Шнель Леопольд Мартынович : другие произведения.

Тернистый путь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

0x01 graphic

Леопольд Мартынович ШНЕЛЬ

  

Окинем взглядом прожитое,
Неповторимое, родное;
Всё то, что было...
И... ушло...
Увы, навеки испарилось,
Душевной болью отразилось...
И тихой грустью поросло...

  

Тернистый путь

Повести

  

Краткое оглавление
первой повести

   Об авторе. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3
   Повесть первая
"Надежды и реальность". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . 8
   Предисловие. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ..8
   Часть первая
"Когда воцаряется зло". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .9
   Часть вторая
"Обездоленные". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .32
   Часть третья
"Изгнанные" . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .61

Коротко об авторе

  
   Леопольд Мартынович Шнель родился 19 февраля 1939 года
на железнодорожной станции Лутугино Ворошиловградской (Луганской) области.
   Его отец, Шнель Мартын Михайлович, мать, Шнель (урожденная Гоф) Анастасия Рафаиловна, были родом из Николаевской области.
   В 1941 году семья Шнель, как и тысячи других не­мецких семей, была депортирована в Казахстан, где в 1943 году умер от тяжёлых трудармейских работ отец, оставивший четырёх малолетних сыновей, один другого меньше.
   Леопольд родился с врождённой катарактой; и так как комендатурский режим запрещал немцам выезжать в город, то операция глаз запоздала на многие годы, и катаракта обусловила постепенно почти полную атрофию зрительных нервов, что обрекало мальчика на пожизнен­ную слепоту.
   Итак, глухая деревушка в бескрайних казахских степях, населённая четырьмя десятками семей разной национальности, где единственным образованным человеком была учительница начальной школы, имевшая среднее образование, и беспомощное одиночество (ибо слепота, и тем более
у ребёнка, не может не вызывать гнетущего чувства одиночества) - вот тот круг обстоятельств, в которых мальчику Лёне (так его называли в детстве) Приходилось жить и, если можно так сказать, развиваться.
Что ожидало несчастного в будущем? - На это никто не знал ответа.
Правда, бабушка Альбертина не раз со вздохом повторяла: "Придётся тебе
в будущем нянчить детей у старших братьев". Лёня ещё не понимал смысла этого высказывания, но как-то с ним внутренне не соглашался.
   Надо заметить, что природа, лишив мальчика зрения, наделила его рядом прекрасных внутренних качеств, мобилизовав которые, он сумел если не освободиться от физической слепоты, то обрести, так сказать, умственное зрение, что и позволило ему с течением времени найти себя и занять
достойное место в жизни общества.
   Прежде всего следует отметить, что мальчик имел прекрасную память
и был очень любознателен. Он внимательно прислушивался ко всему, что говорили взрослые; запоминал и по-своему анализировал сказки, пословицы, поговорки; тексты песен на русском, украинском и немецком языках.
Нередко бывало так, что пока его старшие братья, учившиеся в начальной школе, заучивали вслух очередное стихотворение, Лёня его тоже уже знал
и запоминал на всю свою жизнь.
   С раннего детства ему было присуще трудолюбие: подметал пол в избе, проверяя пальцами чистоту пола, доставал картошку с погреба, пытался мыть посуду после еды... А когда подрос, стал ухаживать за домашними животными в сарае, которых надо было кормить, поить и содержать в чистоте.
Начиная какую-либо физическую работу, незрячий мальчик без каких бы то ни было понуканий доводил её до решительного конца, испытывая при этом
какое-то душевное удовольствие.
   Часто Лёня, лежа на постели, уходил мысленно в какой-то иной, только ему понятный и, видимо, очень приятный мир. В этом мире не было
ни жестокости, ни несправедливости, ни унижений. В этом вымышленном мире
можно было себя чувствовать легко и свободно: возвращался к жизни отец,
а сам Лёня был зрячим, бесстрашно ездил верхом на коне и принимал участие
в модной в то время охоте на волков. Да, то были для мальчика минуты хотя
и вымышленных, но прекраснейших ощущений!
   Лёня был очень смел и общителен. Он никогда не говорил: "Этого я
не могу", а смело принимал участие во всевозможных детских играх. Когда же мальчишки его обижали, он мог и поколотить обидчика, если тот вовремя не убегал прочь. Тяжело Лёня переживал, когда злые мальчишки, отбежав на недосягаемое для него расстояние, кричали в его адрес: "Слепой! Немец!
Фашист! Гитлер!". На своих обидчиков Лёня никогда не жаловался старшим
и не умел таить зла. На следующий же день все вчерашние ссоры были забыты,
и все дети, а с ними и Лёня, вместе весело резвились.
   Воспитываемый бабушкой (ибо мать была ежедневно на работе), Лёня был с раннего детства очень религиозен: он молился Богу утром и вечером,
до и после еды; просил Бога вернуть живыми и здоровыми мать и старшего брата, когда они попали в тюрьму; молился за души усопших родственников; просил у Бога, чтобы не было войны, голода и болезней... А вот о себе ему
как-то не думалось. Но по мере подрастания мальчик всё больше осознавал своё ужасное положение, всё больше задумывался и душевно страдал. Нередко он с какой-то страстью и со слезами на глазах обращался к Богу с примерно такими словами: "Господи! Ты же всё видишь, всё знаешь, всё можешь.
Услышь мой слабый голос! Смилуйся надо мной! За что я хуже других? За что я должен страдать? Я не хочу и не могу так дальше жить. Или помоги,
или... убей меня!.." Теперь он возненавидел самоё слово "слепой".
Оно воспринималось им очень болезненно, ибо как-то унижало, оскорбляло,
угнетало, травмировало душу. Но этим своим чувством Лёне было делиться
не с кем да и зачем? Ведь помочь никто не может, а всякие оханья и аханья
были ему противны. Отсюда его пожизненными спутниками постепенно становились грусть, тоска и одиночество; отсюда его вынужденное раннее увлечение абстрактным мышлением (разумеется, насколько это было возможно для безграмотного слепого мальчишки); отсюда, по-видимому, и появившаяся позже неотвратимая тяга к занятию философией.
   Надо сказать, что операция глаз, которую Лёня получил
на одиннадцатом году жизни, сделала его глаза чистыми, голубыми. Но зрения почти не добавилось: он видел менее одного процента, совершенно не различал предметы; видел только свет, тень и различал цвета; а людей узнавал лишь
по голосу. Но любое живое существо (и тем более человек) способно приспосабливаться к той окружающей среде, в которой оно вынуждено в силу сложившихся обстоятельств жить. Так с годами случилось и со слепым мальчиком Лёней.
   Да, не раз приходилось ему лбом знакомиться с незнакомыми объектами, набивая себе шишки; блуждать по деревне, когда случайно отдалялся от своего дома. Но с возрастом (и, разумеется, жизненным опытом) его мозг приучался всё более точно реагировать на малейшие внешние сигналы:
звуки, запахи, дуновения ветерка, оттенки света, цвета, теневые колебания,
что медленно, но неуклонно совершенствовало умение мальчика ориентироваться в тех или иных жизненных обстоятельствах. Лёня - позже
Леонид (Леопольд) Мартынович - назовёт эту свою способность
логическим зрением.
   Невероятно, но факт, что именно эта способность позволила незрячему мальчику постепенно самостоятельно кататься на санках с горки,
свободно перемещаться по деревне, самостоятельно изготовить себе простенькие лыжи и кататься на них с горки возле дома, научиться играть
в домино, шашки, шахматы и даже в карты (в дурачка). А когда Лёня впервые проехал по безлюдной деревенской улице на велосипеде, то увидевшие это "чудо" знакомые женщины с удивлением восклицали: "Дывиться! Дывиться!.. Лёнька Шнэль на лисапеди!"
   Совершенно самостоятельно Лёня научился разбирать при надобности велосипед, производя мелкий его ремонт: смазать подшипники, отрегулировать расшатавшиеся колёса (так называемая восьмёрка), натянуть или заменить расслабившуюся цепь передачи, заменить проколотую камеру.
Всё это было в высшей степени приятно и действовало на мальчика вдохновляюще. Он даже научился "смотреть" в лицо собеседнику, автоматически направляя свой незрячий взгляд на то "светлое пятно",
из которого исходила речь, что не раз вызывало удивление:
"Ведь он смотрит в лицо - значит видит". Глаза, которые раньше были постоянно направлены в одну точку, теперь научились двигаться, перемещаться по предмету (точнее говоря, по его цветам), увеличивая тем самым столь необходимую для ориентации информацию.
   Но природа обделила Лёню не только зрением, но и музыкальным слухом, что делало его положение и вовсе безнадёжным. И тем не менее
в тринадцатилетнем возрасте, благодаря неимоверным усилиям матери,
обладавшей исключительным музыкальным слухом, Лёне удалось научиться играть на гармошке. "Теперь, Лёня, ты не пропадёшь, - говорили деревенские мужики, - будешь где-нибудь за углом или на базаре играть на гармошке,
и тебе будут прохожие в шапку кидать деньги". Но такая перспектива Лёню
не интересовала: это было бы слишком унизительно.
   Прошло ещё несколько лет мучительных страданий, поисков, мечтаний,
и Лёня учится в заочной средней школе для взрослых слепых, осваивая одновременно нотную систему для баяна. А вскоре он, не плохой баянист,
играет на свадьбах, гуляньях. В клубах; принимает участие в районных
самодеятельных молодёжных соревнованиях.
   Но Лёня понимал, что отличным баянистом ему не быть: хорошего музыкального слуха нет, а опора только на ноты конечно же не достаточна.
Поэтому прежняя мечта о музыкальном училище для незрячих сменилась мечтой об университете. Эта благородная мечта всё более захватывала
и становилась всё более неотразимой с каждым новым классом и с каждой новой контрольной работой. "И моё солнце взойдёт!" - не раз думал теперь молодой человек, как бы проникая мысленно в своё будущее.
   Читая однажды учебник по истории СССР, Леопольд наткнулся
на цитату из произведения Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре":
"Лучше гибель, но со славой; чем бесславных дней позор" и сделал её девизом
своей жизни. Эту же цитату он сделает позже эпиграфом своего блестящего
сочинения на вступительных экзаменах в вуз.
   Нелегко было учиться заочно: учителей нет, и все возникавшие вопросы приходилось разрешать самому. Но воля к жизни победила, и Леопольд выковывает, образно говоря, своё среднее образование не за десять,
а за семь лет учёбы. Именно в эти годы, руководствуясь страстным желанием вырваться из своего унизительного положения, Леопольд, сам того не осознавая, вырабатывает в себе такие качества, как усидчивость, работоспособность, упорство, целеустремлённость.
   В 1964 году он получает по почте из Москвы свой долгожданный аттестат зрелости, где красовались почти сплошные пятёрки. Да, то была первая большая победа, принёсшая не только невыразимую радость, но и
какю-то сладкую, не поддающуюся словесному анализу надежду.
Но теперь эта надежда было уже более конкретной: жизнь в городе, учёба
в вузе, общение с умными людьми, любимая работа ну и конечно же любовь
как вершина счастья и источник вдохновения. О мечты, надежды... Они хороши
и конечно же полезны пока способны нас вдохновлять; но затем они,
к сожалению, уступают место реальности, которая в один миг может разрушить
весь наш прежний идеализм.
   Леопольд, конечно, понимал, что поступить в МГУ (а о нём он только и мечтал) будет очень не легко. Поэтому он решил ещё один год посвятить подготовительной работе, ибо, как он говорил, "поражение было бы для меня смерти подобно".
   Одним воскресным майским утром 1965 года Леопольд проснулся
с ощущением невыразимой радости на душе: ему приснился сон, будто он, Леопольд, вылетает на каком-то сооружении из брёвен из абсолютной мглы
на простор, где сияло яркое солнце и было чистое голубое небо. "Я буду, непременно буду студентом", - сказал себе Леопольд; а через три месяца
вещий сон сбылся! Позже у Леопольда будет много вещих снов,
в символической форме предсказывавших ход и исход очередных
жизненных проблем.
   А вот встаёт закономерно и неожиданно животрепещущий вопрос:
кто повезёт Леопольда в Москву? Ведь мать была уже стара и больна,
а все остальные родственники под разными предлогами наотрез отказались
от этой поездки, уверяя Леопольда в нелепости его затеи. Опасность срыва задуманного становилась всё очевиднее.
   Но, как говорится, мир не без добрых людей. Учительница местной школы едет в Москву и добровольно соглашается сопроводить Леопольда
в МГУ. И в конце июля Леопольд, попрощавшись чуть ли не со слезами
на глазах с доброй сопровождающей, остаётся один-одинёшенек в большой комнате общежития для абитуриентов философского факультета.
   На первых порах его охватил вполне естественный ужас: как быть?
Как жить? Как и с чего начать ему, незрячему деревенскому парню, оказавшемуся волею судьбы в огромном городе, где нет ни родственников,
ни знакомых?
   Но вот подселяют в комнату четверых парней, начинается знакомство, расспросы, беседы, и душа Леопольда приходит в относительное равновесие.
С ребятами он ходит в столовую, ездит на вступительные экзамены и, таким образом, мало-помалу привыкает и приспосабливается к новой жизни.
   В начале двадцатых чисел августа 1965 года, блестяще выдержав
вступительные экзамены, Шнель Леопольд Мартынович становится студентом
философского факультета МГУ. О радость! Великая, страстно желанная цель достигнута!
   Ну а что дальше? А дальше новые горизонты, новые трудности
и, разумеется, новая борьба за овладение новыми высотами. Следовательно,
"жить - значит бороться за новое, более высокое, а бороться и побеждать - значит жить полнокровной жизнью!" - так думал теперь Леопольд, не только радуясь достигнутым, но и рисуя себе картины своей будущей жизни.
   Но чтобы окунуться в многогранный мир философии, надо было читать, читать и ещё раз читать! А для этого нужны глаза. Ведь тогда в распоряжении незрячего ещё не было ни компьютера, ни читающих устройств.
   Правда, на первых порах Леопольду помогали сокурсники, но этого было далеко и далеко не достаточно. Да ведь у ребят и своих забот хватало.
   Имея небольшую пенсию по инвалидности и (как незрячий) получая полуторную стипендию, Леопольд ввёл практику найма за свой счёт чтецов.
Но трудностей, сменявших одна другую, хватало: во-первых, далеко не всегда можно было найти чтеца (чтицу) с подходящей дикцией; во-вторых, не всегда библиотека разрешала брать книги домой; в-третьих, очень часто выходил
из строя магнитофон; в-четвёртых, далеко не всегда можно было приобрести необходимые магнитофонные ленты. Эти проблемы, сменяя друг друга, постоянно обременяли учебный процесс.
   В июне 1970 года Леопольд получает свой диплом о высшем философском образовании и добровольно едет в город Караганду, где
на кафедре философии педагогического института, реорганизованного через полтора года в университет, начинает свою трудовую деятельность сначала
в качестве ассистента, затем старшего преподавателя, а после защиты кандидатской диссертации - доцента!
   14 ноября 1981 года Леопольд вступает в брак с Зельмой Класс, врачом по специальности.
28 февраля 1985 года - защита кандидатской диссертации в городе Алма-Ате.
29 декабря 1988 года получение учёного звания доцента.
   В начале апреля 1991 года Леопольд вместе с супругой эмигрирует
в Германию, где его дипломы получают признание и на этом основании ему 11 октября 1991 года присваивается учёная степень доктора философии.
   Первая его небольшая книжка "Надежды и реальность" вышла в свет
в Германии в мае 2003 года (Hannover, Bukwa Verlag).
   Ну а достиг ли Леопольд искомого счастья? На этот вопрос, как и на многие другие вопросы, так или иначе связанные с жизнью Леопольда, уважаемый читатель, будут даны надлежащие ответы на страницах предлагаемых повестей. Да принесут они тебе хоть малость удовлетворения!

Повесть первая

  
   Хочу воспеть благодаренье,
 Хвалу Богам превознести,
 Почившим предкам с умиленьем
Сказать последнее... прости...

Надежды
и
реальность

Предисловие

   Мысль написать подобную книгу зародилась у ме­ня ещё в те далёкие юношеские годы, когда я ещё учил­ся заочно в Московской заочной средней школе для взрослых слепых. Жадно впитывая всевоз­можную информацию,
и в особенности вытекавшую из богатого опыта представителей старших
поколе­ний, я уже тогда начал внутренне готовиться к осу­ществлению этой,
как мне тогда казалось, величай­шей цели моей жизни. При этом я спрашивал себя: как мне осуще­ствить эту заветную мечту? Ведь, во-первых, я соби­рался писать о той правде, за которую в Советском Союзе людей в тюрьмах гноили или в психиатрич­ках "лечили"; во-вторых, я был (да и сегодня, увы, оста­юсь) незрячим, что, как каждый может себе предста­вить, делало мою цель и вовсе
не достижимой...
   Шли годы. Менялась жизнь; менялось и содержа­ние моей ещё не
написанной книги. Наконец, пришла дол­гожданная и столь желанная эмиграция в Германию. Теперь, казалось, я смогу осуществить свою заветную мечту.
Но не тут-то бы­ло! Ведь трудно (ежели вообще возможно) писать, используя чужие глаза и ру­ки.
Вот и пришлось сначала засесть за изучение приспособленной для незрячих компьютерной сис­темы, о которой я в Советском Союзе
не имел ни малейшего представления, хотя и был доцентом высшего учебного заведения.
   И в овладении компьютерной системой, и в подбо­ре для данной книги фактического материала неоце­нимую помощь мне оказывала моя супруга, Зельма, за что я ей выражаю свою искреннюю благодар­ность!
   Итак, окинув мысленным взором тот далёкий и одновременно близкий, грустный и в то же время радостный промежуток своего жизненного пути,
я могу, не кривя душой, честно признаться:
   Далёкой, милою весною!..
Капель звенела на дворе,
И небосвод голубизною
Сиял в божественной красе.

И я стоял, заворожённый,
Глядел в неведомую даль,
Незримой силой вдохновлённый,
Мечтой о счастье опьянённый...
Явились мысли... и... печаль!..

Часть первая

Когда
ВОЦАРЯЕТСЯ
ЗЛО

1
Предсказание

   Одним прекрасным весенним утром одна тысяча девятьсот седьмого года, когда воздух ещё был насыщен ночной прохладой, а солнце только начинало свой привычный путь по безоблачному небу, щедро одаряя проснувшуюся природу столь желанным животворным теплом и обещая погожий день; когда, однако, деловая часть горожан, подчиняясь повелительному зову насущнейших задач нового дня, уже была, что называется, на ногах, - по шумному базару города Одессы прогу­ливались двое молодых мужчин.
Они при­шли сюда из простого желания посмотреть на лю­дей, полюбоваться разнообразием российских и за­морских товаров; и вообще хотелось вдохнуть части­цу мирной, гражданской жизни: ведь они только что демобилизовались из царской армии, отдав ей по двенадцать лет своей невозвратимой молодости.
   Будучи выходцами из крестьянских семей средне­го достатка
и не получив вследствие этого никакого порядочного образования
(за исключением церковноприходской школы), не имея никакой мало-мальски авторитетной поддержки, наши герои, хотя и послужили верой и правдой столько времени царю-батюшке, но так и остались рядовыми. Оно, конечно, справедливо, что в человеке важен не чин, а начин; однако, бывали в жизни случаи (и, к сожалению, не единичные), когда начину всё-таки предпочитали чин. Впрочем, эти солдаты, по всей ви­димости, никаких огорчений на сей счёт не испыты­вали: на кого обижаться? И какой это имело бы смысл?
Да, приходилось нюхать порох, рисковать жизнью... Но ведь это была необходимость, и она, слава Богу, по­зади. А впереди новая жизнь, полная неизвест­ности, неясных надежд и, быть может, неожиданных удач или, упаси Бог, горьких разочарований...
   Так думали и чувствовали эти вчерашние солдаты. Одного из них звали Рафаилом Гофом. Это был человек высокий, с широкими плечами
и великолепно развитой мускулатурой тела. Своим огромным ростом, большой физической силой (он мог, например, поднимать зубами двухпудовый груз), солдатской подтянутостью он невольно вос­крешал
у окружающих давно забытые ими образы былинных богатырей.
   Волосы у Рафаила Гофа были русые, коротко постриженные; лицо худоща­вое, нос прямой, лоб высокий, чистый; большие тем­но-серые глаза смотрели прямо, бесстрашно и, по оценкам очевидцев, мягко, доброжелательно.
   Что касается внутреннего облика Рафаила Гофа, то его трудолюбие, настойчивость в задуманном, от­кровенное и бесхитростное добродушие,
а также все­гдашняя готовность помочь человеку в беде сниска­ли ему уважение и доверие у всех его сослуживцев.
   Второго из упомянутых солдат звали Михаилом, а по фамилии Товстосумом, что часто становилось пред­метом добродушных насмешек в его адрес со сторо­ны товарищей. Михаил был на голову ниже Рафаи­ла, но тоже крепкого телосложения. Волосы у него были чёрные, лоб большой, глаза голубые, нос слег­ка курносый, на подбородке ямочка, рот небольшой, губы тонкие, строгие. При случае он мог заразитель­но смеяться, так сказать, от души; обычно же Миха­ил был серьёзен, сосредоточенно задумчив. Особен­но поражал его взгляд, ясный, внимательный и все­гда грустный.
   Рафаил и Михаил были давними друзьями. Их сдружили прелести нелёгкой солдатской жизни и, что ещё важнее, какое-то сродство душ. Они предпочита­ли всегда вместе ходить на выполнение боевых зада­ний, ибо каждый мог в трудную минуту рассчитывать на другого, как на себя самого.
В армии оба они, как правило, выполняли функцию армейских связистов;
и когда возникала неотложная, трудная и подчас опас­ная задача по восстановлению нарушенной связи, то командир части приказывал: "Это боевое задание по­ручить Рафаилу и Михаилу!" И не было такого случая, чтобы эти "архангелы", как их шутя называли то­варищи-сослуживцы, выполнили своё задание неудовлетворительно.
   Теперь, прогуливаясь по базару, Рафаил и Миха­ил вели ту оживлённую
и немного грустную бесе­ду, какая бывает между друзьями перед расстава­нием: через несколько часов Михаил отбывал на пароходе в Новороссийск, где у него были родственники и где он надеялся обосноваться. Первоначально и Рафаил намеревался ехать с товарищем, но, увы, проездных билетов, как на зло,
в продаже уже не оказалось... (О судьбы человеческие!)
   Послушали слепого му­зыканта, который, играя на гармошке, пел о потерях русской армии в русско-японской войне. Затем по­слушали скрипку, на которой играл ещё совсем мо­лоденький, но, по-видимому, талантливый мальчиш­ка.
Эта музыка произвела на друзей сильнейшее впечатление:
она как бы гладила и приятно мучи­ла душу, вызывала одновременно глубокую душев­ную боль и невыразимую радость, тоску и беспред­метную надежду.
Под эти звуки хотелось любить, обнять весь мир и одновременно плакать сладкими слезами радости...
   Проходя далее между торговыми рядами и нахо­дясь ещё под сильным впечатлением от только что звучавшей музыки, наши приятели услышали: "Молодые люди, подходи! Узнаете свою будущую судьбу!"
   У небольшого столика сидела женщина с попуга­ем, предсказателем судеб. Попугай сначала касался клювом руки того, кто желал узнать свою судьбу, за­тем из рядом лежавшей стопки билетиков вытаски­вал соответствующий.
На билетике Рафаила было написано: "Ты женишься на вдове", на билетике же Михаила стояло: "По тебе скоро будут служить панихиду".
   Посмеявшись над столь нелепыми, как им каза­лось, предсказаниями, друзья отправились в первый попавшийся трактир и, усевшись за уединён­ный столик, заказали яичницу, по куску жареной говядины с картошкой, солёных огурцов и конечно же водки: как не отметить расставание?!
   "Ну, счастливого тебе пути, друг!" - сказал Рафа­ил, поднимая рюмку.
"А тебе, братец, счастливо оставаться, хорошо обустроиться..." - сказал Михаил с добродушной улыб­кой.
"И жениться на вдове?" - добавил Рафаил с улыбкой,
и оба от души рассмеялись.
   Закусили... "С моим отъездом, - заметил Михаил, - дружба наша
ни в коем случае не заканчивается. Я вот представляю себе, как мы оба устроимся, поженимся, будем дружить семьями, ездить друг к другу в гос­ти... Там появятся дети... И кто знает, быть может се­годняшние друзья станут ещё
и родственниками". Рафаил ласково посмотрел на друга и растроган­но добавил: "Правильно, Миша! Ты сказал очень хорошо! За это и выпьем!"
   За одним из столиков кто-то поигрывал на банду­ре.
"Спеть бы на прощание что-нибудь душевное", - заметил Рафаил. Он любил песни, которые могли при случае и на бой вдохновить, и душу исцелить, и сокровенные чувства выразить. Хорошо зная музыкальные спо­собности своего друга, Рафаил попросил бандуру у игравшего молодого человека и, вручив её Михаи­лу, сказал негромко: "Что-нибудь про любовь!"
   Михаил пробежал пальцами по струнам бандуры, взял несколько аккордов и, убедившись, что инстру­мент настроен, запел негромким, приятно-бархати­стым голосом:
"Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви приветная!
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда!.."
   За ближайшими столиками оживлённые разгово­ры поутихли, а он продолжал ненавязчиво и как бы вкрадчиво ласкать слух окружающих:
"...Звезда прошедших лучших дней!
Ты будешь вечно, незабвенная
В душе измученной моей!.."
А когда закончил романс словами "ты над могилою гори, сияй, моя звезда!" высокой, как бы пронизываю­щей душу нотой, то сначала воцарилась полная тиши­на, потом раздались дружные аплодисменты.
   Вот уже в который раз Рафаил слушал пение сво­его друга и каждый раз снова и снова испытывал чувство величайшего удовольствия.
"Да, - думал он, - будь у этого человека судьба не­много добрее, были бы у него признание, слава и по­чёт".
   А Михаил, тряхнув головой, будто прогоняя непро­шенные мысли, запел украинскую песню:
"Дывлюсь я на нэбо та и думку гадаю,
Чому я нэ сокил, чому нэ литаю,
Чому мэни, Божэ, ты крылэць нэ дав?
Я б зэмлю покынув и в нэбо злитав!"
В трактире установилась напряжённая тишина. А певец, увлечённый каким-то страстным творческим порывом, устремив взгляд своих голубых глаз куда-то вдаль, продолжал:
"Далэко за хмары, подали од свиту, шукать соби доли..."
   За столами слышались короткие вздохи; некото­рые дамы, доля которых, видимо, тоже не была слад­кой, утирали слезы.
"Прекрасно!" "Добрэ!" "Дужэ гарно!" - раздава­лись за всеми столами взволнованные голоса.
   Не успели наши друзья обменяться несколькими фразами, как к ним подошёл сам хозяин трактира, человек средних лет, коренастый, со спокойным
вы­ражением лица. Он поставил на стол бутылку и не­сколько нерешительным тоном сказал: "Я... извините... рад, что вы посетили моё заведе­ние, и хочу,
если вы не возражаете, угостить вас луч­шим вином из моего погреба".
"С удовольствием, - улыбаясь, ответил Михаил, - если Вы нам составите
компанию". Хозяин разлил вино в три стакана и, подняв свой стакан, сказал негромко: "За чудесный талант! Вы растрогали мне душу. Благодарю Вас..." Когда все дружно выпили, хозяин сел на свобод­ный стул рядом;
а Михаил, сказав, что Бог любит троицу, вновь запел своим мягким, подкупающим голосом:
"Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит".
   Слушая эти прекрасные слова песни в таком заду­шевном исполнении, Рафаил живо представил себе и дорогу с одиноким путником, и тихую ночь,
и тём­ное ночное небо, усыпанное мерцающими звёзда­ми...
"Как здорово, - думал он, - если можешь насла­ждаться столь прекрасным даром человека! Ведь это бальзам для души!"
   А Михаил тем временем, как бы выражая неволь­но своё последнее пожелание, продолжал:
"Чтоб всю ночь, весь день, мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Тёмный дуб склонялся и шумел".
   В этих последних словах песни, и в особенности в трагическом тоне их исполнения, слышался, как ка­залось Рафаилу, крик страдающей души
и чувство­валось неповторимое исполнительское мастерство.
   Лица слушателей стали задумчиво-грустными; слы­шались тяжёлые вздохи... А Михаил, закончив свою песню, вернул хозяину музыкальный инструмент со словами "спаси­бо этому дому", и под благожелательные возгласы публики друзья удалились.
   На пристань прибыли вовремя. Корабль - на нём перевозили как людей, так и определённые грузы - был небольшой; его пассажиры, сопровождаемые напутственными словами родственников и близких, уже поднимались по трапу. Рафаил и Михаил оста­новились, закурили. На душе у каждого из них бы­ло
то ли пусто, то ли грустно, то ли больно - то ли всё вместе. Слова,
как бывает в таких случаях, на ум не шли. Да и какие слова тут были бы уместны?!
   Наконец, они оба сказали "с Богом!", крепко об­нялись... и Михаил стал быстро подниматься на борт корабля. С палубы он махнул другу рукой, тот ему ответил тем же; и судно, отдав швартовы, отчалило от берега Одессы.
   Рафаил стоял и смотрел вслед уходящему кораблю до тех пор, пока тот не скрыл­ся за горизонтом. Теперь только он увидел, что по­года испортилась,
и море потемнело. "Бог мило­стив", - подумал Рафаил и зашагал прочь.
   Надо было где-нибудь переночевать; но финансо­вые возможности Рафаила были скудны. Поэтому он отыскал себе дешёвенькую ночлежку. В ней было неуютно, холодно; пахло сыростью и мышами. Да ведь вчерашний солдат
и похуже видел. Главное, что была крыша над головой. Улёгшись на кровать, бельё которой скорее походило на старое тряпьё, он, утомлённый прожитым днем, быстро заснул...
   Море ревело и кипело, страшными чудовищами вздымались и низвергались огромные волны; небо было темно-серым, холодным и устрашающе мрач­ным. Одинокий корабль, качаемый и швыряемый ги­гантской силой из стороны в сторону, то высоко взлетал на хребте могучей волны, то как бы низвер­гался в кипящую пучину ревущего моря, тщетно стараясь преодо­леть стихию.
На корабле плескался натянутый ура­ганным ветром - чёрный флаг.
И на фоне всего это­го вдруг послышался (о ужас!) знакомый голос:
"Ра-фа-и-и-ил!"
   Рафаил проснулся... вскочил с постели... Сердце у него сильно билось,
на лбу выступил холодный пот, мороз пробежал по спине.
"Что это? - подумал он. - Господи милостивый!.. Неужели?.. Нет... Не-ет!!!"
   Рафаил сел, взволнованно и тяжело дыша. Окинув ещё раз мысленным взглядом только что увиден­ный кошмар, он начал успокаивать себя
рассужде­ниями о том, что это всего лишь сон, наверняка та­кой же пустой
и глупый, каких в жизни немало бы­вает; скорее всего это результат нервного перена­пряжения. Придя к такому успокоительному заклю­чению, Рафаил снова улёгся, повернулся на другой бок и попытался заснуть, но сон не шёл.
Прокоротав с горем пополам оставшуюся часть ночи, он с рассветом рассчитался за ночлежку, в какой-то забе­галовке наспех перекусил и, подбодряемый утренней свежестью, отправился в путь.

