Осень - какое чудесное время!. Это время еврейских праздников, время молитвенных песнопений и торжественных обрядов, время воспоминаний и раздумий, время покаяния, обещаний и надежды на счасливое будущее.
В Литве это еще и время дождей: с утра и до вечера стучат они по оцинкованным крышам домов и по булыжникам средневековых мостовых, стекают из водосточных труб превращаясь в огромные непроходимые лужи и срывают с лиственных деревьев их торжественный праздничный наряд. Сумрачно, уныло и холодно вокруг - будто сама природа оплакивает безвозвратно ушедшее лето. Но случаются в такое время и дни, когда заплутавший где-то ветерок вдруг разгонит нависшие над землею облака, обнажит бюрюзовое небо и тогда мягкое осеннее солнце раскрасит промокший прибалтийский ландшафт удивительными красками картин Левитана.
Сейчас как раз именно такой вечер: вечер судного дня. В маленьком дворике Каунасской хоральной синагоги толпятся, обсуждая последние новости, пришедшие на службу прихожане. Солнце почти село, лишь только несколько прощальных лучей все еще продолжают освещать потрескавшую облупленную штукатурку, давно требующего аварийного ремонта, здания и пора бы уж начинать, но никто не торопится во внутрь. Среди различных качеств членов еврейской общины города Каунаса вы не найдете такого, которое называется пунктуальностью. Да и зачем оно нужно? Разве мало у людей других обязанностей? В конце концов, что эти несколько минут смогут изменть, если на отпущение грехов дается больше двадцати четырех часов?
Мы, молодежь, не хотим ассоциировать себя с этой толпой энергично жистикулирующих людей - последних представителей исчезающего с лица земли еврейского мествечка. Мы - люди другого сорта, более начитанные и более образованные и поэтому мы стоим в стороне от них, на разбитой и заросшей сорняками дорожке, обступив нашего наставника и учителя иврита Михаила Лойтмана. И хотя он внешне похож на эту шолом-алейхемовскую публику, он всего лишь на несколько лет старше нас, а его обмачивая внешность возможно обязанна ранней седине, а может быть, усталому взгляду больших и проницательных глаз: свидетелей тех трудностей и потерь с которыми ему пришлось столкнуться в результате своей сионисткой деятельности, а именно - исключения из престижного московского института МФТИ, голодовок в тюрьмах и на пересыльных пунктах, тишины изоляторов и психбольниц... Даже его собственные родители однажды оффициально откреклись от него.
Они оба работали в системе образования: отец директором школы, а мать - учительницей русского языка. Однажды их вызвал в свой кабинет начальник "еврейской секции" каунасского КГБ майор Сидорчук и сказал:
"Как вы можете учить детей коммунистической морали и уважению к другим народам, если вы не смогли научить этому своего собсвенного сына? Как вы можете прививать им любовь к нашей родине, если ваш собственный сын стал отьявленным сионистом и предателем?"
И родители Михаила согласились с ним: действительно воспитание их сына не выглядело слишком профессиональным. Они должны были выбрать между ним и работой и они выбрали работу.
Быть сиротой при живых родителях не такое уж обычное явление в нашей жизни. Но кто в этом виниват? Майор Сидорчук? Нет, конечно - он делал то, что ему приказывали и потом - он не такой уж плохой человек. Я его хорошо знаю - он живет напротив нас в большом хмуром здании с гранитными колоннами построенном специально для работников КГБ и их семей. Каждый раз когда он встречает моих родителей на улице, он им говорит:
"Ваш сын попал в плохую компанию. Примите к нему меры пока не поздно; иначе он окажется в тюрьме. Он подружился с сионистами, с такими, как этот выродок, Михаил Лойтман, по которому давно уже плачут и тюрьма и лагеря. Житья от них нет, от этих сионистов - что ни день, то сотворят какую-нибудь подлость. У меня такое чувство, что они доведут меня до инфаркта и я умру преждевременно.Я вам так скажу, честно и откровенно: у меня сейчас есть только одно желание, только одна мечта - это видеть вас всех, евреев, в самолете по дороге в ваш бредовый Израиль"
К сожалению мечта майора Сидорчука так и не сбылась: он умер от инфаркта за несколько месяцев до начала массовой иммиграции евреев из СССР. Говорят, что его последними словами были:
"Эти проклятые жиды-сионисты..."
