Ему хотелось курить. Однако сигареты промокли, когда он попытался их достать - пачка выпала прямо в лужицу, просвечивающую листьями-утопленниками, и осталась лежать там до завтрашней утренней прогулки уборщиков. Идти до ближайшего магазинчика было лень. Он сел на мокрую лавку и прислонил к ней старую трость с тяжелым кованым набалдашником. Провел ладонью по щекам и небритому подбородку, нахмурился. За шиворот тесноватого в подмышках плаща сыпались холодные капли, но он скоро перестал их замечать.
"...Мой друг играет блюз... Лучше всех вокруг... Он один играет блюз."
Минус двадцать лет и плюс пятнадцать по прогнозам синоптиков. Он стоит на углу Исторической и Фронтальной, вокруг весна, мимо проходят стайками студентки, группка останавливается - блестящие глаза, острые реснички - стоят, затаив дыхание. Неподалеку замирает в статичном объятии пара - бородатый юноша в потрепанных джинсах и майке с "Квинами", девушка в вязаном длинном платье и "фенечках", улыбаются ему краешками занятых в поцелуе ртов. Вчера угощали пивом, болтали о том, о сем. Хорошие ребята. А в его руках сейчас бликует медным боком Сэкс-Афонька, верный друг из породы духовых... Работяга-парень, мечта пионерок, медная глотка с серебристым голосом и неожиданными обертонами. Да, этот парнишка знал свое дело - а ему оставалось только -
Минус тридцать. И минус тридцать - там, за скрытыми пыльным плюшем обледенелыми окнами Дома Кино. Она смотрит на него через дымку - почему-то всегда ее лицо как бы заслоняется светом в его воспоминаниях. Всегда - мельтешащие на пути к ее зрачкам корпускулы, эта золотая пыльца... Она сидит за крайним столиком, в полумраке, а он играет, и ему еще отработать до двенадцати, и только потом уложить в футляр и сунуть в гардеробную до завтра саксофон, теть Даш, пожалуйста, заберу до восьми - и выскочить на улицу. Там стоит под хрустальными сводами сросшихся инеем веток и, наплевав на мороз и условности, щурится сквозь лучи фонаря... Вот и сейчас эта дымка мешает разглядеть ее глаза - а она откинула тяжелые медные, с кроваво-красным отливом, пряди со лба и он завороженно наблюдает, как ее пальцы скользят по...
Минус сорок пять... Утренник, сельский Дом Пионеров, отчетный концерт музыкальной школы. Он выходит на отгороженную двумя стульями "сцену". Справа - его учительница, сидит за пианино и ждет, когда он будет готов ступить в перекрестье зрительских взглядов... Он играет, труба поет, она внимательно слушает, наклонив голову. Он на секунду прерывается - и вытирает онемевшие от напряжения губы. Все хохочут - и громче всех -
Минус пятьдесят пять... Плюс тридцать восемь и семь. Он болеет, у него жар. Мамина прохладная ладонь - единственное, что связывает с миром не-сна, и ее голос едва слышится сквозь густую подушечную крепость - молоко, мед, доктор сказал выпить тетрациклин... Ему шесть лет, и он знает, что болезнь - наказание за мороженое, которое тайком от мамы и бабушки купил ему дед Афоня, полубезумный...
...Мама, я больше не буду...
Тяжелые капли стекают, сливаются в водную блестящую глазурь, и эта глазурь покрывает весь мир...
Нет, надо встать и пойти за сигаретами.
Он тяжело опирается на палку, осторожно поднимается. Медленно ступает по дорожке, выходит из центральных ворот парка, в магазинчик - направо, и пара кварталов. Не забыть про мороженое. Для Афанасия Федоровича, уже почти пятилетнего, дующего в дуду, пускающего мыльные пузыри, живущего жизнью, полной только светлого завтрашнего утра с молоком и маминым поцелуем.