило побеседовали. Беседа поначалу была несколько односторонняя -- Гарик задавал вопросы, а она отвечала, но потом Наташа разговорилась и стала изъясняться достаточно пространно. Все-таки ей было скучно, и она не прочь была поболтать.
   Дите в это время самостоятельно развернуло свой транспорт и поехало-таки туда, куда намеревалось первоначально.
   -- Жена Вячеслава Яковлевича умерла два года назад.
   -- От чего?
   -- Кажется, у нее был рак. Слишком поздно обнаружили и лечение не помогло. Потом Вячеслав Яковлевич переехал с Нюмой сюда.
   -- Это Гольдовский ему такое имя придумал? -- спросил Гарик, провожая взглядом исчезающий за поворотом желтый автомобиль.
   -- Не знаю. Наверное. Обыкновенное еврейское имя. Наум.
   -- Дурацкое имя... Ты случаем не знаешь Женька где?
   Наташу несколько покоробило таковое наименование хозяина дома, но она постаралось, чтобы это осталось незамеченным.
   -- Кажется, он в кабинете.
   -- Что он там забыл?
   Наташа пожала плечами.
   -- Вячеслав Яковлевич приехал. Дела какие-то.
   -- Ах, вот оно что! Похоже, я останусь без завтрака.
   Нюма появился из-за поворота и уже нарочно затормозил в Гарика.
   -- Я тебя задавил, и ты умер, -- сообщил он радостно.
   -- Ну конечно.
   Гарик извлек его из машины и поднял на руки. Малыш был совсем не похож на отца, пока, по крайней мере. Он был пухлый, розовенький и носик пуговкой. Только глаза огромные и черные, как у Гольдовского, и ресницы длинные.
   Красивый мальчик.
   -- Тебе нравится давить пешеходов?
   -- Да!
   -- Молодец, хороший мальчик, вырастешь достойным членом общества.
   Видимо, Нюму никто доселе не хвалил за садистские побуждения, поэтому он сразу проникся к Гарику теплыми чувствами.
   -- Ты будешь со мной играть?
   -- В жертву маньяка?.. Не знаю, не знаю, разве что после завтрака.
   -- Завтрак уже был.
   -- Это у тебя был. Меня никто не покормил.
   -- Почему?
   -- Я тоже хотел бы знать почему...
   Как раз в этот момент появился Евгений Николаевич, вероятно, чудом спасшийся из лап Гольдовского.
   -- Прости, что я задержался. Завтрак готов уже.
   Наташа хотела забрать у Гарика Нюму, но малыш не пожелал расстаться со столь неожиданно обретенной жертвой и, во избежание скандала, пришлось взять его с собой.
   -- Надо купить тебе что-нибудь из одежды, -- заметил Шершунов, когда они спускались, видя как бедный Гарик путается в полах его халата.
   -- Ну если ты настаиваешь, -- улыбнулся тот, -- А вообще можно просто съездить в Москву и забрать кое-что.
   -- Как скажешь.
   Дом Шершунова совсем не был похож на роскошные апартаменты новых русских. Весьма строгая обстановка, абсолютно без излишеств, и даже чувствуется вкус. Слегка средневековый стиль и мягкие сумерки даже когда солнце бьет в окна. Складывалось впечатление, что дом обустраивал не Шершунов, слишком разнилась вся обстановка с обстановкой в его спальне, где было светло, где повсюду лежали мягкие ковры, и все было приспособлено для удобства и комфорта.
   В гостиной, где с высокого потолка свисала тяжелая люстра, по стенам были развешаны лампы в виде подсвечников, и всю стену занимал роскошный камин, был накрыт край длинного стола. На два прибора.
   -- Я тоже буду, -- заныл Нюма, когда Гарик собрался было поставить его на пол.
   Так он и остался сидеть у него на коленях, хрупая его тостом.
   -- Похоже, ты ему понравился, -- констатировал Шершунов, -- Вообще-то он не очень общительный ребенок, да и характер...
   -- В папочку?
   Шершунов усмехнулся.
   -- Надеюсь, он не станет на него похож, когда вырастет. Нюмочка, -- наклонился Гарик к ребенку, -- Ты папу любишь?
   -- Прекрати, Гарик. -- Шершунов несколько смущенно посмотрел в сторону двери.
   Гарик обернулся и увидел Гольдовского. Тот молча подошел к нему, забрал ребенка и ушел.
   -- Пусти! -- пронзительно вопил ребенок, вырываясь из отцовских рук, -- Мы будем играть!
   Тщетно.
   -- Ну, поедем? -- спросил Гарик, уныло провожая их глазами.
   Шершунову ехать никуда не хотелось. Москва ему опостылела за неделю, и он предпочел бы провести свой выходной в постели с милым мальчиком. Но, разумеется, он сказал ему:
   -- Поедем.
   Может быть, Евгений Николаевич и предложил бы милому мальчику провести время с большей пользой, чем прогулка по жаркой и пыльной Москве (в конце концов, что изменится, если поехать туда завтра или послезавтра?), но поймет ли это богемное существо, как он отвык от любви, и как хочется ему возместить бесконечные сто лет одиночества?
   Шершунов никогда не общался со столь юными мальчиками, все его любовники доселе были как минимум двадцати лет, с ними все было гораздо проще... А этот ангелочек с фиалковыми глазами... о чем он думает, каков ход его мыслей. Чего ему вообще надо?
   И потом они знакомы всего сутки.
   Бывало и раньше, что Шершунов ложился в постель с первым встречным, но это были заведомо одноразовые встречи, не значащие ничего.
   С Гариком было все совсем по-другому. Почему? Потому что Шершунов решил, что все будет по-другому.
  
   6.
   За руль на сей раз сел Ванечка.
   Ради имиджа, а, может быть, просто из эстетических соображений Евгений Николаевич подбирал в штат своего персонала исключительно красивых парней. Красивых, высоких и хорошо сложенных. Впервые у него возникла мысль, что следовало бы специально подыскивать маленьких кособоких уродцев -- это когда он заметил оценивающий взгляд своего милого мальчика, которым он окинул шофера, открывшего перед ним дверцу.
   -- Тебя как зовут?.. Ах, Ванечка!
   Ведь знал же, паршивец, как шофера зовут!
   Но, черт побери, маленького и кособокого шофера еще можно терпеть, но маленькие и кособокие охранники -- это уж слишком!
  
   7.
   -- Где ты живешь? -- спросил Шершунов, когда они въехали в черту города.
   -- Слушай, Жень, давай заедем в один магазинчик на Тверской. Давно хотел купить себе шампунь осветляющий и все никак...
   Хитрые-хитрые глаза.
   Шершунов попытался вспомнить, сколько у него при себе денег и принял предложенную игру, сказав:
   -- Хорошо, давай заедем.
   Он хотел ему сказать: "Солнышко, я готов приобрести для тебя весь мир. Почему бы тебе сразу не предоставить мне список, мы бы уложились за более короткое время и не колесили весь день по Москве. Впрочем, может быть, в этом есть что-то романтичное... Просто я чего-то не понимаю".
   И получилось так, что этот день принес моральное удовлетворение обоим. Гарику нравилось протягивать пальчик к красивым вещам и говорить:
   -- О, черт, вот это классно!
   Шершунову нравилось доставать бумажник и протягивать кассирам крупные купюры. Он действительно давно не получал такого удовольствия от траты денег, может быть, даже впервые увидел в этом смысл...
  
   8.
   ...-- Иди-ка сюда... Смотри... Да не туда. Вот это.
   -- Ну и что это?
   -- Гель для задницы.
   -- Что-что?
   -- Да гель для задницы!
   -- Зачем это?
   -- Для мягкости. От постоянного сидения на ней кожа грубеет, и вот если смазывать ее... периодически... она становится мягкой-мягкой, нежной-нежной...
   -- Специально для задницы придумали гель?! Идиотизм какой-то!
   -- На самом деле этот гель весьма полезная штука. Для женщин, конечно. У них с возрастом кожа на заднице делается пупырчатой, неэстетичной на вид.
   -- А тебе-то это зачем?!
   -- Ну хочу я!!!
  
   9.
   ... -- Во! Такие ботинки хочу!
   -- Вот эти?..
   -- Ну.
   -- Ты собираешься пойти в армию? Погоди немного, и так заберут, и форму выдадут.
   -- Типун тебе на язык!.. Этими ботинками хорошо бить в мягкий живот поверженной жертвы...
   -- По заднице, предварительно намазанной гелем... Пойдем отсюда, а?
  
   10.
   ... -- Посмотри-ка сюда. Тебе нравится?
   -- Нет.
   -- Почему?
   -- Ну зачем тебе это, извращенец? Да я просто не позволю тебе это надеть. Представить это кожаное и заклепанное на твоей нежной коже...
   -- Так в этом ходить-то не надо, это для сексу! И потом я не для себя, я для тебя...
   -- Ты себе представляешь как я в ЭТОМ буду выглядеть?!
   -- Представляю. Здорово. Будешь садиста изображать.
   -- За этим к Нюме обращайся. Он с удовольствием изобразит тебе садиста.
   -- Гольдовский его ко мне не пустит. Он меня ненавидит.
   -- Да забудь ты о Гольдовском.
   -- Забудешь о нем. Почему он вообще живет в твоем доме?
   -- Так удобнее. Иногда приходится срочно принимать решения, куда-то ехать. Да и вообще.
   -- Значит дом и офис у тебя в одном лице? Мило.
   -- И потом Гольдовский не тебя ненавидит, а меня. Мои извращенские пристрастия. Он у нас правоверный.
   -- М-да... О! Давай такую штуку купим!
   -- Тебе что, моего мало?
   -- Какой ты вредный! Ну для разнообразия! Он с вибратором!
  
   11.
   Ванечка был человеком корректным, но у него было очень выразительное лицо, на котором отражались все его чувства независимо от желания. При виде очередного свертка, закинутого в машину, у него все больше вытягивалось лицо, и он украдкой поглядывал на босса, словно пытаясь прочесть ответ на его лице, ответ на безмолвный вопрос: "Где предел?" Ответ на лице Шершунова не прочитывался, зато он хорошо читался на лице Гарика -- "Предела нет".
   Однако предел наступил-таки. По крайней мере, в этот день. Произошло это, когда Гарик проголодался. Дело было к вечеру.
   Ванечка отвез их в ресторан.
  
   Глава XII.
  
   1.
   На самом деле все, что нужно человекам для полного счастья, -- это теплый взгляд кого-то жутко милого, в тот момент, когда он неожиданно и внезапно становится самым-самым близким.
   -- Какая тебе разница кто мои родители... -- Гарик смотрел в хрустально-зеленые глаза Шершунова, светящиеся сейчас особенной нежностью, от них невозможно было оторвать взгляд, без них мир делался холодным и пустым, -- Я же тебя не спрашиваю -- кто твои родители.
   Они ужинали в небольшом очень уютном ресторанчике, где было тихо, как-то по-домашнему, а обилие зелени и журчание невидимых им декоративных фонтанчиков создавали даже интимную обстановку.
   -- Я в отличие от тебя взрослый человек, -- резонно заметил Шершунов.
   -- Ну... считай, что я сирота. Хочешь усыновить меня?
   -- Я серьезно, Гарик...
  
   2.
   ...Я ненавижу свое детство. До сих пор. Во мне живет какой-то жуткий комплекс. Странного замученного мальчика, который вечно чувствовал себя невероятно чужим в этом мире. Вряд ли мальчик этот пережил бы все это так легко, если бы знал, что то что он чувствует -- в принципе ненормально. Что дети должны быть счастливыми и беззаботными.
   Я играл всю жизнь. Может быть, с самого раннего детства. Я придумывал других мальчиков или девочек и на какое-то время становился ими. Мальчик -- пришелец из космоса, притворялся обычным землянином, девочка из детского дома вдруг попала в богатую и влиятельную семью. Играть было очень интересно, до тех пор, пока истории не исчерпывали себя и не надоедали.
   Я ходил по комнатам, размахивал руками и шепотом разговаривал сам с собой, пугая мамочку.
   Она боялась -- что я сумасшедший.
   Она всегда этого боялась...
   Так вот, когда мне было четырнадцать или пятнадцать, в наш класс зашел смешной дяденька и пригласил всех желающих придти в театральную студию, где он являлся директором и режиссером в одном лице.
   Мы все похихикали, а потом -- очень многие действительно пришли. Попробовали сыграть в паре сценок, потерпели фиаско и постепенно бросили это дело. А я остался.
   Как вышел в первый раз на дощатую коричневую сцену районного дома культуры, так и остался на ней навсегда.
   Это был мир за гранью стекла, за невидимой завесой, где начиналась сказка. Моя личная сказка, в которой я жил с детства перестала быть только моей. Оказывается -- в сказке жили и другие люди. Оказывается, их было много -- мальчиков и девочек, дяденек и тетенек, которые с горящими глазами, с безумием и азартом выпрыгивали из реальности в сказку и начинали там ЖИТЬ.
   Я ушел. Я сошел с ума.
   Я перестал жить в реальности и очень скоро напрочь забыл обо всем, что было с ней связано. Смешной дяденька, звали которого Сергеем, стал для меня богом, актеры его театра стали моими лучшими друзьями.
   Дома я постоянно учил роли, репетировал, размышлял, как сыграть убедительнее, как сделать так, чтобы моему герою -- поверили. Чтобы над ним смеялись или плакали, чтобы забывали, что он ненастоящий.
   До того, я думал, что живу неправильно, доверял суждениям мамочки и старался притворяться, что принадлежу реальному миру, но с тех пор, как начал играть в самодеятельном театре, с тех пор, как нашел единомышленников, в реальности я уже практически и не появлялся.
   Именно тогда, я потерял всех своих друзей и даже Мишку -- нам стало не интересно друг с другом.
   Думаю, Сергей был не таким уж плохим драматургом, его сюжеты были довольно посты, но условиям постановки на сцене отвечали идеально.
   Однажды мы даже сняли небольшой фильм.
   Про подростков, подшутивших над пожилой и странной одинокой женщиной, кинув ей в почтовый ящик письмо, где объяснялись в любви от имени пожилого и очень добропорядочного джентльмена и назначали встречу.
   Пожилую особу играла довольно известная актриса -- у Сергея была куча знакомых актеров -- а детишек играли мы, юные дарования, упивающиеся серьезностью процесса и пьянеющие от настоящей профессиональной камеры в руках у настоящего оператора.
   Сергей часто приглашал нас домой, всех скопом, пить чай.
   Он снимал комнату в жуткой коммуналке в центре города, возле метро. На грязных пузырящихся обоях висели афиши и фотографии известных актеров, историями из жизни которых Сергей очень любил поделиться с гостями.
   Я так и не понял, кем он был, чем жил, как умудрялся попадать на телестудии и знакомиться с актерами.
   И почему, такой пронырливый, и в общем-то небесталанный, он возился с ребятишками в доме культуры.
   Мы сидели толпой на его подавленном диване, играли в карты, пили чай или смотрели великие фильмы по видео.
   Периодически к нашей шумной компании присоединялись всякие странные деятели всех полов и возрастов, которые веселились вместе с нами на равных. Пили вино, но не перепивались, курили так много, что в маленькой комнате топор можно было вешать, и болтали-болтали...
   Мамочка боялась, что я связался с наркоманами и бандитами. Однажды я пригласил ее на спектакль, она пришла, посмотрела и ушла задумчивая. Чем-то ей не нравилось мое увлечение, но она не могла сказать, чем, а потому помалкивала.
   Этот самый Сергей и оказался моим первым мужчиной.
   Все начиналось вполне невинно, он приглашал меня с одной из девочек -- самой хорошенькой из нашей студии к себе домой и делал фотоколлажи. Коллажи были хороши, а фотографии ужасны. Не умел Сергей делать фотографии.
   Мы с Аней изображали Ромео и Джульетту, играли в любовь.
   А потом... не знаю, кого мы изображали, но играли в любовь с одним из мальчиков. Его звали Рома, был он тоже весьма недурен собой и играл неплохо.
   Вот в этих сценках мы по настоящему заводились. Все трое. Может быть, нам передавалось волнение Сергея, который придумывал для нас красивые позы и щелкал на старенький ФЭД, а может быть, нам просто нравилось -- нравилось касаться друг друга, целоваться -- почти по настоящему, нравилось осознавать, какие мы красивые и как здорово смотримся со стороны.
   Я не знаю спал ли Сергей с Ромкой, ни тот ни другой ни разу об этом не проговорились. Впрочем, я тоже никому не говорил о том, что случилось однажды вечером, когда мой наставник пригласил меня к себе в гости смотреть очередной великий фильм.
   Меня одного.
   Это и льстило и пугало немножко и завораживало.
   Он был некрасивым и действительно смешным, мой наставник, но горело в нем что-то такое, какая-то сила и страсть, от которой мы, детишки заряжались, как от розетки. Как от наркотика.
   Мы смотрели фасбиндеровского "Керэля". Фильм мне не понравился, он был скучный, тягомотный и какой-то неэстетичный.
   Сергей потом спросил меня с улыбкой:
   -- Ну, как тебе?
   А мне было стыдно признаться, что практически никак, и я стал что-то мямлить, а Сергей вдруг засмеялся и нежно прижал меня к себе.
   -- Дурачок ты еще...
   От него пахло сладко и горячо.
   И я прижимался щекой к его плечу, мне было неудобно и хотелось выбраться из жарких объятий, но я боялся, что Сергей обидится.
   Потом он стал гладить меня по плечам по спине и по мягкому месту, поцеловал в шею.
   Я был очень удивлен, и все-таки был уже не такой дурак -- мне к тому времени уже исполнилось пятнадцать -- чтобы не понимать, что к чему.
   Какое-то время я размышлял не очень ли мне противно, решил, что не очень. И я сыграл снова.
   В очередной раз сыграл роль, которую он для меня написал. И по-моему, сыграл ее неплохо.
  
   3.
   Чтобы только отвязаться от глупых Шершуновских вопросов Гарик рассказал ему все что мог о своем отце (которого не помнил) и о матери (о которой, говоря по правде, не хотел вспоминать).
   -- ... Мы с ней психологически несовместимы. Нам никогда в жизни ни по одному вопросу не удавалось найти общий язык. Всегда, при любых обстоятельствах, когда мне хотелось направо, ей упорно хотелось, чтобы я шел налево... Ну ты понимаешь. Уверена она была, что все, что бы я ни делал -- неправильно!
   Они решили распить бутылку шампанского в ознаменование сегодняшнего дня и сделанных покупок, и Гарик был уже немного пьян, а потому выражался несколько патетически.
   -- А тебе не кажется, что она могла быть права?
   -- Не кажется... И вообще, Шершунов, на чьей ты стороне?
   -- На твоей. И всегда буду только на твоей.
   -- Она никого не любит, Женя, кроме себя!
   -- Ты уверен?
   -- Ну, если она меня и любит, то уж очень как-то своеобразно, пусть так и будет -- мне как-то по фигу, но пусть я буду где-нибудь подальше от ее любви. И давай не будем о ней больше. Не хочу!
  
   4.
   Было очень неосторожно со стороны Гарика привезти Нюмке в подарок водяной пистолет. Весь дом и его обитатели оказались мокрыми в течение каких-нибудь получаса и прибывали потом в этом состоянии перманентно -- Нюма ревностно следил, чтобы никто не успевал высохнуть. Все это не добавило приязни к Гарику среди обитателей дома, зато Нюма просто не отходил от него.
   Весь следующий день Гарик был предоставлен сам себе. Евгений Николаевич ухал с раннего утра, пообещав вернуться пораньше и свозить свое сокровище куда-нибудь развлечься.
   "Ты ведь не будешь скучать, мое солнышко?"
   "Не буду".
   "Это хорошо, хотя на самом деле мне хотелось бы, чтобы ты скучал".
   "Если я успею соскучиться до того, как ты придешь -- я отправлюсь развлекаться самостоятельно!"
   "Это угроза?"
   "Да!"
   На самом деле Гарик поймал себя на мысли, что ехать и развлекаться куда-то без Евгения Николаевича ему не хочется. А потому как он очень не любил, когда привязывался к кому-то НАСТОЛЬКО, то такая мысль ему совсем не понравилась, и он сделал все, чтобы Шершунов не догадался о ней.
   В действительности он соскучился по нему уже через пять минут, после того, как тот ушел.
   Некоторое время послонявшись по дому, где все были заняты чем-то и где никому не было до него никакого дела, Гарик вернулся в шершуновскую спальню и рухнул на уже заботливо прибранную домработницей кровать.
   Ему вообще не хотелось ехать куда-то. Ему хотелось бы сейчас валяться в кровати рядом с ним, с Шершуновым, хотелось лежать головой у него на животе, чтобы было тепло и спокойно, трепаться о чем-нибудь незначительным и нежно ласкать друг друга до позднего-позднего утра, потом пойти завтракать на веранду, потом... ну что-нибудь в том же духе, как это было вчера. Вместо этого противный Шершунов безумно рано (не было еще и восьми) собрался уходить, и даже торопился, потому что в машине его уже давно поджидал омерзительнийший в мире еврей. Гарику не хотелось, чтобы Шершунов уезжал, и потому он особенно старательно делал вид, что это совсем не так.
  
   5.
   Они никуда не поехали в тот вечер, хотя Шершунов, как и обещал, приехал рано (было часов пять) и в общем-то был готов к такой жертве, как поездка по увеселительным местам, заставив себя не думать о том, что завтра ему рано вставать.
   Как раз в это время теплый пепельный котенок Гарик валялся в саду в привязанном в тенечке гамаке и трепался по телефону с приятелем - молодым человеком со странным именем Нестор, сыночком дипломатов, особой чувствительной и утонченной.
   Теплый черненький котенок Нюмочка возился рядом в песочке, строя подземный гараж для игрушечных автомобилей. Няня его с самого утра (сразу же после того, как укатил Гольдовский) уехала в город встречать из командировки мужа. Гарик пообещал ей посидеть с ребенком с целью завязания дружеских отношений.
   Нестор долго и жалобно изливал накипевшее и наболевшее за все время, что они с Гариком не виделись, потом вдруг спохватился.
   -- Ты где пропадаешь? За вещами никак не приходишь... И вообще давно тебя не видно... Расскажи мне, как ты. Откуда ты звонишь?
   -- Из дома мужчины моей мечты.
   -- Да ну?!
   -- Ну да. Где-то, не помню где... А! Кажется в подъезде, где булгаковская квартира номер пятьдесят, прочитал я на стене надпись: "Смерть стоит того, чтобы жить, любовь стоит того, чтобы ждать". Я запомнил эту фразу и утешался ею каждый раз, когда расплевывался с очередным любовником.
   -- И что, дождался?
   -- Ты знаешь, похоже, что да.
   -- С ума сойти! Ну-ка, рассказывай!
   -- Я не знаю, что рассказывать. Он красивый, он богатый, он кажется меня любит. А когда я вспоминаю о ночи, которую с ним провел, у меня сразу встает. Он классно трахается, Нестор!
   -- Ну, я гляжу, тебе действительно повезло. Не помню, чтобы ты так говорил еще о ком-нибудь.
   -- Ага. В общем, летописец, мне с ним очень здорово...
   -- А в частности?
   -- А частности -- это такие мелочи! К сожалению, он не один живет. Народу полон дом, какой-то еврей дурацкий тут живет, с которым они работают вместе. Ай, не будем о грустном! Может быть, выживу я этого еврея.
   -- Дерзай, Гарик! Ты знаешь, я очень рад за тебя.
   -- Мерси.
   -- Приезжай в гости, поговорим обо всем.
   Тут Гарик увидел крадущуюся по саду Наташу.
   -- Слава Богу, успела, -- сказала она шепотом, -- У вас все хорошо?
   Гарик кивнул.
   -- Ладно, Нестор, я позвоню тебе еще.
   -- Приехало начальство? -- спросил он Наташу, отключая телефон.
   -- Ты знаешь -- это просто чудо! Я иду от станции, выхожу на дорогу и вижу машину. Я бегом! Пока они в дом пошли, я сюда! Гольдовский убил бы меня, если бы узнал, что я Нюмку с тобой оставила. Ты меня не выдашь?
   Наташа была в странно возбужденном состоянии, ее глаза сияли, волосы растрепались ветром. Она все еще не могла совладать с дыханием, должно быть действительно быстро бежала. Она была совсем не такой, какой Гарик увидел ее в первый раз с книжкой, она смотрела на него весело и улыбалась.
   -- Нет, конечно, -- ответил ей Гарик, улыбаясь в ответ, -- Терпеть не могу Гольдовского. А как муж?
   -- Да нормально.
  
   6.
   Шершунов, не обнаружив в доме свое сокровище, отправился на поиски его, домоправительница ответила на заданный вопрос, что Гарик, вроде как, в саду.
   Гарик говорил о чем-то с Наташкой, рядом возился в песке Нюма. Какая трогательная картина. Шершунов заметил, что глаза Гарика действительно вспыхнули радостью, когда он увидел его.
   -- Соскучился?
   Евгений Николаевич подошел и поцеловал с готовностью потянувшиеся к нему губы.
   -- Соскучился!
   -- Ну что, поедем куда-нибудь?
   -- А на фиг?
   -- Ты правда не хочешь?
   Сколько радости в голосе.
   -- Я не просто соскучился -- я по тебе соскучился, Женечка. Зачем же переться куда-то там, когда все, что нам нужно есть и здесь?
   Женечка вынул его из гамака, взял на руки и крепко прижал к себе.
   -- Смотри не надорвись, -- услышал он язвительный шепот в ухо.
   Теплые губы коснулись мочки уха, и Шершунов почувствовал легкий укус острых зубок, отчего мурашки пробежали вниз по позвоночнику и внезапно особенно чувствительными стали пальцы, касающиеся горячей загорелой кожи мальчика.
   Шершунов не нашел в себе силы опустить его на землю и понес в дом на руках.
   -- А меня понести! -- услышали Гарик с Шершуновым капризный голос Нюмочки, когда уже шли к дому, и потом ответ ему Наташи, который заставил их обоих засмеяться.
   -- О Господи, тебя-то еще куда?!
  
   7.
   -- Шершунов, я хочу знать кто ты на самом деле. Чем ты занимаешься?
   Гарик лежал головой на жестком шершуновском животе, глядя на светлое небо и темное легко колышимое ветром море деревьев за окном. Сгущались сумерки, наступало самое странное и загадочное время суток, когда свет и тьма теряют свое привычное значение и их становится легко перепутать.
   В сумерках вампир начинает чувствовать голод и пробуждается в своем гробу.
   В сумерках оборотень начинает чувствовать тоску и мечтает о быстрых лапах, острых зубах и о луне.
   В сумерках становились темными глаза Шершунова, и, казалось, в этой тьме появлялось что-то незнакомое и таинственное.
   Гарик предпочитал смотреть в окно.
   -- Тебе незачем об этом знать... ну, бизнесом я занимаюсь. Что, тебе нужны подробности?
   -- Каким бизнесом? Криминальным?
   -- Разумеется...
   -- Тебя не посадят?
   -- Кто знает... Да нет, посадить не посадят, а убить могут.
   -- Серьезно?
   -- Да ну что ты. Я не банкир, я не журналист, я не глава мафиозной группировки. Я работаю только с чинными и степенными людьми, привыкшими решать вопросы без автоматной стрельбы. На самом деле всегда все можно уладить с помощью денег. Деньги, деньги, деньги... Гарик, дорогой мой мальчик, давай хотя бы с тобой мы будем говорить о чем-нибудь другом.
   -- Ты действительно из СТАРЫХ русских, Женя? Вот что я хочу знать, и этого мне хватит.
   -- Хватит для чего?
   -- Для того, чтобы я понял кто ты такой.
   -- Я действительно из СТАРЫХ русских, Гарик.
   Гарик предпочитал общаться со старыми русскими, их несомненным достоинством были осторожность и... и еще раз осторожность. Старые партийные деятели, переквалифицировавшиеся в бизнесменов, вели свои дела бережно и аккуратно. Их мир был надежен. У новых русских все было совсем-совсем не так.
   Смущало Гарика лишь то, что Шершунов был слишком молод для того, чтобы успеть занять важное место в партии. Все-таки ему чего-то не хватало, чтобы понять кто он такой. А потому он не мог чувствовать себя спокойно.
   -- Я не хотел тебя спрашивать, но все-таки, у тебя было много мужиков? -- прервал Шершунов его раздумья.
   Гарик улыбнулся, он приподнялся и посмотрел в наполненные тьмой глаза Евгения Николаевича.
   -- Много? -- он начал загибать пальцы, -- Совсем нет. Только не проси меня рассказывать о них!
   -- Не дай Бог!
   -- Я не хочу вообще вспоминать прошлое. Оно было мне необходимо, я многому научился. Но сколько гадости было б-р-р... Пусть отсчет моей жизни начинается с этого дня.
   Шершунов притянул его к себе и обнял.
  
  
   Глава XIII.
  
   1.
   Любопытство никогда еще не приводило ни к чему хорошему. Но очень часто случается так, что даже несмотря на то, что опасность прет из всех щелей, обжигает как раскаленный ветер пустыни и сжимает железной лапой солнечное сплетение -- отказаться от него невозможно. Ну невозможно, хоть умри.
   Была ночь, и было пасмурно и холодно. В комнате горел камин, уютно потрескивая дровами и было так хорошо сидеть на кровати и читать книгу. Умную, хорошую книгу, а не какой-нибудь бульварный романчик.
   И что его понесло к окну, когда скрежетнули ворота и зашуршали по гравию шины тяжелых и мрачных машин? Шершунов никогда не ездил на "джипах", и все-таки... Давно должен бы приехать, а нет его и нет.
   Гарик выглянул в окно и тут же отшатнулся за занавеску. Он увидел, как из "джипа" выволакивают человека. Парк был слишком хорошо освещен, чтобы усомниться, действительно ли человека вытаскивают и в самом ли деле лицо его какое-то сплошь черное и красное, и что вытаскивают его грубо и пинают в бок ногами изо всех сил. Гарик почувствовал эти удары собственной печенкой, он вздрогнул и отшатнулся от окна, чувствуя, как съеденный не так давно ужин подозрительно подкатывает к горлу.
   Когда он выглянул за штору снова, то увидел только как зажегся свет в гараже. Возле машин уже никого не было.
   Сердце бешено заколотилось в груди, закружилась голова. В гараже гладкий цементный пол, всегда едва ли не стерильно вымытый. Почему его так часто моют, когда-то удивлялся Гарик. Как палубу на корабле.
   Он натянул джинсы и майку, кроссовки на босу ногу. Он вышел из комнаты, тихонько прошел по утопающему в тишине дому, спустился на первый этаж и вышел на кухню. В гараже стояли два огромных холодильника, поэтому дверью из кухни в гараж пользовались весьма часто, и была она не такой уж мощной, чтобы не пропускать звуки. Прислуги в доме не было, людям, находящимся сейчас в гараже, стесняться было нечего. Гарик слышал, как грязно ругались охранники, слышал звуки ударов, слышал ЕЩЕ КАКИЕ-ТО звуки, которые идентифицировать не было никакой возможности, слышал как хрипел тот несчастный, с черно-красным лицом, как потом он дико заорал... Гарик подскочил, как ужаленный и уже не думая о том, чтобы соблюдать тишину, ломанулся из кухни прочь. Он влетел в комнату, прижался спиной к двери и только тогда перевел дыхание.
   Нечеловеческий страшный вопль все еще звучал в его ушах. От этого вопля волосы шевелились на голове и леденело сердце. Что они сделали с ним? От чего человек может ТАК кричать? Воображение с легкостью нарисовало то, чего не видели глаза...
   Вот и все. Вот и пришла полная ясность. Все так просто, все так обыденно. А ты как думал? Неужели ты думал, что все ЭТО нажито честным путем?!
   Господи, пусть нечестным, но вот такое... Когда до полусмерти избитого человека волокут в гараж, чтобы ПЫТАТЬ?! А потом -- убьют и... что? Зальют в бетон?! Под пол этого самого гаража?! Или увезут куда-нибудь подальше в лес и закопают?!
   Мама моя, куда же я попал?!
   Ой, Женечка... А не ты ли подносил паяльную лампу к животу этого несчастного? Или оголенные провод? Не ты ли, собственной рукой?!
   Гарик уселся на кровать и обхватил голову руками. Ужас иссяк, провалился в бездонную выгребную яму. В сердце поселилась тоска и омерзение. Отвращение непонятно к кому. То ли к себе самому -- дураку наивному, то ли к Шершунову, то ли ко всему миру сразу. Гарик прислушался к себе, но внутри него была тишина и темнота, в которой бродило что-то непонятное. Тьма, страх и что-то еще.
   Неужели придется жить в этом кошмаре?
   Неужели СНОВА придется жить в кошмаре?!
   Шершунов не вернулся до утра, может быть, и не было его в гараже... Но разве это что-то меняет, разве это вытаскивает из вонючей выгребной ямы? Разве это делает тише этот вопль, который никак не желает стихать? Человек должно быть, уже мертв, почему же он все кричит и кричит?!
   Гарик всю ночь просидел на краешке кровати, потом надел под кроссовки носки и направился к выходу. Он не хотел ничего уносить из этого дома, даже из того, что было куплено специально для него. Ради того, чтобы выкинуть все из головы, и сделать вид, что ничего не было. Гарик старался не думать о том, что делает, и старался вообще не думать о том, что будет дальше. Все что будет дальше, исчезало в воронке черной дыры. Он окинул последним взглядом комнату и взялся за ручку двери.
   А когда открыл ее, то увидел на пороге Шершунова.
   Вернулся, надо же. И как не вовремя.
   Сейчас спросит, и что ему ответить?
   -- Что с тобой? Куда ты?!
   Он вошел в комнату, закрыл за собой дверь и еще прислонился к ней спиной. Гарик почувствовал, как закипает внутри черная злоба, готовая накрыть его волной девятого вала.
   И это было хорошо, потому что стоит только испугаться и -- показать страх, все, считай он труп. Один из множества, чью кровь потом смоют из шланга с цементного пола гаража.
   -- Домой, -- сказал Гарик.
   Шершунов ничего не понимал. В солнечный полдень внезапно сгустились сумерки, он видел в глазах своего мальчика что-то темное и злое, что, вероятно, проникло в него извне, что просто не могло принадлежать ему!
   -- Домой? Тебе надо домой? Давай съездим, если тебе надо домой.
   -- Шершунов... -- поморщился Гарик, -- Я собираюсь домой, кто тебе сказал, что я хочу, чтобы ты со мной ехал? Я уезжаю с концами, понимаешь? Совсем. Черт возьми, я и так торчу тут четвертый день. Сколько можно-то?
   -- Я что-нибудь сделал не так?
   Гарик только махнул рукой.
   -- Отстань. Было бы очень мило с твоей стороны приказать шоферу отвезти меня до Москвы, но в принципе я доеду и на электричке.
   Он направился к двери и протянул к ней руку.
   -- Отойди.
   В голосе звучало столько мрачной угрозы.
   -- Да никуда ты не пойдешь! -- не выдержал Шершунов, -- Объясни мне, что произошло! Имею я право знать?
   -- Фи, Женечка, зачем устраивать истерику. Как это пошло. Ты хочешь знать, что такое произошло? Да ничего не произошло, надоел ты мне просто.
   -- Тебя кто-то обидел?
   -- Да прекрати! Кто может меня обидеть! Что ты знаешь обо мне Шершунов? Ни хрена ты обо мне не знаешь, а знал бы, не задавал бы глупых вопросов!
   Гарик уже балансировал где-то на грани истерики, и из-за того начинал ненавидеть сам себя. Как всегда ненавидел себя, когда проявлял слабость.
   Шершунов протянул к нему руку, коснулся щеки и за это получил по руке достаточно больно.
   Эта боль была последней каплей.
   -- Ах ты...
   Он толкнул мальчишку на кровать, так что тот едва даже не перелетел через нее. Ему не хотелось сдерживать силу, он был слишком рассержен всем, что тот позволял себе.
   Гарик почувствовал его силу. Очень хорошо.
   Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони и улыбнулся Шершунову побелевшими губами.
   -- Что, собираешься меня убить? Ну давай!
   Ох, а вот этого совсем не следовало говорить!
   Глаза Шершунова были сейчас точно такими же, как тогда, у буфетной стойки. Они были стальные. Жестокие. Смотреть в них было страшно и так волнующе... до головокружения... Гарик зажмурился и стиснул зубы так сильно, что заболела голова.
   -- Да что ты мелешь! -- услышал он как будто издалека голос Шершунова, -- Что на тебя нашло?! Я люблю тебя!
   Гарику казалось, что тьма вот-вот поглотит его, что она почти уже его настигла. Ему было больно. Ему было страшно и противно. Более всего противно.
   -- Какой ты смешной, -- сказал он язвительно, -- Любовь... Плевать я хотел на твою любовь! Неужели ты такой наивный? Ты что думал, я тебя люблю? С какой стати? Ну подумай, Шершунов, с какой стати-то?!
   -- Гарик, я хочу, чтобы ты успокоился и рассказал мне, наконец, что случилось. Наверняка ведь мелочь какая-нибудь!
   -- Действительно мелочь! Как ты догадался?
   -- Даже если и не мелочь...
   -- Я не собираюсь с тобой ни о чем говорить.
   -- Ах так? Ну прекрасно. Тогда и я больше не стану задавать вопросы. Оставайся один на один со своими проблемами, только я-то себе проблем придумывать не стану. Я хочу, чтобы ты остался и ты останешься. И никуда не денешься.
   В действительности Шершунов даже не был рассержен, это прошло очень быстро, -- раздражение вспыхнуло и погасло, -- он просто был удивлен и озадачен. Уговоры не помогали, и он понял, что и не помогут, а удержать Гарика рядом с собой было необходимо... Ради его же, Гарика, блага.
   Шершунов каким-то образом чувствовал, что все происходящее с его милым мальчиком имеет свои объективные причины. Ну не может просто не иметь их -- все было слишком хорошо.
   В гариковых глазах сияла какая-то отчаянная ненависть, казалось, в них даже мелькали отблески нечеловеческого изумрудного света, которые, наверное, могли бы насторожить или даже напугать человека с излишней фантазией.
   Шершунов не понимал, чем мог вызвать такие чувства и такой бешеный взгляд. Может быть, если бы он знал, что случилось с его мальчиком несколько месяцев назад, и если бы он действительно был в курсе того, что происходило этой ночью в его гараже, он понял бы...
   Конечно, он понял бы тогда, но Гарик такими подробностями о своей жизни с ним не делился и мероприятие в гараже так же прошло без его участия. Не счел нужным Слава Гольдовский, посвящать хозяина в какие-то мелочи, с которыми запросто разобрался сам. К чему? У хозяина и без того куча дел. А бухгалтер, он на то и бухгалтер, чтобы контролировать финансовые вопросы. Проблема улажена -- проблемы нет. Да и потом, не в первый уж раз...
   Шершунов молчал некоторое время, словно обдумывая что-то, потом произнес:
   -- Я не понимаю, что на тебя нашло, боюсь, ты тоже этого не понимаешь, потому и не можешь мне объяснить... Я не стану тебя убивать -- какого черта мне это надо?! -- более того, я и пальцем к тебе не притронусь. Тебе приготовят комнату, где ты будешь жить в полном одиночестве сколько тебе влезет, пока тебе не надоест. Но я никуда тебя не отпущу... Просто потому, что не нравится мне мысль о том, что ты можешь оказаться в чьей-то постели. А что-то мне подсказывает, что ты непременно окажешься в ней.
   Он стоял, прислонясь к дверному косяку, глядя на Гарика с какой-то несколько презрительной иронией. Всегда и неизменно, при любых обстоятельствах -- он смотрел на него сверху вниз. Он смотрел на него так, будто не собирался воспринимать серьезно ничего, что исходило бы от него, словно он видел в Гарике ребенка, вроде Нюмочки, которому положено играть и к чьему лепету в любом случае не стоит относиться серьезно.
   Гарик терпеть не мог такого к себе отношения.
   -- А не слишком ли, Шершунов? Какое ты имеешь право чего-то от меня хотеть? Я не помню, чтобы мы клялись в вечной верности и обменивались кольцами. Почему я не могу уйти тогда, когда этого захочу?
   -- Только давай не будем говорить о свободе личности и о том, на что я имею право, а на что нет. Ты еще мне милицией пригрози.
   -- А ты сволочь, Шершунов. Значит я все-таки не ошибся.
   -- Не ошибся... А не этого ли тебе хотелось, милый мальчик? Может быть вот в чем разгадка-то?
   Гарик с размаху запустил в него тяжелым предметом. Первым попавшимся под руку. Это оказался флакон духов, флакон любимых гариковых духов, в чьих запахе содержались пыл и сладость их ночей.
   У Шершунова была отличная реакция, он успел увернуться, и флакон разбился о стену, распространив этот чарующий запах на всю комнату. И этот запах (еще и благодаря своей невероятной концентрации) невольно волновал, несмотря на то, что ситуация совсем не располагала. Может быть, только благодаря ему, благодаря тому, что любовники вдруг вспомнили... не то, что было между ними, это имело сейчас мало значения, а то, насколько хорошо им было, ссора закончилась именно в этот момент. Запах моментально перенес их из одной реальности в другую, и в этой новой реальности ругаться уже как-то не хотелось. Это было слишком глупо.
   Гарик несколько мгновений смотрел на Шершунова, потом ему сделалось невыносимо смешно -- уж такой серьезный был у него вид!
   -- Ты как ребенок, Шершунов, -- сказал он тихо и зло, -- Порой мне кажется, что ты ни фига не понимаешь... В жизни. Да ради Бога, я с удовольствием останусь у тебя, поживу с недельку в санаторных условиях. Мне пожалуйста комнату с балконом, выходящую в сад... С большой кроватью... С роскошной ванной и с компьютером. Люблю, знаешь ли играть на компьютере! Меню буду составлять сам, с вечера на следующий день.
   -- Ну договорились, -- отвечал Шершунов, улыбаясь сумасшедше сверкающим гариковым глазам. Гарик был похож на тигренка -- дикого, злобного звереныша, рассерженного за что-то на дрессировщика. Евгений Николаевич ничего не мог с собой поделать -- его сердце щемило от нежности, и он даже не думал скрывать это.
   Все его чувства слишком хорошо читались на его лице, что приводило Гарика в бешенство. Шершунов не боялся быть смешным. Ему было все равно считает ли Гарик его идиотом.
   -- Да, Женечка, и чтоб тебя я даже и не видел!
   -- Как скажешь, драгоценный мой.
  
   2.
   Несколько следующих дней слились для Гарика в сплошной кошмар. Бороться с внешними обстоятельствами порою бывает даже приятно, но бороться с самим собой -- самое неблагодарное и омерзительное занятие. К сожалению, очень часто это бывает необходимо.
   Сидя безвылазно в комнате с окнами в сад, играя на компьютере, слушая музыку и смотря фильмы по видео он пытался разобраться в том, чего же действительно хочет.
   После той дурацкой сцены, Гарик уверился, что Шершунов в самом деле не был в гараже и ни к чьему дрожащему телу паяльную лампу не подносил. Слишком правдоподобно он изображал непонимание.
   Это обстоятельство, конечно, никак не меняло того факта, что возлюбленный его оказался бандитом и убийцей -- в тот раз он не был в гараже, но вряд ли он не знает, что там порою случается.
   Суть, однако, была уже не в этом.
   Система отношения Гарика к жизни, достаточно простая и, главное удобная, совсем не была совершенной. Гарик об этом знал, но она ему нравилась. Нравилась, потому что не требовала от него невозможного, оправдывала некоторые не особенно хорошие поступки и вообще легкомыслие.
   Однако основная проблема Гарика заключалась в том, что не был он полным идиотом (в чем убеждена была его мать) и прекрасно понимал, что рано или поздно ему придется действительно задуматься о том, как жить дальше.
   И вот на это ДАЛЬШЕ были у Гарика вполне конкретные и сформировавшиеся планы. Он жутко скучал по сцене, по грубой деревянной сцене, куда выходил вместе с такими же сумасшедшими и одержимыми. Он скучал по другому измерению, по любимому зазеркалью, до слез, и спасался только тем, что собирался осенью поступать в театральное.
   Поступить и учиться. Учиться -- изо всех сил. И стать классным актером, чтобы уже не задумываться ни о чем житейском и просто играть!
   А как не задумываться о житейском, когда в кармане ни гроша, а дома чокнутая мамочка?
   До вступительных экзаменов всего ничего. Он должен готовиться, а как он сможет это делать, если опять уйдет в никуда?
   А ведь все начиналось так хорошо! Так ЧУДЕСНО хорошо!
   Может быть стоит все забыть? Как будто и не было?
   Придумалось, привиделось, приснилось?
   Прислышалось?!
   Господи, да как забыть тот вопль, как перестанет думать, что когда-нибудь можешь так закричать сам?!
   К сожалению, убийцу нельзя воспринимать абстрактно. Невольно приходят в голову нехорошие мысли -- что, если я когда-нибудь сделаю что-то не то? Что если он разозлится на меня? Сильно разозлится?.. Ты уверен, что он не пристрелит тебя, просто так, по злобе?
   Не уверен...
   И как можно жить с таким человеком?
   Так и спятить недолго.
   Запертый в четырех стенах (запер себя он, разумеется, сам, все эти несколько дней не выходя из комнаты, которую приказал для него приготовить Евгений Николаевич) наедине с самим собой, со своими мыслями, с нервами, натянутыми как струна, Гарик чувствовал себя бултыхающимся в грязи. Серой, дурно пахнущей, вязкой грязи.
   Было ли это характерной особенностью его психики, или это просто была своеобразная защитная реакция, но в такие моменты Гарик всегда как-то ускользал из реальности. Реальность текла где-то совсем рядом, но до нее невозможно было дотянуться, за нее невозможно было зацепиться, как невозможно зацепиться пальцами за гладкую поверхность стекла и ты скользишь... скользишь... скользишь... Он назвал Шершунова идиотом, на самом деле он чувствовал идиотом себя. Именно от того, что Шершунов не желал относиться серьезно к его словам, действиям и намерениям, заставляло его самого -- как и Евгения Николаевича -- видеть в сей нелепой трагедии -- именно нелепую трагедию, дурацкий фарс.
   Ха, ха, ха -- подумаешь, изуродованный труп под полом гаража! Какое это ко мне может иметь отношение?
   Может быть, впервые за всю свою жизнь Гарик был несколько дней абсолютно один, его никто не трогал, ему только ненавязчиво приносили еду. Поэтому никакие спасительные внешние обстоятельства, которые имеют приятную особенность вторгаться и отвлекать от тягостных дум, ему не мешали.
   Не мешали решить раз и навсегда оправдывает ли цель средства.
   Окно в его комнату было всегда распахнуто, и ночью и днем, в независимости от погоды, Гарик боялся закрывать его, чтобы не оставаться в полной изоляции от мира, он боялся клаустрофобии. А шелест листьев, пение птиц, шум дождя, лунный свет, все это делало его сопричастным миру. Это чувство сопричастности миру (не подумайте только, что миру людей), успокаивало и внушало надежду.
   Была ночь, было тепло, звезды смотрели на него с небес и ветер тихо шелестел листвой. Гарик сидел на подоконнике и смотрел в глаза звездам, медленно плывущим по кругу от заката к рассвету. Он наблюдал как растет луна, пил ее свет глазами и всей душой, пил как силу, как лекарство, изгоняющее страх и боль, дарующее покой.
   Гарик чувствовал себя взрослым и мудрым, он чувствовал себя изменившимся до неузнаваемости, и даже немного боялся, как ему будет жить, таким вот, хотя чувство было даже приятным.
   Ты играл всю жизнь? Вот и играй. Играй, сколько сможешь. А когда не сможешь -- все равно играй.
   Никакая мечта не дается просто так, за нее надо бороться -- потом, кровью и страхом.
   Кто там у нас в сценарии? Капризная кавказская пленница? Чудненько!
   Камера! Мотор!
   Боялся Гарик напрасно, мудрость и взрослость почему-то исчезли как-то сразу и бесследно, когда он вышел на следующий день в столовую, где завтракали Шершунов и Гольдовский, собирающиеся на работу.
   Он появился, увидел устремленные на себя две пары глаз, ожидающих чего-то, и сказал:
   -- Я умираю с тоски, Шершунов. Поедем куда-нибудь, а?
   И взгляд его был совсем не мудрым, а мрачным, и вид был обиженный. Все, как надо.
   Шершунов улыбнулся лучезарно и с видимым облегчением. Он-то эти несколько дней мучился вопросом -- правильно ли он поступил, изолировав Гарика от общества, опасаясь, не съедет ли у того крыша окончательно. Как раз сейчас он обдумывал варианты, как прекратить все, пока (если) еще не поздно, и вот милый мальчик явился. Надутый, обиженный, но все это явно только для проформы.
   -- Как скажешь, мой сладкий.
   Гольдовского аж передернуло при этих словах.
   Его возмущало до глубины души все происходящее в доме с момента появления этого мальчишки, и он чувствовал, что долго так не выдержит. В этот же момент Гольдовский действительно серьезно задумался о том, что следует перебираться в московскую квартиру. Пусть даже это создаст некоторые неудобства, но, в конце концов, виноват в этом не он, а Шершунов, который рехнулся, как видно, окончательно.
  
   3.
   Все время пока они ехали в машине Гарик демонстративно молчал и глядел в окно, Шершунов просто не знал, как с ним заговорить и о чем.
   -- Гарик...
   -- Чего?
   -- Может быть, все-таки расскажешь, что с тобой происходит? Может быть я...
   -- Шершунов... -- голос Гарика зазвучал именно так, как ему и хотелось, то есть как-то по взрослому, с оттенком мудрости и печали, -- Ты совсем дурак или притворяешься? Ты обращаешься со мной, как с вещью, и хочешь, чтобы я воспринимал это как должное? Может быть, был бы тебе еще и благодарным за это? Господи, как все пошло в этом мире!
   Только когда они подъехали к сверкающей огнями вывеске ночного клуба, Шершунов ответил ему.
   Шершунов все обдумал, принял ультиматум, но он не собирался воевать -- не был же он идиотом на самом деле! -- он собирался пережить эту войну с минимальными потерями, а для этого Гарику нужно было вот так вот по мелочи уступать, теша его самолюбие.
   -- Я не знал, что мне делать, Гарик, -- ответил он, -- Я не знал, как мне поступить. Мог ли я отпустить тебя, зная, куда ты пойдешь.
   Шершунов кивнул головой в сторону гостеприимно распахнутых дверей клуба.
   Гарик посмотрел на него с кривой улыбочкой и вышел из машины, захлопнув за собой дверцу преисполненным изящества движением.
   Шершунов подумал, что выиграл первый бой.
  
   4.
   Здесь была еще одна реальность, отличная от всех остальных. Здесь имело значение совсем не то, что дома или в машине, здесь Гарик думал о том, что мужчина, с которым он приехал -- великолепен, что его новый прикид ошеломителен и не вызывает сомнений в баснословных деньгах, затраченных на него, что сам он красив и очарователен. Здесь Гарик думал о том, какое производит впечатление. И то, что его появление было замечено, что множество пар глаз знакомых и незнакомых людей устремились в его сторону и оценили, сделало его настроение почти совсем хорошим.
   Шершунова же посетило острое чувство тоски, и он даже подумал о том, что победа все-таки за Гариком -- одно только присутствие в этом дурацком клубе, где столько наглых глаз откровенно и беззастенчиво разглядывают его мальчика, было сущей пыткой.
   И ведь не уволочешь его отсюда! Нравится ему здесь! Еще бы не нравилось...
   Когда Гарик обернулся к Шершунову и взглянул ему в глаза, то сам почувствовал свою победу.
   -- Закажи-ка что-нибудь выпить, -- сказал он, -- Я сейчас к тебе присоединюсь.
   Он не давал повода для ревности, потому что никуда не исчезал с глаз, он просто мило и невинно разговаривал то с одним, то с другим... улыбался всем, ему все улыбались.
   Шершунов взял себя в руки и отправился к заказанному еще с утра столику. Он шел не оглядываясь и с выражением ледяного спокойствия на лице. Он потерял на какое-то время Гарика из виду, и горько пожалел об этом. Нет, Гарик никуда не делся, он пришел к нему минут через десять, но все в облике его стало настолько странно, что Евгений Николаевич тот час же понял, что сладкий его мальчик угостился наркотиком.
   Гарик развалился на стуле, потянулся за коктейлем. В его движениях была неестественная порывистость, его глаза блестели любопытством, как именно отреагирует Евгений Николаевич на его выходку. Евгений Николаевич не отреагировал никак. Неумение по-настоящему употреблять наркотики сквозило в гариковом облике слишком явно, и можно было не беспокоиться за это. Нет, это был не первый раз, разумеется, но совершенно точно не более чем третий или четвертый.
   Гарику явно хотелось устроить спектакль, его просто распирало от этого желания. Он схватил проходящего мимо мужчину за рукав и, мило улыбаясь, заставил его наклониться.
   -- У вас не найдется сигареты?
   Шершунов смотрел холодно и внешне спокойно, он ожидал чего-нибудь похуже подобной просьбы и в принципе не ошибался.
   Мужчина чиркнул зажигалкой. Гарик потянулся за крохотным язычком пламени и выпустил дым в лицо услужливого незнакомца.
   -- Может, присядете и выпьете чего-нибудь со мной?
   Мужчина скользнул взглядом по лицу Гарика и ответил с пошлой усмешечкой:
   -- С удовольствием.
   Ему было явно за тридцать, жесткие как щетка волосы ровным ежиком покрывали его круглую голову -- издалека он казался просто бритым -- на круглом, довольном лице поблескивали золоченые очки, малиновый пиджак мягко облегал фигуру.
   -- Ты один? -- деловито спросил мужчина, охватывая Гарика цепким взглядом и недоуменно косясь на Шершунова.
   -- Как перст, -- меланхолично ответил Гарик, скучающе глядя перед собой.
   Окутанный клубами сизого дыма, с длинной сигаретой в небрежных пальцах он выглядел томно и неотразимо сексуально.
   Шершунов по-прежнему молчал, проявляя по истине ангельское терпение.
   -- Как перст значит, -- пристально рассматривая Гарика, повторил мужчина и неторопливо поправил очки, -- Ну будем считать, что меня тебе Бог послал, чтобы скрасить твое одиночество.
   Гарик усмехнулся, подарил мужчину изучающим взглядом и равнодушно отвел глаза.
   -- Не знаю даже слушать ли вас, ведь доверчивого беззащитного юношу так легко обмануть, -- вздохнул он притворно, -- Но с другой стороны я совсем один в этом жестоком мире, где никто меня не любит и все меня ненавидят... -- произнес он свой любимый монолог.
   -- Да ладно "никто не любит"! Сам, небось, и виноват? Все ждешь милостей от природы?
   Гарик изумился. Стряхивая пепел с сигареты, он наконец-то повернулся к мужчине лицом к Шершунову задом, как говорится в сказках, и воззрился на своего визави с легкой иронией.
   -- Ну что ты на меня так смотришь? -- напустился на него мужчина, -- Полно вас таких -- болтаются по жизни как дерьмо в проруби, все ноют, что никто им ничего на блюдечке с голубой каемочкой не принес, а сами -- хоть бы пальцем пошевелили! Думают, дал Бог хорошенькую мордочку, да фигурку более-менее, так теперь их должны на руках носить?.. Приходи вот ко мне, я уж из тебя человека сделаю!
   Шершунов едва не покатился со смеху. Он с улыбкой взглянул исподлобья на Гарика, тот ответил ему взглядом гневным и презрительным.
   -- Ой, я знаю -- вы священник и ходите по злачным местам ради спасения заблудших душ! -- издевательски воскликнул он.
   -- Нет не угадал. Я владелец ночного клуба "Империя музыки", слышал, небось? А так же еще режиссер, постановщик шоу, таких как ты в люди вывожу, чтоб не просто ходили, задницей виляли, чтоб хоть какая-то польза от этого была.
   -- И какая же от этого польза, позвольте спросить? -- иронически поинтересовался Гарик.
   -- Денег заработаешь, эстетическое удовольствие людям доставишь, искусству послужишь, наконец... Все лучше, чем на панели вкалывать.
   И Гарик, и Шершунов уставились на него с недоумением. Шершунов смотрел на аккуратное брюшко, обтянутое пестрым, расшитым шелком жилетом, на пухлые пальцы, унизанные перстнями, и ему было уже не смешно, а гадко и тошно.
   -- Ну что молчишь? Я ведь серьезно, -- уверенно продолжал мужчина, -- Посмотри на сцену -- видишь этих мальчишек и девчонок? Хочешь быть там? Поверь, ты бы там и только там смотрелся по-настоящему, ты действительно... -- он просто ощупал Гарика своим сальным взглядом.
   На лице Шершунова от улыбки не осталось и следа, ему уже хотелось вмешаться.
   -- Ну так что -- пойдем за кулисы?
   -- Ты...серьезно? -- спросил Гарик.
   Мужчина между тем не ответил. Он полез во внутренний карман пиджака, достал оттуда бумажник, покопался в нем и выудил своими пухлыми пальцами визитку.
   -- На вот, возьми. Ребята зовут меня дядя Миша, так что будем знакомы. Давай я твои координаты запишу, а то я смотрю ты пугливый, зажатый какой-то, сам наверняка не позвонишь... -- и он стал рыться в карманах в поисках ручки или карандаша.
   -- Не трудись, -- снисходительно молвил Гарик, -- я сам тебе позвоню.
   Дядя Миша прекратил свои поиски и привычным жестом поправил очки. Опершись одной рукой на столик, он пригнулся и заглянул Гарику в лицо снизу.
   -- Ах ты какой умненький мальчик... -- вкрадчиво протянул он, приближая к нему свое лицо и жадно заглядывая в его синие, насмешливые глаза, -- А какой миленький, какой хорошенький...
   Гарик невозмутимо продолжал курить и его красивые губы чуть-чуть, одними уголками посылали миру бесстрастную улыбку. Он смотрел сверху вниз как бог, будучи так близко, что дядя Миша мог ощущать его дыхание на своем лице, но в то же время недосягаемо далеко.
   Дяде Мише стало заметно труднее дышать.
   -- А может поедем ко мне? -- все так же вкрадчиво предложил он и его мягкая рука легла Гарику на колено.
   -- Может быть, -- услышал Шершунов, но не нашел в себе сил возмутиться. С его места вся эта сцена выглядела так комично, а сам дядя Миша с его поползновениями был так смешон, что ни о какой ревности не могло быть и речи. Во всяком случае Евгений Николаевич так себя уверял. Ну в самом деле -- стоило представить дядю Мишу без одежды...
   Шершунов мысленно снял с дяди Миши пиджак, блестящую жилетку, затем расстегнул ему брюки, которые застегивались под животом, мягко нависающим над ремнем, он мысленно заглянул туда...
   -- Ты обещания так просто не раздавай, ангел мой, -- произнес он между двумя глотками "мартини", -- Ты ж посмотри на него, уже руки дрожат, нехорошо это, дарить напрасную надежду... А ты иди, мил человек, от греха подальше. Мальчик за свои слова не отвечает, маленький он еще, недееспособный.
   Дядя Миша на рожон не полез -- не за чем ему было, он улыбнулся Шершунову как мог любезно и развел руками.
   -- Ах ты, черт, -- пробормотал Гарик и вдруг воскликнул с чувством, -- Что ж ты как тряпка... дядя Миша. Дай ему в морду и увези меня! Мужик ты или где?
   Дядя Миша посмотрел на него удивленно, потом перевел взгляд на Шершунова. Словно вопрошая -- что это с мальчиком?
   Шершунов улыбался неопределенно.
   Гарик сжал в пальцах лацкан малинового пиджака.
   -- Ну? Не хочешь доказать, что ты мужик?
   Дядя Миша мягко освободил пиджак. Он просек ситуацию, оценил опытным взглядом и уже жалел, что связался. Но он не мог так просто пройти мимо, уж больно мальчик был хорош, взгляда не оторвать. Но так уж всегда -- нет в мире совершенства.
   Дядя Миша исчез в облаке сигаретного дыма, и Гарику тут же показалось, что был он всего лишь видением, плодом его воображения, создавшего для него спасителя, который... Который оказался несостоятельным.
   Гарик смотрел вслед видению с некоторым недоумением, что-то в видении этом было еще, что-то от чего сердце замерло, а потом забилось. Что-то он сказал что ли? Что? Почему-то весь разговор с ним спрятался где-то в глубине памяти и Гарик даже усомнился -- был ли он? Но было жаль того неожиданного волнения, и было досадно на себя и чертовы наркотики, что затуманили голову. Это волнение каким-то странным образом было связано со сценой, откуда звучала музыка, со вспышками света, что-то оттуда звало его. Но тут же это чувство померкло сменившись другим. Еще более странным.
   Мир преображался. Медленно... незаметно... Невозможно было уловить, когда и что менялось, но все предметы и образы наполнились новым неведомым прежде смыслом. Жизнь сразу как-то стала многограннее и ярче.
   Гарик абсолютно не терял связи с реальностью, отлично понимая что с ним происходит и почему, ему нравился этот мягкий ватный туман в голове, в котором утонули все мысли. Ему становилось весело, безумно весело -- он чувствовал в себе энергию, вполне достаточную для полета, но полет в одиночестве не был ему интересен.
   Вы пробовали лететь над землей вместе с ветром? Вы пробовали заниматься любовью на облаках?.. Окрашенных во все оттенки крови... во вспышках молний... Вас сжимали в объятиях демоны?
   Во вспышках молний лицо Шершунова казалось нереальным, оно меняло выражение и цвет вместе с ритмом музыки, гремящей из динамиков. Шершунов пил вино, откинувшись на спинку стула и смотрел на Гарика слегка улыбаясь.
   Гарик решил преобразить Шершунова в демона -- и он тот час же стал Демоном. У него хорошо получилось. На редкость реальный вышел Демон, с ним даже захотелось поиграть. Неизвестно почему, но многим людям очень хочется заняться любовью с демоном. Из мазохистских соображений что ли?
   Смысл жизни и понимание смерти -- у демона в глазах. Глаза Демона притягивали Гарика, в глубине демонских глаз Гарик с любопытством пытался разглядеть как же там -- в Аду? -- и он чувствовал как сильнее начинает биться сердце. Напряжение эмоциональное и сексуальное становилось почти невыносимым.
   Он поднялся, отшвырнув ногой стул и медленно пошел к нему, ему казалось, (ему нравилось думать) что не сам он идет, что невидимые силы тянут его... Одновременно он был собой и смотрел на себя со стороны, откуда-то сверху.
   Гарику показалось или Демон действительно похлопал себя по коленке, приглашая сесть?..
   -- Я вижу тебя таким, какой ты есть, -- сказал он Шершунову, принимая приглашение.
   -- Неужели?
   Улыбка Демона была хищной и непреодолимо сексуальной.
   -- Я знаю, кто ты на самом деле... Давай же... наконец...
   Он взял руку Демона и положил себе на ширинку.
   Ах, какие у демонов глаза!
   Красная тьма...
   Зеленая тьма...
   Золотая тьма...
   Стон из-за плотно сжатых зубов, когда ладонь сильнее вжимается в промежность.
   Так вот, как оно с демонами, черт побери!
   -- Ты думал, что я не узнаю... Какие вы смешные, ребята... Да всех вас я вижу -- насквозь... Козлы! Но рано или поздно они придут и за вами!.. Сделай так, как я хочу, а потом можешь убить меня, -- говорил Гарик, склонившись к демонову уху...
  