Не знаю как насчет других сионистов, но сам Михаил стал ярым сионистом в семилетнем возрасте, когда он зашел на минуту к своему школьному товарищу Абраму Френкелю взять у того какую-то тетрадку и увидел на столе в кухне яркую глянцевую открытку изображающую загорелого мужчину на оранжевом тракторе и заросли тропической растительности у него за спиной.
"Что это?" спросил он у Абрама указывая на открытку.
"Это? Это киббуц в Израиле. Наши родственники там живут".
Киббуц и Израиль были два новых слова, которые Михаил никогда еще не слыхал.
"Киббуц", обьяснил ему Абрам, "это все-равно что наш колхоз. А Израиль - это еврейская страна"
Еврейская страна? Михаил и не предполагал, что у евреев есть своя страна. Как раз наоборот - не далее как два или три дня тому назад он думал о том, что, мол, как это несправедливо, что у евреев нет своей страны.
"У русских есть Россия" - думал он - "у литовцев есть Литва, у шотландцев есть Шотландия... И только у нас, у евреев, ничего такого нет. Почему? Разве мы в чем-то виноваты?"
И вот он понял, что ошибался: у евреев есть своя страна. Просто не каждому еврею дано право в ней жить.
Становиться все темнее и темнее, на небе появляются первые звезды возвещающие начало нового дня - дня искупления.
"В йом-кипур нельзя ни есть ни пить", обьясняет нам Михаил затягиваясь очередной, пятой по счету, сигаретой, "это день поста и искупления. Во время его только молятся. Зато через неделю после йом кипура наступает другой, веселый празник, - он называется суккот. А последний деь суккота имеет еще и собственное название: симхас тойре. Это единственный день в году когда мужчины и женщины могут молиться вместе, в одном зале"
"Почему они не могут молиться вместе и в другие дни?" спрашивает его Мая Кац.
Мая - единственная девушка в нашей компании. Скоро она покинет нас и поднимется на второй этаж, на балкон, к другим женщинам.
"Сегрегация мужчин и женщин не имеет ничего общего с дискриминацией" обьясняет ей Михаил- "это сделано для того, чтобы женская красота и сексуальная привлекательность не могли отвлекать мужчин от богоугодного занятия"
Обьяснения Михаила звучат неубедильно. По крайней мере, в отношении Маи Кац, поскольку ее сексуальная привлекательность вряд ли может отвлечь кого-либо от чего-либо: уж более некрасивой девушки я не встречал в своей жизни. И к тому же - она несчастная. Уж я-то знаю, что она пришла к нам в группу не для того, чтобы изучать иврит или еврейскую историю, а потому что она по уши влюбленна в нашего учителя. Но куда ей? У Михаила есть жена, сногсшибательная блондинка по имени Лайма - предмет нашего всеобщего вожделения и зависти. Что сможет предложить Мая Михаилу взамен Лайминых золотых волос и стройных ножек? Единственное, что у нее есть, так это родственники в Израиле, без которых получить разрешение на выезд из Советского Союза практически невозможно. Но и этим она не отличается от многих других евреек с гораздо более привлекательной внешностью.
Впрочем Михаилу не понадобятся их услуги в любом случае. Устав от его "мелкого хулиганства" и настойчивых требований американских когрессменов, советское правительсво сделает исключение и выпустит Михаила Лойтмана без соблюдения обычных, для того времени, бюрократических формальностей.
И вот в один прекрасный день он покинет страну своего рождения и уедет в страну своей мечты. Там, в Израиле, его встретят с фанфарами и оркестром, и первые несколько недель он проведет в обществе израильского президента, парламентариев и различных знаменитостей. А потом о нем все забудут. Без специальности и без рабочих навыков, он не найдет себе достойного занятия и устроится работать кассиром в маленьком и грязном магазинчике в Богом забытой дыре под названием Бейт Шеан. Его смазливая жена, "шикса" Лайма, которая так обожала его когда-то в Литве, уйдет к богатому и старому марроканскому еврею. Но ничто не сломит Михаила, ничто не заставит его изменить свои взляды и на каменистых холмах Самарии и на безжизненных просторах Иудейской пустыни он будет строить допотопные хижины утверждая тем самым еврейский суверинитет над каждой пядью святой земли, вопреки мнению мировой общественности и резолюциям ООН, и доводя до бешенства израильских левых политиков и службу внутренней безопасности Шин Бет, так, как он когда-то доводил до бешенства советское КГБ.