2
Судьба

  
   Предки Рафаила Гофа, как и многие семьи немецкого крестьянства, эмигрировали из Германии в Россию ещё в начале девятна­дцатого века.
Влача бедственное существование, обусловленное мизерными земельными наделами, помещичьим гнётом, непрерывными разорительны­ми войнами между князьями феодально-раздроб­ленной Германии и другими формами эксплуата­ции, немецкие крестьяне с понятной болью в сердце покидали свою родину, надеясь в чужой, необъятной стране­ обрести землю, свободу
и нормальное, человеческое к се­бе отношение.
   Да, они умели и хотели трудиться, жаждали пред­мета приложения своих сил и способностей и очень скоро оправдали небывалыми для России того
вре­мени поразительными земледельческими успехами доверие царского правительства, предоставившего каждой немецкой семье приличный земельный надел.
   Предки Рафаила Гофа с самого начала посели­лись в Николаевской губернии; туда же, в немецкую колонию Зелёный луг, что находилась на берегу ре­ки Лазурной, держал теперь путь и сам Рафаил Гоф.
   Родители Рафаила уже почили вечным сном. Из близких родственников
оставались: старший брат, Георг, избравший путь священника; младший брат, Альберт, который по воле родителя унаследовал се­мейный дом со всем его небольшим хозяйством; да сестрёнка, Маргарита, ходившая ещё в девушках.
   Разумеется, старший брат, будучи священником, мог свою жизнь обеспечить; младший брат, имея не­большое хозяйство и арендуя дополнительную землю у помещика, также мог обеспечить себя и свою семью; сестрёнка, даст Бог, замуж выйдет... Ну а он, Рафаил Гофф, как ему быть?
Чем жить? Куда приложить свои силы? Всю жизнь батрачить у по­мещика? - Слишком унизительный и беспросветный образ жизни. Уехать в город
и влиться в ряды ра­бочего класса? - Совершенно неприемлемо: Рафаил родился, вырос и воспитан в деревне, в деревне же он приобрёл свои первые трудовые навыки, её он любил, к ней был привязан душой и сердцем.
   "Конечно, - думал он, - впереди полная неясность. Но надо посоветоваться
с братьями, со знакомыми и приятелями моей юности, присмотреться
к местным обстоятельствам... Какой-нибудь выход уж найдёт­ся".
Примерно так рассуждал Рафаил Гоф, возвращаясь после долгой армейской службы в отчий дом.
   А ведь всё могло бы сложиться и по-другому, если бы... В том-то и дело,
что если бы. Покойный отец Рафаила имел в своё время приличный участок земли, но по какой-то, только ему известной, прихоти он вдруг продал большую её часть, положив вырученные деньги в один из германских банков. Сам же он вскоре умер в результате несчастного случая, нико­му не оставив завещания. Вот и получилось, что в результате непонятного поступка родителя постра­дали все дети и больше всех средний сын, у которо­го не было теперь,
так сказать, ни кола, ни двора.
   Но несмотря на эти и им подобные невесёлые раз­мышления, Рафаил, по мере приближения к родным местам, испытывал всё большее чувство радости.
Его радовали и высокое светло-голубое небо, и яр­кое, по-весеннему тёплое солнце, щедро рассыпавшее по украинской степи свои животворные золотые лу­чи; и ожившая в результате прихода новой весны украинская степь
с её разнотравьем и радующими глаз разноцветными полевыми цветами;
и разливаю­щееся в поднебесной голубизне нежное пенье жаво­ронка;
и, наконец, сам воздух, пахнувший весной и, казалось, невыразимым счастьем!
   Добирался Рафаил до родного села попутным гу­жевым транспортом; беседовал с возницами о жи­тии-бытии. При этом одни из них были молчаливы, наводили скуку; другие - словоохотливы, живо ин­тересовались жизнью
и настроением солдат; а так­же сами рассказывали о недавних революционных настроениях на селе, о крестьянских бунтах, о чер­носотенных погромах и, конечно же, о беспросветной жизни крестьянской бедноты.
   "Я, как и ты, - сказал уже немолодой возница, от­вечая на вопросы Рафаила, -тоже многие годы тянул сол­датскую лямку. А что я имею сегодня? - Больную жену да нищету. Что я дам своим детям? Ты, чай, думаешь, что что-то за годы твоей службы перемени­лось к лучшему. Нет, мил друг. Как вчера,
так и се­годня: господа в роскоши купаются, а бедные слеза­ми умываются".
   Прислушивался Рафаил к справедливым выска­зываниям крестьян и думал
о том, что ведь солда­ты в массе своей вчерашние крестьяне, и положение у них тоже незавидное. А что, если недовольство крестьянских масс перекинется и на солдатские массы?.."
   Но вот уже и родной Зелёный луг. Пылают в лу­чах заходящего солнца крыши домов под красной черепицей; послышалось мычание коров, гогот гу­сей, лай собак; пробежала шумная ватага мальчи­шек...
Заливаются соловьи и - о Боже! - одуряюще пах­нут сирень, ночная фиалка
и Бог весть, что еще!
   Теперь, проходя знакомыми улицами, бывалый солдат, не раз глядевший смерти в глаза, невольно вспомнил своё детство: как гоняли с мальчишками голубей, как бегали босиком по тёплым дождевым лужам, вдыхая насыщенный озоном воздух, как рас­сказывали друг другу и со всей серьёзностью слу­шали страшные истории-небылицы и как все страст­но хотели быстрее стать взрослыми. "Боже мой, - подумал Рафаил, - ведь это было так недавно!..
...и... так давно! Милое, неповторимое, счастливое своей беззаботностью детство! Где ты?.." - И крупная слеза скатилась по его щеке.
"Ну что это я... - сказал он себе, - не годится солда­ту...".
   Подходя к отчему дому, Рафаил подумал о том, что ни отец, ни мать
не встретят его у калитки дома, не благословят на новую жизнь, и горечь невозврати­мой утраты омрачила его недавно ещё восторженное настроение. Вспомнился отец, рослый, крепкий, с большими мозолистыми руками хлебопашца. Детей своих он воспитывал в духе трудолюбия, бережли­вости и беспрекословного повиновения родителям. Его бережливость, однако, ничего общего не имела с жадностью; и жители Зелёного луга отзывались о нём как о человеке прямом, честном и хлебосоль­ном. Своим детям он часто повторял: "Счастье в воздухе не вьётся - оно трудом даётся".
   Мать же Рафаила, женщина кроткая и богобояз­ненная, требовала от своих детей строжайшего со­блюдения заповедей христианской морали,
не уста­вала повторять: "Не забывайте Бога, не питайте зла и ненависти друг
к другу и к другим людям; не будьте завистливыми".
   "Да, - подумал Рафаил, - зависть - это самая дур­ная черта человека, ибо она способна порождать не­нависть и преступления".
   Не вдруг узнали Рафаил и его младший брат друг друга; двенадцать лет своё дело сделали. При расставании Рафаилу было всего лишь восемнадцать,
А Альберт был вообще ещё мальчишкой. Теперь же Альберт напоминал своего отца: рослый, крепкий, с большими мозолистыми руками, и даже голос
Аль­берта напоминал Рафаилу отца.
   "Ну и ну, - сказал Альберт после приветственных объятий. - Ты, братец, стал таким детиной, что при случайной встрече я бы ни за что тебя не узнал".
   "Да и ты, Альби, вымахал вон каким!" - заметил Рафаил,
положив брату руку на плечо.
   Вошли в дом. "Лора, - позвал Альберт жену, - ты только посмот­ри, какого гостя нам Бог послал! Познакомься, это мой брат Рафаил".
   Лора, высокая, стройная брюнетка с карими глаза­ми и ямочками на загорелых щеках, смущённо улы­баясь, подала Рафаилу руку. "О, вот ты какой, - сказала она приятно-шелковис­тым голосом, - Альби мне часто о тебе рассказы­вал".
   "А вот и мои детки", - сказал Альберт, указывая на подбежавших двоих мальчишек, сильно походив­ших на свою мать.
   "А где же Маргарита?" - спросил Рафаил.
"Она сейчас придет", - сказал Альберт, посылая мальчишек за тетей Маргаритой и дядей Георгом.
   Меж тем Лора легко и быстро носилась по дому, накрывая праздничный стол.
   Вбежала взволнованная Маргарита, со слезами на глазах обняла
и расцеловала брата. Когда Рафаил уходил на службу, она была десятилетней девчуш­кой; теперь же перед ним стояла зрелая девушка среднего роста, стройная блондинка с голубыми гла­зами, тёмными бровями и маленьким, слегка вздёр­нутым носиком. По её загорелому лицу и отнюдь не изнеженным рукам Рафаил понял, что сестра крепко дружит с крестьянской работой.
   "А я представлял тебя всё ещё той маленькой де­вочкой...", - сказал он
с волнением в голосе, прижи­мая сестру к груди.
   Когда вошёл Георг, все с почтением встали: ведь он не только старший брат, но и священник местной католической церкви. Это был человек среднего роста, лет тридцати пяти, русоволосый, с высоким лбом и большими тёмно-серыми глазами. Ласковый взгляд его глаз, слегка улыбающиеся тонкие губы и спокойный, не высокий и как бы умиротворяющий голос производили на окружающих какое-то благо­творно-успокоительное влияние.
   "Ну, здравствуй, брат... - сказал Георг, сильно вол­нуясь и не скрывая
слез - Я постоянно возносил Богу молитвы за тебя и верил, что ты вернёшься
жив и невредим", - и он благословил Рафаила.
   Семейное застолье было оживлённым: бесчислен­ные вопросы, ответы...
И немудрено после двена­дцати лет разлуки. За это время одни постарели, другие повзрослели; одни разорились, другие раз­жились; одни поднялись по социальной лестнице, обрели почёт и уважение, другие покатились по
на­клонной плоскости - словом, в жизни зеленолужцев многое изменилось,
но не всё в лучшую сторону. Рассказали братья Рафаилу и о недавних крестьян­ских бунтах, о поджогах помещичьих усадеб и вы­разили мнение, что наступившее затишье не долго просуществует.
   "Дело, как мне кажется, обстоит таким образом, - сказал Георг, когда женщины удалились. - Царская власть зашаталась, и хотим мы этого или нет,
с нею произойдёт то, что произошло с королевской вла­стью во Франции".
   "Да, - сказал Рафаил, - если к массе крестьян и рабочих относятся так же,
как к солдатам, то ничего хорошего ожидать не приходится. Приведу только один пример солдатской жизни.
Идём на обед, солдаты проголодались; подают щи с мясом, но с ка­ким?! - всю жизнь помнить буду! Зачерпнул лож­ку щей - в ней червяк, выплеснешь, зачерпнул вто­рую ложку - в ней два червяка, ну а в третьей бу­дут три! Что же делать? Выражать недовольство - не только бесполезно, но и смертельно опасно. Не есть вообще? - Но долго ли ты выдержишь? Оста­ется только закрыть глаза и есть всё подряд. Ду­маю, что некоторые помещики кормят своих собак лучше, чем царь своих солдат.
Так захочет ли сол­дат защищать такую власть?"
   Помолчали. "Да, - сказал Альберт, - будущее в тумане, но жить все-таки надо". "Конечно, - заметил Рафаил, - но как и с чего на­чать?" - и он глубоко затянулся своей любимой са­мокруткой из табака-самосада.
   "Ничего, брат, всё с божьей помощью наладится, - заключил Георг, переглянувшись с Альбертом, и до­бавил: - Сейчас тебе необходимо расслабиться, хо­рошо выспаться, словом, несколько дней как следует отдохнуть, а потом уж будет видно".
   Рассказал Рафаил братьям и о своем армейском друге;
о том, как они расстались и, конечно же, о сво­ем кошмарном сне. Было уже позднее время, когда все отправились на ночной покой.
  

3
Первый удар

  
Действительно, Рафаил смог теперь полностью расслабиться и погрузиться
в атмосферу мирной, деревенской жизни. Но видя, как крестьяне, в том числе его брат с женой и сестра, ежедневно с утра до вечера трудятся в своих хозяйствах, он решил, что долго сидеть без дела было бы по меньшей ме­ре безнравственно. "Да и что я обессиленный что ли? - подумал он. - Надо срочно искать работу; ибо не поможет мне и Бог, если я сам буду плох!"
   Через несколько дней, под вечер, к Рафаилу, жив­шему у младшего брата, пришел Георг; вид у свя­щенника был серьёзный, взволнованный.
"Рафаил, - сказал он, - брат, присядь, возьми себя в руки и выслушай меня".
   "Что-нибудь случилось?" - "Да!.." - "Очень плохое?" - "Очень. - сказал Георг, подавляя ком в горле. - Корабль, на котором плыл твой друг, ну... понима­ешь... затонул!.."
   Мертвенная бледность выступила на лице Рафаи­ла, и на несколько минут он лишился дара речи. "Но может быть... это ещё... не точно?" - про­шептал он в страшном волнении.
   "К сожалению, брат, это правда. - сказал Георг. - Судно было старое, и, попав в шторм, оно быстро развалилось, будучи уже недалеко от места
назначе­ния".
   "Боже мой! - Простонал Рафаил. - Что же это?! Как же это?! Зачем...
такое?.." - и крупные слезы оросили мужественное лицо солдата.
   "Ничего не поделаешь, брат, - сказал священник со вздохом, - такова наша жизнь. Крепись!"
   "Да, вот ещё что, - добавил он, глядя на страдаль­ческий вид брата. -
В воскресенье утром в нашей церкви состоится по моему решению заупокойная месса. Приходи!.. Помолимся за упокой души твое­го друга и всех, разделивших с ним эту горькую ча­шу. Ведь это единственное, что мы ещё можем для них сделать".
   "Это хорошо. Но... - заметил Рафаил сдавлен­ным от горя голосом, - он ведь русский, а наша цер­ковь..." "Бог един для всех народов", -- ответил Георг.
   "Ну, что ж, братишка, - сказал священник, уходя, - я тебе сочувствую всей душой. Но сейчас для тебя будет лучше побыть наедине со своим горем,
его надо пережить, перестрадать".
   Рафаил ушёл в свою комнату и в полном изнемо­жении сел у стола.
Душевные страдания доходили до физической боли в груди. Мысли бежали, смеши­вались, перегоняли друг друга. Снова и снова вста­вал вопрос о том, зачем, для какой великой цели про­исходят такие нелепые вещи? Человек должен был родиться, созреть, двенадцать лет тянуть лямку сол­датской каторги и, вернувшись домой в расцвете сил, сразу же погибнуть. Неуж-то смысл
его жизни сводился только к тому, чтобы послужить царю? А есть ли вообще смысл жизни? Если да, то в чём он? Священник скажет, что смысл жизни состоит в слу­жении Богу. Ну а как быть с теми младенцами, ко­торые умирают, не успев ещё не только послужить Богу, но даже в какой-то мере познать Его? "На всё Божья воля, и человеку не дано её знать", - так многие говорят
и думают. Но ведь этим не умень­шишь горе и не смягчишь страдание.
   "Да, - подумал Рафаил, - от судьбы не уйдёшь; и сам Бог не смог бы уберечь моего друга от гибели. Поэтому я прошу у Бога не того, чтобы Он уберег меня от ударов судьбы (это не возможно); а чтобы Он дал мне достаточно сил для преодоления этих ударов".
   Придя к такому философскому заключению, Ра­фаил Гоф несколько
успокоил себя. Раз никто в наших бедах не виноват, раз они неотвратимы,
зна­чит надо набраться силы-воли и не перечить судь­бе.
   Так он долго сидел у открытого окна, разбитый, опустошённый, пассивно слушал трели соловья, пас­сивно вдыхал запахи цветов. Его чувства как бы притупились; и все те прелести, которые ещё недавно вызывали у него восторг, вдруг как-то потускне­ли, поблекли, уступив место чему-то другому, пока что не вполне ясному.
   На мессу пришло много народу; Рафаил сидел в первом ряду, серьёзный, спокойный. Молились, гру­стно пел хор, сопровождаемый органной музыкой, трогательно говорил священник... Рафаилу во всё это время чудилось, что он видит своего друга, но другим, каким-то легким, недосягаемым, стоящим где-то вверху и глядящим вниз, на него, Рафаила, спокойно и невозмутимо.
"Земля тебе пухом, Миша! Не забуду я тебя!" - подумал Рафаил, выходя из церкви.

4
Семейный совет

  
   Был субботний вечер мая. Солнце, уставшее за свой трудовой день лелеять жизнь Зелёного луга, быстро катилось к западному горизонту, где и укрылось за тучками. "Быть непогоде. Послал бы Бог дождя", - думали крестьяне, смывая в банях свою недельную усталость и радуясь предстоящему воскресному отдыху. Да, люди после трудоёмких весенних полевых работ жаждали отдыха, а природа - животворной небесной влаги! И вскоре действительно появились тучи, небо потемнело, кругом засверкали молнии, грянули радующие сердце первые раскаты весеннего грома и - тёплый дождь хлынул ливнем в раскрытые объятия всего растительного мира!
   Рафаил Гоф сидел один у раскрытого окна своей комнаты, не зажигая света, и курил свою самокрутку. Он с удовольствием вдыхал напоённый влагой свежий ночной воздух, вглядывался в темноту за окном, озаряемую время от времени яркими вспышками молний, и прислушивался к тишине, нарушаемой однообразным шумом дождя да временами отдалённым рокотом небесной канонады. О чём думал недавний солдат? Он не думал, а созерцал, как бы вглядывался в своё былое. События его личной жизни проходили, как в кинофильме, мимо него. Да, он был одним из актёров этого многосерийного фильма. Но хорошо ли, правильно ли он сыграл свою роль на этом отрезке жизни. "Я жил не как хотел, а как умел, - подумал Рафаил, - и нелепо было бы прикладывать свой сегодняшний опыт к событиям вчерашнего дня".
   К утру дождь прекратился, а с восходом солнца природа, умытая и досыта напоенная обильным ночным дождем, радостно встрепенулась, улыбаясь навстречу новому дню.
   Под влиянием лёгкого ве­терка закивали ветки деревьев, приветствуя друг друга; зашептали листья, делясь радостями своей юности; раскрылись ласкаемые тёплыми солнечны­ми лучами весенние цветы, чуть-чуть подрагивая своими нежными бархатисто-шелковистыми лепест­ками; и гомон птиц на разные лады возносил к не­бесам свой гимн любви и восторга.
   Жители Зелёного луга, разодетые по-воскресно­му, тоже весёлые
и улыбающиеся, расходились по­сле утреннего богослужения по домам.
Там и сям на улицах слышались радостный смех, веселые шутки, наставительные замечания стариков - блю­стителей нравственной чистоты, приглушённые де­ловые советы; иные приглашали приятелей на кружку пива... Одним словом, весна и радость жиз­ни были в разгаре.
   А в этот же день в доме Альберта за обеденным сто­лом братья Гоф держали семейный совет. Предстоя­ло обсудить ряд жизненно важных вопросов.
   Громом среди ясного неба явилось для Рафаила заявление младшего брата, что он решил эмигрировать в Аргентину, а своё хозяйство вместе с домом навсегда и безвозмездно передать в полную собст­венность Рафаилу. Нечего и говорить, что такое ве­ликодушие младшего брата очень тронуло Рафаила. Но тут же возникли и вопросы: почему? для чего? с какой целью? Ведь он, Рафаил Гоф, вовсе не же­лал устроить свои дела за счёт кого бы то ни было, тем более за счёт брата. Поэтому он сказал, глядя брату в глаза:
"Альби, я очень тронут тем, что ты сказал. Но я ни­когда не приму жертву... Понимаешь, я... не хочу, чтобы ты... ради меня... куда-то уезжал. Нет, это... просто невозможно".
   Альберт с добродушной улыбкой посмотрел снача­ла на Георга, затем
на Рафаила и спокойно сказал: "Я, братишка, уезжаю не для того, чтобы сделать тебе подарок; а потому, что давно на это решился, живым свидетелем чему является наш старший брат".
   "Тоскливо, - заметил Рафаил, - очень тоскливо. Недавно я потерял лучшего друга, теперь я должен потерять младшего брата".
   "Вся жизнь, - заметил священник утешительным тоном, - от начала и до конца состоит из потерь. А наш Альбертик никуда не теряется, он только
уез­жает в другую страну. При случае будем встречать­ся. Не так ли, Альби?" - добавил он, глядя на Аль­берта.
   "Да-да, - подумал Рафаил, - с Мишей мы тоже со­бирались часто встречаться...".
   "Как же ты, Альби, покидаешь родину, родных да и вообще?.."
"Родину говоришь? А ты, Рафаил, разве забыл, как наши предки сто лет назад покинули даже свою ис­торическую родину!" - "Но то ведь была необходимость". - "А у меня не меньшая необходимость. Как я по­ставлю
на ноги своих детей при таком мизерном зе­мельном наделе? Прикупить земли - средств нет и не будет, а на арендованной у русских помещиков-шкуродёров
не разбогатеешь. Вот и приходится ис­кать выход из положения".
   "Но как ты можешь быть уверенным, что в этой да­лёкой стране для тебя всё сложится хорошо?" "У меня, Рафаил, есть письменные контакты с этой страной. Там я сразу же получу готовую ферму с достаточным количеством земли: бери и трудись в своё удовольствие. Срок выплаты за ферму - два­дцать лет. Но мы ведь ещё молоды, а там и дети подрастут. Так что с божьей помощью...".
   "А не жаль ли тебе, Альберт, расставаться с этой страной, с родными местами, с людьми, с могилами наших предков?"
"Эх, Рафаил! Да разве ж я бездушный человек?! Люблю я и эту прекрасную природу, и русский и ук­раинский языки, и музыку здешних песен, особенно когда их по вечерам распевают девчата хором, и этот народ с душою широкой и хлебосольной... Да что там!.. Однако от судьбы не уйдёшь".
"Да, вот ещё что. Ты спрашиваешь, брат, как я ре­шился покинуть родину.
Да разве она у нас есть? Когда наши предки покинули Германию, они навсе­гда лишили родины не только себя, но и все свои бу­дущие поколения. Ведь мы здесь немцы, а значит чу­жие. Русские помещики смотрят на хозяйственные успехи немцев в России далеко не дружелюбно; и один Бог знает, во что это может ещё вылиться. Те­перь представь себе, что наши потомки когда-либо вернутся в Германию. Будут ли они там признаны своими, немцами? -
нет и нет! Сочетая в себе луч­шие элементы немецкой и русской культуры, они не­избежно будут восприниматься там как русские, а следовательно, как чужие со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я пока не знаю, кем нас бу­дут считать в Аргентине, да это, пожалуй, и не самое важное. Была бы только возможность мирно жить и честно трудиться, а всё остальное, даст Бог,
прило­жится. Скорее всего, что там наша немецкость со временем и вовсе исчезнет; думаю, что и здесь этого не ми­новать".
   "Итак, - сказал Георг, - с этим вопросом всё яс­но. Теперь постарайтесь передачу имущества из од­них рук в другие оформить юридически".
"Да, с этим надо поторопиться", - заметил Аль­берт.
   Священник помолчал, посмотрел на братьев, затем спросил: "Как вам нравится семья Буч?" "Нормальная семья, - заметил Альберт. - Люди они работящие, в дурных делах не замешаны, ведут себя вполне достойно".
"Ну, я их знал ещё детьми. Прошло много лет... Что я могу сказать?" - ответил Рафаил на вопроси­тельный взгляд старшего брата.
   "Дело в том, - продолжил Георг, - что их старший сын, Яков, просит руки нашей Маргариты. Вот я и хочу знать ваше мнение".
"Но этот вопрос должна решать прежде всего са­ма Маргарита", - сказал Рафаил, взглянув на сестру.
"Оно-то так, - возразил священник. - Но девуш­ке самой решать такой важный вопрос не легко; ро­дителей у неё нет, а мы, старшие братья, за её буду­щее
в ответе".
Когда Маргарите предложили высказать своё мнение, она, покраснев и опустив глаза, сказала, что ничего против Якова Буча как будущего жениха не имеет.
   "Ну, с Маргаритой всё ясно, - сказал Георг и до­бавил: - У тебя, Рафаил, теперь же будет, хотя и небольшое, однако своё хозяйство. Но хозяйство без домохозяйки как-то не мыслится. Надо бы этот вопрос тоже решить и ещё до отъезда нашего млад­шего брата. Ведь Альберту тоже будет приятно уви­деть тебя счастливым".
   "так-то так, - сказал Рафаил, - но я ещё свою лю­бовь не нашёл, да и...
не до этого мне было". "Если будешь делать ставку на любовь, - возразил Георг, - то её, быть может, придётся очень долго ис­кать. А ведь тебе уже тридцать лет".
   "И что же предлагает мне господин священник?" - спросил Рафаил
с усмешкой, взглянув на старше­го брата.
   "А вот, что, - ответил Георг. - У жениха нашей Маргариты есть сестра, Альбертиной зовут. Это мо­лодая, симпатичная, хозяйственная брюнетка
не­большого роста (Бучи все небольшого роста). Прав­да, у неё есть двухлетняя дочка, Марта". "Значит она вдова!" - воскликнул Рафаил в изумлении, вспомнив предсказание попугая.
"Да, - заметил священник спокойно, - и в этом нет ничего зазорного.
Два года назад её мужа (он был хороший человек) ударила лошадь в живот...
Её приданым будет не только двухлетняя дочь, но и хо­зяйство, нажитое
с прежним мужем. Так что ты по­лучишь не только хозяйку в дом, но и объединишь два хозяйства".
"И в придачу ещё готовую дочку!" - съязвил Ра­фаил.
"Дочка подрастёт, помощницей будет", - заметил Георг примирительно.
   "Ну, что ж, братишки, я вижу, что вы хотите мне до­бра, за что очень вам благодарен. Но мне необходи­мо подумать, присмотреться... Словом, поближе
познакомиться с будущей невестой", - сказал нереши­тельно Рафаил.
"Это правильно, - заключил Георг. - Но будь ре­шительней и не забывай, что нашему Альберту ско­ро в путь".
   Неожиданно на Рафаила свалилось множество хлопот: все заботы младшего брата по хозяйству те­перь переходили к нему; были определённые про­блемы по документальному оформлению факта пе­редачи собственности из одних рук
в другие; надо было войти в близкие контакты с семьёй Буч и са­мой Альбертиной как будущей невестой... Дел ста­ло много, а время пролетало быстро.
   "Что же, - думал он, испытывая приятную уста­лость в теле после очередного трудового дня, - де­ла складываются не плохо: семья, хозяйство,
работа, заботы. Разве не этого я желал? А женщина она действительно вполне порядочная!"
   Вскоре подоспел и день свадьбы. Решено было сыграть двойную свадьбу: Рафаила Гофа с Альбертиной Буч и Якова Буча с Маргаритой Гоф.
На свадебное торжество были приглашены родст­венники, соседи и самые близкие друзья и прияте­ли. Сам свадебный день выдался тёплый, ясный,
без­облачный, что, по мнению пожилых людей, предве­щало безоблачные взаимоотношения между самими молодоженами. И, забегая вперёд, можно сказать, что свою жизнь эти две пары действительно прожи­ли в дружбе
и согласии. Ещё предсказывали, что двойное родство семей плохо кончится.
И надо же! Во время какого-то эпидемического заболевания, унесшего на юге Украины немало жизней, Яков с Маргаритой почти одновременно умерли, оставив сиротами двух дочерей и троих сыновей. Этих де­тей разобрали
меж собой близкие родственники. Один из сыновей Якова и Маргариты Буч, Рафаил, проявил особые способности в учёбе и увлекся военным де­лом; став офицером, он женился в Москве, и на этом все следы его были потеряны.
   После свадьбы в жизни Рафаила Гофа началась новая эпоха, эпоха семейной жизни со всеми выте­кающими из неё радостями и горестями, заботами и хлопотами. Альбертина вместе с её приданым была перевезена
в теперь уже собственный дом Рафаила, где и вступила в права молодой хозяйки. Рафаилу же было приятно осознавать, что после трудового дня его встретят дома ласковая жена и шаловливая приёмная дочурка. Одно только огорчало: быстро приближавшийся день расставания с младшим бра­том.
   Вместе с Альбертом готовились к отъезду в Арген­тину несколько семей Зелёного луга. Из соображе­ний большей безопасности и чтобы было веселей
в долгой дороге, решили ехать все вместе. Предпола­галось и там, уже на новом месте, селиться по воз­можности ближе друг к другу. И конечно же все страшно волновались; а чем ближе был день отъез­да, тем больше росло и нервное напряжение как у отъезжавших, так и у провожавших родных и дру­зей.
   Наконец, пришел решающий день. Погода стояла тёплая, солнечная; лишь лёгкий ветерок, насыщен­ный запахами садов и лугов, слегка шевелил листву деревьев. На центральной улице возле церкви рас­ставили столы
с яствами, пивом, винами; появилась и музыка. Люди, серьёзные и без ненужного многословья, приходили и рассаживались вокруг столов. Явилось по сути дела всё взрослое население Зелё­ного луга. Одни провожали родственников, другие - соседей, одни провожали друзей, другие - просто хороших приятелей.
   И началось то пиршество, кото­рое бывает, когда прощаются друг
с другом добрые друзья, не знающие, удастся ли им ещё раз в этой жизни встретиться.
   Поднимали тосты, желали отъезжающим счастли­вого пути и успехов
в новых жизненных условиях; и все настоятельно просили незамедлительно сооб­щать о своих успехах или, помилуй Бог, неуспехах...
   Но вот пришла, как в таких случаях водится, и по­ра песен. Кто-то запел
тихо, нерешительно. Другой подхватил, и мелодия стала громче, решительнее, призывнее. И вот уже подхваченная дружным и многоголосым хором собравшегося люда, она, песня, то нежно-трогательная, то
возвышенно-торжествен­ная, благозвучными волнами несётся, ширится,
раз­ливается по окрестностям Зелёного луга, потрясая взволнованные души людей и не оставляя равно­душным ни старого, ни малого. И казалось
в этот миг, что не только люди, но и птицы, и деревья, и даже сочные луговые травы, щедро украшенные благоухающими полевыми цветами, приумолкли, внимая чему-то для них неслыханному и как бы умиротворяющему.
   Пели песни грустные, прощальные. Пели на не­мецком, русском
и украинском языках. Да... Одни пели, другие тихонько плакали, третьи - рыдали. Но когда заиграли старинный марш "Тоска по родине" и мужской хор запел под эту трогательную мело­дию:
"Прощайте, братья и сестры!
Мы уезжаем из Москвы.
Прощайте, братья и сестра!
Мы уезжаем навсегда!", то это явилось той каплей, которая переполнила взволнованные сердца людей, и никто уже не был в силах удержаться от слез или рыданий. Ведь про­щались люди с родными, друзьями, добрыми
прияте­лями; люди, уезжавшие в далёкую неизвестность,
и уезжавшие вне всякого сомнения навсегда...
   На другой день рано утром у назначенного сбор­ного пункта священник Георг благословил всех отъ­езжавших. Опять были слышны прощальные
и на­путственные слова и... слезы, слезы... А как иначе?
   В последнюю очередь Георг подошёл к семье бра­та, благословил всех
и затем - сердце ведь у свя­щенника тоже не каменное - обнял Альберта. Плечи у Георга затряслись, и он разразился потоком гор­чайших слез. Здесь же стоял
и Рафаил. С тоской и невыразимой сердечной болью смотрели старшие братья на младшего, а он на них. Всякие слова со­чувствия или сожаления становились в этот момент излишними, ибо выражения их лиц, их взгляды, их слезы, наконец, говорили достаточно, го­ворили о многом - говорили обо всём!..
   Когда обоз с отъезжавшими двинулся в путь, про­вожавшие долго смотрели ему вслед, махали рука­ми, платками, фуражками. Лица у людей были взволнованные, усталые. Рафаил Гоф тоже стоял и грустно смотрел вслед исчезавшему за горизонтом обозу, и в мыслях его вдруг прозвучало:
"Тяжёлое расставание - последняя встреча...". Он молча взял старшего брата под руку, и они медленно удалились.