   5.
   Гарик нес какой-то бред, конечно было очень мило с его стороны, что он сел к нему на колени, что он позволил обнять себя, но можно ли было просто отдаваться этому приятному чувству, когда его глаза переполняло безумие, когда он был похож на сумасшедшего?
   Шершунов приподнял рукава его рубашки, осмотрел вены -- ничего. Господи Боже, неужто у него такая реакция на кокаин?
   -- Да тебе наркотики противопоказаны, как никому, -- сказал Шершунов, глядя в гариковы глаза и тщетно пытаясь найти в них хоть сколько-нибудь смысла.
   -- ... Ты просто разожмешь объятия, да? И я полечу вниз. Потому что только вас не притягивает к себе земля. А меня обнимет ветер... я умру в воздухе, потому что ветер разорвет меня до того, как я коснусь земли.
   Шершунов подумал, что следовало бы найти того хорошего человека, кто скормил Гарику... то, что он ему скормил и отбить у него навсегда охоту продавать наркотики.
   -- Все, Гарик, мы едем домой.
   Гарик засмеялся.
   -- Домой? Это к тебе что ли домой? Хочешь трахнуть меня, Шершунов? Так давай прямо здесь! Или что? Или стремно? Ох, перевелись ныне мужики, ты такой же как этот пухлый в малиновом пиджаке.
   Надо же, вполне осмысленный взгляд... Притворялся, свиненыш?! Евгений Николаевич невольно восхитился актерскому таланту мальчишки.
   Гарик смеялся и не мог остановиться.
   Он забрал у Шершунова рюмку и залихватски опрокинул ее в себя. Он встал с его колен, еще раз взглянул в глаза, преисполненные недоумением и растворился в толпе танцующих.
   Ему было весело, жизнь была прекрасна, жизнь была красива, чувствовать себя живым было неизъяснимым блаженством. То, что Шершунов действительно купился на такой невинный розыгрыш умиляло до невозможности. "А ведь он действительно считает меня просто глупым мальчишкой, -- думал Гарик, -- Он полагает, что я способен нажраться наркотиков до беспамятства. Неужто я выгляжу таким дурачком?"
   Неожиданно музыка оборвалась.
   -- Гарик! -- услышал он рев микрофона, -- Тебя ли вижу я?!
   Это призывал его ко вниманию диск-жокей Костик.
   -- Ну наконец-то, Гарик! У меня есть для тебя кое-что. Стой тут. Не уходи... слышишь?
   Гарик только пожал плечами.
   Костик ненадолго сбегал куда-то и вернулся с бутылкой шампанского.
   -- Дети мои! Я требую внимания! -- провозгласил он в микрофон, -- Я здесь и сейчас исполняю волю покинувшего нас... отправившегося в мир иной -- в заокеанскую страну -- товарища, оставившего нам свое так сказать завещание. Прощальные слова моему другу Гарику... Гарик! Ты слышишь меня?! Это тебе! Передаю слово в слово! "Я снимаю перед тобой шляпу, Гарик, я признаю, что был не прав. Я увожу с собой, Гарик, восхищение тобой". Гарик, за что ты удостоился? Поведай нам!
   -- Гони шампанское! -- крикнул ему Гарик.
   Костя помахал в воздухе бутылкой, так, чтобы было видно всем.
   -- Давай, открывай!
   Хлопнула пробка и, к восторгу всех присутствующих, пенная струя залила диск-жокея с ног до головы, тот, впрочем, не очень расстроился. Ополовиненная бутылка поплыла над головами Гарику в руки. Тот приложился к ней и помахал Косте рукой. Костя помахал ему в ответ и снова из динамиков ударила музыка.
   Эту бутылку они должны были распить вместе с Шершуновым. Поразмыслив, Гарик решил, что ради этого можно объявить перемирие -- каким-то волнующим казался ему предстоящий ритуал, Гарик почувствовал, что у него даже снова появилась эрекция, это его удивило и позабавило.
   Он взял у бармена бокалы и вернулся к столику.
   -- Это и есть то шампанское, что мы выиграли с тобой? -- спросил Шершунов.
   -- Это и есть... Все-таки Вовка не такое уж дерьмо, как все мы полагали. Жалко, что он уехал.
   -- Только за что мы будем пить с тобой, Шершунов? -- продолжал он, разливая шампанское, -- Праздновать нам как-то нечего.
   -- Давай выпьем за тебя, мой мальчик. За твое вечное благополучие.
   -- Издеваешься что ли?
   -- Почему же издеваюсь? Напротив, я даже еще и позабочусь о нем.
   -- Заткнись, Шершунов, не порти мне настроение...
  
   6.
   Он был мягким, нежным и податливым. Он позволял делать с собой все... как в самом начале, когда-то безумно давно.
   Шершунов теперь всегда брал с собой шофера, мало того, что водить машину по Москве -- мука несусветная, так Гарик еще настоял на том, чтобы ехать развлекаться в лимузине. Чинном, благородном лимузине, который до того использовался только в деловых целях.
   Как только они оказались в машине и Ванечка завел мотор, Гарик устроился у Шершунова на коленях, посмотрел на него долгим-долгим взглядом и припал к губам поцелуем.
   -- Я хочу тебя, Женечка, -- горячо и страстно шептали его губы, -- Я хочу... прямо сейчас... Ах, мой демон...
   Евгений Николаевич медленно-медленно расстегивал на нем рубашку, долго возился с каждой пуговичкой. Это была его маленькая месть. За все.
   Они смотрели друг другу в глаза не отрываясь.
   Гарик задыхался от желания, его возбуждение доходило до предела, где начинает кружиться голова и темнеет в глазах, где экстаз близок к смерти. Гарику нравилось как Шершунов обращается с ним, его нарочитая холодность, (если бы Евгений Николаевич знал, что именно этого ему и надо, именно этого ему и хочется, он был бы очень огорчен).
   Расстегнуты несколько верхних пуговичек, ладонь скользит по коже, так легко, так небрежно. По плечу, по спине... Шелковая рубашка сползает вниз. Гарик откидывается головой на спинку переднего сидения, он видит в зеркале над ветровым стеклом глаза Ванечки -- устремленные на дорогу, в темную даль глаза Ванечки, пытающиеся быть равнодушными и невозмутимыми. Его язык медленно облизывает пересохшие губы. Он уже не знает точно, чьи руки ласкают его тело.
   Ва-не-чка!
   Его слегка приподнимают, чтобы стянуть эти дурацкие, слишком узкие штаны, чтобы уложить на кресло его обнаженного и такого беззащитного в своем слишком явном возбуждении.
   В последнее мгновение перед тем Евгений Николаевич нажал на кнопку, поднимая тонированное стекло, отделяющее салон от шофера, погрузив Гарика в густые сумерки, и тот с удовольствием отдался ласкающим его рукам. Весь и без остатка, каждой клеточкой своего тела. Как никогда раньше. Как никогда после.
   "Интересно, -- подумал Ванечка, -- А смог бы я вот так, как этот мальчишка?.."
   От таковой мысли его передернуло, и он подумал с гордостью за себя и свою несомненную маскулинность: "Нет, не смог бы."
  
   7.
   Гарик отойдя от воздействия наркотика почувствовал себя так мерзко, что ушел спать в свою комнату в одиночестве. На него навалились головная боль и депрессия, он не мог уснуть и провалялся в кровати до рассвета, успев возненавидеть все живое в этом мире и в первую очередь себя. "Я жалкое ничтожество, я несчастный коврик и больше ничего! Я не могу контролировать себя! Секс... секс... секс... Черт бы меня побрал, ни на что я не способен! Чтоб я еще когда-нибудь связался с кокаином!.. Однако было классно... Ну и дерьмо же я!
   Всю ночь его мучили кошмары.
   Всю ночь Евгений Николаевич мучился вопросом, почему так странно устроен человек, что ему просто жизненно необходимы препятствия, что не может он без них обходиться. Ну никак! И что если таковых не имеется, то он начинает срочно создавать их из ничего. Из воздуха, из пыли, из непомерно развитого воображения.
  
   8.
   -- Я не развлекаться еду, Гарик. Этот банкет по случаю именин отпрыска всего-навсего предлог, чтобы собрать сразу в большом количестве важных людей. Напоить их, расположить к себе и заключить выгодные сделки. Там будет очень скучно, Гарик, поверь мне...
   -- Значит я должен сидеть дома... Ты будешь там где-то развлекаться -- а я должен сидеть дома! Как хорошо!
   Хотел ли Гарик действительно куда-то ехать? Наверняка, нет. Им руководило одно только чувство противоречия. Шершунов все это время был аки ангел небесный, само смирение и долготерпение. Сам на себя изумлялся. Но это входило в правила игры -- не давать Гарику повода обижаться, именно потому, что Гарик этого повода всеми силами искал.
   Теперь вот радостно нашел.
   Действительно за две недели, истекшие с момента развязания боевых действий, война превратилась в нечто очень странное и своеобразное. Она, скажем даже так -- перестала быть войной в том смысле этого слова, как мы привыкли понимать. Она превратилась в своеобразную игру, где партнеры оттачивали искусство портить друг другу жизнь.
   Война подошла к своему логическому концу уже достаточно давно, Шершунов уже знал, что Гарик привык к нему и даже привязался, что уже и не стремится никуда сбежать и сопротивляется только из упрямства, а может еще и потому, что скучно ему и хочется применить свой изощренный маньяческий гений. Шершунову нравилось то, что Гарик стал с ним таким, какой он на самом деле, что он не притворяется милым и очаровательным, как со всеми посторонними, как с ним самим раньше. Это значило, что он, Шершунов, не посторонний. Это много что значило.
   Позволить ему обидеться сейчас, когда он только того и ждет? Да никогда!
   -- Ну иди одевайся. Только быстро!
  
   9.
   Банкет по случаю именин отпрыска был организован в одном из наиболее презентабельных частных ресторанчиков Москвы.
   Шершунов и Гарик поехали туда вдвоем, потому как Гольдовский -- кто бы сомневался -- ехать отказался. "Я в ЭТОМ участвовать не собираюсь." -- сказал он.
   Сегодня Гольдовский был прав. Но Шершунов только пожал плечами и кинул ему в ответ совершенно равнодушным тоном:
   "И не надо."
   Однако Гарик действительно ему мешал, ему действительно некогда было возиться с ним, и он оставил его развлекаться по его собственному усмотрению, занявшись делами.
   От того, что Гольдовский был прав на этот раз, что не должен был он брать Гарика с собой, Шершунов был зол. Непонятно на кого больше -- на себя или на мальчика, или на Гольдовского за то, что тот был прав, и он тихо злорадствовал, когда краем глаза замечал, что Гарик, как и предупреждали его, мучается от скуки, не зная куда пойти и чем заняться. Так ему и надо!
   Потом у него был важный разговор, принесший кое-какие плоды и потому несколько улучшивший поганое настроение Евгения Николаевича, из-за этого разговора он на какое-то время потерял Гарика из виду, а когда попытался разыскать его, то не нашел. То есть вообще. Гарик исчез.
   Сказать, что Шершунов был ошеломлен столь идиотской выходкой -- значит не сказать ничего. В тот момент, как никогда больше он чувствовал близость поражения.
   "А какого черта мне все это надо?" -- подумал он уныло, когда садился в машину, чтобы ехать домой. Разве ему было настолько нечего делать, чтобы играть в нечто странное и глупое с представителем юного, непонятного поколения? Да и обидно, в конце концов.
   Мучительное непонимание терзало душу Евгения Николаевича. С самой первой минуты их знакомства до самой последней (что-то подсказывало Евгению Николаевичу, что последняя минута как раз только что миновала) он все пытался понять... Иногда ему казалось, что вот-вот у него получится, и... тем больнее было осознавать каждый раз, что Гарик по-прежнему закрытая книга. Тайна за семью печатями.
   ...Так может быть нет шансов и не было никогда?.. Может быть все к лучшему?
   Шершунов вздохнул с облегчением и улыбнулся своему отражению в стекле. Если бы он знал, что ожидает его уже через несколько часов, он попросил бы Ванечку попасть в аварию...
   ... Уже даже в тот момент, когда он вошел в свою темную и пустую комнату он вдруг почувствовал тоску. А ведь всего лишь скрипнуло оставленное Гариком с утра открытым окно.
   Скрип невыносимо жалобный. Он почему-то напомнил об осени, о пустующих дачах, где вот так же должны скрипеть незапертые калитки.
   "Надо петли смазать", -- подумал Шершунов, раздраженно захлопывая окно.
  
   10.
   В какой-то мере произошедшее было закономерностью -- это было всего лишь продолжение боевых действий. Ошибками противника надо пользоваться и делать это следует незамедлительно. Какого черта, спросите вы? Ответить затруднительно. Надо и все!
   Скажем сразу, что у Гарика не было задумано никаких военных действий, кроме того разве что, чтобы досадить своим присутствием Шершунову. Скажем также еще, что он вообще не думал ни о какой войне. Надоело.
   Надоело все.
   Именно о том, что надоело все, Гарик и думал все это время.
   На банкете было не так уж много народа, в основном солидные и представительные мужчины, многие были и с отпрысками, но тоже солидными и представительными... Скука смертная.
   Оркестр играл какую-то тихую ненавязчивую музыку, был организован шведский стол, вокруг которого, собственно говоря, общество и дефилировало, Гарик попробовал некоторые деликатесы и потом от нечего делать стал наблюдать за происходящим, полагая, что возможно заметит что-нибудь тайное, странное, криминально-мафиозное. Ничего подобного, разговаривают, пьют, смеются. Прямо компания добрых друзей.
   Гарик флегматично заглатывал устрицы и размышлял по поводу того, какой же Шершунов мерзкий тип, изредка следя за оным Шершуновым взглядом и, заметьте, тот ни разу не обернулся!
   А потом...
   Все глупости, что вытворяет человек в жизни своей происходят от излишнего безделья. Когда нечего делать мы начинаем думать, начинаем фантазировать, и это приводит порою к самым неожиданным результатам. Порою непоправимым.
  
   11.
   Благонамеренные граждане спят, и изнасилованный ими мир ускользает от их строгого надзора и становится таким, каким замышлен Творцом. Преображаются и сами граждане -- ночь скрывает их постыдные тайны, то, что они сами считают неприличным, непристойным и смешным, и под покровом ночной темноты они позволяют себе немного побыть смешными.
   Благонамеренные граждане спят. И если бы вдруг наступила вечная ночь и они, ничего не подозревая, остались бы в своих снах навечно, ничего не изменилось бы для них. Они не умели пользоваться данной им жизнью, и она пылилась у них на полочке, как дорогой сервиз, который выставляют на стол только по о-очень большим праздникам.
   А ведь потом обижаются на кого-то. Глупо, невыразимо глупо с их стороны...
   Нестор не относился к благонамеренным гражданам, поэтому он не удивился позднему визиту Гарика.
   -- Малыш! Откуда ты? Какими судьбами? -- эхом разнесся по этажам спящего дома его радостный вопль, -- Вот, тапочки надень, -- засуетился он, захлопывая дверь.
   -- Я голодный, -- предупредил его Гарик.
   -- В таком случае тебя ждет ба-альшой бифштекс.
   Нестор стоял перед мальчиком взъерошенный, в накинутом наспех халате, глаза его растроганно блестели, и был он как всегда чрезвычайно миловидным и кокетливым -- все тот же Нестор.
   Гарику вдруг показалось, что он не видел его целых сто лет -- долгих сто лет. Он тоже невольно растрогался. Он щелкнул Нестора по носу, выразив таким образом свою нежность.
   -- Черт возьми, ты совсем не изменился...
   С ума сойти как много произошло с тех пор, как они виделись в последний раз. И так странно было видеть его сейчас -- словно вернулся в прошлое. И как будто не было этих ста лет, наполненных бурными событиями.
   -- А ты изменился, -- грустно вздохнул Нестор.
   -- Постарел? -- услужливо подсказал Гарик .
   Нестор попытался подобрать подходящее выражение, и на лице его отразилось столько школьнического усердия, что Гарик невольно захихикал. Нестор покачал головой.
   -- Трещина какая-то появилась в тебе...
   -- Что?! Где?.. -- Гарик оглядел себя с преувеличенным вниманием.
   Нестор посмотрел на него с укором.
   -- В глазах что-то такое появилось, знаешь -- в них силуэты зыбкие растений и мачты затонувших кораблей...
   -- А ты не бредишь ли, друг мой? Ты меня пугаешь... -- с опаской выдохнул Гарик.
   -- Господи, ну почему надо мной все издеваются?! Все кому не лень! -- с чувством воскликнул Нестор.
   -- Ты располагаешь к издевательствам. У тебя слишком мягкий и податливый вид, -- позлобствовал Гарик .
   -- Ну ладно-ладно, -- уныло протянул Нестор, -- А как у тебя дела-то? С тобой все в порядке? -- спохватился он.
   -- Да нет, конечно! -- трагически молвил Гарик, -- Никто меня не любит и все меня ненавидят -- все как всегда... Ты, надеюсь, приютишь меня по старой памяти?
   -- Ну, конечно!
   -- А как возлюбленный Дима? Помидоры вашей любви еще не завяли?
   -- Т-ш-ш... -- Нестор выразительно округлил глаза, прижимая палец к губам.
   -- Понятно, -- усмехнулся Гарик.
   Не завяли.
   -- Иди на кухню, я сейчас!
   Гарик насмешливо посмотрел как Нестор упорхнул в спальню и пошлепал в слишком больших для него тапочках на кухню, переставляя ноги как лыжник, неожиданно оказавшийся на песчаном пляже.
   -- Кого это черт принес в такую пору? -- мрачно поинтересовался возлюбленный Дима, приподнимаясь на локте.
   -- Это Гарик, -- улыбнулся ему Нестор. Он присел на постель и чмокнул его в щечку.
   -- Какой еще Гарик! -- с досадой воскликнул Дима, отводя от своего лица его руку. -- Чего ему надо? Он что -- с ума сошел ходить в такое время в гости?
   -- Ну, он не в гости... -- уклончиво ответил Нестор, проводя пальцем по его губам, -- У него опять какие-то проблемы, и он останется здесь на ночь.
   -- Что?!
   -- Успокойся, Дима, -- развеселился Нестор, -- Он не храпит, не разговаривает во сне и не страдает приступами лунатизма.
   -- Ну ты что -- действительно не понимаешь?! -- раздраженно воскликнул Дима.
   -- Чего? -- печально спросил Нестор.
   Какое-то время они смотрели друг другу в глаза, потом Дима демонстративно рухнул на подушку, а Нестор тихо вышел.
   Полежав какое-то время в темноте и прислушиваясь, Дима встал, натянул штаны, влез в рукава рубашки -- чего ему не лежалось? Недовольно жмурясь от яркого света, он вышел на кухню.
   Нестор, стоя спиной к двери, гремел кастрюлями, а за столом -- за обычным, пошлым, земным кухонным столом -- интеллигентно поглощая бифштекс, сидел юный лорд -- в смокинге и при галстуке бабочкой. Усталые фиалковые глаза из-под стильной белой челки, небрежно упавшей на лоб, смотрели вежливо и внимательно. Взгляд оценивающе скользнул по выглядывающей из-под расстегнутой рубашке мускулистой груди и атлетическому рельефному прессу и вернулся к мрачным, надменным глазам их владельца.
   -- Привет, -- мило улыбнулся юный лорд.
   -- Привет, -- угрюмо откликнулся Дима.
   -- О! Димочка решил к нам присоединиться! -- обернулся Нестор, -- Салат будешь?
   -- Давай.
   Дима опустился на табурет и прислонился затылком к холодной стене. Он искоса поглядывал на гостя.
   Гарик поймал один из таких вскользь брошенных взглядов.
   -- А Нестор замечательно готовит! Правда, Дима? Я даже завидую твоему счастью...
   Дима посмотрел на него с редкостной неприязнью, даже с ненавистью. Гарик невинно похлопал глазками.
   Нестор, стоя к ним спиной, невесело усмехнулся, покосившись на Диму.
   -- Ну ладно, пора мне, пожалуй, в постельку... Я надеюсь, ты не заставишь дорогого гостя мыть посуду? -- Гарик встал и потянулся.
   -- Еще как заставлю! -- пригрозил Нестор, но потом смилостивился, -- Ладно уж, потом подметай за тобой осколки!.. Иди пока в ванную, я постелю тебе в гостиной на диване.
   -- Спокойной ночи, Димочка! -- слащаво протянул Гарик на прощанье и вальяжно удалился.
  
  
   Глава XIV.
  
   1.
   Слава Гольдовский, как образцовый папочка, уложил в кроватку свое непоседливое чадо - Нюмочка ложился поздно, было большой удачей избавиться от него к одиннадцати часам - и вместо того, чтобы отправиться спать, что было бы логично после напряженного трудового дня в офисе, засел за компьютером в шершуновском кабинете, который на самом деле был уже давно его личным кабинетом, и с головой ушел в интернет, погрузившись в сложные таблицы непонятных терминов и цифр, в которых любой кроме него, голову бы сломал, но не разобрался. Слава боготворил интернет и как только это стало возможным купил неограниченный доступ и в офис и домой.
   -- Это лучшая база данных, -- говорил он, -- Если знать, что искать и где искать, можно найти все.
   Этот самый поиск был мистическим действом, приводившим в трепет сотрудников фирмы и в щенячий восторг специально нанятого для обслуживания техники компьютерщика.
   В отсутствие Вячеслава Яковлевича этот самый компьютерщик полулегально бороздил просторы всемирной сети самостоятельно, лелея фантастические замыслы, соорудить когда-нибудь свой собственный сайт, на русском языке! За эту возможность, он, наверное, согласился бы работать на Гольдовского бесплатно, и держался за свое место всеми лапами и зубами, ну где еще, скажите, можно найти фирму с доступом в интернет? Днем с огнем...
   Дома, к чудо-компьютеру тщетно подбирались охранники и водители - поговаривали, что в этом самом интернете можно найти крутейшую порнушку, только вот Вячеслав Яковлевич, к сожалению, никого в кабинет не допускал. Запирался там по вечерам и смотрел порнушку сам - так они думали, не понимая, что еще можно разыскивать в чудесном виртуальном мире, доступ к которому по тем временам стоил безумно дорого.
   Гольдовский в совершенстве владел английским языком, чуть хуже знал немецкий, поэтому освоиться в этом самом виртуальном мире для него не составляло проблем. Прежде всего он прочитывал новости, политические, экономические и биржевые - внимательно, каждый день, хотя, казалось бы, к чему ему знать, что творится в Соединенных Штатах? Потом он помечал что-то в блокнотике... Плюсы... Минусы... Стрелочки... Ничего не понять!
   В названиях сайтов, которые открывались особенно часто, присутствовало коротенькое буквосочетание "oil", а колонка, которая прочитывалась особенно внимательно именовалась "Industry News"
   Шершунов увидел пробивающуюся из щели под дверью свет и заглянул в кабинет из чистого любопытства. От нечего делать.
   Четкий Славин профиль утопал в мерцающем голубоватом сиянии, льющемся из монитора, в который тот практически утыкался носом.
   В левом верхнем углу экрана белозубо улыбался нефтяник, позируя на фоне вышки, ниже шел текст.
   Слава вздрогнул и обернулся с таким затравленным видом, будто и в самом деле был застукан за просмотром порнографии.
   -- А... Это ты...
   -- Что там у буржуев новенького?
   Евгений Николаевич уселся на соседний стул и с интересом взглянул на экран - для него интерент тоже был странной игрушкой.
   -- Тебе и в самом деле рассказать? - ехидно поинтересовался Слава.
   -- Ты бы рассказал, к чему лезешь в эти дебри? Нас с тобой это все не касается... Пока...
   Слава улыбнулся, когда услышал это "пока".
   -- Когда придет время, я должен буду сразу попасть в струю, -- произнес он все еще улыбаясь, -- А то ты поставишь меня перед фактом и скажешь: "Слава, за работу!", как ты всегда это делаешь.
   Шершунов посмотрел на него озадаченно.
   -- А ты смог бы?..
   Он не договорил, потому что все, что он хотел сказать, Слава и без того прекрасно понимал.
   Гольдовский оторвался от экрана и посмотрел на него очень серьезно.
   -- Я смог бы.
   Ах, это волшебное слово "oil", сколько за ним стоит! Как туманит оно голову, как развивает воображение! "Oil"... а еще лучше "oil & gas"...
   Шершунов, глядя в сияющие глаза своего "бухгалтера", криво улыбнулся.
   -- А ведь он верит мне, Слава. Он мне по настоящему верит...
   Гольдовский поморщился.
   -- Да брось ты... Он просто не видит опасности с твоей стороны. Вот и все.
   Он - это Андрей Васильевич Горленко, высокий чиновник в министерстве нефти и газа, и реальный учредитель небольшой, но весьма процветающей фирмы "Глория-М", хотя ни в каких договорах его имя даже близко не стоит.
   Генеральным директором этой фирмы был Евгений Николаевич Шершунов, бывший уголовный авторитет по кличке Туман, а финансовым директором являлся Вячеслав Яковлевич Гольдовский, которого от иных именований Господь миловал...
  
   2.
   С Андреем Васильевичем Горленко Шершунов познакомился очень давно, практически в другой жизни, когда юному Женечке едва исполнилось пятнадцать и был он - по своим нынешним соображениям - совершенно чокнутым и глупым.
   1978 год. Святая эпоха, в которой абсолютная суровость соседствовала с абсолютной безнаказанностью. Странная, непонятная эпоха, когда деньги не значили ничего - и все значили связи. Круговая порука.
   Хотя в данной конкретной ситуации ни о какой круговой поруке речи не шло. Андрей Васильевич Горленко был слишком большим человеком, вернее, в ту пору слишком большим человеком был его тесть, но это суть одно и то же, и Женечкин отец, Николай Ильич Шершунов, не мог являть для него абсолютно никакой ценности.
   Николай Ильич, милейший и добрейший человек, работал о ту пору в том самом министерстве нефти и газа, занимал хорошую должность, но недостаточно крутую, чтобы защитить своего сыночка, оболтуса, чудовище, наказание на старости лет...
   Андрей Васильевич Горленко, ничем не был обязан Николаю Ильичу, однако выслушал его просьбу и не отверг ее с презрением, как, честно говоря, полагал отчаявшийся отец, а внимательно выслушал и посочувствовал.
   -- Сколько лет вашему мальчику?.. Пятнадцать?.. М-да, переходный возраст, всякое, конечно, бывает... Оступился и все такое... Хорошо, я поговорю с Романом Игоревичем, но прежде я должен поговорить с вашим сыном. Не хочу просить неизвестно за кого.
   Николай Ильич тогда едва не прослезился, едва в ноги не кинулся благообразному и милому молодому человеку, спасающему ему... Больше чем жизнь.
   Женечка был поздним ребенком, Рита родила его в тридцать пять, а Николаю Ильичу в ту пору было уже сорок два.
   Первенец. Мальчик. Наследник.
   Самый хоршенький... Самый умненький... Самый расчудесненький...
   Они могли бы иметь детей и раньше, но Рита была слишком помешана на своей науке, чтобы бросить все как минимум на год и сесть с ребенком.
   Она не хотела, а Николай Ильич не смел настаивать, хотя детей любил безумно. Он делает карьеру -- Рита тоже имеет на это право.
   И ведь денег - во истину, девать некуда, и дом полная чаша...
   -- Наймем няню, Ритушка...
   -- Ну хорошо, хорошо... Давай через годик?
   -- Давай через годик...
   И так годик за годиком...
   Так бы и не было, наверное, никакого Женечки, если бы не совершенно случайная беременность в неюные уже тридцать четыре...
   Николай Ильич встал перед Ритой на колени, обещал все, что мог и чего не мог - только роди. И она то ли пожалела его, то ли и сама полагала, что пора уже... Совсем пора... Она решилась.
   Всю беременность бегала в свой институт, не чувствуя практически никакого дискомфорта - ее не тошнило, она не падала в обморок, и даже живот практически не мешал, не досаждал огромными размерами... Ее и на скорой увезли из лаборатории, и то она крепилась изо всех сил - хотела посмотреть, чем кончится эксперимент.
   Мальчик родился так легко, что Рита практически и понять ничего не успела, едва раздели ее и положили на каталку, как дородная, румяная медсестра, глянула на нее и провозгласила:
   -- О-па, а он уже здесь! - и приняла на широкие ладони совершенно здорового крепенького и горлопанистого мальчишку.
   -- Вот так! - заявила она обалдевшей мамаше, -- У нас старородящие куда лучше рожают, чем молодые!
   Женечку унесли, а Рита, в сознании которой осталось только нечто странное и удивительное с неестественно сплюснутой головкой - ребенок?! -- провалилась в некое полузабытье.
   Старородящая! Ничего себе терминология! В министерской поликлинике, где она наблюдалась, никогда ее так не называли... Разве что между собой...
   Николай Ильич почему-то счел трагедией, что его ребенок родился в обычном роддоме, куда "скорая" почему-то увезла его жену, и очень долго не мог себе простить, что не уследил... Впрочем, никакого непоправимого ущерба здоровью ребеночка "неквалифицированные" врачи рядового роддома не нанесли, вручив его счастливому папаше вполне здоровенького, только почему-то недовольного и жалобно хрюкающего.
   -- Почему он плачет? - обеспокоился Николай Ильич, усаживаясь с драгоценной ношей в машину.
   -- Голодный, -- пробормотала Рита, ей забираться в салон было еще тяжело.
   Вечером Рита уже болтала по телефону о каких-то экспериментах, домработница стирала пеленки, нянька кипятила бутылочки и соски, а Николай Ильич сидел у кроватки спящего сыночка и не верил глазам своим.
   Вот он. Живой. Настоящий. Тепленький.
   Мой.
   Сын.
   Женщины были заняты своими делами, никто из них не увидел его слез.
   Рита не была такой уж плохой матерью, и для нее Женечка был светом в окошке, и она старалась дать ему все, что только возможно было. Лучших нянек, воспитателей, учителей... Плавание... Теннис... Шахматы... Английский... Музыка...
   Женя, ну хоть что-нибудь тебя интересует?!
   Ма, ну отстань, а...
   Он бы мог сказать, что его интересует, только вряд ли мама была бы этим довольна.
   ...Маргарита Сергеевна, ваш сын прогуливает занятия... ваш сын грубит старшим... он совершенно неуправляем...
   Мой сын?!
   ...Николай Ильич, мы, конечно, сделаем все возможное... со своей стороны... чтобы, так сказать, не дать этому конфликту развиться, но мальчик, которого Женя столкнул с лестницы попал в больницу с сотрясением мозга... Женя очень агрессивен, причем совершенно без причины.
   Мой сын?!
   Почему?!!
   Все самое светлое и доброе, все самое правильное с пеленок -- любовь к родине, уважение к старшим, преданность идеалам!
   Все самое полезное и вкусное - овощи, фрукты, парное мясо, икра, витамины.
   Старенький профессор психолог смотрел на Николая Ильича с искренним сочувствием.
   -- Очень сложный мальчик... Но не вините себя, Николай Ильич, я много повидал за свою практику, и могу с уверенностью заявить, что пример родителей и воспитание решают не все. И даже не гены. Есть что-то, что приходит извне, какая-то часть личности. Индивидуальность. Человек с ней рождается, и с ней живет - и ничем эту индивидуальность не изменить.
   -- Что же нам делать?
   -- Следите за мальчиком как можно тщательнее. С кем он дружит, где гуляет, что читает.
   -- Если его не заставишь, он и не читает...
   -- Берегите вашего мальчика от улицы. Если улица уведет его - вам его уже не вернуть.
   Берегите от улицы... Легко сказать... Как запереть мальчишку дома? Возить в школу из школы на машине? Водить везде за ручку?... Нонсенс... Женька не позволит так с собой обращаться... А ведь ему всего двенадцать лет... Всего-навсего двенадцать! Что дальше-то будет?!
   Женька, даже когда маленьким был дружил всегда с более старшими мальчишками, и нельзя сказать, чтобы он был у них заместо "шестерки", главарем не был - но и на посылках тоже не был никогда.
   Женя Шершунов воистину был странным мальчиком.
   Он мог быть хладнокровным и жестоким, мог быть удивительно не по-мальчишески нежным. Его боялись и у него искали защиты, с ним хотели дружить. За него готовы были рисковать.
   И все это получилось как-то само собой, естественно и непринужденно.
  
   3.
   Откуда берется авторитет? Как становятся вожаками?
   По большому счету это загадка... Может быть исключительно особенное обаяние личности решает все, может быть, внутренняя сила, может быть организаторские способности, умение придумывать интересное и вести за собой.
   Ради того, чтобы жить было не скучно мальчишки готовы на многое.
   Хотя вряд ли отдают себе в этом отчет.
   Прозвище Туман появилось именно тогда, в тринадцать лет, его произнесли разбитые губы мальчика, хорошего, благовоспитанного мальчика, который возвращался вечером из спортивной секции и который случайно наткнулся на скучающих и жаждущих бурной деятельности дворовых подростков.
   Ему не стоило бы сопротивляться, отделался бы легче, но он сражался изо всех сил и успел по настоящему разозлить мальчишек. Вряд ли его убили бы, но покалечили бы наверняка.
   Женя редко защищал случайных жертв, он сам любил нападать на таких, любил бить, любил запах крови и страха, любил чувствовать себя сильным, любил, когда за его спиной стояла послушная - но до известных пределов - дикая масса опасного, кипящего злобой и отвагой сброда, частью которого он был.
   Но этот мальчик был особенным.
   Почему? Не почему... Почему-то... Потому что дрогнуло что-то в сердце, от чего закружилась голова и туман поплыл перед глазами... Туман... Туман... От искаженного яростью и болью окровавленного лица...
   Женька вломился в озверевшую толпу, как смерч, как торнадо, съездил кому-то по уху, кому-то в живот.
   -- Уроды! Убьете ведь!
   Он не был настолько сильным физически, чтобы остановить толпу, но мальчишки остановились и расступились, Женька был бледен и весь светился яростью.
   -- Ты че, Женька? - обиделся один, потирая ухо, -- Ты че, его знаешь?
   -- Пошел вон отсюда!
   Ненависть и злоба стекали по кончикам пальцев, по костяшкам разбитых кулаков, черными каплями падали на пыльную траву пустыря. Мальчишки стояли в сторонке, тяжело дышали, приходили в себя.
   Никто никого не хотел убивать.
   Только чуточку боли, просто чтобы утолить жажду.
   Жертва, которая до самого конца не хотела признавать себя таковой, покачнулась, мир в глазах ее перевернулся, жесткая пересохшая без дождя земля безжалостно ударила по затылку. Добила.
   -- Эй... Ты как? Ты живой?
   Далеко-далеко, за границами бытия туман... туман...
   Все качается и плывет, и чья-то ладонь гладит по щеке, стирая кровь, пыль и слезы.
   -- Туман... -- пробормотал мальчик, уже видя за туманом прозрачные карие глаза и улыбку, но еще не достаточно придя в себя, чтобы понимать, что происходит.
   Кто-то маленький и гнусный, как шакал Табаки из мультфильма о Маугли, звонко рассмеялся.
   -- Туман! Ха-ха!
   Женька обернулся и запустил в него камнем.
   До конца его недолгих лет этого маленького и гнусного так и будут звать Табаком - от Табаки. Хотя никто не будет ассоциировать это имя с героем мультфильма.
   В течение долгих лет, Женьку так и будут звать Туманом, хотя никто не будет помнить, откуда взялось такое странное прозвище. Никто - кроме него самого, и Сашки...
   Мальчишки выхватывают у жизни суть, им некогда раздумывать и философствовать - им нужно поскорее жить. Мальчишки понимают даже то, чего не знают, чему в их лексиконе и названия-то нет. Они все понимают - на уровне инстинктов.
   И очень часто они все понимают правильно.
   Сашкина мама с лица спала и едва сама в обморок не упала.
   -- Да что же это?... -- пробормотала она, в ужасе застывая на пороге.
   -- Ничего... -- пробормотал Сашка разбитыми губами.
   -- С ним все будет хорошо, -- сказал Женя, -- Не так уж сильно ему досталось. Кости целы. Мозги на месте.
   Женя умел быть серьезным и благовоспитанным, он умел казаться очень хорошим мальчиком, и Сашина мама, как только взглянула в его чистые хрустальные глаза, поверила всему и сразу.
   -- Спасибо... Спасибо тебе, мальчик, -- бормотала она, помогая ему довести Сашу до кровати, -- Кто это сделал?
   -- Мальчишки...
   -- Знакомые?
   -- Ну что вы. Мы с Сашей с такими не знаемся.
   -- Вы с Сашей дружите?
   -- Ага.
   -- Хорошо...
   -- Меня Женя зовут.
   -- Хорошо... Надо, наверное, милицию вызвать!
   -- Не надо. Мы сами во всем разберемся. Я вам обещаю, что Сашку больше никто не тронет. Никогда.
   -- Хорошо...
   Женщина вдруг всхлипнула и закрыла лицо руками.
   -- Господи, -- пробормотала она, -- Как страшно!
   Женька покачал головой, спросил у Сашки.
   -- Где у вас валерьянка?
   -- На кухне.
   Женька отправился на кухню. А Сашка остался сидеть рядом с мамой, нежно поглаживая ее по руке. Он улыбался, хотя ему и было больно.
   Когда Женька пошел беседовать со всемогущим Андреем Васильевичем Горленко, Сашка ждал его в машине, вместе с Маргаритой Сергеевной и Николаем Ильичом, и неизвестно, кого он послушал - плачущую мать, осунувшегося отца, у которого за несколько дней едва ли не полностью поседела голова или Сашку, который просил его произвести на грозного дядю благоприятное впечатление.
   Все просили. Но и Маргарита Сергеевна и Николай Ильич надеялись только на Сашку.
   Андрей Васильевич был еще слишком молод, чтобы быть грозным дядей, он встретил Женьку благожелательно, усадил за стол и велел секретарше принести чаю.
   -- Что ты натворил?
   Мальчик был симпатичным, обаятельным и даже изысканно интеллигентным, но Андрея Васильевича никакие изящные манеры обмануть не могли.
   Это папу и маму можно убедить наивными глазками и заверениями "я больше так не буду", только тех кто хочет верить, можно убедить в чем угодно.
   Этот мальчик попал в дурную компанию?
   Ну-ну...
   -- Магазин ограбили. Взломали замок, похватали что под руку попалось и бежать. А навстречу сторож со стволом... Ну ствол есть ствол...
   -- Против лома нет приема, -- улыбнулся Андрей Васильевич.
   И мальчик улыбнулся ему в ответ.
   -- Если нет другого лома.
   Да, они поняли друг друга, разыгрывать комедию и притворяться невинной жертвой не было смысла. Женька притворялся бы - если было бы надо. Но с Андреем Васильевичем притворяться просто не было смысла.
   Женька животом чувствовал, что понравился "грозному дяде" и он вытащит его. Несмотря ни на что.
   -- А зачем, Жень? Я понимаю, дворовые мальчишки... Но тебе-то зачем? У тебя же все есть. Захотел - купил.
   -- За компанию, -- пожал плечами мальчик.
   -- Ну-ну... Мне почему-то кажется, что ты сам и повел компанию.
   -- Нет, это не я, -- покачал головой мальчик.
   -- Да не бойся. У меня под столом милиционер с протоколом не сидит.
   -- Все равно не я. Я так... за компанию.
   Андрей Васильевич засмеялся.
   -- У тебя как будто опыт большой в общении со следователем. Может быть, прирожденный талант?
   -- Вы шутите? - удивился Женька.
   -- Нет не шучу... Ладно, -- "грозный дядя" шлепнул ладонью по столу, -- Считай, что на этот раз тебе повезло. Жаль, что ты не раскаялся, загремишь ведь снова по дурику... Но тогда уже имей ввиду - никто тебе не поможет. А попадешь в колонию для малолеток - хана тебе.
   -- Почему?
   -- Пропадешь... Ты ведь умный парень, сам должен понимать.
   -- Да не попаду я в эту колонию... Сам не хочу...
   Он не спеша покинул здание министерства, вышел за ворота, помахал трем парам жадных глаз, устремленным на него из автомобиля.
   -- Ну как?
   Это мама.
   -- Да нормально... Мировой мужик этот ваш Васильич.
   -- Слава тебе, Господи, -- прошептал воинствующий коммунист Николай Ильич и разве что не перекрестился.
   Спустя несколько секунд он добавил:
   -- Теперь я его вечный должник.
   -- Это я его должник, -- ответил Женька, и было это высказывание абсолютно ни к чему. Ну кто бы мог подумать, что когда-нибудь, пусть в далеком будущем, такому человеку как Андрей Васильевич Горленко, может понадобиться что-то от Женьки Шершунова.
   Никто бы не мог такого предположить.
  
   4.
   Мать Саши работала в больнице медсестрой и периодически уходила на ночные дежурства, оставляя Сашку в квартире одного.
   Тот беспокойный день завершила именно такая ночь.
   В квартире было темно и тихо, и они сидели на балконе, курили и молчали - Сашка и Женька. Вдвоем.
   -- Если бы тебя посадили, я бы, наверное, умер.
   Таинственными мерцают в темноте два алых уголька на кончиках сигарет.
   Белым облаком поднимается над губами дым, уносится в темноту, расплывается, исчезает.
   -- Да ладно тебе... Не переживай.
   -- Женька, обещай, что тебя не посадят! Обещай мне!
   Алый огонек по плавной дуге летит вниз, в сирень, как маленькая звездочка.
   Рука ложится на плечо и сжимает изо всех сил.
   -- Почему ты молчишь?
   А почему ты со мной? Почему твои глаза блестят всегда, когда ты смотришь на меня? Почему я для тебя - все? Потому что я такой. Именно такой и никакой другой.
   Был бы я другим, и не было бы ничего... Разве не так?
   Опасность притягательна, как ничто больше.
   -- Женька, ну не будь же гадом, а?!
   -- А ты поменьше болтай.
   Рука, сжимающая плечо жжет через рубашку, надо повернуться совсем немножко, чтобы оказаться слишком близко.
   Вокруг так темно, что ничего не видно, только глаза - чуть-чуть.
   Совсем немного надо, чтобы понимать, совсем не странно делать странное. Так действительно бывает. Иногда.
   Небо затянуто тучами, вот-вот пойдет дождь.
  
   5.
   Как и обещал Андрею Васильевичу, Женька в колонию для малолеток не попал, срок он получил много позже, будучи уже взрослым и даже довольно знаменитым в известных кругах.
   -- Не боись, Сашок, прорвемся. Пять лет, это не пятнашка... И не вышка... А зона - это как школа, вот увидишь, вернусь совсем другим.
   -- Этого я и боюсь.
   Сашка был страшно бледен, под глазами тени, и взгляд... ну прям, как у вдовы. Семь лет они вместе, как две половинки одного существа, как жить - порознь?!
   -- Сашка... Ты ведь не денешься никуда?
   -- Иди к черту! Куда я от тебя денусь?!
   И в самом деле - никуда.
   Сашка был одним из немногих, кто знал почему вдруг Женька едва ли не с повинной явился в милицию признаваться в краже, в которой действительно принимал участие, и в которой его никогда не смогли бы уличить.
   Почему вдруг уже осужденный и никого из дружков не сдавший урка Пельмень вдруг попросился на допрос к следователю и сдал ему якобы подельника своего Женьку Шершунова, по кличке Туман.
   Почему вдруг Туман у следователя раскололся как гнилой орешек и пошел на скамью подсудимых покорно, как бычок на бойню.
   Против лома нет приема... Кто же знал, что тетка-инкассаторша окажется такой храброй, чтобы попытаться защитить свое - да не свое, казенное! -- имущество, она что и правда надеялась, что сможет испугать Тумана своим ТТ?
   Людей убивать плохо. Нормальные люди не убивают просто так, веря в истинность поговорки "Не убивай, и тебя не убьют". Но иногда случается так, что выхода другого нет.
   А тетку жалко.
   Разбойное нападение с убийством в те времена означало верный вышак, а умирать едва достигнув совершеннолетия, согласитесь, весьма грустно...
   На тех, кто уже сидит по одному делу, другого, как правило, не заводят.
   Для кого-то тюрьма - это дорога на дно, а для кого-то, совсем наоборот. И на зоне совсем не страшно - если умеешь не бояться.
   Пять лет от звонка до звонка.
   Пять лет, за которые изменился мир.
   Когда Туман вышел на свободу по Москве мела метель нового 1989 года.
   Сашка и ребята встречали у ворот, обнимали, хлопали по плечу. В глазах их были надежда и ожидание и только в сашкиных - тоска. Он был прав, его Женька здорово изменился... Очень-очень изменился...
   Да и он сам - тоже.
   Никто и никогда так и не узнал о том, что не только святая братская дружба связывала этих двоих. Никто и никогда. Потому что иначе на вряд ли вышел бы Женька живым из тюрьмы, вряд ли пошли бы за ним ребята... Вряд ли каленая игла запечатлела бы на фалангах пальцев благословение от старого вора, чье уважение заслужить было совсем не просто.
   Закон есть закон.
   Пока Женька сидел, Сашка выучился на юриста и уже работал в какой-то адвокатской конторе. А еще он женился.
   Женитьбу Женька одобрил, и не только потому, что это выгодно было и правильно, а вообще...
   В известных обстоятельствах пять лет - это много. Это очень много.
   За пять лет многое может превратиться в пыль и развеяться по ветру, тем более, когда жизнь откровенно разводит в разные стороны, на разные дороги, уводит к разным целям.
   Юридический институт, в который Сашка поступал исключительно ради того, чтобы когда-нибудь суметь помочь Женьке, на самом деле очень быстро перетащил его другую сторону шахматной доски, как-то незаметно перекрасил из черного цвета в белый, заставил смотреть на жизнь трезво и воспринимать ее правильно.
   Так получилось.
   Значит так и надо было.
   После выхода Женьки из тюрьмы они встретились еще пару раз, поговорили ни о чем и как-то запросто расстались навсегда.
   Сожалел ли об этом Сашка? Может быть. Чуть-чуть.
   А Женьке было просто не до того.
   Ему здорово повезло - он вышел из тюрьмы как раз вовремя, чтобы успеть занять в криминальном мире Москвы свое хорошее и удобное место. Дел было невпроворот, спать было некогда, не то, что отвлекаться на всякие посторонние мелочи. Вечный бой - не на жизнь, а на смерть, вечная гонка. Деньги - едва ли не с неба, роскошные машины, веселые девки, холодный расчет и постоянная трезвость. Повышенное внимание. Осторожность.
   Благословен 1989 год!
   Благословенны девяностые!
   Для того, чтобы получить от жизни все, их нужно было всего лишь пережить, всего лишь выжить.
   А выжить в девяностые было ох, как не просто.
   И никто не знает, как сложилась бы судьба довольно заурядного московского бандита, пусть осторожного и удачливого, но без сомнения, как и все ему подобные, балансирующего на краешке, если бы не случай...
   Всякое удачно законченное дело следовало "обмыть".
   Это было непреложное правило, закон, отступать от которого было - по меньшей мере - странно. Обычно "обмыть" значило буйное и веселое гульбище в ресторане, с вкусной едой, морем водки и девочками.
   Братва гуляет - это звучит круто. А уж выглядит... Спасайся, кто может.
   К подобным мероприятиям Женька относился спокойно, он не ожидал их с предвкушением восторга, как иные индивиды, и омерзения от них не испытывал тоже. Бизнес есть бизнес, и все компоненты этого бизнеса... Тоже есть бизнес!
   Впрочем, то мероприятие, что планировалось в небольшом и уютном ресторанчике, славившемся своей кухней было, по сравнению с иными, очень скромным, и проводилось в достаточно узком кругу. Ребята заказали на вечер пару столиков и отправились просто отдохнуть. Ну и отметить какой-то свой очередной успех.
   Никаких воплей-визгов, стрельбы-матюгов и прочей прелести не планировалось.
   Гога Геворкян, владелец ресторанчика, исправно платил за охрану и обижать его дебошами и дискредитацией имиджа милого спокойного заведения никто не намеревался.
   И все-таки почтенные посетители ресторанчика совершенно явно выразили неудовольствие по поводу появления крепких молодцев в кожаных куртках в обществе раскрашенных девиц, справедливо полагая, что от таких можно ожидать чего угодно. Кто-то только бросил настороженный взгляд в их сторону, а кто-то откровенно потребовал счет.
   За одним из столиков, как раз напротив располагающейся выпивать братвы, обедал одетый в шикарный костюм господин.
   Обедал господин в обществе не абы кого там, а знаменитой молодой актрисы Марины Катениной, которая, будучи облаченной облегающее, телесного цвета платье с совершенно открытой спиной, тот час же обратила на себя внимание Тумановых молодцев... Но позволять себе вольности или хотя бы неприличные жесты, никто не отважился. Господин выглядел весьма внушительно, явно был при чинах, и собранные молодые люди со стальными глазами, расположившиеся за соседним с ним столиком, явно демонстрировали, что беззащитен он не был.
   Шершунов узнал его сразу, несмотря на то, что много лет прошло, и оба здорово изменились.
   Андрей Васильевич Горленко.
   Благодетель.
   Женечка не стал бы никак афишировать знакомство. Ни к чему было.
   Сам Андрей Васильевич, тоже моментально узнавший его, вдруг проявил желание поздороваться.
   На какой-то миг его лицо отразило беспредельное удивление, когда он узнал в главаре опасной даже просто на вид шайки типичных бандитов, своего старого знакомого, непонятного и странного мальчика... Как же звали его отца?..
   А мальчика звали Женей, это Андрей Васильевич хорошо запомнил.
   Вырос мальчик, очень изменился... А глаза все такие же. Наглющие.
   Андрей Васильевич улыбнулся этим отстранено вежливым глазам, и сделал жестом знак.
   Подойди, мол.
   Женечка очень удивился, однако ссадил с коленки юную смазливенькую особу, кинул короткую фразу дружкам и подошел.
   -- Здравствуйте, Андрей Васильевич.
   -- Здравствуй, Женя... Знакомься, Маришечка, это мой старый знакомый... Евгений...
   -- Шершунов, -- улыбнулся Женечка.
   -- А это жена моя, Марина...
   Шершунов раскланялся.
   Полуобнаженная Марина улыбнулась ему умной, чуть кривоватой улыбкой, и оценивающе прищурила янтарные, как у кошки, глаза. Она вообще была удивительно похожа на тонкую, гибкую, вольнолюбивую черную кошку, которая вот сейчас мурлычет и пьет сливки из блюдечка, удобно устроившись на бархатной подушке... Но чудь что - подпрыгнет пружинисто и вылетит пулей за дверь. Да еще временного хозяина своего когтистой лапой по лицу приласкает. Сейчас было видно, что ей, в сущности, охранники и не нужны. Уж кто-кто, а она никого не боится и с кем угодно справится... С такими-то глазами!
   Братва из противоположного угла наблюдала за действом с интересом и некоторой торжественностью, будто чувствовала ответственность момента.
   -- Я рад тебя видеть... Хотелось бы проговорить с тобой. Здесь это не слишком удобно. Позвони мне на днях, придумаем что-нибудь.
   Он протянул Шершунову визитку.
   -- Обязательно позвони.
   -- Хорошо, Андрей Васильевич.
   Шершунов откровенно не понимал, к чему Горленко вздумалось назначать ему встречу. Из ностальгических соображений, что ли? Молодость вспомнить захотел? Свой благородный поступок?
   Шершунову не хотелось ностальгических встреч, однако проигнорировать приглашение он никак не мог. Стоило только увидеть должность, отпечатанную скромными черными буковками под фамилией давнего благодетеля, как мысль увильнуть, испарилась практически и не появившись.
   "Ни хрена себе, -- подумал он, возвращаясь к друзьям, -- Знал я, что этот взлетит высоко, но не до такой же степени..."
   И через несколько дней - как только дела позволили - позвонил Шершунов по одному из телефонов, означенных в визитке, и встретился с Андреем Васильевичем тем же вечером, в одном из маленьких московских кафе, теперь уже один на один, без свидетелей.
   И не было ностальгических воспоминаний и тем более нотаций, был сугубо деловой и четкий разговор.
   -- Я навел о тебе справки, Женя. Я решил, что ты мне подойдешь. Есть у меня для тебя работа. Оч-чень выгодная.
   И правда.
   Хотя и были сомнения-опасения, все так и оказалось.
  
   6.
   Опасная и разгульная бандитская жизнь закончилось для Женечки Шершунова тем вечером. Он перестал быть Туманом, он превратился в Евгения Николаевича, владельца маленькой посреднической фирмы, занимающейся покупкой продуктов питания, одежды, товаров быта и прочего, прочего для маленьких сибирских городков, состоящих сплошь из нефтяников.
   За сущие гроши, да еще и по оптовым ценам, фирма покупала в Китае и Турции безумно дешевую продукцию, транспортировала ее в далекую Сибирь, где скромные труженики нефтяной промышленности получали их вместо зарплаты по специальным купонам.
   Дело пошло сразу удивительно хорошо. Люди, живущие за тридевять земель от цивилизации слабо ориентировались что к чему, и принимали дешевые поделки за настоящие крутые и фирменные, раскупали на ура все под чистую и радовались, и благодарили за щедрость начальство.
   Наличных рабочим практически не выдавалось. Да и зачем? Все необходимое для жизни они могли покупать в заводских магазинах, жить и радоваться своему необыкновенному везению, потому что соседи - те, которым не посчастливилось работать при скважинах или на нефтеперегонках, жили куда беднее и хуже.
   У самой фирмы прибыль была малюсенькая - ее хватало только на уплату налогов, зарплату сотрудникам и всякие иные мелкие надобности. Аккуратно хватало, копеечка в копеечку.
   По настоящему большие деньги оседали непосредственно в карман Андрея Васильевича Горленко, ну и в Женечкин карман тоже... И было этих денежек столько, что, по правде говоря, бывшему бандиту и не снилось никогда.
   И ведь легальные были денежки! Практически полностью легальные! И не надо было рисковать и выкручиваться, знай переводи себе на счет.
   Впрочем, "Глория-М", не была, конечно, единственным предприятием Евгения Николаевича. Деньги должны работать. И не столько на счет ложились они мертвым грузом, сколько в акции, да и на оплату все еще своей братвы тоже уходило немало. В те времена без прикрытия работать было совершенно невозможно - еще и поэтому Андрей Васильевич остановил свое выбор на Женечке - и криминальные связи генерального директора "Глории-М", были очень и очень кстати.
   Та великая встреча в ресторане состоялась в ноябре.
   В марте следующего года фирма "Глория-М" закончила регистрацию и сдала в налоговую инспекцию первый бухгалтерский баланс.
   В июне того же года Андрей Васильевич внес на счет Шершунова первый вклад, который оказался даже больше того, о каком была договоренность.
   В январе Евгений Николаевич понял, что ему необходим хороший - не просто хороший, а первоклассный! - финансист, который должен быть не только бухгалтером при фирме, но и доверенным лицом. С финансистом, конечно, придется делиться, но выхода другого нет.
   Всякие деньги могут вылететь в трубу, если не знаешь, как с ними обращаться.
   Но вот где найти по-настоящему стоящего специалиста? Такие на дороге не валяются... Как не странно, здесь помог дорогой и любимый папочка, который давно уже был на пенсии, но еще поддерживал отношения с бывшими сотрудниками и был кое в чем до сих пор осведомлен о делах в министерстве.
   Николай Ильич, безмерно счастливый, что сыночек покинул скользкую дорожку и занялся настоящим хорошим делом, из кожи вон лез, чтобы помочь хоть в чем-то. Он и посоветовал очень умного и предприимчивого "молодого человека", служащего главным бухгалтером в каком-то из отделов вышеозначенного министерства. По словам Николая Ильича, молодой человек вел практически всю бухгалтерию, и договорами занимался и всем на свете, однако получал хоть не гроши, конечно, но не абы сколько.
   -- Предложи ему больше, он к тебе перейдет, -- уверил сына Николай Ильич.
   А Шершунову на том этапе было все равно, с кого начинать.
   Попробуем этого.
   Не получится с ним - придется убить.
   Но есть шанс, что и получится... Когда Шершунов услышал анкетные данные своего предполагаемого бухгалтера, рейтинг оного в его глазах здорово вырос.
   Перспективного молодого человека звали Вячеславом Яковлевичем Гольдовским...
   Сам Шершунов нефтью и газом особенно не интересовался никогда, у него было множество других более простых и понятных предприятий, связанных по большому счету со старыми делишками со своей братвой, у которой был теперь номинально другой главарь, но которая на самом деле безраздельно подчинялась ему.
   А вот Славочка, который вошел в мир криминала так легко и просто, как будто готовился к этому всю сознательную жизнь, свои министерские связи не думал оставлять и вообще лелеял весьма честолюбивые замыслы...
   Шершунов, честно говоря, так далеко замахиваться не хотел. Ему было удобно именно на своем месте. Несмотря на чинную должность и имидж настоящего делового человека новой формации, оставался он в глубине души тем же самым мальчишкой-авантюристом, каким был всегда. Он сам это знал, Слава Гольдовский это знал и Андрей Васильевич Горленко все прекрасно понимал тоже.
   Может быть поэтому, он и не видел со стороны Шершунова никакой опасности.
   А Славу Гольдовского Андрей Васильевич просто не знал.
   Имя - знал. А вот сущность...
   Евгений Николаевич смотрел еще какое-то время в покрасневшие от усталости но все еще весьма решительные глаза Гольдовского, потом просто махнул рукой.
   И в переносном смысле и в самом прямом.
   -- И что вас, евреев, вечно несет... в неведомые дали? Национальная черта что ли такая? Денег тебе мало? Все бы вам в олигархи... Сиди на попе и не дергайся, пока команды не получил.
   Гольдовский улыбнулся.
   -- А я и не дергаюсь, Женя, я абсолютно спокоен. Это у тебя мысли бродят неизвестно где, и совсем не те они, какие надо бы...
   -- Ну завелся... Ладно, сиди, потребляй информацию, может и впрямь пригодится когда-нибудь... А еще лучше - шел бы ты спать, завтра черт-те сколько ездить придется.
   -- Иди-иди, не мешай... Заботливый какой...
   Иди... А куда? В пустую темную комнату?!
   Ох, зараза...
  
   Глава XV.
  
   1.
   На улице был пасмурный серенький денек, временами мерзко моросило. Шершунов сел за руль и включил радио, просто для того, чтобы звучал рядом хоть чей-то человеческий голос. Однако, вместо того, чтобы отвлечься -- реально, как галлюцинация, голос Гарика, крутящего ручку настройки приемника.
   "...Все какое-то дерьмо... а ты кассеты не взял?.. Конечно, сам о себе не позаботишься -- никто не позаботится. Придется ехать два часа, слушая всякую гадость."
   Шершунов когда-то подумал, что исчезновение Гарика в чем-то к лучшему. Был он -- и не стало его. Меньше проблем.
   Однако все складывалось как-то не так. Он вспоминал о Гарике едва не через каждые пять минут и, кажется, скучал по нему все больше. Как-то мальчишка оживлял его жизнь, привносил в нее смысл. А потом Шершунов не мог избавиться от мыслей по поводу, где сейчас этот паршивец и с кем он. Бессильная ревность, злоба, обида... и такая тоска, что делать ничего не хочется.
   Евгений Николаевич умел и любил мыслить логически, он быстро пришел к тому выводу, что по какой-то странности Гарик ему нужен, а раз так, то его необходимо вернуть. Меланхолия куда-то улетучилась, он сразу почувствовал, что снова владеет собой, а не витает отрешенно в распыленном виде в пространстве. Он ощутил такой прилив сил, что захотелось приняться за дело немедленно, развернуть машину и помчаться в Москву и не прекращать там своих упорных поисков до победного конца. Теперь Шершунов был спокоен -- он обрел почву под ногами, он обрел цель, в жизни его появилась определенность.
   Даже серый дождливый день сделался не столь отвратителен. По прежнему пахло сыростью, за сплошной пеленой дождя все было только зеленым и серым, под ногами блестела жидкая грязь, и не было только той безнадежности, которая съедает изнутри волю к жизни и силы.
   И сонная тишина в доме уже не угнетала и тускло блестящий паркет выглядел не столь уныло.
   Евгений Николаевич поспешил уединиться, чтобы составить план решительных действий. В коридоре возле двери в шершуновские покои с игрушечной машинкой ползал Нюмочка. Шершунов не умел обращаться с детьми, при встрече с Нюмой он нерешительно останавливался, не зная как к нему подступиться. В этот раз его посетило некое вдохновение. Он присел на корточки и, когда нюмина машинка натолкнулась на препятствие в виде его ботинка и Нюма поднял на него немного настороженные и внимательные глаза, Евгений Николаевич спросил:
   -- Нюмочка, ты хочешь, чтобы Гарик вернулся?
   Чуда не произошло, Нюма не ответил, он продолжал смотреть на Шершунова недоверчиво. Шершунов понедоумевал немного по поводу что можно делать с детьми, когда пытаешься наладить с ними отношения и поступил банально: схватил Нюму на руки и, потискав немного, подкинул его в воздух.
   Радостный визг был ему ответом. Нюме понравилось и он хотел продолжения. Ребенок рос явно любителем острых ощущений.
  
   2.
   С утра было пасмурно, потом заморосило, потом дождь хлынул как из ведра, и все это на целый день.
   И вероятно, на всю ночь.
   -- Я просто хотел спросить все ли у тебя в порядке, -- говорил Гарик в телефонную трубку, лежа на несторовой кровати. Нестор лежал рядом, глядя в телевизор.
   Вопрос, что задал он мамочке был чисто риторическим и дурацким -- у нее никогда в жизни не было все в порядке, и это она тот час же поспешила подтвердить.
   -- Ничего у меня не в порядке. Почему ты так давно не звонил?
   -- Времени не было. А теперь вот -- до кучи.
   -- Ты домой собираешься возвращаться?
   -- Не-а. Чтоб опять там с тобой ругаться? На фиг мне это надо?
   -- Мерзавец ты.
   -- Да ладно.
   Сегодня мать была в каком-то бессильном настроении, ей и хотелось поругаться и было лень, это по голосу чувствовалось.
   -- Зашел бы хоть, думаешь мне тут хорошо одной? Сижу целыми днями... с котом.
   Она была такая милая всегда, когда хотела заманить. Пыталась вызвать сентиментальные чувства, надежду на примирение, Гарик давно уже не ловился на ее удочку.
   -- Может и зайду... когда-нибудь.
   -- Тетя Маша приезжала в выходные, спрашивала о тебе. А я даже не знала, что и сказать.
   -- А то она не знает! И чего спрашивала?
   -- Она не знает.
   -- Да ладно, все знают.
   -- А тебе все равно?
   -- Мне все равно.
   Этот разговор ни о чем повергал в еще большую депрессию -- в голосе матери слышалась безысходная серая тоска и она была заразной.
   -- Ладно, пока, -- сказал Гарик.
   -- Пока, -- ответила она, -- Звони.
   Нестор смотрел по видео фильм Милоша Формана "Амадей", Гарик положил трубку как раз, когда мелькнул последний кадр, и он увидел на глазах Нестора слезы.
   -- Чего это ты?
   -- Ничего.
   Нестор отвернулся и выключил свет.
   Электронные часы на тумбочке высвечивали зеленым половину первого ночи. Димочка сегодня не пришел ночевать.
  
   3.
   О ком плачет дождь?
   Почему так серо и уныло сегодня в нашей комнате, почему нам плохо и нет сил ничего изменить?
   Почему сейчас, в темноте, мы слушаем мерный стук капель, смотрим в черную бесконечность перед глазами и не видим ничего кроме этой черной бесконечности?
   Почему в глазах слезы?
   -- Что-то не так... Как будто вернулся домой, а дома... не знаю как сказать... как будто это уже не твой дом. Был когда-то твоим, но уже не твой.
   Они с Нестором часто чувствовали одно и то же и понимали друг друга без всяких слов, а сегодня у них было все одинаково и мысли текли в одну сторону, они были словно двумя половинами чьего-то разделившегося сознания.
   -- Мы с тобой изменились, Гарик. И мне это тоже не нравится.
   -- Как бы вернуться, а?
   -- Не знаю... Никак, наверное.
   -- Мне всегда нравился твой здоровый пессимизм.
   -- Ты влюбился, Гарик. Это, наконец, случилось и с тобой. Не бойся, все пройдет со временем.
   -- Чушь собачья. Не умею я любить.
   -- Не говори ерунды. Тебе шестнадцать лет, что ты можешь знать о себе? Я и то о себе мало знаю.
   -- Я сумасшедший, Нестор. Меня надо держать в психушке, я часто делаю такие вещи... необъяснимые. Сам не понимаю зачем -- а делаю.
   -- Вернись к нему.
   -- Нет. С этой историей покончено... Вообще со мной, кажется, покончено. Жить не хочется как-то... И умирать не хочется... Ничего не хочется. Мне хочется стать просто мыслью и лететь по бесконечной вселенной среди звезд... Нет, даже не мыслью -- думать тоже не хочется -- а... хочется быть ничем.
   -- На все есть свои причины. Были и у тебя.
   -- Были... Все причины в том, что я ненормальный. Я целиком и полностью ошибка природы, Нестор. У меня все ни как у людей.
   -- Ну вот, мы с тобой поменялись ролями -- теперь ты начинаешь ныть.
   -- Тебе что ли одному?
   -- Уж кто ошибка природы, так это я.
   -- Ну это уж без сомнений.
   -- Сволочь ты, Гарик.
   Время остановилось, лишь шелест дождя напоминал о том, что вокруг существует еще какой-то мир -- мир помимо двух летящих среди бесконечности сгустков чистой энергии, чистой энергии душевной боли.
   Да, в наслаждении -- грязь, в радости, в смехе, в солнце -- грязь, а в боли -- чистота. В холоде, в горечи, в слезах.
   Нестор очень скоро уснул, его дыхание стало глубоким и спокойным. Несторово существование было безнадежно потому что Нестор с этой безнадежностью смирился. Счел ее единственно возможной для себя.
   Ошибка природы...
   Если ты ошибка природы, то ничего тебе с этим не поделать. Ты навсегда останешься ошибкой природы и жизнь будешь вести такую, как и подобает ошибкам природы.
   Несторов пример постоянно был у Гарика перед глазами не давая ему забыться и упасть в реку, которая понесла бы его точно по тому же течению. Туда же. И сейчас, слушая дыхание спящего Нестора, он думал о том, как ему выбраться. Вообще выбраться из жизни такой, из омута на сушу, где тепло, сухо и простор на все четыре стороны.
   Что я могу сделать для того, чтобы изменить свою жизнь?
   Этот черный и холодный вопрос предстал перед несущимся по вселенной чистым человеческим сознанием, такой ясный и простой. Вопрос, на который не было ответа.
   Что я буду делать дальше? Хватит ли у меня сил добиться желаемого?
   И тут он даже подпрыгнул на кровати и сердце забилось сильнее, прогнав философическую меланхолию обреченности.
   Гарик вспомнил о дяде Мише. О его предложении... О его визитке... А где, собственно, эта самая визитка?
   Осталась в кармашке рубашки, которая в данный момент благополучно висит в шкафу в шершуновском доме.
   И хрен с ней с визиткой! Гарик не сомневался, что найдет этого дядю Мишу и так, спросит в клубе, у знакомых. Кто-нибудь да знает его -- свой ведь мужик.
   "Какой я придурок, -- подумал Гарик, -- Не ужрись я тогда наркотой, можно было бы прямо там и договориться. Если бы устроиться в это его шоу, небось легче в училище поступить будет. Теперь вот убеждай его, что я на самом деле в своем уме... Хотя, Шершунов не дал бы завести знакомство, сидел там... демон".
   Гарик улыбнулся в темноту и дрогнуло что-то в глубине души при воспоминании о близости с этим самым демоном. Дрогнуло с какой-то прежде неведомой нежностью.
   Но не до демонов было сейчас, Гарик заставил себя вернуться мыслями к новой идее. Он развернул перед мысленным взором блестящую перспективу, что ждала его, распростерши объятия.
   Только темнота видела довольную и зловещую улыбку на его губах, блеск в его глазах. В ту ночь гениальные идеи рождались в его голове в неслыханном количестве.
   Дяде Мише этой ночью приснился кошмар, от которого он проснулся весь в поту и долго еще не мог придти в себя. Ему приснилась тень на жухлой травке -- тень, отброшенная надгробным памятником с его собственной могилы.
  