Наконец-то начинается служба и мы проходим вовнутрь синагоги и садимся у стены, позади тех евреев, которые знают, как выполнять обряды и умеют читать молитвы на иврите; "фруме идн" - так называет их Михаил. Это люди пережившие катастрофу, каким-то образом уцелевшие в ней и тем не менее сохранившие веру в религию своих предков. У нас нет ни раввина, ни йешив, ни еврейских школ, и поэтому они рукуводствуются памятью, тем, что они запомнили со времен своего детства.
Старый горбатый карлик подходит к шкафу, где хранится чудом уцелевшая в катастрофе свитки Торы, открывает его и все встают в знак уважения к этому пожелтевшему от времени пергаменту.
"Много лет назад" обьясняет нам Михаил, "когда не было ни книг, ни печатных станков Тору писали от руки на кусках отделанной телячьей кожи. Было необыкновенно дорого иметь у себя дома такой свиток. И вот в каком-то там городке или деревне додумались: собрали со всех жителей деньги и купили одну на всех Тору. Но раз она одна на всех - то каждый имел право ее читать. А как это сделать? И решили поэтому читать ее вслух. И единственным днем когда все были свободны и могли прийти и послушать была суббота. Или праздник. Вот так появился обычай читать Тору по субботам и праздникам в доме собраний, который впоследсвии получил греческое имя "синагога", а у христиан стал называться церквью"
Я не знаю верить Михаилу или нет. Он набрался знаний со случайных книжек найденных в букинистическох магазинах или у кого-то дома, а пробелы заполнил своими собсвенными измышлениями. Кроме Майи и Лаймы ему верит на слово только один человек - его лучший студент, высокий и белобрысый парень по имени Сергей, еще один сирота при живых родителях.
В отличии от нас Сергей долгое время не знал, что он еврей. Вернее, еврей наполовину, поскольку мама у него все-таки русская. Вместе со сверстниками он весело смеялся над анекдотами про Сару и Абрама, обзывал жидом соседского мальчика Юлика Свердлова, рисовал мелом свастики на портфеле у учителя пения Исака Соломоновича Зингермана и ломал памятники на старом еврейском кладбище на Жалякальнисе. Он глубоко презирал эту нацию трусов и жадин, пьющих по праздникам кровь христианских младенцев и находящих удовольсвие в истезании беззащитных палестинских женщин и стариков.
Прозрение к нему пришло в 16 лет когда он отправился получать паспорт в местный отдел милициии, который назывался тогда "паспортным столом".
Чиновник, заведующий отделом, спросил у Сергея, почему тот наврал в своей анкете.
"Я ничего не врал" ответил возмущенный Сергей "все, что я написал - правда"
"Неужели?" не поверил, ехидно улыбаясь, чиновник, "Разве вы не написали, что ваш отец русский?"
"Да, написал. А кто же он?"
"Как кто? Еврей", и улыбка на лице чиновника стала еще шире, "И ты тоже будешь евреем, если не укажешь в анкете, что хочешь присвоить себе национальность своей матери"
Сергею понадобилось больше минуты, чтобы переварить информацию.
"Это была конечно шутка?" спросил он, приходя в себя.
"Шутка?" чиновник не любил, когда его слова воспринимались несерьезно, "Какая еще там шутка? Иди и спроси у своего отца. А еще лучше - загляни в свое свидетельство о рождении".
Сергей не стал больше спорить с грубым чиновником - не теряя ни секунды он помчался домой жаждя разоблачить эту гнусную и нелепую ложь.
Через несколько дней он получил паспорт. В пятом пункте, там где значилась национальность, стояло стыдное слово "еврей". Ну все равно как желтая звезда на одежде у узника гетто.