5
Прелести
и горести
мирной жизни

  
   Проводив младшего брата в далёкий путь, Ра­фаил Гоф смог теперь всё своё внимание сосредоточить на проблемах семьи и хозяй­ства, и дел в этом плане было невпроворот.
В саду и на огороде, в поле и на лугу, в хлеве
и на сенова­ле - везде была нужна умелая хозяйская рука.
На­до было хорошо разбираться и в вопросах пасеки, и в таком, казалось бы, простом хозяйском деле, как правильное содержание и кормление домашних жи­вотных. Приходилось набираться опыта по борьбе с сельскохозяйственными вредителями и сорняками, а также выработать в себе точный глазомер по оп­ределению очерёдности проведения той или иной сельскохозяйственной работы. Все эти проблемы как бы разом свалились на плечи Рафаила, и он без устали работал над их разрешением, радуясь каждо­му своему успеху.
   Между тем пришло письмо от Альберта, который сообщал, что, хотя и было боязно плыть через оке­ан, всё прошло благополучно. Семья Альберта
полу­чила, как и было обещано, ферму и сразу же присту­пила к работе.
Климат там очень теплый; почва плодородная, с водой проблем нет.
Всей семьей изу­чают новый язык и вполне успешно. Далее Альберт сообщал, что переселенцы из Зелёного луга и на но­вом месте стараются держаться вместе и что никто из них не жалеет о прошлом; хотя ностальгии, види­мо, не избежать.
   "Ну, слава Богу! - сказал Рафаил, прочитав это письмо. - Они живы и нормально устроились. Зна­чит есть надежда, что когда-нибудь мы снова
встре­тимся. Слава Богу!" (О вы, надежды, как вы обманчивы!)
   М-да. Счастлив тот человек, который не только верит в счастье,
в торжество добра, но и всеми свои­ми делами и помыслами стремится приблизить их, сделать их в какой-то мере ощутимыми и не только для себя, но и, что особенно важно, для другого - для ближнего! Легче такому человеку живётся, лег­че он преодолевает удары судьбы, легче, наверное, ему и умирать, ибо он сделал, что мог, и совесть его чиста.
   За ежедневным напряжённым трудом Рафаил и не заметил, как подоспела благодатная украинская осень со своими щедрыми дарами: созрели
и жда­ли своевременной уборки и золотые колосья пшени­цы, и тяжёлые гроздья сочного винограда, и благо­ухающие краснощёкие яблоки, и клубни рассыпча­того золотистого картофеля. Первый урожай со сво­его собственного хозяйства удался на славу, и это было приятно, ибо вселяло надежду на будущее, как бы окрыляло.
   Убрав по-хозяйски все плоды своего нелёгкого труда, Рафаил Гоф смог теперь несколько рассла­биться, подвести некоторые итоги и конечно же вне­сти определённые коррективы в свою деятельность на будущий год. Между тем осень шла своей твёр­дой поступью; и запоздалые жёлтые листья, срывае­мые порывами ветра с деревьев, вращались и кру­жились хороводами, совершая свой грустный заклю­чительный танец.
   Но вот начались и дожди, которыми природа как бы оплакивала ушедшую золотую осень. Слякоть, холодный ветер да пасмурное осеннее небо создава­ли и соответствующее настроение у людей, понуж­дая их больше сидеть у камина, размышлять о сча­стье, о богатстве, а то и о смысле жизни или своей собственной недалёкой осени - словом, кто на что способен.
Мечтал и Рафаил Гоф, мечтал о сыне, о наследнике.
   Наконец, надоел природе её тоскливо-траурный наряд,
и она начала переодеваться, преобразовывать­ся. Появились первые, ещё робкие, мелкие снежин­ки, которые, игриво кружась и обгоняя друг друга, медленно опускались на ещё тёплую землю. Затем снежинки становились крупнее, увесистее, и вот уже большие, мягкие хлопья снега равномерно опуска­ются на землю, одевая вчера ещё серую, мрачную природу белизной, свежестью и светом. А тут ещё и морозец поддал, небо очистилось, выглянуло сол­нышко, яркое, но уже не греющее. Скрипит снег под ногами прохожих, сверкает искрами под солнечны­ми лучами до боли в глазах. Куда ни глянь, всё по­крыто белейшим ковром, а деревья, строгие и молча­ливые, разодеты и разукрашены, словно невесты под венцом. А чего стоит воздух в это время!
Мороз­ный, ядрёный, пахучий... Дышишь - не надышишься!
   Подходили и с восторгом ожидаемые на селе зим­ние праздники: Рождество да Новый год; и нача­лись предпраздничные волнения, хлопоты, приготов­ления. А настроение у каждого радостное, припод­нятое, будто подбадриваемое самим батюшкой-моро­зом, который, к этому времени покрепчав, украшал оконные стёкла причудливыми рисунками и вензе­лями да румянил щёки резвившихся на улицах мальчишек.
   В новогодний вечер Рафаил с Альбертиной толь­ко и успевали принимать жителей Зелёного луга, хо­дивших весёлыми группами по домам с песнями, шутками, поздравлениями и пожеланиями счастья в новом году; некоторые даже стреляли под окнами холостыми патронами, что придавало празднеству особый эффект.
   Проводив очередную весёлую группу поздравляв­ших, Рафаил повременил у калитки дома, прислушался, присмотрелся. Погода стояла тихая, мороз­ная. Над домом висела, разливая свой чудный сереб­ристый свет, полная луна. На высоком куполе тёмно-синего неба ни облачка, а в глубине его - мерцаю­щие и как бы перемигивающиеся звёзды.
"Ночь ти­ха. Пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою гово­рит", - вспомнились Рафаилу слова песни, которую не так давно пел его друг. "Да, - подумал он, вдыхая полной грудью мороз­ный воздух, - новогодняя ночь прекрасна. Но каким будет и что принесёт нам сам новый год?"
   Настал февраль, когда, как принято считать, зима по силе морозов достигает своего апогея. И в один из этих дней Альбертина осчастливила своего мужа сыном, которого Рафаил, не могший забыть своего друга, назвал Михаилом. Трудно описать счастье, посетившее Рафаила Гофа. О счастье, как ты, од­нако, изменчиво! В том-то и дело, что счастье толь­ко посетило Рафаила, но не задержалось надолго, и вскоре ему пришлось своего первенца похоронить.
   Да, велика была боль утраты; тяжёлым был но­вый, немилосердный удар судьбы. Но это не сломи­ло дух недавнего солдата: склонился он, как гово­рится, да не сломился. Напротив, он нашёл в себе достаточно физических и душевных сил, чтобы не только не пасть духом, но, наоборот, с верой и наде­ждой идти вперёд. А вскоре в Зелёный луг пришла новая весна, и вместе с ней явились новые (а по су­ти дела старые) крестьянские заботы.
За повседнев­ным трудом быстро и незаметно протекает время, вместе с ним зарубцовываются раны и утихает ду­шевная боль; и глядь, а на жизненном горизонте уже появляются новые светлячки надежды. Что ж, тако­ва жизнь!
   Без особых приключений промчалась новая зима и настал март тысяча девятьсот девятого года, возвестивший о приходе очередной весны. Природа Зелёного луга начала пробуждаться от зимней спяч­ки: там, где ещё совсем недавно расстилался сплош­ной белый покров, стала пробиваться молодая зелё­ная травка, и потянулись к весеннему теплу и свету первые полевые цветы, нежные, трепетные; по дво­рам заголосили петухи, загоготали гуси, зачирикали воробьи, а из-под небесной синевы уже лилось неж­ное пение невидимых жаворонков - словом, новая жизнь вступала в свои права!
   И вот в эти-то дни очередного возрождения при­роды Альбертина опять осчастливила своего мужа, но на сей раз дочерью. Девочку назвали Анастаси­ей. А так как это имя слишком длинное, то все ско­ро стали называть её просто Анютой. Обрадовавшись появлению наследницы, Рафаил осознаал и всю серьёзность своего нового положения как отца. Ведь теперь он был в ответе за новую жизнь, за жизнь своего собственного ребёнка, за его будущее. Но это в свою очередь означало, что отны­не он должен был все свои действия, поступки и це­ли с необходимостью подчинять так или иначе это­му новому положению вещей.
   С рождением дочери забот в семье Рафаила Гофа конечно же увеличилось, но жизнь в целом про­текала спокойно, однообразно. Дочурка Рафаила, круглолицая, тёмно-русая, с большими тёмно-серы­ми глазами, росла девочкой смышлёной, радуя своих родителей.
   Уже с раннего детства Альбертина стала приучать свою младшую дочь к посильной физической рабо­те: подмести пол на кухне, вымыть посуду после обеда или поглядеть за гусятами на лугу - и Аню­та не только безропотно, но и с любопытным дет­ским удовольствием выполняла эти поручения мате­ри,
   Хотя Рафаилу Гофу и приходилось ежегодно арендовывать значительный участок земли у помещи­ка (разумеется, на кабальных условиях), семья его жила безбедно, зато и трудился он с Альбертиной, не покладая рук. Трудности, однако, возникали во время посева, сенокоса или уборки урожая, когда своих рабочих рук не хватало, и тогда приходилось нанимать подмогу со стороны. На этой почве Рафаил сдружился с парнями од­ной украинской семьи из соседней русской деревни. Каждый раз, когда наступал период какой-либо большой и срочной работы, Рафаил приглашал, ра­зумеется, за соответствующее вознаграждение, брать­ев Мельсуповых*. Рафаилу и Альбертине эти ребя­та (их было четверо) понравились; своей старатель­ностью и неподкупной простотой, своей непритяза­тельностью они производили очень благоприятное впечатление на окружавших. Когда, бывало, Альбертина спрашивала: "Шо вам, хлопци, зварыть? Шо б вы хотилы на обид?" "Та зварить мэльсуп", - отве­чали они (имелся в виду суп, приготовляемый из жареной муки). Отсюда
они и получили прозвище Мельсуповых. В свою очередь и братья Мельсуповы по­любили Рафаила Гофа, как родного отца, называя его ласково "дядько Рафаил". Эти ребята хорошо знали и не раз на практике в том убеждались, что
в затруднительных случаях, на­пример, когда кто-то из них собирался жениться, они могут обратиться за материальной помощью к дядь­ке Рафаилу и получить от него совершенно безвоз­мездно муки, мяса, масла и прочих необходимых для данного случая продуктов. "У них нужда, и было бы большим грехом с моей стороны не оказать ребятам посильную помощь", - говаривал Рафаил обычно, отвечая на удивлённые вопросы соседей, которые были слишком скупы для подобных дружеских жестов.
   Братья Мельсуповы были хорошими музыканта­ми, игравшими на духовых инструментах; и Рафаил Гоф был до глубины души тронут, когда в новогод­нее утро тысяча девятьсот четырнадцатого года они с весёлой музыкой пришли поздравлять дядьку Ра­фаила и его семью.
   Да, то был хороший день. Люди радовались, веселились, желали друг другу всевозможных благ; и никто не подозревал, что надвигается мировая ката­строфа.
   Однажды Рафаил с особым усердием работал в по­ле, как вдруг к нему примчался верховой с повелени­ем собираться всем мужикам в определённом месте, ибо началась война. Да, то началась первая мировая бойня народов, беспощадная и бессмысленная.
   "Боже мой! Опять!.." - подумал Рафаил и сел в свою повозку. Он ведь уже отдал царской армии двенадцать лет своей жизни, но тогда он был моло­дой, холостой. А теперь, когда у него семья, малень­кая дочь... А на кого оставить хозяйство? Ведь оно захиреет...
   Альбертина заметила, глядя в окно, что лошадь вместе с повозкой вошла во двор, но мужа почему-то нет. Она вышла и увидела, что её муж лежит в повозке без сознания, изо рта пена... Сообразив, что это эпилептический приступ, она тотчас села в ту же повозку и помчала больного к известному
в тех мес­тах старику, славившемуся умением народными средствами и методами лечить такие заболевания, перед которыми медицина была (а зачастую и ныне остается) бессильной. Старик, не раз встречавшийся
с подобными про­блемами, приложил больному чуть ниже затылка маленькое механическое устройство, поставив на это место предварительно медицинскую банку, нажал в нем на соответствующую кнопку, и шесть неболь­ших режущих ножей одновременно пробили кожу больного; затем он дважды поставил на это же ме­сто медицинскую банку - для отсоса крови. На этом процедура лечения была завершена, и Рафа­ил Гоф до конца дней своих был избавлен от это­го ужасного (да и по ныне не излечимого) недуга.
  

6
И снова
в бой

  
   И потянулись бесчисленные массы крестьян на войну, чтобы превратиться в пушечное мясо; на войну, им не понятную и не нужную.
И множество крестьянских хозяйств, лишившиеся ра­бочих рук, были обречены на захирение. И в то вре­мя, когда поля мировой бойни народов обильно по­ливались человеческой кровью, крестьянские хозяй­ства поливались слезами обессилевших от непо­сильного труда женщин-крестьянок, которым уже не суждено было увидеть своих отцов, мужей или сы­новей. А ненасытный молох войны требовал всё новых жертв и не только человеческих: росли,
как грибы после дождя, всевозможные поборы с населе­ния, и жизнь простого человека становилась всё бо­лее невыносимой. Да, очень тяжёлым был крест, ко­торый пришлось тогда российскому народу несть, и это не могло
не способствовать ускоренному про­движению страны
к революционному хаосу. В этом невиданном до сих пор по своим масшта­бам
и по своей жестокости побоищу на стороне Рос­сийской империи участвовало триста тысяч россий­ских немцев, среди которых был, разумеется, и Рафа­ил Гоф. Только при штурме неприступной турец­кой крепости Эрзурум их полегло смертью храбрых до сорока тысяч человек.
   Недурно, стало быть, послужили матушке России немцы российской диаспоры (и, как известно, не только на полях войны), за что и были щедро "воз­награждены" царём Николаем Вторым. Уже в годы первой мировой войны российских немцев огульно обвинили в измене родине и со­трудничестве
с германскими оккупантами. В результате на немецкое население обрушились репрессии и прямые погромы.
   Прямой геноцид немецкого населения начался, как известно, в западных областях России. Так, в феврале тысяча девятьсот пятнадцатого года двести тысяч немцев Волынской и Бессарабской губерний были полно­стью лишены имущества и (как враги народа) сосла­ны на Урал и в Сибирь, где лишь немногим из них удалось выжить. Прямая травля российских немцев разрасталась; и не избежать бы всем им сибирской ссылки, но, как говорится, не было счастья, так несча­стье помогло. Вскоре Николай Второй был сверг­нут, и вопрос о депортации российских немцев в Си­бирь как будто отпал сам собой, но лишь до следую­щей грозы... Ведь у них на роду было написано, что они, несмотря на все свои старания, были (да и ны­не остаются) изгоями. Н-да! Горько, но справед­ливо в данном отношении гласит народная муд­рость: правда истомилась - лжи покорилась.
   Прошло примерно два года после начала войны, и Рафаил Гоф вернулся домой живой, но полуоглох­ший после контузии. Итак, человек отдал целых
че­тырнадцать лет служению российской армии. И кто знает, чем бы всё закончилось, если бы не контузия. Ведь недаром говорят: "Нет худа без добра". Хоть полуглухой, но живой вернулся Рафаил домой, и се­мья вновь обрела мужа, отца, кормильца, хозяина - словом, свою естественную и единственную опору, чему могли позавидовать многие другие семьи.
   А война между тем продолжалась; и тысячи молодых парней ежедневно покидали родные места, чтобы где-то и кого-то убивать и в конце концов са­мим сложить свои головы, не зная толком, ради че­го.
   Узнавши о счастливом возвращении Рафаила Гофа с войны, начали наведываться приятели, зна­комые; стали расспрашивать о войне да и сами рас­сказывать... С острой болью в душе слушал Рафа­ил Гоф рассказы о погромах и репрессиях, прово­дившихся царскими властями против немецкого на­селения прифронтовой полосы; и вспомнились ему слова эмигрировавшего в Аргентину младшего бра­та о том, что у нас, российских немцев, родины нет.
   Отвечая на вопросы мужиков о ходе и возможном исходе войны, Рафаил нарисовал довольно мрачную картину. Конца войне не видно. Армия испытывает постоянный дефицит в оружии, боеприпасах, про­дуктах питания, фураже. И только в людях нет де­фицита: всё новые и новые массы несчастных сол­дат отправляют на неминуемую смерть. Сутками, не­делями, месяцами люди лежат в окопах под дождем и холодом, голодные, усталые и обозлённые от
пол­нейшей безнадёжности. Растёт всеобщее недоволь­ство не только ужасными условиями войны, но и са­мой войной. Армия морально разлагается, и этому
в значительной мере способствует пропаганда боль­шевиков. Ведь они призывают к братанию между солдатами противоборствующих сторон,
к прекра­щению мировой войны путём свержения прави­тельств всех воюющих стран, к уничтожению част­ной собственности как источника всякого зла; и это они называют мировой социалистической революци­ей. И нельзя не заметить, подчеркнул Рафаил, что солдатам, страшно уставшим от этой войны, такая постановка вопроса нравится. Тем более, что большевики умеют выдвигать на первый план вы­годные для себя и привлекательные для недоволь­ных масс лозунги типа: мир, хлеб, свободу народу; землю крестьянам; заводы и фабрики рабочим. "А ну их совсем с их обещаниями! - прибавил он. - Ведь, как говорят, лучше синица в руках, чем со­кол в облаках. Большевики слишком много обеща­ют; но кто много обещает, тот мало даёт. Возьмите хотя бы то, что они обещают землю крестьянам, а са­ми выступают за уничтожение всякой частной соб­ственности", - заключил Рафаил свою речь.
   Говорят, что человеку совсем не много нужно, что­бы почувствовать себя счастливым. Так именно и произошло с Рафаилом Гофом. Да, он наполовину потерял слух. Но разве это сопоставимо с потерей жизни? Ведь он вернулся домой, к семье и вновь по­лучил возможность пахать землю, сеять хлеб и уби­рать урожай, вдыхать запахи трав и свежескошенно­го сена, растить дочерей, строить планы на буду­щее... Образно говоря, он хотя с коня и упал, но об­раз человеческий не потерял.
   Особенно радовала Рафаила своими отличными успехами подраставшая Анюта, умевшая уже што­пать и прясть, вязать и вышивать, а также знакоми­лась с искусством шитья, что, разумеется, имело не­оценимое значение для крестьянской жизни, в осо­бенности в то тяжёлое время. Обладая великолеп­ным музыкальным слухом и прекрасным голосом, Анюта начала учиться играть на фисгармонии и участвовать в церковном хоре, где вскоре стала пер­вой певицей.
И сравнивая теперь всё это со своей недавней окопной жизнью, полной лишений и смер­тельной опасности, Рафаил чувствовал, как какое-то тихое, нежное чувство умиротворения возрождалось в его сердце, чувство, граничащее с какой-то глубин­ной, невыразимой словами благодарностью.
И с новым рвением вчерашний боец, а теперь уже инвалид войны принялся за восстановление своего хозяйства, сильно захиревшего за время его вынуж­денного отсутствия.
   Но недаром говорят, что человек предполагает, а Бог располагает; и благие устремления Рафаила Гофа, как и многих ему подобных, были вскоре сметены событиями, которые сопоставимы разве что с таким человеческим бедствием, как чума.
   В тысяча девятьсот семнадцатом году до Украины ещё только доносились раскаты революционного взрыва, потрясшего Россию. Тем не менее это сразу же породило противоречивые настроения в украин­ском обществе: радовались надвигавшимся событи­ям те, кто рвался к власти и к чужому добру;
и в уныние приходили все более или менее имущие лю­ди, которым было что терять. Но уже в тысяча де­вятьсот восемнадцатом году на золотую, до сих пор экономически процветавшую Украину, обрушился с невиданной силой настоящий шквал социальных по­трясений, полностью парализовавших всю её мир­ную жизнь. С особой жестокостью здесь разбушева­лось пламя гражданской войны, в процессе которой происходила частая смена властей; и каждая новая власть несла с собой насилие, грабёж, смерть. Рас­стрелы мирных людей без суда и следствия стали обычным явлением. Наибольшее рвение в этом де­ле проявили, как известно, анархисты во главе с головорезом Мах­но и большевики, "от имени революции" и в каком-то дьявольском упоении уничтожавшие массы ни в чем не повинных людей: украинцев, немцев, евреев, русских - словом, всех "богатеев", у которых было чем поживиться. Вооружённые до зубов новоявленные блюстители порядка могли кого угодно объявить классовым врагом и тут же поставить к стенке. Правильно го­ворят: грубая сила приходит - правда в дверь вы­ходит.
   По просторам Украины в то лихолетье рыскали, как стаи голодных волков, разношёрстные бандит­ские отряды, и жизнь каждого мирного человека на­ходилась в постоянной смертельной опасности.
   Однажды такой отряд, предводимый неким Урсуловым, нагрянул в Зелёный луг. Бандиты согнали всех мужчин Зелёного луга в одно помещение, на которое нацелили пулеметы. Рафаил Гоф был то­же среди этих несчастных.
   "Боже, - думал он, - на войне ты меня уберёг от смерти. За что же здесь!.." Вдруг он услышал: "Дядько Рафаил!" - перед ним стоял Иван Мельсупов, тоже находившийся в этом отряде. "Тебе здесь не место, иди домой", -
сказал он, ос­вобождая Рафаила от смерти, уже смотревшей ему в глаза.
   Нечего и говорить, с каким удивлением и с какой завистью смотрели на удалявшегося Рафаила мужи­ки, жизнь которых, по всей видимости, была обрече­на.
   Но не домой, не к семье поспешил Рафаил Гоф. Ему были чужды самодовольство и эгоизм. Будучи от природы человеком добрым и отзывчивым, он не хотел, просто органически не мог допустить, чтобы все эти люди просто так, ни за что и ни про что по­гибли. Надо было срочно, тут же что-то предпри­нять. Но что? и как? Что он, один, может предпри­нять против целой своры хорошо вооружённых бан­дитов? Говорят, что в простых сердцах Бог почивает и человеку путь озаряет. Мудрая мысль осенила Ра­фаила Гофа немедленно, и он чуть ли не бегом на­правился к священнику.
   "Ни минуты нельзя ждать! Людей надо спасать не­медленно!" - заявил он священнику дрожащим, но категорическим голосом; при этом лицо его
выража­ло спокойную и непоколебимую решимость. "Но как это сделать?" - спросил растерянный свя­щенник. "Прикажи выставить на стол всё церковное вино; мы же с тобой пойдём и пригласим бандитскую вер­хушку на пир, - заявил Рафаил решительно, - уго­стим их и уговорим освободить невинных людей. Это единственный шанс, который нам с тобой Бог послал, и мы его должны... Просто обязаны... Чего бы это ни стоило!" - прибавил он быстро и в сильном волне­нии.
   А через несколько дней, в воскресенье, в местной церкви состоялась месса благодарности Богу за чу­десное избавление зеленолужских мужиков от
неми­нуемой смерти. Рафаил, со спокойным выражением лица, с глубокими морщинами на высоком лбу, устре­мив взгляд своих больших тёмно-серых глаз куда-то вдаль, слушал благоговейно богослужение и думал: "М-да-а. Не случись этот Иван Мельсупов, сего­дняшнее богослужение было бы посвящено невинно убиенным. Выходит, правильно говорят: не имей сто рублей, а имей сто друзей". - И опять невыразимое чувство радости и какой-то чуть ли не осязаемой бла­годарности словно молнией пронзило его душу, когда он, высокий, крепкий, но уже украшенный преждевре­менной сединой, широкими равномерными шагами направился из церкви домой. "Что это, Господи?" - подумал Рафаил, и лицо его озарилось добродушной улыбкой. А кругом жизнь, как ни в чем не бывало, шла своим чередом:
и жаворонки пели, и дети галде­ли, и домохозяйки делились своими новостями, и му­жики обсуждали свои хозяйственные проблемы... Да будет так всегда!
  