   4.
   На следующий день Гарик поделился итогами бессонной ночи с Нестором.
   -- Наивный, -- сказал ему Нестор, -- Не лез бы ты к этому дяде Мише. Шоу-бизнес это такое болото, не суйся лучше. Хочешь в театральный поступать -- вот и поступай, не лезь в авантюры.
   -- Болото, это где мы с тобой сейчас барахтаемся, болотистее, чем здесь уже нигде не будет.
   -- Ну-ну.
   Нестору было наплевать на все высокое и творческое, он думал о том, где провел эту ночь Дима и вернется ли он вообще. Думал он об этом почти бесстрастно, как посторонний, и это его немного пугало.
   -- Ты прав, малыш, -- сказал он вдруг, -- Попробуй. Может быть у тебя действительно получится. Ты всегда был особенным, может быть ты гений, а мы, дураки, не догадывались.
   -- Может быть, -- сказал Гарик серьезно.
   Следующий день разбил его далеко идущие планы с безнадежностью перста судьбы.
   Дима явился вечером, ничего не объясняя, а Нестор не посмел требовать объяснений, он не знал, что может спросить, какой ему стоит задать вопрос. Он чувствовал, он знал, что стоит ему только начать выяснять отношения, как Дима ухватится за это, чтобы поругаться и уйти совсем. Нестор к этому не был готов.
   Он приготовил ему ужин и после ушел с ним спать, и Гарик снова оказался на диване. Чему был рад -- взаимоотношения этих двоих сидели у него в печенках и ему хотелось подумать о себе, о том, что он будет делать завтра, куда ему стоит пойти в первую очередь, чтобы заняться поисками дяди Миши. Утром он был уже полон решимости, он лежал на диване глядя в потолок и думал о том, что одеть. Дима и Нестор уже встали, они бродили по коридору. Молча. Словно были малознакомы, словно были соседями по коммуналке.
  
   5.
   "Ягуар" Шершунова как и подобает этому зверю катился мягко и почти бесшумно по черному и гладкому свежеуложенному асфальту, асфальт слился в глазах Евгения Николаевича в бесконечный поток темно-синего цвета и почти усыпил, он даже вздрогнул, когда новый асфальт внезапно кончился и машина упала на старый асфальт, который таковым вообще назвать можно было с большим допущением.
   Шершунов вел свою машину вальяжно откинувшись в кресле и не пристегивая ремней, чисто умытое утреннее солнце мелькало в просветах между домами и деревьями, яркими сполохами скользя по капоту машины и отражаясь в темных очках Евгения Николаевича.
   Путь Шершунова сопровождался лишь деловитым шумом мотора -- Шершунов не любил музыки, она отвлекала от основного -- от наблюдения за дорогой, она мешала слушать дорогу, шум проезжающих мимо машин, шелест шин, свистки гаишников, наконец. Он терпеть не мог, когда Гарик включал магнитофон, да еще на полную громкость, так, что машина становилась похожей на музыкальный центр, поставленный на колеса. Тем удивительнее, что рука его вдруг сама потянулась к магнитофону, в котором до сих пор стояла оставшаяся от Гарика кассета, и нажала на кнопку "play".
   Но разве это сделал он? Нет, это сидящий рядом, привычно подсунув ногу под зад, Гарик лениво как кот потянулся к магнитофону, небрежными пальчиками выбросил одну кассету, вставил другую и вот салон автомобиля наполнился хрипловатым, страстным голосом, с чувством потрясающим небеса: "Я вкалываю целый день -- вкалываю, вкалываю... Господи, найди мне кого-нибудь, кого бы я мог любить!!!"
   Эти слова могли бы принадлежать самому Шершунову, они вертелись в его голове и вот были произнесены, внезапно, громко... пугающе громко. На весь свет. Шершунов едва не врезался в столб, он вывернул руль и нажал на тормоза. Жалобно взвизгнув колесами машина ткнулась носом в бордюр и тут же нетерпеливый вой клаксонов в потоке ехавших сзади машин. Нет ни секунды, чтобы придти в себя.
   Сцепление. Задняя передача. Первая передача. И снова ровное урчание мотора. Шершунов ехал и улыбался, представляя себе как печально могла бы смотреть его душа сверху на синее мигание сирен и на то, как его изуродованное безжизненное тело извлекут из-под груды дымящегося металлолома -- застывший экстаз, затихающие аккорды феерического шоу, полет в вечность -- вот что в тех памятниках, что оставляет после себя каждая катастрофа. Вот, что бурлит в Гарике. Гарик -- мальчик-катастрофа, катастрофа отравляет его кровь, она сжирает его изнутри, он обречен, и обречены все те, кто находится с ним рядом.
   Так думал Шершунов, нажимая на педаль акселератора и гнусное чувство "дежавю" преследовало его при этом.
   А между тем приклеенная к приборной панели желтенькая бумажка с адресом говорила Шершунову, что Гарик где-то уже совсем рядом, если, конечно, не обманул тот мальчик, написавший этот адрес столь каллиграфическим почерком. Шершунов как наяву увидел его уверенную руку, быстро выводящую буквы в лежащем на барной стойке блокноте. Застрявший в ушах грохот музыки и беспрерывное мелькание огней было утомительно даже вспоминать. Мальчик Леша, заметив недовольное выражение на его лице, усмехнулся с нескрываемым злорадством. Он приложился к бокалу, купленного ему Шершуновым коктейля, вернул ему блокнот и лениво сполз с вертящегося табурета.
   -- Желаю удачи.
   Сколько иронии в голосе. И это врожденное немужественное изящество, утонченное, хрупкое, которое невольно приковывает взгляд и завораживает. Леша был одет в обтягивающие кожаные штаны, больше на нем не было ничего, только черные вьющиеся волосы копной падали на спину и заманчиво поблескивала золотая цепочка на шее.
   Шершунов остановил машину возле девятиэтажного дома -- где-то за одним из этих одинаковых квадратиков окон, где-то в одной из этих тесных, как школьный пенал, квартир был сейчас Гарик и благодаря этому существование обшарпанного здания приобретало особенный мистический смысл.
   Если бы кто-то посмел сейчас назвать Шершунова извращенцем, Шершунов убил бы того на месте. Потому что назвать извращением любовь к такому головокружительно прекрасному мальчику было бы кощунством, верхом цинизма, грязной черной злобой.
   Шершунов кинул темные очки на соседнее сидение и зажмурился от яркого света.
   Хлипкая фанерная дверь, тесная лестница, запыленные окна, Шершунов на фоне этих стен с облупившейся краской выглядел только еще более элегантно и представительно.
   "О, какой мужчина", -- подумал Нестор, увидев его на пороге своей квартиры.
   -- Вам кого? -- удивленно спросил он, неспешно завязывая халат.
   Шершунов смерил его оценивающим взглядом, от которого Нестор кокетливо потупил глаза, и спросил официально:
   -- Зиновьев Игорь Сергеевич здесь находится в данный момент?
   От подобного тона еще не совсем проснувшийся Нестор перепугался.
   -- Гарик? Да, он здесь... А что случилось? Вы кто?
   Шершунов властной рукой каменного гостя отодвинул трогательно взволнованного хозяина квартиры и вошел.
   -- Где он?
   -- В той комнате. Он спит. Может быть все-таки объясните в чем дело?
   Последний вопрос Нестор задал уже в спину собирающемуся зайти в комнату мужчине, вопрос был чисто формальным, потому как Нестор уже конечно догадался кто он и зачем.
   Евгений Николаевич обернулся, улыбнулся ему нежно и ответил:
   -- Вам не стоит волноваться... Нестор.
   И Нестор улыбнулся ему в ответ.
   Гарик решил, что у него галлюцинации, когда услышал из коридора голос Шершунова, он вскочил с постели совершенно ошарашенный и без единой мысли в голове.
   -- Здравствуй, мой мальчик, -- сказал Шершунов, заходя и закрывая за собой дверь. И было в его движениях и голосе что-то очень зловещее, превратившее Гарика в соляной столб.
   -- Это ты... -- пробормотал он, -- А ты откуда?.. Как ты меня нашел?
   Он стоял возле кровати в одних плавочках, теплый, взъерошенный со сна и растерянный. В его фиалковых глазах сейчас так откровенно сквозила беззащитность.
   -- С собаками... -- голос Шершунова стал хриплым от волнения и такая серьезность была на лице. Почти торжественная. Гарик не дыша ждал пока он подойдет, пока наклонится к нему и поцелует. Поцелуй Шершунова был жестоким и жадным. Его руки трепетали, прикасаясь к коже мальчика, он прижал его к себе так сильно, что Гарику стало больно. Гарик почувствовал, что Шершунов намеренно причиняет ему боль, что он хочет причинить ему еще больше боли, и он уперся ладонями ему в грудь, отодвигаясь.
   -- Что тебе нужно?
   Он поморщился, потому что руки Шершунова не отпускали его, они не позволяли ему даже пошевелиться.
   -- Я приехал за тобой.
   -- Я никуда не поеду!
   -- Почему?
   -- Потому что я... потому что я не хочу.
   Он закрыл глаза и положил голову ему на грудь, потому что больше не мог сопротивляться, потому что в этом не было смысла, потому что Шершунов был сильнее. Гораздо сильнее его.
   -- Гарик... мой мальчик... мой маленький... Ты поедешь со мной, я люблю тебя.
   Вспышка света.
   -- Я не поеду с тобой! -- воскликнул Гарик в отчаянии, -- Я не хочу! У меня полно планов на жизнь и ты... Ты в них не входишь! Вы все надоели мне, вы опротивели мне все! Оставьте меня в покое!
   И он вырвался одним яростным движением.
   -- Планы на жизнь?! -- теперь уже вопль из души Шершунова, -- Что ты хочешь? Я помогу тебе во всем, что ты хочешь! Неужели ты думаешь, что я буду тебе мешать?!
   -- Будешь, -- сказал Гарик мрачно, -- Я знаю, что будешь.
   -- А что ты хочешь?
   Гарик не ответил, он отправился одеваться, потом принялся злобно причесываться у трюмо. Попадали, покатились по полу склянки и пузырьки, задетые раздраженной рукой.
   Гарик направился к двери.
   -- Пусти... мне надо умыться.
   Шершунов не двинулся с места, он смотрел на мальчика и в глазах его появился так хорошо знакомый ему стальной блеск.
   -- Ну чего тебе непонятно? -- устало спросил Гарик, -- Зубки мне надо почистить. Не имею права?
   -- Гарик, что ты задумал?
   -- Когда?
   -- Сейчас, раньше, вообще! Что ты задумал, Гарик?
   -- Я ничего не задумывал. Какая тебе разница, Шершунов, что я задумал? Оставь меня в покое, какого черта ты явился?
   -- Я не уйду отсюда без тебя.
   -- Уйдешь.
   Поняв, что всякий разговор бессмысленен, Шершунов просто нагнулся, подхватил мальчика под коленками и тот в один момент оказался перекинутым через его плечо.
   Конечно же это не сошло Евгению Николаевичу с рук -- Гарик даже в таком бесправном положении сумел доставить ему множество неприятных ощущений, а уж его речи при этом заслуживают особенного внимания фольклористов -- такого отборного мата Шершунов в жизни своей не слышал.
   Неудивительно, что глаза встретившегося в коридоре Нестора изумленно округлились и он едва не выронил из рук кофейник.
   -- Что происходит? -- пролепетал он.
   -- Мы уходим, -- любезно ответил яростно избиваемый Шершунов, унося Гарика из квартиры.
   Из ванной в шаркающих шлепанцах вышел Дима, озадаченный Нестор наткнулся на него и выплеснул ему на халат немного кофе.
   -- Ч-черт, Нестор, ты что не видишь куда идешь?
   Нестор нервно улыбнулся ему, чем окончательно вывел Диму из себя. Дима с досадой оттолкнул его руку, протянутую, чтобы загладить свою вину.
   -- Почему открыта входная дверь?
   -- О, кажется Гарика похитили! -- спохватился Нестор, порывисто взмахнув руками и выплескивая на Диму еще немного кофе.
   -- Ой, Димочка, извини, -- смутился он.
   -- Да поставь ты куда-нибудь свой кофейник, наконец! Что ты вообще с ним делаешь в коридоре?!
   -- Димочка, ну не сердись, пожалуйста, -- дрогнули от обиды пухлые несторовы губы.
   Дима раздраженно махнул рукой и пошел в кухню.
   -- Ничего не случится с этим твоим Гариком, -- раздался оттуда его злобный голос, -- Ему наверняка все эти похищения жутко нравятся, и, уж поверь, Гарик сам разберется со своими мужиками! И это огромное счастье, что он свалил-таки отсюда!
   Нестор, закусив губу, стоял в коридоре со злосчастным кофейником в руке и думал про себя, что наверняка Дима прав и Гарик сейчас действительно счастлив с этим чудесным мужчиной, который так сильно его любит.
   Нестор швырнул на пол кофейник и ушел в спальню, упав там на неубранную еще постель лицом вниз.
  
   6.
   -- Ты ненормальный, Шершунов, -- сквозь зубы цедил Гарик, отчаянно цепляясь за крышу и за дверцу машины, -- Ты просто идиот, ты знаешь это?
   Тут Шершунову наконец удалось затолкать его в машину. Раздался подозрительный хруст и они оба замерли, недоуменно переглянувшись.
   Гарик не сводя глаз с Шершунова немного приподнялся и вытащил из-под зада то, что осталось от солнечных очков. Шершунов посмотрел на качающиеся в его руке обломки, отобрал и отшвырнул далеко в сторону. Улыбка на его лице становилась все шире.
   -- Ладно, -- сказал вдруг Гарик, -- Ты обещаешь, что поможешь мне?
   -- Помогу. А в чем?
   -- Точно поможешь?
   -- Гарик... я тебя боюсь.
   -- Клянешься, что поможешь?
   -- О Господи, да!
   -- Ладно, -- повторил Гарик, -- Поехали тогда.
   Шершунов посмотрел на него насмешливо и сел за руль.
   Машина плавно тронулась с места.
   Гарик лениво потянулся к магнитофону, поменял кассету и все тот же страстный голос запел: "О мамма миа, позвольте мне уйти!".
   Все было снова в жизни Шершунова так, как он хотел.
  
  
   Глава XVI.
  
   1.
   С Гариком происходило что-то странное и необычное. Слишком странное и необычное даже для него. Его голова была постоянно занята какой-то мыслью, которая не допускала в святая святых гарикова сознания ничего постороннего. Никого постороннего. Неослабевающее нервное напряжение, светящиеся глаза, дрожащие руки...
   Весь где-то в неведомых мирах.
   А Гарик чувствовал, что меняется. Где-то глубоко-глубоко. Иногда он думал что это из-за того, что он становится взрослым, и он ждал с каким-то мистическим страхом дня своего восемнадцатилетия, как будто этот день наконец подвел бы черту, расставил бы точки над i, мгновенно сделал бы из него другого человека.
   Гарика терзала собственная никчемность, заставляла его думать постоянно о том, что он должен что-то предпринять, причем срочно, как будто времени у него не осталось, как будто восемнадцать лет это тот рубеж, за которым уже необходимо подвести черту...
   Он видел склоненное над собой лицо Шершунова, его глаза близко-близко, глядя в них, читал все его мысли, открытые, откровенные настолько, что это далеко выходило за рамки обыденности. В них было что-то даже большее, чем просто нежность и желание. Это большее повергало Гарика в трепет.
   "Господи, -- шептал он в ночную непроглядную темноту, -- Я знаю, что я ужасный грешник, что недостоин прощения, но ведь ты Бог... ты велик и милосерден... так окажи мне эту милость - позволь мне научиться любить. Я хочу любить его, ох, Господи, как я хочу его любить!"
  
   2.
   -- Ты что -- не узнаешь меня?! Мое имя Гарик. Такое простое и емкое, как удар кинжала в сердце... Правильно, ты не знаешь никакого Гарика. Я -- одинокий, трепетный юноша -- забыл представиться тебе в нашу единственную, но незабываемую встречу... Да-да, ты предлагал мне послужить искусству...
   Живописно раскинувшись на постели и запрокинув голову на подушку, Гарик следил глазами за изгибами узора на спинке кровати. Лакированное дерево маслянисто блестело, приобщая его к тайне созерцания. Оно отражало свет так же отстраненно, как и остальные предметы в комнате, как и матово блестящий корпус телефонной трубки, которую Гарик прижимал к уху.
   Гарик всегда желал стать кем-то вроде Крысолова: уводить людей за собой в темные лабиринты, чтобы они никогда не вернулись оттуда и не потому, что не смогли бы, а потому что не захотели бы. Предложение дяди Миши отозвалось в нем далеко не невинным демоническим смешком:
   -- Я готов послужить искусству... Встретиться? Пожалуй... Сегодня в три. Идет?... Мне еще нужно заехать к моему парикмахеру -- "почему в три!"... Ой, вот только не надо мне объяснять как доехать! Сейчас я трубку передам шоферу, ему и объяснишь как доехать... "Какому-какому"! Моему шоферу, личному!
   Гарик соскользнул с кровати, увлекая за собой летучие простыни, и лег животом на нагретый солнцем подоконник, высунувшись по пояс из окна.
   Охранники -- все трое -- млели на солнышке у ворот.
   -- Эй, мальчики! -- Гарик помахал им рукой, -- У кого из вас есть права?.. Я спрашиваю -- водительские права у кого из вас есть?
   -- У меня, -- отозвался чернявый Ромочка.
   Шершуновские охранники своей вышколенностью и корректностью производили хорошее впечатление.
   -- Тогда поднимайся сюда, -- приказал ему Гарик.
   Оставив Ромочку объясняться с дядей Мишей, Гарик упорхнул в ванную. Когда он вышел оттуда, завернутый в огромное мохнатое полотенце, охранник в выжидательной позе сидел в хозяйском кресле -- почтительно, на самом краешке.
   Гарик скользнул по его фигуре краем глаза и едва заметно усмехнулся. Он скинул махровую простыню и остался перед распахнутыми дверцами шкафа совершенно обнаженным. Тело его было прекрасно как статуя, холодно блестящая полированным мрамором. Комната превратилась на мгновенье в перламутровую раковину, хранящую в себе ослепительную, редкой красоты жемчужину.
   -- Почему ты еще здесь? Я думал, ты уже машину к подъезду подогнал. Учти, мне надо еще успеть к парикмахеру!
   Ромочка поклонился -- или это почудилось? -- и исчез. Гарик затаенно улыбнулся, слушая его удаляющиеся шаги. Его несло куда-то по искрящейся бурной реке, золотые искры отскакивали от голубой поверхности и со звоном сталкивались в воздухе.
   По пути Гарик смотрелся во все встречающиеся зеркала, откуда такие умопомрачительные глаза смотрели на него и где мелькал такой элегантный силуэт!
   Гарик глухо простучал своими изящными каблуками по мраморной лестнице, покрытой ковровой дорожкой -- пальцы его едва касались холодно отливающих лаком перил. Он был уже внизу, когда услышал как к крыльцу подъехал автомобиль.
  
   3.
   За плотно закрытыми окнами шумел Ленинский проспект, гул медленно текущих в бесконечном потоке машин тонул в монотонном гудении кондиционера. В офисе кипела работа, из-за двери доносились возбужденные голоса и смех - секретарша Аленка развлекала двоих курьеров, что прибыли только что из Верхнеколымска и ждали аудиенции, ждали Вячеслава Яковлевича, коммерческого директора.
   Ждали, видимо, напрасно, потому что Вячеслав Яковлевич кабинет покидать не собирался. Более того, он велел Аленке их с Евгением Николаевичем не беспокоить.
   -- Мне нужно поговорить с тобой. И очень серьезно, -- сказал он Шершунову, усаживаясь в кресло, напротив его стола.
   Шершунов изобразил внимание.
   -- Я хочу, чтобы ты отнесся к моим словам со всей серьезностью, -- повторил Гольдовский.
   -- Ну говори, говори, -- отвечал ему Шершунов, удивленный столь затянувшимся предисловием.
   -- Ты еще помнишь о пропавших деньгах?
   Сердце кольнуло.
   -- Ну-ну.
   -- Ты прости уж, что я снова беспокою тебя столь незначительным вопросом, знаю, как это тебе неприятно, но, увы, мне не остается ничего иного.
   -- И что же ты хочешь сказать мне?
   -- То же самое, что и раньше, -- глаза Гольдовского сияли, как черные звезды, -- Мне не удалось напасть на след этих денег, хотя, поверь мне, я сделал все.
   -- Ты уверен? -- спросил Шершунов мрачно.
   -- Женя, я всего лишь ставлю тебя перед фактом. Я хочу, чтобы ты разобрался с мальчишкой. Поверь, я говорю это не из-за каких-то мстительных соображений... если ты подумаешь, ты поймешь сам, с кого надо спрашивать.
   -- Итак, ты хочешь, чтобы я допросил Гарика, быть может допросил с пристрастием?.. -- печально спросил Шершунов.
   -- Не надо иронии, -- сухо остановил Гольдовский.
   -- Да, ты прав. Ирония ни к чему. Я сам займусь этими пропавшими деньгами...
   Несколько мгновений он молчал, задумавшись о чем-то.
   -- Итак, я займусь этим, и начну с Гарика. Как ты и хочешь. Но давай договоримся, пока я не сообщу тебе результат, ты не будешь предпринимать ничего.
   -- Договорились.
   Если некоторое время назад Шершунов ни за что не поверил бы в вину Гарика, теперь он ни на мгновение не усомнился в том, что Гольдовский прав... Ох, Гарик... Гарик привык, что ему все дозволено, что с него не спросится ни за что. Самое главное, что Евгений Николаевич знал, зачем Гарику могут понадобиться деньги -- он вздумал внедриться в шоу-бизнес, а там без денег делать нечего. Глупый ребенок, проходил мимо кабинета, увидел кучу денег и не смог устоять... Допрашивать его бесполезно -- он оскорбится, возмутится, тем более пламенно, чем более будет виноват и, разумеется, не признается. Придется следить за ним и поймать с поличным.
   Сколь гнусная все-таки штука -- жизнь.
   Из-за своего солидного письменного стола Шершунов с отвращением взирал на сидевшего напротив Гольдовского, который просто светился торжеством и праведным гневом.
   -- Ну что ты сидишь? Ты все сказал? Иди, тебя ждут! -- Шершунов сделал широкий жест рукой в сторону двери, -- Не слишком ли много времени мы тратим на... решение столь незначительного вопроса?
  
   4.
   -- Гарик, я погибаю, спаси меня, спаси! -- дядя Миша уморительно закатывал глаза и трагически заламывал руки, -- Мне просто срочно нужно немного ласки. Иначе я погибну и потомки тебе этого не простят.
   Дядя Миша умело прикидывался робким и мягким, но его жесткость и наглость подмигивали Гарику из-под маски нерешительного потолстевшего педераста и этот хваткий взгляд Гарику нравился и приятно, спортивно волновал.
   -- Да с какой стати? -- смеялся Гарик, делая вид, что принимает все за шутку.
   -- Из чувства ответственности перед историей! Из элементарного человеколюбия! -- декламировал дядя Миша, -- Посмотри как я плохо выгляжу, какой я посеревший и обрюзгший -- так выглядит человек, лишенный вдохновения. Подари мне вдохновение, мой мальчик!
   -- Тебе не вдохновения не хватает, а секса, физиология в тебе бурлит! Похоть.
   -- Художник черпает свое вдохновение в любви, -- назидательно говорил дядя Миша, -- а любовь и секс это так близко, что для меня близорукого что-то все рябит перед глазами и сливается в одно, -- дядя Миша снял свои золоченые очки и выразительно похлопал глазами, изображая тщетную попытку что-то разглядеть, вытягивая шею и прищуриваясь.
   Гарик снова рассмеялся.
   Он не собирался ложиться с дядей Мишей в постель. Он намеревался извлечь из этого экземпляра как можно больше пользы для своей будущей блистательной карьеры одним лишь своим талантом. Да, он действительно чувствовал себя талантливым и верил в свой талант - сам понимал, что, возможно, безосновательно, но это не умоляло его веры, даже, может быть, наоборот.
   Предназначение... О! Гарик чувствовал, что способен оставить на сырой глине этого столетия волнующий оттиск своей противоречивой души, оттиск, который потом затвердеет, выгорит на солнце и для чутких трепетных пальцев, прикасающихся к его горячей шероховатой поверхности, будет хранить легкий, неуловимый аромат его личности. А дядя Миша был трамплин, ключик от заветной двери и следовательно был обречен на гариково неустанное внимание.
   Гарик улыбался ему, подыгрывал, соглашался на самые нелепые предложения относительно участия в шоу-бизнесе, потому что ему нравилось в этой студии все: пыльная аппаратура, беспорядочное нагромождение предметов, которые хранили многозначительное молчание. Здесь мироздание, вообще все отвлеченные и возвышенные предметы становились ближе и понятнее любых бытовых реалий, понятнее очереди в магазине.
   -- А может хоть ты утешишь своего босса, бездельник? -- дядя Миша хлопнул по заднице проходившего мимо мальчишку -- он вообще без особых церемоний тискал своих питомцев за мягкие места, -- Ты еще ничего не сломал из аппаратуры? Ох выгоню я тебя, ох выгоню...
   -- За что, дядь Миш? Я ж хороший, я юное дарование, меня нужно поддерживать, -- лучезарно улыбнулся мальчишка, -- Конечно я не лучший осветитель, так я и не претендую, я не волшебник, я только учусь!
   -- Иди уж!
   Мальчишка подмигнул Гарику и пошел своей дорогой -- мелкий мальчишка с канареечной желтой челкой, в ядовито-зеленых джинсах и пестрой рубашке, узлом завязанной на животе. В ухе его болталась серьга, глаза опасно блестели.
   -- Твой... миньон? -- усмехнулся Гарик.
   -- Какой там! Так под ногами болтается! Учится в театральном училище на первом курсе и у меня осветителем перебивается.
   -- А почему осветителем? Ты что -- не можешь предложить ему ничего более близкого к его специальности?
   -- Этот мальчик никогда не сделает карьеру, у него слишком много комплексов... Ну ты-то должен понимать... -- и дядя Миша на мгновение сделался тем жестким и наглым типом, который так импонировал Гарику. Гарик любил силу, ему нравились хищники.
   -- Ладно, засиделся я у тебя, -- вздохнул Гарик, еще раз оглядывая помещение студии с низеньким потолком и затянутыми по периметру черной тканью стенами -- электрический свет делал здесь все по особенному ярким до рези в глазах и каким-то нереальным, как во сне, -- Так как же насчет моего предложения? Мы договорились?
   Гарик цепким взглядом впился в глаза дяди Миши и улыбка его при этом сделалась холодной и жесткой.
   -- Ну да, договорились, -- покивал дядя Миша, -- Приходи как-нибудь на пробы, посмотрим на тебя, -- он неопределенно помахал рукой в воздухе, -- тогда будет видно...
   Он явно не воспринимал Гарика всерьез. Гарика это злило.
   -- Так ты не забывай, что я готов вкладывать в проект деньги, -- мстительно напомнил он.
   -- Конечно! -- мило улыбнулся дядя Миша.
   Глаза их встретились, они смотрели друг на друга с взаимной неприязнью.
   Они оба изображали любезность. Дядя Миша делал вид, что не раскусил гарикова намерения использовать его. Он притворялся для того, чтобы, играя под дурачка, самому использовать Гарика. Гарик тоже изображал из себя дурачка, стараясь обратить все поползновения дяди Миши в шутку.
   Гарик поднялся, посмотрел сверху вниз на дядю Мишу, наклонился и с улыбкой приблизил свои губы к его губам. Затем он рассмеялся и ушел, помахав дяде Мише от порога ручкой.
   -- Ну как он тебе? Что ты думаешь по его поводу?
   Дядя Миша усмехнулся плешивому, низкорослому типу с жиденькой, светлой бородкой.
   -- Мальчик, трогательный в своей неопределенности, -- снисходительно ответил тот, подходя и садясь на Гариково место, -- Очевидно считает себя гениальным?
   -- Вне всякого сомнения! Очаровательная шлюшка... И удачливая... -- дядя Миша зловеще улыбался каким-то своим мыслям.
   -- Что, возьмешься помогать очередному... юному дарованию?
   -- Возьмусь...
   Дядя Миша блаженно откинулся в кресле, закинув руки за голову.
   -- Он будет настаивать... а я не чувствую в себе сил отказать ему в чем бы то ни было.
   И он тяжко и сладостно вздохнул.
   Мимо проскользнул уже знакомый осветитель.
   -- До свиданья, дядь Миш!
   -- Прощай, бездельник! -- дядя Миша залихватски хлопнул его по заднице.
   Мальчишка хихикнул и вылетел на улицу быстрее пули. Там он узрел садящегося в машину Гарика.
   -- Слушай, не сочти за дерзость, -- он схватил Гарика за руку, -- подбрось до метро! А?
   Гарик был полон своими мыслями.
   -- Садись.
   Они уселись на заднем сидении.
   Мальчишка абсолютно не смущался тем, что Гарик откровенно разглядывает его.
   -- Как зовут?
   -- Геннадий!
   -- Ух ты какой гордый! -- Гарик удивленно поднял бровь. К своему удивлению он ощутил в себе некое отеческое размягчение сердца при взгляде на этого мальчишку. По сравнению с ним он почувствовал себя взрослым и умным. Это чувство ему понравилось.
   -- Да никакой ты не Геннадий. Просто Генка.
   У Генки были преувеличенно театральные манеры, патетические жесты, безумная мимика. Он весь был как одушевленный пластилин, способный изобразить что угодно.
   -- Да ладно! Сам-то ты кто?! Просто Гарик!
   -- Подслушивал? -- уличил его Гарик.
   -- Случайно слышал! -- горячо запротестовал юный осветитель, -- А вот и метро, спасибо, до свиданья.
   Дисциплинированный Ромочка уже тормозил.
   Гарику почему-то жаль стало расставаться с этим забавным экземпляром.
   -- А может я тебя уж прямо до дома подброшу? Ты где живешь-то?
   -- На Таганке, за Птичьим рынком. А ты чрезвычайно любезен!
   -- Вот и цени мою любезность.
   Они покатили по центру.
   В середине девяностых центр Москвы выглядел так, будто он весь был предназначен на снос, Генка жил в о-очень старом доме.
   -- Так еще живут?!
   Бесцеремонный этот возглас вырвался у Гарика невольно при виде стоящей посреди пыльного, засаженного чахлой зеленью двора, трехэтажной развалюхи с отбитыми карнизами, колоннами и амурчиками.
   -- Как видишь.
   Генка улыбнулся ему натянуто и торопливо вышел из машины, зацепившись рукавом за дверцу.
   Гарик вышел следом за ним.
   -- Ты, конечно, извини, но это настоящий бомжатник. Вода-то хоть есть?
   -- Есть, -- неохотно ответил Генка, -- Ну все, спасибо, что подвез...
   -- А в гости не пригласишь? -- без особого смущения вопросил Гарик.
   Генка взглянул ему в глаза и расплылся в улыбке -- хорошее настроение снова вернулось к нему.
   -- Ну пойдем, если не боишься. Завещание-то у тебя есть?
   -- Что -- так страшно, так опасно? -- театрально ужаснулся Гарик.
   -- Сам черт ногу сломит! -- значительно округляя глаза, поведал Генка.
   Они посмотрели друг на друга и улыбнулись... Чему-то, что открывалось там... за стенами этого дома, за порогом, за облезлой дверью... Что-то непередаваемое словами, и даже неоформленное в образ. Что только чувствовалось душой. Как будто... приключение, какое бывает только у героев фантастических книг.
   -- Ромочка, жди здесь, -- властно повелел Гарик шоферу.
   Ромочка достал заранее запасенный новый русский детектив и тут же погрузился в чтение (знать детектив был интересный).
  
   5.
   Когда над спящим городом занималась заря, Гарик ехал домой. Выпитая с Генкой водка уже не будоражила кровь, он был трезв и сознание его было ясно как сверкающий на солнце хрусталь.
   В этот час, когда сон смеживал очи последних ночных гуляк, его сердце стучало в удвоенном ритме и горячо пульсировало в голове.
   Гарик ехал меж темных, тонущих в предутренней дымке зданий, и думал о том, что именно должен чувствовать сейчас? И должен ли он чувствовать то, что чувствует? И должен ли он ехать в тот дом вообще...
   Он чувствовал себя сейчас совсем не так... как-то совсем не так, как раньше. Теперь ему казалось, что слишком много он придумал, присочинил к реально произошедшим с ним событиям.
  
   6.
   За окнами убогой комнатушки с облезлыми стенами сгущались сумерки.
   Гарик и Генка сидели на застланом покрывалом матрасе, перед ними на дощатом облупленном полу стояла бутылка водки, лежали на куске сверкающей позолотой оберточной бумаги бутерброды с колбасой. Несколько часов пролетели как одно мгновение. И за эти несколько часов они придумали почти до мельчайших подробностей великолепное и красочное (так по крайней мере казалось им самим) шоу. Все получилось как-то само собой и начиналось просто как игра, не собирался Гарик доверять первому встречному, занимавшие его фантазии, которые были для него в действительности очень драгоценны, но не смог удержаться, потому как что-то подсказало ему вдруг, что его поймут. И даже, возможно, поддержат. Генка был словом, Гарик был действием, это был естественный способ самовыражения для обоих. Для Гарика все было игрой, он тут же принялся что-то изображать, в его голове мгновенно создавались образы, и он, как колдун, из ничего дарил фантомам плоть в реальности.
   Потом они просто говорили что называется "за жизнь", стараясь рассказать друг другу как можно больше о себе, чувствуя, неожиданную потребность в этом, и смотрели друг на друга с мистическим страхом, когда оказывалось, что во многом они похожи.
   Было пыльно. Пахло духами и гримом. На стульях и дверцах шкафа кучами громоздилась одежда. Огромное трюмо, тоже немного пыльное. Флаконы. Гладильная доска и новомодный утюг. И афиши на стенах. Афиши пьес Чехова, Островского, трагедий Шекспира...
   -- Генка, я останусь здесь с тобой... Притащу еще матрас и постелю его в противоположном углу...
   -- Угу... И ночью будут бегать по тебе тараканы. Ты слышишь как шуршит все кругом?.. Как шевелятся обои и афиши?.. Это полчища тараканов бродят по стенам. Когда дом затихает, они выходят на охоту. Ты видел местных тараканов? О! Пойдем на кухню, я покажу тебе банку, что поставили жильцы для ловли этих милых животных. Трехлитровая банка с приманкой, Гарик, с намазанными маслом краями. За ночь она на три четверти набивается тараканами. Утром эту шевелящуюся массу Зоя Николаевна уносит... Я не знаю куда. Не интересовался.
   -- Генка... давай я тебе денег дам, снимешь хорошую квартиру.
   -- Нет, не надо. Я сам. Я уже сделал много, я уехал из своей сраной Пензы, я поступил в Щепку... Это все, -- широкий жест рукой, -- временно. Я знаю, что должен пережить трудности и добиться всего сам... Может быть просто из суеверных соображений. У меня есть мечта, Гарик. Как не дебильно это звучит, но это так. Мечта детства... ради которой я...
   Гарик молча смотрел на дно граненого стакана.
   -- Я хочу стать актером, добиться популярности и... я хочу в Париж.
   Это звучало так... Наивно, искренне и смешно. Гарик усмехнулся и допил оставшийся в стакане глоток. Он хотел сказать: "И всего то!", но не сказал, потому что шевельнулось в душе его что-то очень похожее на зависть.
   -- А я не буду как ты вкалывать в поте лица и жевать тухлую колбасу. Знаешь, почему?.. Потому и затем, Генка, что трудом праведным никогда и никто еще не добивался исполнения своих мечт. Деньги тянутся к деньгам, и слава, и успех тянутся к деньгам. Я стану компаньоном этого старого педераста, а потом выкуплю его шарагу. И будет все так, чтобы мы - ты и я - смогли исполнить наши мечты.
   -- А какая у тебя мечта?
   -- А вот такая она и есть.
   Потом они просто долго сидели в темноте, слушая шорохи и скрипы старого дома, и каждый думал о своем, а когда они прощались в дверях Гарик сказал:
   -- Ты знаешь, о том, что мы тут с тобой насочиняли сегодня... Я напишу, потом дам тебе почитать. Я уже вижу роли и для себя и для тебя, я знаю, как надо сыграть. Ты почитаешь сценарий. А потом мы попробует изобразить, лады?
   Генка кивнул.
   К утру он стал каким-то бледными, осунувшимся и лохматым. Краски жизни потускнели в нем, и он как-то слился с окружающей обстановкой - с облезлыми стенами и тошнотворно сладким запахом из подвала.
   Волшебство этой ночи развеялось.
   "Неужели и я так выгляжу?" - подумал Гарик.
   И еще он подумал: "Ненавижу утро".
   В который уж раз.
  
   7.
   Когда он приехал еще не рассвело, дом был погружен во тьму и тишину. Мокрый гравий хрустел под ногами, тускло блестели в холодном предутреннем свете листья деревьев. Гарику безумно захотелось спать. Чувствуя себя разбитым и усталым до невероятности, он прошел по спящему дому, ступая мягко и стараясь быть как можно менее заметным. Он едва не вскрикнул от неожиданности, когда что-то вдруг коснулось его ноги.
   Гарик обернулся и увидел Нюму.
   Одетый в голубую с паровозиками байковую пижамку мальчик смотрел сурово, еще большей суровости придавал ему зажатый в ручке пистолет.
   -- Не двигайся, а то застрелю. Руки вверх!
   Гарик покорно поднял руки вверх.
   -- Ты злобный и жестокий бандит? -- осведомился он.
   Нюма серьезно кивнул.
   -- Я ограбил банк!
   -- Ух ты! Вот это здорово! И какой же банк ты ограбил?
   Нюма неопределенно махнул куда-то в сторону.
   -- Там!
   -- А зачем ты хочешь меня убить?
   -- Я хочу, чтобы ты помог мне тащить награбленное. Оно тяжелое.
   -- Обязательно сейчас? Может быть позже?
   -- Ты дурак! Если награбленное не спрятать хорошенько, его найдет папа. Я хранил его в своей комнате под кроватью, но это ненадежное место!
   Нюма решительно взял Гарика за руку и поволок за собой. Пришлось подчиниться грубой силе.
   Награбленное лежало в кабине любимой желтой машины, той, что с синей лампочкой на крыше. Это оказался большой черный дипломат.
   -- И что там? -- с любопытством спросил Гарик.
   -- Деньги.
   -- Покажешь?
   -- Нет.
   -- А почему?
   -- Потому что у тебя загорятся глазки.
   Гарик засмеялся.
   -- Обещаю тебе, что не загорятся...
   Взгляд самый скептический.
   -- ...а то не помогу тебе тащить... и расскажу все милиционерам... папе расскажу... дяде Жене расскажу.
   Тяжелое сопение.
   -- Ладно. Так и быть... Ты близко не подходи, посмотришь издалека.
   -- Идет.
   Дипломат оказался до верху набитым запечатанными пачками стодоллоровых купюр.
   Когда они несли дипломат к стенному шкафу, то проходили как раз мимо шершуновского кабинета, и Гарик увидел свет, пробивающийся из-под двери и услышал приглушенные голоса.
   "Вот так, -- подумал он, -- А он оказывается и не спит. А он, оказывается еще и болтает с кем-то... Ха, с раннего утречка... Странно-то как".
   Поставив чемодан в избранный Нюмой шкаф и завалив его коробками, Гарик отвел ребенка в постель, где тот уснул почти мгновенно, утомленный тяжелой, но хорошо выполненной работой, предварительно положив пистолет под подушку.
   Потом он, ругая себя за глупое любопытство прошел еще раз мимо приоткрытой двери и увидел в щелочку солидного пожилого господина, расположившегося в кресла напротив Шершунова.
   На маленьком столике стояла бутылка джина, на тоненьких фарфоровых тарелочках тонкими ломтиками лежала колбаска, рыбка, зелень.
   У Гарика громко заурчало в животе и он поспешил ретироваться. Отправился перед сном на кухню, поискать чего-нибудь перекусить.
   Шершунов видел, как он заглядывал в дверь и на лице его не появилось и тени эмоций... Ух, и зол же он, должно быть!
   Пожевать быстренько - и в постельку. Притвориться спящим. И уже потом, на свежую голову, расшаркиваться и размахивать белым флагом.
   Мерзкий Гарик шлялся где-то всю ночь -- но поверь, мой господин, ничего плохого он не делал!
  
   Глава XVII.
  
   1.
   Гарик сидел на подоконнике с сигаретой в зубах, пальцы дрожали то ли от холода, то ли от нервного напряжения, зубы стискивали фильтр, превращая его в мочалку. Гарик посмотрел на него с омерзением и выкинул сигарету в окно, в блестящий от недавнего дождя куст сирени.
   Достал следующую.
   Шершунов не обращая на него ни малейшего внимания занимался своими делами. Они почти не разговаривали последнее время -- как-то не о чем было, слишком много каждый думал про себя. И делая вид, что ничего не происходит отдавались работе -- Гарик просиживал за компьютером дни и ночи, Шершунов в своем офисе. Они почти не занимались любовью, близость была нарушена, и от этого оба страдали.
   Гарику было тягостно без секса, невыплестнутая энергия ударяла ему в голову и иногда рождала гениальные произведения, а чаще всего полный бред.
   На днях он предоставил дяде Мише первый настоящий проект, сделанный наконец по всем правилам и действительно законченный.
   Дядя Миша сам прочитал, потом посмотрел на Гарика со смешанным чувством восхищения и ужаса.
   -- Я не рискну это поставить в своем клубе, золотце... это уж слишком.
   -- Слишком? Твои постановки пользуются большим успехом? Что-то я не видел особенного аншлага. Я от тебя не требую ничего. Я сам все сделаю! И это будет!.. Это будет классно.
   -- Нет, Гарик... это даже не эротика... а впрочем, не в этом дело, пусть хоть порнография, но вот к ЭТОМУ зритель еще не готов.
   Дядя Миша протер внезапно вспотевшие очки, посмотрел на Гарика, потом снова в рукопись.
   -- Боишься, что тебя педерастом сочтут? Господи, какой ты смешной! Москва едва-едва получила свободу, Москва ХОЧЕТ. Я знаю этот город, я знаю его богему... ну что я тебе объясняю! Москва готова пуститься во все тяжкие, шоу пройдет на ура, я тебя уверяю! Извращений, извращений требует столица!
   Дядя Миша воском стекал со стула. Мальчик был так вдохновенен, так прекрасен... так распутен. У дяди Миши было хорошо развито воображение, когда он читал рукопись, он так живо представил себе... все слишком хорошо. И он подумал с отчаянным испугом, что он готов на все, чтобы заполучить этого мальчишку хоть на одну только ночь, что он умрет от желания, будет ли близко или далеко от него, умрет от невозможности прикоснуться к нему.
   -- От века поэтовы корки черствы... И дела нам нету до красной Москвы... Смотрите -- от края до края вот наша Москва -- голубая, -- процитировал он.
   Гарик приблизился к нему близко-близко, заглянул в глаза.
   -- Дай мне сделать это. Я сам подпишусь за все на свете, ты скажешь всем, что ты тут не при чем, что во всем виноват твой компаньон -- пидор вонючий. Пойми, неразумный, еще немного и мы уже не будем первыми. Ты абсолютно прав -- от края до края.
   -- Это не я, это Цветаева... -- сказал дядя Миша, покривившись, -- И... с каких это пор мы компаньоны?
   -- С нынешних. Я сам оплачу все расходы.
   Дядя Миша улыбнулся ему, нежно потрепал по щечке.
   -- Ах ты, котеночек мой. Он все хочет сам... Оставь мне рукопись свою, подумаем... рассмотрим возможности.
   Гарик бессильно упал на стул.
   Дядя Миша улыбался нагло и откровенно похотливо, Гарик глядя на него понял, что возможно добьется своего, удручало только, что не силой таланта своего, а... талантом все же, но иного характера.
   Экстаз потухал, холодная озлобленность сковывала сердце.
   -- Имей в виду, -- сказал он мрачно, -- На тебе свет клином не сошелся.
   Дядя Миша злобненько посмеялся.
   -- А ты иди попробуй, заждались тебя все... Ну не дуйся, не дуйся, цветочек мой... аленький. Я же сказал тебе -- оставь рукопись. Я подумаю.
   Он думал. Вторую неделю уже.
   Мерзкая, жирная скотина.
   Гарик прикурил очередную сигарету. Что-то показалось ему странным, оказалось он поджег фильтр.
   "Я рехнусь!" -- подумал Гарик, кидая сигарету в несчастный сиреневый куст.
  
   2.
   -- Я хочу тебя, и ты это знаешь.
   Гарик, который в дороге придумал очередную длинную и очень убедительную речь, только открыл рот и закрыл его снова.
   -- Я не...
   Он хотел сказать "Я не понимаю, к чему все это", но это было бы неправдой.
   -- Я хочу тебя, -- повторил дядя Миша.
   Он сидел за столом -- их встречи всегда проходили только так, дядя Миша за столом, Гарик напротив -- и пальцы его судорожно сжимали ярко-зеленый маркер.
   Гарик несколько мгновений не мог оторвать взгляд от этого зеленого цвета, потом он заставил себя поднять глаза.
   В лице дяди Миши была решимость.
   -- Я приехал, чтобы обсудить мой сценарий и роли, -- произнес Гарик.
   -- Я знаю.
   -- Вы уверили меня, что сегодня я наконец получу ответ.
   -- Ты его услышал.
   Гарик странно улыбнулся.
   -- Откровенность нынче в моде?
   Дядя Миша изобразил удивление.
   -- А что полагалось ходить вокруг да около? К чему? Ты и так все знаешь. Я всего лишь предлагаю тебе сделку. Ты мне -- я тебе.
   -- Сделку?.. Вам недостаточно того, что я отказываюсь в вашу пользу от всей возможной прибыли?
   -- Нет.
   -- Вы сошли с ума.
   -- Ты прав. Я сошел с ума.
   Дядя Миша поднялся из-за стола, подошел, ступая мягко, как большой и толстый кот. Гарик едва нашел в себе силы, чтобы не отшатнутся.
   "Что такое со мной случилось? Я уже не могу... так, как раньше. Да неужели? И почему... -- подумала одна его половина со смятением и скрежетом зубовным, зато другая холодно возразила, -- "Цель оправдывает средства".
   -- Я сошел с ума, как только увидел тебя, -- дядя Миша смотрел на него немного снизу вверх и в глазах его действительно металось безумие. Нечто черное и страшное, -- и с тех пор не знаю покоя... Я признаюсь тебе, -- он уронил голову Гарику на плечо, -- я отдаюсь в твои руки. Я сейчас все готов сделать для тебя, умереть за тебя... И в то же время, я ничего не сделаю для тебя просто так... Ты говоришь о прибыли -- плевать мне на деньги, -- его голос с каждой фразой становился все жалобнее, он едва уже не хныкал, как ребенок, -- даже если бы речь шла о потере всего, что я имею, поверь, я все... поставил бы на карту. Моя жизнь... я...
   Он замолчал, его пальцы больно вцепились Гарику в руку. Он похоже уже не совсем понимал, что говорит. Гарик же стоял и молчал, удивляясь тому, что пламенная речь этого человека абсолютно его не волнует.
   -- И что, -- спросил он и в голосе его против воли сквозило удивление, -- вы готовы на все за одну только ночь? За один раз?
   Дядя Миша поднял голову, посмотрел на него.
   -- Вы понимаете, что кроме одного раза ничего быть не может? Я не стану с вами жить.
   -- Понимаю. И не хочу этого. Только то, что я сказал, только один раз.
   "Только один раз, -- подумал Гарик, -- А что я собственно? Боюсь, что он узнает? Откуда он узнает?"
   Но неспокойно было на душе, противно сосало под ложечкой и не хотелось соглашаться... Гарик вспомнил об Ольгерде, с которым все прошло легко и спокойно. А еще он вспомнил о Генке, который должен был играть главную роль и вспомнил о том, как здорово было все это написано...
   Нервы лечить надо...
   -- Ну ладно, -- сказал он как можно равнодушнее, -- Если вы так уж хотите... Но договор подпишем заранее.
   Дядя Миша высоко поднял брови.
   -- Какой такой договор?
   -- О совладении.
   -- Что-что?
   -- Я становлюсь вашим компаньоном, покупаю акции, назовите это как хотите -- не знаю я, как все это делается, мне нужно, чтобы в этой шараге мой голос тоже что-то значил.
   Дядя Миша посмеялся как-то зловеще.
   -- А я не против, -- сказал он вдруг нежно, -- Я совсем-совсем не против. Давай, -- он вернулся к столу и нажал на кнопку коммутатора, вызывая секретаршу, -- сейчас же и составим договор. Так, как захочешь. Но этим, мой мальчик, ты обрекаешь себя на ПОСТОЯННОЕ общение со мной, ты это понимаешь?
   Гарик улыбнулся.
   -- Отдаю себя в жертву искусству.
  
   3.
   ...Тошнило.
   Глаза не открывались.
   Потому что не было сил их открыть. Не было сил пошевелиться, двинуть даже пальцем...
   "Что со мной случилось?" - подумал он, -- Я болен или я умер? Только что я был мертв, но что-то заставило меня...
   И тут он вспомнил, что заставило его прийти в себя, почти против воли -- родной до головокружения. Голос.
   Два голоса.
   Один из них принадлежал его матери, а другой - его любовнику. Они громко ругались в коридоре. Женский голос срывался на крик, едва ли не на визг, мужской был спокойным и размеренным.
   И в обоих этих голосах сквозило отчаяние.
   "Она его обвиняет, -- подумал Гарик, -- Теперь его. Бедный мой Шершунов."
   Он мысленно усмехнулся.
   Все было так далеко, все настолько не имело значения сейчас.
   Зачем я хотел умереть? Из-за чего?..
   Он выгнал меня. Вот что.
   Так это из-за него я решил умереть?
   Должно быть я подумал, что без него мне ничего уже в этом мире не надо... Почему я так подумал?
   А что такое я сделал?.. А-а, дядя Миша.
   ... Выстрел, глухой, какой-то нереальный, будто из детского пистолета. Помнится Гарик подумал тогда, что это Нюмкин пистолет, что Шершунов зачем-то пугает его.
   Но понял все уже через мгновение, потому что толстая туша дяди Миши странно подпрыгнула в постели и потом обмякла.
   Мертвым грузом.
   Вот тогда стало страшно. Мертвое, что было только что еще живым, двигалось, говорило и...
   И теперь дуло пистолета смотрело на него самого.
   Душа заледенела от страха. Но дуло медленно опустилось...
   Что было потом?
   Он почти ничего не мог вспомнить. Все заканчивалось на том моменте, как опустилось дуло пистолета, и он понял, что выстрела в него не будет... А вот потом... потом...
   Гарик попытался поднять руки, но не смог. Словно что-то держало их.
   Меня связали? Я в психушке? Чего давно и безнадежно хотела мамочка?
   Он скосил глаза, и увидел справа от себя капельницу.
   Я в больнице. Он все-таки выстрелил?
  
   4.
   Нет, он не стрелял...
   Была все еще ночь, хотя, видимо, рассвет уже близился. Со всей свойственной ему неотвратимостью. Они лежали в постели усталые, готовые уснуть, но еще не засыпали, думали каждый о своем. Дядя Миша держал в руке гарикову ладонь, нежно гладил ее пальцами, темнота скрывала его очень серьезное, не соответствующее, казалось бы, моменту лицо.
   А Гарик улыбался. Он вспоминал прошлое и думал о будущем, о том, что теперь дорога открыта, широкая и прямая, что теперь он сможет все, он добился...
   Вдруг рука дяди Миши вздрогнула, размеренно двигающиеся пальцы замерли.
   -- Что?..
   Гарик повернулся к нему, увидел беспокойно расширенные глаза.
   -- Шум какой-то... в коридоре, -- прошептал дядя Миша, -- Там кто-то...
   -- Я ничего не...
   Он не договорил, потому что увидел в дверях темный силуэт.
   Несколько секунд Гарик и дядя Миша молча взирали на этот невесть откуда появившийся силуэт, и холод ужаса овладевал их сердцами.
   Не успели они придти в себя, как вспыхнула люстра под потолком. И на какое-то время они просто ослепли.
   Яркий свет облил обнаженные фигуры юноши и мужчины... смятые простыни... сброшенное на пол одеяло... Вот уже их глаза почти привыкли к свету, они могут видеть.
   Потерянное, беззащитное бормотание мужчины:
   -- Что происходит? Кто вы такой?
   И затопленные ужасом широко открытые фиалковые глаза. Губы что-то шепчут -- что, не разберешь. Еще немного, и он придет в себя, он что-нибудь скажет, начнет уговаривать.
   Я не хочу слышать его голос. Я заткну его навсегда...
   Зубы скрипнули он черной злобы, сердце сжалось в кулак.
   Он вынул из кармана пиджака пистолет, методично прикрутил к нему глушитель.
   -- Что вы... что вы де...
   Животный ужас.
   Шершунов вспомнил об этом втором, окинул критическим взглядом и усмехнулся. Жирная, обрюзгшая туша. Эта туша владела его мальчиком. Его мальчик с удовольствием отдавался этой туше...
   Он не дал ему договорить.
   Он спустил курок. Без раздумий. С безграничным удовольствием.
   Легкий хлопок и все. Туша только легонько подскочила на месте и обвисла. Маленькая круглая дырочка во лбу, и взгляд стекленеет, буквально на глазах.
   Он хотел, он очень хотел сделать то же самое и с Гариком, но он не смог. Он, несмотря на все это, хотел еще жить, а что-то подсказывало ему, что не сможет он жить, если увидит, как стекленеют фиалковые глаза...
   Он опустил пистолет в карман, подошел к кровати и резким движением вырвал из нее Гарика. Тот был в шоке. В самом настоящем шоке, он молчал, воспринимал все грубые действия над собой как резиновая кукла, и глаза его смотрели безо всякого выражения. Смотрели на труп. Искали его.
   Шершунов ударил его по щеке. Так сильно, как только мог, но это, казалось, не возымело никакого действия. Тогда он просто взял его за руку и поволок за собой, прихватив по дороге что-то из гариковой одежды.
   На лестничной площадке лежал еще один труп -- видимо и у дяди Миши имелся охранник -- а в тени у лифта стояли двое крепких молодых людей. Как только Шершунов и Гарик покинули квартиру, они тихо вошли в нее.
   В машине Гарик начал приходить в себя.
   -- Черт возьми, Шершунов, ты рехнулся, ты совсем рехнулся, -- бормотал он, судорожно натягивая одежду, путаясь в штанинах и рукавах, -- Там полно моих отпечатков пальцев... и пиджак я забыл... и очки темные... и...
   Взвизгнув тормозами машина резко остановилась и Гарик замолчал, ибо больно ударился лбом о спинку переднего сидения. С удивлением он посмотрел на Шершунова, который обернулся к нему.
   -- Вылезай.
   -- Чего?
   -- Вылезай из моей машины. Плохо слышишь?
   -- Куда?.. Зачем?..
   Шершунов смотрел на него очень спокойно и столь же спокойно и размеренно произносил:
   -- Я хочу, чтобы ты ушел. Сейчас -- из моей машины. Из моей жизни. Навсегда. Я так хочу. И, Гарик, пожалуйста, имей совесть, исчезни навсегда. Чтобы я никогда тебя не видел.
   Гарика словно обожгло. Он не знал, что сказать и потому молчал.
   -- Ты забыл захватить мои ботинки, -- наконец сказал он.
   Шершунов нетерпеливо махнул головой.
   -- Пойдешь босиком. Не впервой тебе. Ну давай, я не собираюсь бесконечно повторять тебе одно и тоже.
   -- Жень, я... Мне не хотелось бы оправдываться, но если бы я мог рассказать тебе...
   -- Гарик, все! Ты можешь понять, когда -- все?! Это -- конец.
   Гарик открыл дверцу и ступил на холодный шершавый асфальт. Он старался не смотреть вслед уезжающей машине, он повернулся к ней спиной и отправился к автобусной остановке, где опустился на лавочку.
  
   5.
   Над городом поднималось солнце.
   Поднималось между каменных коробок домов, вылезало кровавым боком, и розовая полоса заскользила по асфальту, подбираясь все ближе и ближе...
   Гарик следил за ней глазами, ждал, когда она коснется его, оттягивая момент, когда придется-таки осмыслить произошедшее и решить что делать дальше.
   Взгляд наткнулся на пару не очень белых кроссовок, что вступили в эту розовую полосу, растоптав чудовище-солнце, что подбиралось к созданию ночи, готовясь испепелить его.
   -- С вами все в порядке? -- спросили кроссовки голосом девочки-подростка.
   "Как в американском кино, -- подумал Гарик, -- Are you all right? Обычно такой вопрос задают тому, кто получил пулю или свалился с двадцать второго этажа. Что же отвечает этот несчастный в таких случаях?"
   -- Конечно, со мной all right, какие пустяки -- всего лишь проломлен череп и мозги вывалились на асфальт...
   Секундная замешательство.
   -- Чего-чего?
   Гарик поднял голову.
   Девочка смотрела на него с нескрываемым любопытством, за поводок ее отчаянно тянул пудель, рвущийся к помойке.
   -- Где я?
   -- В Москве.
   -- О Господи! Конкретнее нельзя?
   -- А-а, ну это Люблино вообще-то.
   Эва, куда меня занесло...
   -- Девочка, дай пятачок.
   -- Чего?
   -- Пятачок на метро.
   -- Чего?!
   -- А-а... черт, ну что у вас там... жетон!
   -- У меня нет.
   -- Так дай на жетон.
   Девочка покопалась в карманах джинсов, достала несколько смятых бумажек и выдала две Гарику.
   -- Здесь полторы тысячи, -- сказала она, стараясь четко выговаривать слова, -- на один жетон.
   -- Все, понял. Где метро?
   Он поднялся с лавочки и отправился в указанную ему сторону.
   -- Спасибо! -- бросил, обернувшись.
   -- Да не за что, -- услышал в ответ.
  
   6.
   Он чувствовал себя идиотом. Дикарем. Это чувство на какое-то время отвлекло его от всего остального, заставило соображать -- куда кидать жетон, и, черт возьми, куда идти после того, как ты его кинул! Турникет больно хлопнул его по ноге, бабушка в будке посмотрела с нескрываемой неприязнью, но ничего не сказала -- видела, как он покупал жетон, видела, как кидал.
   Потом он невольно испытал некий страх -- хотя было это смешно и, опять же, глупо -- когда с нарастающим грохотом из тоннеля вылетел поезд. Поезд показался ему похожим на чудовище, что вырвалось из самого ада, безжалостное, сильное и бездушное. Гарик представил себе, как он мог бы шагнуть с платформы как раз перед мордой этого чудовища, и он подумал, успел бы он почувствовать боль или нет? Он представил себе как расколовшаяся от удара голова оставляет след от крови и мозга на лобовом стекле поезда, как в ужасе искажается лицо машиниста, как он судорожно жмет на тормоза. Тело отлетает на рельсы, изломанное и помятое, тяжелые колеса разрезают его на части...
   Эта картина была настолько реальной, что Гарик удивился, когда грохот затих и перед ним открылись двери.
  
   7.
   Паче чаяния дверь открылась.
   Нестор, несколько помятый после сна, возник на пороге. Глаза его удивленно округлились.
   -- О! -- сказал он, посмотрел вниз на босые гариковы ноги и не нашелся, что добавить.
   -- Ты с кем-то? -- спросил Гарик.
   -- Нет.
   -- Войти дашь?
   -- А? Ну да, ну да...
   Он посторонился, пропуская Гарика в квартиру.
   -- А Димка где? -- спросил Гарик, проходя в гостиную. По дороге он заглянул в спальню и увидел только смятую постель.
   -- Вспомнил тоже, -- буркнул Нестор, -- Дима давно уже...
   Он махнул рукой куда-то в сторону окна, что вероятно означало "упорхнул".
   -- А ты... чего босиком? У меня возникло неприятное чувство де жа вю...
   -- И не напрасно. Я вернулся на год назад... только вот старше я теперь на год, а потому уже и...
   Он помолчал какое-то время.
   -- Все теперь уже... не так!
   -- Я ничего не понимаю, -- сказал Нестор, усаживаясь рядом, -- Что случилось-то?
   -- А ничего! Мой любовничек вышвырнул меня из машины. Вот так, -- Гарика хлопнул себя по коленкам, -- без сапог! Еще хорошо хоть -- в штанах. Черт, все это унизительно до невозможности!
   -- Какой любовничек? -- пробормотал Нестор, хлопая глазами.
   -- Ты отупел или еще не проснулся? Ну угадай с трех раз!
   -- Шершунов что ли?
   -- Ну слава Богу!
   -- Шершунов?! Ты шутишь?! До чего ж надо было довести мужика!
   -- Довести мужика, говоришь? -- злобно проговорил Гарик, -- А ты знаешь, что он сделал перед тем?.. Он убил человека.
   Нестор молча хлопал глазами.
   -- Застрелил.
   -- Как это?
   Гарик попытался рассказать, но ему с трудом удавалось связывать слова, он вспоминал, и воспоминания были настолько нереальны и кошмарны, что ему казалось, будто он сошел с ума. Что ему приснилось все это.
   -- Дядя Миша мертв, -- проговорил он бесцветным голосом.
   -- О Господи...
   Нестор провел ладонями по волосам.
   -- Этого не может быть!
   -- По твоему я вру?
   -- Нет... но... но это... Гарик! -- Нестор крепко сжал его ладонь, -- Гарик, тебе надо постараться забыть все это!
   Гарик громко хмыкнул.
   -- Нет, не забыть, конечно... Оставайся пока у меня. Пусть пройдет время. Посмотрим, что будет в газетах. Я уверен, что тебе ничего не грозит, те двое парней, что вошли в квартиру после вас -- они приберут там все, следов твоих не останется, не беспокойся об этом. Все будет хорошо.
   -- Да уж, так хорошо, что лучше просто не бывает...
   -- А Шершунов... ну, ты сам виноват, Гарик, признай это. Видимо, у вас действительно все...
   Гарик молчал.
   -- Ну что ты? Ведь так было всегда, правда ведь? Ты найдешь кого-нибудь еще.
   -- Заткнись, Нестор.
   -- Ладно, ладно.
   Нестор вскочил с дивана.
   -- Я сейчас принесу тебе валерьянки, и ты пойдешь поспишь. Лады?
   -- Ладно... Я в ванну сначала схожу.
   -- Да, правильно! -- обрадовался Нестор, -- Иди, а я пока постелю тебе.
  