Трансформация произошла очень быстро. Сергей бросил школу и, чтобы не быть зависимым от родителей, пошел работать слесарем на завод, а потом, после двухлетней службы в армии, познакомился с Михаилом и стал его самым пролежным учеником.
Но он так и не смог полностью отделиться от отца ц матерью. Дело в том, что советское государство, не отпускало в Израиль детей, если они оставляли в союзе своих родителей.
" В своих решениях мы исходим из принципов коммунистической морали" - обьяснил как-то причину такой политики любопытсвующим евреям майор Сидорчук - "дети обязаны помогать на старости своим родителям. Вот только если родители сами официально откажутся от них, тогда и у нас претензий к ним тоже не будет"
И вот, как-то раз, Сергей попросил меня и Майю поговорить с его родителями, чтобы те дали ему разрешение на выезд. Сам он не присутсвовал при этом разговоре и мы не рассказывали ему о деталях.
Мы сидели на кухне, пили чай с печеньем, которыми нас угостили родители Сергея, а те обсуждали нашу просьбу за закрытыми дверьми у себя в спальне. Но говорили они достаточно громко и нам было слышно каждое их слово.
"Мы старались все делать для того, чтобы наш сын был счастливым" - говорила отцу мать Сергея - "а принесли ему только несчастье и горе. Мы не можем больше так поступать. Россия для нас с тобой родная страна - нам незачем ее покидать: здесь мы родились, здесь у нас друзья, здесь мы прожили всю нашу жизнь. А в Израиле нам все чуждо - там чужие обряды, чужой язык и чужие люди. Мы там просто не выжевем. И даже если бы мы решили пожертвовать всем ради Сережи - нас все равно туда бы не выпустили. А это значит, что если Сережа уедет, то мы вряд ли его когда-нибудь увидим. Это очень тяжелая переспектива. Но если он видит свое будущее только в Израиле, если он считает, что только там он может найти свое счастье - мы должны дать ему согласие"
И когда Сергей со своей фиктивной женой Маей Кац садился в поезд, увозящий его из привычной жизни в неизвестность, его родители стояли поодаль, боясь даже приблизиться к нему, чтобы потом вдруг не начались взаимные упреки и обвинения в такой тяжелый и важный для всех момент. На платформе толпились уезжающие и провожающие, пели песни, играли на гитаре, было весело и шумно и мало кто обращал внимание на двух, держащихся за руки, стариков. И только в последнюю минуту, когда гудок паравоза разорвал обыденный гул толпы, возвещая, тем самым, конец одной жизни и начало совершенно другой, Сергей сделал что-то такое, чего он не делал уже много-много лет. Он подбежал к своим родителям и обнял каждого из них, очень крепко, так крепко, как только мог, а потом побежал вслед уходившему поезду и вскочил в последний вагон.
Его мать оказалась сильной женщиной - она не упала на землю и не забилась в судорогах покамест поезд не скрылся за поворотом и уже никто не мог различить ни Сергея ни его машущую, в знак прощания, руку.
Сергея убьют в первую ливанскую войну. Раввины не разрешат хоронить его на еврейском кладбище, поскольку мать у него была нееврейкой, и он будет похоронен за изгородью, рядом с ворами, насильниками и другими преступниками. Двенадцать тысяч человек придут на его похороны: его сослуживцы и бойцы из его роты, соседи по дому и случайные знакомые, придут для того, чтобы отдать дань уважения человеку защитившему их ценой своей жизни. На попутных машинах доберется из неизвестного географам места расположения Михаил Лойтман, чтобы сказать короткую, но проникновенную речь. И Мая Кац, которая к тому времени будет уже не Мая Кац, а баронесса фон Киркенлех, прилетит на собственном самолете из своего имения во французских Альпах. С собой она привезет сына Илана, чтобы показать тому его непутевого отца, в первый и в последний раз. Будут присутствовать на похоронах и бывший сосед Сергея Юлик Свердлов, и учитель пения Исак Соломонович Зингерман, и многие другие и даже те, кто никогда его при жизни не встречал. И только его престарелых родителей не будет на этой печальной церемонии: советское правительство откажет им в разрешении на выезд. Почему оно так сделает? Откуда мне знать? Может быть советские чиновники черствые и нехорошие люди, может быть они делают такие вещи из политических соображений, а может быть они просто хотят сказать: смотри, если человек был при жизни сиротой, то как же он может иметь родителей после того, как он умер?