Часть вторая

Обездоленные

  

7

  
   Итак, на Украине начал устанавливаться но­вый, советский порядок с его революционны­ми призывами уничтожить всякое угнетение на земле, с его демагогическими обещаниями светло­го будущего для всех угнетённых
и обездоленных и - с его невиданной жестокостью и чудовищной
бес­человечностью. Да, мягко коммунисты стелили, ко­гда рвались к власти, зато, ох, как твёрдо пришлось оболваненным коммунистической болтовнёй массам спать, когда власть всецело захватили большевики.
   На базе национализации земли, скота, инвентаря, хозяйственных и жилых помещений у помещиков и зажиточных людей - начали организовывать
сель­скохозяйственные коммуны, которые очень скоро обнаружили свою полную экономическую неэффек­тивность; одновременно так называемые продотря­ды, руководствуясь государственной политикой во­енного коммунизма, под метлу очищали амбары обыкновенных крестьян, не оставляя им даже посев­ного зерна. Такое "хозяйничание" "народной" вла­сти вело
к катастрофическому падению сельскохо­зяйственного производства: для чего сеять зерно, выращивать скот, если всё это нагло и совершенно безвозмездно забирает власть? Одним словом, сель­ский труженик, "освобождённый" не только от сво­ей земли, но и от результатов своего труда, мог те­перь так охарактеризовать своё незавидное положе­ние: "Небо в тумане, земля в обмане, пусто в карма­не". А чем жить?
   Теперь, когда уже не было помещичьего землевла­дения, Рафаилу Гофу негде было арендовывать землю для ведения своего хозяйства; имевшегося же у него небольшого клочка земли было далеко не достаточно для существования семьи. А если ещё учесть грабительскую политику военного коммуниз­ма... Вот и пришлось ему волей-неволей пойти в сельскохозяйственную коммуну. Что ж, приходится вертеться, коли некуда деться.
   Некоторые из старых приятелей Рафаила принци­пиально не шли
на работу. Они пропивали свои не­большие сбережения и ждали... Чего ждали? - па­дения Советской власти. Они всерьез уверяли Ра­фаила, что, согласно газетам и существующим слу­хам, коммунистическая власть скоро падёт, а потому бессмысленно на неё работать.
   "Вы верите слухам и газетным речам, а я - своим глазам, - возражал им Рафаил. - От того, что вы не работаете, Советская власть не падёт; но подумайте, что будет с вами и вашими семьями, когда ваши сбе­режения придут к концу".
   Жестокий по своей сущности и нелепый по своей бесперспективности социальный эксперимент, назы­ваемый военным коммунизмом, довёл страну до эко­номического краха. Слишком много дров успели большевики за короткое время наломать; ну а уж если первый камень криво в землю врос, то и вся стена, как говорится, пойдёт наперекос. И вот, чтобы хоть как-то поправить сложившееся тяжёлое эконо­мическое положение в стране, им, большевикам, при­шлось на некоторое время "отступить". С этой це­лью политика военного коммунизма была в тысяча девятьсот двадцать первом году заменена так назы­ваемой новой экономической политикой (нэп). Те­перь крестьянин вновь получил право владеть зем­лёй и производить продукты для рынка при условии уплаты им государству твёрдо установленного нало­га. Это создавало для крестьянина экономический стимул: чем больше он создаст продуктов,
тем больше ему останется после уплаты твёрдого на­лога. Теперь опять заработал частник, и сельское хозяйство вновь пошло на подъем.
   Наладились дела и у Рафаила Гофа. Настроение у него поднялось, появились новые надежды, пла­ны... своё хозяйство!
Работай, старайся и - владей продуктами своего труда! Чего же ещё желать крестьянину?! Не при­ключилось бы только опять чего...
   В труде, надеждах и тревоге
Промчались долгие года,
И неожиданно, ей-богу,
Гляди - Анюта расцвела!
Она цвела, и расцветала,
И хорошела на глазах,
И солнце ясное играло
В её задумчивых очах!
   Да, именно в эти суровые годы, в буквальном смысле полные ежедневной борьбы за существова­ние, Анюта и сформировалась как девушка, как че­ловек, как личность. Она была среднего роста, име­ла прекрасную, гибкую фигуру. Круглолицая, со строго очерченными губами, небольшим прямым
но­сом и ямочками на щеках, украшенных ярким ру­мянцем; узкие тёмные брови на высоком белом лбу и большие темно-серые глаза, глядевшие доброжела­тельно, пытливо и немного грустно; и, наконец, длин­ная темно-русая коса - вот и все её скромные, природой данные физические украшения.
   Характером Анюта была девушкой очень спокой­ной, уравновешенной, любознательной и в какой-то мере смело-решительной, что, по-видимому, было следствием формирования её характера в тех далеко не простых жизненных обстоятельствах. Она чи­тала священные книги, ходила регулярно в католи- ческую церковь, с удовольствием участвовала в цер­ковном хоре. Обладая сильным и высоким исполни­тельским голосом серебристого тембра и довольно широкого диапазона, Анюта любила петь между де­лом песни: немецкие, русские, украинские; а в сво­бодное от работы время - с увлечением играть
на фисгармонии. Конечно, в иное время и в иных об­стоятельствах Анюта, быть может, стала бы знамени­той или, по крайней мере, известной певицей; но, как она сама обычно говорила, "Кому что суждено!"
   Анюта с сочувствием выслушивала чужие жалобы, и когда могла, оказывала пострадавшим помощь де­лом или советом. Но она органически не могла вы­слушивать сплетни, кляузы и всякую пустую бол­товню, на которые часто бывают падки не только старухи, но и молодые девушки. Подобным "заня­тиям" Анюта предпочитала занятие полезным де­лом, например, шитьем одежды. Этим искусством она овладела в совершенстве и могла по заказу
за одну ночь сшить любое новомодное платье, что бла­готворно влияло
на семейный бюджет Рафаила Гофа. Будучи дочерью скромного крестьянина, Анюта не могла мечтать о роскошных одеждах; но она была прекрасной швеей-самоучкой, что и позво­ляло ей одеваться аккуратно и со вкусом.
   Часто бывает в семьях так, что родители (или один из них) одного
из своих детей обожают, а дру­гого (или других), мягко говоря, не очень. И Бог весть, объясняется ли это особыми качествами лю­бимого ребенка или какими-то прихотями самих родителей, или... Но факт остаётся фактом. Вот и в семье Рафаила Гофа имело место нечто подобное. Именно Анюте пришлось уже
с раннего детства почувствовать те двойные стандарты, которые её род­ная мать применяла по отношению к ней, Анюте, и по отношению к своей старшей дочери, Марте, рож­дённой от первого брака. Марта могла тайком поку­пать себе сладости, разумеется, не делясь с младшей сестрой, что никаких порицаний со стороны матери не вызывало; она могла развлекаться с подружками и бездельничать, когда в доме было полно работы; ей, наконец, была предоставлена возможность учить­ся, и даже в гимназии, когда младшая дочь должна была, как падчерица, заниматься по хозяйству.
   Первый брак Альбертины был браком по любви, второй же брак был простым замужеством. Отсю­да, вероятно, и получилось, что первая дочь её
ока­залась любимой, а вторая?.. Любимому же дитяти, как известно, многое дозволяется и предоставляет­ся; на его счёт существует у обожающего родителя большое мнение, с ним связываются какие-то ра­дужные надежды... Однако, мнение ещё не даёт надлежащего умения, приобретаемого лишь упор­ным трудом. А вот к этому-то любимица Марта и не была приучена. Отсюда и учёба пошла насмар­ку, и игра на фисгармонии не ладилась, и шить-вы­шивать не научилась, и работать не хотелось... Но зато хотелось гулять и веселиться
в весёлых компа­ниях, петь и плясать, сыпать пословицами и пого­ворками...
И - самое главное - хотелось замуж. Но и тут заботливая матушка предупредила жела­ния любимой дочурки, организовав ей жениха. Странно,
но всю свою жизнь Альбертина отдавала предпочтение старшей дочери, хотя жить пришлось ей до конца своих дней в семье дочери младшей, ко­торая заботилась о своих родителях порой больше, чем о себе самой.
   Анюта достигла того возраста, когда у девушки (да и у юноши) неизбежно зарождается нежное чувство или, по крайней мере, размышление о нём. Впервые перед человеком в этом возрасте с неотра­зимой силой встают и требуют своего разрешения вечные и всегда новые, на первый взгляд простые и в то же время никогда не разрешимые до конца во­просы о счастье, о будущем, о любви, о дружбе, о чес­ти, долге... Ну а вместе с вопросом о будущем неиз­бежно встают вопросы о милом друге, о замужестве (или женитьбе), о семье.
   И Анюте, разумеется, подобные размышления не были чужды. Кто будет её избранником или чьей избранницей станет она? Будущее должно непре­менно основываться на любви, но как её распо­знать? Вот вышли не так давно знакомые девушки замуж как будто по любви. Игнорируя предостере­жения и волю своих родителей, не дававших согла­сия на такой брак, они просто сбежали к своим же­нихам, не получив, разумеется, ни приданого, ни
ро­дительского благословения. И что же? При первом соприкосновении
с жизненной прозой, с трудностя­ми повседневной жизни всю их любовь как ветром сдуло. Значит: как не всё то есть золото, что бле­стит, так и не всё то есть любовь, что называют лю­бовью.
   Конечно, можно в жизни иметь много любовников (любовниц), можно много раз влюбляться, но лю­бить по-настоящему можно только однажды: "Один раз
в год сады цветут. Весну любви один раз ждут". Любовь - это прекраснейший цветок человеческой души, которому, к сожалению, далеко не всегда уда­ется расцвести. Для одних (несчастных) любовь ос­тается лишь пустым звуком; других она коснётся в какой-то мере своим благоухающим розовым кры­лом; для третьих (самых счастливых на земле) она расцветает райским садом, заставляя, по крайней мере на время, забыть и горести, и лишения. При этом нельзя смешивать страсть половую (она, как правило, быстро проходит) и страстную любовь как потребность души. Подлинная любовь чиста, как кристалл, глубока, как океан, бескорыстна и ве­ликодушна. Она есть тот благотворный внутренний огонь, который не только согревает человека, но и как бы переплавляет его, делая его красивее, добрее, умнее - словом, прекраснее. Да, подлинная любовь способна творить чудеса, но будучи неразделенной, она может стать и источником неимоверных страда­ний. Самое худшее, однако, имеет место тогда, когда искренняя любовь используется злодеями в каких-либо корыстных целях.
   Итак, расцвела Анюта бла­гоухающим цветком: и станом хороша, и лицом сим­патична, и талантлива, и трудолюбива, и хорошо вос­питана. Ну а, как говорится в народе, на хороший цветок и пчёлка летит. Полюбил её страстной лю­бовью молодой человек из того же Зелёного луга, да и ей он оказался по душе. Звали его Александром Дукартом, а попросту Сашей. Но этой любви, чистой и благородной, не суждено было расцвесть. Саша закончил гимназию, был недурён собой, скромен и общителен, и производил на родителей Анюты впол­не нормальное впечатление. Но он имел несчастье получить операцию аппендицита, что, по мнению ро­дителей Анюты, делало его непригодным для нелёг­кой крестьянской работы. На этом основании Рафа­ил и Альбертина отвергли всякую возможность брачного союза их младшей дочери
с Александром Дукартом. А что же он? -
   Я не ропщу: с судьбой не спорят;
Здесь не уместен мой укор.
Но грустный взгляд мне мил и дорог,
О был бы он всегда со мной!
   Получив такую душевную травму и лишившись всякой надежды, молодой человек решил немедлен­но уехать за границу. В день своего отъезда он при­шёл в дом подруги Анюты, чтобы там в последний раз взглянуть на свою любовь и проститься с нею навеки. Он был серьезен, немногословен. Взглянув на Анюту, сидевшую рядом со своей подругой, Алек­сандр сказал:
"Я не в обиде на твоих родителей: ведь они по-своему правы. Но оставаться здесь не в моих силах. Поэтому я решил уехать сегодня же... подальше...
в Германию... Быть может там я, на чужбине, найду покой или умру."
   И сев к пианино, он взял несколько минорных аккордов, затем тихо заиграл и грустно запел, как бы экспромтом:
"Забудь мой взгляд, мою походку,
   Забудь черты моего лица,
   Забудь, как прежде мы гуляли
   С начала года до конца...
  
   Тогда ты вспомнишь жизнь в досуге,
   Когда не будет здесь меня,
   И на ужасном перевале
   Убит, быть может, буду я...
  
   Когда умру, когда скончаюсь,
   Ко мне на кладбище приди...
   И у креста моей могилы
   На память розу... посади..."
   Под ужасным перевалом имелась ввиду западная советская граница, которую молодой человек решил перейти, и перешел-таки нелегально.
Он встал со стула, серьёзный и взволнованный, взглянул ещё раз на девушек, сказав: "Я уезжаю, но сердце моё остаётся здесь. Прощайте и не осуждай­те. Такова моя доля!" - и скрылся за дверью.
   Более Анюта его никогда не видела, за исключени­ем... Много лет спустя, незадолго до своей смерти Анюта однажды ночью без сна лежала в своей посте­ли, в спальне было довольно светло. Вдруг... перед кроватью стоит мужчина, слегка протягивая к ней руку... Она узнала в нем Сашу Дукарта и от неожи­данного, мистического страха вся сжалась под одея­лом... В комнате послышался ветер... зашевелилась дверная занавеска... И видение исчезло.
Сама Аню­та объяснила это видение тем, что Саша, умирая, пришел к ней проститься.
   Через некоторое время стало известно, что Алек­сандр Дукарт успешно добрался до Германии, и ни­кто, конечно, о нём так часто не вспоминал втихо­молку, как Анюта.
   Между тем явился новый иска­тель руки Анюты. То был вдовец из отдалённого не­мецкого селения.
  
   Чайка-чаечка белокрылая,
Лети к милому ты дружку;
Передай ему ты, сердечному,
Как страдаю я и грущу.
  
   Некому мне здесь слезы выплакать,
Некому своё горе излить:
Не хочу идти за постылого;
Лучше гибель, чем с ним буду жить.
   Новый жених был Анюте не только безразличен, но и отвратителен, и она категорически отказалась от всяких разговоров на эту тему. Тогда за дело взялась её мать. Сначала она дочку ласково уговаривала принять предложение; но, натолкнувшись на непреклонную волю непослушницы, решила приме­нить
и рукоприкладство. Анюта, однако, не дала се­бя сломить. Остановив поднятую руку матери, она сердито и категорически заявила:
"Ваша политика мне ясна. Вы хотите отправить меня подальше, чтобы моё место в доме моего отца заняла Ваша любимица и бездельница Марта со своим мужем. Понятно, что за спиной труженика Ра­фаила Гофа им будет легко жить. Но знайте, что женой этого типа я никогда не стану. Когда мы бу­дем на пароме переправляться через Буг, я брошусь в реку! И это моё окончательное решение!"
   Альбертина впервые увидела свою младшую дочь сильной, смелой, волевой, и, несмотря на неудачу сво­ей затеи, почувствовала даже какую-то гордость; она отступила, и Анюту оставили в покое.
   Анюта, конечно, понимала, что пора замужества для неё пришла, но ведь
в этом сложном деле надо быть очень осторожнной; а поспешишь, так и людей насмешишь, и, что часто бывает, свою жизнь укоро­тишь. Давала она себе полный отчёт и в том, что
  
   Любовь уж боле не вернётся;
Она, как роза, отцвела.
Порой лишь грустно встрепенётся
И сладкой болью отзовётся
Та краткосрочная весна!
   И вот, в тысяча девятьсот двадцать седьмом году Анюта выходит замуж за Шнеля Мартына Михай­ловича; ей было восемнадцать, ему двадцать пять лет.
   Мартын был высокого роста, лицом худощав, брю­нет с густыми чёрными бровями, карими глазами и чёрными, всегда закрученными усами.
   Характером он был спокоен, но требователен как к себе, так и к другим; любил порядок, ненавидел ложь и расхлябанность; был очень трудолюбив. Мартын любил простую работу, хотя и закончил гимназию, что для того времени было не мало.
   Происходил он из богатой семьи. Его отец, Михаил Мартынович Шнель, предки которого эмигрировали из Германии на Украину в начале
де­вятнадцатого века, владел хутором со значительным количеством земли, скота и собственной ветряной мельницей. Да, всё это и многое другое было!.. То есть ещё до Советской власти.
   Советы же прибрали всё хозяйство Михаила Шнеля к своим рукам, а в его шестнадцатикомнат­ном доме устроили больницу. Правда, семье Шнель, состоявшей из отца, дочери и трёх сыновей (мать умерла от ужаса после очередного бандитского на­лёта ещё в тысяча девятьсот восемнадцатом году) был выделен уголок, и в условиях нэпа им, как и многим другим, была предоставлена возможность заниматься хозяйством в установленных властями рамках.
   Так как у Рафаила Гофа Анюта была единствен­ной опорой, то её замужество было обусловлено тем, что Мартын должен непременно поселиться в доме супруги и стать как бы приемным сыном Ра­фаила и Альбертины Гоф.
   Свадьба Мартына и Анюты, сменившей после ре­гистрации фамилию Гоф на Шнель, прошла впол­не пристойно: с венчанием и присутствием
на сва­дебном торжестве самого священника; и только не­веста была грустна и задумчива: ведь она вступала в новый период своей жизни, и лишь одному Богу было известно, каким он будет. И ещё одно, доволь­но странное обстоятельство, чуть ли не сорвавшее за­планированную свадьбу... В последний день перед свадьбой у Анюты неожиданно разболелась нога и сильно распухло колено. Врачей поблизости не бы­ло, а ехать в районную больницу было уже поздно. Вот и пришлось обратиться к старухе-знахарке. Та, осмотрев больную, покачала головой, сказав: "Хорошо поработали твои враги, но и мы не лыком шиты. Принесите мне срочно ведро живых лягу­шек".
   Затем начался процесс лечения, который состоял в том, что знахарка, прикладывая одну лягушку за другой спинкой к больному месту, держала её до тех пор, пока животное, издавая свои последние ля­гушачьи звуки, не умирало. Лягушки погибали очень быстро, а вместе с этим спадала опухоль
и уменьшалась боль в ноге. Последняя лягушка оста­лась живой, и это свидетельствовало, что больная выздоровела. Да, странно, необъяснимо, но факт, а пакты, как известно, упрямая вещь.
   Семья Гоф пополнилась, таким образом, новым работником, что
в условиях ведения частного хозяй­ства имело большое значение.
А в тысяча девятьсот двадцать восьмом году у Ра­фаила Гофа появилась внучка, которую назвали в честь матери Мартына Розой. Казалось, что всё
по­шло на лад, и можно спокойно и, наконец, без стра­ха смотреть в завтрашний день, но увы!!!

8

   Доля народная -
нужда безысходная,
голод,
тюрьма...
и... расстрел!
   Новая экономическая политика, возродившая радужные надежды
в сознании трудового крестьянства, оказалась недолговременной. Будучи ярыми врагами всякой частной собственно­сти, большевики не могли допустить развития част­ного сектора в сельском хозяйстве и вновь перешли
в решительное наступление против тех самых кре­стьян-тружеников, которые
за годы нэпа сумели сво­им беспримерным трудом накормить страну,
дове­денную политикой военного коммунизма до голод­ных бунтов.
   Привыкший грабить, стыда не знает, и большевики в союзе с деревенскими люмпенами предприняли "решительную атаку" против так называемых
"ку­лаков-мироедов", то есть зажиточных крестьян, объ­явленных советской властью своим злейшим классо­вым врагом. В результате коллективизации, или второго этапа грабежа, крестьян лишали всяких сре­дств существования;
и чтобы окончательно разде­латься с "классовым врагом", одних из них
отправ­ляли на север страны (на перевоспитание), других в тюрьмы, третьих, считавшихся, видимо, неисправи­мыми, расстреливали и лишь немногих "великодуш­но" переселяли в соседние районы, где им дозволя­лось вступасть
в колхоз. Держись, крестьянин: за твой труд тебя же в порошок сотрут!
   Михаил Шнель, хотя и был мужиком здоровым и ещё сравнительно молодым, не выдержал нового удара судьбы и скоропостижно скончался. Ну а его троих сыновей, в том числе Мартына с семьёй, и дочь власти решили сослать
в Архангельск. Рафаи­ла Гофа, поскольку он никогда не считался чело­веком состоятельным, власти оставили в покое; но, не желая расставаться со своей единственной доче­рью, он с Альбертиной добровольно отправился в ссылку.
   Итак, прощай, Украина, да здравствует ссылка, суровый Архангельский край!
Паровоз, пыхтя и извергая тучи удушливого буро­го дыма, полз на север, таща за собой наглухо запер­тые вагоны, до отказа набитые (видимо, из сообра­жения экономии) так называемыми врагами народа. И плач детей, и стон больных,
и рыдания женщин, и бессильные проклятия, и холод, и голод, и (самое страшное) полнейшая неизвестность сосредото­чились в этих вагонах, переплелись в неразрывный клубок человеческого горя, неотвратимо нависшего над несчастными узниками советского террора.
Де­ти просили пить, плакали - воды не хватало. Когда на остановках поезда люди открывали окна вагонов и просили прохожих кинуть в окно кусок снега, то тут же слышались окрики: "Не сметь: здесь везут врагов народа!"
И прохожие быстро удалялись, то ли желая скорее миновать вагоны со столь "вред­ным грузом", то ли боясь, как бы самим туда не уго­дить.
   Несколько предлинных рядом стоявших деревян­ных бараков поглотили триста тысяч вновь при­бывших ссыльных. Внутри бараков были сплошные нары в несколько этажей; на них-то каждому несча­стному выделили строго определённое место, где он мог лежать или сидеть.
Привыкшие к тёплому климату люди страдали от северных морозов. Что же касается питания, то нормальный хозяин свиней своих кормил гораздо лучше... Выдававшийся хлебный паёк состоял наполовину из опилок, а вы­дававшийся также в ограниченном количестве так называемый суп готовился Бог весть
из чего и в та­ких огромных котлах, что каждое утро человек в одежде и в сапогах (дабы не замерзнуть) влезал в такой котел и вычищал из него лопатой вчерашнюю накипь. Страшнейшим бичом для людей была ещё и полнейшая антисанитария в самих переполнен­ных бараках.
   Поскольку Рафаил Гоф прибыл в ссылку добро­вольно и, следовательно,
не принадлежал к числу "врагов народа", то ему поручили заведовать
про­дуктовым складом. Конечно, складишко был не бо­гатый, но кое-какие продукты в нём хранились, и Рафаил Гоф, соблюдая надлежащую
осторож­ность, время от времени изыскивал способ оказы­вать несчастным посильную помощь. Он, например, вечером предупреждал женщин (разумеется, втихо­молку), чтобы они следующим утром с вёдрами яви­лись к складу, где будет высыпано несколько меш­ков картофеля, якобы уже не годного
к употребле­нию...
   С болью в душе и со слезами на глазах глядел прежде времени постаревший Гоф на собиравших картошку женщин и в такие моменты очень сожа­лел, что
не мог сделать для них чего-либо ещё.
   О Белое море! Ты стало братской могилой для сотен ты­сяч ни в чем не повинных людей!..
   Как ни крепились люди, как ни старались вы­жить, холод, голод, авитаминоз
и жуткие антисани­тарные условия жизни делали свою разрушитель­ную работу. Сначала начали умирать дети и в таком количестве, что их не хоронили... Каждое утро к баракам подъезжали сани, на них набрасывали как попало трупики "врагов народа", после чего сани отправлялись к Белому морю. Нередко бывало, что превратившийся в ледышку какой-либо трупик ска­тится с переполненных саней... извозчик (чтобы не пачкать рук) вилами водворял его на место. Ну а затем содержимое саней сбрасывали в море... В те­чение трех месяцев все дети (их было примерно тридцать тысяч) были таким путём отправлены на корм беломорской рыбе. И само собою разумеется, что смертельный ужас всё более овладевал людьми. Умерла и внучка Рафаила Гофа; но не мог он до­пустить, чтобы это прелестное создание было выбро­шено в море. Вместе с зятем Рафаил с горем попо­лам раздобыл несколько досок, сколотил гробик, и, с большим трудом выкопав в мёрзлой земле яму, с тя­жёлым сердцем они похоронили свою любимицу... "Она ушла прямо к ангелам", - говорила Альбертина о своей внучке, глотая слезы. (Что ж, и это утешение, коли нет другого).
   Хочешь жить -
Умей вертеться;
А не можешь - пропадай,
Как закланная овечка -
Вот он. "новый" -
Красный рай!
   Когда слабейшая часть барачного населения вы­мерла начисто,
наступила очередь взрослых и, разу­меется, прежде всего стариков.
Смерть неотлучно смотрела в глаза каждому; и не только в любой день, но и
в любой час могла его взять в свои кост­лявые объятия. Надо было срочно
что-то предпри­нять. Но что? и как?..
   Вряд ли можно согласиться с мнением, что безвы­ходных положений
не бывает, ибо не многим в описываемом случае удалось обмануть смерть.
А вот стечение случайных обстоятельств играет по­рой огромную роль (хотя и не всегда положитель­ную).
   Для Шнеля Мартына было в определенной мере случайным то, что он женился на Анюте Гоф (ведь она могла выйти замуж за другого). Случайностью было и то, что Альбертина превеликолепно гадала на картах,
что снискало ей немалое уважение и из­вестность. Наконец, счастливым случаем оказалось и то, что в архангельском НКВД оказались люди, которым Альбертина когда-то судьбу предсказала... Вот они-то и снабдили Анюту, Мартына, его братьев и сестру документами, позволившими всем им
бес­препятственно покинуть ссылку.
   Конечно, в родные места возвращаться было нельзя, но страна велика...
И на семейном совете было решено, что Мартын с братьями и сестрой поедут
в Донбасс, где, как счита­лось, можно найти работу. Рафаил с Альбертиной решили на время вернуться в Зелёный луг (ведь им ничего не угрожало). Но как быть с Анютой: она была в положении... Ехать ей с мужем в Донбасс, где ещё нет ни кола ни двора - опасно, но ехать в Зелёный луг - не менее опасно.
И так как третьего варианта не было, то было решено, что Анюта на не­которое время поедет с родителями в Зелёный луг, но чтобы никто там об этом не знал, не ведал. Но от беды бежали, да... в другую попали.
   Итак, Рафаил и Альбертина Гоф вновь посели­лись в своем доме на вполне законных основаниях и начали восстанавливать (Боже, уже в который раз!) своё хозяйство. А о присутствии в Зелёном луге Анюты никто из посторонних людей не знал. Но нелёгкое материальное положение семьи настоя­тельно требовало, чтобы Анюта включилась в рабо­ту; да и сидеть без дела ей надоело. Было решено, что Марта, выдавая себя за специалиста по швейно­му делу, должна принимать заказы на шитьё как мужской, так и женской одежды; она же будет сни­мать мерки с клиентов и осуществлять примерки из­готовляемой одежды. Анюта же будет тайком шить и управлять процессом примерок, выглядывая из-за занавеса и подавая Марте соответствующие, только ей видимые, знаки. Так, тайком трудясь и ежеминут­но боясь быть обнаруженной, Анюта дожила до ию­ля тысяча девятьсот тридцатого года, когда она ро­дила своего первого сына, названного в честь деда тоже Рафаилом. Попросту же мальчика называли Рафушей. Жаркое то лето было, и не только в прямом смыс­ле.
   Желая всецело поработить крестьян и сделать, таким образом, их труд бесплатным, власти всеми имевшимися у них средствами стремились загнать их в колхозное ярмо, где он, крестьянин, становился бесправным винтиком, обречённым на жалкое материальное существование.
   Верно говорят, что шило в мешке не утаишь. И как ни жила Анюта тихо,
от людей явилось лихо. Кто-то из тех, кому она шила костюм или платье, что-то заподозрил, донёс, и вот... Одним июльским вечером (Анюта ещё не успела оправиться после родов) в дом Рафаила Гофа на­грянула группа разъярённых комсомольских акти­вистов во главе с председателем сельсовета Зуевым. Анюту арестовали, а в доме произвели обыск; но ни­чего такого, чем можно было бы поживиться блюсти­телям порядка, не нашли. Анюте, которую решено было под конвоем отправить в район, стало плохо; и она, охваченная смертельным ужасом, мыс­ленно взмолилась: "Господи, сделай так, чтобы эти люди ушли из до­му..."
   "С ссылки сбежала, вражина! Но от нас не уй­дёшь. Мы тебя вернём,
куда следует!" - разъярён­ными волками злорадствовали молодые ястребы коммунизма.
   "Ребята, - сказал Зуев, - вы же видите, что женщи­не очень плохо,
и отправить её сейчас же в район невозможно. Давайте мы её оставим до утра,
а по­том уж и отправим".
   Когда все выразили согласие, председатель спро­сил: "Кто-нибудь из вас желает остаться её охра­нять?" И когда оказалось, что никто из присутствовавших такого желания не изъявил, Зуев предложил: "А давайте-ка мы поручим это дело её отцу. Пусть он сам свою дочь охраняет, а утром приведёт её к нам". Все выразили своё полное согласие, и непрошен­ные гости, к великой радости Анюты, удалились.
   Итак, Анюте и её только что рожденному сыниш­ке грозила новая ссылка или, может быть, тюрьма (впрочем, хрен редьки не слаще). Но за что? За ка­кое преступление? Неужто можно стать преступни­цей уже только тем, что выходишь замуж за челове­ка, который не грабил, не воровал, всегда
добросове­стно трудился, но имел несчастье (?) быть сыном богатого родителя, которого советская власть огра­била и раньше времени в могилу отправила?
   Попрощавшись с матерью, стоявшей посреди ком­наты в полной растерянности, Анюта со своим от­цом-охранником, несшим внучка, удалились в непро­глядную ночь. Надо было найти безопасное убежище, но где?
Ведь людей много, а человека найти в нужный момент - трудно.
Обратились к знакомым в соседней деревне. "О нет, - ответили те. - Слышите лай собак? По всей деревне идут обыски, облавы и аресты".
   Во второй деревне ситуация оказалась аналогич­ной. Волнение путников усиливалось, росло, напря­галось. Надо было торопиться, шагать быстрее,
но мешала непроглядная тьма. Наконец, пришли в тре­тью деревню. Здесь жил еврей, по имени Мойша. Он был известен по всей округе как специалист
по изготовлению шапок. Именно в этом отношении он не раз бывал
в Зелёном луге, находя добродушное гостеприимство в доме Рафаила Гофа.
К этому-то человеку и направились теперь наши путники и не ошиблись.
Узнав, в чём дело, Мойша сказал на не­мецком языке (он всегда, находясь
в семье Гоф, го­ворил только на немецком): "О дитя мое! Заходи! Живи у нас! Никто тебя здесь не тронет. Я буду го­ворить, что ко мне приехала дочь
с внучком". От радости у Анюты подступил ком к горлу, и сле­зы заблестели
на её ресницах.
   Попрощавшись с дочерью и поблагодарив доброго Мойшу, Рафаил Гоф зашагал сквозь ночь. Близил­ся рассвет, и надо было поторапливаться...
Что там его ждёт?..
   Вернувшись в Зелёный луг, Рафаил Гоф реши­тельным шагом направился
к дому самого Зуева. Его встретила жена председателя. Узнав от Рафаи­ла, что его дочь сбежала, она слегка улыбнулась и велела ему сесть и успокоиться, сама же пошла к мужу. А вскоре появился и сам Зуев.
   "Вы идите в контору и ждите меня там, - сказал он. - Я приду и буду Вас, конечно, ругать. Вы же скажете: "Я старый и глухой, а потому и не смог ус­ледить за дочерью"".
   "Ну что, дед, привел свою дочь?" - спросили Ра­фаила в конторе.
И узнав, что его дочь сбежала, злобно зашипели: "Погоди, придет председатель, уж он тебе всыпет".
   Придя в контору, председатель очень удивился случившемуся, и, пожурив Рафаила, обратился к сво­им старательным помощничкам: "А мы, ребята, ведь сами во всем виноваты. Что по­требуешь от глухого старика? Из вас же никто
не соизволил её охранять. Если об этом факте узнают в районе, то нас с вами
по головке не погладят... По­этому нам лучше помалкивать".
   На этом инцидент был исчерпан, и дед Гоф, вый­дя из конторы, облегчённо вздохнул. Топчитесь, бе­сы, да не в нашем лесе!