   8.
   Гарик погрузился в горячую воду по самый подбородок, приятное тепло разлилось по телу, согрелись окоченевшие ступни.
   И вернулась способность думать.
   Когда это произошло, захотелось погрузиться в воду с головой и никогда уже не всплывать.
   "А почему бы так и не сделать?" -- подумал Гарик уныло, но он этого не сделал, потому что не мог этого сделать никогда.
   ...Однако дядя Миша был мертв. Внезапно и неожиданно мертв и вместе с его смертью умерло все, чем жил Гарик последние несколько месяцев. Все пропало.
   Внезапно Гарика словно обожгло дикой злобой. На Шершунова, на себя самого и -- главное -- на весь этот дерьмовый мир, на судьбу, что так несправедливо поступила с ним как раз тогда, когда план его подходил к удачному завершению.
   Выразив свой гнев несколькими ударами кулака в стену и парочкой наиболее грязных ругательств Гарик остыл -- потому что кулаку стало больно, и ругаться одному в ванной комнате под грохот льющейся из крана воды показалось идиотством. Он окунул голову в воду, стряхнул с волос капли воды и принялся размышлять, нельзя ли чего-нибудь исправить...
   Исправить ничего было нельзя. Пусть даже они подписали договор о совладении "Империей музыки", должная сумма внесена не была, а теперь и никогда не будет внесена, потому что взять ее неоткуда. Ко всему прочему появляться в бывшем дяди Мишином офисе вообще весьма стремно, козлообразный карлик наверняка знает, а если не знает, то догадывается, с кем вчера вечером отправился домой его компаньон.
   А собирается ли Шершунов вообще его прикрывать или так и было задумано, чтобы подставить этим убийством е0x08 graphic
го, Гарика? И не пора ли в таком случае срочно бежать куда-нибудь? Куда?!.
   0x08 graphic
И уж по крайней мере у Нестора оставаться нельзя, каждая собака знает, где он проводит время свободное от любовных похождений. А Нестор... если прижмет, Нестор наверняка его милиции сдаст. Несмотря ни на что...
   И любой другой сдаст. После короткого раздумья Гарик понял, что никому на этом свете довериться -- по настоящему довериться -- не может. Не то, чтобы это очень огорчило его, иллюзий об этом мире он не питал никогда, однако это лишний раз заставило его почувствовать одиночество. Бесконечное и абсолютное одиночество во времени и пространстве. От этого чувства стало очень холодно, даже в горячей воде.
   Гарик выбрался из ванной и принялся вытираться.
   Когда он вышел из ванной, постель для него была уже разобрана, Нестор сидел на ее краешке и ждал.
   -- Мне, пожалуй, лучше уйти, -- сказал ему Гарик, -- Надо исчезнуть на несколько дней. Совсем исчезнуть. Потому что, если сюда нагрянет милиция...
   Нестор покивал.
   -- Пожалуй... -- сказал он, -- пожалуй ты прав... Давай договоримся так, дня через три мы встретимся с тобой где-нибудь, и я сообщу тебе новости, все, что смогу узнать.
   -- Угу. Где?
   -- Ну... может быть в Александровском?
   -- Да, давай уж прям на плешке! Ты соображаешь?
   -- А что? -- Нестор пожал плечами, -- Хорошо, где?
   -- В метро. На Тургеневской в тупике.
   -- Там точно есть тупик?
   -- Есть.
   -- Ну хорошо. Значит в субботу... Давай в семь?
   -- Договорились.
   Выпросив у Нестора минимально необходимую сумму денег и ботинки, Гарик ушел. Он не сказал ему где будет эти несколько дней, даже не потому, что не доверял ему, просто он сам толком не знал, куда податься. В конце концов он решил, что купит на пару дней путевку в каком-нибудь захудалом подмосковном санатории, а дальше -- дальше он что-нибудь придумает.
   По дороге ему пришло в голову, что неплохо бы заглянуть к Генке, вряд ли его уже будут там поджидать, зато он наверняка узнает последние новости.
   Он приехал к Генке вечером, как ни в чем не бывало, просто в гости. Генка принял его с восторгом и тут же принялся рассказывать.
   Как выяснилось, дядю Мишу, а так же и охранника его нашли тем же утром соседи, которых насторожила открытая в квартиру дверь.
   -- Козел говорит, что это было ограбление, такова версия милиции. Но я что-то в это не верю, -- сообщил Генка. (Козлом называли компаньона дяди Миши все в студии и в клубе, уж больно он смахивал на это животное).
   -- Почему?
   -- Почему ограбление или почему я в это не верю?
   -- И то и другое.
   -- Там все перекопано и некоторые ценные вещи исчезли. Золото, техника. Но это все херня, каждый дурак понимает, что это дешевый камуфляж, но все делают вид, что верят.
   -- Да, наверное... А ты что думаешь?
   -- Наехал кто-нибудь. Слишком нагло и откровенно сработано. Так делают люди, которые ничего не боятся.
   Гарик отрешенно покивал.
   Страх отступил. Если все именно так, как рассказал Генка, значит Шершунов подставлять его не собирается, и значит опасаться нечего. Если Евгений Николаевич не пожелает, Гарика подозревать не будут, даже если найдут отпечатки его пальцев, даже если полгорода станет заявлять, что видело, как дядя Миша пришел в тот вечер домой с ним, Гариком.
   --... и жаль, что теперь нам не поставить наше шоу.
   Генка давно уже что-то вещал, но Гарик не слышал его, занятый своими мыслями. Напоминание снова повергла его в уныние.
   -- Козел никогда не согласится на это.
   Генка вскочил и принялся шагать по комнате.
   -- Что бы придумать?.. Ну надо же, как не вовремя он скончался! Когда все уже утряслось! Это рок! Просто рок какой-то!
   "Да уж", -- мрачно подумал Гарик.
   Генка внезапно остановился и опустился на матрас рядом с ним.
   -- Слушай, а ты попроси у своего... этого. Может он даст тебе денег, ты выкупишь клуб у козла?
   Гарик громко хмыкнул.
   -- Источник иссяк!
   -- Как это? А-а... -- Генка приуныл, -- Ну тогда все!
   И вдруг Гарика словно стукнуло по голове.
   "-- И что там?
   -- Деньги.
   -- Покажешь?
   -- Нет.
   -- А почему?
   -- Потому что у тебя загорятся глазки."
   Нюмкино награбленное! Оно ведь, должно быть, все еще там в шкафу, заваленное коробками... Целый чемодан денег!
   Так. Когда это было? Давно уже. Больше двух месяцев назад. И что же, никто не спохватился?
   Значит и не спохватится! Денег девать некуда, они даже и не помнят сколько их. Нет, никто уже не спохватится... и Нюмка давно уже забыл о них.
   Надо пробраться и взять! Только вот как?!
   -- Эй... эй! -- услышал он, -- Гарик!
   Генка тряс его за плечо.
   -- Ты чего?
   -- Н-ничего... -- Гарик поднялся с матраса, -- Мне тут кое-что в голову пришло...
   -- Что?
   -- Потом расскажу. Я пойду.
   Генка смотрел на него удивленно.
   -- Ну ладно... иди.
   Ночевать Гарик вернулся к Нестору, объяснив ему, что опасность миновала, вечером они посмотрели "Дорожный патруль", где убийство дядя Миши упоминалось, и упоминалось именно так, как и рассказывал Генка. После чего оно Гарика перестало интересовать вовсе. Его теперь интересовало другое...
   "Вряд ли он предупреждал охранников меня не впускать. Я много раз являлся ночью, если опять явлюсь, никого это не удивит. Это если, конечно, он их не предупредил... Ну, если предупредил, так это все, а если нет, тогда... тогда не все... Тогда я проберусь до шкафа и потом уйду так же тихо и спокойно. Если Женька про меня не спросит, никто ему сам не скажет. А он не спросит. С чего бы ему спрашивать... Рискованно. А что делать? Или пан или пропал. Не убьет же он меня, в конце концов. Раз тогда не убил, так и не убьет."
   -- Нестор...
   -- А?
   Нестор увлеченно смотрел по НТВ "Кино не для всех" и был очень увлечен.
   -- Нестор!
   -- А?
   Гарик взял его голову в ладони и повернул к себе.
   -- Нестор!
   -- Ну что такое? -- надулся Нестор, -- Я кино смотрю.
   -- Ты мне дашь на завтра свою машину?
   -- А у тебя что, права есть? -- изумился Нестор.
   -- М-да, нету... Ну что ж, летописец, придется тебе меня отвезти!
   -- А куда?
   -- К Шершунову.
   -- Чего?!. Нет, я не поеду! Еще и меня пристрелят!
   -- Тебя-то за что?
   -- Гарик, дай мне кино посмотреть!
   -- Нестор, ты мне друг?
   -- О Гарик!
   -- Друг?
   -- Гарик, ну что ты там забыл?
   -- Слушай меня! Я забыл там одну вещь, она мне очень нужна, понимаешь? Мы приедем ночью, и если охранники меня пустят, я тихо зайду и заберу эту вещь. И мы уедем! И все!
   -- А если не пустят?
   -- Тогда сразу уедем.
   -- И что это за вещь?
   -- Ну какая тебе разница! Ладно-ладно, ну косметика там всякая... дорогая. А у меня сейчас денег нет забирать.
   -- Не ври. Не стал бы ты рисковать из-за ерунды.
   -- Да не рискую я ничем!
   Нестор забыл о своем "Кино не для всех" и смотрел на Гарика очень серьезно.
   -- Я должен знать на что я иду!
   Гарик расхохотался.
   -- Ну ты прям как на дело идешь!
   Нестор молчал.
   -- Ладно... Там у меня деньги... Мои деньги, которые мне очень нужны, и которые я должен забрать во что бы то не стало!
   -- Га-арик!
   -- Я должен выкупить "Империю музыки". Обязательно, Нестор. Если ты со мной не пойдешь, я пойду один.
   -- О Господи! -- Нестор вздохнул тяжело, -- Ладно... хорошо... Но если меня пристрелят -- ты будешь виноват. И будешь мучиться совестью до конца дней своих... Гарик? А может мы лучше банк пойдем грабить?
   -- Тьфу! Мы никого не идем грабить! Мы возьмем деньги, которых никто не хватится! Я тебя уверяю.
   Нестор был мрачен.
   -- О Гарик, ты принимаешь меня за идиота?
   -- Ладно... в конце концов я могу поехать и на электричке. Потом посижу где-нибудь в лесу, дождусь пока все уснут...
   -- Я отвезу тебя.
   Гарик улыбнулся и поцеловал Нестора в щеку.
   -- Завтра с утра я пойду к козлу... попытаюсь с ним договориться, а потом мы поедем.
   Нестор кивнул и ушел спать. "Кино не для всех" его больше не интересовало.
   "Я негодяй, -- подумал Гарик, -- Я не должен привлекать его к этому... Но разве у меня есть другой выход? Все обойдется. Мне везет. Мне всегда везло!"
  
   9.
   Козлообразного карлика звали Павел Алексеевич. Он сидел в кабинете, на месте дяди Миши, и его едва не хватил инфаркт, когда он увидел Гарика. Он схватился пальцами за столешницу и вжался в кресло, став еще меньше и еще козлообразнее.
   Гарик очень старался не улыбаться.
   -- Ты... -- Павел Алексеевич сглотнул, -- Ты что здесь делаешь?
   -- Я? -- Гарик невинно похлопал глазками, -- А что? Нельзя? Между прочим мы с Михаилом Васильевичем подписали договор соответствующий. Он, что называется, продал мне половину своих акций. А теперь... после его смерти, оставшаяся половина тоже переходит ко мне.
   -- Это с какой же стати?
   -- Я выкуплю ее у вас. А так же выкуплю и вашу половину. За ту цену, что вы назначите.
   -- А если я не соглашусь? -- спросил Павел Алексеевич уже зная, что Гарик ему ответит. Гарик ожиданий не обманул.
   -- Михаил Васильевич вот тоже не соглашался.
   -- Ты... -- выдохнул Павел Алексеевич, -- Я знал это.
   -- Нет-нет, -- улыбнулся Гарик, -- не своими руками, так что не докажете и даже не пытайтесь.
   -- Ты так и думаешь, что все сойдет тебе с рук? Может быть тебе стоило бы самому поостеречься, прежде чем... угрожать мне?
   -- Я вам не угрожаю. Я ПРОШУ вас продать мне свою долю за цену, которую вы сами назначите.
   -- Зачем ты это сделал? Ведь он уже был согласен на все, что ты предлагал. Зачем... нужно было его убивать?
   Гарик знал, что сильно рискует -- у Козла наверняка были друзья, которые запросто помогли бы ему избавиться от него тем более теперь, когда реально за ним уже никто не стоял -- но у него уже не было обратной дороги. Он должен был казаться уверенным. Сейчас уже его жизнь зависела от этого.
   -- Я хочу владеть этим клубом... Я не хотел никаких смертей, поймите меня, но как выебывался дядя Миша, а он ведь просто выебывался, вы это знаете, он издевался, пытаясь затащить меня в постель! А это нехорошо Павел Алексеевич! Шантажировать нехорошо! Он доигрался... вот и все...
   -- А сам ты чем теперь занимаешься? Не шантажом?
   -- Я два раза уже говорил вам и скажу в третий раз -- я ПРОШУ вас продать мне вашу долю.
   -- Хорошо, ты просишь, а что если я не соглашусь? Что тогда будет?
   -- Ничего, -- пожал плечами Гарик, -- Тогда вам придется со мной работать. Вы хотите со мной работать?
   -- Договор, что ты подписал с Михаилом не вступит в силу до тех пор пока ты не внесешь положенной суммы. Срок, если я не ошибаюсь, неделя.
   -- Неделя, -- согласился Гарик, -- не считая сегодняшнего дня у меня еще пять дней. Я внесу деньги завтра. Поверьте мне, они у меня есть. Если бы их у мне не было я бы не пришел к вам сюда, в этом не было бы смысла.
   -- Хорошо, -- Павел Алексеевич думал всего лишь несколько мгновений, -- Если ты вносишь деньги, я продаю свою долю... Садись к столу, обсудим цену.
   Как только за Гариком закрылась дверь, из комнатки напротив выплыл грузный, хотя и молодой еще мужчина. Он вопросительно посмотрел на Павла Алексеевича.
   -- Ты все слышал? -- спросил его Павел Алексеевич.
   -- Слышал.
   -- Действуй.
  
   10.
   -- Здесь налево, -- прошептал Гарик, указывая рукой куда-то в темноту, -- Кажется вот здесь, за этой елкой.
   -- Ага, вижу, -- прошептал в ответ Нестор.
   Как только выехали за город, они говорили шепотом, и оба действительно чувствовали себя так, как будто шли на дело.
   -- Самое главное выглядеть уверенным, -- говорил Гарик, -- Тогда все будет хорошо.
   -- Ах замолчи, -- простонал Нестор, -- Мне так страшно, что начинает тошнить! Боже мой, во что я ввязался, я еду грабить Шершунова!
   -- Нестор, я говорил тебе уже, что мы никого не грабим!
   -- Замолчи, Гарик! Я дурак, я непроходимый дурак! Жизненный опыт ничему меня не научил! С тобой связываться -- нарываться на неприятности!
   -- Если кто и нарывается, то это я! Ты всего лишь в машине посидишь... И потом Шершунов хорошо к тебе относится, он ничего тебе не сделает!
   -- Он будет хорошо относиться к моему трупу, который пристрелят охранники!
   Гарик нервно похихикал.
   -- В труп охранники стрелять не будут.
   -- Не придирайся к словам! Ты понял, что я хочу сказать!
   -- Эй, эй! Теперь сюда сворачивай и соберись! Мы подъезжаем...
   -- О Господи, у меня руки дрожат...
   -- Нестор... Тряпка ты! Лучше бы я тебя не брал, лучше бы на электричке поехал!
   -- Несомненно так было бы лучше...
   -- Тс-с! Вон те ворота. Подъезжай и молчи. Говорить буду я.
   -- О Господи...
  
   11.
   Гарик чувствовал себя так как когда-то... тысячу лет назад, когда в том дурацком кафе шел на спор снимать Шершунова... Теперь, правда, это было опаснее.
   ...Он может не спать.
   ...Он может встретиться тебе по дороге.
   И что ты скажешь ему тогда?
   О Господи, пронеси!
   Ворота охранял Ромочка. Гарик улыбнулся ему лучезарно и жестом показал открыть ворота. Ромочка невозмутимо нажал на кнопку. Ворота бесшумно отъехали в сторону.
   -- Евгений Николаевич? -- спросил Гарик.
   -- Дома.
   Сердце замерло в груди.
   "Я сейчас упаду в обморок!"
   Но вместо этого он улыбнулся еще лучезарнее.
   -- А кто это с тобой?
   -- Мой приятель. А что?
   Ромочка пожал плечами -- приятель так приятель.
   Гарик махнул Нестору рукой и машина медленно въехала на посыпанную гравием дорожку. У Нестора был безумный взгляд, но он улыбался.
   -- Ты ворота на закрывай, -- сказал Гарик Ромочке, -- Мы сейчас снова уедем... вместе с Евгением Николаевичем.
   Ромочка кивнул.
   Нестор сидел, вцепившись в руль.
   Гарику было страшно до паники, он шел, хрустя гравием, сам удивляясь что настолько боится человека, с которым жил так долго, который его любил (может быть и до сих пор любил), и которого Гарик любил тоже. По крайней мере он любил его больше, чем кого бы то ни было в своей жизни, и которого терять ему было больно. Впрочем, он боялся не столько Шершунова, сколько самой ситуации, он панически боялся представить, что будет если его заметят.
   "Боже мой! Что я здесь делаю! -- мысленно воскликнул он в ужасе, касаясь дверной ручки, -- Я должен бежать и как можно скорее!"
   Он открыл дверь и вошел.
   В прихожей Ванечка играл в тетрис. Он мельком взглянул на Гарика и вернулся к своей увлекательной игре. Гарик пошел вверх по лестнице.
   Чтобы добраться до шкафа, в котором они с Нюмой спрятали деньги, ему было нужно пройти мимо шершуновского кабинета. Была половина третьего. Самое сонное время, но не факт, что Шершунов спит. Он запросто может сидеть в кабинете. Гарик живо представил себе, как он выходит и натыкается на него, живо представил себе выражение его лица при этом. Гарик попытался задавить воображение, но оно явно вышло из-под контроля.
   Не думай об этом, не думай, иди и делай то, за чем пришел.
   Гарик поднялся на второй этаж и пошел по длинному слабо освещенному коридору. Было очень тихо, только шумели деревья за окнами и Гарику казалось, что шорох его ботинок по ковру невероятно громок.
   "Штирлиц шел по коридору, -- подумал он, -- Из окна дуло. Штирлиц поежился..."
   Кабинет Шершунова был погружен в тишину. Гарик вздохнул. Кажется впервые с тех пор, как вошел в этот дом.
   А вот и шкаф.
   Вдруг он подумал, что денег в нем может и не оказаться. Их могли найти, их мог перепрятать юный грабитель Нюма.
   Проклятая дверца скрипнула. Сердце едва не разорвалось. Гарик шепотом выругался.
   Где-то здесь, под коробками... Неужели нету?!
   Он был там. Лежал на самом дне, большой и черный. Гарик осторожно вынул его, прижал к груди и повернулся уходить... Когда он обернулся, то едва не закричал. И закричал бы, да голос отнялся.
   За его спиной стоял Гольдовский.
   В руках Гольдовский держал пистолет. И лицо его было -- как камень, а в глазах сияло торжество.
   Выстрела Гарик не услышал.
  
   12.
   Гарик поднял свободную от капельницы руку и коснулся груди. Ага, толстый слой бинтов. Но он жив. Все-таки жив...
   И вдруг мысль о том, что Шершунов здесь словно обожгла. Заставила окончательно придти в себя.
   Почему он здесь?
   Почему он ругается с матерью?
   Значит... не все?!
   -- Женя... - прошептал он одними губами.
   Никто не слышал его. Шершунов с Верой Ивановной выясняли в коридоре отношения. Черт побери, как же это приятно!
  
   Глава XVIII.
  
   1.
   На что похоже - когда в тебя стреляют?
   На то, как если бы тебя сбил поезд.
   На то, как огромное и страшное железное чудище, безжалостное и бездушное, летящее на огромной скорости, ревущее, сияющее фарами, сметает тебя со своего пути.
   Если человека ударить достаточно сильно, его можно запросто выбить в иную реальность. За тонкую невидимую пленочку, за которой другой мир.
   Так становятся привидениями.
   Лежа на больничной койке, одурманенный лекарствами и анальгетиками, Гарик пытался припомнить - как оно было там... Разве не утверждают многие из тех, кто умирал, и вернулся, что там, в мире ином, или может быть в коридоре между мирами все очень здорово, чудесно и не страшно.
   Гарик тоже не помнил, чтобы ему было страшно, но скорее всего, он просто не успел испугаться. Все произошло слишком быстро.
   А потом?
   Что было потом?
   Да ничего не было! Он просто погрузился во тьму, потерял сознание, после чего проснулся на больничной койке, обмотанный бинтами.
   Между точкой "А" -- выстрелом Гольдовского, и точной "Б" -- пробуждением в больнице одна сплошная тьма.
   Ничто.
   Может быть, он просто не умирал?
   Пуля прошла навылет, пробив левое легкое. От него, вроде как, пришлось чего-то отрезать. Вот и все. И никаких иных повреждений.
   Только дышать больно... Хотя врачи уверяют, что все пройдет.
   Повезло? Да, наверное.
   Мамочка приходила каждый день. Носила сумки с едой, выкидывала на дорогостоящие фрукты всю свою "зуболечебную" зарплату. Гарик умолял ее остановиться, убеждая, что не в состоянии столько съесть, но мать была неумолима. Она не желала оставлять ни одной свободной ниши по заботе о ребенке, в какую мог бы пролезть ненавистный бандит, пресловутый "новый русский", едва не угробивший ее мальчика и даже не изображающий раскаяния!
   После той случайной встречи в коридоре, утром, спустя несколько часов после операции, они больше не пересекались никогда. Вера Ивановна считала, что подлец ее боится, и, если она будет сурова и непреклонна, больше к Гарику не подойдет никогда. В то утро, выслушав с бешено колотящимся сердцем, утешительные слова от проводившего операцию хирурга, она расплакалась от облегчения и накинулась на ненавистного подонка, обретавшегося тут же, поблизости, с намерением выцарапать ему глаза, и сделала бы это, если бы не крепкие мальчики, которые после секундного замешательства, оттащили ее от босса.
   Одна царапина на щеке - это так мало. Так ничтожно мало! За все...
  
   2.
   Вера Ивановна не выходила из состояния аффекта с тех самых пор, когда какой-то молодой человек, назвавшийся странным именем Нестор, ей позвонил и сообщили о случившимся. Она не боялась ничего, мало думала и горела жаждой деятельности. Умереть - но добиться справедливости. Посадить виновных, купить на черном рынке автомат и всех расстрелять собственными руками, пойти на поклон к пресловутым ворам в законе, просить справедливости.
   Вера Ивановна ходила в милицию и, как полагается, написала заявление.
   Потом она пошла на рынок - обычный продуктовый рынок - и спросила у одетого в кожаную куртку мрачного кавказца, продававшего фрукты, не мог бы он помочь ей с покупкой оружия. Кавказец посмотрел на нее изумленно, потом просто покрутил пальцем у виска.
   -- Иди отсюда, женщина, -- сказал он добрым-добрым голосом, и Вера Ивановна ушла.
   Оставались воры в законе... Только вот где их искать?... Они ведь по улицам не ходят, с табличками на груди "Я - вор в законе", а знакомых, которые могли бы Веру Ивановну с такими людьми свести, у нее не было.
   -- Ну как ты сегодня?
   -- Лучше.
   -- Ты почему яблоки не ешь?
   -- Обожрался.
   -- Игорь. Я знаю, ты ешь то, что приносит он. Я велела тебе этого не делать. Почему ты не слушаешься?
   -- Мам... мне больно смеяться.
   -- Ладно-ладно... Вот выйдешь из больницы, я заберу тебя домой и глаз с тебя не спущу, буду водить везде за ручку, чтобы оградить от этого негодяя. Я убью его собственными руками. Задушу.
   -- Он не виноват.
   -- И ты его еще оправдываешь?!
   -- Я виноват перед ним...
   -- Игорь, давай поговорим о чем-нибудь другом.
   -- Мне больно говорить.
   -- Хорошо... Тогда просто слушай... Ты, знаешь, тетя Маша заходила ко мне на днях, рассказывала, что Оксанка устроилась работать в банк. Ты представляешь? Как повезло! Правда пока ее взяли только на испытательный срок. А Валентин Сергеевич... Помнишь его? Это муж Антонины Семеновны...
   Какая радость, что в больнице есть приемные часы, что добрая женщина в белом халате в положенный срок заглядывает в палату и просит посетителей удалиться.
   Какая радость!
  
   3.
   Нестор носил книжки и кассеты для плеера.
   -- Ты только много не читай, тебе отдыхать надо.
   Он смотрел на гариково белое, как бумага лицо, на синие тени вокруг глаз, на капельницу, на белые бинты, и проваливался в состояние прострации. Он сам стремительно бледнел, и когда пытался весело рассказывать что-то, то язык его заплетался, путая слоги в словах, мешая предложения, вынуждая бедного Гарика смеяться, хотя ему действительно было ужасно больно это делать.
   Нестор пару раз сталкивался в коридоре с Шершуновым, и каждый раз у него было такое лицо, будто он готовится упасть в обморок.
   Евгений Николаевич приходил всегда в неприемные часы, изо всех сил стараясь не встретиться с Верой Ивановной. Не драться же и не ругаться с ней каждый раз, вполне достаточно той безобразной сцены перед дверями в реанимацию, когда и он - тоже будучи в состоянии аффекта - вместо того, чтобы пытаться уладить скандал как можно быстрее, вступил с сумасшедшей мамочкой Гарика в перепалку.
   Смешно. И ужасно глупо.
   Он уже знал, что Вера Ивановна подала в милицию заявление, обвиняя его в попытке убийства ее сына, и наведывалась в отделение каждый день, справляясь, как продвигается дело. Когда понимала, что никак, она грозила всем генеральным прокурором, телевидением и газетами. От нее было столько шуму... Но не убивать же ее в самом деле, все-таки гарикова мама...
   Шершунов заходил в ослепительно-белую палату, садился на краешек кровати, брал с одеяла бледную и горячую руку, подносил к губам, прижимал к щеке и думал: "Как я мог думать, что у меня получится жить без него? Как я мог думать, что хочу его убить?"
   У Гарика сердце замирало и особенно больно становилось под бинтами, когда его ладонь прижималась к шершуновской щеке. И он думал: "Зачем мне все, если не будет его?"
   Он не сердился на Гольдовского и не жаждал мести, он был даже благодарен ему за тот выстрел, который повернул его жизнь в нужное русло и исправил сразу все его ошибки.
   А то, что больно - так это ничего. Это временно.
   Я буду хорошим, послушным, идеальным. Таким, как ты хочешь. Я откажусь от всего ради того, чтобы ты был рядом!
   -- Я обещал, что сделаю для тебя все, что помогу во всем, что ты задумаешь, -- говорил Шершунов, -- Почему ты собрался действовать в обход меня? Ну не глупый ли ты?
   -- Я хотел сам... С деньгами можно всего добиться легко, а я хотел без денег, собственными силами...
   -- Ну да...
   -- И не... через постель...
   Об этом говорить было трудно, и вспоминать, и пытаться оправдываться, и что-то объяснять. Но, к сожалению, без этого обойтись было невозможно.
   Все разногласия между людьми происходят тогда, когда они перестают друг друга понимать, когда замыкаются в себе, когда видят в ближнем врага, а не союзника.
   -- Неужели так не бывает, Жень, чтобы не через деньги и не через постель?
   Шершунов улыбнулся.
   -- Бывает. Наверное... А ты хоть пробовал?
   -- Я пробовал! Я придумал шоу, я роли написал, я знал, как играть самому и даже как другим играть знал. Я все сделать был готов сам и - бесплатно!
   -- В каком-то дурацком, говеном ночном клубе?
   Гарик удивился.
   -- А почему нет? С чего-то я должен был начать. А когда меня увидели бы...
   -- Мальчик мой, -- покачал головой Шершунов, -- Ты даже не представляешь, в какую грязь ты полез... Ты собирался поступить в институт, начать так, как все начинают - все, которые хотят без денег и без постели, исключительно талантом своим. Ты ведь так хотел. Чего же тебя понесло в гадюшник какой-то?
   Гарик помолчал.
   -- У меня было вдохновение... Идея, которую я хотел воплотить... Ты не понимаешь, как это бывает, когда все горит изнутри, когда видишь в подробностях то, что хочешь сделать, когда знаешь, как это будет классно, и когда тебе мешают!
   Шершунов смотрел с удивлением на его лихорадочно блестящие глаза, на порозовевшие от возбуждение щеки.
   Сумасшедший...
   Не иначе.
   Ох, обещал кто-то быть хорошим и послушным... Обещал кто-то отказаться от всего... Да кто же тебе поверит?
   -- Значится так. Слушай меня. На вступительные экзамены ты уже не успеешь, но я договорюсь, что тебя посмотрят позже. Осенью. Посмотрят честно, без всякого спонсорства с моей стороны, и примут учиться - если в тебе действительно что-нибудь есть. Если нет ничего, то придется тебе с этим смириться и жить спокойно и мирно, как все. Никуда не лезть и не рыпаться... Ты согласен?
   -- Согласен, -- удивился Гарик.
   -- Ты ведь так и хотел - чтобы не за деньги? Чтобы честно?
   -- Я так и хотел.
   -- Куда ты хочешь поступить?
   -- Да честно говоря, я и не знаю... Один мой знакомый в Щепке учится. Я хотел сначала туда... А куда лучше?
   -- Мне-то откуда знать? Дочка одного моего знакомого учится во ВГИКе. Правда - на сценарном. Но она в восторге. Может, и тебя туда?
   Гарик судорожно выдохнул.
   -- Вау...
  
   4.
   Из больницы пришлось бежать инкогнито, чтобы не поймала мамочка и не уволокла силой домой. Вот было бы смешно - опять устроить представление для персонала больницы! Впрочем - оно все равно состоялось, только с одним действующим лицом, с неутомимой Верой Ивановной... Театр одного актера.
   Потом Гарик долго и нудно беседовал с мамочкой по телефону с безопасного расстояния, валяясь на кровати, в доме Шершунова.
   Он не хотел ругаться, он пытался убеждать.
   А потом просто положил трубку.
   Шершунов, который был свидетелем этого разговор с одной стороны, только покачал головой.
   -- А что я говорил? - пожал плечами Гарик, -- Я знал, что так и будет. Я знал, что она снова заговорит о психиатре. Так кончаются все наши разговоры по душам.
   -- Я хочу ее убить, -- признался Шершунов.
  
   5.
   В огромном доме было тихо и пасмурно.
   Не слышалось воплей и плача маленького Нюмочки, горестных стенаний доведенной до отчаяния Наташи, и сразу приходило в голову, как удивительно сильно способен влиять на окружающий мир один единственный маленький ребенок, как ловко он может поставить его на уши, перевернуть вверх дном. Как быстро он может распахнуть все шкафы и вывалить все из них, разбросать игрушки, налить воды, сломать, разбить, испортить...
   Казалось, сам дом пребывал в шоке от того, что его избавили, наконец, от маленького чудовища. И он не мог поверить в это, напряженно ожидая, что вот сейчас распахнется дверь и орущее нечто помчится по ступенькам, круша все на своем пути.
   Но нет. Покой и тишина. Тишина и покой.
   Этот дом слишком большой для двоих.
   Гарик не спрашивал о том, куда подевался Гольдовский. Уехал, исчез, испарился. Какая разница? Его нет. Только звонит иногда, но в доме достаточно народу, который может поднять трубку и пообщаться с ним в отсутствие Евгения Николаевича, избавив от этого Гарика.
  
   6.
   Где-то в первых числах ноября Гарик ездил во ВГИК. Поступать.
   Он здорово переволновался и остался своим "выступлением" крайне недоволен. Хотя старался изо всех сил делать все, как надо.
   И комиссия выглядела весьма скучной.
   Мэтры долго совещались, Гарик сидел в коридоре на холодном гранитном подоконнике и думал о том, как приедет после всего этого домой и как скажет, что его не приняли. Как скажет, что он бездарь, ничтожество, одно сплошное ничто... Как он это скажет?
   Да, многие великие актеры, придаваясь воспоминаниям, частенько рассказывали с экранов, как долго не могли поступить. И год, и два и три... зато потом!
   Ну да, на то они и великие. Им - великим, легко придаваться воспоминаниям...
   Эх, надо было делать не так, как НАДО, а как хотелось, как казалось правильнее... Может быть тогда лучше получилось бы?
   В широком холле, которым заканчивался коридор, бряцал рояль, эхо ритмичной музыки проносилось по всему зданию, от топота юных актеров, выполнявших какие-то танцевальные упражнения, казалось, готов был провалиться пол.
   "Раз, два! -- командовал звонкий, стальной голос, -- Юля, осанку держи! Лена, ногу выше!"
   Как же не хотелось уходить с поражением!
   Как же хотелось остаться...
   Что-то было в этих стенах, выкрашенных бледно-голубой краской, что-то такое... В грохоте рояля, в гуле голосов, в разномастной и деловитой публике, снующей туда-сюда... В паркете, пахнущем свежим лаком, в облаках сигаретного дыма, ползущего с лестниц, в самом воздухе, хранящем голоса нескольких поколений великих людей, начавших свой блистательный путь отсюда.
   Гарику до смерти хотелось остаться здесь, приезжать сюда каждый день, стать маленькой частичкой этого величественного здания, позволить этим стенам впитать в себя звук и его голоса тоже.
   Из дверей кабинета, где размышляли над его судьбой мэтры, высунулась коротко стриженная головка девушки.
   -- Проходите, -- сказала она и улыбнулась.
   Гарик не поверил ее улыбке, хотя она откровенно говорила ему - не дрейфь, все в порядке. Он вошел в кабинет, бледный и несчастный, и слова безумно старенького великого актера, ободряюще улыбнувшегося ему из-за массивного стола показались ему галлюцинацией.
   -- Поздравляю, Роман Васильевич Михловский принимает вас в свою мастерскую. Пока только вольным слушателем. Если проявите способности и успешно сдадите сессию, будете зачислены.
   Гарик стоял, хлопал глазами и глупо улыбался.
   Он сказал:
   -- Спасибо.
   И больше ничего не мог сказать.
   Роман Васильевич Михловский, весьма популярный актер, еще довольно часто снимающийся и регулярно появляющийся в киношных журналах, смотрел на него сурово и грустно. Видеть его в живую было странно и немножко нереально - как во сне.
   Чуть позже, когда они стояли вдвоем на лестнице, и Роман Васильевич дымил ему в лицо какими-то жутко вонючими сигаретами, чувство нереальности происходящего немного прошло.
   Роман Васильевич, как выяснилось, относился весьма скептически к наличию у Гарика талантов и заявил, что тот должен будет очень постараться, чтобы что-то доказать.
   -- У меня несколько вольных слушателей, -- сказал он, -- из них по окончанию первого семестра я возьму в группу одного. Больше просто мест нет. У всех у них, как и у тебя, есть крохотная искорка, которая может возгореться в пламя, а может и погаснуть... И как получится наперед я сказать не могу...
   Гарик смотрел на своего мастера, как на божество, сияющими глазами и жадно ловил каждое слово, как откровение, хотя на самом деле никакого откровения не услышал.
   На следующее утро он, как положено, явился на занятия, честно записывал в тетрадку лекции литературе и истории, он ждал, когда начнется самое главное, он готовился, он предвкушал. Если уж от занятий в доме культуры с Сергеем он получал столько удовольствия, то что будет теперь? Когда по-настоящему?
   Оказалось, когда по-настоящему - это мука ужасная, постоянная изматывающая тяжелая работа, и практически никакого удовольствия, потому что развернуться и как следует разыграться никто не дает, и кажется, что не получается ничего, и мастер вечно недоволен, и нет никаких шансов чему-то научиться.
   И в то же время Гарик ждал занятий с упоением и надеждой, потому что весь предыдущий вечер придумывал, как следует сыграть, как довести предложенную сценку до совершенства. Он расхаживал по комнате, размахивал руками, шепотом декламировал что-то - а иногда и не шепотом. Евгения Николаевича все это жутко веселило, а порою даже пугало. Ну надо же - думал он - что за удивительное существо мне досталось.
   Мастер чаще ругал, чем хвалил. Понять, доволен ли он чем-то и что думает про себя было совершенно невозможно. Гарик с трепетом дожидался окончания семестра, он легко сдал общеобразовательные экзамены на отлично - это было совсем не сложно, в отличие от других ВУЗов, в этом все определяло только то, какую оценку ты получишь за мастерство.
   Это весьма тяжкое испытание - ждать и терзаться. Думать, что и когда ты сделал неправильно и было ли хоть что-то, что тебе удавалось. Вспоминать слова мастера, его глаза, представлять его мысли.
   Наверное, тот день - последний в семестре день занятий -- был самым счастливым в его жизни, в тот день его впервые по-настоящему оценили - тот день ознаменовал совершенно новый, удивительный и прекрасный период в жизни Гарика.
   -- Ты зачислен, -- сказал ему мастер, -- Иди в кадры и получи студенческий билет.
   Тем вечером они всей группой напились до поросячьего визга. Повод - это первая успешно сданная сессия, а на самом деле всем было просто жутко весело, хотелось приключения, хотелось быть вместе.
   Сознание того, что его выбрали - одного из многих, что в него поверили, его оценили, было в высшей степени упоительным. Еще несколько дней, уже после того, как и похмелье прошло, Гарик все равно ходил как пьяный. Небо виделось ему в алмазах, люди казались добрыми и красивыми, сам Господь Бог улыбался с небес ласково и нежно.
   Чувство собственного величия распирало изнутри и кружило голову. Хотелось кричать: "Я все могу!!!" Но об этом нельзя говорить даже шепотом.
   Мой дар - эта наша большая тайна. Моя и того, кто меня создал.
   После того ослепительно прекрасного мига мании величия, снова пошли тяжелые будни, мучительные и волнующие, когда в один и тот же день можешь чувствовать себя гением и ничтожеством, и в то же время совсем об этом не думать - просто играть, просто жить. Жить так, как было необходимо, как было определено для него с самого рождения.
   Очень скоро Гарик в буквальном смысле покинул этот суетный мир, поселившись там, где давно мечтал - в мире выдуманном от начала и до конца, в мире удивительном и странном, который он сотворил сам и который всосал его в себя вез остатка.
   Занятия в институте приносили каждый день что-то новое, и не только знания и навыки, необходимые для профессии, они каждый раз, со всяким новым заданием, открывали в нем самом новые грани, о которых Гарик и не подозревал никогда. Как-то незаметно и легко он стал лидером в мастерской, с ним любили играть в паре, потому что он никогда не халтурил, никогда не жаловался, что "не в форме", потому что он думал не только о том, как лучше сыграть самому, его хватало и на то, чтобы вести партнера к лучшему выражению его - партнера -- собственной роли. Даже те из ребят, кто не особенно блистали талантом, как будто заряжались от него энергией, как будто ныряли за ним в мир иной, где оживали декорации, где менялись внешность и образ мыслей, и просто полностью превращались в своего персонажа, которого "изображать" уже не было необходимости.
   Частенько ночи напролет Гарик пропадал у своего приятеля Генки, худенького бледного мальчика, студента театрального училища имени Щепкина, живущего в жутчайшей коммуналке, где-то на Таганке.
   -- Мы пишем книгу! - заявил он Шершунову, и тот махнул рукой.
   Ну пишите - и пишите! Чем бы дитя не тешилось...
   Наверное, в том была вина Евгения Николаевича, который, лицезрея воочию, что его мальчик в самом деле нашел свое призвание, а не просто взбалмошно кидается во всеразличные авантюры - как ему казалось ранее, прощал ему все и все позволял, оградив полностью от любых бытовых и взаимоотношенческих проблем. Целый год и даже, наверное, больше, жил Гарик абсолютно богемной жизнью - не той, когда по клубам и ресторанам, а настоящей, когда по облезлым общагам с водкой и наркотиками, до хрипоты споришь с лучшими друзьями о великом и вечном, когда месяцами живешь - опять таки не один, а со товарищи - в однажды сыгранных и особенно понравившихся ролях, напрочь забывая, кто ты такой на самом деле, когда в прокуренной до тошноты комнате с шевелящимися от тараканов обоями, перебивая друг друга и не успевая стучать дрожащими пальцами по маленьким и жутко неудобным клавишам портативного компьютера, ведешь и ведешь по спирали вверх сюжет романа, который раз от разу кажется все более гениальным.
   Такая жизнь напрочь сносит крышу даже у тех, у кого она изначально была на месте, а Гарик к таким счастливчикам - как известно - никогда не относился.
   Хотя однажды реальность напомнила-таки о себе, доказала в очередной раз, кто здесь главный.
   Однажды ночью в процессе сочинения великого романа, у Генки случился приступ. Увлеченный творчеством он напрочь забыл о своем инсулине, а Гарик ума не мог приложить, где он его держит, чтобы вколоть бесчувственному другу. "Скорую" пришлось вызывать три раза, каждый раз диспетчер сообщала, что машина вышла и каждый раз она исчезала в каком-то особенном бермудском треугольнике, вероятно, специально нацеленном на белые машины с красным крестом. Когда, наконец, врачам удалось добраться до Генки, тот был уже в коме и страшно, как-то совсем не по человечески хрипел. Гарик, сидящий рядом с ним на коленях и прижимающий к груди его голову был в состоянии близком к тому же, поэтому "скорая" увезла их обоих.
   Когда ближе к утру Шершунов позвонил Гарику на мобильный, к изумлению и ужасу его, ответила на звонок мрачная и заспанная женщина, сообщившая, что владелец трубки находится на данный момент в морге.
   -- Что он там делает?! - спросил Шершунов.
   Женщина удивилась.
   -- То же, что и все остальные - лежит. А вы ему, собственно, кто?
   Шершунов, до которого только теперь начала доходить полученная информация, затребовал адрес больницы и примчался так быстро, как только мог.
   -- Какой еще диабет! - заорал он на дежурного врача, -- Не было у него никакого диабета!
   -- Ну и прекрасно, -- устало согласилась врач, -- Значит ваш -- это тот, второй, который спит в палате. Вы бы не шумели, а пошли и посмотрели.
   Когда врачи начинают говорить стихами, это значит, что они в самом деле здорово устали...
   Гарик действительно мирно спал на узкой больничной койке, напичканный успокоительными.
   -- С этим-то все в порядке? - шепотом осведомился Евгений Николаевич у врача.
   -- Абсолютно.
   Врач отправилась по своим делам, а Шершунов рухнул на пустую соседнюю койку, только в этот момент осознав, в каком страшном напряжении находился. В неком состоянии прострации он просидел несколько часов, пока не занялась заря, и не зашаркали по коридорам медсестры, разносящие больным градусники. В палату никто на заходил, и сумеречного покоя не тревожил, видимо, сопровождавшие Шершунова ребята как следует обо всем распорядились.
   Часов в восемь, видя, что Гарик по прежнему крепко спит, Шершунов отбыл по делам, распорядившись шоферу отвезти свое несчастное чадо домой, когда оно будет к тому готово.
   Гарик переживал Генкину смерть очень тяжело, он окончательно ушел в свой - и в Генкин - внутренний мир, заперся в нем и не желал выходить. Евгений Николаевич терпеливо оставил его в покое, понадеявшись, что с течением времени, ветреный Гарик переключится на что-нибудь другое, честно говоря, у него и времени-то особо не было на то, чтобы возиться с ним. И Гарик действительно переключился - вернее, он нашел, как реализовать свою скорбь и увековечить память о лучшем друге. Он загорелся идеей опубликовать то безумное, что они насочиняли во времена оны. Гарик по быстрому дописал великое творение и отправился с ним в одно из московских издательств средней руки.
   Отправился - и прекрасно, денег попросил на издание - и чудесно.
   Чем бы дитя не тешилось...
   То, что у дитя и здесь переклинит в голове, Шершунов даже и не предполагал, хотя, на самом деле, давно уже был готов ко всему...
  
   Глава XIX.
  
   1.
   Мир смерти, страшный, безжалостный и в то же время манящий своей загадочностью, вошел в душу Гарика и прочно в ней обосновался. Во время похорон Генки (стараниями Шершунова) на маленьком московском кладбище, Гарик совершенно явно почувствовал, как отлетела из него какая-то особенная часть его личности и свалилась в мерзлую землю вместе с первым комком земли, с грохотом упавшим на крышку, осталась закованной в тесном деревянном ящике вместе с холодным и торжественным телом бедного Генки.
   Хоронить Генку было странно и страшно, как самого себя. Слишком часто они бывали вместе, слишком сильным стало родство их душ.
   Без ведома Шершунова, которому, конечно, весьма не понравилось бы все это, Гарик частенько ходил на кладбище и сидел у Генкиной - и у своей - могилы часами. Почему-то там ему было хорошо, почему-то даже мысль о том, чтобы остаться на кладбище вечно, совсем не пугала и не навевала тоску. Это казалось нормальным и естественным.
   Как и в былые времена Гарик часто разговаривал с Генкой мысленно, и как часть его самого лежала в гробу рядом с другом, так и некая часть от Генки была живой и витала где-то рядом, как и прежде веселясь, балагуря и болтая всякую чепуху. Они вместе ходили в издательство предлагать книгу, вместе обсуждали с главным редактором условия публикации. Прекрасным месяцем маем, когда солнце било в окна с особенной яростной силой, они в очередной раз сидели на черном кожаном диване в "предбаннике" кабинета главного редактора и смотрели как секретарша Людка крутит диск телефона, слышит короткие гудки и дает отбой.
   По договоренности книга должна была выйти в свет еще месяц назад, но по каким-то совершенно непонятным причинам сделать этого все никак не могла. Михаил Ааронович, главный редактор, от прямых ответов каждый раз уходил, и сколь не пытался Гарик выяснить, какие могут быть проблемы, когда деньги и верстальщикам и художникам и в типографию и еще Бог весть куда уплачены давно и в полном объеме, сделать это ему никак не удавалось.
   Громко хлопнув дверью, в приемную влетела какая-то экзальтированная дама -- вся в черном. Безумными, сильно подведенными глазами, она зыркнула на Людку так, что та едва не уронила трубку.
   -- У себя?!-- патетическим взмахом руки дама указала на дверь кабинета.
   -- Занят! -- грозно произнесла Людка, предпринимая самоотверженную попытку спасти начальника.
   -- Ах, занят?!
   Дама с размаху кинула на ее стол книгу.
   -- Вы могли бы показать мне обложку моей собственной книги, прежде чем пускать ее в тираж?! Вы посмотрите -- что это?!
   Она указала на книгу так брезгливо, будто это была раздавленная жаба.
   -- Что это за голая баба на обложке?!
   -- Мне-то откуда знать, -- устало пробормотала Людка, в очередной раз пытаясь набирать номер.
   Начальник выдал себя сам, очень не вовремя спросив по селектору:
   -- Людочка, не дозвонилась?
   При звуках голоса самого ненавистного ей человека, дама оказалась не в силах придерживаться приличий, она схватила книгу и с мучительным стоном кинулась в кабинет.
   Людка даже не пыталась ее удерживать, видимо, давно поняла, что это бесполезно.
   -- Кто эта странная особа? -- спросил Гарик.
   -- Писательница, -- ответила Людка презрительно.
   -- Хорошая?
   -- Не знаю... я такую литературу не читаю.
   -- А что она пишет?
   -- Детективы.
   -- О Господи! Снова мафия, наркотики, убийства! Это еще читают?
   -- Читают. Детективы хорошо идут.
   Людка снова набрала номер. Прижав трубку к уху плечом и, делая вид, что копается в корреспонденции, она украдкой с любопытством рассматривала Гарика.
   А тот, как обычно в этих стенах играл роль скучающего и надменного красавчика.
   Дверь кабинета распахнулась с таким грохотом, что и Людка и Гарик невольно вздрогнули. Экзальтированная дама вылетела вон как торнадо, готовое смести все на своем пути, длинное и зловещее черное платье с широкими рукавами в какой-то момент и в самом деле устроило маленький вихрь, едва не сдувший бумаги с людкиного стола. Однако дама была скорее в расстроенном, чем в боевом настроении, нос ее покраснел и тушь стекала по щекам.
   Вслед за ней из кабинета вышел измученный и несчастный Михаил Ааронович.
   Не прощаясь, писательница детективов покинула помещение, а Михаил Ааронович тяжело пыхтя и отдуваясь подсел к Гарику на диван. Ему было лет пятьдесят, он был толстый и обрюзгший, он удивительно походил на перекормленного карасика, плавающего в протухшем аквариуме. Во всяком случае, выражение его пухого лица с выпученными глазами и отвисшей нижней губой было именно таким... Словно все окружающее виделось ему сквозь мутную тухлятину.
   -- Почти готово, -- сказал он.
   Гарик со стоном возвел глаза к потолку.
   -- Что значит почти?!
   Михаил Ааронович, как будто и не слышал, он утер платочком лысину, потом посмотрел несколько смущенно и произнес:
   -- Кстати, ваш друг... Как он умер?
   -- То есть?
   -- У него был... СПИД?
   Гарика окатило холодной волной, он едва не рухнул с дивана.
   -- С чего вы взяли?
   Михаил Ааронович молчал -- он не знал, с чего он взял. Он, наверное, думал, что для всех друзей этого мальчика смерть от СПИДа самая естественная.
   -- Зачем вам знать, как он умер? Его смерть не имеет никакого отношения к изданию его книги.
   -- Я понимаю. Просто есть мысль поместить на супере краткую биографию.
   -- В целях рекламы?
   -- И в целях рекламы тоже.
   -- Послушайте, книга выходит на мои деньги, вы не затрачиваете на нее ни копейки, о чем вам беспокоиться?!
   -- Ну а вас разве не волнует, как будет расходиться тираж?
   Гарик мрачно молчал какое-то время, потом произнес:
   -- Он умер от сахарного диабета. Банальная история.
   И действительно, на лице Михаила Аароновича мелькнуло разочарование. Он, наверное, и не догадывался, что оно так заметно.
   -- Не принял вовремя лекарство, только и всего. Так что вам лучше вообще не писать о причинах смерти.
   -- Смерть есть смерть,-- печально провещал Михаил Ааронович, видимо, с намерением посочувствовать.
   -- Напишите, что он был талантливым актером, что мечтал побывать в Париже и с детства учил французский язык... Да не пишите вы ничего о нем! - воскликнул Гарик, откидываясь на спинку дивана.
   Ужасно больно, да еще и противно обсуждать Генкину смерть, да еще с этим...
   Людка снова набрала номер и облегченно выдохнула: "Наконец-то!"
   -- Здравствуйте, -- сказала она в трубку, -- Сальникова у вас нет?.. А где он, не знаете? Ну, извините...
   -- Вот гаденыш! -- воскликнул Михаил Ааронович.
   И объяснил:
   -- Хотел сегодня вам иллюстрации показать, но, видно, придется подождать. Курьера не можем найти, некому к художнику съездить.
   -- А художник заехать сюда не может? Я заплачу, если что...
   -- Не может. Она инвалид, с кресла не встает.
   -- Она... А что художника-мужчину нельзя было найти?
   -- Самойлова очень хороший художник. Я обещал вам все самое лучшее и слово свое держу.
   -- У нее все готово?
   -- Да, она звонила вчера.
   -- Я сам к ней съезжу, давайте адрес.
   Михаил Ааронович притворился, что ему очень неловко, что все так получилось, но эта комедия была совсем ни к чему. Гарик прекрасно знал, что старый еврей не относится ко нему серьезно и даже не шибко пытается это скрывать. Наверняка, он задавался вопросом, откуда деньги на издание книги у мальчика девятнадцати лет. И не только на книгу -- а еще и на одежду, купленную в самых дорогих магазинах и на новенькую "Ауди", припаркованную прямо под окном. Задавался - и сделал соответствующие выводы.
  
   2.
   Дверь открыла пожилая женщина, передвигавшаяся, кстати, на собственных ногах.
   -- Вы к кому, молодой человек? -- спросила она улыбаясь.
   У нее интеллигентное лицо, очки на носу, в руках вязание. Просто персонаж из сказки! И не только благодаря этим очкам и вязанию -- у нее открытый доверчивый взгляд. Она даже не спросила: "Кто?", когда отпирала мне дверь. И это в наше время!
   -- Наверное, к вам, -- проговорил Гарик и почему-то улыбнулся ей в ответ.
   -- Тогда проходите.
   Полумрак узкого коридорчика, потертый коврик под ногами, экзотическое потемневшее от времени зеркало на стене с подсвечниками по бокам. Удивительный невероятный мир, который моментально затянул Гарика в себя, закружил, заворожил, наполнил легкие странным сладковатым и таинственным запахом. Так пахнуть может, наверное, Время...
   В этой квартире не было ничего, что принадлежало бы современности, все предметы обстановки пришли из безумно далеких тридцатых-сороковых годов, из фильмов про культ личности, про интеллигентных и благородных людей, которые давно должны быть мертвы...
   Гарик чувствую себя очень странно, все равно что перешагнув через порог этой квартиры он просто так, легко, перешагнул через пятьдесят лет, в некий затерянный мирок.
   "Все, кто здесь живут - давно умерли, -- подумал он с трепетом, -- Но не подозревают об этом!"
   Ему протянули тапочки, огромные, розовые, очень мягкие. Все еще пребывая в прострации, Гарик надел их - хотя в сочетании с его прикидом смотрелись тапочки крайне нелепо, и на негнущихся ногах прошел в комнату, дверь в которую старушка любезно отворила перед ним.
   -- Ксюша, к тебе из издательства.
   Девушка сидела за массивным письменным столом, склонившись над рисунком.
   -- Сейчас... -- пробормотала она, -- Одну секундочку...
   Она действительно в инвалидном кресле. Хрупкая, тоненькая и маленькая. Губы напряженно сжаты, брови сведены. Остро отточенный карандаш, легко летает над белым листом бумаги.
   На улице теплый и солнечный день, но в затерянный мир лучи живого света проникают осторожно и неохотно, их недостаточно, чтобы осветить рисунок, поэтому на столе горит лампа под зеленым абажуром.
   В золотом конусе электрического света тоненький курносый профиль, бледный и прозрачный, как у эльфа.
   Гарик почувствовал как в один миг слетели с него все многочисленные оболочки из характеров и образов, придуманных когда-то и казавшихся такими удобными и подходящими. Такими неотъемлемыми!
   И он замер в замешательстве - потому что сам себе вдруг показался чужим.
   Это продолжалось всего лишь мгновение, одно мгновение между тем, как он посмотрел на нее, и как она откинула карандаш и повернулась к нему.
   Она улыбнулась, потом слегка покраснела, потом смущенно кивнула.
   -- Здравствуйте... Вы не похожи на курьера.
   Она очень молода, ей, наверное, лет двадцать, у нее огромные черные глаза и длинные каштановые волосы.
   -- Я и не курьер. Я... ну в общем, автор был моим другом, и я принимаю участие в издании книги.
   -- Ах вот как!
   Она посмотрела на него уже с гораздо большим интересом, предложила сесть и достала папку с рисунками.
   -- Я ужасно боюсь, -- сказала она, -- Возможно у меня получилось не совсем то, что заказывали. Но я, когда прочитала рукопись, так ясно увидела все... всех героев.
   -- Но они все-таки были красивы, -- произнес Гарик, с опаской поглядывая на папку, которую Ксюша вертела в руках, -- Это я вам так говорю... на всякий случай.
   -- Они были прекрасны, -- сказала девушка печально и торжественно, -- просто как... ангелы.
   Гарик был несколько озадачен.
   -- Ну это вы хватили... Их образ жизни... Не совсем ангельский... я бы сказал. Многие в их ослепительном блеске увидели бы только грязь.
   Художница улыбнулась несколько смущенно.
   -- Они шли по жизни так, что на них оглядывались с восхищением... или с ненавистью. Они ничего не боялись! Они сумели победить в себе страх перед непониманием, осмелились бросить вызов общественному мнению. Не каждый способен решиться на это, хотя многие мечтают в иные моменты... мне кажется. Я уважаю людей, которые способны сделать из своей жизни то, что хочется им, а не кому-то там. А грязь... где ее нет в этом мире? Можно ли жить и нигде не запачкаться? Только каждый выбирает место для себя -- где ему барахтаться. Главное, они оставались самими собой и умели смеяться даже тогда, когда все безнадежно.
   -- Спасибо.
   -- За что?
   -- За то, что правильно поняли. Поняли то, что мы хотели сказать.
   -- Я познаю мир в основном по книгам, -- сказала Ксюша, словно извиняясь за свои слова, -- мне никогда не нравились положительные герои. С ними скучно. А ваши -- они такие милые, особенно тот... трансвестит.
   Гарик со смехом уронил лицо в ладони. Потом молча протянул руку за папкой, открыл ее и застыл в изумлении над первым же рисунком.
   Если бы он сам умел рисовать -- он не нарисовал бы по-другому. Ничего, ни одной детали. Откуда эта странная девушка могла так точно угадать все?!
   Гарик осторожно коснулся пальцами четких линий, и ему показалось, что он почувствовал тепло -- эти лица, эти глаза были действительно живыми!
   Дрожащими пальцами он перелистал рисунки один за другим. Всего их было двенадцать.
   -- Мне заказывали шестнадцать, -- проговорила Ксюша виновато, -- Но мне показалось, что хватит. И больше... не рисовалось как-то.
   Гарик ей не ответил, он вернулся к началу, снова просмотрел рисунки, один за другим, и словно услышал возбужденный Генкин голос, рождающий изображенные на них сцены.
   Если до того момента от реальности оставалось еще что-то, то теперь она ушла безвозвратно. Окончательно. И навсегда. Дверь из затерянного мира захлопнулась и превратилась в глухую кирпичную кладку.
   Вошла старушка с передвижным столиком, на котором стояли чайник и чашки, они с Ксюшей улыбнулись друг другу, поглядывая на Гарика с удивлением и иронией.
   -- Это не курьер, бабушка, -- сказала Ксения, -- Это друг автора.
   Это она объяснила дрожь в его руках и безумный взгляд.
   Потом они пили чай. Папка лежала у Гарика на коленях, но ему пришлось убрать ее на стол, потому что пришел кот, огромный серый котяра, посмотрел на него оценивающе и прыгнул на колени.
   -- Мы все придумывали вместе, а Генка записывал потом.
   -- Действительно придумывали? Герои кажутся такими реальными.
   Гарик улыбнулся, опустив голову, и делая вид, что пьет чай.
   -- Мы сидели сутками без сна, на сигаретах и спиртном -- все это просто наркотический бред. Хотя Генка, когда писал был трезвым, конечно, иначе... Это все ни на что не было бы похоже.
   -- А я включаю музыку, когда рисую, -- призналась Ксюша, -- Создаю настроение, а то не получается ничего.
   Она легко откатила огромное кресло в противоположный угол комнаты и поставила в магнитофон кассету со своей любимой музыкой. Ее магнитофон -- жуткое громадное чудовище, такое же древнее, как и все в этом доме. Но даже несмотря на это, музыка звучала великолепно.
   -- Да, такое не услышишь из коммерческой палатки...
   Ксюша улыбается, и в глазах ее свет.
   -- Хочешь, я дам тебе послушать?
  
   3.
   Гарик ехал домой в свете вечерних огней и слушал ее музыку. Да, конечно, на стерео она звучала совсем по-другому... Слушая эту музыку Гарик не видел дороги - он видел прозрачный профиль в золотистом свете лампы, глаза и улыбку, слушал ее голос, как будто и не уходил.
   Зазвонил телефон, и Гарик невольно вздрогнул.
   -- Где ты пропадаешь? -- его спокойный сильный голос.
   Шершунов, должно быть, памятуя о морге, больше никогда не оставлял его без присмотра надолго.
   -- Уже еду, -- мрачно проговорил Гарик, выключая музыку.
   -- Где ты был?
   -- У художника... вернее, художницы, она делала иллюстрации.
   -- Ну и как?
   -- Жень, она гений! Лучше и быть не могло! Да, знаешь, она сказала, что книга ей понравилась. Как тебе это, а? Все это время мы с ней протрепались. Ни с кем у меня так не было... Разве что с Генкой.
   -- Надеюсь, наркотиков не будет, как с Генкой твоим?
   -- Да прекрати, какие наркотики! Ты бы ее видел...
   -- Когда ты будешь?
   -- Через полчаса.
   -- Я жду тебя.
  
   4.
   Когда - это случилось еще через два месяца - книга наконец покинула стены типографии и Михаил Ааронович торжественно и с видимым облегчением вручил Гарику сигнальный экземпляр, тот первым делом помчался в свой затерянный мир.
   После того первого раза, он бывал там едва ли не каждый день, очень быстро становясь его неотъемлемой частью. Если поначалу он сам себе казался чужеродным телом, вторгающимся в святая святых, то понадобилось всего лишь несколько дней, чтобы это чувство прошло. Затерянный мир, пахнущий временем и погруженный в сумерки должен был стать его миром. Это было ему просто необходимо!
   Ксюша же встречала его каждый раз с таким удивлением, как будто никак не надеялась увидеть снова. Хотя они и договаривались о его следующем визите, она смотрела на него точно так же, как и он на нее - как на чудо, как на нечто совершенно невозможное, удивительное и сказочное.
   В тот день Гарик ворвался в квартиру с букетом цветов и с шампанским, и с порога от избытка чувств поцеловал бабушку.
   Ксюша появилась в дверях комнаты -- и тут же все поняла! Она засмеялась и в восторге прижала ладони к груди.
   Гарик упал перед ней на колени, протянул букет и... книгу.
   На суперобложке нарисованное ею лицо его друга Генки -- красным по черному.
   -- Только что из типографии!
   Прямо там, в коридоре, она, в своем кресле, и Гарик, на коленях перед ней, они листали книгу...
  
   5.
   Никогда еще Гарик не был так пьян от одного только шампанского!
   На передвижном столике вместо чайника цветы и свечи. В их мерцающем свете они пили вино, болтали о всяком, и боялись смотреть друг на друга.
   Ксюшины щеки горели и сияли глаза, в пламени свечей она еще больше походила на эльфа, прозрачное, эфемерное существо, живущее тысячи лет, древнее, как время и вечно юное.
   Ее любимая музыка звучала из новенькой стереосистемы, и мелодия наполняла пространство вокруг. Гарику казалась, что такая чистая и прозрачная она, рождается прямо в воздухе, рождается из ее души...
   Стены дрогнули, оплыли в синеватой дымке и исчезли, вместо них появились серые стены старинного замка, вспыхнул в камине огонь и зловеще сверкнули рубиновым стеклянные глаза на оскаленной кабаньей голове.
   Чужое и одновременно безумно родное имя едва не сорвалось с языка.
   Ксюшино лицо изменилось, чуть-чуть, почти неуловимо, сквозь них проступили черты другой женщины, у которой были такие же глаза, и которая умела так же улыбаться.
   Гарик тряхнул головой, отгоняя наваждение и увидел, что Ксюша смотрит на него с испугом.
   -- Что случилось? Ты так побледнел...
   -- Ничего!
   Гарик улыбнулся и вдруг, отодвинув столик, упал перед ней на колено и протянул руку.
   Ксюша очень удивилась, однако вложила в нее свою ладонь.
   Гарик подхватил ее на руки, такую маленькую и легкую, что почти не чувствовал ее веса, он зарылся лицом в ее волосы и закрыл глаза.
   Ему хотелось вернуть странное видение, хотелось подарить тому, чьими глазами он в тот момент смотрел на мир, это чарующее восхитительное мгновение. Это был так важно, просто необходимо - и для него и для Гарика, и для обеих женщин, там и здесь, кажется, это важно было тоже... Но видение не возвращалось. Существовало только Здесь и Сейчас. И музыка звучала только в этой комнате, в странном месте на грани миров, и они танцевали - только вдвоем, и Гарик прижимал Ксюшу к себе, и она робко обнимала его.
   И сердце готово было разорваться от боли и нежности.
   -- Ксюш...
   -- Умолкни, не порти все.
   Музыка проникает в душу и уводит за собой, и уже не важно, что ты увидишь, когда откроешь глаза - обои или гобелены, тебя уже не существует в мире живых, ты теперь навеки останешься здесь. В затерянном мире, в странном месте вне времени и вне памяти...
   И тут отворяется дверь. Бабушка.
   От неожиданности Гарик попытался поставить девушку на пол, но она уцепилась за него еще крепче и они с воплями упали на пол. Гарик еще успел порадоваться, что смог подставить руку и не рухнул на маленького эльфа всей своей тушей.
   -- Тебе не больно? -- спросил он испуганно, но Ксюша только рассмеялась.
   -- Ты пьяный! -- крикнула она сквозь музыку.
   -- Да ладно, на себя посмотри! -- и Гарик засмеялся вместе с ней, от облегчения, что с ней ничего не случилось.
   Наверное, в тот момент они были похожи на двух идиотов... пьяных идиотов.
   -- Гарик, тебя к телефону, -- произнесла меж тем бабушка, и видимо уже не в первый раз.
   Смысл ее слов едва-едва прорывался сквозь музыку и вязкий туман в голове.
   -- Меня?! - наконец, воскликнул Гарик, -- Скажите, что меня нет!
   Слишком хорошо лежать на полу, почему обязательно нужно идти говорить по телефону, если этого совсем не хочется?!
   -- Я уже сказала, что ты сейчас подойдешь, -- сказала бабушка и добавила укоризненно, -- Это, наверное, твой отец, и он волнуется.
   Ой-ой, и правда... Папанька... А сколько же времени?..
   Смеяться почему-то уже не хочется.
   Ксюше тоже. Она тоже смотрит укоризненно и пихает его в бок кулачком.
   -- Ну иди же!
   С усилием изгоняя из ватных мозгов туман, Гарик поднялся с пола, усадил девушку в кресло, и вышел в коридор.
   -- Гарик, ты знаешь сколько времени?
   -- Сколько?
   -- Половина двенадцатого.
   -- Ну и что?
   -- А то, что твои развлечения перестают мне нравиться. Ты слишком часто пропадаешь черт-те где в то время как мне хотелось бы, чтобы ты был со мной.
   Гарик не отвечал. Опираясь ладонью о стену, он смотрю на узор коврика под ногами, узор почему-то никак не желал фокусироваться в глазах.
   Музыка в комнате оборвалась на высоком аккорде. Бабушка что-то говорила Ксюше, но слов разобрать было невозможно.
   -- Книга вышла, тебе больше нечего делать у этой художницы, -- говорит холодный стальной голос из телефона.
   Рука на обоях сжимается в кулак.
   -- Да пошел ты знаешь куда!.. Есть у меня право иметь друзей?! Или как? И отстань от меня... Раз и навсегда!
   -- Ты пьян, -- в голосе Шершунова никаких эмоций, разве что немножко усталость, ему абсолютно наплевать на то, что Гарик говорит и на то, что может еще сказать, -- Не садись за руль, я вышлю за тобой машину.
   И он повесил трубку. Он всегда обрывает разговор первым, хоть бы раз получилось наоборот!
   Ксюша появилась в дверях.
   -- Тебе пора?
   Непонятно, вопрос это или утверждение.
   -- Да.
   -- Это был твой папа?
   Гарик посмотрел мимо нее в темную глубину комнаты на дрожащий огонек свечи, потом кивнул и ушел.
   Все опять как всегда. И ты прав, а я нет.
   Но что же мне делать?! Что мне делать - я не могу от нее уйти! Не могу и все!
   Удар по красной кнопке и лифт останавливается между этажами. Гарик со стоном хватается за голову и сползает на пол.
   В глазах темно.
   В сером замке с изъеденными молью гобеленами рвется с цепи безумное чудовище.
   Кто-то снизу колотит в дверь лифта.
   -- Эй, что там случилось? Никто не застрял?
   Никто не застревает между мирами, все это бред, больная фантазия и только!
   Бабка с авоськами, набитыми пустыми пивными бутылками, смотрит на нетрезвого взлохмаченного юношу подозрительно и осторожно. Может быть, она думает, что он отберет у нее добычу?
   Нет, бабуся, не бойся, чудовище на крепкой цепи, ему никогда не вырваться на волю!
   Однако надо что-то делать... Как-то спасаться... Возвращаться в себя.
   В свой маленький уютный дом, где все привычно, знакомо... И нажраться, в конце концов, в стельку!
  