В синагоге холодно и сыро - община экономит на отоплении и я совершенно продрог.
Я помню как-то в один из зимних дней постучали к нам в дверь несколько неопрятно одетых мужиков и спросили не хотим ли мы пожертвовать сколько-нибудь на нужды местной синагоги.
"У нас очень холодно" сказали они, "не могли бы вы дать немного денег для обновления нашей системы отопления?"
Отец потом еще долго ходил по комнате и никак не мог успокоиться:
"Дать! Подумай только - какая наглость! А мне кто-нибудь хоть что-нибудь дал?"
И вот теперь приходиться сидеть и дрожать - в синагоге холоднее, чем на улице. Статный кантор в талесе поверх мехового пальто и в шапке-ушанке поет изумительную мелодию "кол-нидре". Но здесь, в дальнем конце синагоги, его почти не слышно: новые пришельцы, те, кто предпочитают приходить в синагогу с наступлением темноты - директора крупных предприятий, комсомольские работники, агностики и атеисты, создают много шума. Дело в том, что они не успели обсудить международные новости раньше и им приходится это делать сейчас, во время молитв. Но с другой стороны - зачем им молиться? Разве их присутствие само по себе не является добродетелью, искупляющей все их прежние проступки? Ведь если разобраться, то среди молящихся, среди тех, кто сейчас просит Господа Бога простить им за их грехи есть и такие, которые завтра будут строчить длинные списки для майора Сидорчука, стараясь не пропустить ни одного из присутствующих в синагоге.
Мы одержимы поисками стукачей. В обществе, построенном на насилии, доносах и обмане, дружба является последней и единственной формой бытия заслуживающей всеобщее уважение. Поэтому сохранение доверия и выявление "подозрительных лиц" еще до того, как они загрязнят своим предательством то, что мы так искренне ценим, является нашей первоочередной задачей.
Взять, к примеру, Додика Шнайдера. Зачем он пришел в наш кружок? Иврит и еврейская история его мало интересуют и еще меньше - те рискованные мероприятия, которые устраивает Михаил со своими сионисткими друзьями. У Додика совсем другие интересы: проферанс, футбол, штанга, ну и, конечно, женщины - Додик слывет у нас отчаянным Дон Жуаном. Что его толкнуло к нам остается для всех нас загадкой.
Я познакомился с ним в театре еврейской самодеятельности при доме профсоюзов. Было у нас такое необычное заведение. Другой такой-же театр существовал еще и в Вильнюсе и мы конкурировали друг другом - две белые вороны в море советских культурных начинаний.
Еврейский театр был одной из форм сопротивления литовской коммунистической партии засилью центрального московского руководства: мол вы там, в Москве, давите еврейскую культуру, уничтожаете ее, а мы здесь, в Литве, наоборот - ее поощряем. Вы нам не указ, мы делаем то, что хотим. Латвийские и молдавские коммунисты тоже попытались последовать литовскому примеру, но у них ничего не вышло. А может быть - плохо пытались.
Но возвращаясь обратно к истории с Додиком я хочу сказать, что это был Абрам Френкель, кто привел его к нам, в самодеятельность.
Как-то, во время очередной студенческой попойки в "Рамбинасе", он ему сказал:
"Слушай, Додик, приходи к нам, в наш танцевальный кружок. У нас не хватает мужиков"
"Еще чего?" - искренне удивился Додик - "Только этого мне не хватало. У меня есть дела поважнее ваших кружков"
" Ну и дурак" - сказал ему Абрам - "Если бы ты увидел наших танцовщиц, то ты бы забыл про все другие дела. У них такие ножки..."
Последний аргумент оказался очень убедительным и уже на следующий день Додик явился на просмотр к руководителю танцевальной группы Саевичу-старшему.
Саевич-старший показал Додику несколько движений и попросил его их повторить. Что Додик и сделал. Потом Саевич показал ему еще несколько движений и Додик их тоже повторил.