9

Тьма сгущается перед рассветом,
но, к сожалению, непродолжительном.

   Курс, взятый партией и правительством на сплошную коллективизацию, встретил ожес­точённое сопротивление со стороны крестьян­ских масс,
не желавших нового, ещё более жестоко­го порабощения. И чтобы сломить волю непокор­ных, "народная" власть решила применить крайние меры (ведь она уже имела немалый опыт в этом де­ле). У крестьян под метлу забирали всё: зерно, фрукты, скот, птицу. У Рафаила Гофа "обобщест­вили" недавно купленного им поросёнка и даже кур. Летом тысяча девятьсот тридцать второго года появился закон, согласно которому сокрытие или хищение урожая каралось смертной казнью через расстрел или (при смягчающих обстоятельствах) десятью годами лишения свободы.
   Теперь можно было уже на "законной" основе от­нять у крестьянина всё, оставив ему (неслыханное великодушие!) четыре возможности: идти в колхоз, умереть голодной смертью, сесть в тюрьму или быть расстрелянным. Благодаря этому "гуманному" за­кону было осуждено пятьдесят пять тысяч человек,
из которых более двух тысяч - расстреляно. А ме­жду тем надвигался спланированный властью го­лодный тридцать третий год, когда по всей стране миллионы людей пухли и гибли от голода.
   Что ж, видимо, "великая" цель оправдывает и та­кое средство,
как искусственный голодомор. Те из крестьян, которые не успели умереть, были сломле­ны и волей-неволей вступили в колхозы. Лицемер­ная пресса того
времени, восхваляя колхозную жизнь, писала: "Сыдыть баба на пичи, ныткы сматуе, каждый дэнь трудодэнь зарабатуе!" Вот-дескать, как легко и просто живётся колхозникам.
   Народ же так отзывался о нищенской оплате тру­да колхозника: "Трудодэнь, трудодэнь... Дайтэ ж хлиба хоть на дэнь!" А оценивая сам каторжный ха­рактер этого труда, люди, занятые с раннего утра и до позднего вечера, не зная ни выходных, ни празд­ников, говорили: "От колхозной работы будешь не богат, а горбат".
   Но, как говорится, сила есть - ума не надо, и совет­ская власть одержала победу. Над кем? - Над сво­им же крестьянством, ею, "рабоче-крестьянской" властью, обманутом и поруганном. На четырнадца­том съезде большевиков, проходившем в тысяча де­вятьсот тридцать четвертом году, партийные
и госу­дарственные мужи торжественно рапортовали сво­ему "великому" вождю
о победе курса на социали­стическое преобразование сельского хозяйства
стра­ны. Но никто, конечно, при этом не задумался ни о том, что "победа" эта привела к резкому падению сельскохозяйственного производства в стране,
ре­зультатом чего явилось введение на многие годы карточной системы распределения продуктов пита­ния; ни о том, что за эти годы репрессиям было под­вергнуто примерно десять миллионов крестьян, а на­сильственным голодом задушено до тринадцати миллионов человек.
   Шнель Мартын, его два брата и сестра, отправив­шись из ссылки в Донбасс, обосновались в местечке Георгиевка Ворошиловградской области, где и на­шли работу.
   Вскоре сюда же прибыла Анюта с сынишкой, а че­рез некоторое время и её родители. Жили всей семьёй в одной комнате, снятой в частном доме. Ра­фаил Гоф, будучи вынужденным расстаться с сельскохозяйственным трудом, возил теперь, как и его зять, уголь на фуре. Работа была нелёгкая, но позволяла существовать.
   В трудном тридцать треть­ем году Бог послал Рафаилу Гофу второго внука, которого окрестили Эдуардом; по-русски же его по­чему-то называли
не Эдиком, а Витей. Так и приле­пилось к нему на практике на всю жизнь имя Вик­тор.
   Конечно, жизнь была бедной, неуютной. Но для людей, которым уже не раз смерть глядела в глаза, вполне сносной. Только бы тебя никто не гнул,
не давил; только бы тебе позволено было свободно ды­шать и честно трудиться на благо семьи и общест­ва. Но... от горя не спрячешься: оно вездесуще. Ли­хо, как говорится, не лежит тихо: либо вкатится, ли­бо в дом ввалится.
   К тысяча девятьсот тридцать третьему году братья и сестра Мартына, несколько пообжившись, приоб­ретя кое-какую одежонку и имея нормальные удо­стоверения личности, решили вернуться на родину. "Мы достигли того возраста, - говорили они, - ко­гда пора начать семейную жизнь". И лучше всего, считали они, эту проблему можно будет решить там, "дома", среди бывших друзей и знакомых. Все доводы Мартына как старшего бра­та, не делать этого, не рисковать, оказались неуслы­шанными. О легкомысленное упрямство! Сколько бед ты можешь породить?!
   Один из братьев оставил Мартыну свою больную лошадь (не бросать же живое существо на произвол судьбы), которая вскоре издохла. Мартын хотел бы­ло отвезти труп животного в надлежащее место, но хозяин дома решил это мясо употребить в пищу. Однажды к нему, хозяину дома, пришла свояченица
и, учуяв запах варёного мяса, она попросила себе хо­тя бы ноги от лошади. Получив же категорический отказ, она заявила в милицию, что такой-то варит мясо - значит что-то украл...
  
   О Анюта! О женщина!
Как ты беззащитна и как ты сильна!
Да благословит тебя Бог на твоем нелёгком пути!
   Анюта и Мартын находились в глубокой яме, в ко­торой были три могилки
и соответственно три кре­ста; на каждом кресте сидел ангел-девушка. Вдруг ангелы начали лететь... Мартын ухватился за ноги одного из них... Анюта...
за ноги Мартына... и - вылетели из ямы...
   В окно постучали. Анюта проснулась. Было ров­но двенадцать часов ночи. Хозяин открыл дверь. Вошли работники НКВД; произвели обыск.
   На вопрос, кому принадлежит лошадиная шкура, хозяин указал на Мартына. Мартына тут же аресто­вали и осудили на пять лет лишения свободы.
Вот где она, неожиданная яма, куда Мартына упекли из-за не сданной государству шкуры издохшей лошади. И кому нужны были доводы, что
у Мартына двое де­тей, что лошадь эта вовсе не ему принадлежала...
Ведь советский суд, как и советская власть, не оши­баются, разоблачая
"врагов народа" и воздавая им "по заслугам". Что ж, у сильного всегда бессильный ви­новат.
   Ох, горюшко! А ведь его (да и не только его) мож­но было избежать,
если бы... Да, ес­ли бы знать, где упадешь...
   Ещё в тысяча девятьсот двадцать восьмом году Мартын получил от своего дяди по отцовской ли­нии из Северной Дакоты вызов на себя, Анюту и её родителей. Тогда ещё разрешался выезд за грани­цу, и многие этим воспользовались. Но запротесто­вала Альбертина, не желавшая расстаться
со своей старшей дочерью. Теперь вот...
   "Но он не будет сидеть пять лет, - говорила Аню­та о своём муже. - Согласно моему сну, он вернёт­ся через три месяца".
   "На чём же основана твоя уверенность?" - спра­шивала Альбертина свою дочь. "Нас вытащили из ямы три ангела. Если бы эти ангелы были мальчиками, то это означало бы три го­да; но они были девочками, что означает ровно
три меся­ца", - сделала своё заключение Анюта и добавила: "Если ему сидеть пять лет, то мы все погибнем".
   "Кто же из советской тюрьмы в наше время выхо­дит раньше времени?" - возразила Альбертина гру­стно.
   Тем временем число иждивенцев в семье Рафаила Гофа увеличилось:
из Зелёного луга в Георгиевку прибыла со своей младшей дочерью и совершенно больная Марта, успевшая уже похоронить мужа и старшую дочь свою. Она-то и порассказала о раз­личных ужасах и, в частности, о том, как они поку­пали на базаре холодец, в котором находили челове­ческие ногти... Крепко, видимо, "постарались" со­ветские властители, коли вынудили своих поддан­ных варить холодец из человечины. Недаром в на­роде бытовал стих такого содержания:
   Когда Ленин умирал,
   Сталину наказывал,
   Чтобы хлеба не давал,
   Сала - не показывал.
   И в эти края отправились братья и сестра Марты­на! О несчастные!!!
А вскоре действительно пришла телеграмма: "Нас обокрали. Срочно помогите!" Но кто мог помочь? Мартын, сидевший в тюрьме? Или Анюта, оставшаяся без мужа и с двумя детьми на руках? Так и обвенчались бедняги
со смертью. Жестокая судьба! Проклятая година! Сколько их, несчастных, тогда полегло ни за что и ни про что? Да будет им земля пухом!
   Чтобы хоть как-то сводить концы с концами, Аню­те приходилось время от времени заниматься мел­кой спекуляцией: в деревне что-то подешевле ку­пить (или выменять на какие-либо вещи), чтобы в городе дороже продать. Конечно, это занятие было не только обременительно, но и опасно: легко мож­но было попасть в лапы как бандюг, так и милиции. И те, и другие охотно "экспроприировали" что могли и где могли (разумеется, в свой карман).
Но голод - великая движущая сила: не хочешь - заставит, не можешь - научит.
   А вскоре новая опасность посетила семью Анюты: её родители заболели кровяным поносом, который вследствие отсутствия в то время какой бы то ни бы­ло медицинской профилактики, уносил многие жиз­ни.
Анюта знала единственное средство, способное спасти её родителей, -
это красное вино. Но где его взять в голодный тридцать третий год? И она, взяв свои золотые серьги, отправилась в город Вороши­ловград, где существовал магазин, продававший ино­странные продукты, но не за советские рубли, а за драгоценные вещи. Здесь-то Анюте и удалось при­обрести некоторые необходимейшие продукты, в том числе две бутылки красного вина.
   "Теперь-то они не умрут, - думала Анюта о своих родителях, выходя из магазина. - Только бы не ог­рабили!"
   В вагоне, в котором ехала Анюта, был старичок, ко­торому тоже надо было в Георгиевку, но он не знал, где следует с поезда сходить.
"Где я буду сходить, там и Вы сходите", - сказала ему Анюта.
   Поезд, приближаясь к нужной станции, начал сбав­лять скорость, и Анюта подошла к двери, которая почему-то уже была открыта (чего в те времена не бывало!). Вдруг от неожиданного порыва ветра ме­шок с драгоценными продуктами вылетел из ваго­на... Анюта, не рассуждая, прыгнула вслед...
платье её за что-то зацепилось... и она, повиснув у громы­хающих колес вагона, успела только подумать: "Господи, я пропала!.."
   Старичку (ведь он мужчина) удалось спрыгнуть более удачно.
И те­перь, продвигаясь в кромешной ночной мгле по хо­ду поезда в обратном направлении и нащупывая до­рогу палкой, он приговаривал: "Доченька. Дэ ты? Чи ты жива? Доченька!"
   Но вот его палка наткнулась на что-то мягкое... и Анюта очнулась.
"Дедушка, где поезд?" - "Ой, доченька, поезд давно ушёл!"...
   Повиснув на зацепившемся платье у колёс вагона, Анюта находилась
на волосок от смерти. Но то ли по счастливой случайности, то ли по божьей воле платье разорвалось в тот миг, когда она смогла упа­сть не под колёса громыхающего поезда, а на кучу оказавшихся там камней, и это спасло ей жизнь. Видимо, она ещё не всё выполнила, что провидени­ем ей было предназначено. Тем же слепым методом отыскали и драгоценный мешок
с продуктами и медленным, осторожным шагом направились в Георгиевку.
На пути была речушка, через которую вместо моста лежала узкая доска. Старик пошел вперед, ощупывая палкой доску и таща за собой ме­шок, Анюта, держась за мешок, продвигалась за ним. Так и одолели опасную переправу. Наконец, Анюта, к своей радости и радости семьи, оказалась дома. Был уже рассвет.
А вскоре Анюте и в самом деле удалось родителей вновь поставить на ноги,
и проблески радости и надежды вернулись в её горе­мычное сердце.
"Значит не всё ещё потеряно, значит Бог нас ещё не покинул", - думала она, втихомолку глотая сле­зы.
   Однажды, в воскресенье, день был не пасмур­ный, но и не вполне ясный:
по небу перемещались, как бы догоняя друг друга, небольшие белые облач­ка, между которыми время от времени выглядывало радостное солнце, Анюта сварила борща больше, чем обычно. Лицо её выражало одновременно
и трево­гу, и радостную надежду. "Что с тобой, Анюта? - спросила её мать. - Почему ты сегодня так много борща сварила?" "Сегодня у нас будет гость:
при­дет Мартын, - ответила Анюта. - Ведь ночью в две­надцать часов исполнится ровно три месяца, как его арестовали..." "Анюта! Выбрось эти глупые мысли из головы", - заметила ей мать.
   Наступил вечер, все в семье легли спать. Альбертина, взглянув
на взволнованное ожиданием лицо дочери, покачала головой. Анюта не спит, Анюта ждёт. И чем ближе стрелка часов подвигается к две­надцати, тем больше растёт её напряжение и тем сильнее бьется сердце, а на глаза навёртываются слезы и жгучий ком подступает к горлу.
   "Неужели ошиблась?! Неужели все надежды на­прасны?.." - думала она, прислушиваясь к тишине и вглядываясь в тёмный прямоугольник окна.
"Нет-нет, он придёт, он обязательно придёт... сегодня же... скоро!" - говорило ей что-то изнутри, и, при­слушиваясь к этому "что-то", она изо всех сил
удер­живалась, чтобы не разрыдаться потоком непонятных благодар­ных слез.
   Залаяла хозяйская собачка, сердце бедной женщины вздрогнуло,
и она услышала знакомый голос, окликнувший собачку: "Белик" - Было ровно двенадцать часов ночи и ровно три месяца с момента ареста Мартына.
   "Вставайте, - сказала она своим родителям, - Мар­тын пришёл!"
"Ну и сны же у тебя", - сказала ей мать, полная радостного изумления. Да, данный факт яснее ясного говорит о том, что сны бывают не только пустыми, но и вещими, правда, не у всех людей. И пусть учёные головы попробуют этот факт объяснить, а не просто отрицать его.
   Но первоначальные радость и изумление вскоре сменились ужасом. Ведь Мартын пришёл, едва жи­вой. Всё его тело было покрыто сплошной опухо­лью: голова - как ведро, ноги - будто мешки... Именно поэтому его так называемое принудбюро и освободило. "Ни для какой работы ты уже не пригоден, -
ска­зали ему там. - Иди. Выздоровеешь - твоё сча­стье".
   Именно так поступали древнегреческие и древне­римские рабовладельцы, когда больных и уже ни на что не пригодных рабов своих вывозили на
безлюд­ные острова, давая им там возможность "свободно" погибать голодной смертью.
   И начала Анюта неравную борьбу со смертью, цеп­ко державшую, как уже казалось, её мужа в своих железных когтях. Ежедневно она делала мужу од­ну горячую ванну из полевых цветов, которые нахо­дились в сенной трухе любого не прогнившего сено­вала. И с каждой ванной опухоль отступала сверху вниз,
и больному становилось всё легче. И, наконец, - о чудо! - благодаря Анютиному умению и Божь­ему благословению Мартын выздоровел и вновь смог приступить к работе. Теперь Анюте уже не нужно было заниматься мелкой спекуляцией и под­вергаться опасностям. Из злополучной ямы
выбра­лись! Слава Всевышнему!
   Лишь тот, кто попробовал горькое, по достоинству сможет оценить и сладкое. Вот и наши герои, испив­шие за свою жизнь столько горьких чаш, теперь
по­чувствовали себя как бы проснувшимися от кошмар­ных снов, как бы воскресшими к новой, ещё не изведанной жизни. Конечно, жить было трудно. Но разве это сопоставимо с пережитыми ужасами?! И опять вернулись в семью радости, надежды, мечты, планы. А разве может человек жить без надежды (будь она даже выдуманной, несбыточной)? Ну а если есть надежда, то есть
и план, и действие, и радость за каждый, даже незначительный, шаг впе­рёд.
   Однажды Мартын и Анюта случайно встретились с бывшим председателем Зеленолужского сельсове­та Зуевым. На первых порах они даже испугались.
Но тот, пожав им руки, добродушно сказал, глядя на Анюту: "А Вы очень правильно сделали тогда, что сбежа­ли. Ведь они упекли бы Вас опять.
Там, понимаете, сложилась такая ситуация, при которой кто кого мо­жет, тот того и гложет. Эти шакалы столько добра награбили в результате раскулачивания, что вопрос встал о том, чтобы их самих раскулачить. Да они во­время убрались тоже в эти края, отправив награб­ленные вещи багажом.
Но, ха-ха-ха, вместо вещей они получили ящики с камнями".
   "Ведь есть же хорошие люди на свете", - сказала Анюта Мартыну, имея
в виду Зуева. "Они-то есть, - заметил Мартын. - Но, во-первых, их,
к сожалению, не так уж много; а, во-вторых, на лбу не написано, хорош человек или плох. Иной из кожи лезет, чтобы прослыть добряком, хотя на самом
деле негодяй. Другой с виду груб, неуклюж, молча­лив, а душа добрейшая; образно говоря, сам в тря­пье, зато сердце в парче".
   "Вот, например, и Зуев, - продолжил Мартын по­сле небольшой паузы. - Кто мог подумать, что, на­ходясь в этой волчьей стае, он окажется человеком добрым, честным и справедливым?"
   В тысяча девятьсот тридцать пятом году вся семья (в неё теперь входила
и Марта со своей дочкой) пе­ребралась на станцию Лутугино той же Ворошиловградской области, где Шнель Мартын купил домик. Домик этот расширили, пристроив к нему детскую комнату и сарай для домашних животных. Заложи­ли большой фруктовый сад и приобрели домашних животных: кур, коз, поросёнка и двух лошадей, на которых Рафаил Гоф и его зять осуществляли свою трудовую деятельность. Словом, солнышко опять взошло над семейством Рафаила Гофа. А в том же году у Анюты и Мартына родился третий сын, которого назвали Адольфом. Попросту же его называли Толиком, в результате практически он на всю жизнь остался Анатолием.
   Не раз теперь дед Рафаил, с удовлетворением гля­дя на своих внучков, мысленно прогуливался по ла­биринтам своей небольшой и в то же время очень богатой в смысле насыщенности разнообразными событиями и переживаниями жизни. Да, вот он ко­нечный результат его мечтаний, надежд и страданий. Теперь надо сделать всё возможное и невоз­можное, чтобы поднять эту молодую поросль, чтобы в их жизни было больше света, радости, счастья, чем в жизни его, старого Гофа. "Господи, молю не за себя, но за них, - думал он, глядя на своих внуков. - Убереги их от судьбы ли­хой и злобы людской!"
  
   Не всякому верь,
и запирай покрепче дверь.
   Рафаил Гоф и Мартын Шнель, повидавшие и са­ми пережившие немало горя, проявляли сочувствие и доброту к людям, попадавшим в затруднительное положение. Однажды, когда они были дома, к ним пришёл молодой мужчина
в военной форме. Незнакомец сказал, что является здесь новичком, устроил­ся на работу на железнодорожной станции, кварти­ру ещё получить не успел,
а потому просит хозяев дома проявить великодушие и взять его всего лишь
на несколько дней на квартиру. И Анюта, и Альбертина были категорически против, но мужчины реши­ли, пусть-дескать нуждающийся в жилье человек "поживёт у нас несколько дней". Перед вечером не­знакомец, убедившись окончательно, что его на квар­тиру берут, отлучился, сказав, что ему надо дать на­ряд своим рабочим.
   Лёжа на диване и бегая глазами по всем углам и вещам, незнакомец читал какое-то письмо, которое затем выбросил в поддувало. Анюте же человек этот показался подозрительным, и ей удалось пись­мо из поддувала извлечь
и спрятать. В ту же ночь все в доме, и даже Альбертина, которая обычно
по ночам не могла спать, спали мертвецким сном. Про­снулись от того, что
все двери были открыты на­стежь, и в доме было очень холодно.
"Нас обворовали!" - вскрикнул Мартын. Да, за­брали всё, что могли.
   Вооружась спрятанным письмом квартиранта-бан­дита, Анюта отправилась
в отделение милиции. "Да, - сказали там, - по этому письму мы можем
его найти. Но его банда состоит из двенадцати братьев. Если мы его возьмём, остальные с вашими мужчинами разделаются. Этого ли Вы хотите?"
   Разумеется, что этого никто не хотел. Но стало вполне очевидно, что данная милиция и данная бан­да дополняли друг друга, находились, так сказать,
в одной упряжке. И где уж там управу искать, коли все воры и все продажны? Только один грабит от­кровенно, а другой - прикрывшись своим служеб­ным положением. Вот-те и народовластие, и образец высшей, советской, демократии!
   В условиях постоянного дефицита не только продуктов питания, но также одежды, обуви, ткани Аню­те пришлось срочно устраиваться на работу
в уни­вермаг, чтобы иметь возможность постепенно, разу­меется, за свои деньги возместить украденное, ибо купить что-либо свободно было невозможно.
Неда­ром один из знакомых Мартына язвительно гово­рил: "В Советском Союзе человек всегда счастлив: вчера он полу­чил килограмм овсяной крупы - он был счастлив, се­годня он приобрёл коробок спичек - он снова сча­стлив..."
   Да, это "счастье" сопровождало людей не только в сталинскую, но даже
и в горбачёвскую эпоху, ко­гда человек выстаивал длинную очередь, чтобы
по­лучить килограмм бараньего супнабора сомнитель­ного качества; или, рискуя своими рёбрами, проби­раться в разъярённой толпе к прилавку магазина
за бутылкой низкосортного вина-"бормотухи". Надо полагать, что в этом
и заключалось одно из так называемых "преимуществ" социализма над капитализмом.
   Между тем наступил новый период повальных ре­прессий: то были тридцать седьмой и тридцать вось­мой годы. "Чёрный ворон" (так в народе окрестили специальные закрытые автофургоны) разъезжал по стране, унося тысячи
и тысячи так называемых вра­гов народа, из которых одних расстреливали, боль­шинство же отправляли в сталинские концентраци­онные лагеря. И опять смертельный страх охватил страну, и опять никто не мог быть уверенным
в сво­ём завтрашнем дне. Недаром в известном анекдоте на вопрос, как чувствовали себя люди при Сталине, даётся ответ: "Как в трамвае: половина сидит, остальная - дрожит". Однажды утром Мартын с ужасом узнал, что
в соседнем доме, где жила очень большая немецкая семья, насчитывавшая
одних только мужчин тринадцать человек, минувшей ночью побывал "Чёрный ворон" и унёс двенадцать мужчин (тринадцатого спасло то, что он не оказал­ся дома). Сколько их несчастных, ни в чём не по­винных жертв коммунизма исчезло в те годы бес­следно! Тысячи и тысячи из них гибли при невыно­симых условиях жизни и каторжном труде на вели­ких стройках "светлого будущего"! Именно в пого­не за этим "светлым будущим", за этой химерой, за этой утопией большевики не жалели человеческого материала, уничтожив так или иначе, как свидетель­ствуют некоторые исторические исследования, до ста миллионов человеческих жизней. Что и гово­рить?! Солидный итог!!!
   Но как бы там ни было, жить надо было, и жизнь продолжалась, правда,
с оглядкой. Приходилось жить по принципу: сказал бы словечко, да... волк недалечко. Доносы становились обычным делом: од­ни делали ложные доносы на других, дабы тем са­мым обезопасить самих себя (не лучше, если не ху­же времен средневековой инквизиции); другие - из зависти; третьи - чтобы испытать звериную радость, глядя на чужое горе (к сожалению, такие чувства "радости" встречаются и ныне). Власти же не толь­ко не наказывали лжесвидетелей, но и поощряли их. Как же! Ведь это помогало "разоблачать" всё но­вых и новых "врагов народа" и тем самым попол­нять армию рабов ГУЛАГа, под дулами автоматов строившую коммунистический рай.
   Водилось в этом городке и немало шпаны, при встрече с которой приходилось ухо держать востро. Однажды Анюта шла домой, держа в руке модную для тех времён закупочную кошёлку, в которой ле­жала бутылка
с лекарством, цветом похожим на подсолнечное масло. Когда она проходила мимо группы шпаны, один из них выхватил из корзинки бутылку. Не дав вору опомниться, Анюта одной ру­кой схватила его за чуб, другой выкрутила у него бу­тылку и - ударила ею виновника по голове. Бутыл­ка разбилась, содержимое вылилось воришке на го­лову. "Дурак малохольный! Это же не масло, а лекарст­во", - сказала Анюта и пошла своей дорогой. Под громкий хохот своих приятелей незадачливый вор (видимо, он был новичком в этом деле) пошёл
к во­допроводной колонке умываться.
Что поделаешь; если у милиции нет времени (или желания?) наво­дить порядок, то приходится на свой страх и риск самому о себе позаботиться.
   Не раз бывало так, что возле универмага, в кото­ром работала Анюта, к вечеру собиралась группа женщин из соседних колхозов. Они были готовы ночевать
у стен магазина, чтобы утром оказаться в первых рядах очереди за тем или иным товаром. Но, во-первых, ночевать на у лице, тем более у мага­зина, имея
в кармане какие-то, пусть даже неболь­шие, деньги, было опасно; во-вторых, находиться ночью у магазина запрещала милиция. И вот Аню­та, добрая душа, видя безвыходное положение этих колхозниц, брала их всех к себе, кормила ужином, укладывала спать в нормальной и безопасной об­становке. И утром они, таким образом, оказывались первыми в магазинной очереди. Почему же Анюта это делала? Потому, что она всех их знала в лицо; знала ещё с того времени, когда, находясь в край­ней нужде, ходила по этим же деревням, чтобы ку­пить или выменять какой-либо продукт. Да... она встречалась с этими женщинами, даже заходила к ним домой, но... ни одна из них... ни одна! не пред­ложила ей даже стакана горячего чая.
   Ни у кого из них не дрогнуло сердце, не прояви­лось христианское сочувствие! А ведь она, Анюта, горем и нищетой замученная, так тогда в этом нуж­далась. А теперь, слава Богу, судьба повернулась к Анюте лицом, и те же злосчастные колхозницы на­шли у неё сочувствие и приют.
   "Я всё помню: и их мелочную жадность, и их без­душие, - говорила себе Анюта. - Но платить им тем же означало бы опуститься до их же уровня.
Да поможет им Бог понять и себя, и других!"
   Как бы там ни было, но благодаря этим контактам устроилась вновь
и семейная жизнь Марты. Марта, оправившись от болезни и утраты мужа и старшей дочери, вновь помолодела, похорошела. Всегда акку­ратно и модно одетая, она не могла не произвести выгодного для себя впечатления среди бедных кол­хозниц, и вскоре с ними прибыл и жених...
   Человек он был ещё довольно молодой и произво­дил на первый взгляд впечатление сдержанной серь­ёзности и добропорядочности. Принадлежа
к рели­гиозной секте менонитов, он сразу же проявил свои познания в области библейских текстов и при вся­ком удобном случае говорил о Боге, добре, грехе и любви к ближнему. Но, как говорится, не по словам своим, а по делам человек красен. И действительно. Всю набожность нового жениха Марты, как ветром сдуло, когда перешли к решению материальной сто­роны проблемы.
В качестве непременных условий женитьбы на Марте он потребовал,
во-первых, нема­лую сумму денег, во-вторых, чтобы единственная дочь Марты до четырнадцатилетнего возраста жила и воспитывалась в доме своих прародителей, то есть деда Гофа и Альбертины (вот тебе и любовь
к ближнему!). Согласившись на все требования бого­боязненного просителя руки дочери, Рафаил и Альбертина Гоф благословили молодожёнов,
не подоз­ревая, в какую дойную корову они превратились на всю свою жизнь для этой парочки.
   Бывало так, что то ли всерьёз, то ли по согласован­ному семейному сценарию, Марта в слезах сидит у своего дома на чемодане: муж, дескать, выгоняет из-за различия в религиозной принадлежности. Но по­лучив от тёщи, естественно переживающей за судьбу дочери, определённую сумму, новоиспеченный зять успокаивался, религиозная несовместимость исчеза­ла... разумеется, до нового удобного момента.
   В народе говорят, что муж и жена - одна сатана. Они неизбежно влияют друг на друга и, следова­тельно, имеют или (по крайней мере со временем) приобретают нечто общее, их как бы роднящее. По­этому вмешиваться в чужие семейные передряги бывает делом не только безнадёжным, но и
неблаго­дарным. Марта, живя с новым мужем, как бы преоб­разилась, став выразительницей его взглядов. Когда к её дому приходили нищие, то она выпроваживала их словами: "Бог поможет", не соизволив подать не­счастным милостыню. А когда в гости приходили её родственники, то она утверждала, что пить вино большой грех. Но приходя в гости к своей младшей сестре, Марта со своим мужем, забыв про "грех", с удовольствием позволяли себя угощать и пивом, и вином, и даже водкой!
   Недоброжелательное чувство, смешанное с зави­стью, проявлялось, когда Марта, глядя на спокойную и безбедную жизнь семьи младшей сестры,
говори­ла: "Богатому и чёрт люльку качает".
"А кто же вам мешает быть богатыми? - отвечала Анюта. - Разве вы живете
в другой стране? Почему же вы не можете обзавестись садом, огородом,
до­машними животными? Почему ты, как и я, не мо­жешь устроиться на работу? Или ты думаешь, дос­таток сам в дом приходит?!"
   "Да что ты заладила! - отвечала в таких случаях Марта с раздражением и добавляла: - Мартын, на­лей-ка винца, а то в горле что-то пересохло".
Вот она-то, проза жизни!
   Любили Мартын и его тесть в свободное от рабо­ты время заниматься своим домашним хозяйством, испытывая при этом то ли радостное удовлетворе­ние, присущее душе подлинного крестьянина-тру­женика, то ли какое-то сладостное умиротворение, уносившее их в те навсегда ушедшие времена, когда они чувствовали себя как бы сросшимися с землей, с деревенским бытом и трудом. Но теперь это бы­ла всего лишь дополнительная работа: то подле­чить заболевшее фруктовое деревце, то искупать лошадей, то почистить лошадям зубы. А то бывало и так. Всей семьей, от малого до старого, соберутся в сарае, прислушиваясь и присматриваясь к своему небольшому миру домашних животных. Вот с доб­рожелательным хрюканьем ложится набок свино­матка,
с материнской заботливостью предоставляя свои розовые соски гладеньким, пухленьким поро­сяткам, которые, наперебой тыкаясь своими крохот­ными пятачками в живот матери, вдруг начинают быстро и удовлетворённо чмокать. В другом углу слышно блеяние маленьких козляток. Белые, чёр­ные, с едва заметными рожками, они покрыты очень коротким и нежно-курчавым мехом. Погладишь та­кое нежное создание, и на душе становится теп­лее.
Но вот бросили на пол недавно принесённую мальчишками свежую траву,
и высыпали из своих нор кролики, и среди них совсем маленькие: белые
с красными глазками, чёрные с белой вертикальной полоской на лбу и белыми кончиками передних ла­пок; зашуршали, замолотили они на радость детям своими крохотными зубками сочную, душистую траву. А по двору важно прогуливаются и любовно вор­куют несколько пар голубей. Одни из них целуют­ся, соприкасаясь клювами, другие же пытаются ре­шительно освободиться от своих назойливых писк­лявых детёнышей, требующих от своих родителей пищи.
   "Почему, - спрашивают мальчишки своего отца, - голуби не хотят кормить своих детей?" "Потому, - отвечает Мартын, - что их дети уже выросли
и обязаны сами себе пищу добывать".
   Да, любил Мартын заниматься домашним хозяй­ством, привлекая к нему внимание своих малолет­них сыновей и воспитывая в них любовь к садовым
и огородным растениям, к домашним животным и певчим птицам, любовь
к живой природе и челове­ку-труженику. "Куй железо, пока горячо, - говорил он в таких случаях жене и добавлял: - Что в ребёнка посе­ешь, то у взрослого пожнёшь".
   Отсюда, считал он, в деле воспитания детей долж­ны, так сказать, всегда рядом шагать любовь и стро­гая требовательность. Ребёнок должен с раннего возраста усвоить то простое и необходимейшее правило, что не всё дозволяется и не всё прощает­ся.
   Однажды, придя домой с работы, Мартын узнал, что его старший сынишка, Рафуша, украл у сосед­ской девочки двадцать копеек. Не долго думая, он спустил с провинившегося штанишки, положил его себе на колени и отходил виновника по мягкому месту своим широким комсоставским ремнём. За­тем приказал немедленно отнести украденную мо­нету и извиниться, самолично наблюдая при этом за выполнением своего приказания.
   "Но может быть ты слишком строго?.." - вступи­лась было Анюта.
"Сегодня двадцать копеек, завтра рубль, а после­завтра?! Нет, зло надо искоренять в зародыше!" - заявил Мартын категорически.
   "Но как же он сможет теперь с этой девочкой об­щаться?" - спросила Анюта
в неловком смущении.
"Очень просто, - ответил Мартын. - Они ведь дети и через несколько дней будут, как и прежде, играть вместе, позабыв о неприятном случае.
Для Рафуши же это будет очень полезный жизненный урок: не тронь чужое,
не делай зла ближнему".
   Воспитывать детей, тем более мальчишек, - дело нелёгкое, и каждый родитель или прародитель дела­ет это, как правило, исходя из своих собственных по­нятий о хорошем и дурном, справедливом и неспра­ведливом, правильном и неправильном, важном и не­важном. Соответственно и дети
по-разному относят­ся к своим воспитателям. Ведь они очень чётко чув­ствуют, кто строг и кто мягок; кто строг на деле, а кто - только на словах.
И семья Рафаила Гофа и Мартына Шнеля не была в этом плане исключени­ем.
   Дедушка Рафаил, умудрённый жизненным опытом и украшенный сединой, - он также носил короткую бородку, тоже уже седую, - воспитывал своих вну­ков как бы исподволь. Будучи человеком спокойно-уравновешенным, он никогда
не выходил из себя, не повышал голоса, не грозил. Воспитывая в детях доброту и скромность, он часто обращался к соот­ветствующим персонажам из различных сказок, на­пример, сказок братьев Гримм. Иногда он рассказы­вал детям занимательные небылицы, например, о том, что на зайцев легче всего охотиться, если им на хвост насыпать соли. "Тогда, - говорил дедушка
Рафаил, - зайцы сидят спокойно и ждут, чтобы их взяли".
   "А как, дедушка, зайцев найти, чтобы им насыпать на хвост соли?" - спрашивали дети. "О! - И дедушка заговорщически понижал голос. - Для этого надо знать волшебные слова; и чем больше вы будете знать сказок, тем быстрее научи­тесь распознавать эти волшебные слова". Разумеет­ся, что детей подобные рассказы очень захватывали. К советам и предостережениям своего дедушки де­ти относились серьёзно; никогда его не ослушива­лись, но не из боязни быть наказанными, а просто потому, что это сказал деыдушка!
   Бабушка Альбертина, женщина спокойная и незло­бивая, воспитывала своих внуков с позиций требова­ний Библии и католической веры. Она читала детям небольшие религиозные рассказы, разумеется, на не­мецком языке; учила детей молитвам; всеми доступ­ными ей средствами старалась вселить в них веру
во всемогущего Бога и в неизбежность победы добра над злом. Дети её не боялись, хотя в крайних слу­чаях она могла погрозить шалуну веником. Вообще же дети смотрели на свою бабушку как на своего рода третейского судью: она разрешала возникав­шие между ними споры; разъясняла, какие поступ­ки являются более и какие менее греховными и как их следует избегать.
   В отношениях Мартына к детям сочетались разум­ная любовь и умеренная строгость. На радость де­тям он завёл голубей и кроликов; купил - и это вы­звало особый восторг - детский велосипед, чем в то время не многие дети могли похвастаться. Вообще дети Шнеля Мартына были всегда сытыми, ухоженными
и довольными. Рафуша и его младшие братишки имели полное основание любить своего папу и даже гордиться им, когда они глядели на него, такого высокого, стройно­го, симпатичного и, как правило, добродушно-серьёз­ного.
   Да, любили Рафуша и его братишки своего отца, но... и боялись. Они хорошо знали, что отец дваж­ды что-либо говорить не станет, и что широкий ре­мень для ослушника у него всегда наготове. Поэто­му (а может быть и не только поэтому) отцовское слово было для них непререкаемым законом.
   Не терпел Мартын в детях лжи (и Рафуше в этом не раз пришлось убедиться на своей собственной шкуре), неискреннего отношения к родителям и прародителям, неуважительного отношения к стар­шим и еще...
Однажды Рафуше вздумалось пожало­ваться отцу на поколотивших его мальчишек, надеясь ус­лышать сочувствие. Но вместо этого Мартын ему ещё добавил ремнём. "Это за то, - говорил отец сыну, - чтобы, во-пер­вых, ты
не связывался с нехорошими мальчишками; а, во-вторых, если уж дошло
до драки, то умей давать сдачу. Неужто ты думаешь, что я побегу разбирать­ся
с твоими мальчишками?!"
   Свое строгое воспитание Мартын распространял на все сферы жизни детей. Он, например, не допус­кал, чтобы дети за столом капризничали; и требовал, чтобы в домашних условиях дети разговаривали только на немецком языке (иного пути ведь не бы­ло изучать родной язык). Когда же в дом приходи­ли гости, дети должны были тотчас удаляться в свою комнату, ибо, как считал Мартын, "разговор взрос­лых не для детских ушей". Часто по вечерам, отпра­вив детей в детскую, Мартын усаживался читать вслух газеты и объяснял взрослым членам семьи ак­туальные политические вопросы, что также счита­лось вредным для детских ушей.
   Анюта, будучи женщиной доброй и покладистой, нередко выступала своего рода буфером между му­жем и детьми, стараясь смягчить гнев мужа или во­все предупредить очередное наказание. И это впол­не понятно, если войти
в положение любящей матери, но не всегда оправдано. Так, застукав Рафушу
с сигаретой в зубах, Анюта заявила: "Я скажу отцу".
   "Мама, я больше не буду", - взмолился малолет­ний сын, хорошо зная, что мать по доброте своей ни­когда отцу не скажет, и продолжал тайком курить.
Так и получился из него заядлый курильщик.
  