   6.
   В танцевальном зале грохочет музыка.
   Здесь так легко забыть...
   Что было? Что будет?
   Прошлого нет, а будущее сомнительно. Есть только настоящее.
   В фейерверке разукрашенных лиц, сверкающих одежд легко почувствовать себя счастливым. Среди своих, у себя дома. Как здорово бывает вернуться домой! Пусть даже спустя два года, когда и знакомых-то почти не осталось. Главное выпить побольше. Главное не прекращать пить!
   Грохот музыки, вспышки света.
   Не думай ни о чем, просто веселись, отдавайся процессу, как ты умеешь.
   Под громкие и радостные вопли, Гарик скинул рубашку и зашвырнул куда-то в толпу. Лучше всего на свете у него получается играть. Так было, пусть так и будет. Обо всем остальном можно запросто забыть!
   Ой-ой, куда-то я падаю...
   А может быть напротив - улетаю?
  
   7.
   У Шершунова не было сил на то, чтобы злиться, он слишком сильно устал, он безумно хотел спать, и все его силы уходили только на то, чтобы следить за дорогой.
   Он молчал. И Гарик молчал.
   Гарику было ужасно хреново, он все еще был пьян и пребывал в некоей эйфории, но его здорово укачивало, и он сидел, откинувшись головой на мягкий валик кресла и смотрел на убегающую под колеса темную ленту шоссе мутными глазами, изо всех сил стараясь не сблевануть.
   -- Жень... Ты только не сердись, я, кажется, ее люблю, -- сказал он вдруг, как будто такая странная мысль только сейчас пришла ему в голову.
   Шершунов засмеялся.
   -- Ты меня уморишь когда-нибудь, -- его рука оторвалась от руля и похлопала Гарика по коленке, -- Я даже сердиться на тебя не могу - хотя надо бы.
   Гарик упал головой ему на плечо.
   -- У меня так никогда не было...
   -- Охотно верю, -- продолжал хихикать Шершунов.
   -- Ты не понимаешь! А я не могу объяснить... Если бы я смог объяснить - ты бы понял!
   -- О, ну конечно!
   -- Ничего смешного!
   -- Абсолютно ничего. Убери голову с моего плеча, мешаешь. И попытайся уснуть, нам еще долго ехать.
   -- Да не хочу я спать!.. И вообще... останови, меня тошнит... кажется.
  
   8.
   -- Я тебя люблю.
   Гарик в кресле -- кот на коленях, в ладонях чашка с чаем.
   Ксюша смотрит без удивления, но глаза ее плачут: "Зачем ты это сказал?!"
   Они кричат это.
   -- Нам так хорошо было... быть просто друзьями, а ты все рушишь. Давай все будет по-прежнему?..
   В ее голосе почти мольба.
   В ее глазах дрожат слезы.
   Гарик смотрит на дно чашки, в темно-коричневую глубину.
   -- Хорошо, считай, что я ничего не говорил... Мои слова -- это только слова. Ни к чему не обязывают. Просто, чтоб ты знала... ты единственное нормальное в моей жизни.
   Она не понимает.
   А Гарик не может объяснить.
   Он смотрит на дно чашки.
   -- Я -- не нормальное! -- почти кричит она, -- Я -- инвалид! И я смирилась со всем этим, понимаешь?!
   -- Я ни на что не претендую, я только хочу быть с тобой.
   -- Почему?
   Гарик опускается на пол с ней рядом, и она смотрит на него сверху вниз. Взгляд ее больших черных глаз проникает на самое дно души.
   -- Потому что мне хорошо с тобой, как никогда ни с кем не было. Потому что, рядом с тобой я могу быть самим собой. Потому что, с тобой я счастлив.
   Она видит, что он говорю правду, она знает.
   Гарик приподнялся и коснулся губами ее губ. Просто коснулся, не смея целовать ее по другому.
   Она закрыла глаза. Она покачнулась в кресле и крепко схватилась за подлокотники, чтобы не упасть.
   -- Ты правда мой?
   -- Правда.
   -- Я не верю.
   На самом деле она верит. Очень хочет верить.
   -- Подожди, я сейчас!
   Гарик выскочил в коридор, дрожащими пальцами набрал номер телефона.
   Несколько долгих мгновений. Несколько тяжелых ударов сердца.
   Он подходит. От звука его голоса, мурашки бегут по спине и безумно хочется бросить трубку!
   -- Малыш, я занят сейчас... Перезвони позже.
   У него такой усталый голос, так хочется сказать ему "хорошо", но обратной дороги нет.
   -- Послушай меня, я не приеду больше. Не могу. Прости меня, ладно?
   Почему он молчит?
   -- Прощай...
   И на этот раз Гарик первым положил трубку.
   И вернулся в комнату, ошеломленный содеянным.
   -- Ну вот и все, -- выдохнул, падая лицом Ксюше в колени.
   -- Он тебе не отец... да?
   -- Не отец. Но это в прошлом. Я должен был давно тебе сказать. Мое прошлое... в общем, там много всякого.
   Ксюшины пальчики осторожно коснулись его волос.
   -- Я давно поняла. Еще из книги. И это все неважно. Ты можешь рассказать, если захочешь, но это правда неважно!
   Гарик поднял голову и посмотрел на нее. Комната освещалась только фонарем с улицы, и ему почти не было видно ее лица.
   -- Жаль, что твоя комната не запирается...
   -- Ты не бойся... Бабушка не войдет.
   Гарик поднял ее на руки. Ему очень нравилось держать ее на руках, ему нравилось, как обнимают его ее нежные ручки, ему нравилось слышать, как бьется ее сердце.
   Он осторожно уложил ее на кровать.
   Ксюшины руки дрожат, она вся дрожит, и в глазах ее почти ужас. Почему бы?..
   -- Пожалуйста, -- говорит она нервным шепотом, -- включи музыку!
   И Гарик вынужден оторваться от нее, искать в темноте магнитофон, шарить рукой по столу в поисках кассеты. Кассеты рассыпаются, какие-то падают на пол, и он тихо ругается. Наконец, пихает что-то в магнитофон и включает...
  
   9.
   Они лежали рядом. В полной темноте. На улице глубокая ночь, и видно было звезды через окно, на котором забыли задернуть шторы. Музыка отделяла маленькую комнату с выцветшими обоями от всего мира лучше самых толстых стен, никакие звуки извне не проникали в затерянный мир... Последний аккорд, щелчок авто-реверса, и музыка начинает играть снова.
   Когда внезапно отворилась дверь, впуская сноп яркого света из коридора, Ксюша вскрикнула от неожиданности, а Гарик едва не получил обширный инфаркт -- в дверном проеме он увидел знакомый силуэт...
   Он входит.
   Медленно, как статуя командора.
   Гарику кажется, что у него останавливается дыхание. Что Шершунов держит в руке?! Неужели снова?! О-о-о!
   Шершунов оглядывается на бабушку, которая, как оказалась, стоит у него за спиной. Ну хоть бабушку не застрелил! С него станется...
   -- Не беспокойтесь, Ольга Ильинична, -- говорит он ей очень уважительно, -- Все будет так, как я вам обещал.
   Он входит и закрывает за собой дверь. Он выключает магнитофон, зажигает свет и усаживается в кресло, изящным движением распахивая полы пальто. Разумеется, он не потрудился снять ботинки. А бабушке, и в голову не пришло бы предложить ему тапочки.
   Ксюшу начала колотить нервная дрожь, она натянула одеяло до подбородка, с неприкрытым ужасом и со стыдом смотрела она на жесткое и холодное лицо, в абсолютно безжалостные глаза невесть откуда появившегося мужчины.
   -- Может, ты выйдешь все-таки и дашь ей одеться? -- спросил Гарик злобно, с облегчением видя, что никакого оружия в руке у Шершунова нет.
   Ничего у него в руке нет!
   -- Если ты хочешь мне что-нибудь сказать -- мы можем поговорить и в коридоре.
   -- Сожалею, солнышко, но тема нашего разговора касается и этой девушки. Разве не так? -- по интонации его голоса трудно понять, что он чувствует, а потому и намерения его определить достаточно сложно. Но ясно одно, и это наверняка -- он никогда ни кому не позволит сделать что-то, что не соответствует его желаниям.
   -- Ну хорошо, давай говори, что ты там хочешь сказать. -- Гарик уселся в постели, прислонил подушку к стене, чтобы было удобнее и изобразил преувеличенное внимание.
   -- Говорить я буду не с тобой, не обольщайся -- с тобой, дураком, бесполезно говорить, говорить я буду с Ксюшей. Слышишь, девочка?
   -- Мне все равно, что вы скажете.
   У нее на удивление твердый голос.
   -- Пусть так, и все же ты послушай. Не век же играть в детство, пора становиться взрослой и думать не только о том, что сейчас, но и о том, что будет потом. Признайся, что ты не думала об этом. А стоило бы. Гарик всю жизнь свою развлекался, но ему можно, ему все позволено. Что ему еще и делать-то, как не развлекаться. Ему не приходится задумываться о том, откуда берутся деньги, единственная его забота -- как их потратить. Только не говори мне, что думаешь, будто любовь творит чудеса, что ради тебя он останется жить в этой убогой квартирке, найдет работу и станет заботливым супругом и папочкой вашим деткам. Не будет такого. Насколько Гарика хватит?.. Ну, даю вам два дня. Потом ему захочется пообщаться со своими богемными дружками, и от одной перспективы прокатиться на метро, он впадет в депрессию. Потом тебе придется разыскивать его по притонам. Ты сама будешь это делать или бабушку пошлешь?.. Ну что же вы молчите, детки? Почему не кричите: "Это все неправда!"?
   Он молчит какое-то время, действительно ждет, не скажут ли они чего, вернее -- не скажет ли чего Гарик. Он смотрит на него, он ждет его реакции и, видимо, ему нравится то, что он видит на милом лице своего мальчика.
   -- Ты готовишься к очередной роли, малыш? Репетируешь постельные сцены с барышнями? Ну разумеется, как же хорошо сыграть, когда не знаешь, как это делается... Ну и как? Все получилось?
   -- Какая же ты сволочь! - процедил Гарик сквозь зубы.
   -- Я? - изумился Шершунов, -- Ты бессовестно играешь с чувствами бедной девушки, а я при этом сволочь? Ну ты даешь! А теперь слушай меня внимательно, мой мальчик. Я сейчас уйду, и ты меня больше не увидишь. Вернись не на долго в реальность и подумай об этом. И если ты вдруг не захочешь, чтобы я ушел отсюда без тебя, то прими некоторые условия. Твои милые выходки начинают меня утомлять, я слишком устаю днем, чтобы ночами раскатывать по Москве, разыскивая тебя по моргам и чужим постелям. Этого больше не будет. И, как хороший мальчик, ты будешь ходить в институт, а оттуда бежать домой. И играть будешь исключительно на сцене.
   -- А на поводок посадить ты меня не хочешь?! -- злобно крикнул Гарик, кипя праведным негодованием.
   -- Я ухожу.
   И Шершунов действительно поднялся и ушел.
   Хлопнула входная дверь.
   Гарик схватился за голову - ему казалось, что сейчас она просто лопнет! Он почти вывалился из постели и начал судорожно разыскивать свою одежду.
   Только не смотри на нее! Она на тебя смотрит, и тебе совсем не обязательно видеть сейчас ее глаза, и читать за ними все, что она о тебе думает.
   И сам думай ни о чем! Думать ты будешь потом, а может быть никогда и не будешь! Незачем тебе думать.
   Что с тобой случилось?
   Ты решил вернуться в далекое прошлое? Оно не твое! Оно никогда им не было и не могло быть! И тот мужчина из замка с выцветшими гобеленами, чья любовь поразила тебя в самое сердце - это не ты! А ему... Ему ты уже ничем не поможешь никогда... Никто ничем ему не поможет, разве что избавит от страданий метким ударом серебра в сердце...
   В машине Гарик достал из сигаретной пачки самокрутку с марихуаной, и осторожно поджег бумажный кончик.
   Шершунов оставил ему машину, чтобы было на чем приехать к нему.
   Он не сомневался ни одного мгновения, что Гарик сделает именно так... Он очень хорошо его знает.
   Гарик посмотрел на зеркальце над ветровым стеклом и увидел в нем чье-то красно-зеленое лицо -- безглазый череп, обтянутый кожей.
   Он затянулся поглубже и включил зажигание.
   Прощай затерянный мир и женщина с темными глазами.
   Мы с тобой друг другу принадлежать не можем. Я это понимаю. И ты, наверное, тоже. А вот поняло ли это чудовище, приказавшее посадить себя на цепь, чтобы не причинить тебе вреда - этого я не знаю!
  
   10.
   Свет фар рассыпается искрами по асфальту.
   Мириады маленьких звездочек вспыхивают и гаснут, проносятся мимо -- невозможно оторвать взгляд от моря серебряных звезд, прыгающих под капот машины.
   Не слишком благоразумно ехать в ночи со скоростью за сто километров в час, но -- кажется, стоит хоть немного отпустить газ, и тьма настигнет.
   Правая ладонь на руле, в пальцах левой -- самокрутка с марихуаной. Салон машины утопает в голубом дыму.
   Все вокруг уже не то, чем являлось раньше.
   Но что изменилось?
   Ничего не изменилось. Гарик остался тем же, кем был всегда. Может быть, именно это его и удручает...
   Какое пакостное чувство, когда некого винить. Кроме себя. И некого ненавидеть, кроме себя.
   Когда от одной мысли о ней обжигает болью. Когда хочется развернуть машину и вернуться, упасть на колени -- она простит, самое ужасное, что обязательно простит! Но... Но... Но...
   Разве ты недостаточно хорошо себя знаешь, мальчик-цветочек? Разве ты не убедил себя сам, что создан не для реальности? Не для ее проблем, страданий и невзгод? Разве не весь ты - там, в сказочных эмпиреях, в неведомых мирах?
   Чего расстраиваться?
   Сегодня ты клоун, завтра благородный герой, а послезавтра злодей.
   Так кто ты на самом деле?
   Может быть, на самом деле тебя нет вовсе?
   Может быть, ты давно уже мертв?
   Вот и не расстраивайся...
   Резкий удар по тормозам. Колеса мучительно завизжали, скользя по асфальту, машину занесло в сторону, и она, наконец, остановилась у обочины.
   Говорят, что любовь не имеет цвета, как не имеет границ и не знает расстояний. Говорят, что когда встретишь... Его...Ее... Единственного и неповторимого, то будет неважно ничего - ни возраст, ни пол, ни цвет кожи, не образ мыслей. Так говорят...
   Мертвая тишина, только шумит ветер в деревьях.
   Почему он остановился? Потому, что вдруг понял, что едет в никуда.
   Что его нет нигде.
   Нет -- в уютной маленькой квартирке с чаем и котом... с ней.
   Нет -- в роскошном особняке с пушистыми коврами, с камином в столовой... с ним.
   Гарик смотрит на себя в зеркало. Он поворачивает его так, чтобы видеть свои глаза. Призрачный свет приборной панели кидает на его лицо красные и зеленые блики.
   Слишком темно, и он не видит своих глаз -- только темные провалы.
   Его глаз больше нет, их сожрала тьма.
   Он похож на покойника. На покойника, который сидит и смотрит на себя.
   Гарик распахнул дверцу и вышел из машины. Свежий, чистый воздух обжег легкие, холодный ветер освежил горящую кожу и наполнил слезами глаза.
   Завтра первой парой история кино, обещали показать "Рим -- открытый город". Сто лет хотел его посмотреть на большом экране. Не встану ведь завтра с утра! Просплю. А если буду курить травку за рулем, вообще никуда не доеду.
   Гарик постоял еще несколько минут, подставив лицо ветру, подождал, пока проветрится салон, потом сел в машину и, не превышая положенных девяноста в час, покатил по почти пустому шоссе. В свое родное никуда.
  
  
   Часть IV. Кровавая свадьба
  
   Глава XX.
  
   1.
   Большую часть глупых и странных поступков люди совершают от безделья. Когда приходится думать о том, где взять деньги, чтобы прокормиться и одеться, времени на то, чтобы тихо или буйно сходить с ума обычно уже не бывает. Работа - с раннего утра и до позднего вечера, постоянная беготня с вытаращенными глазами и высунутым языком, -- вот самое лучшее лекарство от шизофрении. Можно допустить парочку посторонних мыслей, типа - как бы так исхитриться успеть покушать и поспать - все же остальные помыслы должна занимать работа и только работа!
   -- Я решил сделать тебе подарок, -- сказал Шершунов, странно улыбаясь.
   Гарик очень удивился.
   За что бы это? Впрочем, судя по выражению лица любезного Евгения Николаевича подарок мог оказаться мягко выражаясь с подвохом.
   -- Как интересно... -- пробормотал Гарик.
   Было позднее воскресное утро, умопомрачительно жаркое. В распахнутые окна вливался сладкий запах сада, яркий солнечный свет слепил глаза. Безумно хотелось упасть в бассейн, но для этого нужно было встать... и выйти из дома... и проделать еще множество всяческих движений... Проще и легче было просто лежать, пялиться в потолок и ни о чем не думать. Кондиционер над окном смотрел на плавящихся в золотом мареве людей с презрительным превосходством, всем своим внушительным видом демонстрируя, что мог бы запросто устроить в их маленьком мире северный полюс, но раз они не хотят этого - раз предпочитают мучиться, то он навязываться совсем не собирается. В его задачи это не входит.
   Евгений Николаевич захлопнул-таки окно и позволил технике исполнять свое предназначение. Ночью - еще туда сюда, а днем в этом пекле просто не выжить.
   Гарик валялся на кровати в позе морской звезды, смотрел в потолок и всем своим видом изображал уныние. Это могло продолжаться целый день до вечера. С наступлением темноты в Гарике пробуждалась странная активность и пугающая жажда деятельности. Эго, что называется, ТЯНУЛО куда-то... только, слава Богу, пока неизвестно было куда...
   -- Сдается мне, что у тебя слишком много свободного времени, сокровище мое, и это пагубно сказывается на твоем психическом... ну и физическом тоже здоровье.
   Гарик с усилием оторвал взгляд от потолка и посмотрел на Евгения Николаевича.
   -- Та-ак, -- протянул он, -- Предисловие мало приятное.
   -- Если бы я был злобным и мстительным, -- продолжал развивать свою мысль Шершунов, -- я заслал бы тебя работать в какой-нибудь банк... Нет, лучше на завод, к станку, это, безусловно, укрепило бы тебя физически и нравственно... Но я добр! - воскликнул он, мешая Гарику возразить, -- А потому подыскал работу, которая не будет для тебя неприятной...
   Гарик, раскрывший рот для того, чтобы возражать, закрыл его снова.
   Шершунов, едва сдерживая улыбку, выдержал многозначительную паузу, во время которой взял со стола сигареты, не спеша закурил и уселся на подоконник. Он приоткрыл окно, чтобы не дымить в комнату, кондиционер в ужасе от такого безобразия возмущенно отключился и золотое марево снова безнаказанно поползло в маленький мир, безжалостно изничтожая результаты его честной работы.
   -- Так вот... -- продолжал Шершунов, -- Поскольку я добр и все еще - как это не странно - люблю тебя, я подыскал работу, которая тебе понравится.
   -- Шершунов, -- простонал Гарик, -- С каких пор ты стал таким занудой?!
   -- Я?! Я зануда?! Вот так и старайся для мерзких мальчишек, заботься о них, выкидывай на них деньги...
   Шершунов покачал головой и посмотрел осуждающе.
   -- Васильич, пристроил свою дочку играть в каком-то сериале... Как же он называется... Капитан... Тампакс? Нет. Темпекс?
   -- Тампеста... -- проговорил Гарик, -- Я знаю.
   У него перехватило дыхание и сердце забилось быстрее.
   Не может быть! Просто не может быть!!! Шершунову в самом деле совсем ни к чему делать ему такие подарки! ТАКИЕ!
   -- Ну да, конечно ты знаешь, -- улыбнулся Евгений Николаевич с удовольствием глядя в загоревшиеся глаза своего мальчика, -- Ты и в самом деле все знаешь лучше меня. Ну так вот, раз уж Васильич выкладывается на это дело, так и я решил подбросить чутка монет со своей стороны, чтобы занять тебя как-нибудь на лето.
   Разумеется, о таком грандиозном событии, как подготовка к съемкам сериала, Гарик знал давно, еще с зимы. Об этом просто невозможно было не знать! С того самого момента, как сериал только задумывался, вокруг него не переставали стихать разговоры, слухи... А уж интриг сколько было, ух!
   Киношники давно хотели состряпать нечто такое же, как многочисленные бразильские штучки, но, разумеется, с особенным русским размахом. Что-то костюмное, батальное и страшно дорогое, что поразило бы всех, произвело фурор и приковало к экранам всю страну от мала до велика.
   Искали спонсоров... Да, было дело. Только вот чем увенчаются эти поиски, Гарик и предположить бы не мог... Никогда.
   И сколько же отваливает Андрей Васильевич за свое несравненное чадо? Дочка... Дочка... Да, в самом деле, Гарик видел пару раз эту новоявленную звезду. Какая же она?.. Знать бы заранее, следовало бы обратить внимание. А то так и хочется думать - никакая.
   А сколько Шершунов платит за него?..
   Черт! Все это просто бред! Какая-то глупая комедия! Так не бывает!
   Гарик знал очень многих людей, из тех, кто снимались уже и были известны, кто отдали бы очень много, чтобы сняться хотя бы в самой маленькой роли. Леша Нестеров, однокурсник, талантливый мальчик, цинично говаривал - примазаться бы к спонсорам, тогда и роль будет и все на свете. А снимешься один раз, засветишься на первом канале, и все, считай самый главный шаг в карьере сделал.
   Гарик тоже мечтал. Мечтал, что режиссер, просматривая картотеку, из тысяч юных и миленьких выберет его... Да и все об этом мечтали - про спонсора это так, шутка -- а это была единственная малюсенькая, но все-таки реальность. Крохотный билетик в огромной лотерее. Для студентов-второкурсников - просто невероятно крохотный... Но все-таки! Наташке Курзаевой такой счастливый билетик достался, вызвали ее на пробы и вроде как даже надежду дали на положительное решение относительно ее особы, а Наташка совсем недалеко и не высоко ушла. Ну, на четвертом она курсе, какая разница?
   В один момент перед гариковым внутренним взором пролетел весь сценарий, от начала и до конца, и каждый персонаж встал перед глазами как живой человек. В каждого он готов был поверить, в каждого хоть сейчас мог нырнуть с головой.
   -- В роли кого? - спросил Гарик хрипло.
   Шершунов, с интересом наблюдал за его реакцией и веселился от души над самыми невероятными эмоциями, мелькавшими на ошеломленном гариковом лице. Восторг и ужас. Неверие и отчаянная радость. И чудовищное напряжение.
   "Надо же, -- думал он удивленно, -- Что ж мне, тупому, это раньше в голову не пришло?"
   -- А хрен его знает, -- пожал он плечами, -- Я сценарий не читал.
   -- Жень, ну как так можно?!
   Забыв о том, что было жарко и лениво, Гарик вскочил с кровати и едва не упал, запутавшись в простыне. Ему вдруг начало казаться, что от жары у него случилось размягчение мозгов и весь этот разговор ему чудится, то ли снится, то ли просто придумывается. Если очень хочешь чего-то, то сам себе все придумаешь и легко в придуманное поверишь.
   -- А ты не врешь? - спросил он вдруг, с подозрением глядя Шершунову в глаза, -- Слишком это все... странно.
   Шершунов очень удивился.
   -- Зачем бы мне тебе врать? И потом - что странно? Что именно?
   Гарик увидел откровенное и искреннее недоумение в глазах Евгения Николаевича и это весьма его развеселило.
   -- Это ужасно. Это просто отвратительно, -- сказал он, глядя на Шершунова сияющими глазами, -- Но ты сделал мне предложение, от которого я не смогу отказаться.
   -- А зачем тебе отказываться?
   -- Затем... Затем, что ты опять мне доказываешь, что миром правят деньги, и больше ничего не имеет значения.
   Шершунов нежно погладил его по щеке.
   -- Значение - кроме денег - имеют еще очень многие вещи. Чтоб ты знал...
   -- Да хорошо бы... А то иногда в этом действительно начинаешь сомневаться... По крайней мере - в расстановке приоритетов.
  
   2.
   Помимо денег и в самом деле имели значение еще очень многие вещи. Фанатизм, работоспособность и - самое главное - наличие хотя бы немудрящих способностей.
   У главной героини сериала, Кати Горленко, не было ни того, ни другого, ни третьего, а потому в ее случае деньги не имели ровно никакого значения.
   Все на съемочной площадке, начиная от режиссера и заканчивая осветителем понимали, что роль свою она никак не вытянет, и она автоматически перестанет быть главной, превратившись просто в некое связующее звено между другими персонажами.
   Поначалу ставки делались исключительно на Девяткина и Аксакову, известных, признанных актеров. У Девяткина была роль главного героя - и это было очень хорошо, у Аксаковой была роль главной злодейки - и это тоже было весьма и весьма неплохо. Эти двое вытянут фильм своими силами, поведут молодняк за собой в нужную сторону, зададут темп и ритм. Может быть, фильм и получится.
   Однако в процессе съемок выяснилось, что и Наташа Курзаева, которую выбрал сам режиссер на свой страх и риск по картотеке - уж больно внешность у девочки была выигрышная, и Гарик Зиновьев, которого ему подсунули в довесок к материальной помощи, как и Катю Горленко, оказались совсем неплохими актерами, и даже более того...
   Было лето, было жарко, деньги имелись (пока что) в достатке и было решено начать съемки с эпизодов на натуре и только потом уже заниматься теми, для которых готовили декорации в павильоне. Таким образом, в первых числах июля фуры с реквизитом, а так же поезд с актерами и техническим персоналом отбыли в Одессу.
   Только главная героиня, хотя ей и хотелось - как она позже призналась - ехать со всеми вместе, летела на самолете. Провести ночь в поезде?! Нет, это слишком большая жертва.
   По сему, когда усталые и похмельные киношники вломились бурною толпой в гостиницу, занятые единственной мыслью, как бы добраться до душа, а потом до постели, Катенька Горленко, одетая в шикарное платье, свеженькая, выспавшаяся, тщательно накрашенная, с нарочито равнодушным лицом восседавшая в баре, так и осталась незамеченной. В лицо ее пока еще мало кто знал, а те кто знали - просто не обратили внимания на девушку в баре, не до того было.
   Говорливая бурная толпа проплыла мимо, и Катя осталась вне ее. В этот вечер - и до конца съемок. Как только ни старалась она, войти в коллектив ей так и не удалось. Может быть, именно поэтому желание работать очень быстро у нее прошло. А может быть это произошло бы в любом случае.
   У Кати совершенно не получалось играть. Она не умела ходить, не умела говорить - она не умела быть естественной, и чем больше старалась, тем хуже у нее получалось. Впрочем, все что касалось работы, Катю и не вдохновляло, любила она исключительно свободное время, с ночными походами к морю, по ресторанам, пирушки и светский треп. Подобных мероприятий она не пропускала никогда, хотя ее на них редко звали.
   Одно время она хвостиком ходила за Александром Девяткиным, но тот быстренько отвадил ее от себя очень простым и эффективным способом - он изобразил страшно неромантичного, грубого и простецкого пожилого мужика, изобразил так мастерски, что Катя легко купилась, расстроилась и отступила.
   С тех пор она отстала от старшего поколения, и прицепилась к молодому. К Гарику и Наташе, которым она была нужна еще меньше, чем Девяткину, и которые не обладая достаточным тактом и жизненным опытом, чтобы избавиться от нее так изящно, как Александр Владимирович, пытались сделать это грубо и откровенно. Хотя все равно у них ничего не получалось.
   Избавиться от Кати оказалось совсем не просто. От нее невозможно было сбежать незаметно, ей никак нельзя было доказать, что она не интересна и не нужна. Ее игнорировали - она вмешивалась в разговор и болтала, болтала без умолку на никому не интересные темы. От нее уходили - она плелась следом. Ее откровенно бросали - она не обижалась.
   -- Неужели не понимает? - удивлялась Наташа.
   Катя все понимала, но понимала по своему. После неудачи с Девяткиным она не нашла ничего лучшего, чем воспылать страстью к Гарику, да так откровенно, что за нее просто делалось неловко.
   -- Она ревнует, -- смеялся Гарик, -- Она думает, что у нас с тобой роман.
   -- Может быть, ей сказать?
   -- Ты что?! Она тогда с меня живого не слезет! Не бросай меня, пожалуйста!
   Наташа, как настоящий друг, обещала не бросать, и какое-то время действительно участвовала в этой дурацкой игре, когда они с Катей пытались оттеснить друг друга от возлюбленного. Потом ей надоело.
   -- Знаешь что, -- сказала она Гарику, -- Всему есть предел. Я эту Катю больше видеть не могу. Хватает ее с меня на площадке! Разбирайся с ней сам!
   К счастью, Наташино терпение истощилось уже под конец пребывания в Одессе, когда основная часть съемок на натуре была завершена и осталась самая трудная и продолжительная работа в павильонах на московской студии.
   С Наташей Гарик был знаком еще по институту, но по настоящему они подружились только в Одессе. Их связала общая беда - первая настоящая и серьезная работа, которая наверняка должна была оказаться самой главной для дальнейшей карьеры. Первое время, пока Катя еще ходила за Девяткиным, и не досаждала своим присутствием они часто проводили свободное время вместе, обсуждали что-то, договаривались, кто, что и как будет играть, с упоением отдаваясь первым в жизни съемкам душой и телом, понимая друг друга с полуслова и по выражению глаз, пребывая в одном и том же состоянии эйфории и паники одновременно.
   Представители старшего поколения, закаленного в боях, уверенного в себе, и ко всему уже относящегося с некоторой долей пофигизма, ими откровенно любовались, называли про себя детишками и старались помогать. Может быть, вспоминая себя и свою первую роль.
   Детишки почти не участвовали в общественных пьянках (Наташа вообще никогда не участвовала). Детишки уходили вечером на пустынный пляж - что бы там не воображала влюбленная Катя - не для того, чтобы трахаться, а для того, чтобы отыграть в очередной раз какую-нибудь из совместных сцен.
   -- Ну почему у тебя получается, а у меня нет! - восклицала Наташа, едва не в слезах, после того, как чувствовала, что не получается - не получается, как надо, хоть тресни, -- Я все понимаю, но не могу сделать! Не могу! Может быть у меня нет таланта?
   -- Брось. Посмотри на Катьку...
   -- Я не хочу сравнивать себя с Катькой! Это уже совсем... Хотя, может быть, я доживу и до этого...
   -- Мне со стороны виднее. Все у тебя получается.
   -- Я чувствую, что не получается...
   -- Ну давай еще попробуем.
   -- Давай.
   -- Только в последний раз, а то я завтра в семь не встану.
   -- Хорошо, в последний раз.
   У Гарика роль Гастона получилась легко и сразу. Когда включалась камера или на репетициях, он мгновенно превращался в него -- не притворялся виконтом де ле Гюссером, а на самом деле начинал думать и чувствовать, как он, и это было просто и естественно. И не было необходимости - играть. Когда Наташа спрашивала его, что для этого надо делать, он не мог ничего ей ответить - он не знал.
   Вера Аксакова, не раз говорила, что эта роль не последняя, и что стоит постараться сохранить рассудок здравым хотя бы до следующей роли, а следующая роль непременно у него будет, это точно... Она тоже не понимала, не понимала, что превращаться - легко.
   Поэтому, когда Гарик однажды, уже под конец съемок внезапно потерял сознание в сцене его героя подвергают пыткам заплечных дела мастера злобного султана, все очень забеспокоились за его голову и даже освободили от съемок на несколько дней. Никто ничего не понял - и слава Богу, потому что здесь дело было совсем не в перевоплощении. В чем-то другом. Как будто мир перевернулся, упал во тьму, и вместо лица актера Бориса Шавердова, возникла перед глазами худощавая, усатая физиономия человека, которого давно не существовало в мире живых, вместо каменного пола темницы появился паркетный пол, только лунный луч, падающий в окно и в самом деле был точно таким же, хотя на сей раз отбрасывала его самая обыкновенная лампа. Видение было настолько реальным, что вдруг по настоящему невыносимой оказалась боль от воображаемых пыток, и Гарик потерял сознание.
   От переутомления - сказали врачи. Да, наверное.
   Преданная Катя собиралась все три дня отпуска, полученных Гариком для восстановления собственной личности протаскаться за ним следом, к счастью, ей этого не позволили, заняв все ее свободное время съемками.
   А в Москве, куда вскоре вернулась съемочная группа, возможности ходить по пятам уже не было и постепенно Катя куда-то делась. Должно быть, переключилась на кого-то еще.
  
   3.
   Фильм получился.
   Несмотря и вопреки.
   Он вышел на экраны и его в самом деле смотрела вся страна, о нем говорили много разного - как плохого, так и хорошего, восхищались игрой Девяткина и Аксаковой, замечали, как очаровательна была юная актриса Наталья Курзаева, и чаще всего просто обходили молчанием Екатерину Горленко -- о ней мало что можно было сказать.
   А на Гарика свалилась невероятная, и совсем нежданная им слава.
   Его Гастон вызвал у зрителей такое море эмоций, какого не ждали даже многоопытные продюсеры, которым положено все на свете предвидеть.
   Они предвидели успех - но не до такой степени.
   Студию завалили письмами влюбленные девушки и восторженные бабушки, на бедную гарикову голову в одночасье рухнули интервью, приглашения на телевидение и -- самое главное - на пробы в три разных фильма одновременно! Из которых ему пришлось ВЫБИРАТЬ!!!
   Неужели это возможно? Нет... Это абсолютно невозможно!
   Шершунов записал весь сериал на кассеты, а потом пересматривал особенно полюбившиеся места - в основном постельные сцены - и при этом на лице его было очень странное выражение.
   -- Это правда ты? - спрашивал он, останавливая пленку на кадре, где Гастон целовал Элеонору, -- А это - Катька? Ты чем там занимался?
   Гарик загадочно улыбался и вглядываясь в очередной раз в знакомую наизусть сцену, заявлял:
   -- Смотри-ка, а Катька здесь очень даже ничего. Она вообще - ничего, когда не пытается играть.
   -- Если бы на месте Катьки был мужик, я бы тебя просто убил! Нельзя так смотреть ни на кого, кроме меня!
   Гарик от хохота едва не валился с дивана.
   -- Гастончик?! С мужиком?! Попробуй скажи ему об этом и он проткнет тебя шпагой!
   Нестор звонил и хлюпал носом.
   -- Гарик - ты гений, -- причитал он, -- Я всегда это знал...
   -- Врешь ты все. Ничего ты не знал.
   -- Знал! Правда знал! Я тебе всегда об этом говорил...
   -- Когда?!
   Звонила мамочка и подозрительно спрашивала:
   -- Ты на той девушке женишься или нет? С виду она ничего... Привел бы что ли, познакомил?..
   Это она имела в виду Наташку, то бишь Елену, на которой Гарик в конце фильма женился.
   -- Мать, ты спятила? Путаешь кино и реальность? Ой, пора тебе к психиатру, тому самому, к кому ты меня зазывала.
   Звонила очередная девушка из газеты.
   -- Можно задать вам пару вопросов? Когда вам удобнее?
   Мне никогда не удобнее!
   Ну, Женька, добился чего хотел! Устроил веселую жизнь! Теперь уже в самом деле о том, когда поесть и поспать некогда думать!
   Жизнь завертелась каруселью, безумным аттракционом, по которому летишь и не знаешь от страха орешь или от восторга. В этой жизни от Гарика уже не требовалось ничего, только держаться покрепче, чтобы не вынесло.
  
   Глава XXI.
  
   1.
   Гарик считал, что это была идея ненавистного Гольдовского, и был не прав. На самом деле столь странная и чудовищная мысль пришла в голову непосредственно Шершунову. Сначала она показалась ему бредовой, а потом оказалось, что она - единственная верная.
   -- Гарик, ты говорил, Катерина была влюблена в тебя?
   -- Ну и что?
   -- Вы дружили во время съемок?
   -- Ну что пристал? Да не дружили мы... Она путалась под ногами и мешала жить.
   -- Значит, она тебе омерзительна?
   -- Что ты пристал ко мне с этой Катькой?
   -- А ты знаешь, что у нее погиб отец?
   -- Что-о? Кто погиб?! Твой Васильич?.. А почему ты раньше не сказал? Как это случилось?
   -- Автокатастрофа. Машина на огромной скорости вылетела с дороги, перевернулась и взорвалась. Васильич и ребята, которые его сопровождали, обгорели до неузнаваемости...
   -- Ну ничего себе!.. А как же теперь?..
   -- Что?
   -- Да все! Все твои дела!
   -- Ты обо мне не переживай. Ты подумай о несчастной Катерине...
   -- Иди ты с Катькой! Жень...
   -- Ну?
   -- Ты считаешь меня полним идиотом?
   -- Ну... Я бы так не сказал.
   -- Это ведь ты?..
   -- Что я?
   -- Это ты... Вот дерьмо! Зачем?!!
   Зачем? Хороший вопрос.
   Из серии сколько стоит жизнь человека, и за что ее можно у него отнять.
   Жизнь человека не стоит ничего и отнять ее можно просто так, без всяких серьезных оснований. Это все чепуха, что убить человека, хотя бы в первый раз трудно, и необходимо преодолеть в себе какой-то барьер, природное отвращение к убийству.
   Убить - легко.
   Это собственной жизнью рисковать трудно, а уничтожить другую, особенно ту, которая вдруг стала тебе мешать, очень даже приятно. А если еще и следы удалось хорошо замести, то приятно вдвойне.
   Жизнь человека, который встал у тебя на пути - ничего не стоит.
   Жизнь Андрея Васильевича Горленко стоила очень дорого, так дорого, что в скудном человеческом умишке это просто не могло уместиться.
   Сколько, сколько, вы сказали? Сколько?!! А разве что-нибудь на этом свете стоит таких денег?
   А вот и стоит!
   Сумма любого размера могла уместиться в несреднем бухгалтерском уме Вячеслава Яковлевича Гольдовского. Он знал цену вещам, он умел считать, и выскакивающие на дисплее калькулятора цифры, сколько бы нулей они не содержали, не способны были не удивить, ни вывести его из состояния равновесия.
   -- Ну где-то примерно так, -- сказал он, двигая калькулятор Шершунову, -- Плюс-минус, как ты понимаешь... где-нибудь в пределах десяти тысяч.
   Евгений Николаевич смотрел какое-то время на серенький дисплей, потом поднял взгляд на Гольдовского.
   Гольдовский торжественно улыбался.
   -- Ты уверен?
   Досадливый жест.
   -- Ну перестань! Конечно, я уверен.
   -- А он, ты думаешь, представляет, что ему досталось?
   -- А то. Что бы он вдруг развел такую секретность?
   -- Так значит из-за них он залил кровищей пол Сибири?
   -- Из-за них, родимых...
   -- Блин... Никогда не думал, что Васильич способен запаниковать. Из-за чего бы то ни было.
   -- Если бы он не запаниковал, мы бы ничего не узнали.
   -- Верно... Ну и что, Гольдовский, ты предлагаешь?
   -- Я?
   Вячеслав Яковлевич засмеялся.
   -- Я всего лишь бухгалтер. Скромный бухгалтер. Я только считаю, а решения в этом доме принимаешь ты.
   Да чего уж там, решение приняло само себя.
   От таких денег никто и никогда еще не отказывался.
  
   2.
   Не отказался премудрый и всемогущий Андрей Васильевич, не отказался, не смог, несмотря на то, что знал, какими опасными могут быть эти деньги, что с тех пор, как положил он их себе на ладонь, цена его собственной жизни упала прямо пропорционально, то есть к числу бесконечно стремящемуся к нулю.
   Он знал об этом, но он думал - я справлюсь. Никто до меня не справлялся, а я справлюсь!
   Так думал он, держа на ладони бесценное сокровище, испачканный землей кристалл, похожий на кусок растрескавшегося серого льда.
   -- Закрой дверь, -- велел он парнишке и тот послушно захлопнул тяжелую, внушительную дверь, оснащенную сложнейшими сейфовыми замками, которая Андрею Васильевичу показалась сейчас ненадежным картоном.
   И эту дверь откроют - если захотят, а есть ведь еще и окна, и уборщица, и невесть сколько народу, имеющего доступ к ключам от кабинета, а сейф... Кто сказал, что единственный ключ хранится у генерального? Нет... В простецкий кабинетный сейф такое сокровище класть нельзя. Только дома... В тайник... О котором точно никто кроме него не знает!
   Андрей Васильевич сидел в тяжелом кожаном кресле у себя в кабинете, смотрел на тяжелый кристалл, впившийся острыми гранями в его руку и чувствовал, как начинают шевелиться волосы не затылке, как стремительно сохнет во рту и как сжимается в комок солнечное сплетение.
   Спокойно! Только спокойно! Еще не хватало, чтобы ты прямо здесь и сейчас ударился в панику. Уж тогда тебе точно конец!
   Один короткий вдох и холодный взгляд на побледневшее лицо, на расширенные от страха глаза.
   -- Что это?
   Парнишка судорожно сглотнул.
   -- Как что? - пробормотал он срывающимся голосом, -- Вы разве не знаете?..
   -- Откуда?!
   -- Пацаны нашли... Мой брательник с друзьями... В старом забое!
   Парнишка совсем молоденький еще, едва семнадцать исполнилось, пол года - и в армию. Лицо простенькое, грубоватое, нос курносый, глаза светлые, ясные, не одурманенные пьянством. Кто берег тебя, такого, для сегодняшнего дня? Мама строгая? А может быть отец? А может быть сам ты - просто хороший мальчик?
   Как же пришло в твою глупую голову принести это сокровище мне?! Ладно мальчишки несмышленыши, ты то уже взрослый парень, должен хоть чуть-чуть соображать! Почему не стукнул по единственной извилине инстинкт самосохранения, элементарный, животный инстинкт - брось, где нашел! И не прикасайся никогда! И не говори никому! НИКОМУ!!!
   Зеленые бумажки рассыпались перед глазами, приятно захрустели в ушах? А фантазия?.. Что она подсказала тебе? Шестисотый "Мерс", виллу в Греции, кинозвезду в твоей постели? Или просто новую шубу для мамы?.. Откуда тебе знать, дурачку, сколько может стоить этот кристалл, похожий на кусок грязного льда!
   Тысячу "Мереседесов" и сотню вилл... и пару десятков таких заводов, на котором ты пашешь.
   -- Андрей Васильевич, мы ведь понимаем, что самим с этим соваться никуда нельзя. А вы все можете. Мужики... Сказали идти к вам...
   -- Какие еще мужики?
   -- Степаныч... Пашка Зайцев... Потом еще Евсеев и Измерин...
   Так... Ползавода уже в курсе...
   Парнишка с благоговением посмотрел на кристалл в руке Андрея Васильевича.
   -- А что, Андрей Васильич, этот алмаз в самом деле такой ценный? Вы представляете, Димка, братишка, приволок с улицы, играется сидит. Я увидел, спросил, где нашел, а потом мужикам пошел показать... Я и не думал, что это... в самом деле... Он такой некрасивый...
   Он действительно некрасивый, пока не окажется в руках классного ювелира, который пристально изучит каждую грязную трещинку на его гранях и бережно не расколет и не обработает. Только тогда появятся бриллианты, маленькие и крупные, чистой воды и слабенькие, только тогда будут подсчитаны караты, только тогда из гадкого утенка получится прекрасный лебедь, ослепительный, умопомрачительно красивый... как ничто другое в этом мире.
   Бесценный подарок миллионов лет, сын могучих доисторических деревьев, пеставшийся в колыбели из их превратившихся в грязный черный уголь трупов.
   Некрасивый? Ты неправильно смотришь мальчик, ты смотришь глазами. Ты посмотри получше, и ты увидишь. Увидишь за хитросплетением трещин сияние древнего солнца, хрусталь давно исчезнувших рек, раскаленную магму извергающегося вулкана, все это там, внутри, запуталось в бесчисленных гранях, заблудилось в темноте угольной шахты, оно просится, рвется на свободу... Жаль, что ты не увидишь во что превратится этот некрасивый кристалл...
   -- Ты разве не знаешь, что алмазы положено сдавать государству? Ты не знаешь, что пытаться тайно вывезти их и продать - уголовно наказуемое деяние?
   Парнишка посмотрел удивленно.
   -- Вы шутите?
   -- Я не шучу! - прорычал Андрей Васильевич, -- За такие дела ты, молокосос, сядешь, дружки твои и я заодно! Пойми своей бестолковой головой!
   Парнишка побледнел еще больше и вдруг бешено сверкнул глазами.
   -- Отдайте!
   -- Что?!
   -- Отдайте мне обратно! И считайте, что я вам ничего не приносил!
   Андрей Васильевич расхохотался.
   -- И куда ты его понесешь? Ворам?!
   -- Куда захочу, туда и понесу. Он - мой!
   -- Алмазы принадлежат государству.
   Грязные ладони сжались в кулаки.
   -- Он - мой!
   Слезы и безумный огонь в глазах, раскаленная добела ярость.
   Вот как, мальчик? Этот некрасивый кристалл уже увел тебя за собой? А ты и не заметил...
   -- Не ори! - приказал Андрей Васильевич, -- Иди сюда. Садись. Поговорим.
   Центр городка - это не площадь с памятником Ленину и часовенкой, не здание администрации, и не кинотеатр, центр городка - это мрачная темно-серая громада нефтеперерабатывающего завода.
   Бог в городке - это не лысый, низкорослый человечек, указующий раскрытой ладонью куда-то в бескрайнюю тайгу, не икона с огромными печальными глазами, и не толстяк в дорогом и безвкусном костюме, разъезжающий по старинке на черной "Волге" и заседающей в кабинете на предпоследнем этаже здания администрации. Бог в городке - это владелец завода, который кормит здесь всех, от мала до велика, одевает и обувает, не дает пропасть. Какое везение, что именно сейчас, Андрей Васильевич почтил своим прибытием завод - это ведь так нечасто бывает! - и не дома сегодня и не в администрации, а сидит в своем огромном кабинете, здесь, совсем рядом. Такой доступный.
   Только Андрей Васильич и сможет помочь. Сможет сделать все, как надо... Больше никто.
   -- Тебя как зовут?
   -- Ромка... Роман Черкасов.
   -- На заводе работаешь?
   -- Угу... В третьем цехе...
   -- Значит так, Роман Черкасов. Этот кристалл обязательно нужно сдать государству, официально, как полагается и чем быстрее, тем лучше.
   Роман Черкасов смотрел мрачно.
   -- Ты знаешь, что как только кто-то узнает, что ты хранишь такую ценность, тебя тот час же убьют. Выпытают, где прячешь - а потом убьют.
   -- Да никто не знает...
   -- А мужики?
   -- Мужики?! Да вы что! Они ж все батькины друзья!
   Андрей Васильевич улыбнулся.
   -- Они расскажут своим знакомым, а те - своим, уже сегодня к вечеру весь город будет знать, что ты нашел алмазы.
   -- Брательник нашел...
   -- Не важно. Убьют и тебя и брательника.
   Парнишка молчал. Может и правда, соображать начал?
   -- Я сейчас же свяжусь с властями и передам им камни... А ты голову не вешай. Тебе за такую находку полагается вознаграждение. Очень большие деньги.
   -- А сколько? - воспрянул духом Роман Черкасов.
   -- Я не могу сказать тебе точно, но очень большие, уж ты поверь. И умоляю тебя, мальчик! Никому об этих деньгах не говори! Забрали у тебя камень - и забрали!
   -- Я понимаю...
   -- Мужикам скажи, что я в милицию тебя направил, и ты камни сдал под расписку. И что ничего тебе за это не обещали кроме благодарности с занесением в личное дело. Пусть лучше посмеются над тобой, чем убьют.
   -- Хорошо...
   -- Сейчас я вызову машину и тебя отвезут к отделению. Войди в подъезд, подожди, пока машина уедет и иди домой. Завтра придешь на работу, как обычно.
   Дошло ли до него на самом деле, в какую опасную ситуацию он попал? Может быть, и дошло... Может быть, теперь он будет вести себя, как нужно... Так. Кому же он успел рассказать? Андрей Васильевич очень хорошо запомнил все имена.
   Какой то Степаныч. Пашка Зайцев. Евсеев. Измерин.
   Советники... Мудрецы, мать их...
   И еще мальчишки... Вот с мальчишками и в самом деле - проблема.
   Кристалл жег пальцы.
   Андрей Васильевич, проследив как Рома Черкасов вышел из кабинета, положил камни в ящик стола, заставил себе подождать еще несколько минут, потом вызвал секретаршу.
   -- Мариночка... Выясни, пожалуйста, когда ближайший рейс до Москвы.
   А потом, игнорируя служебный телефонный аппарат, он сделал один звонок с мобильного телефона.
  
   3.
   Через два дня в городке случилось несчастье. Несколько рабочих завода насмерть отравились некачественным спиртом, в эту компанию каким-то образом угодил и непьющий Ромка Черкасов.
   Еще через несколько дней мальчишек-подростков, среди которых был младший брат Ромки, завалило в старой шахте, да так основательно, что тела удалось поднять на поверхность только на третьи сутки.
   Маленький городок был в шоке.
   Двенадцать свежих могил на кладбище. Семьи, лишившиеся кормильцев, родители, лишившиеся детей... Совершенно обезумевшая от горя мать, потерявшая за несколько дней обоих сыновей, одного за другим.
   Администрация завода не оставила своих рабочих в беде, по прямому указанию генерального директора и благодетеля, Андрея Васильевича Горленко, завод полностью оплатил похороны, и даже выплатил довольно внушительные компенсации осиротевшим родителям и детям.
   Где-то через неделю после похорон к Зинаиде Александровне Черкасовой пришли двое вежливых и участливых сотрудников органов внутренних дел, в штатском, но с внушительными документами. Они долго разговаривали с убитой горем матерью о ее сыновьях и о времени предшествующем их смерти, потом распрощались и ушли.
   Своими расспросами неожиданные гости навели женщину на мысль, что произошедшее с ее детьми могло и не быть несчастным случаем, поэтому она действительно постаралась припомнить до мелочей несколько последних дней, перед страшной трагедией. Она вспомнила, что за два дня перед тем, как ее непьющий сын вдруг отравился некачественной водкой, они вместе с младшим, Димкой, что-то бурно обсуждали на кухне за ужином. Они говорили об алмазах - припомнила Зинаида Александровна - она еще удивилась тогда, с чего-то вдруг мальчишкам интересоваться подобными вещами.
   После того, как представители власти убедились, что женщина рассказала им все, что могла, они провели обыск в комнате мальчиков, только не сказали, нашли ли чего.
   После их ухода Зинаида Александровна бродила по комнате - от окна до двери и обратно. Причины гибели ее сыновей постепенно выстраивались в ее смятенном мозгу в четкую и ясную картину.
   Она хотела звонить на завод мужу - но телефон почему-то молчал, тогда она решила бежать на завод сама. Накинула пальто прямо на халат, сунула ноги в сапоги и -- побежала. Она действительно была не в себе и в самом деле перебегала улицу в неположенном месте, поэтому водителю "КАМАЗа" не в чем было себя винить.
   Обезумевшая от горя женщина кинулась под колеса. Сама кинулась - как уверяли расстроенный водитель, и двое молодых мужчин, оказавшихся случайными свидетелями происшествия. Стояла на тротуаре, а потом шагнула навстречу летящему на большой скорости грузовику.
   Наверное, ей просто не за чем было жить.
   Тогда почему же она из последних сил цеплялась за куртку, выбежавшего ей на помощь водителя, почему сквозь кровавую пену на губах пыталась что-то сказать?
   Должно быть это ЧТО-ТО было действительно важным, но ни водитель, ни двое молодых людей, пытавшихся, как и он, оказать несчастной помощь, не смогли разобрать ни слова. Не смогли - и слава Богу.
   Цепочка странных смертей в маленьком нефтяном городке наконец-то оборвалась, счетчик замер на мистической цифре тринадцать, и водитель "КАМАЗа", после долгих мытарств и треволнений судебного разбирательства все-таки благополучно добрался до дома.
  
   4.
   Верхний свет в кабинете был приглушен, горела только настольная лампа. Она освещала стол, а на нем -- потертую клавиатуру компьютера и стопку малоценных бумаг на уголке. Стол, за которым работал Слава Гольдовский, всегда был аккуратно прибран.
   На переключившемся в спящий режим мониторе компьютера перемигивался окошками маленький уютный домик, плыла по небу огромная серая луна и изредка проносились летучие мыши.
   Гольдовский и Шершунов сидели в креслах возле маленького столика, попивали коньяк.
   Рабочий день давно уже закончился и даже секретарша была отпущена домой. За окном на почерневшие листья деревьев, на мокрый асфальт, на подмерзающую грязь тихо падал снег. Падал - и таял.
   Вячеслав Яковлевич в который раз задумчиво рассматривал маленькую, нечеткую фотографию, сделанную "полароидом" -- фотографию, которую нашли в комнате убитых мальчишек.
   Казалось, он был готов рассматривать эту фотографию до бесконечности.
   -- Алмазы, алмазы, -- промурлыкал Гольдовский, сощурив глаза от удовольствия. -- Знаешь, Женя, что говорил об алмазах древнеримский алхимик Плиний? "Твердость алмаза несказанная, притом имеет он естество, одолевающее огонь, и никогда не нагревается. Сего ради и получил название "неодолимый" по толкованию с греческого языка"... Неодолимый камень! Красиво звучит, а?
   -- Ты откуда все это знаешь?
   -- Фамилия обязывает. Среди моих далеких предков было много ювелиров. И вообще - это мое хобби. Как у кардинала Мазарини. Только он собирал драгоценные камни, а я - сведения... Обо всем, что есть в мире драгоценного, -- сладко улыбнулся Гольдовский.
   -- Полезное хобби, -- кивнул Шершунов. - Вряд ли ты мог ожидать, что Васильичу принесут такой большой алмаз!
   -- Ну, это как сказать... Алмазы ведь в Якутии добывают, там же и нефть у твоего Васильича... Так что это запросто могло случиться... И случилось. Правда, я скорее мог ожидать, что на его земле откроют новую разработку. Но никак не такое... Такое случается раз в столетье! Если вообще случается. А знаешь, Женя, каким мастерством должен обладать ювелир, чтобы заставить вот этот кусок грязного льда превратиться в россыпь каменных росинок, сверкающих всеми цветами радуги? До девятого века алмазов вообще не знали. А до четырнадцатого их не умели обрабатывать. Но даже когда научились - лишь единицам из самых искусных ювелиров подчинялся этот камень! Древние считали алмаз символом власти и целомудрия, приносящим непобедимость в бою. Но истинная ценность этого камня не магическая, а материальная. Конечно, даже она - условна... Так же, как и цена золота... Но, знаешь ли, еще Бируни в девятом веке писал: "Количество товаров покупаемых на золото, оказывается в десять раз больше количества товаров покупаемых на серебро. Благодаря этому предпочитают брать с сбой золото, а не серебро, так как перевозить его легче. Когда люди поняли, что спасение иногда зависит от небольшого объема и малого веса груза, тогда стали склоняться к драгоценным камням, ибо их объем по отношению к объему золота еще меньше, чем объем золота по сравнению с объемом серебра"...
   -- Шпаришь, как по писаному, - улыбнулся Шершунов.
   -- У меня хорошая память...
   -- А кто врал, будто учить стихи совсем не способен?
   -- Тоже особое свойство памяти. В ней задерживается только то, что когда-либо может пригодиться. А стихи мне зачем? Барышень охмурять?
   -- Современным барышням стихи не нужны... Им алмазы подавай! - без улыбки сказал Шершунов. -- Ты продолжай, продолжай, я вижу, тебе есть чего сказать... Только попробуй без Бируни, а с цитатами из современных источников.
   -- Со времен Бируни цены на алмазы возросли во много крат. И продолжают расти. Алмаз -- это единственный камень, цены на который непрерывно растут. Вообще производство алмазов дает девяносто процентов суммарного стоимостного объема добычи всех самоцветов. То есть все вместе взятые рубины, изумруды, сапфиры, опалы дают только десять процентов прибыли на рынке камней, а девяносто процентов - алмазы! - Гольдовский глубоко, сладострастно вздохнул. -- А знаешь, Женя, что такое "правило Тавернье"? Цены двух алмазов - если у них нет особых качеств - соотносятся между собой, как квадраты их весов на караты. То есть кристалл в десять карат будет стоить в сто раз дороже кристалла в один карат. Ну, конечно, очень прозрачный, "чистой воды", или цветной камень будет стоить дороже большого, но мутного. И все-таки крупные алмазы ценятся высоко... По-настоящему высоко. Потому что попадаются очень редко. Вот, например, в этом большом куске грязного льда наверняка заключены и очень большие - вроде "Орлова" или "Шаха" - и очень чистые бриллианты, и просто россыпи разных размеров... Под этой невзрачной оболочкой вообще могут скрываться такие чудеса! Правда, цветных алмазов в Якутии, мне кажется, не родится, так что голубых или розовых там не окажется.... Но с камнями никогда ничего нельзя знать заранее. Если отдать хорошему ювелиру, он сможет разделить камень, следуя по естественным трещинам, и через несколько лет выдаст тебе мешочек камней... Ценностью во много раз превосходящий весь этот нефтеперерабатывающий завод и весь твой бизнес, и все, что вы с Васильичем могли бы получить за ближайшие пятьдесят лет!
   -- Преувеличиваешь...
   -- Преуменьшаю. Например, алмаз "Куллинан" в три тысячи сто шесть карат разделили на девять крупных и девяносто шесть мелких бриллиантов. И сейчас все они вместе взятые могли бы быть оценены в девяносто четыре тонны золота. А ведь "Куллинан" поменьше будет, чем эта Горленковская находка! И наверняка в этом куске грязного льда заточен будущий "камень с историей". Их всего несколько известно... Очень больших алмазов... И все они с историей. И - с именем. Вот например алмаз "Великий Могол" весом в восемьсот каратов, даже развалившись при огранке на два куска, все равно остается не только "камнем с историей", но и камнем с именем! Один кусок, названный "Гора Света", украшает британскую корону. Второй, названый "Море Света", теперь носит имя "Шах" и хранится в Алмазном фонде. Если, конечно, его не украли оттуда заменив подделкой. Этот камень был отдан шахом Ирана русскому царю в качестве платы за кровь Грибоедова. Знаешь, там где алмазы - там всегда почему-то льется кровь. Кровь - за алмазы, алмазы -- за кровь...
   -- Неудивительно. Ты кончай лирику разводить, лучше скажи: ты уверен в ценности якутской находки Горленко?
   -- Я полагаю, Женя, что в этом куске льда, который Горленко от тебя, своего партнера, утаил, может быть заключен бриллиант побольше, чем "Шах"! Хотя, конечно, мы этого наверняка знать не можем, пока вся глыба не попала в руки хорошего ювелира. По-настоящему хорошего... Надеюсь, Горленко найдет действительно хорошего мастера для обработки этого камня! Наверное, мне придется как-нибудь деликатно посоветовать ему... Есть у меня на примете один венецианец... В Венеции всегда рождались лучшие ювелиры. Хотя, с другой стороны, следовало бы отдать этот кристалл в концерн Гольдберга.
   -- Родственник твой, что ли?
   -- Нет... Просто... Должно быть, у него среди предков тоже были ювелиры. Как и у меня. Концерн Гольдберга славится тем, что на него работают лучшие ювелиры, и они умеют обрабатывать алмазы так, чтобы терять минимум от начального веса. Там, где другие ювелиры при огранке потеряют пятьдесят процентов, у Гольдберга будет потеряно только тридцать!
   -- Ни фига себе! Тридцать процентов от алмаза!
   -- Но все-таки не пятьдесят... И это - самый мрачный вариант. В концерне Гольдберга умеют красиво гранить бриллианты неправильной формы. А в этой глыбище может быть столько бриллиатов неправильной формы! А потом их можно было бы продавать на независимом рынке драгоценных камней в Амстердаме... Если продавать не все сразу, а по штучке - крупные по дюжине - мелкие, можно получить больше, чем если сразу толкнуть всю массу - какому-нибудь одному концерну. Тому же Гольдбергу. Нет, это было бы не правильно, не выгодно... Впрочем, все это - пустые рассужденья. Мы можем так и не узнать судьбу этих камней. Хотя - жаль. Хотя бы из чистого любопытства...
   -- Я все понял. Можешь не продолжать, любопытный ты мой... Давай лучше подумаем, что делать будем.
   Слава Гольдовский печально улыбнулся.
   -- Алмазов в Москве уже нет. Поздно мы спохватились, -- произнес он.
   -- Мы по любому не успели бы... Ну согласись, мы распутали всю историю за несколько дней. От начала и до конца... А он алмазы дома держал только одну ночь, потом, видно, перетрусил и полетел с ними в Цюрих. Я его хорошо понимаю - земля, должно быть, горела под ногами, спать не мог, есть не мог... а в его возрасте...
   Гольдовский усмехнулся.
   -- Помрет еще от переживаний и все - пропали наши денежки.
   -- Если бы мы успели перехватить его по дороге!..
   -- Ну на нет - и суда нет!
   Слава допил коньяк и поставил рюмочку на край стола.
   -- Придется ждать, пока он вернется.
  
   5.
   То обстоятельство, что Андрей Васильевич Горленко работал под прикрытием криминального мира несло в себе как плюсы, так и минусы. Иметь за спиной реальную силу, которая поддержит и прикроет в случает чего - было просто необходимо, но пробовать обойти эту силу, когда возникает такое желание - тоже не так то просто. Андрей Васильевич решил, что все учел и предусмотрел. Помимо людей Шершунова в его личной охране были мальчики, преданные лично ему, он им доверял - насколько вообще кому-то можно было доверять и периодически проверял их лояльность незаметно и осторожно.
   Конечно, он не мог не сомневаться в них, но в сложившихся обстоятельствах у него не было другого выхода, как положиться на их честность. Нужно же было кому-то поручить почистить тыл у себя за спиной, аккуратненько убрав всех, кому могло быть известно об алмазах!
   Оставалось только надеяться, что ребята не предадут, и Шершунову о делах в маленьком сибирском городке не станет известно.
   Однако Шершунов все узнал. И кто из мальчиков его сдал, уже не имело для Андрея Васильевича никакого значения. И даже тот факт, что он перестраховался и отвез алмазы в Швейцарию, спрятав их в сейфе-депозитарии одного из надежнейших в мире банков - не имело никакого значения тоже.
   И ничто уже не могло его спасти, разве что спешное добровольное пожертвование алмазов в фонд мира. Но этого он не сделал бы даже под страхом смертной казни. Не смог бы.
   Всех свидетелей Андрей Васильевич все-таки не смог убрать. Осталась в живых мама убитых им мальчиков, которая рассказала людям Евгения Николаевича много интересного, внезапно припомнив то, на что раньше ей просто не пришло в голову обратить внимания.
   Правда, припомнив, несчастная женщина сама стала являть опасность и уже не столько для Андрея Васильевича - для его разоблачения она сделала уже все, что могла -- а уже для самого Шершунова. Он, понятное дело, тоже был заинтересован в соблюдении секретности, а потому к женщине были приставлены двое молодых людей, призванных помешать ей поделиться внезапной догадкой с окружающими.
   -- Придется ждать, пока он вернется, -- сказал Вячеслав Яковлевич.
   -- А потом мы пригласим его в гости для приятной беседы, -- добавил Евгений Николаевич.
   Руководители маленькой фирмы "Глория-М" всегда очень хорошо понимали друг друга.
  
