- Да что вы копаетесь! Подключайте к аппарату, живо!
- Клиническая смерть 2 минуты.
...Да заткнитесь же вы наконец... И выключите эти чертовы лампы... Выпустите меня отсюда...
***
На город безжалостно и бесповоротно опускалась очередная сентябрьская ночь. Она открыла глаза. Закатное солнце цвета меда играло в прятки с оконным стеклом. Она встала с постели и медленно и неохотно поплелась в душ. Казалось, кровь снова остановилась и застыла в венах: она больше не грела. Грела только горячая вода, льющаяся из крана. Она пыталась вспомнить, что же говорил ей врач, но из событий той непонятной ночи она не помнила ровным счетом ничего. И как бы она не пыталась сложить воедино мозаику своей памяти, получалась лишь одна головная боль да непонятные обрывочные видения. Что же сказал ей психиатр? Кажется, назвал больной. Ну спасибо. Как еще только в психушку не упрятали... Благо мама настояла, чтобы ее отпустили. Там так холодно...
- Мне просто было грустно... Да еще чертова бессонница меня доконала...
Наскоро перекусив и одевшись, она вышла из дома и отправилась в кафе, расположенное в трех кварталах от ее дома.
Было начало осени. Уже не жарко, но еще не холодно. Вечерние улицы были полны народу: люди возвращались после тяжелого рабочего дня домой. Кафе находилось на первом этаже трехэтажного особняка, и называлось "Приют убогого чухонца". Его владельцы - весьма уважаемые люди в городе, представители старинного аристократического рода и, по-видимому, стопроцентные любители русской классики.
Девушка приходила сюда каждый вечер, после захода солнца. Может быть потому, что там было уютно, а может быть потому, что больше некуда было пойти: ночных кафе в столь небольшом городке не так уж много.
Ей нравилось смотреть, как здесь рождается и умирает суета. "Приют" открывался в шесть часов, и уже к семи было полно народу. Люди заходили сюда поужинать, выпить по кружечке пива, поболтать с друзьями или просто посидеть в уютном местечке, дабы убить резиновое время. В кафе всегда играла негромкая мелодичная музыка, которая проникала куда-то под сердце и разливалась там жгучей тоской и звенящим одиночеством, окутывая душу в прозрачную дымку ностальгии. За это она и любила "Приют"... И еще за приглушенный свет, похожий на невесомый полумрак, за мягкие кресла и волшебный аромат кофе. А за окном все как всегда: манящие городские огни, разрезающие ночную мглу сентябрьской ночи.
Восемь ноль-ноль. Кафе наполнилось звонкой болтовней, сигаретным дымом и запахом хмеля.
Она, как обычно, сидела одна за столиком в углу. Справа было окно, выходящее на сверкающую фонарями мостовую, слева стоял старый торшер, тускло освещающий страницы очередной книги в ее руках. Однако в этот час читать удавалось не всегда: слишком шумно и душно. От нечего делать, она вновь и вновь всматривалась в лица посетителей, ловила взгляды и обрывки фраз. Периодически кто-то пытался подсесть к ней, но она, едва скользнув взглядом по глазам потенциального собеседника, отворачивалась и томно смотрела в окно. И молчала. Просто молчала. Многие постояльцы думали, что она немая. А она с нетерпением ждала, когда же эта толпа с частно-общими проблемами, трагедиями, мнениями, делами и заботами выкатится вон из кафе.
За лето она повидала здесь тысячи глаз, услышала сотни историй, но все это проходило мимо нее, оставляя в сердце лишь безнадежную тоску и уверенность, что в мире что-то сломалось, изменилось, пошло не так и встало с ног на голову. Будто Система дала сбой. За спиной - сотни чашек кофе, сотни выкуренных сигарет, десятки прочитанных книг...
К десяти часам основная масса особо шумных товарищей покидала "Приют". Оставались лишь те, кто день за днем заливал давно забытое горе, те, кому осточертели четыре стены, да те, кто устал от нескончаемых семейных сцен.