Потом Саевич сказал Додику:
"Я уверен, что из вас получится замечательный певец. Нашему хору тоже нужны таланты. Я порекомендую вас руководителю хора Исаку Соломоновичу Зингерману".
Вот таким образом Додик очутился у нас в хоре. Девушки в хоре не шли ни в какое сравнение с танцовщицами и Додик собрался было уйти, но что-то удержало его. Этим "что-то" была еврейская музыка, мелодии, рожденные в глубинке еврейских местечек и впитавшие в себя все две тысячи лет несправедливости и странствий.
Когда Додик вошел в зал Исак Соломонович играл на пианино.
"А-а, к нам пришло пополнение!" - воскликнул он весело, не отрываясь от игры - "как ваше имя, молодой человек?"
Но Додик не ответил: он стоял как вкопанный. Он узнал мелодию которую играл Исак Соломонович. Эту песню пела его мама, когда он был еще совем маленьким мальчиком, а она была все еще жива. Она пела ее согнувшись над его кроваткой и ему от этого было очень-очень уютно. Он вспомнил мамин голос, ее ласковые серые глаза, ее красивую улыбку...
Исак Соломонович перестал играть. Он положил свои руки на клавиши и смотрел на Додика с нескрываемым удивлением.
"Вы слышали эту песню когда-то раньше?" спросил он, заметив, что Додик начал понемногу приходить в себя - "В таком случае, начните петь, пожалуйста, вслед за мной. Итак, начали: унтер идале вигале штейт а клор вайсе цигале..."
(Под колыбелью у Идале стоит маленькая белая козочка...)
"Баритон" - определил Исак Соломонович прослушав невнятное мычание Додика - "займите, пожалуйста, место справа, но только не с самого края"
Еврейская самодеятельность репетировала зимой, а концерты давала летом. Поскольку ей не разрешалось выезжать за пределы Литвы, то она давала их всего в четырех городах: Вильнюсе, Каунасе, Паланге и Друскининкай.
Паланга, расположенная на берегу холодного и постоянно штормящего Балтийского моря, отличалась своими великолепными дюнами и широкими пляжами, фешенебельными ресторанами и шумными дискотеками и была очень популярна среди тех, кому было не по карману менее дождливое и более теплое побережье Черного моря. В Паланге отдыхали наши друзья, наши сослуживцы и родственники и поэтому не было ничего удивительного в том, что наш концерт всегда проходил под одобрительный гул и шумные аплодисменты зрителей.
Друскининкай, с другой стороны, был курортом совсем инного сорта: это был маленький тихий городок, чуть-ли не деревня, расположенный в середине соснового леса и знаменитый своими лечебными грязями и минеральной водой "Бируте". И контингент отдыхающих здесь был тоже иным: это были либо многодетные семьи, либо больные, страдающие от желудочно-кишечных заболеваний. И приезжали они, в основном, из-за пределов Литвы, из таких городов как Москва, Ленинград и Минск, приезжали для того, чтобы подышать свежим воздухом, испробовать на себе магическую силу минеральной воды и пожить немножко иной, непривычной для себя жизнью: в Друскиникай было меньше красных флагов, зато больше товаров в магазинах, аккуратные и чистые грязелечебницы и вежливое обслуживание в ресторанах и общественных учреждениях.
Впрочем, свои слова насчет минеральной воды я беру обратно: таинственная жидкость имела удивительно гадкий запах и еще более гадкий вкус. Для полного удовольствия ее еще и подогревали до комнатной температуры. Это было не что иное, как пытка. Тем не менее, больные язвами и другими нехорошими заболеваниями, пили ее по три раза в день, утром, днем и вечером, и все, как один, уверяли, что она их полностью исцелила. Я думаю они заблуждались из-за широко распостранненого недоразумения, будто все невкусное должно быть исключительно полезным. А иначе - зачем бы оно существовало на белом свете?
Наш концерт в Друскининкай выпал на последнее воскресенье июля и городок был переполнен ненаходящими себе места отдыхающими. И все равно нас удивило то количество зрителей, которое пришло на наш концерт: люди стояли в проходах, в коридоре и на подмостках, а те, кому непосчастливилось получить даже стоячий билет, толпились у входа, пытаясь хоть одним глазом увидеть неожиданное чудо.