   Глава XXII.
  
   1.
   После того, как Гарик разболтал однажды в порыве откровенности, сколь неприятной сцены на садовой дорожке и потом в гараже был свидетелем, Шершунов решил оградить его в дальнейшем от подобных потрясений и оборудовал под сарайчиком для садового инвентаря, приютившемся у самого забора, небольшой подвальчик с очень хорошей звукоизоляцией. Впрочем, времена грубого выяснения отношений давно прошли и подвальчиком так ни разу и не воспользовались. Шершунов сильно надеялся, что и не придется.
   Наблюдать за поведением человека, привезенного в гости против его воли, достаточно интересно. Особенно, когда этот человек знает, по какой причине с ним обращаются невежливо, но всеми силами пытается это скрыть.
   Надо отдать должное Андрею Васильевичу - держался он великолепно.
   -- Я не понимаю, что происходит, -- сказал он, глядя на Шершунова одновременно обиженно и зловеще, -- Ты сам-то это понимаешь?
   -- Я-то понимаю. Да и ты тоже.
   На самом деле они давно были на ты, но именно сейчас фамильярное обращение почему-то неприятно резануло слух Андрея Васильевича.
   -- Объяснись.
   Горленко откинулся в кресле и попытался расслабиться. Получалось плохо, тем более что за спинкой кресла маячил Гольдовский, с каким-то подозрительно благостным выражением лица.
   -- Делиться надо, Васильич, -- сказал Шершунов, и Андрею Васильевичу вдруг вспомнился наглый пятнадцатилетний мальчишка, когда-то восхитивший его абсолютной беспринципностью и бесстрашной готовностью на все просто ради удовольствия, ради остроты ощущений и прелести жизни. Вот он, этот мальчишка. Точно такой же, как тогда. И Андрей Васильевич точно такой же... Только вот роли поменялись.
   Горленко понял абсолютно ясно, что сегодня умрет.
   Он прочитал свой приговор у Женечки в глазах, тот либо не умел, либо и не пытался что-то скрывать. И этот приговор был вынесен не им - Андрей Васильевич не ошибался, когда не видел в нем опасности - на самом деле приговор был вынесен неподвижно стоявшим в тени за креслом Славой Гольдовским.
   Им - и никем другим.
   Это ему нужны и алмазы и нефть - все сразу.
   Ну уж дудки - умереть умру, но алмазов вы, ребятки, не получите. Никогда.
   -- Ты хочешь, чтобы я платил тебе больше? - удивился Андрей Васильевич.
   -- Меня устроило бы единовременное вливание.
   -- Излагай.
   -- Алмазы.
   Андрей Васильевич прекрасно знал, что услышит именно это слово, и все-таки сердце пропустило один удар и на душе стало горестно.
   И что теперь - делать удивленные глаза? Вопрошать: "Какие такие алмазы?!"
   -- А с какой стати? - вместо этого спросил Горленко.
   -- А с такой, что мы партнеры.
   -- Разве я прошу тебя делиться со мной заработками, которые ты имеешь на стороне?
   -- Я тебя тоже не прошу делиться заработками... Да я вообще тебя ни о чем не прошу. Я хочу оказать тебе услугу - по старой дружбе - если ты прямо сейчас отдашь мне алмазы, ты умрешь тихо и безболезненно.
   Андрей Васильевич почувствовал как сердце сжалось и легким внезапно перестало хватать воздуха. Подозревать что-то и знать наверняка - это две разные вещи.
   -- Вот значит как... -- пробормотал он, -- И что же будет, если я тебе ничего не отдам?
   Шершунов поморщился.
   -- Ты хочешь подробности?
   "Нет, -- подумал Андрей Васильевич, -- Не хочу. Я просто тяну время".
   Внезапно ему невыносимо захотелось домой. Захотелось упасть в кресло, включить телевизор и посмотреть новости, захотелось перед сном почитать книгу, захотелось увидеть Катьку, валяющуюся на диване с телефонной трубкой. Катька... Катька... Как же ты будешь без меня?.. А ничего - выживешь! Взрослая уже, да и по миру не пойдешь. Тебе на жизнь хватит и без всяких алмазов... которые, видно, так и останутся похоронены в швейцарском банке. Интересно, когда же честные швейцарцы решатся открыть депозитную ячейку? Через сто лет? Через двести? Вот они удивятся!
   -- Васильич, ты что уснул? - насмешливо спросил Женечка, -- Ты давай, быстрее думай. Ночь на дворе, надо дело делать и в постельку.
   Андрей Васильевич поднял глаза и посмотрел на него внимательно. Шершунов глаз не отвел, и холодная ярость из них никуда не ушла. А ты что думал? Что он тебя пожалеет?.. Что вспомнит, сколько ты для него сделал и вдруг устыдится?..
   -- Не будем тянуть, -- послышался из-за спины спокойный и какой-то очень деловой голос Гольдовского, о котором Андрей Васильевич даже как-то успел забыть.
   Таким голосом можно призывать поставщика к скорейшему подписанию договора на поставку тушенки... Тушенки! О Господи...
   -- Последний раз спрашиваю, -- произнес Шершунов и в глазах его вдруг мелькнуло что-то отдаленно напоминающее сочувствие, -- Васильич, ну раскинь же мозгами... На хрена тебе на том свете алмазы?
   Андрей Васильевич молчал и Женечка с сожалением развел руками.
   -- Ну как хочешь.
   Тот час же в комнату вломились двое крепких молодых людей и бесцеремонно подхватили Андрея Васильевича под руки. Выдернули из кресла и поволокли. Горленко пытался идти сам, да не мог - от страха ноги отказались повиноваться.
   На самом деле бетонированный подвальчик под полом сарая был последней каплей, мир пошатнулся и вдруг перевернулся с ног на голову, превратился в странный и абсолютно нереальный кошмарный сон.
   -- Васильич, не валяй дурака, отдай ключик. Буратино, отдай ключик! Маленький золотой ключик и номер ячейки! Это же так легко!
   От слабости кружилась голова, сердце билось как сумасшедшее, посылая в кровь новые порции адреналина. Что делать? Что делать?! Думай скорее! Соображай, пока еще не слишком поздно.
   Андрей Васильевич схватился на сердце и очень натурально повалился на пол.
   -- Не смешно, -- сказал Гольдовский.
   А Шершунов тяжело вздохнул.
   -- Посадите его на стул и привяжите покрепче. Когда он услышит гудение газовой горелки, живо придет в себя.
   Далеко не каждый крепкий и волевой мужчина мог бы продержаться так долго, как держался Андрей Васильевич. Пару раз он и в самом деле терял сознание, каждый раз надеясь, что уже навсегда, но каждый раз возвращаясь. В конце концов он просто забыл, чего от него хотят и о чем он молчит, чудовищная боль мешала сосредоточиться и смысл слов, которые произносили какие-то люди, снующие вокруг него, безнадежно ускользал.
   -- Все, хватит, -- сказал Гольдовский, -- Надо дать ему передохнуть и придти в себя. Иначе он и в самом деле умрет.
   Шершунов приложился к бутылке водки и тяжело перевел дух.
   -- Ну просто Зоя Космодемьянская... Слыш, Васильич, в другой жизни ты мог бы быть героем!
   Васильич смотрел на него мутными от боли глазами, понять, доходят ли до него слова не было никакой возможности.
   В подвальчике омерзительно воняло паленой человеческой кожей и испражнениями.
   -- Пойдем, выйдем, дух переведем, -- предложил Слава.
   Они все - и крепкие молодцы тоже - поднялись наверх, на всякий случай убрали лестницу и вышли в сад.
   Морозный воздух казался удивительно свежим и сладким.
   -- Это что еще такое?.. - пробормотал Шершунов, пытаясь сквозь деревья разглядеть что творится у ворот. В отличие от этой части сада, утопавшей в темноте, ворота и подъездная дорожка были хорошо освещены.
   В данный момент ворота как раз открывались, чтобы пропустить серебристую "Ауди".
   -- Вот зараза! - проворчал Шершунов, -- Он же должен быть в Питере на съемках!
   Гольдовский хмыкнул.
   -- Значит доснимался.
   Машина подъехала к подъезду и остановилась. Гарик, во всем облике которого за версту чувствовалась беспредельная усталость, едва не выпал с водительского места и побрел в дом, даже не позаботившись захлопнуть дверцу машины.
   -- Ну этому уже все равно, -- критически заметил Слава, -- Не переживай. Ничего он не услышит.
   Андрей Васильевич, оказавшись совсем один в темноте и тишине очень быстро пришел в себя. Боль растекалась от живота и груди по всему телу тяжелыми, дурнотными волнами. Андрей Васильевич застонал, дернулся, и его вырвало аккуратно на ожоги.
   -- Господи... -- пробормотал Андрей Васильевич, когда огненные круги от новой вспышки невыносимой боли отступили, снова явив глазам абсолютную бесконечную тьму, -- Гос... поди... Иже еси... Достойно есть... Яко воистину... блажити...
   Слова никак не складывались, ускользали, терялись и не хотели обретать смысл.
   Тьма становилась все гуще, она пульсировала, как и боль, она окутывала смертельным холодом, ползущим из открывающейся навстречу истерзанному человеку бездны.
   Вечная тьма и океан холода.
   За которыми, кажется, нет ничего - ни проклятия, ни спасения.
   Скрипнули петли аккуратно подогнанного люка, свет живой темноты проник в темноту мертвую вместе с новенькой хромированной лестницей.
   -- Ну и воняет! - буркнул один из молодцев-палачей, спускаясь в подвал, -- Я ща сам сблевану...
   Они возвращались...
   Вспыхнула лампочка под потолком, яркий свет бритвой резанул по глазам.
   -- Ну что, Васильич, продолжим?
   Горленко, с трудом открыл никак не желающие привыкать к яркому свету глаза и от изумления забыл на несколько мгновений о боли.
   На него пустыми темными глазницами смотрел обтянутый иссохшей кожей череп, смотрел и ухмылялся безгубым ртом.
   Андрей Васильевич закрыл глаза и открыл их снова.
   Лампа во всем виновата -- слишком яркий свет, слишком густые тени. А может быть это тьма чужого мира, коснулась его глаз и позволила видеть то, что недоступно другим глазам?
   Андрей Васильевич очень на это надеялся.
   Загудела ювелирная газовая горелка, тоненький голубой язычок пламени вырвался из узенького носика.
   -- Ладно, -- прохрипел Андрей Васильевич, -- Я тебе скажу... Запоминай... Тринадцать... Сорок шесть... Восемьдесят девять. А ключ... у дочки...
   -- Аминь, -- улыбнулся Шершунов.
   Тот час кто-то стоящий сзади накинул Андрею Васильевичу на голову пакет, тот жалобно всхлипнул, изо всех сил попытался вздохнуть, дернулся всем телом, но был слишком хорошо привязан, чтобы освободиться и как-то вмешаться.
   Он умирал долго.
   Тьма никак не желала приходить за ним, но в конце концов, она конечно явилась. Долгожданное Ничто разверзло пропасть и Андрей Васильевич вместе с пакетом на голове и со стулом, к которому был привязан -- так, по крайней мере, ему самому показалось -- ухнул в бездну.
   -- Живучий гад, -- с трудом переводя дыхание сообщил изрядно утомившийся молодец, осторожно снимая пакет с посиневшего лица мертвеца.
   -- Ну наконец-то... -- пробормотал Гольдовский, -- Вы знаете, что делать дальше?
   -- В курсе, -- кивнул молодой человек.
   -- Тогда действуйте. И смотрите, чтобы все аккуратненько.
  
   2.
   Двое усталых работяг, провонявших потом, кровью, горелым мясом и еще какой-то совершенно невообразимой дрянью, вошли в каморку, где отдыхали свободные от вахты охранники, остановились на пороге и вид их был мрачен.
   На столе стояла бутылка хорошей водки и салатики из супермаркета.
   Один из работяг - тот, который только что задушил Андрея Васильевича - подошел к столу, взял протянутый ему стакан и лихо опрокинул.
   -- Готово, -- сказал он, поморщившись, -- Давайте уж заканчивать...
   -- Вы извините, ребята, -- повернулся он к троим, расположившимся за дальним концом стола, которые еще держали в руках стаканы, но уже стремительно бледнели, -- Так уж получилось.
   Вскочить успел только один из троих, но и ему не позволили сделать ни шага и уж тем более не дали дотянуться до оружия. Силы были слишком неравны, чтобы кто-то из них мог сопротивляться. Их скрутили, насильно усадили на стулья и накинули на головы пакеты...
   Мертвецов укладывали в кузов "Газели", мотор "Мерседеса" Андрея Васильевича прогревали - в последний путь.
   Шершунов и Гольдовский стояли у окна в кабинете, наблюдая за торжественной и деловитой похоронной процессией. Внутреннее освещение у ворот было чуть-чуть приглушено и подъездную дорожку окутывали бледные электрические сумерки.
   -- Тринадцать, сорок шесть, восемьдесят девять, -- проговорил Гольдовский, -- Мы слишком поспешили, он мог обмануть...
   -- Он не обманул, -- покачал головой Шешшунов, -- А даже если и так... Что, надо было держать его в подвале, пока мы не слетали бы в Цюрих? Не реально.
   -- К сожалению, это так...
   -- А ключ - у дочки. Вот это совсем не здорово. Где - у дочки?
   И вот как раз в этот момент в голове Шершунова появилась эта невероятная мысль, еще сырая и не оформившаяся, заставившая его странно улыбнуться.
   -- Ничего, -- проговорил он, -- Его Катерина -- набитая дура, уж с ней мы как-нибудь справимся.
   -- Тоже пригласим в гости?
   -- Да иди ты! Маньяк-убийца... Она сама все отдаст. Вот увидишь.
  
   3.
   Гарик вертел в руках затасканную маленькую фотографию, с недоумением глядя на нечто мутное и серое, запечатленное на фоне спичечного коробка. Кусок грязного льда... Никак не подумаешь, что это - алмазы.
   Мысль о том, что над ним издеваются, никак не оставляла его, и он периодически отрывал взгляд от странной фотографии и смотрел на Шершунова, ожидая, что тот не выдержит и улыбнется. Однако Шершунов никак не переставал быть серьезным, и молчание становилось тягостным. Да и говорить что-либо было нельзя - пытаться что-то объяснять или требовать объяснений в данной ситуации означало сдаться... Означало признать, что ты переварил и принял ее и не считаешь невероятной. А между тем, это было совершенно не так.
   -- Ну чего ты молчишь? - не выдержал Шершунов, -- Сколько можно рассматривать эту дурацкую фотографию?
   -- Я пытаюсь понять, зачем ты мне ее сунул.
   -- Ну и как?
   -- А никак. Мутная. Да еще и кривая. Одно слово - дурацкая!
   -- Ты не понял, что я тебе рассказал?
   -- Я пытаюсь - не понимать.
   Вечный вопрос - что лучше, все знать и страдать или ничего не знать и быть счастливым... Неужели кто-то над ним всерьез задумывается? Конечно, лучше не знать! Конечно, счастливым быть приятнее, чем несчастным! И пошло оно это знание!.. Только вот никуда от него не денешься, сколько не закрывай глаза и уши, сколько не тверди себе, ничего не было, знание - оно страшная сила. Прямо-таки сокрушительная сила. Против которой не помогут никакие заслоны.
   Где это было?
   Опять в гараже?
   Гарик слишком хорошо знал Андрея Васильевича Горленко, чтобы уговорить себя, что это персонаж мифический, некто из хроники происшествий, о котором пожалеешь на минуточку и тут же благополучно забудешь.
   Не-ет... Андрей Васильевич действительно был!
   Гарик помнил его голос, его взгляд, его жесты, его походку. Помнил так хорошо, как если бы это были его собственные голос... взгляд... жесты... Дурацкая привычка запоминать каждого встречного как объект для копирования, пускать в себя, пытаться понимать, любить, жалеть, как себя. Совсем недавно для решения одной из ролей, Гарику пришлось воспользоваться частичкой образа Андрея Васильевича, эта роль была еще жива, и соответственно Андрей Васильевич тоже был жив. Жив в Гарике. И известие о собственной смерти повергло его в самый натуральный шок.
   Летящий под откос автомобиль с мертвецами. Удар. Взрыв. Огонь пожирает тела. Мертвецам не больно - мертвецам уже все равно. Только вот были ли мертвецы - мертвецами? Может быть они только казались таковыми? Как это - гореть живьем?
   Излишне развитая фантазия не слишком приятная способность, уж если она может оживить то, чего не было никогда, то уж то, что было, ей оживить совсем не трудно. Только дай волю. Черный прямоугольник окна покосился и поплыл вниз, пол выгнулся горбом, Гарик попытался схватиться за край стола, чтобы не упасть, но стол уехал в сторону...
   Ему было невыносимо больно, чудовищно, невероятно больно. Ему - Гарику. Ему - Андрею Васильевичу. Боль - это что-то НАД. Над всем на свете, над любовью и страхом, над жестокостью и сочувствием, боль превыше всего, боль позволяет забыть обо всем, ото всего отрешиться, боль - берет за руку и уводит. Перед глазами черные и красные сполохи, огонь и тьма, а когда ты уходишь уже так далеко, что даже боль остается где-то позади, ползущий откуда-то из-за левого плеча холод заставляет несчастную душу содрогнуться от беспросветной тоски, от страшного знания, что боль отпустила тебя на свободу только для того, чтобы передать в более надежные руки. В крепкие объятия бесконечного и вечного Ничто. Пусть лучше боль. Пусть лучше огонь и тьма. Пусть лучше память... Худенькая девочка со смешными хвостиками крутится перед зеркалом, копируя мамины жесты... Папочка! Я хочу такое же платье, как у мамы! Нет, нет, не тогда, когда выросту, я сейчас хочу!.. Падает с велосипеда и громко ревет. Папочка! Я никогда больше не сяду на этот дурацкий велосипед!.. Тепленький комочек хлюпает в плечо, слезинки, огромные и чистые как самые драгоценные бриллианты, катятся по щечкам. Папочка! Не уезжай! Я не хочу, чтобы ты ходил на работу, я хочу чтобы ты остался со мной! Ну пожалуйста, не уезжай!
   Отпустите меня! Это не моя память!!! Это не моя тоска, не моя боль, это не мое Ничто! А так ли?.. Где же в таком случае - твое? Цветные стеклышки калейдоскопа каждый раз складываются в новый узор. Ты узнаешь свой?.. То-то же. Ты сам одно сплошное Ничто, сосуд, который можно заполнить чем угодно...
   Мягкая простыня под ладонями, перед глазами белый потолок и кусочек стены. Резкий запах нашатырного спирта.
   -- Убери это!
   -- Ну что с тобой такое? Что случилось?
   А что со мной случилось? Меня убили. Нет... Не меня...
   Чудовище превращается в человека. В глазах нет холода, нет жестокости, нет безразличия, это чудовище очень милое, ласковое и нежное. Оно вовсе и не чудовище - ты все придумал.
   -- Ладно, -- тяжелый вздох и его лицо на подушке так близко, что дыхание щекочет ухо, -- Считай, что я тебя ни о чем не просил. Придумаю что-нибудь еще...
   О как! А что же мне придумать себе? Что все приснилось? Мне и без того начинает казаться - что я все время сплю. Сплю и сплю и никак не могу проснуться, и совершенно не помню, когда уснул...
   -- Ну уж нет... Раз уж ты впутал меня в эту историю, давай рассказывай все до конца. За все в жизни приходится расплачиваться.
   -- Да прекрати ты! Ну откуда я знал, что ты так... отреагируешь.
   -- Ну конечно. По твоему, я должен был запрыгать от восторга?
   -- Я думал, что ты понял, насколько все серьезно, и почему я тебя прошу... Я считал, что ты получаешь удовольствие от игры на сцене, что тебе это не сложно. Да и вообще - за такие деньги...
   -- Ой-ой, бедная Катька... Она действительно знает, об этих алмазах?
   -- Васильич сказал, что знает...
   -- А почему ТЫ не можешь узнать все у нее сам? Зачем разыгрывать такую сложную и утомительную комедию?
   -- Смерть Васильича и без того многим показалась подозрительной, если что-то случится с Катериной... В общем, не нужно это никому.
   -- Неужто ты кого-то боишься?
   -- А то. А если кто-то из тех, кого я боюсь, пронюхает про алмазы, что тут начнется... даже представить страшно. Поэтому, малыш, только поэтому мы должны действовать очень осторожно.
   -- И что ты думаешь, Катька так запросто мне все расскажет?
   -- Ты сможешь сделать так, что расскажет. Я в тебя верю.
   -- Ну спасибо... Верит он...
   -- И потом, если ты станешь ее мужем, все ее состояние будет уже как бы и твоим...
   -- Мужем! Господи, у меня судороги начинаются, когда я думаю об этом! Никакой конспирации не получится, я придушу Катьку на брачном ложе! Нет... Нет... Ей богу, Жень, я не смогу с ней! Я просто не смогу!
   -- Ну представь себя каким-нибудь Гастоном... Была ведь Катька его невестой...
   -- Только вот не надо мне объяснять, что и как я должен делать!
   -- И не буду! Ты гениальный актер, у тебя все получится! И чем более ты гениален, тем быстрее избавишься от супруги. Найдешь ключик - и все! В тот же день сможешь ее бросить к такой-то матери!
   -- А без ключа - никак? Шифр-то вы знаете?
   -- Без ключа - никак.
   -- Васильич очень любил ее, ты знаешь?
   -- Кого, дочку? - удивился Шершунов, -- Знаю, конечно...
   -- Возможно, тебе покажется это странным, но он любил ее больше, чем эти пресловутые алмазы.
   Шершунов приподнялся на локте и увидел, что Гарик улыбается.
   -- К чему это ты?
   -- Но он понял это только когда умирал.
   Прохладная ладонь легла Гарику на лоб.
   -- По-моему, ты болен.
   -- Издеваешься?
   -- Нет. У тебя температура.
   -- Ни фига подобного.
   -- Давай-ка, выпей аспиринчику... с валерьяночкой и спать.
   -- Обойдусь... Когда похороны?
   -- Завтра.
   -- Так скоро...
   -- Три дня прошло, как положено.
   -- А Катька?
   -- У нее истерика. Ее пичкают снотворным, но завтра придется спящую красавицу разбудить. Не может же она пропустить похороны любимого папочки.
   -- Так... Значит выход прекрасного принца завтра... Он подойдет к ее постели, поцелует, спящая красавица проснется и воскликнет: "Ах, как долго я спала!"
   -- Вот и чудненько. Пусть так все и произойдет.
   -- Слушаюсь... Меня в квартиру-то пустят?
   -- Пустят. Там кроме Катерины сейчас только медсестра и кухарка. Медсестра - за главного.
   -- Никак твоя?
   -- Ну конечно. За Катериной сейчас нужно следить особенно внимательно, как бы не выкинула чего. Если она надумает позвонить какому-нибудь "другу семьи" и рассказать за что могли убить ее папочку, считай все мы покойники.
  
   4.
   Катька походила на покойницу. Лежала, как мертвая и, казалось, почти не дышала.
   -- Вы ее до смерти не обкололи? - шепотом спросил Гарик у медсестры, стараясь, чтобы в голосе не прозвучала надежда.
   -- Да ну тебя! - улыбнулась медсестра - она была в легком шоке от явления знаменитого актера и не знала, как себя вести.
   -- Она сейчас проснется, -- девушка направилась к Кате, чтобы разбудить, но Гарик остановил ее.
   -- Я сам... Ты иди пока, погуляй.
   Медсестра насупилась, но покорно ушла, хотя у взиравшего на больную знаменитого актера, было в тот момент очень странное выражение лица - как будто он раздумывал, перерезать ей горло или просто задушить подушкой.
   А хоть бы и так. Разве жаль хоть немного эту куклу? Живет в таких хоромах, что закачаешься, а тут за каждую копейку вкалывать приходится... Страдает она, видите ли! Папочка-жулик перекинулся! Некому будет денежки воровать ей на красивую жизнь!
   Медсестра вышла и тихонько прикрыла за собой дверь.
   А Гарик сел на краешек огромной кровати и едва не утонул в мягкой перине. На самом деле он думал совсем не о том, душить ли Катьку подушкой, он просто пытался себе представить, как будет лежать на этой кровати, рядом с этой женщиной, как будет старательно изображать страсть...
   Он попытался подключить к решению дремавшего где-то внутри Андрея Васильевича, чтобы испытать хоть частичку той нежности, какую испытывал он к капризной девочке с тощими хвостиками... Ни девочка, ни тем паче женщина, в которую та девочка превратилась, ничего кроме усталой брезгливости вызывать не могла. Ну хоть тресни.
   Значит, надо как-то по другому...
   Как? Ну как же?!!
   Хочется схватиться за голову и убежать, невозможно испытывать ничего к этому существу! Сейчас оно тихонечко спит, а когда откроет глаза, а потом еще и рот - будет еще хуже! Будет совсем плохо!
   Я ненавижу это лицо.
   Я ненавижу это тело.
   Ее мысли, слова, которые она произносит, сам звук ее голоса вызывают во мне отвращение.
   Когда-то я умел изобразить к ней любовь, у меня получится это снова, обязательно получится, только вот долго я не протяну! Есть у каждого человека свои пределы. Может быть, она все расскажет мне уже завтра? Может быть и до постели дело не дойдет? Я спрошу - и она скажет. Как все просто...
   Гарик поднял с одеяла холодную руку, сжал в своих ладонях.
   -- Кать...
   Ни малейшей реакции.
   Тогда он наклонился ниже, коснулся щекой ее щеки и прошептал на ухо:
   -- Катюша, пора вставать!
   Катя застонала, веки ее дрогнули, губы скривились.
   -- Папочка...
   -- Это я, -- проговорил Гарик, -- Катюш, просыпайся...
   Катя распахнула глаза и несколько мгновений смотрела на него, видимо принимая за галлюцинацию.
   -- Гарик?..
   Гарик улыбнулся.
   -- Ты как... здесь?
   -- Я приехал, как только узнал... Вернее, узнал я вчера вечером, хотел приехать, но мне сказали, что ты спишь...
   Катька всхлипнула, закрыла лицо ладонями и разревелась.
   О Боже!
   -- Кать... Катюш, ну не надо...
   Гарик посадил ее на кровати, нежно обнял ее за талию, прижал голову к своему плечу, ласково провел ладонью по затылку.
   Катька прижалась к нему изо всех сил, потом подняла голову и посмотрела на него покрасневшими, полными слез глазами.
   -- Сегодня похороны? -- пролепетала она, -- Я не смогу пойти... Я не выдержу...
   -- Я пойду с тобой.
   -- Правда?
   -- Ну конечно... Вставай.
   Все еще обнимая ее за талию, он поднял Катю с кровати, поискал поблизости тапочки и, не найдя их, повел девушку в ванную босиком.
   -- Малышка, у тебя всего пара часов, чтобы привести себя в порядок.
   -- Я ужасно выгляжу, да?
   Ты даже не представляешь насколько. Ты похожа на ведьму. Или нет - скорее на зомби. Свеженького зомби, совсем недавно умершего и еще почти не начавшего разлагаться.
   -- Нормально ты выглядишь. Сейчас примешь ванную, выпьешь кофе, скушаешь чего-нибудь и станешь просто красавицей.
   -- Нет... Я ужасно выгляжу, я знаю... Но мне так плохо, Гарик! Ты даже представить себе не можешь, как мне плохо!
   Гарик усадил ее на краешек ванной, и включил воду, стараясь сделать ее погорячее.
   -- У тебя полчаса. Хорошо? Потом приходи завтракать.
   И он вышел, провожаемый удивленным взглядом. Интересно, она что, решила, что он полезет в ванную вместе с ней? Ничего себе особа, убитая горем! Подожди уж, милая, недолго тебе осталось... Дождешься. Всего, чего хочешь - дождешься.
   На кухне медсестра с поварихой пили чай и тихо беседовали, должно быть обсуждали обстоятельства смерти Андрея Васильевича, потому что при появлении Гарика, разговор сразу же смолк.
   -- Налейте, что ли, и мне чаю... Да покрепче, -- попросил Гарик, усаживаясь рядом с ними.
   -- Может и правда чего-нибудь покрепче? - сочувственно спросила кухарка, тот час при его появлении подхватившаяся с места, -- Рюмочку?
   -- С утра?! Не надо. Дайте чаю и поесть чего-нибудь.
   Во мгновение ока на столе появились всякие вкусности.
   -- Катенька будет завтракать? - осторожно осведомилась повариха.
   -- Заставим. Что она обычно на завтрак ест?
   -- Соки... Йогурт...
   -- М-да. Нарежте-ка еще хлебушка и колбаски какой-нибудь. На йогурте далеко не уедешь.
   Катя появилась через сорок пять минут, было заметно, как сильно она старалась привести себя в порядок, даже подрумянилась и губки подкрасила, постаравшись, чтобы макияж выглядел так естественно, как будто его и нет. Она оделась в коротенький халатик, запахнув его с таким расчетом, чтобы видна была ложбинка между грудями и при ходьбе обнажалась часть бедра, так чтобы всяк лицезрящий призадумался, а есть ли под халатиком что-нибудь или ничего нет?
   -- Вот ты где, -- удивилась Катя, -- Почему на кухне?.. С прислугой?
   Молоденькую медсестру при этих словах просто перекосило.
   Гарик улыбнулся.
   -- Моя мать, когда я к ней приставал по поводу подай-принеси, любила говорить, что у нас в семнадцатом году прислугу отменили.
   Медсестра громко фыркнула, а Катя изобразила непонимание.
   -- Гарик, пойдем в гостиную...
   -- Пойдем.
   Он взял свою чашку и бутерброд и незаметно подмигнул поварихе.
   -- Принесете Катюшину чашку?
   Повариха улыбнулась.
   Так, один союзник в этом доме уже есть. Как хорошо, Катенька, что ты такая сука, ты здорово облегчаешь мне задачу. Теперь, что бы ни случилось, эта женщина будет на моей стороне.
   Катя забралась с ногами в кресло, сжала в ладонях чашечку кофе. Наверное, сама себе она казалась трогательной и романтичной.
   -- Катюш, надо поесть. У тебя будет тяжелый день.
   -- Я не могу, -- покачала головой Катя, -- Только кофе... Но ты не беспокойся, я выпью что-нибудь, что меня подкрепит.
   -- Что например? - удивился Гарик.
   -- Я думаю, у медсестры что-нибудь есть...
   На самом деле самым лучшим транквилизатором для Кати явилось появление Гарика, и это было заметно невооруженным взглядом. Она и без румян уже не была бы так бледна, как час назад, и губы порозовели, и глаза заблестели. Да один этот дурацкий халатик чего стоил!
   Клюнул бы субъект, которому Катя хоть немного нравилась бы, на такую откровенную завлекалочку? Должон! И потому Гарик старательно пялился на бледные катькины ноги и в вырез на груди.
   Катька расцветала, как будто пила вместо кофе живую воду. Этак она и на похоронах будет вся светиться. Да и хрен бы с ней, лишь бы не появилось в ее голове никаких недозволенных мыслей.
   Где-то через полчаса, явилась Катькина мать, расфуфыренная особа с трагическим лицом. Вслед за ней какой-то парнишка внес два объемистых чемодана.
   -- Катенька!
   -- Мамочка!
   Катька вскочила с кресла и кинулась матери на шею. И они обе разрыдались. Гарик до боли закусил губу, чтобы не расхохотаться. Ну не могут так себя вести нормальные люди, просто не могут! Впрочем - Катька расплакалась по-настоящему, это мамаша с усилием пустила слезу, выдержала паузу, показавшуюся ей достаточной, и уже отодвинула от себя дочь, переключив внимание на сидящего в кресле молодого человека.
   -- О! - воскликнула она, -- Неужели сам Игорь Зиновьев! Как приятно!
   Гарик приподнялся, чтобы приложиться к ее руке.
   Отвратительно, как в оперетте... Оставалось надеяться только на то, что будущая теща отвалит куда-нибудь подальше сразу же после похорон.
   -- Взаимно, -- раскланялся Гарик, улыбаясь так очаровательно, как только мог.
   И воцарилась крайне неприятная пауза, во время которой эта опереточная женщина совершенно неприлично пожирала Гарика глазами, а Катя с изумлением взирала на нее.
   -- Катюш, тебе пора одеваться, -- выдавил из себя Гарик, -- Иначе мы опоздаем.
   Катя, как будто спохватилась, и взяв мать за руку, буквально утащила ее в свою комнату.
   Гарик рухнул в кресло.
   Вот веселье так веселье, только мамочки еще не хватало!
  
   5.
   Андрея Васильевича хоронили в закрытом гробу, не позволив никому из близких лицезреть останки, впрочем, вряд ли даже лицезря их, можно было бы с уверенностью сказать, кому они принадлежат.
   Катя, когда увидела гроб, молча начала заваливаться на бок, если бы Гарик не успел подхватить ее, она несомненно упала бы.
   Катя смотрела на гроб, как завороженная, потом взглянула на Гарика широко раскрытыми глазами, переполненными ужасом и одновременно какой-то невероятной надеждой.
   -- Может быть там не папа... -- прошептала она, и было непонятно вопрос это или утверждение.
   -- Катюш... не надо обнадеживать себя понапрасну, -- тоже шепотом ответил ей Гарик, ему самому стало как-то не по себе при виде этого закрытого гроба, хотя в том, что Андрей Васильевич действительно мертв, не было никаких сомнений.
   Всю церемонию Гарик держал Катю за руку, изображая беспредельное к ней внимание, и Катя висела на нем, как на спасительном якоре, казалось, она совсем не воспринимала ни церемонию, ни соболезнования друзей и знакомых отца, витая в прострации, один раз она содрогнулась - это когда гроб опустили в яму и первая лопата мерзлой земли с грохотом упала на его крышку.
   -- Папочка... -- прошептала она, и было в ее голосе так мало человеческого, что Гарику самому вдруг стало холодно. Холодно и страшно.
   -- Катюша, держись, я прошу тебя.
   -- Я не могу... Больше не могу...
   -- Скоро все кончится.
   -- Они закапывают моего папочку...
   -- Катя! Прекрати!
   В воздухе кружились редкие легкие как пух снежинки, посыпая серебряным пеплом непокрытые головы и черные пальто, было очень тихо, и даже стук лопат казался глухим и каким-то потусторонним.
   По другую сторону от могилы стояли Шершунов с Гольдовским, оба с приличествующими обстановке траурными минами. Гарик старался не смотреть в их сторону и не думать о том, как хотелось бы ему сейчас стоять рядом с Шершуновым - пусть даже и Гольдовский будет рядом! - и уехать потом вместе с ним, вместо того, чтобы оставаться с Катькой... Пусть даже этот тип сволочь, негодяй и убийца.
   Было холодно.
   Было тоскливо.
   Было ужасно мерзко на душе.
  
   6.
   Поминки организовали в банкетном зале, располагавшемся в том же жилищном комплексе, где находилась квартира Андрея Васильевича. Гостей заявилось много, произносились какие-то речи, в очередной раз приносились соболезнования семье, и в конечном итоге мероприятие переросло в обычный светский раут.
   Опереточная катькина мамочка поражала всех кипучей деятельностью. Она проливала слезы, смеялась, пила в непомерных количествах виски и глотала какие-то таблетки, то ли успокоительные, то ли напротив возбуждающие, то ли, запутавших в них напрочь, и те и другие одновременно.
   Славе Гольдовскому было совсем не обязательно присутствовать ни на кладбище, ни на поминках, но он не мог отказаться от такой блестящей возможности понаблюдать за действующими лицами придуманного им спектакля. Не выходит ли кто за рамки отведенной для него роли?
   С виду обстановка была мирной, по крайней мере Гольдовский не заметил ни одного подозрительного взгляда ни в свою сторону, ни в сторону Шершунова.
   Катя, как и полагалось ей, пребывала в прострации, Гарик старательно за ней ухаживал, Шершунов под предлогом того, что являлся близким другом покойного, крутился вокруг них. Наблюдать за этой троицей Славе было весьма забавно, особенно зная всю историю их взаимоотношений. Он сидел в кресле, попивал коктейль и размышлял над чем-то своим, когда на него вдруг ни с того ни с сего нацелилась безумная катькина мамаша.
   Гольдовский успел заметить, что эта женщина помимо неумеренного употребления алкоголя проглотила еще энное количество таблеток, за которыми незаметно - как ей казалось - залезала в сумочку уже неоднократно, и давно понял, что от этой особы следует ждать неадекватных поступков, но ТАКОГО он все-таки от нее не ожидал.
   Госпожа Горленко - или как там ее - практически с самого начала поминок начала вести себя совершенно неприлично. Она быстро напилась и пребывала в возбужденном состоянии, громко разговаривая, заламывая руки, отчаянно стеная и пытаясь убедить каждого встречного и поперечного, как любила она покойного, как по нему страдает и как не мыслит жизни без него, хотя все знали, сколь много лет прожила она от него вдали.
   От госпожи Горленко пытались вежливо отделаться и та избрала себе одинокую и на вид совершенно безобидную жертву, средних лет еврея с благодушным открытым лицом, располагающим к беседе по душам.
   Ах, вы бухгалтер Шершунова?! Какая радость! Вот вы-то мне и нужны. Мне просто необходим ваш совет - именно как бухгалтера компаньона моего бывшего мужа!
   Слава Гольдовский мило улыбался, всем своим видом демонстрируя готовность помочь бедной женщине.
   -- Вы знаете, -- доверительно сообщила мадам Горленко, интимно наклоняясь к уху собеседника, -- У моего мужа было огромное состояние, и я совершенно не знаю, насколько полно отражено в завещании все, чем он владел. Вернее, я знаю - что на самом деле в нем не отражено и десятой его части! Какие-то акции... Банковские счета... Это все совершенно не то! Сколь мало мы не общались с Андреем, мне известно, что до самой своей гибели он продолжал заниматься нефтью, а я прекрасно понимаю, что это такое! Мой отец работал в нефтяной промышленности, я выросла, только и слыша постоянно - нефть, нефть, нефть!.. Я все знаю про эту чертову нефть! И, между прочим, я ни на секунду не верю, что Андрюша просто взял и попал в аварию, да еще и обгорел до неузнаваемости! Тут дело темное, поверьте мне! Кому-то он перешел дорожку, точно вам говорю!.. Сейчас я просто не в состоянии об этом думать... Я так растеряна... Так подавлена...
   Мадам Горленко слегка отодвинулась, чтобы достать из сумочки платочек и промокнуть уголки глаз, потом она снова прижалась грудью к руке Гольдовского и приблизила губы к его уху.
   -- Но не беспокойтесь, очень скоро я приду в себя и со всем разберусь! И с Андрюшиной смертью... И с тем, что он нам оставил... Вы знаете, хотя завещание, конечно же, в пользу Катеньки, она сама никогда не будет заниматься делами, она для этого просто не приспособлена! Поэтому мне, скорее всего придется все взять на себя, это так тяжело, так обременительно... Вы знаете, я просто боюсь, что не справлюсь одна... Дорогой мой! Вячеслав! Я умоляю вас помочь мне! Хотя бы на первых порах!.. О как вы милы! Как я вам признательна! Поверьте, я в долгу не останусь!
   Последнюю фразу мадам Горленко произнесла с такой пошлой улыбочкой, что Гольдовский тут же понял. что расплачиваться она намеревается исключительно натурой.
   -- Вы знаете, я просто горю энтузиазмом, как никогда! Даже перспектива поселиться в Москве не так уж меня пугает... Вы знаете, я не люблю Москву. Здесь все время сыро и холодно, иногда мне кажется, что в Москве осень сменяется зимой, а зима - снова осенью... Но ничего не поделаешь, как говорят янки - бизнес есть бизнес. О я знаю, вы меня понимаете!
   Гольдовский мило улыбался, поддакивал, шутил и вел себя как истинный джентльмен, окончательно очаровав мадам Горленко.
   В то же самое время, он практически не слушал ее болтовню, он смотрел в ее возбужденно блестевшие глаза и пытался понять, насколько серьезны могут быть намерения такой женщины в действительности и сколь опасна она может быть...
   Да, сейчас она производит странное впечатление.
   Но не всегда же она пьяна, и не всегда одурманена таблетками!
   Такие полубезумные фифочки очень любят лезть не в свое дело, не сознавая опасности.
   Впрочем, что гадать? Избавиться от нее -- проще простого! Так просто, что даже смешно...
   Таблетки... Таблетки! Что же она пьет?
   Гольдовский мельком взглянул на ее сумочку.
   Ну, это не составляет труда выяснить.
   Амфетамины?
   Барбитураты?
   Передозировка.
   Нет, нет, не то...
   Мадам Горленко несмотря на зимнее время и - по ее же собственным словам - вечный страх холода, была одета в открытое платье и можно было лицезреть, что вены у нее чистые. Плохо.
   Остается... Кокаин? Вряд ли такая дама откажется от хрошего, качественного, чистого кокаина, даже если она и не употребляет его регулярно. Особенно -- в такой день!
  
   7.
   В девятом часу вечера гости начали расходиться. Очередная порция соболезнований и, наконец-то, какое-то подобие тишины и покоя. Какое-то подобие скорби.
   Оставшиеся, наиболее близкие покойному люди, перебрались в большую гостиную в Катину - теперь уже в Катину - квартиру.
   Еще до того Гольдовскому удалось оттащить Шершунова от Гарика и Кати.
   -- Это просто неприлично, -- тихо сказал он, уводя его подальше от народа, туда, где никто не мог бы их слышать, -- Чего ты к ним прилип? Как будто навеки отдаешь своего... В хорошие руки... Авось, встретитесь еще...
   -- Какого рожна тебе от меня надо? - поморщился Шершунов.
   -- У меня был разговор с бывшей женой Горленко.
   -- Поздравляю, -- ухмыльнулся Шершунов, -- Должно быть, ты получил море удовольствия.
   -- Слушай меня... И перестань в конце концов пялиться на своего мальчишку, иначе я...
   -- Что? Еще раз попытаешься его убить?
   Гольдовский вопрос проигнорировал.
   -- Скорбящая вдовица загорелась желанием принять в свои хрупкие ручки дела бывшего мужа. Она собирается остаться в Москве и сунуть свой нос, куда только возможно, -- произнес Гольдовский.
   -- Идиотка... -- пробормотал Шершунов
   -- Вздумалось ей стать нефтяной бароншей... И более того, она видите ли не верит, что ее бывший муж случайно попал в автокатастрофу.
   Шершунов посмотрел на него с изумлением.
   -- И что она тебе все это рассказала?
   -- Ну да. Она просила меня о помощи... Наверное, ее расположила к себе моя внешность.
   Гольдовский криво улыбнулся, а Шершунов просто не смог сдержаться и совершенно неприлично расхохотался.
   К счастью, в тот момент в банкетном зале уже никого не было.
  
   8.
   Катька, накормленная секоналом, лежала, свернувшись калачиком в своей огромной чересчур мягкой постели и смотрела жалобно.
   -- Не уходи.
   Она говорила медленно и тихо, видимо, сказывалось действие снотворного.
   -- Ты не уйдешь?
   -- Не уйду.
   -- Даже, когда все разойдутся?
   -- Даже тогда.
   В сонных катькиных глазах разливалось море бесконтрольного слепого обожания, какое может, наверное, испытывать фанатик к религиозному лидеру. Она порывалась что-то сказать, но, видно, не могла найти в своем убогом лексиконе подходящих слов, чтобы выразить эмоции.
   -- Ты спи, -- сказал ей Гарик, обрывая тягостный мыслительный процесс, -- Тебе надо отдохнуть. А я посижу с тобой, пока ты не уснешь.
   Катька, казалось, изо всех сил боролась со сном, улыбалась и таращила глаза - никак не могла наглядеться, что ли? Но, наконец, снотворное одолело-таки ее, тяжелые веки опустились и, слава Богу, больше уже не поднялись.
   Гарик получив возможность стереть с лица дурацкую улыбку, тяжело перевел дух, и откинулся в кресле, блаженно закрыв глаза.
   На душе было так паршиво, что хотелось удавиться. Прямо здесь и сейчас, чтобы даже не представлять себе не единой минуты из того, что последует дальше. Сегодня... Завтра... Еще через годы...
   Он вздрогнул, когда почти бесшумно отворилась дверь, впуская в темную комнату луч яркого света. В дверной проем осторожно просунулась голова Шершунова.
   -- Уснула? - прошептал он почти беззвучно.
   Гарик уронил голову на грудь.
   Шаги по мягкому ковру звучали очень тихо и темная тень внезапно зависшая над белоснежной постелью, выглядела весьма зловещей.
   -- А теперь раскинь руки, распахивая полы плаща и обнажи клыки, -- громко сказал Гарик.
   Шершунов обернулся.
   -- Ты чего орешь?
   -- Она нажралась таблеток столько, что хватило бы уложить лошадь.
   Шершунов уселся на подлокотник кресла, наклонился и поцеловал Гарика в шею.
   -- К тому же ее я совсем не хочу кусать...
   -- Иди к черту.
   -- Тебя огорчает, что я не хочу ее кусать?!
   -- Жень... -- Гарик повернул его голову так, чтобы видеть глаза.
   Глаза у Шершунова были наглые и веселые.
   -- Жень, может, бросим мы все это, а? Не могу я... Плохо мне...
   -- У тебя так хорошо все получается...
   -- Ну не могу я!!!
   Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза.
   -- Ты знаешь, что я ни в чем не смогу тебе отказать. Скажешь нет - я соглашусь. Но подумай еще немножко, взвесь все хорошенько. Ты знаешь, как для меня важно...
   -- Не знаю! Не понимаю я этого! Тебе что, жрать нечего, что ты ухватился за эти чертовы алмазы?!
   -- Да не ори ты так!.. Я разве не говорил тебе СКОЛЬКО они стоят?
   -- Говорил! Я все равно не понимаю...
   -- Ну и дурак ты в таком случае!
   -- Ты сам - дурак!
   -- Ну вот и договорились... Пойдем отсюда, мы слишком долго тут сидим. Потом поговорим.
   -- Когда - потом?! Катька просила меня остаться до утра!
   -- М-да, она времени зря не теряет... Но утром ты приедешь?
   -- Надеюсь... Если она меня отпустит. Как ты верно заметил, Катерина времени не теряет.
   Уже у порога Шершунов задержал Гарика, не позволяя ему открыть дверь.
   -- Если ты думаешь, что мне все это легко и просто - ты ошибаешься.
   -- Иди в задницу, -- прошипел сквозь зубы Гарик.
   Шершунов взял его за подбородок, повернул к себе и поцеловал в крепко сжатые губы.
   -- Я тебя люблю, малыш.
  
   9.
   Было уже довольно поздно, в большой гостиной на первом этаже катькиной квартиры остались только самые стойкие. Институтский товарищ Андрея Васильевича с женой, какой-то родственник из Киева, исполнительный директор нефтяного завода из маленького сибирского городка, которому, видимо, очень не хотелось возвращаться в гостиницу, Катькина мать и Гольдовский.
   Тесная компания накачивалась водкой и вела светский разговор, появление Гарика с Шершуновым вызвало на всех лицах - кроме Гольдовского - неподдельное недоумение, видимо, о них успели забыть.
   -- Как Катенька? - вскричала опереточная мамаша, -- Она уснула?
   Гарик кивнул.
   -- Бедная моя девочка! Как ей тяжело... -- женщина всхлипнула и в очередной раз прижала к уголку глаза платочек.
   Сама она сидела на диване так близко к Гольдовскому, что казалось вот-вот переберется к нему на колени.
   -- Боже мой, как же нам все это пережить? - простонала она и разрыдалась, падая Гольдовскому на плечо.
   Ее принялись утешать, и особенно усердствовал милый бухгалтер Слава Гольдовский. Может быть на это мадам Горленко и рассчитывала?
   В первом часу ночи, наконец, начали расходиться и особо стойкие товарищи. Инициатором был студенческий друг - или вернее, жена студенческого друга, которая вознамерилась вдруг оттащить домой его уже нетранспортабельное тело и вызвала такси.
   За студенческим другом отвалили Шершунов с Гольдовским и представитель нефтяного завода. Родственнику из Киева, а так же Катиной маме было постелено в доме. Гарику тоже было постелено...
   Когда дверь за отъезжающими гостями затворилась, а оставшиеся разошлись по комнатам, две несчастные женщины - горничная с кухаркой, наконец, вздохнули с облегчением и принялись за уборку.
   К утру квартира должна была сиять.
  
   10.
   Спал Гарик отвратительно, до самого утра он проворочался в постели, зато с рассветом уснул как убитый, а потому проснувшись от воплей и визгов, доносящихся из-за стенки, долго вообще не мог понять, где находится.
   Был веселый и солнечный зимний день. Нападавший за ночь снег укрыл землю искристым покрывалом. По накатанной лыжне в сторону парка, начинавшегося как раз под окнами дома, катили лыжники, казавшиеся издалека неприлично веселыми, здоровыми и счастливыми.
   Спешно одеваясь и наблюдая за спортсменами, Гарик вслушивался в вопли за стеной, пытался вспомнить, где находится катькина комната и старался не обольщаться, что милая девушка ночью отдала Богу душу. Разочарование могло быть слишком сильным.
   Он едва успел натянуть штаны, когда в дверь его комнаты заколотились.
   -- Входите! - крикнул Гарик, хватая со стула рубашку и сам распахивая дверь.
   На пороге стояла горничная с бледным, перекошенным лицом.
   -- Валентина Сергеевна... -- пробормотала она, -- С ней что-то странное...
   Валентина Сергеевна?! Кто это?! Мамаша, что ли?
   -- Что с ней? - спросил Гарик, стараясь казаться взволнованным.
   Горничная попыталась что-то сказать, но тут лицо ее стало каким-то отсутствующим, колени подогнулись и она стала медленно оседать на пол.
   -- Господи, -- пробормотал Гарик, пытаясь подхватить грузную женщину и едва не падая вместе с ней, -- С вами-то что такое?
   Из соседней комнаты покачиваясь вышел родственник из Киева, посмотрел на Гарика мутными глазами и его вырвало на ковер.
   -- Она мертва, -- проговорил он, откашлявшись, -- Валька... Она... Кажется... Мертва...
   Тут он схватился за горло и побежал в сторону уборной. Зачем бы это? Ковер все равно уже испорчен.
   То ли Гарик не проснулся еще окончательно, то ли факт безвременной гибели опереточной мамаши показался ему слишком невероятным, но какое-то время он просто растеряно смотрел вслед убежавшему родственнику из Киева.
   Мертва?!
   Катькина мамаша?!
   Не может быть! С чего бы ей вдруг умереть?!
   Гарик опустил лишившуюся чувств горничную на пол и, старательно перепрыгнув через зловонное месиво на ковре, осторожно вошел в комнату Валентины Сергеевны.
   То, что увидел он было слишком ужасно, чтобы в это можно было поверить.
   Женщина лежала поперек кровати, странно изогнувшись, раскинув в стороны руки и неестественно подогнув колени. Лицо ее имело странный серо-зеленый оттенок, один глаз был прикрыт, второй, налитый кровью, едва не вываливался из глазницы, рот был разинут, как будто в немом крике.
   Ночная рубашка Валентины Сергеевны и частично постель были испачканы вытекающей из носа кровью и вытекающими из раскрытого рта рвотными массами.
   Дух в комнате стоял убойный.
   Гарик замер на пороге не в силах оторвать взгляд от кошмарного зрелища. Ему казалось что вытаращенный кровавый глаз смотрит на него и - ВИДИТ... Что на самом деле женщина не умерла или не совсем умерла, а находится где-то на грани между жизнью и смертью, все еще чувствует, видит и осознает, но уже не может шевельнуться или попросить помощи.
   -- Боже, -- пробормотал Гарик, -- ее то за что?
   -- Что тут происходит? Кто кричал? - услышал он тихий жалобный голос за спиной, и едва не подпрыгнул от неожиданности.
   Одетая в длинную ночную рубашку, Катя стояла на пороге и с совершенно отсутствующим лицом смотрела на страшный труп матери.
  
   11.
   Прибывшая через полчаса "скорая помощь" отвезла мадам Горленко в морг какой-то из городских больниц. Вскрытие показало смертельную дозу кокаина в крови несчастной женщины.
   -- Это же надо было додуматься, -- говорил пожилой патологоанатом, укоризненно глядя на совершенно ошеломленного Гарика, -- выпить непомерное количество спиртного вперемешку с амфетаминами, добавить барбитуратов, а потом не просто занюхать кокаином, но еще и вколоть себе в вену изрядную дозу! Безумие какое-то...
   Вот именно безумие - подумал Гарик. Честно говоря он полагал, что будет хоть какое-то расследование, однако на него не было даже намека. Какой-то следователь опросил кое-кого из присутствовавших на поминках гостей, выяснил, что весь вечер мадам Горленко вела себя странно, глотала таблетки, много пила... Сильно переживала бедная женщина, вот и переборщила с химикатами. Всякое в жизни бывает...
  
  
   Глава XXIII.
  
   1.
   Смерть Валентины Сергеевны Катя пережила на удивление легко. Она еще долго горевала об отце, а о матери почти и не вспоминала, -- по крайней мере, вслух. Гарик думал -- причина этого в том, что Катя злилась на Валентину Сергеевну за ее глупость и эгоизм. Разве не глупость - наглотаться таблеток до умопомрачения, а потом залить себе в вену раствор кокаина?! Разве не эгоизм - взять и умереть как раз тогда, когда Катя осталась одна одинешенька вместе со всеми рухнувшими на нее проблемами? Если бы не Гарик, Катя, наверное, не выдержала бы всего этого, подсела бы на таблетки и отравилась в один прекрасный - да уж, воистину прекрасный! - день или ушла бы потихонечку в призрачный мир своих фантазий и не вернулась бы никогда. Но Гарик просто-напросто отобрал у нее таблетки, запретил пить даже снотворное. Катя помучилась какое-то время без сна, впала пару раз в истерику по причине истрепанных нервов, а потом вернулась в свою обычную жизненную колею. И это не было слишком сложно, как уже было упомянуто, лучшим на свете транквилизатором для Кати было существование Гарика, не существование вообще - а присутствие его в ее жизни, сознание того, что этот мужчина ее... Ее и больше ничей! Что он приходит к ней почти каждый день, заботится о ней и вообще... вообще... кажется вот-вот сделает ей предложение!
   Гарик оттягивал этот момент так долго, как только мог.
   Когда ему случалось оставаться в квартире одному, он - понимая в сущности тщетность таких попыток - облазил всю огроменную квартиру в поисках проклятущего ключа... Нашел парочку каких-то подозрительных, но они, разумеется, оказались не те, что надо.
   -- Ключ хорошо спрятан, -- говорил Шершунов, -- Так просто ты его не найдешь, спроси у Катерини... Как-нибудь осторожненько намекни, не оставил ли ей папаша чего-нибудь эдакого.
   -- Как ты себе это представляешь? Сейчас она убеждена, что я покорен ее красотой, и деньги покойного папочки ничуть меня не интересуют, а если я вдруг заговорю про наследство... Ты представляешь, что с ней будет?
   -- Да ничего не будет... Она слишком сильно тебя любит.
   -- Тебе-то откуда это знать?
   -- Я вижу.
   -- Да что ты видишь... Паук в паутине... Хотя, какой из тебя паук! Настоящий паук - это Гольдовский, мерзкая еврейская рожа... Это он все придумал, я знаю.
   -- Ладно злобствовать... Вообще, не будь антисемитом, это нынче не актуально. Бедняга Гольдовский для нас же с тобой и старается! Иди сюда и все будет хорошо...
   Теплые руки Шершунова скользнули под водолазку Гарика, теплые губы прижались к обиженно сжатым губам.
   Ладно злобствовать...
   Это легко сказать!
   Попробовал бы сам.
   Оу-у! Сколько не тяни, а страшный момент придет - с Катькой придется переспать!
   На самом деле -- если трезво рассудить, ничего ужасного в этом не было. Катя не была красавицей, но и чудовищем тоже не была - миленькое личико, тоненькая фигурка... Господи! Да любой нормальный мужик не нашел бы ни одной причины, мешающей ему с ней переспать! Молодая, симпатичная, да еще и богатенькая, полный набор достоинств...
   Гарик не мог уснуть, лежал, смотрел в темноту за окном и терпеливо себя уговаривал.
   Да, конечно, он еще не настолько рехнулся, чтобы назвать себя нормальным мужиком, но женское тело не вызывало у него патологического отвращения... на самом деле оно вообще не вызывало никаких чувств, никогда, кроме как с Ксюшей. Но что это было тогда - черт его разберет. Наваждение? Сон наяву? Гарик был тогда так далек от себя, что это и восхищало его и пугало одновременно, он был как будто по другую сторону от мира.
   Или может быть - в другом мире.
   Если бы Катька не успела осточертеть еще во время съемок сериала, явив во всей полноте особенности своей личности, может быть тогда уговорить себя было бы легче. Может быть, и уговаривать себя не пришлось бы... Да и к чему бы - на самом-то деле?! Как там говорят они - настоящие мужики? Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки. Не бывает мерзких, глупых, противных девиц! Просто водки мало!!!
   Гарик тихонько посмеялся в темноту, потом со стоном закрыл лицо руками. Что-то в этом мире определенно не так... Что-то здорово перепутано!
   А в тот решающий вечер Катька устроила романтический ужин.
   Когда Гарик увидел две свечки на столике, шампанское и бокалы на хрупких высоких ножках, он понял, что пропал. Теперь уже окончательно и бесповоротно. Но почему-то от этой мысли ему стало только весело. Он как будто раздвоился, и одновременно с тем, что сидел в кресле напротив Катьки, нежно ей улыбаясь, был еще где-то вовне и взирал на происходящее с стороны, как кино.
   Кино. Просто кино - комедия, трагедия, мелодрама. Триллер, в конце концов. Это же так интересно, делать кино. Это же так занимательно: продумывать и вести сюжет к необходимому финалу.
   К чему терзаться, наступать себе на горло и, словно между молотом и наковальней, болтаться между любовью и ненавистью?
   С этого вечера Гарик Зиновьев превращается в режиссера.
   Он придумает замечательные роли для себя и для других, он постарается, чтобы его кино не было скучным!
   Вы этого хотели?
   Я вас не разочарую.
   Только вот хэппи энда обещать не могу.
   Мое кино - это мое кино!
   Ничто на свете не возбуждает так сильно, как искусство, как фантазия, как своя собственная виртуальная реальность... Как абсолютная власть над существом, которое по определению обладает свободой воли!
   Катя одета в коротенькое платьице, так плотно облегающее фигуру, что оно походит на вторую кожу. Оно призвано не скрывать, а только подчеркивать - каждый изгиб, каждую выпуклость... Только вот у Кати нет ни изгибов, ни выпуклостей, а все больше плоскости, впадины и заостренности, она вся - словно из острых углов состоит: локти, коленки, плечи... Волосы темным золотом стекают по плечам, непослушная прядка падает на щеку, пряча в глубокую тень часть лица. Наверное, много часов провела в салоне красоты, где ей сделали эту воздушно-небрежную прическу, этот макияж, такой прозрачный и почти незаметный.
   Нет, надо смотреть не на лицо и не на тело, а то ничего не получится. Надо смотреть ей в глаза. Она влюблена... И он тоже может влюбиться: в свое отражение в Катиных глазах! Глаза сияют, как звезды, в них столько огня, что трепетное пламя свечей теряется и меркнет в густых зимних сумерках. Она не настоящая - она облако, призрак, странное порождение перегорающих нейронных цепочек. Она - не Катя. Она - та, другая... Или - нет, она не может быть той, другой, навеки утраченной, навеки любимой. У той глаза были - как озера любви и скорби. У этой - пустые целлулоидные глаза куклы. Та будила в сердце щемящую нежность и хотелось быть бесконечно осторожным, касаться ее тела легко-легко, словно оно было соткано из осенней паутины и закатных солнечных лучей... А эта - эта будет лишь ярость и злость. Потому, что я должен с ней... Вот сейчас... Из-за ее денег... Из-за ее алмазов... Шершунов сказал, что это необходимо. Шершунов сказал, что он верит в Гарика - в то, что у Гарика все получится. Значит, надо все это проделать - ради Шершунова.
   Гарик словно со стороны смотрел на себя - и на Катю, и глазами Кати - на себя, и еще глазами другого мужчины - на Катю... Глазами мужчины, который мог бы ее пожелать. Это было такой забавной игрой: как будто снимаешь кино сразу тремя камерами. Но приятнее всего смотреть на себя - глазами Кати. Это даже возбуждает. Ведь он так красив... Он - совершенство! Такие изысканные и чистые черты лица, словно вырезаны тончайшим резцом. Чарующая улыбка. Глаза - сине-лиловые, словно фиалки - кажутся бархатными из-за длинных ресниц. Уже не мальчик, уже - мужчина. У Кати кружится голова, сине-лиловый бархатный взгляд, скользящий по ее плечам, по груди, по напряженно сжатым коленкам, сводит ее с ума, уводит в горячую вязкую темноту, в которой трудно и больно дышать. Этот взгляд почти осязаем, и это ПОЧТИ унизительно и одновременно сладко, как предвкушение. В его глаза невозможно смотреть... А не смотреть - это все равно, что умереть! Пусть все странно, пусть не похоже на него... Такое лицо! Такие глаза! Катя о чем-то рассказывала, но мысль ускользнула и потерялась в вязкой темноте, заставив в нерешительности замолчать. А Гарик поднялся с кресла, обогнул крохотный столик и опустился рядом с ней на колени. Его ладонь медленно заскользила по мягчайшему и тончайшему шелковисто-бахатистому чулочку от стройной лодыжки -- вверх... К жесткой резиново-кружевной кромке... И к нежнейшему теплу ее бедра.
   Катя со стоном откинулась в кресле, она перестала существовать, она растворилась в вязкой и сладкой темноте, в бесконечности из золотого огня, обжигающего и нежного, охватившего ее всю, снаружи и изнутри одновременно. Гарик подхватил ее на руки, опустил на мягкий ковер. Платьице само собой заскользило вверх, являя взору нечто эфемерное и кружевное, что, вероятно, являло собой образец сексуального белья. М-да, эти трусики можно не снимать - их все равно что и нет... Катя судорожно вцепилась в его рубашку и одним движением выдернула ее из-под пояса брюк. Ее руки дрожали, нервные пальчики никак не могли справиться с пуговицей джинсов, пришлось им помочь.
   Никогда еще Гарик не играл так вдохновенно, он даже почти любил Катю в тот момент -- за то, как сияли ее глаза, за то, как дрожали ее пальцы, за то, с какой жадностью тянулась она к нему, за то, что полыхающую в его глазах ярость она принимала за страсть. Ее пальцы с острыми ногтями... Убери руки, идиотка, я сам! Гарик втянул губами розовой сосок на маленькой Катиной груди и, без дальнейших ласк, рывком вошел в ее тело. Получи! Она даже застонала от неожиданности - кажется, она не была готова... Но потом она стонала уже от наслаждения, вцепляясь жесткими и острыми пальцами ему в плечи. А Гарик работал, хрипло дыша, и считал про себя, чтобы ненароком не отвлечься от процесса. Наконец, вопли Кати сделались совсем уж нестерпимыми, а ее когти прошлись по его спине, как проволочная плеть... О, это было, это уже было с ним, и тогда он тоже заставлял себя получать удовольствие от того, что с ним творили, он думал, что станет легче, если он научится получать удовольствие от боли, -- но легче не стало, ему по прежнему всего лишь больно, и совсем не приятно! Катино тонкое тело содрогалось под ним в сладострастных конвульсиях, и только тогда Гарик разрешил себе выскользнуть из нее и поспешно откатился в сторону, чтобы яростно, сладко кончить на ковре...
   Он испытывал невероятное наслаждение от того, что больше не прикасается к Кате!
   Наслаждение сильное, как настоящий оргазм.
  