Вот взять, к примеру, Билла. Сидя за барной стойкой, опрокидывая стакан за стаканом, он проклинает всех, кто заставил его очутиться здесь. Ходили слухи, что он напивается здесь каждый вечер с тех пор, как его единственного сына привезли с места службы в цинковом гробу. Никто не удосужился объяснить, что же произошло. Ни расследования, ни вскрытия... Ничего. Гроб открывать тоже запретили и похоронили его в тот же день, как доставили до места назначения. Похоронной процессией распоряжался молодой лейтенант, прибывший в сопровождении четырех солдат. Больше об этой истории никто ничего не знал. Жена Билла, спустя неделю, вскрыла себе вены. Билл остался один. Сколько воды утекло с тех пор? Не больше, чем виски...
А вот еще один экземпляр. Френки. Игрок. Засиживается здесь, когда играть больше не на что. А еще - прячется от жены, которая частенько его поколачивает за дурные пристрастия. Не раз он приходил с синяком под глазом или с расцарапанной лысиной. Мужики подшучивали над ним, называя его мужем Тайсона.
Полночь. Френки наблучил на голову старую фетровую шляпу, прикрыв левый глаз, который расцвел всеми цветами радуги, и вышел в ночь, хлопнув дверью. От этого звука проснулся старичок Билли, покосился пьяными глазами на часы, икнул, встал и медленно поковылял к выходу.
Долгожданная тишина и покой.
Из двери комнаты для персонала высунулся длинный нос парня. Это был молодой человек, лет, эдак, двадцати, сын хозяина. Убедившись, что все ушли, он начал собирать грязную посуду и подметать пол, украдкой поглядывая на девушку, сидящую в углу.
А она, докуривая сигарету и вцепившись глазами в печатную реальность, куталась в растянутый свитер. Метла выпала из рук парня и с деревянным гулким звуком хлопнулась об пол. Девушка подпрыгнула и уставилась на молодого человека.
- Ты чего вытворяешь? У меня чуть сердце не остановилось.
- Ага! - воскликнул парень. - Ты говоришь!
- Конечно, говорю, - удивленно ответила она.
Несколько ловких движений и парень сидел напротив и сверлил ее взглядом.
- За три месяца ты не сказала ни единого слова. Почему?
- Не хочу. Не хочу ни с кем разговаривать...
- Мне уйти?
Она опустила глаза и утопила взгляд в чашке кофе.
- Нет. Останься.
Он улыбнулся улыбкой режиссера, только что получившего Оскар.
- Так почему ты здесь? Почему ты здесь по ночам?
- Здесь уютно... И тихо, периодически....
- А спать тебя, видимо, не учили?
- Это еще почему? Я сплю. Днем.
Впервые за долгое время она почти что улыбнулась.
- Врешь ты все, - взорвался парень.
- Я сейчас уйду, если ты не прекратишь допрос, - пригрозила она.
- Прости, я молчу. Ты так много читаешь. Прямо как моя мама. Так любишь книжки?
- Я... Я... Я в них живу, кажется...
Она поморщилась и потерла лоб пальцами, будто пытаясь что-то вспомнить.
Она никак не могла набраться смелости посмотреть ему в глаза. Господи, она отдала бы все, лишь бы не разочароваться, взглянув в них. Он казался ей героем французского романа, романа, написанного только для нее... Только она хотела взглянуть на него, как послышался звук шагов и через мгновение, парень, сидящий напротив, получил по затылку смачную затрещину кухонным полотенцем.
- Ах ты бездельник! Чего расселся?!
Это была его мать, круглая, маленькая женщина с кудрявыми длинными волосами цвета янтаря и лукавой улыбкой.
- Ну ма! Ну ты чего? - взвыл парень.
- Я? - вскрикнула она, и тут взгляд ее упал на девушку. Она открыла рот, но тут же закрыла его. Она удивилась: перед ней была девочка, лет девятнадцати, с короткими растрепанными волосами, печальными глазами, которые она так старательно прятала под очками и каким-то болезненным цветом лица... Но перед ней была всего лишь девчонка! Тут "ма" встрепенулась, поняла, что как клещ вцепилась в девочку взглядом, и сказала:
- Прости, дитя, я тебя не заметила. Что ты делаешь в заведении такого рода, да еще и ночью?