В "братской семье советских народов" евреи были аномалией: людьми без собственного языка, без собственной культуры, без традиций и истории - злокачесвенными космополитами на здоровом и цветущем теле славянского большинства. Даже постояные потуги быть везде лучшими и первыми не могли спасти их от всеобщего презрения. Но вот в этот теплый июльский вечер, в Друскенинкай, они открыли для себя нечто новое, нечто такое, что вызывало в их сердцах гордость, а не сожаление, чувство достоинства, а не чувство неполноценности, нечто такое, что у них всегда было, но они об этом не знали; они открыли для себя наследие своих бабушек и дедушек.
После концерта нас долго не отпускали: люди хотели знать как долго существует наш театр, где мы еще даем концерты, что мы собираемся добавить к нашему репертуару и так далее. Многие, не выдержав эмоционального напряжения, открыто плакали, забыв про носовые платочки. Один пожилой мужчина в соломенной шляпе и пузатых белых брюках говорил с нами на довольно сносном идише:
"Меня зовут Цезарь Солодарь, я заместитель редактора крупного московского журнала "огонек". Я приехал сюда специально для того, чтобы увидеть вас. Мне в Москве говорили, что в Литве существуют еврейские народные театры, но я им не очень верил. Теперь я убедился, что был неправ. Вы доставили мне огромнейшее удовольствие - я не слышал идиша со времен моего детства. А песни! Их пела мне моя бабушка. А танцы! Почему бы вам не приехать в Москву? Вас бы там закидали цветами".
"Нам нельзя выезжать за пределы Литвы" - отвечал ему за всех Исак Соломонович.
"Что значит нельзя?Почему нельзя?"
"Потому что мы евреи" - попытался обьяснить ему Исак Соломонович - "За пределами Литвы нам никто не даст разрешение выступать - не хотят, чтобы мы пропагандировали еврейскую культуру и еврейский язык."
"Что значит не хотят?" - не унимался Цезарь Солодарь - "Кто им позволил? Вы, наверняка, ошибаетесь, мой дорогой. Я уверяю вас - никто никому не давал такое право. Ленинская политика нашей партии направлена на то, чтобы развивать национальные культуры, а не запрещать их. Оставьте, пожалуйста, свой адрес. Я во всем разберусь в Москве и пришлю вам ответ. Можете быть уверены - все не так, как вы думаете."
По дороге обратно в Каунас мы долго гадали - кто этот человек? Свалившийся с луны инопланетянин или провокатор КГБ? Но потом начались репетиции, подготовка к новому сезону и мы о нем забыли.
И вот как-то раз, где-то в первых числах декабря, Исак Соломонович пришел на репетицию в необыкновенно приподнятом настроении и чуть ли не с порога сообщил нам, что наш старый знакомый выполнил свое обещание и прислал ему письмо. Нет, он пока еще не добился, чтобы нам разрешили выступить в Москве или в каком-нибудь другом большом городе, что такие дела решаются на местах, а не в центре, но он сделал большее: нас покажут по первому каналу центрального телевиденья! Представляете!? Он поговорил кое с кем в Москве, все им обьяснил, и они согласились с его идеей.
"Теперь" - задыхаясь от волнения, не унимался Исак Соломонович - "весь советский союз сможет увидеть нас. Представте себе! Евреи в любой точке союза смогут теперь услышать еврейские песни и увидеть еврейские народные танцы. Как это здорово!"
Он ожидал от нас такой же реакции, возбуждения и радости, но ответом ему была лишь гробовая тишина. И только через минуту - другую кто-то тихо сказал:
"Вранье все это. Подвох какой-то."
И тут вперед вышел Михаил:
"Не знаю покажут ли они наш концерт по первому каналу, но кому они этот фильм точно покажут, так это зарубежным зрителям и журналистам. Смотрите все - вы говорите, что евреям у нас плохо, что их зажимают, преследуют, дискриминируют - так вот вам доказательство, что это не так. Смотрите, евреи имеют свой театр, поют свои песни, имеют полную свободу самовыражения. Это все подлецы-сионисты пытаются разжечь огонь на пустом месте, посеять вражду между народами. Не требуйте от нас чтобы мы разрешили евреям уезжать в Израиль - им и здесь хорошо."