   Новый гость стучится в дверь.
Берегись! - Опасный зверь!

   За будущую жизнь своих детей приходилось, ко­нечно же, вести борьбу
и Анюте, и не только в мо­ральном, но и в буквальном значении этого слова. Однажды она заметила, что у её второго сынишки, Вити, на спине, в области почек, появилась опухоль, которая, быстро разрастаясь, приобретала форму
са­мих почек. Создавалось впечатление, будто сами почки по какой-то своей прихоти переместились из организма под кожу. Врачи, к которым Анюта
обра­тилась, только руками разводили и предрекали мальчику скорую смерть.
   Не раз уже приходилось Анюте вести яростную борьбу со смертью, отстаивая жизнь то родителей, то мужа, а то и свою собственную. И теперь опять эта непрошеная гостья нагло и бесцеремонно вползает в её дом, чтобы отнять у неё, Анюты, её дитя, которое она в неимоверно трудных жизненных условиях ро­дила, лелеяла... Нет! С этим нельзя, невозможно ми­риться! Но где выход, коль врачи уже вынесли свой ужасный приговор?
   "Врачи... Они ведь и тогда вынесли Мартыну смертный приговор, а он,
слава Богу, и сегодня жив", - думала Анюта, И радостная надежда вселилась
в её душу.
   И опять с верой и надеждой, усердием и упорством Анюта взялась
за врачевание, только на сей раз не мужа, а сына. Одним из средств лечения стали уже известные ванны из полевых цветов. Мальчишка криком исходил, когда его насильно ложили в горячую ванну, но, как говорится,
клин клином вышибают. И опять произошло чудо! И опять Анюта выиграла
поединок со смертью. Когда выздоровевшего Витю показали предрекавшим ему скорую смерть врачам, те не могли поверить своим собственным глазам.
Витя же вымахал в здорового парня, который, слава Богу, здравствует и по сей день.
  
   Ты не увидишь красоты садов,
зелёных трав и полевых цветов;
Ты не увидишь блеск златых колец,
Улыбок лиц как знак добрых сердец.
Зато узнаешь, - Боже помоги! -
Какое горе на твоём пути.
  
   Но не робей
И в руки свою волю:
Идя вперёд -
облегчишь горьку долю.
  
   Наступил тысяча девятьсот тридцать девятый год, когда по воле ли богов, иль хитроумных дураков, иль по капризу злого рока неотвратимо
(как жестоко!) человечество всё более быстрым шагом стало дви­гаться
ко второй, неизмеримо более ужасной, чем первая, мировой катастрофе, в семье Мартына и Анюты Шнель могли сказать: "В нашем полку прибыло"...
   Девятнадцатого февраля того же года дед Гоф получил четвертого внука, которого самолично заре­гистрировал под именем Леопольд. Попросту же мальчика называли Лёней; отсюда и закрепилось за ним имя Леонид.
Мальчик родился голубоглазым. Но прошло три месяца, и радость родителей (разу­меется, и прародителей) была омрачена: у малыша на правом глазу появилось бельмо. Это была врож­денная катаракта, которая вскоре распространилась и на левый глаз. Операция, по мнению врачей, была возможна, но только через три года. Три года! Это ведь целая вечность для тех, кто страдает, кто ждёт. Но, с другой стороны, это надежда...
   Да, хорошо жить с надеждой (и даже ложной, если, конеч­но, ты в неё
по-настоящему веришь); ведь она при­даёт человеку целеустремлённость, терпение и силу. Но какие разочарования, какие душевные страдания мы испытываем, когда наши надежды оказываются либо неосуществимыми, либо вообще ложными!
   "Надейся на лучшее, но готовься к худшему!" гласит народная мудрость.
"Ваш мальчик будет видеть", - сказали врачи Анюте, и Анюта надеялась.
"Он никогда не будет видеть!" - сказала неотвра­тимая судьба, и это стало,
к сожалению, неоспори­мым фактом!
   Змею обойдёшь, а от клеветы не уйдёшь; тем более если она, эта клевета, становится неотъемлемой ча­стью государственной политики. И одной из жертв этой злонамеренной клеветы советских властей ста­ли российские немцы, против которых советская пропаганда всё более рьяно настраивала
общест­венное мнение. Царь начал, а советы продолжили называть российских немцев потенциальными вра­гами, германскими шпионами, а в конечном счёте и пособниками фашизма. Отсюда примерно с середи­ны тридцатых годов опять стали сгущаться черные тучи над немецким населением: возобновилось
на­сильственное переселение безвинно виноватых из западных областей советской империи за Урал; в несметных лагерях смерти исчезала немецкая
ин­теллигенция; отменялось преподавание на немецком языке, ликвидировались немецкие автономные рай­оны и т.д. Иначе говоря, придерживаясь на словах идеи многонациональной культуры в стране, эта "че­ловеколюбивая" власть делала всё от неё завися­щее, чтобы уничтожить немецкую культуру да и са­мих немцев как народность.
  
  
   Богом забытые,
Горем убитые,
Нет у них родины...
Есть лишь изгнание!
   Однажды Мартын, идя домой с работы, встретил цыганку.
"Погадаю. Всю правду расскажу", - обратилась та к нему.
Мартын не верил ни гаданиям, ни пожеланиям; но цыганкам он всегда давал несколько копеек, го­воря: "Это бедные люди".
   "Скоро уедешь отсюда, - сказала ему цыганка. - Далеко уедешь... через воду. Назад не вернешься".
"Да, - подумал Мартын, - она, пожалуй, права", и ощутил невыразимо щемящую тоску, сравнимую лишь с острой сердечной болью, подумав:
"Боже праведный, что нас ещё ждёт?!""
   И вот уже идёт война на советской территории, и германские самолёты бороздят советское небо, и не смолкая грохочут пушки... Повсюду дым, смрад, кровь, смерть, стоны, проклятия... словно сам бог войны решил проявить
всю свою кровожадную ярость.
   Советская армия быстро откатывается назад; не­мецкий Вермахт берёт город за городом; что, одна­ко, не мешает официальной пропаганде день и ночь трубить о "героических победах" Красной армии (ведь правду тут всегда умели скрывать). Повсюду в стране жизнь становилась всё трудней, всё напря­жённей, всё опасней. Снова сталинская репрессив­ная машина заработала во всю свою мощь, а врагом номер один на внутреннем, так сказать, фронте ста­ли российские (чтобы не сказать советские) немцы. В начале августа сорок первого года начались их массовые аресты. На этих-то несчастных можно бы­ло вволю вымещать всю свою злобу.
   Шнель Мартын Михайлович работал в это вре­мя экспедитором большого ресторана, и многие в городке Лутугино его хорошо знали как человека честного, искреннего и в высшей мере порядочного. Но это его не спасло:
как немец он автоматически попадал в разряд "злейших врагов народа".
Как там поётся в одной из известных блатных песен: "И вдруг приходят двое
с конвоем, с конвоем. "Оденься, - говорят, - и выходи!"".
   Пришли двое и за Мартыном. Произвели, как во­дится, обыск. На стол сгрудили все имевшиеся в доме книги, документы и стали их просматривать. Один из следователей (будем их условно так назы­вать) был пожилой, другой молодой.
   Анюта стояла у стола и, отведя руки за спину, на­блюдала за работой непрошенных гостей. Вдруг сердце её облилось кровью: в руках молодого
сле­дователя оказался чистый бланк с гербовой печа­тью, на котором можно было (при желании) офор­мить какой-либо важный официальный документ.
Это могло оказаться опасной уликой против Мар­тына. Но когда следователи увлеклись своей даль­нейшей работой, Анюта тихонько взяла опасный бланк
со стола, изорвала его за спиной и, пальцем поманив присутствовавшую
в комнате племянни­цу, показала ей на огненное поддувало. Бумажка тотчас исчезла в огне. С ужасом наблюдала за этим безмолвным эпизодом Альбертина, ведь, как говорится, пуганая птица и хвоста своего боится.
   Следователи свою работу закончили, и молодой протянул руку за желанной уликой... Бланка с гербовой печатью не оказалось. Ещё раз перерыли все бумаги - тщетно! "Что я дурак?!" - свирепел молодой следова­тель.
"Вы же видели, - говорила Анюта, - что я от вас ни на шаг не отходила.
Меня же вы можете обы­скать".
   "Нет-нет, - сказал старший из них, понявший, ви­димо, что они дали маху, - Вас обыскивать мы не имеем права".
"Да о каком праве вы говорите?" - подумала Анюта.
   Смелый поступок Анюты, конечно, не спас Марты­на от ареста, но,
по всей вероятности, предотвратил возможное дополнительное обвинение.
   Итак, Мартын вновь оказался в тюрьме. Надо бы­ло срочно что-то предпринять. Но что? и как? И Анюта, решив, что попытка не пытка, отправилась к самому начальнику милиции, хорошо знавшему её мужа.
"Как? Мартын Михайлович тоже там? - уди­вился тот. - Приходите завтра утром, а я за это время проверю, не отправлен ли он уже по этапу. - и затем добавил: - Если он ещё здесь, то я его ос­вобожу".
   "Есть же и среди них человечные люди", - дума­ла Анюта, возвращаясь домой. Но потом ей вспом­нились слова "если он ещё здесь", и сердце у неё обдало холодом: "Если его уже нет в этой тюрьме, значит..."
   И та ночь, проведённая Анютой в тяжёлых раз­мышлениях и кошмарных снах, казалась ей вечно­стью.
   На другое утро Анюта, с сильно бьющимся серд­цем и со смешанным чувством надежды и страха, поднялась на второй этаж дома, где находился каби­нет начальника милиции. В левой руке она держа­ла читателю уже знакомую модную для тех времен закупочную корзинку, в которой были (на
всякий случай) жареная курица, фрукты, булочки... Словом, передача для заключённого. И с какой же радостью она услышала слова начальника милиции: "Забирайте своего мужа, а содержимое корзинки несите домой".
"Но может быть мне лучше отдать всё это тем женщинам внизу..." - сказала Анюта в смущении, указывая на толпу женщин-колхозниц, тщетно ожидавших освобождения своих мужей.
"Ни в коем случае! - отреагировал на это на­чальник. - Я буду смотреть в окно. Если замечу, что Вы общаетесь с этой шантропой - Ваш муж вернётся туда, откуда он вышел".
   Взяв мужа под руку, Анюта вышла во двор. Тол­па женщин, одетых кое-как, многие из них босые, галдя наперебой, бросились было к ней с расспро­сами.
   "Женщины, - сказала Анюта им на немецком языке и не оборачиваясь, - отстаньте, пожалуйста. Я не имею права с вами разговаривать: за мной следят".
   "Шантропа" - вспомнились Анюте слова началь­ника милиции. "Но ведь эта шантропа для вас се­ет и пашет. И не вы ли сделали своих колхозниц нищими, босыми, полуголодными? А теперь отни­маете у них ещё и мужей?" - подумала
и тяжело вздохнула.
   "Но что значит отправлять по этапу?" - спроси­ла Анюта Мартына.
"Это значит, что людей арестовывают (как меня, скажем), затем целой группой и под конвоем от­правляют в какое-либо место назначения, разумеет­ся, для каторжных работ. Тысячи немецких семей лишаются сегодня своих мужей, отцов, братьев, ко­торых по этапу отправляют в трудармию".
   "Трудармия... Как-то это странно звучит", - за­метила Анюта.
"Это армия бесплатного труда российских немцев, которых отныне официально будут считать рабами. Отсюда условия жизни и труда у них тоже рабские: специальные лагеря, обнесённые колючей проволо­кой, охраняемые людьми
с собаками и автоматами. Работы такие люди выполняют самые тяжёлые,
а питание у них - собаки б не ели! Да, "Мы не рабы", - говорит советская пропаганда; следовало бы добавить: - "Но рабовладельцы!"".
   "И моё освобождение, - продолжил Мартын по­сле некоторой паузы, - имеет случайный и времен­ный характер".
   Лишив, таким образом, немецкие семьи мужчин, Советы решили депортировать и сами немецкие се­мьи, где остались лишь женщины, дети
и старики, по крайней мере из тех районов, куда не дошла ещё германская оккупация. В первых числах октября сорок первого года всем немецким семьям было приказано спешно собираться в путь.
   Боже праведный! Какой ужас! Какой переполох! Какое напряжение всех нервных сил! Рыдали жен­щины, плакали дети, выли собаки, предчувствуя неладное... Куда повезут? - Подневольным незачем знать: приказано - выполняй!
   Со стороны сада семьи Мартына Шнеля, который теперь уже считался чужим, неслись запахи зрелых фруктов, но птицы как-то приумолкли, небо посере­ло,
и вся природа, казалось, была возмущена этой во­пиющей несправедливостью.
   Мартын и дед Гоф, понимая друг друга с полу­слова, готовили семью в путь - в неизвестность: на­до было и сухарей насушить, и свиного мяса насо­лить и...
Да что там! Ведь семья большая, времени мало, а путь - и это каждый
понимал - далёк. Ли­ца у них были серьёзные, напряжённые; мысли ра­ботали чётко... Но сознание было отягощено, омрачено. до глубины души оскорблено. Ведь после стольких хлопот!
   Трудоемких работ!
   После стольких надежд
   На... советских невеж
   Можно было с горечью констатировать:
   Оболгали,
Обобрали,
Честь и волюшку отняли...
Сукины сыны!!!

   Советский Союз (как, впрочем, и вся так называе­мая мировая социалистическая система), наверное, и потому ещё не выдержал соревнования с капита­лизмом, что власти его (причём на всех уровнях) ис­пользовали против своего народа три имевшихся в их распоряжении козыря: ложь, грабёж
и насилие. Отсюда и произрастали такие социальные явления, как недоверие
к власть предержащим, взяточничест­во, расхлябанность, воровство, пьянство, очковтира­тельство и тому подобные социальные пороки, кото­рые характеризовались советскими апологетами как пережитки капитализма; хотя разумнее было бы в данном случае говорить о нажитках социализма.
   Вот и в описываемом случае происходило по сути дела новое раскулачивание. Людей, как и прежде, сначала окрестили врагами народа, затем отняли у них всё нажитое за многие годы нелегкого труда и, наконец, отправили... по этапу.
  
   Проклятая доля:
Везде им неволя,
Повсюду:
"Ату их: враги!"

   Грузовик стоял у дома Мартына. Все взрослые выносили и укладывали приготовленные для доро­ги вещи. "Рафуша, - сказал Мартын, - отгони
в последний раз коз на луг да поторапливайся".
   "Папа, - сказал мальчик, возвратясь с луга, - ка­кой сегодня луг красивый!
И козочки, и вообще всё такое необыкновенное".
   "М-да, сынок, ты прав, - подтвердил Мартын гру­стным, как бы задумчивым голосом. - А посмотри на деревья, на их красивые увядающие листья; на си­нее украинское небо и яркое солнце... Вдохни по­глубже сладкого украинского воздуха, воздуха тво­ей родины... теперь, к сожалению, уже бывшей. Всё это, сынок, прощальная красота, разумеется, для нас".
   "А как же козы? сад? дом? и всё остальное?" - спросил, недоумевая,
Рафуша отца. "На чужое добро хозяев много найдётся", - отве­тил тот,
тяжело вздохнув.
   "Пошёл!" - вскомандовал человек в милицейской форме, и грузовик, урча
и стреляя выхлопными га­зами, покатил прочь.
В последний раз эта семья, как и тысячи ей подобных, смогла взглянуть
на родной дом, на фруктовый сад, который был взлелеян с та­кой любовью;
на родную улицу... и над всем этим какое-то необыкновенно чистое, необыкновенно го­лубое небо, по которому безмятежно катилось лас­ковое осеннее солнце. И люди поняли... нет, скорее ощутили, что это итог всей
их былой жизни (а мо­жет быть борьбы за жизнь?), что этого они более ни­когда не увидят. И тупая боль, боль прощальной тоски и невозвратимой утраты охватила их души своей немилосердной хваткой. Несчастный народ! Несчастные люди! Что ещё вас ждёт?!
   На станции города Ворошиловграда стоял предлинный эшелон из вагонов для скота (их называли телячьими вагонами); в них-то и впихивали как можно больше спецпереселенцев. Каждый из них мог взять с собой лишь столько вещей, сколько мог нести. А много ли сможет нести ребенок? старуха? или больной человек? Но такими пустяками власти не занимались. Напротив,
при погрузочном досмот­ре советские молодчики изымали те вещи, которые,
по их мнению, не соответствовали установленной норме. Без грабежа, следовательно, и здесь не обош­лось. Такова уж их суть! Итак:
  
   Прощай, родная Украина!
Прощай, любезный сердцу край!
И твой народ вольнолюбивый,
Его характер незлобивый;
Твоих садов цветущий рай!
   Уже в годы так называемого брежневского застоя автору этих строк
как-то довелось в городе Алма-Ате выслушать в компании за кружкой пива бах­вальство одного татарина, который, как он говорил, служил в своё время
в той части советских войск, которая занималась депортацией немцев Поволжья. "Сначала мы отделили всех их мужчин, а потом погуляли
на славу!" - сказал он с подчёркнутой бравадой. "И в чём же это гулянье ваше состояло?" - спро­сил я рассказчика. "Ну ты и даёшь! - заметил он небрежно. - Да ведь в нашем распоряжении оставались их женщи­ны и девушки. А знаешь ли ты, как богато они все жили: добротные дома, фруктовые сады, огороды, скот, птица, плодородные поля! И всё это оказалось в наших руках.
Гуляй, Ванька!"
   "И они не возражали?" - спросил я, нарочито прикинувшись простаком.
"Ха-ха-ха, - рассмеялся мой собеседник язвитель­но. - У нас ведь за спинами были автоматы".
   "Но разве вам дозволялось так своевольно дейст­вовать?" -
не унимался я.
"Гм, так мы же пришли туда как победители, а по­бедителям, как всем известно, всё дозволено".
   "Не победители, а насильники и грабители!" - по­думал я про себя и, чтобы несколько изменить на­правление нашей беседы, спросил: "Я слышал, что те места, где некогда жили немцы Поволжья, пришли в ужасный упадок?" "Да, - заметил мой герой, - это так. И тем не ме­нее никто им не позволит туда вернуться".
   "Но почему же? Ведь они такие труженики! Или я ошибаюсь?" - спросил я
с нарочитым недоумени­ем.
   "А потому, - заключил мой собеседник с серьёз­ным видом, - что массовое сознание этому противит­ся; ведь для него немец - это враг!"
   "Да, - подумал я, - и это ложное, по сути дела рабское, сознание вам вдолбили и вдалбливают до сих пор те, кому это выгодно. Ведь господствую­щим классам или господствующей элите (да и вся­кого рода ловким дельцам-властолюбцам) всегда бывает легко управлять оболваненными и одурма­ненными массами; именно в таком виде их можно направить против кого угодно и против чего угод­но".
   Наконец (было четвёртое октября), паровоз дал предупредительный сигнал, сделал тяжёлый выдох, окрасив светло-голубое небо в серо-бурый цвет, ва­гоны вздрогнули; и поезд, перестукивая колесами ва­гонов, длинной серой змеей пополз, набирая ско­рость. Куда? - Пока что в неизвестность...
   Да будут прокляты во веки веков те "премудрые" сатанинские политики,
по вине которых изгонялись, порабощались и физически уничтожались
ни в чём не повинные малые народы Советского государства!
   Вам не видать свободы милой,
Как не видат­ь страны родной;
В степи далекой и унылой
Найдете вечный свой покой.

Часть третья

Изгнанные

Не только счастья
их лишали.