   2.
   Если пихнуть пустую бочку с горы -- она покатится вниз весело и резво, подскакивая на кочках, ухая в ямки и грохоча. Она катится все быстрее, развивая невероятную скорость - а потом натыкается на камень, и разбивается на мелкие-мелкие щепочки. И продолжает лететь дальше - грудой обломков. Жалко несчастную бочку, она была еще такая крепкая, огурцы в ней можно было солить... или капусту... А еще в ней мог бы жить Диоген, бочка надежно защитила бы его от дождя и от ветра.
   В нужный момент достаточно совсем легонько подтолкнуть свою жизнь в нужную сторону, чтобы она понеслась как бочка с горы, набирая скорость, становясь неуправляемой, дикой и безумной. К ней подступиться-то страшно, не то что пытаться остановить...
   Тонких намеков Катя не понимала, а спрашивать ее о папином завещании напрямую Гарик боялся, ему казалось, что одно-единственное неосторожное слово погубит все дело и жертвы окажутся напрасными.
   Катька молчала, как партизан, делала вид, что абсолютно не понимает, что от нее требуется, упивалась счастьем, с каждым днем становилась все тупее и невыносимее. Впрочем, может быть Гарику это только казалось, из-за того, что приходилось проводить с ней все больше времени, ночевать у нее все чаще и в конце концов - правда только тогда, когда назначен был день свадьбы, Гарик берег Катину несуществующую репутацию, - поселиться у нее окончательно.
   Гарик не хотел ее ненавидеть, но ничего не мог с собой поделать. Тот факт, что от любимого и боготворимого жениха эта змея подленько что-то скрывает, приводил его в бешенство. Ему даже казалось, что Катька рассчитала все заранее, что она все знает и понимает и пользуется им, смеясь про себя: "Ничего-то я тебе не скажу! Никогда! Будешь бегать за мной, выполнять все мои желания, пока мне это не надоест!". Чушь, конечно, не могла Катька так думать... Но какого же черта в таком случае она никак не желает колоться?!
   Гарик даже ляпнул однажды, что нашел какой-то маленький странный ключик, выбросил его, а потом подумал - вдруг нужный. Так Катька даже не вздрогнула, пожала плечами, типа - выкинул, ну и ладно. Железные нервы... А может быть, уверенность, что не сможет Гарик тот самый ключик найти. Ни случайно, ни нарочно. Никогда не сможет найти!.. Схватить бы ее за горло, да сжать посильнее...
   На Крещение у них была свадьба, да еще с венчанием... Видите ли положено так! Идиотский ритуал... Пережить который оказалось тяжелее всего. А почему, казалось бы? Никто из присутствующих ни во что не верил и ни перед кем себя обязанным не считал. Так откуда же чувство, что надевая Катьке на палец кольцо действительно связываешь себя с ней на веки вечные?
   Гарику казалось, что не одного его должна поразить такая мысль, но Шершунов только благостно улыбался, как добрый дядюшка, не замечая или скорее не желая замечать, как его мальчик все глубже и глубже погружается в черный омут, из которого ему никогда уже не выбраться.
   "Есть вещи, куда более важные, чем деньги..."
   Дать бы тебе в рожу.
   Суметь бы возненавидеть тебя так же, как Катьку, а еще лучше -- вместо Катьки... А еще лучше - не питать к вам обоим вообще никаких чувств, наплевать и забыть, и уйти от вас куда глаза глядят, далеко-далеко...
   Может быть, это венчание было последней каплей, а может быть последовавшее за ним свадебное путешествие, когда целых две недели пришлось пребывать с Катькой постоянно, избавляясь от нее только во время походов в уборную... Но в какой-то момент некий маленький и незаметный предохранитель у Гарика в голове взял и перегорел. Много лет он честно выдерживал напряжение -- и вот тоненькая стальная ниточка оборвалась. Была и нету. И в тот же миг все сущее в мире разлетелось на тысячу кусочков и завертелось в ослепительном радужном хороводе.
   Мир в своем обычном виде перестал существовать, он расцвел новыми красками, обогатился новым смыслом. Сам по себе он не изменился ни на грамм, просто на него гариковыми глазами смотрело теперь совсем другое существо -- бесстрашное, могущественное и неуязвимое, переполненное бьющей через край силой, лихой яростью и глубинным неутолимым голодом. До того ему так редко удавалось порезвиться! Запертое в темном пыльном подвале, прикованное ржавой цепью к стене, оно только иногда предпринимало попытки вырваться на свободу, а чаще всего просто дремало на своей гнилой подстилке, чутко дожидаясь своего часа.
   Это существо было только похоже на человека, но, наученное горьким опытом, оно очень ловко умело притворяться.
   После возвращения в Москву из развлекательных путешествий по Англии и поездки в Карелию, Гарик вдруг нашел странное удовольствие в бесцельном гулянии по городу. Если до сих пор он ненавидел ходить пешком, даже в хорошую погоду, то теперь его просто тянуло из теплой квартиры в отвратительную мартовскую сырость. Ему не было холодно, ему не было противно, даже когда ботинки забивались раскисшей снежной кашей. И дело было совсем не в том, что ему просто хотелось вырваться на свободу из тесных Катькиных объятий - ему было куда пойти. Но никуда идти не хотелось. Хотелось бродить. И Гарик вроде бы понимал, что ищет что-то... Но вот никак не мог понять что именно.
   Смысл?
   Цель?
   Решение?
   Оригинальный сюжетный ход?
   Может быть - все сразу, или что-то совершенно иное, что было настолько странным и страшным, что признаться себе в этом невозможно было решиться.
   Вместе с ним по улицам бродило невероятное количество самого разнообразного народу, этот народ был неинтересен, пуст и прост, он был частичкой той же самой беспокойной, мечущейся в бесконечном поисках неведомо чего массы, что и сам Гарик. Да он и не знал, что ищет именно человека до тех самых пор, пока не нашел его.
   Чудовище радостно подпрыгнуло и насторожилось.
   Запах...
   Запах!
   Пахнет золотом, светом, теплом...
   Немножко пахнет страхом, а над всем этим...
   Ох, пахнет такой невероятной силой, что захлебнуться можно!
   Широко шагая по покрытому тоненькой корочкой льда тротуару, навстречу Гарику шел священник.
   Он явно очень спешил, потому что мчался вперед не замечая ничего на своем пути, ни луж, ни грязи, ни коварного ледка.
   Губы напряженно сжаты, между бровями складка.
   Священник прошел мимо, Гарик развернулся и пошел вслед за ним.
   Он не мог так просто отпустить человека, переполненного такой невероятной силой, и в то же время теплом и покоем, хранящимися где-то так глубоко, что их не поколебать ни беспокойству, ни даже несчастью. Вот оно - решение, ответ на все вопросы, нужно только догнать и спросить... Нет достаточно посмотреть в глаза и может быть удастся понять, как можно в этом страшном мире сохранить покой и порядок в душе и любить ВСЕХ, в особенности же тех, кто достоин только ненависти? Может быть, случится чудо, и так запросто откроется великая тайна?
   Священник подошел к подъезду панельной девятиэтажки, торопливо набрал код и отворил дверь.
   Гарик не позволил двери закрыться и вошел в подъезд вслед за ним.
   -- Батюшка...
   Священник обернулся и одного короткого взгляда Гарику хватило понять, что ничем он ему не поможет, что не бывает универсальных рецептов.
   А молитва и покаяние -- не волшебное заклятье против всех напастей.
   Единственное, что можно сделать - это самому стать другим.
   Превратиться.
   Ты же оборотень, ты должен уметь!
   Вот только силу - свет, тепло и запах ладана, и святую веру в то, что жизнь это не только удовлетворение сиюминутных надобностей, а нечто совершенно иное, -- ты должен у него отнять. Взять себе.
   Священник поднял руку для благословения... Вероятно, автоматически, потому что уже через мгновение, после того, как он обернулся на голос, ему стало понятно, что благословлять здесь совершенно некого... А может быть он и не успел ничего понять и уж подавно не успел испугаться, потому что все произошло очень быстро.
   Священник потерял сознание от одного удара и вряд ли почувствовал, как чудовище уволокло его в дворницкую каморку, вытряхнуло из куртки, сорвало шапку и старинный фамильный крест.
   Все случилось само собой, без какого-то заранее придуманного плана, голодное чудовище жаждало испить силы, а Гарик вдруг придумал замечательный ход для своего зашедшего в тупик сюжета.
   Веселая штука жизнь! Никогда не знаешь, что найдешь и что потеряешь. И когда это может случиться...
   Жадно вдыхая густой запах свежей теплой крови, наполнивший маленькую коморку, чудовище улыбалось и даже тихонько хихикало.
   Это будет здорово! По настоящему здорово! Настоящий триллер, и не в фантазиях, а наяву!
   Теперь Катька обязательно сдастся, никуда она теперь не денется!
   Чудовище тщательно вытерло руки и лицо носовым платком, аккуратно сложило и спрятало в целлофановый пакет старенькую коричневую куртку и черную вязаную шапочку. И крест.
   Растерзанное тело выглядело жалким и пустым. Впрочем, оно и было пустым. Чудовище не смогло забрать всю силу, есть нечто недоступное ни одному чудовищу, даже самому могущественному, но оно и без того получило очень много.
   Было уже поздно, подморозило и пронзительный ветер кружил по двору сухую снежную крошку. Никто не слонялся в такую погоду по улице, никто не видел бледного молодого человека со странными глазами, вышедшего из подъезда, прошедшего под самой стеной дома, так чтобы не попасть в полосу света из окон, и юркнувшего в арку соседнего двора. Но даже если бы кто-то и видел его и запомнил, никогда бы описанные им приметы не сошлись бы с приметами знаменитого актера Игоря Зиновьева. Скорее они сошлись бы с приметами убитого священника, у молодого человека была такая же фигура, такая же походка, он так же сутулил спину, а разглядеть в темноте лицо весьма и весьма непросто.
   Отойдя на приличное расстояние от места преступления, Гарик уселся на лавочку чтобы перевести дух. Он должен был поглубже запрятать свою новую личность и вытащить на поверхность старую. Катька ничего не должна заподозрить. К тому же надо было хорошенько обдумать зародившийся в процессе убийства замысел.
   Этот замысел и в самом деле был гениален.
   Незнакомый священник подходит к Кате на улице и требует выдать тайну... Надо еще придумать такие слова, чтобы звучали убедительно... Ох, вот это будет представление! А если после всего Катька узнает, что к ней приставал покойник, будет совсем весело! Эта дура перепугается до смерти и все расскажет, а если не расскажет -- шоу будет продолжаться.
   А следующий день Гарик купил необходимый грим, а из костюмерной реквизировал во временное пользование самую простецкую рясу, парик, накладные брови и куценькую бороду, которая с виду была очень похожа на бороду убитого. Вырезал из черного сафьяна две мушки - прямо как кавалер Галантного Века! Ему всегда хотелось сыграть виконта де Вальмона из "Опасных связей" Шодерло де Лакло. И шевалье Д'Ансени ему тоже хотелось сыграть. Два таких разных персонажа... Один - злодей и распутник с сердцем страстным и полным неизрасходованной любви. Другой - благостный, сладенький мальчик, с сердцем, словно вырезанным из бумаги. Будь у него горячее сердце - разве бы он бросил Сесиль, даже узнав, что Вальмон соблазнил ее? Да бросьте вы: будь у него горячее и любящее сердце, он никогда не поверил бы коварной маркизе де Мертей!
   Немножко грима, морщин, коричневые контактные линзы, парик, борода... А теперь, наконец, можно поменяться со священником местами. Наконец-то можно стать им, спрятаться в теплое и уютное гнездышко его сильной личности, почувствовать уверенность в себе, обрести долгожданный покой.
   Жаль только, что нельзя остаться в этом образе навсегда, что придется расстаться с ним сразу же после того, как роль будет отыграна... Ах, как жаль!
   Священник подошел к подъезду оперы почти сразу же после начала спектакля, увидел ужасный кремовый автомобиль, который давно стал для него воплощением Катькиного дурного вкуса и снобизма, -- и облегченно вздохнул. Здесь милая Катенька, слушает музыку... Интересно, досидит она до конца первого акта или раньше сбежит?
   Священник успел порядком замерзнуть в своей тоненькой курточке, когда Катька, наконец, вышла из подъезда, зябко запахнула коротенькую шубку и заковыляла по заледенелому асфальту к машине.
   Свет!
   Камера!
   Мотор!
   -- Если хочешь жить, отдай мне то, что отец оставил тебе. Лично тебе. Только тебе. То, о чем другие не знают, -- проговорил священник.
   Он смотрел на изумленную девушку печально и строго, он очень сочувствовал ей и искренне хотел помочь, иначе он никогда не стал бы ее пугать.
   Катя молча выслушала все, что он ей сказал, она была ошеломлена и здорово напугана, но, скорее всего, смысл слов священника должен было до нее дойти. Если и не сейчас, то в скором времени после его ухода - обязательно.
   Когда Гарик понял это, он развернулся и ушел, чувствуя спиной Катькин взгляд и ликуя в душе, как здорово ему удалось ее разыграть. Наверное, он и в самом деле великий актер, если собственная женушка не смогла его узнать, стоя к нему практически вплотную!
   Священник выполнил свою роль, теперь он должен был умереть. Умереть по настоящему. Его было безумно жаль, потому что под защитой его личности было так тепло и уютно, так спокойно, как не было, кажется никогда. Можно обходиться без этого, но только тогда, когда не знаешь, что это такое.
   Когда через несколько часов, уже поздней ночью Гарик пришел домой, Катька спала. Спала, как убитая, не шевелясь и почти не дыша. Снотворного наглоталась... Не переборщила бы! Ну что за мода - чуть что случилось жрать таблетки? Наследственность что ли?
   Гарик разделся, принял душ и отправился в свою комнату спать.
  
   3.
   Старуха еврейка была, конечно, совсем не то, что священник, и сила в ней была совсем другая, может быть не такая глубинная и не такая мощная, но она полыхала в ней так же ярко, напрочь затмевая и уничтожая крохотные искорки двух других старушек, что шли вместе с ней.
   "Неплохо", -- подумало чудовищу, тихо следуя за бабушками, и стараясь уже сейчас не копировать ее походку, это было бы слишком странно. А копировать хотелось безумно, причем все сразу - и походку и манеру речи и интонации голоса. Старушка была ниже его ростом, но мелкой она не была, превратиться в нее не составит большого труда... Хотя на самом деле Гарик был уверен, что если бы понадобилось, в нужный момент он смог бы стать меньше ростом. Как? А стоит ли задумываться? Главное, что это получилось бы.
   Был поздний вечер и погода, к счастью, была достаточно омерзительной, чтобы заставить людей попрятаться по домам. Детская площадка, через которую потопала старушка, насквозь продувалась ветром и была совершенно пуста, ко всему прочему она еще и утопала в кромешной тьме.
   Старушка осторожно пробиралась сквозь темноту, ворча себе под нос по поводу отсутствия освещения на улицах. Она не видела ничего в двух шагах, чудовище, осторожно идущее вслед за ней, видело все так же хорошо, как если бы на улице был день и ярко светило солнце.
   Чудовище шло так близко за бабушкой, что смогло ее подхватить, когда та оступилась и едва не упала.
   -- Благодарю, -- успела произнести старушка, оборачиваясь.
   Больше она не смогла издать ни звука, просто онемела с разинутым ртом.
   Наверное, она успела бы закричать, у нее была такая возможность...
   Почему же голос отнимается как раз тогда, когда он нужен больше всего?
   Превращаться в старушку было интереснее, чем в священника. Мало того, что нужен был более искусный грим, включающий накладные челюсти с желтыми прокуренными зубами! Кроме этого, необходимо было скопировать множество мелочей - специфическое произношение, несколько неуверенные движения, мимику, -- все, вплоть до запаха ее духов и сигарет, которые она курила! Только так можно было по настоящему в нее превратиться и суметь воспользоваться силой ее незаурядной личности, невероятной энергией, которую не убавили ни годы, не пережитые тяготы. Не убавили - и даже наоборот! Как бы сохранить в себе хоть частичку этой энергии даже после того, как роль будет исполнена? К сожалению, вряд ли что-то получится. К сожалению, сила - неотъемлемая часть образа. Только если остаться этой женщиной навсегда, будешь жить, как она, как только расстанешься с ней, она растворится в эфире так же неотвратимо, как и священник...
   Старушка поджидала Катю в туалете ресторана. Она забралась в него через окно, благо открыть его оказалось совсем не сложно, рама не была заперта на шпингалет. Старушка заперлась в кабинке и терпеливо ждала, когда по белоснежному кафелю зацокают каблучки Катиных туфелек. Ошибиться она не могла. Добрая женщина подождала, пока девушка освободит мочевой пузырь и только потом подошла.
   -- Деточка, -- мягко сказала она, -- вы помните того священника, который подходил к вам дня три назад, возле "Геликона"?
   Было приятно смотреть, как удивление на лице Кати сменяется ужасом, как она бледнеет, как у нее подкашиваются коленки. Ну неужели и на этот раз ее не прошибет? Да не может такого быть!
   Оставив Катьку сидящей в прострации возле раковины, Гарик лихо выпрыгнул в окно. Можно было поболтать с ней еще немножко, но ведь в любой момент в туалет могли зайти, не стоит так рисковать, тем более что Катька, кажется, вполне готова.
   На сей раз получилось даже лучше, чем со священником. Тот был строг и печален, а старушка оказалась настоящей ведьмой! Этот второй случай Катьку добил окончательно. Она запила снотворное виски... Или чем-то не менее крепким - судя по запаху, исходившему от нее утром. Одуревшая от таблеток, Катя тем не менее принялась приставать к Гарику с требованием немедленного удовлетворения своих сексуальных потребностей. Его чуть не стошнило... Страшная, опухшая, глаза слипшиеся, в уголка скопилась чернота. К тому же она пошатывалась, не могла стоять ровно, и Гарик предпочел плюхнуться на кровать и усадить ее к себе на колени: а то еще упадет... Визгу будет! А разговор намечался серьезный.
   -- Она просила какой-то ключ...
   -- Какой ключ?
   -- Я не знаю! Господи, я правда не знаю! Я соберу все ключи из дома и буду носить с собой... Может быть, какой-нибудь им приглянется и они оставят меня в покое...
   Гарик озадачился. Не в таком была Катька состоянии, чтобы врать... Она боялась, ужасно боялась, даже одурманенная снотворным она не переставала паниковать. Она рассказала бы. Именно сейчас она рассказала бы все, если бы что-то знала.
   -- Кать, ты подумай, -- попросил Гарик осторожно, -- Может быть ты забыла, может быть папа говорил что-то незадолго до... До того, как погиб. Может быть, ты не обратила на это достаточно внимания, потому и не помнишь... Но ты постарайся. Прямо сейчас За день или за два до смерти он не говорил тебе ничего особенного? Про ключ?
   Теперь он уже почти не боялся выдать себя. Он спрашивал, но уже чувствовал, что ничего не добьется. Ничего!
   -- Папа... летал в Швейцарию, -- всхлипнула Катя, -- потом он вернулся... а потом... Он ничего не говорил мне и тем более про какой-то ключ! Мы вообще с ним не разговаривали! У меня тогда не тем голова была занята... Если бы ты знал, как я теперь жалею!
   -- Я знаю, Кать... Я знаю, как сильно ты обо всем жалеешь. И будешь жалеть всегда, -- ухмыльнулся Гарик. И тут же добавил проникновенно, чтобы Катя не вычислила двусмысленности его слов:
   -- Но ведь уже ничего не изменишь, правда? Значит, не стоит надрывать себе сердце.
   А потом он начал ее уговаривать обратиться к психиатру.
   Это было классной мыслью и она пришла ему, когда Катя сказала что другой бы бросил свихнувшуюся жену... Получается, Катя сама подсказала ему выход.
   В конце концов, что же, зря он с ней мучился? Пусть Шершунов не получит своих алмазов... Зато он, Гарик, остаток жизни проживет безбедно и сможет сам финансировать фильмы, в которых захочет сыграть - как бывший гардемарин Жигунов. Должна же Катя заплатить за все его старания и страдания! В конце концов, за любовь такого шикарного мальчика надо платить. И дорого.
   А тут - идеальная ситуация получается!
   Для имиджа это так же будет не плохо: актер Зиновьев - любящий, безутешный, скорбящий и верный супруг. Очень верный. Очень-очень. Вряд ли, конечно, другие бабы меньше будут вешаться. Это их только распалит. Но он скажет, что любит свою жену... Очень любит! Но она неизлечимо больна...
   Он же знает, что в психушках не лечат, а калечат! Он видел, как совершенно здорового парнишку его собственные любящие родители, которые ему только добра хотели, засадили в психушку -- только потому, что он любил мужиков, а не девок! И всего за три месяца от уколов парнишка превратился в жирного кретина, пускающего слюни и писающего под себя. Родители могли быть довольны... Сыночка больше не интересовали мужчины. Его вообще ничего не интересовало, кроме жратвы. Спасибо добрым докторам.
   Ах, Катенька, можешь прощаться со свей стройной фигуркой! Уже сейчас. Потому что любой врач поставит тебе диагноз, как только ты признаешься, что у тебя бывают глюки. Особенно - если они будут продолжаться...
   А я постараюсь, чтобы тебя по-прежнему навещали живые мертвецы.
   Им уже не нужен ключик. Они верят, что ключа у тебя нет.
   Но им нужна ты! Твоя бессмертная душа! Если она вообще у тебя есть...
   Они скажут тебе, что ты должна умереть и занять свое место подле папы с мамой. Потому что это ты виновата, что они умерли!!! Ты была плохой дочерью!!! И плохой женой... Мерзкая сука.
   Диагноз очевиден, а уж если на врача чуть-чуть повлиять... И ведь ему даже не нужно будет идти наперекор своей совести! Даже напротив - обычно на врачей стараются влиять, чтобы они не ставили этого диагноза! Взять Катеньку под опеку и упечь в какой-нибудь платный, очень благоустроенный дом инвалидов... Она же будет считаться инвалидом, да? Инвалидом психики?
   "Психеа" -- душа.
   У Кати действительно ущербная душа.
   Гарик только поможет ей и остальным осознать это.
   Ксюша считалась инвалидом. У нее было искалечено тело. Ксюша...
   Быть может, еще не все потеряно! Он был нищий. Нищий гомик на содержании у богатого Шершунова. А теперь - он известный актер. Он много зарабатывает. А контроль над Катиными акциями даст ему еще больше.
   Да, но Ксюше это уже не нужно... Ей от него вообще ничего не нужно. Она его не примет. Не простит. А если даже она простит - он уж точно себя простить не сможет. Он не сможет быть - там, в той комнате, на том стареньком диване. Он не сможет выносить взгляда ее глаз! Он не достоин... Он чудовище.
   Ну, и пусть! Они с Шершуновым оба - чудовища. Они стоят друг друга. Им хорошо вместе. Никто им не нужен.
   Он будет счастливым чудовищем.
   Он будет богатым чудовищем.
   И он избавится от Кати!
   Навсегда...
   Гарик испытал такой могучий прилив вдохновения, что говорил и говорил, находя правильные, нужные, мудрые слова. И в конце концов уговорил Катю.
   -- Хорошо, -- всхлипнув, кивнула Катя. - Я пойду. Но только с тобой... Я люблю тебя, Гарик!
   Он опустил ресницы, чтобы она не видела его победно сияющих глаз. Даже лучше, что ни пойдут вместе! Спасибо тебе, Катя, что ты такая дура! От всей души спасибо и от всего сердца!
   -- Я тоже люблю тебя, малыш, -- ответил Гарик, с трудом сдерживая смех.
   -- Ты ведь не бросишь меня, если врач скажет, что все это - глюки? И что я сошла с ума?
   -- Я никогда тебя не брошу. Никогда, -- прошептал Гарик, прижимая Катю к себе.
   Конечно, не брошу.
   Ты - мой Форт-Нокс.
   Мой золотой запас.
   Свобода творчества и обеспеченная старость.
   Право же, я не хотел чтобы так получилось. Я женился на тебя не ради денег, а ради любви. Ради любви к Женечке Шершунову. Оно как-то само собой сложилось... И теперь грех не воспользоваться ситуацией.
   И я воспользуюсь.
   А ты мне поможешь.
   Мы вместе пойдем к врачу...
   Я тебя никогда не брошу... Я буду твоим пожизненным опекуном. А ты - моей страховкой: чтобы Женечка не вздумал меня на ком-нибудь еще женить. С меня одного раза хватит.
   Катька слезно просила побыть этот день с ней и Гарик скрепя сердце согласился, хотя ему и не терпелось поделиться открытием с Шершуновым. В конце концов, кажется, каторга подходила к концу, это радовало, хотя и жаль было, что столько сил потрачено в пустую.
   Рано утречком Гарик сел в машину и уже оттуда позвонил Шершунову, попросив его никуда не уходить и дождаться его дома, туманно намекнув, что у него есть важные сведения.
   Бедный Шершунов, каково же будет его разочарование!
   Шершунов почему-то поверил всему и легко. Конечно, он был здорово разочарован, но в то же время испытал огромное облегчение.
   -- Я так и думал, что Васильич врет... Вот ведь зараза! Нагло врать перед лицом смерти! Оговорил Катьку, хотя знал, что мы за нее возьмемся. Тоже еще любящий папаша.
   -- Вот это и странно. Мог приврать что-нибудь другое, -- вставил Гарик.
   Шершунов усмехнулся.
   -- Все правильно. Он должен был так соврать, чтобы ему поверили. И ведь поверили же!
   -- И что теперь? - осторожно спросил Гарик.
   Шершунов пожал плечами.
   -- Что хочешь. Можешь разводиться с Катериной хоть завтра... Если, конечно, ты абсолютно уверен, что она тебе не солгала.
   -- Я абсолютно уверен, -- вздохнул Гарик, -- Солгать она не могла...
   -- Она кончала, а ты ее допрашивал?
   -- Отвяжись... Не надо тебе знать, как это было...
   -- А мне интересно. Не бойся, я переживу.
   -- Говорю - отвяжись.
   -- Ах, какие мы стеснительные.
   -- Ты знаешь, я пожалуй погожу пока с разводом.
   -- Почему это?
   -- Есть у меня относительно Катьки планы.
   Шершунов очень удивился и, кажется, даже обиделся. Так ему и надо.
   -- Какие еще планы?
   -- Я тебе потом расскажу, -- улыбнулся Гарик, -- Если захочешь.
   -- Я захочу, -- сказал Шершунов зловеще, -- Еще как... Я вообще все время тебя хочу, ты знаешь?
   -- Да неужели?
   -- Да точно. С тех пор как отправил тебя к Катерине, просто выть по ночам хочется.
   -- Ой, насмешил.
   -- Не веришь?
   -- Верю. Мне самому выть хотелось. И вылось - между прочим, весьма неплохо вылось, особенно в свадебном путешествии.
   -- Может, тебя утешить?
   -- Не утруждайся. Я уже утешился.
   Гарик лениво поднялся с кресла, в котором восседал и посмотрел на Шершунова сверху вниз.
   -- У меня дел сегодня до хрена. На студию надо ехать. Увидимся как-нибудь... На днях...
   Шершунов расхохотался.
   -- Ну ты даешь! Неужели думаешь, что я тебя отпущу?
   -- Да попробуй только не отпустить!
   -- И пробовать не буду. Как я скажу, так и будет.
   Ну вот. Кое-что остается неизменным. Хорошо это или плохо? Наверное, хорошо... Только чудовище уже здесь, и оно не уйдет - не хочет. Да и проще с ним. Веселее. И не страшно ничего.
   Чудовище придумало такую интересную игру, от которой весьма непросто отказаться. Просто играть на сцене - это одно, а действительно ПРЕВРАЩАТЬСЯ это совсем другое. Это, как наркотик. Это еще больше, чем наркотик.
   Людей убивать не хорошо. Но разве это Гарик убивает их? Нет - убивает чудовище. А Гарик потом просто играет. Разве играть, это преступление?
   И вообще. Все происходит как будто во сне. Ведь чудовищ на самом деле не бывает! А Гарик голыми руками не в состоянии кого-то убить, у него просто сил не хватит!
   Никто не пострадает.
   Никто - кроме Катьки.
   А Катька - заслужила!
  
   Глава XXIV.
  
   1.
   Обрывки света и тени скользят по узкому горлышку бутылки и кажется, что выгравированная на стекле ведьма оживает. Ее глаза вспыхивают угольками, руки сильнее сжимают ручку метлы и та срывается в бешеный полет, куда-то вверх... вверх... сквозь ночь, сквозь ветер.
   Ветер ломает тоненькие веточки деревьев в саду, ветер гудит в каминной трубе, ветер подхватывает и уносит на невероятную безумную высоту, где холодно и пусто, как в первый день творения.
   Чудовище любит, когда холодно и темно, ему не нравится нежное тепло огня и ласковые руки, прикосновение которых еще помнит кожа...
   Уйди! Исчезни! Я дал тебе все, что мог. Даже больше, чем мог... Имей же совесть, сейчас не твое время!
   Чудовище уступает, оно сворачивается калачиком на гнилой подстилке, оно с тоской смотрит на потемневшие от времени кирпичи в сыром подвале старого замка, на ржавую цепь, которой его приковали к стене... Оно еще позволяет сажать себя на цепь, но теперь - все реже и реже.
   -- Ну как тебе вино? - спросил Шершунов, -- Баденская ведьма Мюллер-Тургау...
   Гарик погладил растрепанные прутики стеклянной метлы. Баденская ведьма... Говорят, в Германии было больше всего ведьм...
   Играющий в камине огонь отражается в бутылке багровым светом и кажется, что по пятам за ведьмой гонится яростное пламя. Огонь разгорается все сильнее, он уже касается ведьминых ног...
   На кровати гора из скомканных простыней и подушек, одеяло брошено на пол у камина, не лежать же голым животом на холодном паркете, а ковер до камина не достает - из противопожарных соображений.
   -- Чего молчишь? Ты там не зажаришься?
   Гарик лежит возле самой решетки, задумчиво разглядывает бутылку. Он похудел, щеки ввалились и под глазами тени. Он сильно устал и в общем-то в этом ничего нет странного, а еще он, конечно, обижен.
   Нужно что-то с ним делать... Но что? И как? Как - когда он вещь в себе, и в глазах такая жуткая глубина, что смотреть в них страшно.
   Это ты виноват. Ты сам во всем виноват. Чудовище. Теперь расплачивайся.
   -- Сегодня ты останешься у меня ночевать.
   -- Не могу... Меня дома ждет жена. Ей без меня плохо, оч-чень плохо.
   -- Плевать я хотел на твою жену.
   Гарик засмеялся.
   -- Это, милый, твои проблемы.
   Поздний вечер, и погода дрянь. В самом деле не хочется никуда уезжать. Но что-то менять уже слишком поздно. Если ведьма позволит метле остановиться, огонь неминуемо настигнет ее.
   -- Твоя игра, Женечка, закончилась, а моя только начинается. Моя личная игра. Мой личный кайф.
   -- И какой же у тебя кайф? Изображать преданного супруга? Ты мазохист или просто никак не выйдешь из роли?
   -- Угу...
   -- Что - угу? Ты мазохист или заигрался?
   -- Жень... ну что ты ко мне пристал? Сейчас я не играю, я с тобой, лежу у камина и пью вино... Позволь мне побыть собой... Ну хоть чуть-чуть.
   -- Ладно. Хорошо. Тогда оставь в покое бутылку... Или лучше давай сюда. Пора ее прикончить.
   Гарик перевернулся на спину и опрокинул бутылку в рот. А потом кинул ее - пустую -- в камин.
   -- Ну и зачем? - вздохнул Шершунов.
   -- Ведьма сгорела на костре.
   Гарик поднялся, схватил в охапку одеяло и вместе с ним упал на кровать. Садиться за руль теперь нельзя, да и Женька не отпустит. Он все еще думает, что это такая игра, как в старые добрые времена. Он искренне полагает, что Гарик не бросает Катьку исключительно из желания досадить ему, поиздеваться, отомстить. Если бы он знал, что происходит на самом деле... И что было бы, если бы он знал? Может быть, он испугался бы? Вот было бы весело...
   -- Что-то мне сегодня хочется напиться, -- доверительно прошептал Гарик Шершунову на ухо, укладываясь рядом с ним и утыкаясь носом ему в щеку. -- У тебя есть водка?
   Вчера Гарик видел в "Дорожном патруле" тело растерзанной им женщины. В первое мгновение он так испугался, что едва не сорвался -- едва не наорал на Катьку, и не выключил телевизор, потом на него навалилась страшная тоска, и он продолжал тупо смотреть на окровавленные останки, на осунувшегося, бледного как бумага мужчину, повисшего на руках у врачей, на прыгающие кадры любительской видеосъемки, на которой красивая и сильная женщина исполняла эротический танец. Такая невероятно живая...
   Гарик никогда ведь раньше не видел, как чудовище охотится...
   Вернее, он видел все совсем не так, как было на самом деле.
   Он помнил пьянящее ощущение полета, безудержную радость, невероятный, сумасшедший экстаз от сознания своей силы, могущества, а главное - особого восприятия мира. Мир расширялся до невиданных пределов, недоступных человеку, обогащался новыми звуками, новыми запахами, приобретал совсем иной смысл. Реальность и фантазия перемешивались в странный коктейль, и отделить одно от другого становилось невозможно... Он нападал. Он убивал. Он терзал жертву. Но видел все это не своими глазами, и воспринимал - не своими чувствами. Это не было раздвоением личности, скорее внутри него обретались две личности одновременно, каждая из которых получала от происходящего именно то, что ей было нужно.
   Чудовищу хотелось убивать и питаться.
   Гарику хотелось превращаться. И не только ради того, чтобы издеваться над Катькой... Он таким образом пусть ненадолго, убегал от самого себя, от своей ненависти, от своего страха, от памяти, боли и надежды. Он становился другим. Хорошим. Добрым. Уверенным в себе и в том, что этот мир при всех его недостатках не так уж плох, как может показаться на первый взгляд.
   Но после того, как он увидел пост фактум этот промерзший парк с голыми, уродливыми деревьями, сырую дымку над грязным почерневшим снегом, накрытое простыней жалкое, изломанное тело... После того, как он услышал мрачный голос ведущего: "вырвал сердце и наполовину сожрал его... а остальные внутренности разбросал на расстоянии двух метров"... какая-то темная горечь затопила его сознание и заставила сердце болезненно сжаться.
   Это сделал я?!
   Зачем?..
   Не вспоминай... Только не вспоминай! То, чего ты не помнишь - того и не было. Как только чудовище покончит с Катькой - чудовище умрет. Умрет навсегда! Что бы оно там не думало...
   Эта женщина очаровала чудовище. Чудовище встретило ее на улице, возле какого-то увеселительного заведения, и пошло по пятам, прячась в тень, выбирая подходящий момент. Оно шло до самого парка. Оно истекало слюной и желанием... Нет, не силы, чего-то еще... Может быть, похотью? Или ему просто хотелось попробовать этого тела? Сожрать его?
   Ты привык помнить только то, чего хотел сам? Попытайся представить себе, чего хотело оно, чудовище, о котором ты привык думать в третьем лице.
   Нет... Не думай... Лучше вообще не думай о нем... Иначе может вырвать...
   В таком огромном городе как Москва не так часто можно встретить абсолютно счастливого человека, а эта женщина была абсолютно счастлива! Может быть - и даже скорее всего - она не пребывала в этом состоянии постоянно, но именно в тот момент, когда она попалась на глаза чудовищу, она чувствовала себя самым счастливым существом на земле, и ей за это даже было немножко стыдно - перед другими людьми, перед теми, кто был достойнее ее, но кого почему-то невзлюбили высшие силы.
   Она шла через темный и унылый парк легко, уверенно и бесстрашно. Промозглый мелкий дождичек методично пожирал ноздреватый снег, капельки влаги тяжело оседали на роскошных рыжих волосах женщины, сверкая как маленькие бриллиантики. Для счастья не было никаких особенных причин, это утро было одним в череде многих, но почему-то именно сегодня и сейчас пришла в голову удивительная мысль, что все в ее жизни складывается именно так, как надо. Что она любит и любима. Что ей нравится ее работа. Что у нее растут замечательные дети. И это все! И больше -- ничего не надо! Ни звезд с неба, ни богатства, ни каких-то особенных удовольствий.
   Чудовищу не было необходимости прятаться, оно запросто могло бы нестись за женщиной с топотом, потому что та не видела и не слышала ничего вокруг. Она была не здесь. Она уже входила в дом, где ее встречал и помогал снять пальто любимый муж, она чувствовала запах только что зажаренной яичницы, она думала о том, что будет готовить на обед, а еще - какие игрушки окажутся в "Киндер-Сюрпризах", которые она купила детям.
   Конечно, она очень удивилась, когда сзади на нее с глухим рычанием набросилось нечто. Она и в самом деле не испугалась, только очень-очень удивилась...
   Громко и радостно запиликал мобильник. Гарик свесился с кровати, отыскал в ворохе одежды трубку.
   -- Катюша?
   Нет, это не экстрасенсорика, просто телефон с определителем номера.
   Шершунов тут же улегся рядом, прислонил ухо к телефонной трубке с другой стороны.
   -- Нет, маленькая, я не смогу сейчас приехать... У меня важная встреча... Постараюсь... Конечно... Ложись спать, я приеду поздно... Да, может быть даже к утру.
   Катя лепетала в трубку что-то жалобное, но Гарик не слушал ее, голова приятно кружилась, и все казалось таким несущественным - и Катька, которая жаловалась, что ей страшно одной, и даже воспоминания о "Дорожном патруле"...
   Бесцеремонно отодвинув телефонную трубку, Шершунов принялся целовать его. Грубо и одновременно нежно. Никто, кроме него не умеет так целоваться - так, чтобы дух захватывало.
   Катькин голос уплыл и растворился в хрустальном звоне.
   -- Гарик, ты слушаешь?..
   Пришлось пихнуть Шершунова как следует кулаком в живот.
   -- Да, милая... Ты знаешь, я очень занят сейчас... У меня важный разговор, я тебе позже перезвоню... Уже выпила таблетку? Ну хорошо... Тогда встретимся утром... Я тебя тоже очень люблю.
   Последние слова он произнес, глядя на довольную физиономию Шершунова, поэтому они прозвучали особенно искренне, Катька даже попыталась еще что-то сказать, но Гарик поспешил отключить связь.
   -- Это правда? - очень серьезно спросил Шершунов.
   -- Что именно? - улыбнулся Гарик.
   Ему очень нравилось то, что он видел женечкиных глазах. Очень. Так и хотелось сказать что-нибудь типа: "Остановись мгновенье, ты прекрасно"... Но Гарик понимал, что это благостное настроение совсем ни к чему. И не с чего. Просто баденское вино оказалось очень хорошим и подействовало на голову именно так, как надо.
   Может быть, стать алкоголиком или наркоманом? Тогда все станет просто и хорошо, и думать останется только о том, где бы достать бутылку или дозу, и для чудовища не останется места... А может быть тогда ты найдешь новое объяснение его существованию? Ты будешь думать, что убиваешь ради того, чтобы иметь возможность купить наркотик, ты снова пойдешь у чудовища на поводу. И будешь убивать... убивать... убивать...
   Заткнись!
   Я хочу остаться в этом доме, хочу забыть о Катьке, и о чудовище хочу забыть...
   Как бы в самом деле остановить течение времени?
   Взять и помереть прямо сейчас...
   Ой, нет, эдак время не остановить, так можно только ускорить себе прописку в какой-нибудь геенне огненной...
   Старым рецептом Фауста не воспользуешься - не будет с тобой дьявол заключать сделок, он тебя и так уже заполучил. Без всяких ухищрений.
   Шершунов как будто прочел его мысли, а может быть все эти мысли просто отражались у Гарика на лице.
   -- Может быть нам съездить куда-нибудь?.. Бросить все на хрен...
   -- Ага. А потом?
   -- Суп с котом... Ты можешь смеяться, но я когда узнал, что история с алмазами закончилась, у меня как будто камень с души упал.
   -- Почему бы это? - удивился Гарик.
   -- Да на хрена они мне нужны? Конечно, это огромные деньги, от которых не отказываются просто так... Рука не повернется отказаться... А с другой стороны -- связываться с ними страшно... Просто страшно! Ну не верю я, что можно так просто захапать себе такое богатство и остаться в живых. Так не бывает.
   -- А Гольдовский как пережил такую потерю?
   -- Гольдовский?.. Расстроился, конечно... Хотя, ты знаешь, он, похоже, не потерял надежду найти в конце концов этот чертов ключик. Может быть он и прав. Ведь где-то этот ключик лежит. Где-то... Только вот где?
   Гарик усмехнулся.
   -- Камень у него упал... Да ты сам все время думаешь об этом гребаном ключе!
   -- Думаю, -- признался Шершунов, -- Но не все время.
  
   2.
   На самом деле он думал об уплывших из под носа алмазах куда чаще, чем ему казалось самому. Если бы они уже принадлежали кому-то - кому-то столь могущественному, с кем тягаться нет никакой возможности -- было бы легче свыкнуться с мыслью, что они потеряны навсегда. Но вот так?! Когда они лежат себе в сейфовой ячейки, совершенно ничьи, и вся сложность только в доступе к этой ячейке, тут поневоле будешь ломать мозги - ну где же, где же этот ключик? Маленький металлический ключик... Ведь где-то он есть! Не выбросил же его Васильич в реку, не спустил в унитаз - он где-то его спрятал...
   Человек по природе своей очень азартен, может быть, эта особенность его сущности культивировалась в процессе эволюции для каких-то ее, эволюции, особенных целей. Даже самый флегматичный человек на земле может пережить некое умопомрачение и наделать глупостей, если так сложатся обстоятельства. Если маленькие злобные чертики всерьез надумают подвергнуть его искушению. Потом он, конечно, будет раскаиваться... Если у него будет это -- потом.
   После смерти Васильича прошло больше четырех месяцев, история с алмазами успела благополучно догореть и даже подернуться пеплом, когда неожиданно, она вдруг вспыхнула снова - как и водится, в самый неожиданный момент!
   Женечка довольно редко навещал своих родителей. Иногда он не видел их месяцами. Слушал голоса по телефону - живы, здоровы, ну и прекрасно.
   Но на отцовский день рождения все-таки следовало поехать.
   Надо же совесть иметь... Ну хоть чуть-чуть.
   Никогда не знаешь в какой именно момент злобные чертики готовят каверзу, почему-то это происходит чаще всего, когда пребываешь в благостном настроении и расслаблении сил и эмоций.
   Пьешь себе чай, кушаешь торт, болтаешь всякую чепуху и вдруг - бац! Кирпич на голову! Да не кирпич... а целая бетонная плита!
   Николай Ильич, будучи выпимши становился очень сентиментален, и любил предаваться воспоминаниям о собственной юности, молодости, зрелости и - плавно переходя из года в год - к Женечкиному детству. Все эти истории на зубах навязли, но что поделать, папаша совсем уже старик и должно быть слегка впал в маразм, это бывает...
   -- Если бы тебе не помог тогда Андрей Васильевич, царство ему небесное, что бы с тобой было -- даже представить страшно... Помнишь, как ты ходил к нему на разговор?..
   Женечка кивнул.
   -- Хороший был человек... Очень хороший... Только не повезло ему в жизни.
   Да уж, очень хороший. Прямо-таки ангел во плоти. Но не спорить же с отцом. Пусть пребывает в иллюзиях.
   Отец что-то вещает, а Женечка думает о своем, и мирно поедает тортик, когда вдруг какая-то фраза вторгается в его сознание и вызывает смутное беспокойство и усиленное сердцебиение.
   -- Погоди-ка, что ты сказал? - удивленно спрашивает он.
   Отец замолкает на полуслове, укоризненно глядя на него поверх очков. Он знает своего сыночка слишком хорошо, он понимает, сколь неинтересно для него пребывание в отчем доме и стариковская болтовня. Так было всегда - и десять лет назад и двадцать. Он не слушал, и теперь ему придется повторять все с самого начала!
   -- Очень любил своих девочек...
   -- Кто? Каких девочек?
   -- А ты и не знал? - печально улыбнулся отец, -- У Андрея Васильевича было две дочери, Катерина - младшая, а есть еще... как же ее... Варя? Да, Варвара, старшая дочка, от первой жены, только ее Андрей Васильич много лет вообще не видел, а она и о существовании его, наверное, не знала... А все потому, что мать ее не смогла смириться с тем, что Андрей Васильич ушел от нее и покончила с собой...
   Шершунов слушал в самом буквальном смысле разинув рот. Чайная ложечка с кусочком торта застыла навесу, не завершив начатый путь, в голове затуманилось и во рту пересохло.
   "Этого не может быть!" -- думал Шершунов, одновременно понимая, что только так быть и может! Только так... Вот он момент истины, когда кусочки мозаики внезапно выстраиваются в картинку! И как же он сам, идиот не догадался?! Хотя... Как тут догадаешься...
   -- Женя, что с тобой? Ты не подавился?
   Это мама.
   И тут Женя в самом деле подавился, потому что захотел что-то сказать, забыв о кусочке торта, который не успел проглотить.
   Он закашлялся и мама постучала его по спине.
   -- Я сам не был особенно близок с Андреем Васильевичем, -- продолжал отец, радуясь, вероятно, что нашел тему интересную для сына, -- Но говорили, что он очень переживал из-за того, что ему не позволяют видеться с Варей. Он пытался наладить отношения с тещей, но... понятное дело, ничего у него не получилось. Старуха отомстила, как могла, за смерть дочери. И не подпустила его к внучке.
   Вмешалась мама, резонно заметив, что Андрей Васильевич слишком просто смирился с таким положением вещей, на что Николай Ильич ответил, что Андрей Васильевич, будучи ОЧЕНЬ ХОРОШИМ человеком, так сильно переживал, что не смел на чем-то настаивать.
   Женечка жадно слушал родительский спор, словно надеялся услышать что-то еще. Столь же сенсационное, но на самом деле он узнал уже достаточно. И ничто уже не могло разрушить сложившуюся мозаику, кроме разве что...
   -- А эта Варя - она до сих пор жива? - спросил он.
   Отец и мать умолкли и посмотрели на него с удивлением.
   -- Наверное... С чего бы вдруг ей умереть?
   Еще несколько минут Шершунов пребывал в состоянии прострации. Он смотрел в чашку и методично доедал торт, потом вдруг спохватился.
   -- Мне пора, -- сказал он, поднимаясь и вытирая салфеткой откровенно дрожавшие руки, -- У меня неотложное дело... Совсем забыл... Я позвоню...
   Доселе он никогда не оправдывался. И руки у него никогда еще не дрожали. Родители посмотрели на него и не решились возражать - они вообще ничего не сказали, только синхронно кивнули головами.
   Вечером следующего дня Шершунов сидел в машине с тонированными стеклами напротив подъезда обычного и ничем не примечательного дома, где проживала Варвара Андреевна Корнилова вместе с сыном и бабушкой.
   Он мог бы поставить наблюдателей, которые аккуратно сообщали бы о передвижениях означенной особы и очень скоро выяснили бы все о ее жизни, но почему-то ему очень хотелось посмотреть на эту женщину самому.
   Может быть, увидев ее, он поймет, как с ней правильнее обращаться?
   У Шершунова была фотография и анкетные данные, а больше о Варваре Андреевне он не знал ничего.
   Обмануть ее? Предложить ей денег? Варвара Андреевна работает в больнице. Значит, прозябает в нищете... Должно быть, для нее штука баксов - предел мечтаний! А если будет вести себя хорошо, можно предложить штук пять... Или даже десять! Или не стоит? Помрет еще от внезапной радости.
   Шершунов задумчиво вертел в руках маленькую фотографию красивой светловолосой женщины с удивительно ясными серыми глазами. Этакая круглолицая матрешка. Как же с ней поступить? Может быть лучше не продумывать ничего заранее, довериться интуиции? Как окажется, что Васильич все ей рассказал и она прекрасно знает и об алмазах, и об их реальной стоимости, еще заартачится, откажется отдавать... Или еще лучше - с благородным блеском в глазах заявит, что уже пожертвовала их в какой-нибудь благотворительный фонд или подарила музею.
   Водитель, которому вменялось в обязанность следить за подъездом вдруг издал какой-то странный звук, похожий на удивленный стон. Если только стон может быть удивленным...
   Шершунов вскинул голову, бросил взгляд в сторону подъезда и не поверил своим глазам.
   Он увидел Славу Гольдовского.
   И рядом со Славой Гольдовским ту самую красавицу с фотографии. На всякий случай Шершунов еще раз взглянул на снимок, и снова уставился на колоритную парочку, выходящую из подъезда.
   Гольдовский придержал тяжелую металлическую дверь, пока дама выходила, потом взял ее за руку и повел к машине. Перед тем, как посадить на пассажирское сидение, он нежно поцеловал ее - при чем для этого ему, кажется, пришлось приподняться на цыпочки, Ну, на самом деле не пришлось, и все-таки он выглядел несколько мелким рядом с дамой... Варвара Андреевна оказалась настоящей царь-девицей, гренадерского роста и очень фигуристой.
   Шершунов был настолько ошеломлен увиденным, что не мог даже разозлиться.
   У Гольдовского была такая благостная физиономия, он так заботливо ухаживал за своей спутницей!
   А притворялся таким расстроенным, гаденыш, когда выяснилось, что у Катьки ключика нет!
   Как же он узнал о старшей дочке? Неужели догадался и сам провел расследование? Захотел захапать все себе. И ведь захапал бы, если бы случай не вмешался!
   Проследив взглядом за выезжающей со двора машиной, Шершунов подумал о том, что начинает понимать сумасшедших антисемитов. Какая же сволочь - Гольдовский! Умная сволочь...
   -- Поехали домой, -- бесстрастно велел он шоферу.
   На самом деле он и впрямь как-то уж слишком спокойно пережил увиденное. Может быть, всегда подсознательно понимал, что Гольдовскому нельзя доверять? Может быть, ожидал от него чего-то подобного?
   А с другой стороны - признайся хотя бы сам себе: ты бы поступил иначе? Если бы был в положении Гольдовского, на его месте... И узнал бы о том, кому на самом деле достались алмазы? Ты бы не попытался обойти "шефа" и захапать все сам? Когда такие вещи совершаешь сам - все кажется естественным и логичным. Себя всегда оправдаешь. Но когда такое вытвори другой... О, нет пределов праведному гневу! Сволочь, обмащик, как посмел?! Шершунов неожиданно расхохотался, испугав шофера. Но потом снова сосредоточился и на протяжении всей дороги домой вырабатывал план дальнейших действий. Гольдовский мог заметить подозрительную машину у подъезда и насторожиться, поэтому действовать надлежало стремительно. Только вот как? Наверняка, Гольдовский настороже и не позволит заманить себя в ловушку. Значит надо вынудить его явиться в ловушку самому...
   Как это сделать?
   Где у Гольдовского слабое звено?
   Нюма?
   Нюма больно уж далеко... Хотя на крайний случай сойдет и Нюма...
   Но что если Слава и впрямь влюблен в эту женщину?..
   Невероятно?
   В досье, спешно собранном на Варвару Андреевну, было означено, что она беременна. Три с половиной месяца. Что, если это ребенок Гольдовского? Даже наверняка, исходя из особенной нежности их взаимоотношений... Значит, они знакомы уже как минимум три с половиной месяца. За это время Гольдовский наверняка добрался до ключа, если не до самих алмазов. Так почему он еще не в Канаде, не живет по поддельному паспорту? Потому что ему понравилась эта женщина и он решил продолжить с ней романтические отношения. А может, все дело в ребенке. Гольдовский любит детей. Детей не вообще, а своих собственных. Никаких иных слабых мест в его обороне нет!
   А может, он не нашел ключ? И поэтому все еще в России? Но почему тогда он вкладывает время и силы в "мертвый" проект? Почему продолжает встречаться с этой матрешкой, любезничает с ней? Опять же - дело в ребенке? Гольдовский не может бросиь ребенка. Пусть не родившегося, но уже существующего? Его собственного ребенка... Еще одного маленького Гольдовского...
   И все-таки - скорее всего, ключ у нее. И Горленко перед смертью сказал правду. Не удивительно, если принять во внимание папашины разглагольствования о том, что Андреич якобы обожал обеих дочек и сожалел о том, что разлучен со старшей. Дочка Катя - законная наследница его бизнеса, всей собственности, движимой и недвижимой, всех денег... А дочке Варе он отдал алмазы. То, о чем не знали ни Катенька, ни ее жадная маменька... А между тем, эти алмазы стоят не меньше, чем все то, что унаследовала бы в случае его смерти Катя. Так что же, Андреич основательно готовился к смерти? Но с чего бы это? Дурное предчувствие, что ли? Ну, и не прятал бы тогда алмазы, поделился бы... И ничего бы не случилось.
   Ах, врешь ты все, Шершунов, самому себе врешь! Случилось бы. Разве ты, узнав про алмазы и про истинную их стоимость, согласился бы на половину такого вкусного пирога? Нет, ты бы сделал все, чтобы захапать его полностью. А если бы узнал еще кто-нибудь... Кто-нибудь, кто сильнее тебя? Полилась бы кровушка! Так чо правильно поступил Андреич. Разумно. Но вот только его это не спасло.
   Утром следующего дня, уверившись, что Слава находится на работе, Шершунов позвонил Варваре Андреевне Корниловой домой и пригласил в гости. Он представился компаньоном ее отца, выразил соболезнования по поводу его безвременной кончины, а потом сообщил, что у него остались некоторые личные вещи Андрея Васильевича, которые он вдруг возгорел желанием отдать.
   -- Я хотел отдать их Катерине, -- проговорил он, -- Но она, серьезно больна, и ей просто не до того. Остаетесь вы... Если вас не затруднит, подъехать... О нет, вам не придется так утруждаться, я пришлю за вами машину.
   Варвара Андреевна приехать не отказалась, хотя в голосе у нее было очень мало энтузиазма. Понятное дело, ей вещи малознакомого папочки вроде как и ни к чему, но чувство долга... Приятно иметь дело с людьми, обремененными чувством долга! Правда, она сказала, что недавно вернулась с тяжелой смены, пришлось дежурить ночью, так что ей необходимо выспаться... Шершунову это не слишком-то понравилось: еще успеет Славочку упредить! Но спорить и настаивать он не стал. Даже эта матрешка не может быть насолько тупой, чтобы не счесть подозрительным подобную настойчивость.
   Договорились на час дня. Шершунов отправил машину за Варварой, а сам призадумался - что бы такое выдать за личные вещи Андрея Васильевича? Порывшись в шкатулке с золотыми погремушками, он выудил перстень с печаткой, подаренный ему когда-то давно кем-то из друзей, но этого ему показалось мало и он решил расстаться с родными часами. Часы были по настоящему хорошие и дорогие. И, в отличие от перстня, выглядели действительно ношеными, на стеклышке имелась небольшая царапинка. Впрочем, можно ли было отличить перстень, который носили, от того, который мертвым грузом лежал в шкатулке, Шершунов представления не имел.
   Через полтора часа Варвара Андреевна приехала.
   Шершунов сам вышел к машине, чтобы встретить ее. Особенного живота Шершунов у нее не заметил, да вроде бы, и срок не большой... Но Варвара Андреевна выбиралась из машины так неловко, как могут только беременные, оберегающие внутри себя зародыш новой жизни. Шершунов подал ей руку, и она благодарно оперлась о нее. Ладонь у нее была теплой и мягкой, рукопожатие - приятно сильным, она улыбалась и смотрела открыто и доверчиво. Вот ведь матрешка смешная... А что, с другой-то стороны? Ей нечего бояться и не о чем переживать. Она чиста душой и помыслами, она видит в людях отражение себя и не ждет от них ничего плохого. Идеальная жена для Славочки Гольдовского! Ей можно голову дурить до бесконечности. Всему поверит. Ну, попался ты, Гольдовский! Примчится за ней, как только узнает... Будет вкручиваться, что-нибудь врать и в конце концов с ним, скорее всего, получится договориться.
   -- Здравствуйте, Варвара Андреевна. Очень рад познакомиться с вами, -- искренне сказал Шершунов.
   -- Взаимно, -- любезно улыбнулась Варвара Андреевна.
   Они сидели в гостиной, пили чай, и Шершунов вдохновенно болтал что-то об Андрее Васильевиче, припоминая всякие маленькие житейские истории, характеризовавшие Горленко как исключительно прекрасного человека. Варвара Андреевна слушала с интересом и немножко с удивлением, она действительно совсем не знала своего отца и еще не определилась, как к нему относиться. Хотя, раз он уже умер, то можно относиться к нему хорошо и многое простить. Ненавидеть мертвеца глупо и странно... Тем более, что он, оказывается, такой чудесный и замечательный.
   Несколько часов прошли в достаточно непринужденной обстановке, но к шести часам Варвара Андреевна принялась все чаще посматривать на часики - свои собственные маленькие дешевенькие часики - и вскоре заявила, что ей пора бы домой. Она все-таки провела у него очень много времени, с самого полудня...
   -- Конечно, конечно! - воскликнул Шершунов, -- Сейчас я принесу вещи Андрея Васильевича!
   Он покинул Варвару Андреевну - которую к тому моменту называл просто "Варенькой" -- и отправился в кабинет.
   Где же Гольдовский? Может ли быть, что он до сих пор ничего еще не знает?! А если они созваниваются не так уж часто, если, допустим, они вообще сегодня встречаться не планировали? Не так уж долго Варенька отсутствует, чтобы ее бабушка запаниковала и принялась названивать всем знакомым, и в том числе жениху... Или просто любовнику, кем там у них считается Славочка? Нет, наверное, с точки зрения бабули, Гольдовский - жених. А вдруг, бабуля привыкла к тому, что Варя приходит поздно и не извещает ее о своих перемещениях? Ну, тогда надо просто разъяснить все Гольдовскому и в красках описать, что будет с его красавицей, если он немедленно не явится пред светлые очи разгневанного босса!
   В сладостном предвкушении, Шершунов позвонил в офис.
   Трубку сняла секретарша, и заявила:
   -- А Вячеслав Яковлевич уже улетел...
   Шершунов на мгновение потерял дар речи.
   -- Куда?!
   -- В Берн...
   -- Что?!
   -- Для меня это тоже было неожиданностью, он мне позвонил уже из аэропорта, -- испуганно затараторила секретарша, -- С визой у него все в порядке, срок еще не истек, поэтому проблем никаких не было... Но вы не беспокойтесь. Мне кажется, он не надолго, потому что не взял с собой никаких личных вещей.
   Шершунов медленно положил трубку и несколько мгновений удивленно смотрел на телефонный аппарат, а потом - расхохотался.
   Такого он от Гольдовского никак не ожидал!
   Просто сбежал!
   Трезво рассудил, что к чему, и помчался забирать алмазы!
   Шершунов постарался взять себя в руки, утер выступившие на глазах слезы и принялся разыскивать в ящике стола записную книжку, в которой должен быть записан телефон нюминой школы в Англии.
   Он уже знал, что услышит, но все-таки должен был проверить.
   Милый и вежливый голос сообщил, что "Наум Гольдовски" отбыл из школы полтора часа назад, потому что его вызвал отец.
   Конечно. Разумеется.
   Гольдовский наверняка встретит сыночка уже в Цюрихе. Наверное, прямого рейса сегодня не было... А он кинулся сломя голову... Лишь бы удрать поскорее из России!
   А что было бы, если на месте этой наивной беременной матрешки, которая пила чай в гостиной и ни о чем еще не подозревала, оказался бы Нюмка? Любящий папочка точно так же бросил бы его на растерзание злому Шершунову... Или все-таки нет?
   Шершунов упал в кресло и закрыл лицо руками.
   Ну и что теперь делать?
   Убить Варвару Андреевну Корнилову? Гольдовскому на зло?
   Так он, может, и справляться не будет о ее судьбе... Отработанный материал, издержки производства... И потом, алмазы - они утешат любое скорбящее сердце! Женщин будет еще сколько угодно. И детей - тоже. А такой роскошный кристалл... Может, еще лет сто такого не найдут. Это же - чудо природы.
   Ладно, пора и в самом деле заканчивать все это!
   Если бы только Шершунов не знал наверняка, что все, кто замешан в историю с алмазами не жильцы на свете, он непременно позвонил бы своему старому знакомому, вору в законе Сереге Бороде, и заложил бы ему Гольдовского с потрохами. Борода нашел бы Славочку за несколько дней -- где бы тот ни спрятался, на дне моря или в кратере вулкана! Но нельзя... К превеликому сожалению, нельзя... Потому что, уничтожив Славочку, Борода заберет себе алмазы, а лишних свидетелей закатает под пол своего гаража. Это будет легко сделать, потому что свидетелей немного. Шершунов да Гарик. Всего-то два трупа... Отомстить было бы приятно, но жизнь - дороже. Слава Богу...
   Живи, Гольдовский, и благоденствуй. До поры до времени.
   Когда Шершунов вышел в гостиную, Варвара Андреевна посмотрела на него удивленно. Выглядел странно? Или она просто слышала безумный смех из кабинета?
   -- Варенька, -- проговорил Шершунов, -- Я действительно был очень рад нашему знакомству. Извините, что так долго задержал вас... Видите ли, я очень любил и ценил вашего отца и возможность поговорить о нем с кем-то, а тем более с его дочерью, была слишком большим искушением. Еще раз простите, что злоупотребил вашим терпением.
   Он вручил ей перстень и часы и проводил до машины.
   -- Пожалуйста, позвоните, если что-нибудь понадобится, -- попросил он на прощание и сунул в теплую Варину ладонь визитную карточку, -- Надеюсь, увидеть вас снова...
  
   3.
   Кто на самом деле первым придумал глумиться над Катькой?
   Чудовище или я?
   Или кто-то все придумал за нас, а мы с чудовищем пошли на поводу у чужих желаний?
   Хороших людей больше, чем плохих, но замечают чаще именно плохих, таких, как мы с ним.
   Мы - плохие -- уничтожили столько хороших людей!
   Священник.
   Старушка.
   Женщина.
   Профессор.
   Солдат.
   Мальчишка.
   Студентка.
   Почему мы выбрали именно их? Я - от сознания своей ущербности, от того, что решил, что я одно сплошное НИЧТО, которое необходимо чем-нибудь заполнить... Чем-нибудь... Если бы просто чем-нибудь... Мне было нужно самое лучшее.
   А оно... А существует ли ОНО? Существует ли неведомое чудовище, создание вечного холода, с которым я разговариваю сейчас?
   Или я разговариваю сам с собой?
   Я сошел с ума?
   Да, наверное.
   Так легко все объяснить, если убедишь себя, что просто сошел с ума.
   Все становится на свои места, ты вносишь за себя деньги на расчетный счет маленькой психиатрической клиники и с дурацкой улыбкой идешь на встречу Катьке, стягивая парик с лысой головы.
   И тебя вылечат, и меня вылечат!
   Да...
   Только говорят, что настоящие психи никогда себя таковыми не считают.
   Но кто же я - если не псих?
   Маньяки-убийцы нормальными не бывают! А ведь я - самый настоящий маньяк-убийца. Очень расчетливый, хладнокровный и изобретательный.
   Еще какой изобретательный!
   Чудовище... Ну да, чудовище, только теперь я буду говорить о нем от первого лица, а не от третьего, я больше не абстрагируюсь от него, я точно знаю, что оно и я - мы единое целое. Чудовище, это я. Я - чудовище.
   Так вот, чудовище придумало замечательный план, убив благообразного и интеллигентного пожилого профессора... Катька говорила, что чувствует себя в безопасности только дома и боится выходить на улицу. Так на - получи! Мертвеца охрана у подъезда и дверь с финским замком не остановит, ты не будешь в безопасности нигде, моя дорогая женушка! Нигде! Только в психиатрической клинике... Профессор получился отменный, такой несчастный и безобидный. Наверное, он был самым лучшим из моих живых мертвецов! У профессора не было никакой особенной силы, я убил его только потому, что мне понравился его образ. Мне показалось, что покойничек с такой внешностью будет последней каплей на пути Катеньки к безумию. И я не ошибся. Я вообще редко ошибаюсь.
   А солдат подвернулся случайно, его не было в сценарии, но в действие он вписался отменно.
   После визита мертвого профессора, чудовище собиралось вернуться домой к своей дорогой женушке, наверняка бьющейся в истерике, но женушка превзошла самою себя.
   Пока чудовище смывало грим в автомобиле и складывало в чемоданчик реквизит, зазвонил телефон и взволнованный охранник сообщил, что моя милая женушка куда-то собралась на ночь глядя. Я подкатил поближе к дому и в самом деле увидел, как из гаража выкатывается катькина "Вольво".
   Вот интересно! Что же такое стукнуло в голову моей сумасшедшей? Она собралась разыскивать меня? Не проще ли было позвонить - я был сразу же примчался...
   Катька заехала в супермаркет и вышла оттуда с большим пакетом, а потом поехал прямехонько на кладбище! Неужели и впрямь вняла просьбам мертвого профессора и собралась раскопать труп папеньки?!
   Вот это здорово! Такое зрелище никак нельзя пропустить!
   А солдатику просто не повезло... Ну какого черта он слонялся по заброшенной стройке глухой ночью? Истину говорят - самое лучшее в спектаклях, это экспромты. Загримированный на скорую руку мертвый солдатик в драном окровавленном ватнике превзошел даже печального профессора. Сценку, в которой он помогает Катьке раскапывать могилу, до сих пор без смеха не вспомнишь!
   В тот день, а вернее, той ночью, все и закончилось, Катька оказалась в сумасшедшем доме, а я... А я превратился в чудовище окончательно.
   Как будто в голове у меня выключили лампочку.
   Я играл свою роль как подобает, притворялся скорбящим, принимал сочувствия от друзей, выражал надежду, что Катька поправится, ездил на студию, где репетировал какую-то роль... Участвовал в какой-то телепередаче... Я почти не помню те дни... Почти ничего не помню, кроме того, как предвкушал наступление ночи и возможность поохотиться.
   Мальчишку, который возвращался поздним вечером от приятеля, я убил просто так, просто потому, что мне безумно захотелось его убить. И девчонку-студентку, которая возвращалась из института, я тоже убил просто так. Уже не ради того, чтобы превратиться и заполнить чем-то пустоту. Пустоты уже не было, ее прочно заняло чудовище.
   Мне было темно. Мне было страшно. Я был в отчаянии и ничего не мог с собой поделать. Чудовище не исчезло после устранения Катьки - исчез я.
   И я думал - что навсегда.
   Впрочем, тогда я ничего такого не думал, только после того, как все закончилось, я смог оценить то, что со мной происходило, ужаснуться и придти к тебе...
   Прости меня за это...
   Но мне больше некуда было идти...
  