Речь Михаила встретила полное одобрение:
"Точно, он прав. Конечно, неужели кто-то мог подумать что нас покажут по телевизору? Нет, мы не будем учавствовать в советской пропаганде! Рыть самим себе могилу? Да что, мы с ума сошли? И так далее
"Стойте, стойте" - прервал общий гул Исак Соломонович - "я вам не сказал главного. То, что вы говорите - вам не поможет. Сьемочная группа уже выехала из Москвы и не завтра, так послезавтра она будет здесь, у нас, и начнет свои сьемки с наших репетиций"
Опять воцарилась полная тишина. И опять нарушил ее не кто иной, как Михаил.
"В таком случае" - сказал он - "У нас нет выбора. Мы должны самораспуститься. Все - нет больше еврейской самодеятельности. И репетиций больше тоже не будет. Я погоговорю с Абрамом Френкелем. Я уверен, что они распустят свой танцевальный кружок тоже"
Ответом на его призыв было то, что весь хор поднялся со своих мест и направился к выходу.
"Стойте!" - закричал, весь красный как бурак, Исак Соломонович - "Опомнитесь! Подумайте о том сколько сил, здоровья и нервов потратили те, кто создал этот театр, какие жертвы им пришлось принести. Ну если не о них, то подумайте хотя бы о тех евреях, которым наш театр приносит столько радости, подумайте о тех, кто плакал этим летом в Друскининкай и о тысячах других, которые еще будут плакать слушая вас. Не будьте черствыми людьми! Вы им обязаны - это ваш долг"
Бедный Исак Соломонович - для него это был большой удар. Но он был неправ назвав нас черствыми людьми. Мы на самом деле переживали за русских евреев, за тех, кому никогда больше не удасться услышать и увидеть наследие их предков. Но мы взвесили все "за" и "против" и перевес оказался не на их стороне. К сожалению. Им просто не повезло.
Впрочем, мы тогда еще не знали, что, когда через несколько лет, эти евреи приедут в Израиль, они возведут на вершину и воспоют не идиш и не еврейское культурное наследие, а русский язык и русскую культуру, превратившись, в процессе адаптации, из русских евреев в русских израильтян.
Не было это концом и еврейского театра тоже. Усилиями Исака Соломоновича, Саевича-старшего и других энтузиастов он возродится на земле обетованной и с новым названием "анахну кан", что значит "мы здесь", будет гастролировать в разных странах и давать концерты во многих городах, таких, как Нью-Йорк, Лондон и Сан-Франциско, везде с большим успехом и с положительными отзывами критиков в газетах. Правда, вы вряд ли найдете среди присутсвующих на концерте зрителей русских евреев. Ну, и конечно, никто не будет плакать после них, как это было когда-то в Друскининкай.
"Так и должно быть" - скажет потом Михаил - "И идиш, и русский - это языки нашего изгнания, унижения, наших скитаний и притиснений. Наши дети забудут их, точно также, как дети египетских рабов забыли язык своих угнетателей придя на обетованную землю"
Синагогальная служба подходит к концу. Кантор закрывает свой толстый потрепанный молитвенник и прихожане встают со своих мест, желая друг другу счастливого и мирного нового года. Мы выходим на улицу, в обьятие мягкой и теплой средиземноморской ночи.
Осень в Израиле совсем не такая как в Литве - здесь нет желтых листьев и нет долгих и печальных дождей. Сухой теплый ветер приносит из Негева аромат пустыни и запах восточных пряностей. На бархатном черном небе сверкает невероятно яркая луна, а вокруг нее рассыпаны брилианты - неимоверное количество чуть-чуть дрожащих звезд. Откуда-то, оттуда, из далеких галактик доносится до нас чей-то неясный тихий шепот. Он похож на шелест листьев в березовой роще Ажолинаса, или на шелест осеннего дождя за окном, а может быть... на шелест шагов идущих сквозь ворота Освенцима обреченных на гибель людей. На что он похож? Что он хочет сказать, какую истину он нам хочет поведать?