Глава десятая

Лучше горькая истина,
чем сладкая ложь

   Какая же невыразимая! безысходная!! душе­раздирающая!!! боль должна была охватить сердца этих несчастных, которых теперь счи­тали врагами народа
(хотя они всю свою жизнь бок о бок мирно жили и трудились с этим народом)
и пособниками фашизма (хотя они не имели да и иметь не могли ни контактов, ни какого бы то ни было представления об их, фашистской, идеологии).
   Разбитые и усталые, опустошённые и навеки за­клеймённые, люди сидели на своих нарах в скотских вагонах (ведь они теперь и сами были низведены до положения рабочей скотины) и смотрели в... нику­да. Вся прошлая жизнь им теперь представлялась кошмарным сном; будущее же было покрыто тол­стой пеленой неизвестности, быть может, ещё более кошмарной. Кто плакал. Кто рыдал... А кто, стоя у окна вагона и наморщив лоб, украдкой утирал сле­зы.
   "Да будет ли конец нашим страданиям?!" - спра­шивали себя люди и сами же себе отвечали: "Да. После смерти".
   Мартын, назначенный главным вагона, должен был смотреть за соблюдением порядка. Быстро ознако­мившись со всеми обитателями этого мрачного жи­лища на колёсах, он близко сошёлся с одним до­вольно интересным человеком. Звали этого челове­ка просто дедом Ганом. По национальности дед Ган был австриец; в Россию попал ещё в годы первой мировой войны
в качестве военнопленного да так и остался. Многие годы Ган работал на заводе. Семьи не имел.
Жил с подругой, черноглазой украинкой, и был вполне доволен своей судьбой. Несмотря на свой преклонный возраст, он сохранял присутствие духа, часто шутил, чем и привлекал внимание всех обитателей вагона. Когда люди задавались горест­ным вопросом: "Куда же нас везут?", дед Ган говорил
с добродушным спокойствием: "А вы послухайтэ, шо паровоз кажэ:
"ГПУ, ГПУ, нимцив я в Сибирь вызу, шоб воны подохлы"". И страдальческая улыбка появлялась на измучен­ных лицах людей.
   "Сибирь, - думали люди с ужасом, - это значит глушь, бесконечная тайга с тучами комаров и массой опасных для жизни клещей летом; это длинные зи­мы с частыми непроглядными вьюгами, трескучими морозами и воем голодных и опасных волков; это изнурительные лесоповальные работы
с раннего ут­ра и до поздней ночи при скудном пайке и лёгкой одежонке; это, наконец, каторжные работы на уголь­ных шахтах и различных рудниках..."
   И люди были правы, ибо будь то Сибирь или ка­кое-либо другое место
ссылки - везде они, ссыльные, должны были восприниматься (и это вскоре подтвердилось на практике) как немцы, следовательно, как фаши­сты, следовательно, как враги народа со всеми вы­текающими отсюда последствиями (такова была установка диктаторского режима). Но как жить и смотреть людям в глаза с таким ярлыком?! Как и кому ты, нагло оплёванный и охаянный властями, докажешь свою абсолютную невиновность?! Так уж повелось, что коль скоро власти состряпали на твой счёт определённое общественное мнение, то, образно говоря, тебе не удастся доказать, что ты не верблюд.
   А колёса вагонов продолжали равномерно и одно­образно-назойливо отстукивать своё "на восток! на восток! на восток!", и поезд, то быстрее,
то медлен­нее, то с продолжительными остановками, катился действительно
на восток. Через небольшие окна-ды­ры вагонов можно было видеть убегающие назад се­ления, поля и людей, занятых уборкой урожая, а то и сжиганием его, дабы не достался наступающему врагу.
   Но вот и воспетый с такой любовью в народных песнях Дон! Сколько молодцов гуляло по его про­сторам! Сколько кровавых битв он повидал!
Сколь­ко боевых ратей здесь побывало! Но не топот бое­вой конницы и не треск ломающихся копий были те­перь слышны, а гул самолётов, взрывы бомб
и артил­лерийская пальба. Ведь шла ожесточённая битва за Донецкий угольный бассейн.
   Между тем поезд всё более удалялся от линии фронта. В ночь на десятое октября он прибыл на большую узловую станцию Лиски. Затем по како­му-то распоряжению этот поезд вывели на сосед­нюю, маленькую станцию, со странным названием Шелестовка, где его и застопорили. Говорили, что днём раньше один поезд на этой станции уже раз­бомбили, да и следы этой бомбёжки ещё были вид­ны. Зачем же останавливать здесь новый эшелон с людьми?
Но не только это вызывало подозрение. Вдруг по чьей-то воле все вагоны
с людьми стали снаружи запирать. Мартын, встав у двери, категори­чески заявил: "Я здесь старший вагона и не позволю, чтобы дверь нам заперли снаружи". Как выяснилось позже, так поступили и в некото­рых других вагонах. А вскоре на Шелестовке на­чался ужасный "шелест"...
   В десять часов утра послышался рёв самолётов, и в небе появились три смертоносных ястреба. Дав при первом своём круге прицельную пулемётную очередь, они начали затем сбрасывать свой смертоносный груз. Люди ринулись из вагонов (там, где это было возмож­но). В один миг всё смешалось: рёв самолётов, взры­вы бомб, крики людей на русском, украинском и не­мецком языках, призывы о помощи, предсмертные сто­ны истекающих кровью... Люди, сломя голову, выска­кивали из своих вагонов и неслись к находившемуся вблизи кукурузному полю. Лежавшая в луже крови женщина, у которой ноги до самого торса были ото­рваны, ,кричала: "Люди, ради Бога, возьмите же и меня с собой!"
   Рафаил Гоф, взяв внука Лёню под мышку голо­вой назад (тут было не до размышлений), длинны­ми шагами удалялся от поезда. У Анюты со страха и ноги не хотели повиновать­ся, и она смотрела на летящие бомбы, думая, что это спускаются люди. "Беги быстрее! Это же бомбы!" - кричала ей Альбертина.
Нашлись и такие наивные в толпе бегущих, кото­рые, размахивая платками, кричали летчикам на не­мецком языке: "Мы же немцы! Зачем вы нас бомби­те?!"
   Но вот самолёты, сделав своё чёрное дело, ушли, и глазам возвращавшихся (правильнее было бы, по­жалуй, сказать возвращаемых вооруженными солдатами) людей представилась ужасающая картина: разбитые ваго­ны, искорёженные и изорванные человеческие тела, лужи крови и - о Боже! - повисшие на телеграф­ных проводах человеческие кишки...
   Одни работники убирали искарёженные вагоны, другие - искарёженные
и, быть может, ещё полужи­вые человеческие тела, сбрасывая их в ямы,
образо­вавшиеся от упавших рядом с вагонами бомб.
Одна девчушка, пробегая мимо этих уборщиков человеческого мяса, остановилась, раскрыв от не­ожиданности рот, и услышала: "Проваливай, вражина! А то и тебя туда бросим".
   "Вот и преподнесла нам советская власть боевое крещение!" - сказал дед Ган, когда поезд вновь дви­нулся в путь. "Вы думаете, это были советские самолёты?" - спросил Мартын. "Этому трудно не поверить, - заметил дед Ганн. - Во-первых, для чего наш поезд здесь задержали и, что очень важно, вывезли на маленькую станцию, где, заметьте, за день до этого уже один такой поезд разбомбили? Во-вторых, с какой целью перед бом­бёжкой солдаты стали запирать вагонные двери сна­ружи? Выходит знали и были на то ориентированы, что будут бомбить. В-третьих, если бы это были не­мецкие самолёты, то они бомбили бы не какой-то там эшелон на маленькой станции Шелестовка, а нахо­дящуюся рядом узловую станцию Лиски, представ­ляющую собой в этом отношении без сомнения бо­лее важный объект. Уверен, что это
не первый и не последний случай".
"Но какой смысл уничтожать людей, которых можно использовать как рабов?" - спросил Мар­тын. "Ну, рабы им, конечно, нужны, - заметил дед Ган. - Но, терпя поражение на фронте, они, сталинисты, го­товы выместить свою злобу
на ком только могут, и мы для этого - самый подходящий объект".
"Но ведь это неслыханное преступление!" - не унимался Мартын.
"Вся их власть основана на преступлениях", - пробормотал дед Ган, тяжело вздохнув.
   Сказать, что люди были в ужасе после бомбежки, значило бы по сути дела ничего не сказать, ибо слово "ужас" для данного случая далеко не достаточ­но. Люди просто лишились дара речи и, как могло показаться стороннему наблюдателю, здравого рас­судка. В их глазах не просыхали слезы, а лица вы­ражали смертельный страх и полную растерян­ность. Многие искали, но уже не могли найти роди­телей, детей, братьев, сестёр или просто знакомых. В один пульман, переполненный людьми, бомба угоди­ла в середину, оставив лишь металлолом и кровавое месиво. В другом вагоне молодой парнишка стоял
у запертой двери, держа под руку двух дрожавших от страха девчонок. Мощным взрывом бомбы девушек убило, он же остался жив; правда, у него лопнули ушные перепонки...
   В вагоне Мартына, к счастью, никто физически не пострадал. Но невозможно выразить то смятение и тот страх, которые овладели людьми. Нервы были напряжены до предела, и люди не могли ни спать, ни есть,
ни думать, ни желать.
   А вскоре перед взорами людей раскинулись и волжские просторы. Волга-матушка! Великая рус­ская река. Но почему именно русская? Разве на её берегах не живут и другие народы? Не справедли­вее ли было бы говорить
не русская, а просто рос­сийская река? Сколько же и она, Волга, повидала!
И татаро-монголы, и Степан Разин, и Емельян Пуга­чёв... А давно ли здесь тянули свою тяжёлую лям­ку бурлаки? Так и хочется себе представить их
гру­стные, страдальческие песни... Да только вот время совсем не песенное. Идет война, жестокая битва на­родов. Ради чего? Простому человеку любой нацио­нальности она ведь не нужна. Но кому-то выгодно стравливать людей; кому-то доставляет удовольст­вие наблюдать эту бессмысленную бойню; и это, к сожалению, не ново. М-да, исторические факты свидетельствуют, что люди
с древнейших времен убивали друг друга, (старший сын библейского Адама Каин убил своего брата Авеля), воевали меж собой ради захвата рабов
и всевозможной добычи. А древнеримские рабовла­дельцы даже нередко устраивали для публики в ам­фитеатре в виде массовых зрелищ гладиаторские бои; и толпа с ликованием наблюдала, как рабы-гла­диаторы закалывали
друг друга (какой зверь спосо­бен проявить такую жестокость?).
   Конечно, можно возразить, что то ведь были языч­ники, безбожники... Но обратимся к исторической эпохе средних веков; точнее говоря,
к тридцатилет­ней войне в Европе (первая половина семнадцатого века), когда католики и протестанты целенаправ­ленно и хладнокровно уничтожали друг друга. А в результате население Германии уменьшилось с сем­надцати до восьми миллионов человек. И это безу­мие делалось ведь под флагом борьбы
за "истин­ную веру". А с каким удовлетворением (а может быть
и удовольствием) люди западной Европы (толпа) созерцали, как католическая инквизиция сжигала живьём на специально устроенных кост­рах "ведьм", "колдунов", врачей, ученых да и про­сто всех тех, кто не был согласен
с церковными дог­мами. Вот и выходит, что народ, толпу можно все­гда "вдохновить", или, попросту говоря, одурачить; И - делай с ней, толпой, что хочешь (в двадцатом ве­ке коммунисты это как нельзя лучше подтвердили).
   Глядит Мартын на эту полноводную красавицу Волгу и вспоминает слова цыганки: "Далеко уедешь... через воду. Назад не вернёшь­ся".
Да... выходит, что он видит Волгу (не по своей во­ле) первый и последний раз.
И как Волга несёт свои воды на юг; так и он, Мартын, несет, тоже не по своей воле, свою жизнь на восток. Воды Волги за­кончат свой бег, слившись с водами Каспийского мо­ря; его, Мартына, жизнь закончится тоже где-то там, за Уралом, в неволе. Но жизнь Волги бесконечна; продолжительность же его, Мартына, жизни зависит всецело от воли властей.
   "Что ж, - заключил Мартын, - от судьбы не уй­дешь. И моя жизнь продлится... по крайней мере в моих детях, если...". В том-то и дело, что если. А ведь это "если" очень многосторонне!..
   Стрессовое состояние людей несколько ослабело, когда поезд вошел
в район Уральских гор. Теперь перед их взорами мелькали и горные вершины, и до­лины быстрых рек, и скалы, и обрывы, и леса, леса! Воздух был прохладен, но приятно насыщен разно­образием лесных запахов, так что дышалось легко
и приятно. Но всем ли?..
   Среди естественных красот уральских лесов наши вынужденные путешественники вскоре обнаружи­ли... заграждения из колючей проволоки.
То были лагеря смерти, или атрибуты сталинизма. Сколько их было на Урале?! А сколько их было во всей им­перии зла?!! О людях, которых поглотили эти фаб­рики смерти, можно лишь со вздохом сказать:
   Они ушли из жизни тихо,
По ним не плакала страна.
Но сколько их, принявших лихо!
И кто сочтёт их имена?!

Глава одиннадцатая

   Не степь глухая их манит -
Бич палача их гонит вон;
И ужас сердце холодит,
И с их очей не сходит он.

Закрепощённые

   Но вот уже раскинулись бескрайние просторы Казахстана. Куда ни глянь - поросшая ко­вылём степь, на которую как бы опрокинут бескрайний
ярко-голубой купол неба с безмятежно катящимся по нему осенним солнцем; что невольно вызывает смешанное чувство пустой бескрайности
и тоскливой безнадёжности, пронизанное невырази­мой тоской о чем-то прошедшем, неповторимом, вы­зывающем острую и в то же время несказанно слад­кую душевную боль. И это чувство ещё более усу­губляется под влиянием однообразного перестука колёс вагонов: "В Казахстан, в Казахстан, в Казахстан".
  
   Ширь без края! Степь глухая!
Ковылём всё поросло...
Почему-то, сам не знаю,
Сердцу стало так тепло!..
То ли годы молодые
   Промелькнули предо мной,
То ли песни удалые,
   Что лилися над рекой;
То ли вспомнил я девчонку;
То ли радости слезу...
Ну, здравствуй, милая сторонка!
Я - на желанном берегу!
   Да, просторы бескрайние, а работать-то на них бы­ло некому. За годы коллективизации (и голодомора) население Казахстана уменьшилось с шести миллионов до трех миллионов человек, что, разуме­ется, тоже говорит
о "мудрой" политике советской власти. И вот найден выход: спецпереселенцы. В сорок первом году ими оказались российские немцы численностью
в восемьсот тысяч человек. Их-то и распределяли как дешёвую рабсилу
по различным объектам Сибири, Казахстана и Средней Азии. Они становились, таким образом, вынужденными новосё­лами этих бескрайних просторов. Назовем их ус­ловно сталинскими целинниками. Пройдёт почти полтора десятилетия, и на восточные земли, в том числе в Казахстан, устремятся новые потоки новосё­лов-целинников, то будут хрущёвские целинники. Разница между первыми и вторыми - огромного масштаба!
   Тех, хрущёвских целинников, будут называть пат­риотами, всячески восхвалять и воспевать. Эти, ста­линские целинники, называются спецпереселенца­ми, и для них нет у общества ничего, кроме униже­ния
и оскорбления.
   Те поедут на новые земли по призыву партии, сле­довательно, добровольно. Этих гонят на восток по воле НКВД и под дулами автоматов.
   Те - это, как правило, юноши и девушки из благо­получных семей. Одних из них влечёт романтика, других - мечта заработать длинные рубли...
Эти же - это женщины, старики, дети и подростки. Их ли­шили кормильцев, насильно сорвали с насиженных мест; а в награду они получат полуголодное сущест­вование и тяжёлый повседневный физический труд с раннего утра
и до позднего вечера.
   Те поедут в специальных пассажирских поездах, с песнями, с молодым задором; у них будут радостное настроение и розовые мечты.
Этих везут в хо­лодных скотских вагонах с дощатыми нарами, не снабдив их хотя бы элементарными продуктами пи­тания; и они знают, что ничего достойного нормаль­ного человека, их не ждёт.
   Тем выдадут определённые денежные суммы (так называемые подъёмные), дабы они могли приобре­сти всё необходимое для дороги
и на новых местах нормально жить.
Этим не только ничего не дали, но и отняли то, что они имели.
   Тех на новых местах поселят в тёплые дома, и им не надо будет заботиться ни о жилье, ни о топливе для жилья.
Этих поселяли в полуразрушенных хо­лодных лачугах-землянках по нескольку семей в ка­ждой, а то и просто высаживали на голый снег (жи­вите, если сможете); а о топливе они должны были, само собою разумеется, заботиться сами.
   Тех обеспечат продуктами питания, для них орга­низуют специальные кухни-столовые. Эти должны были жить впроголодь, обменивая у местного насе­ления (а нередко и у местного начальства) семей­ные вещи на зерно и соль, которая, кстати сказать, была страшным дефицитом.
   С теми начальство на новых местах будет обра­щаться с уважением.
С этими же - хуже, чем с ра­бочей скотиной.
   Те будут работать на тракторах, комбайнах, авто­мобилях.
Эти должны были сеять зерно и молотить вручную, а пахать землю, косить хлеба и сено на бы­ках (но случалось и на коровах).
   О тех будут петь: "Зашумят метели, затрещат морозы, но друзей
целинных нелегко сломить". На самом же деле многие из них "сломились"
как только прогуляли свои подъёмные денежки и надо было приступать
к серьёзной работе. Будучи свободными птицами, одни из них уедут в город,
а дру­гие и вовсе ретируются восвояси (как, например, мо­сквичи).
Эти же, будучи спецпереселенцами, были накрепко прикованы к своему месту ссылки и к "своим" звероподобным властям-угнетателям, жало­ваться
на которых было некому. И чтобы не уме­реть с голоду, они должны были работать и в буран, при котором за три метра ничего не было видно,
и в сорокаградусный мороз.
   Наконец, в двадцатых числах октября поезд оста­новился на станции Бабатай Акмолинской области. Здесь-то и разгрузили несколько вагонов "челове­ческого стройматериала" (так ведь и смотрели на этих несчастных советские власти всех уровней). Прибыли председатели колхозов; и каждый должен был в лице председателя выбрать себе соответст­вующий колхоз.
Но определить по лицам председа­телей, какой колхоз лучше, всё равно, что опреде­лить по лицам надзирателей, какая тюрьма лучше. И так как выбирать каждый всё-таки должен был, так сказать, вслепую, то Мартын остановил свой вы­бор на колхозе Мартыновка. За ним последовали и все родственники семьи, и даже дед Ган.
   Председатель колхоза Мартыновка - звали его Недайхлебов, - как позже выяснилось, вполне соот­ветствовал характером своей фамилии. Высокий ростом, с очень некрасивым лицом, он был груб и нагл в отношениях со своими подчиненными. Ко­гда к нему кто-либо обращался с просьбой, он, как правило, окинет человека сверху донизу своим пре­зрительным взглядом, затем раздует ноздри, как бы принюхиваясь, что должно было свидетельствовать, что товарищ председатель очень недоволен, и ска­жет: "Я верой и правдой служу партии и правительст­ву, а ты лезешь со своими пустяками!"
"Я их держу в ежовых рукавицах", - похвалялся председатель Недайхлебов районному начальству, имея в виду своих подчинённых.
   Но при всём при этом колхоз Мартыновка был одним из самых отстающих хозяйств района и никогда не выполнял государственного плана. Зато председатель (и не только этого колхоза) умело расхваливал и под­кармливал районное начальство, что и обеспечива­ло ему должность руководителя! Что ж, от кого ча­ют, того и величают, или, как говорится, рука руку моет.
   Семью Мартына, деда Гана и ещё две семьи - род­ственников Альбертины - поселили в небольшой по­лутёмной, холодной и грязной землянке, состоявшей из двух, с позволения сказать, комнат и небольшого сарая. Надо было устраиваться, создать хотя бы ка­кие-то топчаны, вместо кроватей. Но из чего? С это­го и начались вынужденные и оскорбительные
для нормального человека унижения.
   "Товарищ председатель, - обратился Мартын к Недайхлебову. - Нельзя ли выделить нам досок для сооружения спальных топчанов?"
   Оглядев просителя с головы до ног и раздув ноз­дри, товарищ председатель, нахмурившись, провор­чал: "Я верой и правдой служу партии
и правительст­ву! А ты лезешь со своими пустяками!.."
   "Я Вас очень хорошо понимаю, товарищ председа­тель, - дружелюбно сказал Мартын. - Но мы здесь новички и Ваши будущие работники, а потому
и просим Вас оказать нам посильную помощь".
   "А ты знаешь, сколько их там (и он указал рукой на запад) ложится
в землю без досок?"
   "То война, товарищ Недайхлебов, - сказал Мар­тын и дружелюбно добавил: - А наша с Вами зада­ча - работать для её скорейшего завершения".
   "Ладно, иди к бригадиру, пусть выделит кое-что", - смилостивился, наконец, хозяин колхоза.
   А какие унижения приходилось выносить Марты­ну (да и не только ему), когда приходилось обра­щаться к Недайхлебову за хлебом насущным; когда люди, работавшие за трудодень (за палочку), долж­ны были для своего жалкого пропитания чуть ли не на коленях вымаливать у своего "кормильца" не­много зерна. А сколько их, недайхлебовых, ставлен­ников райкомов и обкомов, бездушно и неумело за­правляло делами колхозов и совхозов?! О многих из них можно сказать: "Ни ума, ни умения, зато -- самомнение!"
   Вскоре все трудоспособные члены семьи получили работу. Мартын должен был работать на ферме крупного рогатого скота, Анюте нашлась работа в овчарне, а дед Гоф стал колхозным шорником. Ра­бота была тяжёлой, беспросветной: и в трескучий мороз, и в любой буран животных надо было поить, снабжать кормом, обрабатывать.
О животных начальство, следовательно, заботи­лось; люди же, и в особенности спецпереселенцы, должны были о себе сами заботиться. Но как?
   На предстоявшую зиму (а зима уже вступала в свои права) вырисовывались две перспективы: всякий раз унизительно умолять Недайхлебова или обме­нивать семейные вещички на зерно, картошку, соль. Ведь надо было пережить длинную казахстанскую зиму. А потом, как говорили местные жители, будет легче.
   Появилась у бабы Альбертины приятельница из местных русскоязычных женщин, жившая через один дом. Звали её просто баба Решетнячка. Жен­щина она была добрая, говорливая, многоопытная; а когда говорила, то смешивала русские и украинские слова и выражения, пересыпая свою речь
пословицами и поговорками, в особенности когда ха­рактеризовала власть предержащих. Придёт, бывало, баба Решетнячка к Альбертине, по­здоровается, затем подойдёт к Лёне и скажет: "Лёня, баба Решетнячка тоби гостыньця прынысла!" - и вручает мальчику кулёк с завёрнутыми, ещё тёплыми, варениками с творогом. Лёня, сказав "спасибо, бабушка", тотчас садился за трапезу; а баба Решетнячка говорила ласково: "Добрый хлопчик! Биднэ дитя".
   Попала Решетнячка в Казахстан ещё в те време­на, когда на Украине раскулачивали, расстреливали и отправляли в ссылки. Тяжело, очень тяжело было ей и её семье привыкать к новому месту и приспо­сабливаться к новой жизни, сводившейся к жалкому существованию. Много ссыльных погибло,
в особен­ности в период сталинского голодомора. Этим и объяснялось искреннее сочувствие бабы Решетнячки новым переселенцам; ибо, как говорится, отведаешь сам, поверишь и нам.
   "Кто в нашем колхозе живёт хорошо?" - задава­лась вопросом
баба Решетнячка в беседе с Альбертиной. И отвечала: "Председатель, бухгалтер, кладовщик, бригадир, заведующий молочной фермой -
одним словом, начальство. Есть урожай или нет урожая в колхозе - на их жизни это не отражается: они все­гда жируют, потому что воруют".
   "Но разве они никого не боятся?" - спрашивала Альбертина свою собеседницу. "А кого, скажем, наш председатель будет бояться, если у него всё районное начальство в кармане? - сказала с жаром баба Решетнячка. -
И милиция, и судья, и прокурор, и райкомовцы (ха-ха-ха, я их всех называю воркомовцямы) - уси ж воны тут пасуться: и зырно, и барашкы, и курочкы,
и яйця - усэ для ных. И хиба ж воны за всэ цэ плотять? Отсюда бизнаказанность и наглость предсыдатэля: вин можэ измываться над людьмы, прыслидовать молодих женщин, заниматься вымогатыльствамы... Тьфу!
холира б его взяла, цёго сатанынского выродка!"
   "А як миснэ насылэние, казахы? Шо цэ за лю­ды?" - спрашивает Альбертина бабу Решетнячку. "В цилом - биднота. - отвечает та. - Люды воны дужэ гостеприимни. Прыйдэшь до ных у гости, дадуть вымыть рукы, усадять
за стил, угостять, чим Бог послав. Тикэ чи цэ от бидности, чи от пивной ныграмотности... Дужэ багато у ных вошив та кло­пив. И тоди ось ще шо... Любять воны власть. цэ мы бачем по нашо­му брыгадиру. Вин ны тикэ своим гортанным голо­сом гоняе людэй на работу,
но можэ и руку пиднять, и плёткою ударыть. Оно ж справыдлыво говорыться: дай дураку волю, за­хоче и боле".
   Но как жить? На что надеяться? На что рассчи­тывать? - эти вопросы всё чаще задавали себе спец­переселенцы. От местных людей они узнавали, что сколько ни трудись, на трудодни ты почти ничего не полу­чишь.
Но для чего тогда трудиться и тем более хорошо трудиться? Отсюда
и равнодушие, и безынициатив­ность колхозников к труду. Отсюда
в значительной мере и плохие урожаи.
   Ведь люди должны были работать круглый год бесплат­но - вот где собака зарыта! колхоз же должен был сдавать государству ежегодно зерно, мясо, масло, брынзу, яйца, курятину; шерсть и шкуры. Забирали,
таким образом, всё, а о колхозниках - и это было при­суще советской власти
с самого её основания - ни­кто не думал. Более того. С самих колхозников сдирали в виде налога три шкуры: имеешь корову - сдавай молоко и масло, имеешь кур - сдавай яйца, имеешь овцу - сдавай шкуру и шерсть; а ничего не имеешь - купи, но сдай. За что же купить? - Продай, что имеешь!.. Да. Всё это было бы очень смешно, если бы не бы­ло так грустно. Поистине волчьи законы, придумы­ваемые и реализуемые хищниками в образе людей.
   Но недаром говорится, что человек ко всему при­способится. Приспособился он и к жалкому колхоз­ному существованию (вынужден был приспособить­ся, если хотел выжить). Ведь что мучит, то и учит. А что мучило колхозника прежде всего? - Голод!
   "Проголодаешься - хлеба добыть догадаешься", - поучительно говорила баба Решетнячка и добавля­ла: "Все в колхозе воруют. Иначе ведь не прожи­вешь. Только начальство берёт, то есть ворует, так сказать, "по закону"; простой же колхозник вынуж­ден воровать с оглядкой". Ведь за каждый килограмм похищенного зерна да­вали год каторги. И тут уж выбирай между голод­ной смертью и возможностью попасть в тюрьму.
   Зерно крали, прятали в специально вырытых ямах; затем по частям доставляли тайком домой и перемалывали на ручных жерновах.
Ну а попа­дёшься - значит проявил неосторожность, и пеняй на самого себя. Зато другие станут осторожнее и хитрее. Диалектика нехитрая, но в данной обста­новке совершенно необходимая. Ведь это есть тоже в определённом смысле, говоря словами ленинизма, конкретный подход к конкретной ситуации: не ук­радёшь - значит умрёшь мучительной голодной смертью...
   Есть поговорка: где овцы, там и волки. Колхоз Мартыновка занимался овцеводством, а потому туда наведывались не только двуногие, но и самые настоящие четвероногие волки. по ночам они могли сидеть у окон землянок; среди бела дня они могли прямо на улице деревни разорвать лошадь. Зем­лянки, где жили люди, и помещения, где содержали животных, зимой полностью засыпало снегом (вид­ны были одни только трубы). В таких обстоятель­ствах волки легко могли взбираться на крышу ов­цефермы и, сделав дыру в соломенном покрытии, проникать к овцам. Рассказывали также, что быва­ли случаи, когда от людей, отправлявшихся зимой в путь пешком, находили только валенки и то, что в валенках оставалось. Но особенно опасны были волки в период течки, когда они держались стая­ми; встреча с ними
в таких случаях означала неиз­бежную смерть.
   Большие трудности имели спецпереселенцы и с топливом для жилья. Местное население топило кизяком. Но его надо было заготовлять ещё ле­том. Чем же отапливать жильё и на чём готовить пищу? Сначала топили соломой, которая, как из­вестно, дает очень мало тепла. Когда же мартынов­ское озеро покрылось толстым льдом, люди научи­лись добывать камыш. Оказалось, что стебли ка­мыша, высохшие на морозе, легко рубятся обыкно­венной лопатой.
Из нарубленного таким образом камыша делали вязанки и на своих плечах транс­портировали домой.
   Тысяча девятьсот сорок второй год явился новым этапом прямого геноцида немецкого населения. Для сталинских лагерей смерти потребовались но­вые жертвы (в замен замученных и задушенных го­лодом), и ими оказались
на сей раз немецкие жен­щины и подростки, начиная с четырнадцатилетнего возраста, как мальчики, так и девочки. Малые дети оставались без матерей, старики - навсегда теряли детей. Многие из этих "новобранцев-рабов" погибли в шахтах Карагандинского угольного бассейна. В од­ной из песен того времени говорилось:
"Двенадцать раз сигнал подали,
   И клеть тихонько поднялась,
   И вышло тело коногона,
   И мать слезами залилась...
   Зачем ты, мальчик, торопился?
Зачем лошадку быстро гнал?
- Но мне забойщики кричали,
   Чтоб порожняк скорей давал.
- Прощай ты, шахта номер десять,
   Прощай, проклятый ты забой!
   Прощай, Маруся Плитовая -
   Лежу с разбитой головой..."
   Весной сорок второго года в трудармию забрали и Мартына; и Анюта осталась с четырьмя сыновьями, из которых старшему ещё не было
и двенадцати лет, а младшему едва исполнилось три годика, и со старыми родителями. И началась для неё полоса новых, ещё более горьких дней.
Да, горе не прихо­дит в одиночку; человеку же очень часто приходит­ся в своей беде быть одиноким или почти одино­ким...
  