   4.
   Это лето было удивительно жарким. Москва была не похожа на себя, она плавилась под солнцем, как какой-нибудь курортный город. Может быть и в самом деле виновато потепление климата? Кондиционеры шпарили на полную катушку, капая на головы прохожим конденсатом, и даже самые навороченные из них не так уж хорошо справлялись с поставленными перед ними задачами. По обочинам дорог выстроились несчастные "запорожцы", видимо, дожидались вечера, а может быть - осени, потому что вечера в Москве практически не дарили прохлады. Разве что солнце переставало жарить. Ослепительно ярко сияли купола церквей на Красной площади, в горячем мареве воздух дрожал и окружающий мир казался неудавшейся голограммой, разваливающейся на пиксели.
   В машине у Шершунова был очень хороший кондиционер, поэтому в ней было весьма даже прохладно - и тем более странным и нереальным казался внешний мир за окном.
   Жара размягчает мозги и напрочь убивает деловую активность.
   Гарик лежал головой на плече Шершунова и смотрел на проплывающие за окном дома. Машина попала в очередную пробку и потому ползла еле-еле. Где-то и когда-то все это уже было, и это совсем не "дежавю". Потому что можно точно вспомнить, где и когда...
   -- Помнишь, как жарко было в тот день, когда мы с тобой познакомились?
   Шершунов улыбнулся.
   -- Помню. Ты тогда так запал на мою машину...
   -- На машину... А как на тебя я запал, ты не заметил?
   -- Нет. У тебя там было какое-то пари, и ты изо всех сил притворялся.
   -- Не правда...
   -- Да ладно врать...
   -- Женька, ну какой ты противный... Сколько лет прошло...
   -- Угу... Ты с тех пор здорово состарился.
   -- А может заедем по дороге в ту кафешку, а? Посмотрим, жива ли она? Съедим по мороженому?
   -- А вдруг там работает та же девушка?
   -- Вот и проверим...
   -- У нее случится инфаркт, когда она нас с тобой увидит.
   -- Ты думаешь, она нас помнит?
   -- А то!
   Кафешка была жива, только вот за стойкой теперь стояла совсем другая девушка. И книжек она не читала - некогда было, потому что кафешка сильно преобразилась за истекшие годы, поменяла интерьер и качество услуг, и посетителей в ней было предостаточно.
   -- Того столика, где мы с Вовкой сидели больше нет! - горестно воскликнул Гарик, -- Эх, да и вообще здесь все совсем по другому!
   -- Зато теперь можно быть вполне уверенным, что не отравишься здешним мороженым.
   -- Ну какой ты зануда... Мы и в прошлый раз не отравились...
   Может быть, это было простое желание повернуть время вспять, а может быть хотелось напомнить себе что-то... Вернуться к тому легкому и солнечному существованию. Казалось бы - чего проще... Но не получается ничего. Все меняется, все... и хорошее и плохое - все проходит!
   Шесть лет... Это так много! Сколько всего было за эти шесть лет! Сколько всего - непоправимого... Пальцы непроизвольно сжимаются, как будто хотят раздавить стеклянную вазочку так же легко, как бумажный стаканчик.
   -- А может ты не поедешь сегодня на работу, Жень? Давай вернемся домой... Так хочется домой!
   Мороженое быстро тает, красное смешивается с белым и становится бледно-розовым.
   -- У тебя же съемки...
   -- Хрен с ними... Не хочу ничего. Не могу. Давай вернемся!.. Пусть все будет как тогда, сядем в машину, поползем в пробке, свернем в лесочек...
   -- А водилу куда денем?
   -- На метро отправим.
   -- Гарик, я за рулем не сидел сто лет... и честно говоря, не испытываю никакого желания вести машину...
   -- Господи! Ну почему ты такой зануда?! Раньше ты таким не был!
   -- Старенький стал.
   -- Хорошо, давай без лесочка! Просто поедем домой!
   -- Да что с тобой случилось?
   -- Не знаю... Я не хочу с тобой расставаться...
   Я хочу ходить за тобой, как хвостик. Видеть тебя постоянно... Просто смотреть на тебя.
   -- Ты и не расстаешься. Встретимся вечером дома... Ну пойми. Меня люди ждут, я не могу все бросить и послать на хрен, как ты.
   Шершунов посмотрел на часы.
   -- Я и так уже опаздываю.
   -- Я понимаю... -- Гарик повозил ложечкой в вазочке с растаявшим мороженым, доедать которое не было никакого желания, -- Ты извини меня... Нашло что-то...
   Шершунов погладил его по щеке.
   -- Это ты меня прости.
   Гарик вскинул глаза.
   -- За что?
   -- Да за все. За все, что я с тобой сделал.
   Гарик невольно вздрогнул и в душном кафе ему вдруг почему-то стало холодно. Он так говорит - как будто знает. Как будто все знает.
   -- Ничего ты не сделал...
   -- Да перестань. Я вижу, как ты изменился, какие у тебя стали глаза. Я не могу смотреть тебе в глаза, я начинаю себя ненавидеть.
   -- Я мог отказаться...
   -- И за то, что ты не отказался, я тоже себя ненавижу... Знаешь что, давай правда сделаем, как ты хочешь! Давай сейчас поедем домой, а завтра купим билет до каких-нибудь Сейшельских островов и съездим отдохнуть на пару неделек.
   -- У меня съемки...
   -- Да и хрен с ними!
   -- Ну да... А у тебя важная встреча...
   -- Переживу!
   -- Не надо - переживать. Давай больше вообще не будем ничего переживать, будем просто жить... И радоваться тому, что ничего не надо переживать! Поехали... Я провожу тебя до работы, а потом Ванька отвезет меня на Мосфильмовскую.
   -- Ну, как скажешь...
   Это хорошо, что ты еще готов на глупости, Женечка. И за то, что страдаешь из-за того, как поступил со мной - тоже хорошо. Может быть у нас есть еще шанс? Может быть и правда стоит уехать куда-нибудь далеко-далеко? Хотя бы на две недели. Забыть обо всем, успокоиться и начать наконец жить. У нас ведь все для этого есть, все, что необходимо... И я заставлю чудовище убраться... Обязательно...
   Из-за тебя оно появилось, благодаря тебе и уйдет.
   Все будет хорошо. Теперь все обязательно будет хорошо!
   Еще полчаса в унылой пробке и машина остановилась у ворот здания, где располагалась фирма "Глория-М".
   -- Ну что, до вечера? - произнес Шершунов, целуя Гарика в губы.
   -- Ты знаешь, я пожалуй, поднимусь с тобой. После дурацкого мороженого страшно хочется пить.
   -- Пойдем.
   Они уже дошли до подъезда и Шершунов уже взялся за ручку двери, как вдруг что-то произошло. Что-то странное... Как будто жара вдруг сделалась совершенно невыносимой и воздух загустел и поплыл перед глазами, и звуки ушли. Остался только один, непонятный звук... Непонятный и страшный... Словно... словно...
   Шершунов качнулся, как будто из-за жары у него закружилась голова.
   -- Что с тобой? - спросил Гарик, но ответа не получил.
   Шершунов повернулся к нему и посмотрел так удивленно, как будто вдруг вспомнил что-то очень важное. Что-то самое важное и прочно забытое, что непременно нужно было сделать прямо сейчас.
   Гарик открыл рот, чтобы что-то еще спросить, но не успел. Потому что Шершунов вдруг отпустил дверную ручку и стал падать ему на руки.
   -- Что с тобой?! - заорал Гарик, чувствуя как страшно немеет все внутри.
   Нечто в нем уже все понимало.
   Нечто, которое знало, как выглядит смерть.
   Гарик опустился на асфальт и бережно положил голову Шершунова себе на колени. Хотелось кричать - но не было голоса, хотелось вскочить и что-то делать, но никак нельзя было оставить его одного лежать на земле.
   Как это можно - все понимать и не понимать одновременно?
   И все-таки можно, потому что одна часть от тебя мыслит логично и четко, а другая - забилась в угол и жалобно скулит, нет, она просто вопит, чтобы не слышать ту первую часть, которая твердит и твердит одно слово.
   Этот странный и непонятный звук, который ты слышал - это хруст кости, и то, что коленям так горячо, это тоже понятно, что значит... И твоим рукам тоже горячо и еще мокро... Уж ты-то должен прекрасно понимать это ощущение.
   Жизнь утекает сквозь пальцы. Именно так это и происходит. Кожа стремительно бледнеет и стекленеют глаза. Миг - и они еще видят тебя, миг - и они уже перестают быть глазами. Что же случилось? Как вообще могло что-то случиться?! Как... Не может быть... Они остались в маленьком кафе, чтобы доесть мороженое, они поехали домой, и по дороге остановились в лесочке, потому что дорога до дома слишком длинна и нет времени... нет времени... время кончилось...
   Смотри на меня, пожалуйста, смотри! Я умею читать по глазам, я все пойму! Если ты ОЧЕНЬ постараешься, ты не умрешь! Это ведь так просто - не умереть! Это так просто!!!
   Какие-то люди бегают вокруг и кажется кричат, кто-то прикладывает палец к сонной артерии... Пожалуйста, не уходи... ты слишком много мне наобещал, чтобы просто так взять и уйти... Я считал, что ты человек слова и всегда выполняешь то, что обещаешь...
   Смотри на меня! Смотри... Смотри... Не смей уходить...
   Почему так мало крови? Ведь в человеке крови много, очень много! Потому что сердце остановилось? Твое сердце... Твоя кровь на моих руках! А всего-то маленькая дырочка от пули... Выходного отверстия вовсе не видно. Вошла в затылок и осталась где-то там...
   Вой сирены и люди в белых халатах, деловитые, как черви, пожирающие трупы тянут свои мерзкие ручонки. Ну уж нет... Люди в белых халатах, я уже отдал вам на съедение Катьку, удовлетворитесь этой жертвой, больше вы не получите от меня ничего.
   Жаль, что сейчас день... Я не умею превращаться днем. Иначе вы никогда бы не справились со мной!
   Смотри на меня!!!
   Болезненный укол в руку.
   Что происходит? Почему мои руки в крови?.. Чья это кровь?
   Холодно... Почему же так холодно? Было лето и было жарко... Откуда этот ветер? Куда несутся тучи? Почему земля ускользает из под ног?
   Конечно, умереть легко! Умереть всегда проще, чем жить! Какая же ты сволочь!!! Ну почему ты всегда идешь по более легкому пути?!! Почему ты все время жертвуешь мной?!!
   Мир распадается на части. Его никогда не было и не будет. Это все сон. Бред. Выдумка...
   Нет! Пожалуйста, сжальтесь надо мной! Не заставляйте меня произносить эти страшные слова! Не заставляйте меня верить в них! Я люблю этот мир, я хочу, чтобы он был. Я не хочу умирать. Я хочу, чтобы меня никогда не было в мире, которого нет... Отпустите меня, позвольте мне уйти...
   Где ты сейчас?
   Ты меня видишь? Пожалуйста, стань хотя бы призраком, бесплотной тенью, чтобы я смог увидеть тебя хотя бы еще один раз, я не успел тебя запомнить, я был слишком растерян, а твои глаза стали стеклянными так быстро...
  
  
   Эпилог.
  
   1.
   Лето было ужасно жаркое. И, хотя беременность Варя переносила легко, ей становилось все труднее заставить себя вообще выползти из квартиры. Хорошо бы, конечно, уехать - хоть в дом отдыха, ей предлагали путевку, -- но Варя боялась покидать Москву: обещанные осложнения могли появиться в любой момент, да и роды ожидались не простые, но зато ее наблюдали в ЦНИИ Акушерства и Гинекологии, и в любой момент готовы были принять на сохранение... Как только она сама решит, что ей нужен абсолютный покой и постоянный врачебный контроль.
   Наверное, ей действительно следовало бы лечь в больницу. Это эгоистично - торчать дома и держать при себе бабушку и Гошку. Но стоило Варе представить себе пропахшую дезинфекцией палату пусть даже не на пятнадцать человек, а на четверых - все равно, лежать с какими-то чужими тетками, а то и девчонками, и еще неизвестно, какими они окажутся, удастся ли с ними поладить... Вдруг - они окажутся курящими? И от них будет все время исходить мерзкий запах никотина... Варя и раньше-то его плохо переносила, а теперь ее от одного запаха рвало! Или - будут врубать магнитофон... Или - радио. Или - телевизор. Бывают такие люди: жить не могут без "звукового сопровождения". И придется с ними конфликтовать. Что Варе, в ее положении, вовсе не полезно. А еще мерзкая больничная еда! И тупой режим! Варя по природе своей была "совой" и никогда не видела смысла в навязываемом больным определенном режиме. Это врачам просто так удобно... А в такую жару - она вообще понемногу перешла на ночное существование. Днем - отсыпалась. Вечером, когда город чуть-чуть остывал, -- выходила на прогулку. Гулять нужно было обязательно. Двигаться. Даже если очень не хочется - все равно надо.
   Каждый вечер Варя надевала легкий и просторный сарафан, брала Барона и отправлялась на долгую прогулку.
   Иногда ее сопровождал Гошка. И тогда прогулки проходили особенно весело и приятно.
   Иногда с ней шла бабушка... Но в последнее время - все реже. Хотя бабушка волновалась, не хотела отпускать Варю одну, с собакой. Боялась - вдруг, всегда флегматичному Барону придет блажь погнаться за кошкой или за какой-нибудь дворняжкой, он рванет и Варя с ним не справится, упадет... Но, кажется, в конце концов бабушка поняла, что прогулки и беседы с ней воздействуют на Варино здоровье отнюдь не благотворно. А может, Гошка сказал. Он мог. Никакой деликатности... Зато - честный.
   А сдерживаться и не пилить Варю за глупость бабушка не умела. Не могла она даже сдержаться и хотя бы не сетовать на подлость Гольдовского, гнусно бросившего беременную Варю... Или не проводить аналогий между ним - и отцом... Между Варей - и мамой.
   И Варе всякий раз стоило огромного труда сдержаться и не сказать, что она-то, в отличие о мамы, нормальный и ответственный человек, и никогда не пойдет на поводу у своих эмоций, не пренебрежет долгом и не покинет маленького ребенка! По своей воле - никогда...
   Конечно, с ее стороны было безответственно оставлять этого ребенка. Правильнее было бы сделать аборт. Нет у них средств растить его и кормить... Одевать и учить... А если Варя родами умрет, что так же возможно, в ее-то возрасте, в ее-то ситуации?! Что тогда будет с бабушкой, с Гошкой? Так что, наверное, не так уж бабушка была не права, проводя аналогию между Варей и мамой...
   Но все-таки, решиться родить - это совсем не то, что выпрыгнуть из окна, когда в соседней комнате спит твой шестилетний ребенок.
   По крайней мере, Варя не хочет их покидать! Она хочет жить! Жить, растить ребенка, дождаться Славу... И даже если без Славы - все равно жить. И ребенка... Ребенка ей очень хотелось. У Вари было какое-то странное ощущение - словно та девочка, которая погибла в ней двенадцать лет назад, сейчас снова вернулась, поселилась внутри ее тела и готова выйти в мир, чтобы жить, расти... Ох, только бы все обошлось! Пожалуйста, пусть она родится! Пусть она родится ЖИВОЙ! Как-нибудь прокормят. Все как-то умудряются выживать и растить детей - значит, и они выживут.
   К тому же Варя верила, что Слава вернется. Не могла себе представить, чтобы он вот так просто ее бросил... Ее - и своего ребенка! Гольдовский обожал детей. Боготворил своего старшего сына. А как он был счастлив, когда Варя рассказала ему о своей беременности! Одно время Варя даже немного ревновала, ей казалось, что все чувства Гольдовского теперь направлены не на нее, а на того зародыша, который вызревает в глубине ее тела...
   Хотя все это казалось весьма странным: уехал, без вещей, вроде бы - на три дня, и - исчез! И никто не знал куда он подевался... Хотя, впрочем, "никто" - это сильно сказано. Когда Слава исчез, Варя поняла, как мало она о нем знала. Просто молчал телефон в его квартире, и мобильник отвечал механическим голосом, что "абонент недоступен", и секретарша повторяла, что Вячеслав Яковлевич не звонил и не подавал о себе вестей. И так - с конца апреля... То есть, уже три с половиной месяца.
   Варя не осмеливалась расспрашивать секретаршу относительно того, не волнуется ли она о судьбе Вячеслава Яковлевича и не думает ли она подать в розыск. Хотя очень хотелось - Варе представлялись всякие ужасы... Мало ли, что могло случиться с бизнесменом в наше мрачное время!
   Гибель Шершунова, -- того самого милого отцовского компаньона, который передал ей часы и перстень, -- глубоко потрясла Варю. Она узнала об этом из газеты - Гошка выписывал "МК", и там, в разделе "Срочно в номер", была ма-а-аленькая заметочка... О том, что бизнесмен Евгений Николаевич Шершунов был убит выстрелом в затылок на пороге собственной фирмы "Глория-М". Варя потом даже посмотрела "Дорожный патруль", где всегда рассказывали обо всех убийствах и несчастных случаях, приключившихся за день, и узнала Шершунова, лежащего на асфальте, в окружении милиционеров и бесполезной бригады "Скорой помощи". Мертвого. Милиционер прокомментировал, что это наверняка заказное убийство, бизнесмен что-то с кем-то не поделил, такое, мол, происходит часто, и надежда расследовать подобное преступление, найти исполнителя или даже заказчика - ничтожна, потому что все показывает на высокий класс киллера... Варю затошнило и она выключила телевизор так и не дослушав милиционера.
   Господи, Шершунов - уж он-то кому мог помешать?! Милейший, деликатнейший, интеллигентнейший человек! И, если на него могли поднять руку... Значит, и Слава так же не может быть в безопасности! Весь российский бизнес сейчас - волчий бизнес... И, хотя сейчас уже не так плохо, как в середине девяностых, все равно... Одно то, что Гольдовский так внезапно уехал, наводило ее на весьма мрачные мысли.
   Но голос секретарши, отвечавшей, что Вячеслав Яковлевич отсутствует, звучал неизменно спокойно.
   А Варя не чувствовала за собой морального права поднимать панику.
   Кто она Гольдовскому, в конце-то концов? Любовница? Мать его ребенка? Будущая жена? Будущая...
   Иногда, когда она оставалась дома одна, Варя вынимала из шкатулки то самое заветное кольцо, с россыпью мелких бриллиантов и изумрудов, сверкающее, как чешуя дракона... Ее обручальное кольцо. "Кольцо невесты" -- так это называлось в прошлом веке, так это называется и по сей день в западных странах. Когда в СССР возродили традицию обмениваться кольцами во время свадьбы, про обручальное кольцо - "кольцо невесты" -- все уже позабыли, и обручальным кольцом стали называть то, которое на самом деле называется "венчальным". Оно должно быть простым и скромным, в противовес обручальному, которое обязательно - с камнем или с камнями... Ее обручальное кольцо было на удивление красивым и роскошным. Вот только окажется ли когда-нибудь рядом с ним гладкое венчальное кольцо? То, которое теперь принято надевать в ЗАГСе в знак скрепления супружества.
   А может, все, что он говорил о себе - ложь...
   А может, у него таких, как Варя, - десятки...
   И беременных в том числе!
   Бабушка постоянно твердила об этом. И, хотя сама Варя никак не могла представить, что Славочка - подлец и ловелас, она так же не могла быть до конца уверенной в том, что это не соответствует истине.
   В общем, сплошные мучения!
   Во-первых, страх за любимого.
   Во-вторых, серьезное опасение, что любимый на самом деле не заслуживает этих переживаний, поскольку попросту бросил Варю и укатил куда-нибудь с новой пассией, как говорила бабушка...
   А может, не укатил вовсе! Может, он вообще в Москве! Вернулся давно или вовсе никуда не уезжал, просто сказал секретарше, чтобы Варю с ним не соединяли. Надоела ему Варя. И вовсе он не хочет брать на себя ответственность за ее ребенка. Все он ей врал! А телефон в квартире молчит - ну, так у него же определитель номера есть, он может не брать трубку, когда видит Варин номер... А мобильник? Ну, так он, может, вовсе его выкинул в Москва реку! Он богатый. Может себе позволить. Может, он ради каждой новой любовницы заводит очередной мобильник! Сначала Варю смешили эти бабушкины разглагольствования, но время шло и, сама того не желая, она начала к ним прислушиваться... Вполне возможно, что некое рациональное зерно во всем этом было. Бабушка давно на свете живет и людей знает. Да... Особенно - таких, как Гольдовский.
   -- Это было неизбежно! Ты должна была влюбиться в подлеца... Так же, как и твоя мать. Я читала - так почти всегда случается! Женщина влюбляется или точно в такого же, как ее отец, или - в прямую противоположность. Вот я влюбилась в такого же как мой отец. И папа, и Паша были благородными людьми. А твоя мать влюбилась в полную противоположность Паше... В этого мерзавца Горленко. А ты опять влюбилась в такого же, как твой отец... В такого же негодяя. Одно меня радует - что он тебя никуда не увез. Обошлось... А если бы он тебя любил и захотел бы увезти, ты бы, наверное, согласилась... Ты такая же дурочка, как моя Ольга. На край света за любимым бежать готова.
   -- Ты тоже готова была, наверное, когда любила...
   -- Даже сравнивать не смей! Мой Павел был такой... Таких теперь и не бывает! За ним можно было и на край света. И вообще куда угодно.
   -- Саша тебе тоже не нравился.
   -- Я до сих пор считаю, что ты вышла замуж слишком рано. Но в отношении твоего первого мужа я заблуждалась. А вот этого мерзавца, я как увидела, так сразу и...
   -- Он никогда никуда не собирался меня увозить! Он вообще не собирался уезжать!
   -- Но ведь уехал... Если, конечно, не сидит где-нибудь в Москве и не смеется над тобой.
   И такие разговоры - изо дня в день...
   Варя уставала от них бесконечно.
   Слава Богу, когда Гошка приходил домой, бабушка переставала ее пилить. Она считала, что нечего сыну видеть, какой дурой оказалась его мать. Совсем уважение потеряет... И будет полностью прав.
   Варя слушала и терпела.
   Терпела.
   Только один раз Варя сорвалась, накричала на бабушку и разрыдалась, как последняя истеричка... Когда бабушка заявила, что в наше время можно доказать отцовство путем анализа ДНК и что надо наконец разобраться, куда запропастился Гольдовский, и подать на него в суд. Он обязан выплачивать содержание своему ребенку. Варе казалась ужасной сама мысль о каком-то там суде, об анализах, обо всей этой грязи, марающей последние светлые воспоминания об их со Славой романе! Возможно, это наивно и глупо, но такая уж она... Наивная и глупая.
   Этот конфликт произошел как раз во время прогулки. Бабушка повела себя мужественно: усадила Варю на скамеечку и громогласно призывала сначала - не позориться перед прохожими, потом - подумать о ребенке... Мысли о ребенке заставили Варю взять себя в руки. Но с бабушкой она не разговаривала - ни в тот день, ни на следующий. Однако, бабушка вела себя так же, как и всегда, словно ничего не изменилось. Разговаривала с Варей так, словно не замечала ее молчания. И Варя сдалась. Тоже начала отвечать ей: сначала односложно, потом - как всегда...
   Но гулять они вместе больше не ходили.
   Так что, когда уже в середине августа, во время очередной своей прогулки, Варя встретилась с Гольдовским, бабушка при этом не присутствовала.
   И хорошо, что ее не было...
  
   2.
   Наручники свернулись на кухонном столе, как спящая змея.
   Нестор смотрел на них с недоумением. Потом он посмотрел на гариковы руки, сжатые в кулаки, лежащие на столе рядом с наручниками.
   -- Это все правда? - жалобно спросил Нестор.
   Он не мог смотреть на Гарика - проще смотреть на наручники.
   Слишком страшно, слишком странно... Так не бывает...
   -- Я не хотел приходить к тебе, но мне больше некуда идти.
   -- То что ты говоришь... так не бывает... Может быть ты в это веришь, но так не бывает!
   -- Ты помнишь, я рассказывал тебе историю с маньяком, от которого я убежал...
   -- Его убила собака.
   -- Собака была заперта. Его убил я.
   -- Ты говорил, что не помнишь...
   -- Это я его убил, Нестор. Я перегрыз ему горло.
   -- Я не верю...
   -- Московский оборотень существует.
   -- Нет...
   -- Он рядом с тобой.
   -- Пожалуйста...
   -- Мне очень плохо, Нестор. Мне никогда еще не было так плохо, как теперь.
   -- Я вижу.
   -- Ты мне поможешь?
   -- Да.
   -- Тогда возьми эти наручники и прикуй меня к батарее.
   -- А ты... не разорвешь?
   Гарик засмеялся.
   -- А говоришь - не веришь.
   -- Я не знаю, Гарик, во что мне верить.
   -- Я не знаю, смогу ли я разорвать цепь, раньше не мог... Правда и цепи раньше были другими, в руку толщиной, но и наручники ведь не дураки делали.
   -- Как-кие цеп-пи в руку толщиной? - заикаясь, пробормотал Нестор.
   -- Я потом тебе расскажу... Я все тебе расскажу...
  
   3.
   Он сидит на полу. Прикован за руку к батарее. Батарея прохладная. Приятно прижаться к ней разгоряченным лбом. Кондиционер в квартире работает на полную мощность. И все равно вся кровь в нем пылает, кипит, и сердце, кажется, вот-вот взорвется... И слезы из глаз - горячие, горячие!
   -- У нас с тобой еще много времени. У нас впереди целая вечность. Только поверь в это... Главное - верить. Даже если не сбудется ничего, даже если окажется, что там все совсем не так, если ты будешь сильным, ты все переживешь. Вера научит тебя быть сильным. Пожалуйста, научись верить.
   -- Мне плохо, мне больно. Я не хочу ни во что верить, я хочу перестать существовать, но как я могу знать, что если умру - то перестану существовать?
   -- Вот видишь - ты все-таки веришь.
   -- Я верю. Конечно, я верю... Человек должен во что-то верить, хотя бы в то, что он ни во что не верит...
   -- В меня ты веришь?
   -- Верю... Я не могу в тебя не верить, даже если буду точно знать, что ты перестал существовать. Если я перестану в тебя верить, я разорву эту цепь. Ты даже не представляешь себе, как легко мне это сделать. Меня не цепь держит, меня держишь ты.
   -- Я буду с тобой до тех пор, пока ты в меня веришь.
   -- Значит ты будешь со мной всегда.
   Его губы беззвучно шевелятся. Нескончаемый диалог с незримым собеседником... Незримым - для других. А для него собеседник реальнее всего окружающего. Реальнее, чем жара, наручники, батарея...
   Только вот слезы никак не получается унять. Они текут и текут. Он вытирает их свободной рукой. Мокро, горячо...
   Как тогда, на раскаленном асфальте, когда твоя кровь текла на мои ладони!
  
   4.
   Варя сидела на лавочке в сквере, негласным решением местных собаководов отведенном под собачью площадку, и смотрела, как огромный мордастый сенбернар Барон бегает и играет со своим лучшим другом - маленьким и кривоногим фокстерьером-метисом. Хозяйка метиса, маленькая старушка в пестром платье и белой детской панамке, сосредоточенно выгуливала кошку в нарядной шлейке. Вообще-то она любила поговорить о своих питомцах и о том, как дружно и весело все они живут, но сегодня ее кошечка страдала запором и старушке было не до бесед. И Варя, хоть и сочувствовала кошачьим страданиям до глубины души, все-таки в глубине души радовалась возможности молча и спокойно посидеть. Дома ей покоя обычно не хватало...
   Хотя сегодня Варю ожидал очень неплохой вечер. Прошел дождь, прибил пыль, омыл листву и остудил раскаленный асфальт, так что гулять было приятно и дышалось легко. Бабушка поехала в гости к своей фронтовой подруге Верочке, а сын пошел в кино с компанией таких же, как он, замечательных и трудолюбивых оболтусов. Оба они - и бабушка, и Гошка - замечательно развлекутся, вернутся усталые и довольные... А Варе, после прогулки в пахнущем мокрыми листьями скверике, предстояло возвращение с Бароном в пустую квартиру, где она могла спокойно попить чаю и в тысячу первый раз перечитать "Ветер в ивах".
   Теперь, стоило ей взять в руки эту книгу, как она замечала подозрение в глазах не только бабушки, но и Гошки... Однако ничего не могла с собой поделать. Вот уже пол года Варя ничего, кроме Кенната Грэма, читать не могла. Не то было нервное состояние. Мысли о Гольдовском не давали ей покоя. Где он? Что с ним? Или... Кто с ним?
   Варе отчего-то было легче думать на тему "кто с ним?", чем "что с ним?", она бы скорее простила Славе измену и даже то вероломство, в каком его подозревала бабушка, лишь бы он оказался жив и здоров. Отчего-то ей все время вспоминался знаменитый киллер Солоник, который уехал за границу, спасаясь от каких-то бандитов, но его настигли и там... Хотя Слава Гольдовский не был киллером и трудно было представить, чтобы он имел дело с бандитами, Варе все равно было очень страшно: не случилось ли с ним несчастья на чужой стороне? Все-таки он - обеспеченный человек... А вдруг? В наше время быть обеспеченным так опасно! Вон Шершунова убили... А он тоже вряд ли имел дело с бандитами. Хотя Алечка говорит, что всем бизнесменам приходится водить знакомство с бандитами и платить им за "крышу". Может, Шершунов отказался заплатить? А Слава... Он слишком честный и интеллигентный для того, чтобы согласиться участвовать в какой-либо противозаконной деятельности. Может быть, поэтому ему пришлось бежать из страны? А вестей о себе он не подает, потому что... Потому что... Но если бы с ним что-то случилось, секретарша бы знала, верно? Или хотя бы обеспокоилась? Правда, со времени гибели Шершунова Варя так ни разу и не позвонила на работу Гольдовскому. Только домашний его номер иногда набирала...
   Варя так часто и много думала о Гольдовском, что, когда ей, сидящей на лавочке в собачьем сквере, послышался вдруг его голос, она подумала - это воображение. Или - галлюцинация. Она даже не повернулась, когда он ее окликнул. Не хотелось убеждаться в своем безумии, увидев перед собой пустоту.
   Но он окликнул ее снова и теплая ладонь легла на ее плечо.
   -- Варюша! Ты и смотреть на меня не хочешь?
   Варя дернулась, оглянулась...
   Это был действительно он!
   Он был здесь!
   Стоял рядом с лавочкой, чуть склонившись, и смотрел на нее жалобно и тревожно.
   -- Славочка! Господи! - выдохнула Варя, прижав руку к груди. - Это действительно ты?
   -- Это действительно я. А что, приходил кто-то и прикидывался мной? - еще сильнее встревожился Гольдовский.
   -- Нет, -- рассмеялась Варя. - Просто... Я о тебе думала. И решила, что это... Что мне чудится твой голос.
   -- Нет, -- робко улыбнулся Гольдовский. - Это действительно я. Я приехал... И пришел просить у тебя прощения. За свое внезапное исчезновение, за долгое молчание, за все... Я тебе все должен объяснить. Я не виноват, Варя. Или - меньше виноват, чем ты думаешь. Ты... Ты, наверное обо мне такое думала... Ты меня не разлюбила?
   -- Нет. Что ты! И я ничего такого о тебе не думала... Только волновалась. Ты действительно так внезапно исчез, я звонила, но никто о тебе не знал, и я... Я...
   Варя почувствовала, что сейчас расплачется от счастья, устыдилась своих чувств и замолчала. Молча смотрела на Гольдовского. На нем был летний светлый костюм, из какого-то легкого натурального материала, и он замечательно оттенял загар - Слава очень сильно загорел, и оброс, волосы стали гораздо длиннее, и похудел... Да, он похудел. Варя смотрела на него с нескрываемым обожанием. Господи, какое счастье! Спасибо тебе, Боже, если ты существуешь! Он - жив, он - здесь... А подробности и не важны.
   Барон, заметив, что к его хозяйке кто-то подошел на слишком близкое расстояние, прекратил игру и подбежал с глухим рычанием... И заплясал, замахал хвостом, узнавая Гольдовского.
   -- Привет, привет, мордастый! - радостно сказал Слава, почесывая Барона под подбородком.
   Фокстерьер налетел, как крохотный кудрявый смерч, подпрыгнул и ударил Барона передними лапами в бок. Барон отпрыгнул - и снова ввязался в игру.
   Слава засмеялся и взял Варю за руку. Тихо, не глядя на нее, лаская пальцами ее ладонь, он произнес:
   -- Варя, я должен тебе кое-что сказать... Это обязательно надо сказать сейчас, это объяснит все, будет ответом на все твои вопросы, и вообще - тебе следует об этом знать, прежде чем мы... Мы... Но я не знаю, как ты это воспримешь. Я даже не знаю, с чего начать.
   -- Начни с самого начала. Так проще всего, -- улыбнулась Варя. -- Я всегда говорю так своему сыну...
   -- Нет, так не проще, -- тяжело вздохнул Гольдовский. -- Начать, пожалуй, надо с сути. Итак, милая Варя, я должен тебе признаться, что наше с тобой знакомство было отнюдь не случайным.
   -- Это была судьба? - удивилась Варя: она не ожидала от благоразумного Славы рассуждений на кармические темы, хотя от него готова была со всем сниманием выслушать даже такие рассуждения.
   -- Да... В какой-то мере, -- усмехнулся Гольдовский. -- Судьбой было то, что ты оказалась такой... Как ты есть. То, что я полюбил тебя.
   -- Ты меня действительно любишь, Слава? - Варя не смогла сдержать дрожи в голосе. -- Меня, а не ребенка, которого я ношу?
   -- Я люблю тебя. Очень. Если бы не было ребенка - я все равно бы любил тебя. Но из-за ребенка я еще сильнее тебя люблю, -- тихо и проникновенно сказал Гольдовский.
   Он поймал вторую ее руку, поднес к губам, поцеловал в середину ладони. Варе было очень приятно ощущать его прикосновение. Все время его отсутствия Варя запрещала себе сомневаться в том, что он вернется... Но сейчас ощутила вдруг, как остро ей его не хватало. Как сильно она в нем нуждается.
   Его голос. Его глаза. Его губы. Его худощавое, сильное тело. Его руки с тонкими пальцами и ухоженными ногтями. И все это - не в воспоминаниях, а здесь, рядом, близко.
   Варе было приятно, когда он прикасался к ней. Так приятно, что она вся сосредоточилась на этом ощущении и едва слушала, что он ей говорил.
   -- Варя... Я люблю тебя. Но познакомился я с тобой, потому что должен был это сделать. Понимаешь... Тебе это покажется странным и сложным... В общем, ты помнишь Евгения Шершунова? Как-то раз он позвонил тебе и пригласил к себе, чтобы передать вещи твоего отца...
   -- Да. Часы и перстень. Я их Гошке отдала. Пусть хоть что-то от деда будет... Правда, он их не носит, -- усмехнулась Варя. - Наверное, для него они слишком... Роскошны, что ли. В их компании таких вещей не носит никто.
   -- Варя... Дело в том, что Шершунов тебя обманул. Он не сказал тебе всей правды. Твой отец действительно кое-что тебе оставил. Только это кое-что - не жалкие часы и перстень. Часы и перстень - это вообще идея Шершунова. Экспромт своего рода.
   -- Они не принадлежали отцу? - грустно спросила Варя.
   -- Нет.
   -- Я так и думала... Они слишком какие-то аляповатые для него. Но Гошке мы этого не скажем, хорошо?
   -- Не скажем. Потому что это не важно, -- нетерпеливо выдохнул Гольдовский. - Варя, твой отец оставил тебе огромное состояние, равное тому, которое он оставил твоей сестре. Но только твоя часть состояния заключается не в банковском счете и не в акциях нефтеперерабатывающего завода. Он оставил тебе алмаз. Огромный кристалл, который в настоящий момент уже превращен во множество мелких... Но их очень много. Если их как следует огранить - а на это нужно время - а потом продать, ты будешь так же богата, как Катя, а может быть даже...
   -- Отец оставил мне алмазы? - недоуменно спросила Варя и попыталась вытащить свои руки из ладоней Гольдовского, но он сжал ее сильными пальцами, он не отпускал ее. -- Подожди, а ты откуда об этом знаешь? И про Шершунова...
   -- Потому что я работал в фирме "Глория-М", хозяином которой был Шершунов, а он был партнером твоего отца.
   -- И ты познакомился с мной из-за этого? Из-за того, что я - богатая наследница?
   -- Я люблю тебя, Варя! - выкрикнул Гольдовский.
   -- Я верю, -- грустно вздохнула Варя. -- Но сначала ты хотел познакомиться с наследницей...
   Гольдовский внезапно выпустил ее руки и даже чуть отшатнулся назад.
   -- Нет, милая, я не собирался знакомиться с наследницей ради наследства, -- почти что с презрением сказал он. -- Я - состоятельный человек. Мне нет нужды заниматься проституцией. А женитьба на богатой наследнице - это та же проституция. И вообще, у меня есть целый ряд нравственных принципов... Которые останутся незыблемы, что бы со мной не случилось. И один из них - спать с женщинами только по любви. Даже не из страсти, а по любви! У меня после смерти жены никого не было. Потому что я никого не мог полюбить. А без любви - это разврат получается...
   -- Слава, прости меня! - всхлипнула Варя, чувствуя, как глаза наполняются слезами от облегчения и стыда.
   Господи, он любит ее! Он ее действительно любит!
   Как могла она усомниться?
   Разве не знает она его души, его тела?
   Как она могла забыть о его благородстве?
   Совсем с ума сошла, как она посмела! Наверное, это беременность... Гормоны бьют по мозгам...
   -- Прости! Я сама не знаю, что говорю...
   -- Нет. Это ты прости. Я вспылил. Я не должен был тебя волновать, -- Гольдовский ласково погладил Варю по животу. - Но я правда очень люблю тебя...
   -- Я тоже очень люблю тебя!
   --...и я не могу позволить тебе сомневаться в мне. Ты - моя жена. Почти жена. Ты - мать моего ребенка... Но когда я еще не знал, что все так случится, Варя, я все равно должен был познакомиться с тобой, чтобы защитить тебя. Как я уже говорил, у меня есть ряд смешных несовременных принципов. И, хотя я понимаю, что бизнес есть бизнес, и в сфере бизнеса мне приходилось идти на обман... Но я считаю, что обирать нищую сироту - это мерзость. Тем более, когда сам обирающий - богат. Покойный Шершунов был богат. И он собрался тебя обобрать. Украсть и присвоить твои алмазы. Варя, твой отец не оставил завещания. Но на словах он говорил, что собирается отдать эти алмазы тебе. Только не знает, как это сделать: из-за той ненависти, которую питает к нему твоя бабушка... И ты - он думал, ты тоже его ненавидишь. У вас была причина его ненавидеть. Помнишь, как он приходил к тебе незадолго до смерти?
   -- Да...
   -- Он тогда хотел все сказать.
   -- Подожди... Ты был знаком с моим отцом? - встрепенулась Варя.
   -- Да. Я же говорю тебе: я был главным бухгалтером на их с Шершуновым совместном предприятии! Но я был не просто наемным работником, а почти полноправным партнером. Меня посвящали во все. Твой отец посвятил меня в то, каким образом он добыл алмазы и кому хочет их отдать. А Женя... Шершунов - он посвятил меня в то, что собирается их присвоить. Я не мог этого допустить Я познакомился с тобой - я просто хотел тебе как-то помочь - а потом я влюбился в тебя... И решил действовать сам. Не впутывая тебя во всю эту мерзость.
   -- Почему ты мне ничего не сказал?
   -- Ты не должна была знать. Это было опасно. Я предполагал, что Шершунов... Как, собственно, и случилось... Помнишь, он увез тебя к себе? А потом он вышел из комнаты и отсутствовал... А потом отпустил тебя.
   -- Да, -- испуганно прошептала Варя, только сейчас осознавая, какая опасность по-видимому грозила ей.
   -- Я позвонил ему и сказал, что ты ничего не знаешь, алмазов у тебя нет, они у меня и ему до них не добраться, -- медленно проговорил Гольдовский.
   -- То, что ты исчез на несколько месяцев... Это ведь из-за алмазов?
   -- Да. Я переместил их из банка, где их держал твой отец, в ювелирную фирму. Но готовы к продаже они будут не раньше, чем через год. Впрочем, он может отдавать тебе их частями.
   -- Мне? - недоуменно переспросила Варя.
   -- Но они же твои.
   -- И они... Дорого стоят?
   -- Очень дорого. Я же говорю: ты можешь стать не менее состоятельной женщиной, чем твоя сестра.
   -- Господи... Мы сможем отправить Гошку учиться в какой-нибудь хороший университет?
   -- Пусть выбирает! Но это мы смогли бы и без твоих алмазов. Как-нибудь я бы потянул - выучить двоих парней.
   -- Бухгалтеры так много зарабатывают?
   -- Я - не простой бухгалтер.
   -- Но твой шеф погиб... Ох, Слава! Это ведь не ты? Не из-за меня?
   -- Нет. Я даже не знаю, кто это... Бандитов убивают каждый день. Мой шеф был бандитом. И его убрали другие бандиты. Конкуренты. Они просто передрались, как пауки в банке... А вообще - его алчность погубила. Алмазы никогда не приносят добра тому, кто их украл. Алмазы надо получить в подарок или по наследству - тогда от них будет прок.
   -- А мой отец...
   -- Он умер. Давай, не будем поминать его злом. Он ведь старался для своих наследников. Для тебя.
   -- Значит, он эти алмазы украл? Тогда я не имею на них права. Надо вернуть их тому, у кого он их украл.
   -- Господи, Варя! - Гольдовский всплеснул руками и даже глаза закатил. -- Объявление в газете дадим? У кого пропали алмазы - обращайтесь по адресу...
   -- А ты не знаешь, у кого? - спросила Варя, осознавая, как по-детски наивно звучит ее вопрос.
   -- Нет, конечно! Я знаю только, что он купил их очень дешево...
   -- Значит, не украл! - обрадовалась Варя.
   -- Практически украл. Но если тебе приятнее думать иначе...
   -- Да. Мне приятнее. По крайней мере, он никого не убил! - торжествующе парировала Варя.
   Гольдовский улыбнулся, притянул ее к себе, поцеловал в лоб и прижался щекой к ее волосам. Его грудь тяжело вздымалась, словно от сдерживаемы рыданий... Или смеха? И то, и другое было одинаково странно.
   -- Славочка... Ты чего?
   -- Нет. Да. Ничего... Я просто соскучился. Он никого не убил. Твой отец... Он никого не убил, он был почти честным человеком, но все-таки он не был достоин такой дочери, как ты.
   -- Слава... А та автокатастрофа... Она была настоящая? - прошептала Варя.
   -- Да. Вернее - я точно не знаю. Но Шершунов устраивал свое собственное, дополнительное расследование. Похоже, все чисто.
   -- Значит, получается, я правда могу распоряжаться ими, как захочу?
   -- Получается, так.
   -- Слава! А там правда много денег будет, если продать? - Варя даже покраснела, таким непристойно-алчным показался ей вопрос и та интонация, с которой он был произнесен.
   -- Много, -- спокойно ответил Гольдовский.
   -- Я подумала... Кое-какую аппаратуру прикупить для больницы. Сейчас есть хорошая диагностическая аппаратура. Но очень дорогая. Не хватит?
   -- Хватит. Вообще, сможешь заниматься благотворительностью, сколько угодно.
   -- Я... не могу поверить. Я... Я - богатая! - рассмеялась Варя. -- Боюсь, бабушка рассердится.
   -- Может, не скажем?
   -- Ты что! Я бабушке все говорю.
   -- А если она велит отдать алмазы в Фонд Мира?
   -- А разве он существует? - удивилась Варя.
   -- Ну, я так, для примера.
   -- Нет. Никаких фондов. Я сама буду распоряжаться, -- серьезно заявила Варя и тут же снова рассмеялась. -- Ой, Славочка, это так приятно... Быть богатой! И иметь возможность купить все, что захочешь! У нас в больнице даже одноразовых капельниц нет. Вернее, они есть. Но используются, как многоразовые.
   -- Варя! - выдохнул Гольдовский.
   -- Что?
   Он взял ее лицо в ладони, долго-долго разглядывал, словно бы - в первый раз. Варя улыбалась ему. Глаза у нее сияли от счастья, а сердце было переполнено любовью. Потом Слава поцеловал ее - в лоб, в кончик носа, в глаза, в губы. И только потом тихо сказал:
   -- Ты - святая.
   -- Нет. Это ты - святой, -- пылко ответила Варя. -- Если бы не ты, я бы никогда и не узнала... Ты ведь мог запросто утаить! То есть, если бы это был не ты, а другой человек.
   -- Но тогда эти камни не принесли бы мне счастья... А теперь - принесут. Так что, получается, я расчетливее, чем ты думаешь, -- усмехнулся Гольдовский. -- Вообще, обычно людей губит алчность. Они не чувствуют, когда надо остановиться. Чем следует ограничиться.
   -- А ты чувствуешь?
   -- Да. Это, моя милая, основа выживания. Никогда не хватай кусок больший, чем сможешь проглотить. Не уподобляйся волкам алчущим и всяким прочим пиявицам ненасытным. Ибо волки в конце концов подавятся, а пиявицы - лопнут. И только тот, кто знает меру, будет и сыт, и жив.
   -- Забавная философия!
   -- Полезная. Те, кто ее не придерживается, -- лежит в могиле или сидит в тюрьме. Или, в лучшем случае, вынужден бывает прятаться и трястись остаток жизни... А я вот и жив, и свободен, и счастлив. У меня есть ты. У нас будет ребенок.
   -- А были соблазны? Ну, поступиться этой философией? - робко спросила Варя.
   -- Были. Совсем недавно, -- задумчиво ответил Гольдовский -- Можно сказать, только что...
   -- Ты мне расскажешь?
   -- Возможно. Когда-нибудь. Но не сегодня. Сегодня с нас достаточно деловых разговоров. И вообще: я голоден. Пойдем в ресторан?
   -- А, может, домой? У меня беляши есть. Только утром приготовила. Можно согреть.
   -- Я и холодными съем. И... Я по Гошке соскучился. И даже по твоей бабушке.
   -- А их дома нет. Бабушка - в гостях, Гошка - в кино. Будут поздно...
   -- Это хорошо. Потому что больше всего я соскучился по тебе, Варя. Мы будем пить чай и есть беляши. И разговаривать. Но только не об алмазах, ладно?
   -- Ладно, -- счастливо кивнула Варя.
   -- И ты о них пока никому не говори, ладно?
   -- Слав, я же не совсем идиотка... Я понимаю, в какое время живу. Понимаю, что зависть присуща даже лучшим людям и способна испортить все... Я буду заниматься благотворительностью анонимно. Но мне, возможно, понадобится сто восемьдесят тысяч долларов! Я сейчас подсчитала. Как ты думаешь, придется ждать, пока все огранят? И все сразу продать?
   -- Нет. Не придется. Но давай, больше не говорить о них...
   -- Все, все! Я молчу, -- Варя даже рот себе рукой зажала, словно бы для надежности.
   Гольдовский отнял ее руку ото рта, поцеловал сначала - в губы, потом - в середину ладони. А потом вдруг опустился перед ней на колени - прямо на влажную землю - и, обхватив Варю за бока, прижался щекой к ее животу.
   -- Ты думаешь чего-нибудь услышать? - нежно спросила Варя, проводя рукой по кудрявым волосам Гольдовского.
   Барон снова подбежал и с недоумением воззрился на Гольдовского, помахивая хвостом и склонив голову на бок.
   Старушка, поймавшая наконец своего шаловливого фокса-метиса, тоже смотрела на них, чуть склонив на бок голову, и улыбалась.
   -- Тс-с-с... Я слышу. Как бьются ваши сердца. И как наш малыш пошевеливается внутри тебя, -- он погладил ее по животу и поцеловал несколько раз.
   -- Сейчас еще тихо... А иной раз так брыкается, аж дух захватывает! - хихикнула Варя.
   -- Ты еще не знаешь, кто у тебя там? - спросил Гольдовский, глядя на Варю снизу вверх.
   -- А ты хочешь знать?
   -- Еще бы!
   -- Девочка... Но могли и ошибиться, ты учти!
   -- Я хочу девочку! - воскликнул Гольдовский вскакивая.
   -- А мальчика? Не хочешь? - лукаво спросила Варя.
   -- И мальчика тоже! Но девочка... У нас ведь с тобой нет ни одной девочки, а мальчиков - целых два!
   -- Ну, может, действительно будет одна...
   -- Александра. В честь твоей бабушки.
   -- Ты согласен? - удивилась Варя: вроде бы, бабушка даже и не скрывала своей антипатии к Славе, и он в свою очередь вряд ли мог испытывать к ней симпатию.
   -- Но я же первый предложил!
   -- Славочка, ты - ангел.
   -- О, нет... Я не ангел, -- расхохотался Гольдовский, снова стискивая Варю в объятиях. -- Я просто ужасно благоразумный человек. И я умею видеть выгоду в том, в чем другой ее ни за что не разглядит!
   -- Так в чем же здесь выгода?!
   -- В том, что бабушка твоя будет лучше ко мне относиться, если наш с тобой ребенок будет носить ее имя.
   -- Да ты подхалим!
   -- Жизненная необходимость, -- хохотнул Гольдовский и припал к губам Вари уже настоящим поцелуем, от которого у нее перехватило дыхание, а по спине побежали мурашки.
   -- Слава, -- выдохнула Варя прямо в губы Гольдовскому. - Мне сейчас нельзя...
   -- Знаю... Но как же счастливы были наши предки, которые не знали, что во время беременности - нельзя!
   -- Слава...
   -- Что, родная?
   -- Я думаю, один раз - можно. От одного раза вреда не будет. Только польза.
   Вместо ответа Слава впился поцелуем Варе в шею над ключицей, где у нее было самое чувствительное местечко.
  
   5.
   У Нестора в голосе дрожали слезы, казалось, еще немного, и он действительно разрыдается... А то и вовсе рухнет на колени и будет униженно молить... Во всяком случае, голос у него уже сейчас звучал униженно и моляще.
   -- Гарик, пожалуйста, давай я расстегну эти наручники... Я не могу так больше... Мне кажется, что ты сумасшедший, а я иду у тебя на поводу!
   -- Убийства прекратились?
   -- Кажется, да...
   -- Ты регулярно смотришь "Дорожный патруль"?
   -- Да... Они говорят, что оборотень затаился.
   -- Ну в чем-то они правы, не так ли?.. Если ты меня отпустишь, убийства продолжатся. И будут они на твоей совести.
   -- Гарик!!! Сколько можно надо мной издеваться?! Почему ты всегда разговариваешь со мной, как с идиотом?!
   -- Ну не буду... не буду...
   -- Что тебе приготовить на ужин?
   -- Что хочешь.
   -- Но только не мясо?
   -- Но только не мясо. Я теперь вегетарианец.
   -- Но... может быть тебе надо... эти белки...
   -- Я лучше тебя знаю, чего мне надо!
   -- Ну ладно, ладно...
   Всплеснув руками и на миг застыв в позе скорбящего ангела, Нестор выбежал из комнаты. В который уж раз...
  
   6.
   Кажется, слезы иссякли. И сердце больше не рвется от боли. Оно словно окаменело... И от этого - еще больнее!
   -- Почему так всегда бывает: то, что имеешь - не ценишь. И всю жизнь гоняешься за призраками...
   -- Может быть стоит остановиться и задуматься?
   -- А не поздно ли?
   -- Никогда не бывает поздно.
   -- Это спорно.
   -- Все - спорно.
   -- Для нас с тобой уже ничего не изменить.
   -- Для меня - да.
   -- А для меня?.. Ты думаешь, я еще что-то могу? Я сделал слишком много зла, чтобы можно было просто сказать - я сожалею, и на этом все закончится. Мертвые не воскресают. Так уж сложилось. Все, что я могу сделать, -- это больше никого не убить. Это я могу. Теперь я уверен, что могу. Но что еще? Забрать Катьку из психушки? Заберу, как только смогу выбраться из дома. Покаяться? Уйти в монахи? Мне кажется, я не имею права на покаяние. Я не имею права просить прощения! Я сам бы себя не простил! А потом, знаешь, одно убийство я бы совершил и с большим удовольствием - я убил бы Гольдовского. Только вот есть его я бы не стал. Отравиться можно.
   -- Забудь ты о Гольдовском.
   -- Но ведь мы-то с тобой знаем, что это он нанял киллера! Кроме него некому!
   -- Забудь о Гольдовском. У него своя судьба, с твоей она никак не связана.
   -- Я не забуду... Не могу... Если он когда-нибудь появится в зоне моей досягаемости, ему не жить.
   -- И что изменится?
   -- Перестань! Ты сам никогда не был святым! Иногда мне кажется, что я говорю не с тобой, а с каким-нибудь благостным ангелом!... Как думаешь, после смерти мы могли бы встретиться?.. Не знаешь. Конечно, не знаешь. Я говорю сам с собой, и это значит, что ты знаешь только то, что знаю я... Не волнуйся, я все понимаю... Господи! Как же мне тебя не хватает!!!
  
   7.
   -- Мне тебя ужасно не хватало, -- стыдливо прошептала Варя, прижимаясь ухом к груди Гольдовского и слушая стук его сердца. -- Если бы ты знал, как я скучала! И как я волновалась за тебя...
   -- Прости...
   -- Но ты ведь ни в чем не виноват! Просто... Так обстоятельства сложились.
   -- Все равно прости, -- его рука скользит по ее волосам.
   -- А вообще - ужасно, ужасно. Я бы и помыслить не могла, что Шершунов... Он мне показался таким милым! - с искренней грустью сказала Варя.
   -- Мне тоже, -- усмехнулся Гольдовский. - Мне тоже он казался очень милым... До поры, до времени. Но, знаешь, из-за блестящих камешков у многих мозги набекрень съезжали. Даже у очень рассудительных людей.
   -- Славочка...
   -- Что?
   -- А ты уверен, что эти алмазы - точно мои? Мы не должны их отдать государству?
   -- Дорогая, мы ничего не должны государству! Сама подумай: если ты их отдашь - где они окажутся? Правильно: в карманах чиновников. И в серьгах у их жен. А если не отдашь - мы их продадим и потратим деньги с толком и пользой...
   -- На себя я тратить не буду!
   -- Не сомневаюсь.
   -- Славочка, -- снова жалобно прошептала Варя.
   -- Какие-то еще сомнения? - мягко улыбнулся Гольдовский.
   -- Мне как-то стыдно, что я стала богатая.
   -- Не бойся, не такая уж ты богатая. И не так уж там много камней. Так, мелкие алмазики...
   -- Но на аппаратуру для больницы хватит?
   -- Хватит.
   -- А на учебу Гошке?
   -- Хватит. Там целая горсть мелких алмазов. Это много - если смотреть с твоих позиций. И очень мало... Если, скажем, смотреть с позиций твоей сестры.
   -- О, Боже! Так ты наверное, что-то знаешь о ней? - встрепенулась Варя.
   -- Ничего хорошего, -- поморщился Гольдовский.
   -- Она... Она и не знает о моем существовании?
   -- Не знает. Но даже если бы знала, это бы ничего не изменило.
   -- Почему? Она бы не хотела со мой встретиться?
   -- Видишь ли, Варюша... Не имеет значения, что бы хотела или не хотела твоя сестра. Дело в том, что она очень больна. Она - сумасшедшая.
   -- С чего ты это взял?!
   -- С того, что она сидит в психушке. В частной дорогой психушке, куда ее упек любящий муж.
   -- А он ее любит? Игорь Зиновьев, он ее правда любит?
   -- Обожает...
   -- Это хорошо. А то я как-то волновалась... Он - красивый, а она - богатая. Я боялась - не по расчету ли...
   -- Может, и по расчету, но он ее полюбил. И очень о ней заботится. Но она действительно очень больна.
   -- Давно?
   -- Наверное, всегда... Дело в том, что ее мать была наркоманкой. Не вульгарной наркоманкой, которые колются и доходят до скотского состояния, а как многие богатые женщины - просыпалась с амфетаминами, засыпала со снотворным, веселилась от кокаина... Ты, как врач, должна это знать.
   -- Я - детский врач. Но я слышала о таких.
   -- Она начала баловаться таблетками еще до рождения Катерины. И, наверное, это как-то повлияло... Катя всегда была странной девушкой. И доставляла много огорчений вашему отцу.
   -- Мне нельзя с ней увидеться?
   -- Нет. Ее муж этого не допустит. Он очень скрывает ее истинное состояние от всех... Стыдится, боится слухов, хотя некоторые журналисты уже начали подозревать... В общем, он никого к ней не пускает. Но ей хорошо там, где она находится. Это дорогое заведение. Там обеспечивают высококлассный уход.
   -- А попросить его нельзя? Вы ведь знакомы...
   -- Мы знакомы, -- серьезно ответил Гольдовский. - Но у нас с ним очень плохие отношения...
   И тут он вдруг расхохотался и смеялся, пока слезы не полились из глаз, а потом опрокинул недоумевающую Варю на подушки и принялся целовать неистово и жадно, бормоча:
   -- Варенька, Варенька, какой же ты ангел, как же я тебя люблю, солнышко мое!
  
   8.
   Нестор страдает. Страдает так искренне, что на него просто приятно посмотреть! Иногда так хорошо иметь рядом кого-то, кто действительно готов разделить с тобой твои страдания... Не то, чтобы они от этого действительно становились менее мучительными... Но это все-таки всегда радует! Когда страдаешь не в одиночестве. А Нестор - он всегда готов пострадать во имя дружбы... Полезное существо - Нестор.
   -- Гарик... Ты ужасно выглядишь. Хочешь, я принесу тебе зеркало? Ты ужаснешься и перестанешь себя истязать.
   -- Нестор... Гарик никогда и ни за что не стал бы себя истязать! Только не себя...
   -- А как это все называется?.. Я люблю тебя, Гарик, я очень тебя люблю. Я никогда тебя не предам, я буду с тобой, сколько понадобится... Но может быть ты вернешься к обычной человеческой жизни? Будешь спать на кровати, как все нормальные люди?
   -- Ты не боишься, что я тебя съем?
   -- Гарик! Я спал с тобой вместе и раньше! Если до сих пор я жив, то наверное, это не случайно!
   -- Я не уверен, что оно не вернется...
   -- Кто?
   -- Конь в пальто! Уйди от меня, Нестор, пока я тебя не убил!
   -- Твой мобильник просто разрывается от звонков. Я говорю, что ты заболел...
   -- Лучше говори, что я умер.
   -- Они захотят сходить к тебе на могилу.
   -- Меня кремировали.
   -- И пепел развеяли по ветру?
   -- Ну вот... Кажется, ты начал соображать самостоятельно. Впервые со дня нашего знакомства. Поздравляю.
   -- Поговори у меня. Вот лишу тебя ужина - будешь знать!
   -- Ой! Пожалуйста, только не это!!!
  
   9.
   Варя, обнаженная, сидит на краю постели и сосредоточенно ест персик. Светлые волосы окутывают ее сияющим плащом, под глазами залегли тени от любовной усталости, губы припухли от поцелуев. Гольдовский сидит на полу возле ее ног и ласково водит пальцем по сетке голубых сосудиков на ее выпуклом животе, потом касается груди, разбухшей из-за беременности, с потемневшим и увеличившимся соском. Варя рассеянно улыбается ему, но он смотрит на нее без улыбки, расширенными горящими глазами.
   -- Славочка, не смотри на меня так... Дай, я прикроюсь, -- она тянется за простыней, но Гольдовский резко вырывает простыню у нее из рук.
   -- Нет. Я хочу смотреть на тебя.
   -- Я сейчас такая толстая и некрасивая...
   -- Ты прекрасна. Мне даже больно от того, что ты так прекрасна, -- лихорадочно шепчет Гольдовский. -- Я вдруг понял сейчас... Я мог потерять тебя. Мог. Если бы он убил тебя? Всего бы этого сейчас не было... А он бы легко мог убить тебя!
   -- Кто - он?
   -- Шершунов!
   -- Нет. Он не мог бы. Он... Мне кажется, он не такой... Не настолько плохой.
   -- Он мог убить тебя. И тебя бы не было, -- упрямо повторяет Гольдовский. - Я мог просчитаться... И он бы убил тебя.
   -- Не думай об этом, Славочка. Ведь все обошлось, -- беспечно отвечает Варя, надкусывая новый персик. -- Ты себя накручиваешь. И не смотри на меня так!
   -- Вся ты милая, прекрасна, и нет в тебе изъяна... Изгиб твоих бедер, как обруч, что сделал искусник, твой пупок - это круглая чашка, полная щербета, твой живот - это ворох пшеницы с каемкою красных лилий, твои груди, как два олененка, двойня газели, шея - башня слоновой кости, твои очи - пруды в Хешбоне у ворот Бат-раббим...
   -- Что это, Слава? Это... Песнь песней Соломона? - с расширившимися от восторга глазами спрашивает Варя.
   -- Да.
   -- О, я помню: про коз, которые спускаются с гор... Ты сравнивал с ними мои волосы. Я потом спросила у одного Алькиного знакомого интеллектуала, он мне сказал, откуда это... И ты знаешь ее наизусть?
   -- У меня вообще множество достоинств, о которых не знал мой покойный шеф... И которых он не мог оценить! - горячо шепчет Слава.
   -- А прочесть с начала можешь?
   -- Тебе не понравится... Ты скажешь, что я дразню тебя!
   -- Не скажу! Пожалуйста, Славочка!
   -- С кобылицей в колеснице фараона тебя, милая, сравнил я, твои щеки украшают подвески, твою шею - ожерелья. Мы скуем тебе подвески золотые и серебряные бусы...
   -- Ты это сейчас придумал? Про кобылицу? - нахмурилась Варя: дело в том, что ее, рослую и крупную, всю жизнь обзывали "кобылищей", когда хотели обидеть. Но вряд ли Слава мог намекать...
   -- Это придумал Соломон, -- лукаво улыбнулся Слава. -- А я тебя предупреждал... А подвески золотые и серебряные бусы у тебя будут.
   -- Мне не нужно! - замахала руками Варя.
   -- Я знаю. Поэтому - будут, -- упрямо ответил Слава.
  
   10.
   Это так просто.
   Это так трудно!
   Это просто невыносимо!!!
   Сделать шаг...
   Может быть стоит пойти в такую церковь, где батюшка после проповеди автоматически отпускает грехи всем присутствующим? Так бывает, я знаю. Этот смелый человек возьмет на себя мои грехи, даже не подозревая о том, какую тяжесть взваливает на свои плечи... Интересно, он вообще осознает, что делает?
   А потом я подойду и вкушу из его рук ложечку "Кагора", который каким-то образом будет нести в себе мистическую силу крови Христовой.
   Как насчет такой силы? Ты ведь так любил приложиться к силе...
   Сумеешь справиться с силой, заключенной в глоточке "Кагора"?
   Ага... Тебе страшно, я чувствую, как тебе страшно.
   Ты бродишь по миру с начала веков, с того дня, когда земля была еще безвидна и пуста, с тех пор ты любишь холод и ветер, они напоминают тебе о доме...
   А почему бы тебе не отправиться домой? В мире и так слишком много зла, без тебя. Равновесие не нарушится, уж ты мне поверь.
   Это просто. Очень-очень просто.
   В маленькой церкви уютно и спокойно. Поет хор из трех юных девушек, батюшка напевно читает что-то по старославянски. Можно все понимать, не понимая ни слова. Правда, можно.
   Батюшка, вы слышали о "московском оборотне"? Так это -- я... Не смотрите на меня так, я не сумасшедший... Я не лгу! Вот, взгляните на этот крест... Я снял его с убитого священника. Этот крест вполне может служить доказательством моей правдивости. Я могу даже поклясться на нем! И вообще, наговаривать на себя во время исповеди - это надо быть полным идиотом. А я сейчас вполне в своем уме. Я никогда еще не был настолько в своем уме, никогда в жизни! Вы и не представляете, как это здорово!
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"