Она не успела и рта раскрыть, как парень выпалил:
- Ма, она не любит разговаривать.
- Ба! А с тобой, значит, разговаривает, да? Ну ладно, сама приберусь.
Они проговорили до четырех утра. Ровно в четыре она глянула на часы и, положив книгу в сумку, встала.
- Я тебя провожу.
Они вышли во влажный предрассветный туман и пошли по спящим мощеным улочкам. Дойдя до пляжа, она развернулась и сказала:
- Дальше тебе нельзя. Меня там ждут.
- Кто?
- Бруно. Спасибо за все.
Она разулась и пошла по холодному песку по направлению к пирсу.
- Ты снова придешь ночью?
Девушка обернулась, но не ответила. Просто помахала рукой на прощание. А парень стоял и смотрел ей вслед. Ему жутко хотелось знать, кто же такой Бруно.
Маленькая босая фигурка, в длинной льняной юбке, в растянутом свитере и с растрепанными волосами медленно растворялась в утренней дымке. Солнце еще не взошло, и лишь горизонт был окрашен в нежные лилово-розовые тона.
Она села на песок и вцепилась взглядом в горизонт. Город медленно пробуждался ото сна, пробуждая в ней отчаянное бессилие. Нужно было возвращаться домой, задергивать шторы и ложиться спать. То ли после той необъяснимой ночи, то ли после очередной депрессии она перестала спать по ночам. Она влюбилась в темноту, разрываемую светом фонарей да голосом луны. Она больше не могла выносить лживого света дня. Впустив в свое сердце ночь, для дневной суеты там больше не осталось места. Но рассветы и закаты она любила как и прежде.
- Где же Бруно...
Мягкие лапы утопали в песке. Она почувствовала горячее дыхание на шее. Она повернулась. Рядом с ней усаживалась здоровенная, белая лохматая собака с янтарными глазами. Собака села и деловито уставилась на горизонт, будто ждала важного послания.
Пес, собравшись с мыслями или набравшись смелости, повернул к ней лохматую морду и посмотрел ей в глаза.
- Бруно... - сказала она. - Ты пришел...
Бруно с укоризной посмотрел на нее и отвернулся, погрузившись в свои мысли. Что творилось в этой человеческой душе, заключенной в собачьей шкуре? Казалось, весь гегелевский Мировой Дух сосредоточился в этих бездонных глазах. Вся мудрость, от самого сотворения Мира повисла в этом безмолвии, недоступном для человеческого понимания.
Если бы пес мог говорить, он бы рассказал все. Рассказал только ей. Ей одной. Рассказал бы о беспросветном одиночестве, о сковывающей, душащей свободе, о которой так любили говорить ветераны философской классики. Правы ли были они в своих догадках? Об этом знал только большой лохматый пес, сидящий рядом.
- Ты можешь читать мои мысли, да?- с улыбкой спросила она.
Собака многозначительно посмотрела на нее и моргнула.
- А вот я пока не могу читать твои. Я просто чувствую. И все. Будто заранее знаю, что ты думаешь.
Бруно повернулся и уставился на нее своими желто-коричневыми глазами, в которых, наконец-то, впервые за три месяца их знакомства, было меньше судорожной боли, чем обычно. В них было Понимание. И Осознание. Мира, Бытия, Вещей.
Предрассветный холодок пробежал по ее коже, и она поежилась.
- Тебе хорошо, ты не мерзнешь.
Бруно встал, кивнул, по-собачьи ткнулся носом в ее плечо и пошел прочь по пляжу. Долго-долго она смотрела ему вслед, до тех пор, пока он не превратился в маленькую черную точку. Смотреть на горизонт больше невозможно: солнце уже во всю светило.
Она поднялась, отряхнула юбку, и, проваливаясь в песок по самые щиколотки, пошла домой.