Глава двенадцатая

  
   Горе за горем волна за волной
Хлещет и хлещет в пучине людской;
Хлещет... и хлещет... И где же конец?...
"С горем покончено!" - скажет... мертвец!

ЭПИТАФИЯ

   И потекли однообразные дни, когда люди без радости и без малейшей надежды должны были в поте лица зарабатывать пустые тру­додни, за которые, в чём они были абсолютно увере­ны, им ничего не заплатят. Не трудиться же никто не имел права: тотчас обвинят в тунеядстве и отпра­вят в тюрьму. Тюрьма, таким образом, всегда и вез­де висела над человеком, как дамоклов
меч, и да­же в одной из песен сталинских времён говорилось:
"Две пути-дорожки, выбирай любую - от тюрьмы далёко не уйдёшь".
   Анюта по-прежнему работала на овцеферме. Их, овец, надо было доить,
а маленьких ягнят - кор­мить соской из бутылочки смесью коровьего и овечьего молока (часть овечьего молока шла на из­готовление брынзы, как говорили, для фронта). С началом посевных работ и старший сын Анюты включился в дело, сначала в качестве погонщика быков при вспашке полей. Да и второй сынишка, Витя, которому ещё и девяти лет не исполнилось, стал пасти колхозных телят.
   С приходом весеннего солнца и возрождением природы жизнь становилась как-то приятнее, легче, осмысленнее. Появившиеся травы и полевые цветы радовали глаз; а вой зимних буранов и подвывание голодных волков сменились щебетаньем птиц.
   Важным подспорьем для жизни людей стало то, что в степи появлялись некоторые съедобные травы (дикий лук, щавель, сладкий корень).
А Витя к тому же научился ловить тушканчиков, что давало семье хоть немного мяса. В норку туш­канчика наливалась вода; животное выскакивало, и его надо было тут же хватать. "Жестоко", - подумает читатель. Да ведь голод многому научит. Ко дню пасхально­го воскресения Вите удалось наловить целое ведро тушканчиков, и бабушка Альбертина впервые за весь период жизни
в Казахстане смогла пригото­вить очень вкусное праздничное блюдо.
   От Мартына никаких известий не было. В трудармию забирали всё новых немецких мальчиков и де­вочек, которым исполнялось четырнадцать лет.
Об истинном ходе военных действий никто ничего вра­зумительного не знал
да и знать не мог: радиопри­ёмников никто не имел, а лживым, как правило,
хва­стливым советским лозунгам никто не верил. Жизнь протекала однообразно, и мучительно серо...
   Однажды Лёня сидел во дворе у кучки песка и иг­рал своими незамысловатыми игрушками. То были какие-то баночки, коробочки, гладкие камешки (раз­ве в те времена можно было мечтать о нормальных игрушках?). Вдруг бабушка Альбертина услышала ужасающий крик ребёнка. Она выскочила из зем­лянки... На Лёне сидела огромная хищная птица...,
которая, вонзив свои когти в голову мальчика, всеми силами старалась унести свою жертву... На крик Альбертины прибежал и дедушка Рафаил. Быстрым
дви­жением руки он свернул хищнику голову, затем щипцами отделил его лапы от вонзённых когтей и, наконец, вытащил сами когти из лица и головы малыша.
Следы этих когтей остались у Леопольда на всю жизнь как память о том "счастливом" советском детстве.
   Лето и осень сорок второго года прошли в колхо­зе без каких-либо значительных событий. Колхоз­ники убрали колхозный урожай, который,
как все­гда, оказался не на высоте. И, как всегда, после от­правки результатов нового урожая в государствен­ные закрома, колхозникам остались от выращенного "козлика" лишь "рожки да ножки". И напрасны были трудовые старания и Анюты, и её двоих мало­летних сыновей, и её старого отца-шорника. А между тем Быст­ро надвигалась долгая, холодная (и голодная) ка­захстанская зима; и горе было тем, кто не смел или не сумел себе вовремя припрятать колхозного зер­на.
   Другой острой проблемой с приходом зимы стано­вилась заготовка топлива для жилья, кизяк не у всех был. Его могли в достаточном количестве за­готавливать лишь те, кто работал на ферме крупно­го рогатого скота. Остальные жители колхоза должны были пользоваться тальником, который
ру­били топориками у реки Ишим, находившейся ки­лометрах в двух от деревни. Конечно, было бы целе­сообразнее заготовить его в достаточном количестве
на всю зиму ещё осенью, когда погода была снос­ной. Но где такое количество складировать? Сарай был небольшой; на улице же тальник промок бы
от осенних дождей да и люди бы его по ночам разво­ровали (ведь легче "добывать" готовый тальник во дворе соседа, чем рубить его на Ишиме).
Вот и при­ходилось его, тальник, заготавливать через опреде­ленные промежутки времени, в том числе и в зим­ние морозы.
   Однажды в такой морозный зимний день Анюте пришлось в очередной раз рубить тальник. Тальник находился внизу довольно крутого берега; он был почти доверху засыпан снегом, и чтобы добраться до его основания, приходилось сначала раскапывать снег, который доходил Анюте до пояса. Нарублен­ный тальник приходилось, утопая в снегу, тащить вверх по крутому берегу. Срубив огромную корягу, Анюта складывала в неё прутья тальника
и таким образом с горем пополам вытащила весь срублен­ный ею тальник
на берег. Работа была поистине ка­торжной даже для мужчины. Лицо, руки
и ноги страшно замёрзли, тряпочные варежки преврати­лись в ледышки,
а по вспотевшей от работы спине гулял немилосердный мороз.
   Теперь надо было добытый с таким трудом таль­ник оттранспортировать домой, но не было саней с быками да и силы у женщины были уже на исходе;
   и Анюта отправилась домой, рассчитывая приехать за тальником на следующий день.
   Анюта видела, что на берегу Ишима околачивались две девки од­ной немецкой семейки, пользовавшейся среди спец­переселенцев довольно дурной славой. Подозрение вызывало у Анюты то, что эти две женщины, имея с собой сани с быками, не торопились рубить таль­ник.
"Не задумали ли они подлость?" - подумала Анюта.
   На другой день Анюта обнаружила, что её тальни­ка действительно нет. Было совершенно ясно, кто вор. Но как этих гадких людишек заставить
укра­денное вернуть? Ведь откажутся, и попробуй дока­зать. И Анюта приняла смелое решение. Она пошла прямо к похитителям и, войдя в их сарай, сразу же увидела свою помощницу-корягу, которая лежала на самом верху кучи похищенного тальника. Сердце её закипело от негодования, но ради победы надо было сохранять хладнокровие. Войдя в комнату, Анюта обратилась к матери воровок, сказав: "Вас в контору вызывает Братченко!" (имелся в виду районный следователь). "Если это из-за тальника, то мы его Вам сейчас же вернём", - сказала переполошившаяся бабка. И вся семейка стала вытаскивать украденный тальник из сарая во двор, откуда Анюта его и оттранспортировала домой. Никакого Братченка, ко­нечно, тогда и близко не было, но смелый шаг Аню­ты позволил ей решить данную проблему справедли­во и безболезненно для обеих сторон. Бывает, что умение важнее принуждения.
   Однажды. Был морозный зимний день. Высокий и чистый купол неба казался выстланным приятным для глаза нежно-голубым шелком. Лучи холодного солнца отражались и сверкали в ослепительной бе­лизне уплотнённого снега, дышавшего, казалось, чис­тотой и бодрящим холодом.
   Вдруг Альбертина увидела, что к их землянке подъехали сани
с впряжённой парой лошадей. В са­нях сидели двое, и один из них был... Мартын! Ка­кая неожиданность! В какое радостное изумление пришла вся семья! Но радость эта оказалась такой же мимолётной, как и самая жизнь человека.
   Мартына сделали в трудармии кучером. В этом качестве он должен был ухаживать за лошадьми, управлять ими, развозя начальство по различным населённым пунктам. Ежедневно, в буран и в мороз, он должен был выполнять свою кучерскую обязан­ность. Домой он попал на часок в результате слу­чайного проезда.
   Мартыну удалось (вероятно по снисходительной доброте возимых им начальников) привезти семье гостинчик: мешок пшеницы и примерно пуд соли, что в то время было не менее важно, чем сама пше­ница.
   Говорить много не пришлось: присутствовал на­чальник да и времени было в обрез. Мартын лишь сказал, что он, как и многие другие, работает
на же­лезнодорожной стройке; что как кучер он побывал во многих сельских местах и убедился, что везде очень трудно; хотя в совхозах жизнь всё-таи
не­сколько легче, чем в колхозах, и это, считал Мартын, надо иметь в виду
на будущее.
   Пришла пора прощаться. Обняв своих детей, же­ну, старого Гофа и приняв благословение тёщи, он, подойдя к двери, вдруг как-то нерешительно
остано­вился, повернулся всем своим высоким ростом и бы­стро ещё раз окинул всех своими большими тёмны­ми глазами.
   "Папа!" - вдруг вскрикнул Лёня, и, вытянув ру­чонки вперёд, как это делают незрячие, бросился к уходящему отцу.
   "Папа! Не уходите! (в семье было принято к родителям и прародителям обращаться на Вы) Останьтесь с нами... не ухо­дите!.." - рыдал ребенок,
ухватившись за полы от­цовского пальто.
   Мартын был смущён; на его лбу выступила испа­рина; он поднял мальчика на руки. "Не уходите, папа", - сказал Лёня сквозь слезы, обхватив отца за шею и орошая его лицо своими слезами.
   Взглянув в незрячие глазки сына, Мартын произ­нес дрогнувшим голосом на немецком языке: "Mein armes Kind, du hast mich nicht gesehen und darfst mich auch nicht sehen" (Бедное дитя, ты меня не видело и не увидишь).
   Анюта вышла во двор проводить мужа. "Ну!.. - сказал он, обняв жену
и силясь быть спо­койным. - Я не говорю прощай, а до скорого свида­ния
ещё здесь, в этой юдоли скорби и слез...".
   Он сел в сани, уже готовясь пустить лошадей, как вдруг раздался свист. Мартын оглянулся - к нему бежал со всех ног дед Ган...
Друзья обнялись... крепко... будто желая этим выразить что-то сильное,
большое, словам не подвластное.
   Мартын поднял кнут и пустил лошадей быстрой рысью, будто желая
быстрым бегом коней уйти, от­далиться от мучившей его душевной боли. Кони взметали снежную пыль; сани быстро удалялись, ос­тавляя на холодном зимнем саване глубокий след от полозьев. В какой-то миг была видна ещё
ма­ленькая точка, но потом и она исчезла за холодным горизонтом...
И Анюта, и дед Ган ещё некоторое время смотрели в бескрайнюю белую даль... Смот­рели на уходивший в даль след саней, так безжало­стно унесших дорогого человека... "Был человек и - нет человека, - сказал дед Ган как бы в раздумье и и ещё тише добавил: - Бедная вдова!"...
   Войдя в землянку, дед Ган застал Лёню плачу­щим. "Ну-ну, ны плачь", - сказал он ласково, погладив мальчика по головке. "Хочешь, - добавил он, видя, что мальчик не уни­мается, - я зроббю тоби малэнький стульчик та дыры­вянный молоточек". "А Вы, дедушка Ган, правда сделаете? Вы не обма­нываете?" - спросил Лёня сквозь слезы. "Ну, хиба ж дид Ган може когось обмануть?" - сказал старик ласково. "А когда Вы сделаете стульчик и молоточек?" - спросил Лёня уже с нескрываемым любопытством. "Дня через два зроблю", - сказал добрый старик, явно довольный тем, что ему удалось успокоить мальчика.
   Лёня же теперь жил в радостном ожидании и всем рассказывал, что дедушка Ган сделает ему малень­кий стульчик и деревянный молоточек.
И какова же была радость Лёни, когда дед Ган вру­чил ему на самом деле маленький стульчик и самый настоящий деревянный молоточек. С этими
драго­ценными подарками мальчик теперь не расставался и с гордостью показывал их всем, и даже бабе Решетнячке.
   Ежедневно Анюта, идя на работу или возвращаясь с неё (да и просто выходя во двор), невольно оста­навливала свой печальный взгляд на следах,
остав­ленных на снегу от полозьев саней, на которых так недавно (и как будто бы уже так давно) приезжал Мартын. Несчастная женщина глядела на мёртвые следы, сопровождала их глазами в даль и мысленно уходила то в невозвратимое былое, то в непонятное будущее, встававшее перед её мысленным взором
в виде толстой пелены холодного тумана. Однажды утром Анюта уже
не обнаружила привычных сле­дов на снегу (их замела ночная метель), и что-то будто оборвалось в душе её. Было такое ощущение, будто она потеряла хорошего знакомого, который, хотя и немо, но всё же свидетельствовал, что её муж жив.
  
  
   Замела метель все следы твои;
Унесла судьба все мечты мои,
Унесла она, ох, и развеяла,
Лишь одну тоску мне посеяла...

   Медленно проходили однообразные и холодные зимние дни, различавшиеся лишь то снегопадами, то сильными буранами; и ещё более медленно тяну­лись бесконечные зимние ночи. Время как бы затор­мозилось: часы превращались в сутки, а сутки - в недели. Радоваться было нечему, ждать было нече­го и стремиться было не к чему. Жизнь казалась бе­зынтересной, пустой и потому бессмысленной. Это чувствовал и об этом говорил неоднократно старый дед Ган. Для него, как он считал, в будущем нет ни­чего, кроме жалкого старческого и одинокого суще­ствования. Настроение бедного старика ухудшалось очень быстро.
   Однажды дед Ган, придя к Анюте, протянул ей свою бритву, сказав: "Отдадите её Мартыну Михайловичу, когда он вернется".
"Но зачем? - спросила Анюта в недоумении. - Это же Ваша бритва!"
"Нет, - сказал старик, - это его бритва! Я её как-то брал... Но Вы
не волнуйтесь. Он всё сам пой­мёт". С этими словами он и ушёл.
   Была холодная январская ночь. Ледяной ветер обжигал лица и проникал, как казалось, в самую ду­шу путников. Дед Ган был один на своей овцефер­ме,
где он работал сторожем. Поставив ночной фо­нарь на пол, он примостился
на кучке соломы. От присутствия множества овец в помещении было сравнительно тепло. Зато за стенами овцефермы пел на разные лады злой ветер, и ему подвывали с раз­ных сторон не менее злые и, вероятно, голодные вол­ки. Старик представил себя одиноким путником в степи в такой час, и мороз прошёл по его спине.
   Он откупорил бутылку водки, налил в стакан, выпил; закусил кусочком хлеба с селёдкой. Живитель­ный огонёк пробежал по груди, распространяясь че­рез кровь по всему телу. Стало теплее, а на душе легче.
   "Что, дед Ган, - сказал старик сам себе, - хватит бесцельно землю топтать?" И он выпил и закусил ещё, теперь уже с каким-то наслаждением.
   "А хороша водочка! - Подумал он. - Ведь давно её не нюхал".
И старик задумался... нет, не о будущем, а о бы­лом...
Ему представилась австрийская деревня, где он мальчишкой по утрам босиком бегал по бархатисто-мягкой, сверкавшей росинками в лучах утреннего солнца, траве. Представилась его памяти и мать, то­гда ещё совсем молодая; она подоила ранним утром корову и велела ему выгнать её к пастуху...
Затем он увидел себя уже подростком. Он тогда уже считал себя взрослым
и был, как ему казалось, страстно влюблён в какую-то синеокую
блондинку-хохотушку. Да, тогда он себя чувствовал на седьмом небе.
"Да-а, - улыбнулся себе старик. - И у меня ведь были хорошие времена, которые ушли, как уходит в этой жизни всё безвозвратно. И никто не может
с достоверностью сказать, хорошо ли это или плохо. Ясно лишь то, что это очень тоскливо".
   Дед Ган вновь прислушался к тому, что происхо­дило за стенами овцефермы. Волчий вой, от которо­го мурашки по спине пробегали, казалось, стал со­всем близким.
"Давно известно, что человек человеку волк. А по­тому, кто кого может, тот того и гложет. Но это от­вратительно!" - заключил дед Ган.
   После очередного глотка живительной влаги ста­рику припомнилась Украина, ставшая ему милой и дорогой. Он вспомнил, как ему было приказано со­бираться в путь. Предстала его мысленному взгля­ду и его черноокая украинка; но она ему не улыба­лась, как прежде, а смотрела на него как-то насторо­жённо, отчуждённо...
"Сэрдэнько! Та я ж ны у чом ны выноват!" - ска­зал несчастный человек сквозь слёзы. Он встал, натянул на шею уже готовую петлю. По­скольку потолок
в помещении был низким, он со­гнул ноги в коленях... Что-то в сознании его ещё молнией блеснуло, и жизнь ещё одной жертвы ком­мунистического террора оборвалась. В помещении продолжали блеять овцы, а за его стенами, казалось, рыдали голодные волки...
   Пришедшие утром работники овцефермы прежде чем снять висевшего, очистили его карманы, допили остаток водки, закусив оставшимся куском селёдки. С мертвеца сняли зимнюю одежду, а его самого бро­сили
в общественный подвал. Сундук старика (что в нём было, никто, кроме председателя, не узнал) за­брал колхоз, хоронить же тело несчастного колхоз отказался (до удобного случая...). Ведь рыть моги­лу в зимнее время - дело очень трудоёмкое.
   Перефразируя известное стихотворение М.Ю. Лермонтова, можно сказать:
   Не вынесла душа австрийца
Колхознокаторжной тюрьмы,
И стал он жертвою убийцы:
Советско-сталинской чумы.
  
   Истекающий кровью,
Он вернулся домой,
Чтоб проститься с любовью -
Чтоб проститься с женой.
Чтоб проститься с любовью
И с семейством своим,
Истекающий кровью,
Он вернулся к родным.
И сказавши три слова,
Он ушёл навсегда.
Не вернётся он снова:
Стала пухом земля.
   Анюта рассказывала женщинам на работе свой сон: "Я созывала во дворе наших кур для кормления. И вдруг среди кур оказался наш голубь... весь
из­раненный... будто побывал в когтях коршуна...".
"Прости, моя милочка, - сказала одна из слушав­ших женщин, - но это очень плохо!" "Я тоже так думаю", - сказала Анюта грустно.
   Через несколько дней Анюте во сне какая-то жен­щина преподнесла букет увядших белых цветов. Проснувшись, она с ужасом подумала: "Увядшие белые цветы!.. Это же неминуемая смерть... Смерть стоит на пороге. Да, где тонко, там и рвётся".
   Растерянная и мучимая этой ужасной мыслью, Анюта отправилась
на работу... "Я должна Вам сообщить неприятное известие... - сказала ей первая встретившаяся женщина. - Толь­ко не выдайте меня".
"Но о чём Вы говорите! Я! Вас! выдать?!"
   "Моя дочь, - сказала женщина, понизив голос, - сбежала из трудармии
и видела на станции Бабатай Вашего мужа. Он ужасно болен".
   Поблагодарив женщину за информацию и убедив её, что она никому ничего не скажет о её дочери-беглянке, Анюта со старшим сыном отправилась на санях с быками за больным.
   Мартын находился в ужасном физическом состоя­нии: у него был открытый туберкулёз. По его рас­сказу, он со своими начальниками
при очередных разъездах попал под буран и сутки провел под сне­гом. Начальники его уже отправились в мир иной...
   Не только лекарств, но и более или менее нормаль­ной пищи раздобыть для больного было негде; и Анюте стало ясно, что дни её мужа сочтены и что на сей раз ей не удастся победить смерть.
   Болезнь прогрессировала очень быстро, и больной становился всё слабее; порой он бредил и говорил несуразицу. От приступов сильного кашля
и полно­го отсутствия аппетита Мартын таял с каждым ча­сом.
   Тяжело приходилось в эти дни Анюте: днём на ра­боте, а ночью - начеку возле умирающего мужа.
   Однажды Анюта, сидя у постели Мартына, смотре­ла на его бледное лицо, впалые щёки и большие вос­палённые глаза; и такая душевная боль её вдруг ох­ватила, что она с трудом удержалась от рыданий.
"Не плачь, Анюта, - сказал Мартын, заметивший её душевное состояние. - Конечно, я не хочу вас поки­дать, но, понимаешь, время моё пришло.
И моя мать, и мой отец, и мои братья, и моя сестра - все они умерли рано;
и я, конечно же, среди них не исклю­чение. Видимо, какое-то проклятие висит над нашей семьей. Хотелось бы надеяться, что оно не распро­странится
на наших детей". "Но, Мартын, если бы не революция, уничтожив­шая твоих родителей; если бы не голод, уничтоживший твоих братьев и сестру; если бы, наконец, не бу­ран... - то все были бы живы...", - попыталась воз­разить Анюта.
"Да, конечно, - продолжил Мартын свою мысль, - беспричинных вещей
не бывает. Но в нашем слу­чае причины совершенно разные приводят
неиз­бежно к одному результату: преждевременной смерти".
   Мартын закашлялся, испарина выступила на его бледном лбу.
"Мартын, если ты будешь много говорить и волно­ваться, то ты совсем ослабеешь, - сказала Анюта ласково мужу. "Не только дни, но и часы мои сочтены, - сказал Мартын, - а потому я должен говорить, если имею
что сказать, и говорить сегодня... Завтра может быть поздно".
   "Анюта, - продолжил Мартын после небольшой паузы и посмотрел жене прямо в глаза, - я знаю, что тебе будет очень трудно: вдова, старые родители, малолетние дети да ещё этот проклятый колхоз. Но... я... знаю и другое... - добавил он, как бы за­думавшись. - Я знаю, что ты женщина не только до­брая, но также умная, сильная и смелая. Один раз ты меня от смерти спасла, другой раз из тюрьмы вы­тащила. Рискуя своей жизнью, ты прыгала на ходу с поезда ради спасения от смерти своих родителей и детей. Ты спасла жизнь Вите, когда он был смер­тельно болен... Спасибо тебе за всё! И прости ме­ня, если можешь, тоже за всё! Ты остаёшься единст­венной опорой семьи. Береги себя: ты в этом мире ещё очень нужна!"
   Обессиленный от всего сказанного, больной за­снул; а Анюта, выйдя
в сарай, упала на кучу тальни­ка и предалась потоку горчайших слез...
   На другой день Мартын подозвал к себе старшего сына. "Рафуша, - сказал он тихо и ласково, - садись и послушай, что я тебе скажу на прощание".
"Но разве Вы уезжаете, папа?" - спросил маль­чик.
"Да, мой сын. Я уезжаю туда, откуда уже никогда не возвращаются", - сказал больной и закашлялся.
   Отдышавшись, Мартын продолжил: "Ты, конечно, ещё мальчишка,
но жизнь наша, горькая, заставит тебя раньше времени стать взрос­лым.
Чтобы делать в жизни поменьше ошибок, надо иметь мужество всегда смотреть правде прямо в глаза. Не всем это удается, и тем хуже для них".
В напряженном волнении Рафуша слушал пред­смертные слова своего отца; его ещё детская душа трепетала от страха; ему хотелось плакать, рыдать;
   он даже подумал вдруг, что это лишь дурной сон... А больной продолжал:
"Матери будет очень трудно с вами да и вообще... Будь ей помощником
и защитником. Как старший из моих сыновей ты обязан заботиться о своих млад­ших братишках".
Помолчав немного, Мартын устремил пронзитель­ный взгляд на сына
и спросил: "Ты всё понял? Ты обещаешь?"
"Да, папа, я всё понял и обещаю..." - ответил мальчик сдавленным голосом, готовый с рыданиями броситься отцу на шею. "Ну вот и хорошо, - сказал Мартын успокоитель­но. - А слезы... мой мальчик... они, конечно, облег­чают душу, но не помогают делу".
Сказав всё это, больной успокоился и вскоре за­снул. А Рафуша подумал, что отныне на нём лежит обязанность быть, насколько это возможно, взрос­лым. Здесь и закончилось его непродолжительное детство и началась...
иная жизнь. Но это тема особого рассказа.
  
   Страданья и надежды
Сплелись в один клубок,
И смежил... твои... вежды
Неумолимый... рок.
   Пошли восемнадцатые сутки со дня возвращения Мартына домой. Земля была накрепко скована су­ровыми февральскими морозами.
Несмотря на дневную усталость Анюта не могла ночью крепко спать; и, как чуткая мать у постели ребенка, так и она у постели больного мужа, была ежеминутно го­това прийти на его призыв. Вот и в эту ночь... Вся семья спала. Горела керосиновая лампочка-коптил­ка. Анюта задремала. Вдруг... ей привиделись ог­ромное зеркало и чья-то рука... затягивавшая зер­кало чёрным занавесом. Анюта тут же проснулась... вскочила... Взглянула в лицо больного... Его глаза смотрели в одну точку... Мартын умирал... Вся се­мья тут же была
на ногах. И, как бывает в таких случаях, начались слезы, молитвы... Бабушка Альбертина даже обратилась к умирающему с вопро­сом: "Мартын, неужели ты хочешь умереть и оставить своих деток сиротами?" И, как она утверждала,
по­лучила от него отрицательный ответ.
   Да. Мартын не хотел умирать, не хотел оставить свою семью
на произвол судьбы. Всеми своими сла­быми силами он ещё сопротивлялся смерти, и лишь только на рассвете его душа покинула этот бренный мир, и его тело освободилось от земных страданий.
   Дополнительные складки легли на высокий лоб старого Гофа. С горем пополам он раздобыл не­сколько досок и теперь вместе с двумя другими
ста­риками сколачивал последнее жилище для Марты­на. Ему ли, старому Гофу, хоронить своего зятя?! Да ведь судьбу не выбирают.
   "Эх, и надо же было такому случиться! - сказал один из стариков. -
А ведь какой человек был: и умный, и добрый, и трудолюбивый... и так быстро скрутило..." "Человек - что муха: сегодня живой, весёлый, а завтра -
уж и отпевают", - заметил второй старик. "Гм, в наше время и отпевать-то некому: ведь не­мецких священников... одних расстреляли, других в тюрьмах сгноили", - продолжил первый. "Да-а, - заметил старый Гоф, - мой старший брат был тоже священником... Исчез бедняга бесслед­но".
   Пасмурным февральским днём сорок третьего го­да мужики, нанятые Анютой, разумеется, за плату, копали могилу. Земля была мёрзлая, копать было очень трудно. Но вот подвезли и гроб. Сопровож­дала его семья Мартына
и ближайшие родственни­ки. Когда гроб опустили и могилу начали зарывать, появился неожиданно гонец от председателя Недайхлебова с приказанием могилу не закапывать. "Сейчас привезут того немца, что повесился, - ска­зал гонец. - Его тоже туда кинут".
"Но этого же нельзя делать, - возразила Анюта. - Ведь не положено повешенного в одну могилу с..." "Глупости! Предрассудки! - сказал председатель­ский гонец. - Мы не станем тратиться на рытьё другой ямы,
когда есть уже готовая".
   Привезли тело деда Гана, пролежавшее сорок дней в колхозном подвале. С застывшего в ледяном под­вале тела содрали всё, за исключением собственной кожи. При этом при снятии рубашки и сапог с тру­па мародёры были вынуждены выкручивать у него руки и ноги, так что они теперь торчали вверх. Когда могила с гробом Мартына была до полови­ны засыпана, двое мужиков бросили в яму голое те­ло деда Гана. Оно упало на спину,
а выкрученные и застывшие в этом положении руки и ноги торчали вверх.
Уже вновь полетели комья мёрзлой глины вниз, уже голое тело несчастного исчезло под гли­ной, а руки и ноги упорно продолжали торчать вверх, будто
о чём-то прося или, быть может, о чём-то предостерегая...
Какое существо может сравнить­ся (нет, не по своему уму, а по своей изощрённой жестокости) с человеком? Анюта понимала, что ни­какие её возражения и никакие её просьбы не из­менят решения председателя. Поэтому, глядя на всё это гнусное беззаконие, она лишь умывалась слеза­ми и думала:
"Придёт и на вас, извергов, справедливая Божья кара!"...
   Так закончился непродолжительный и нелёгкий жизненный путь Шнеля Мартына Михайловича; путь напрасных надежд, бесполезных стараний
и преждевременной мучительной смерти. Это был тот путь, на который были обречены сотни тысяч муж­чин, женщин и даже подростков немецкой
нацио­нальности. Да будет всем им земля пухом! И да упокоятся с миром
их многострадальные ду­ши в царствии твоем, Отец небесный! Аминь!..
  
   Замучен советской неволей,
Ты жертва судьбы роковой...
Не знал ты ни счастья, ни доли,
Испивши всю чашу юдоли,
В земле похоронен чужой...
В степи похоронен глухой.
   Потомки тебя не забудут...
Горючие слезы прольют,
Свободное слово добудут,
Прошедшего память разбудят...
И имя твоё назовут...
И имя твоё вознесут!..
   И пусть лихолетья промчались,
Минули те страшные дни,
В сознаньи народа остались
И в песнях не раз воскрешались
Страданья и муки твои...
О, тяжкие муки твои!..
  
   На сём закончу я свиданье
С родными душами семьи...
Добавлю лишь для поясненья,
Коль мы расстались в той степи...
Я встретил Их в иное время,
Но не в заоблачной дали...
Здесь, на земле, где наше племя;
Где Их потомок сбросил бремя
Рабовладельческой цепи...
  
   Прости меня, мой друг-читатель,
Коли наскучил сей рассказ...
Я не страданья обожатель,
Не раболепства подражатель -
Той горькой доли... скромный глас.

Последняя редакция работы 18.01.2014

Л.М. Шнель

  
  
  
  
  
  
  
  
   3
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"