Мирей Матье стрижкой и живым подвижным лицом напоминала мою маму, учительницу физики. Мама была изящна фигурой и носили темно-зеленый вязаный костюм - юбка и жилетка-майка поверх черной синтетической водолазки. Жилетка и юбка подчеркивали бедра и талию, на шее болтались золотые часики-кулон, крупнокалиберные учительши тихо осуждали и косились на маму. Мама не замечала, потому что жизнь кипела, школьники и школьницы вовсю участвовали в классной и внеклассной работе, папа ездил в командировки и привозил интересные книжки - было не до учительш с их осуждением.
Дома, в зале, одну стенку которого занимал стеллаж до потолка - личинка разросшейся со временем до нескольких тысяч томов библиотеки, а возле остальных стенок художественно распределялась скромная мебель - старый диван, журнальный столик и торшер - стояло очень светское из-за пары медных подсвечников и проигрывателя, мамино пианино "Енисей". Напротив пианино была дверь в кухню и задняя, всегда теплая, стенка печки. На стенке висел чугунный Иван-царевич, ухвативший за хвост жар-птицу. Под Иван-царевичем был "угол" - место, куда мне следовало встать, если мама меня наказывала. Я стояла, нюхала теплую печную известку и поглядывала на Иван-царевича. Пианино выразительно чернело и осуждало.
Время от времени мама вспоминала, что кроме школьной, внеклассной и домашней рутинной работы, занимавшей в сутках примерно четыре пятых, у нее есть обязанности по воспитанию меня. Осложняло (или спасало?) процесс еще и наличие младшего брата. Брат был кудрявым, похожим на девочку, и часто болел. Вероятно, поэтому мое воспитание проходило в режиме ярких вспышек: мы с мамой (а иногда - еще и с папой) рисовали, соревнуясь друг с другом, картинки царевны-лягушки, шили одежку куклам, читали вслух Карлсона (которого я уже давно прочла сама, но мне было приятно) - а потом я тихо дрейфовала на полученном заряде воспитания до следующего маминого озарения, подглядывая за взрослой и интересной жизнью ее подопечных старшеклассников.
Фа-соль
Иногда мама садилась за пианино. Она устраивалась на вращающемся "концертном" стуле, который ей привез из Москвы папа. Стул наверняка приехал в коробке, я даже вроде бы помню немного, как его собирали - но картинка папы, зашедшего с мороза с длинношеим лакированным стулом подмышкой мне нравится больше. Так вот, мама садилась на стул, откидывала крышку и пробегала пальцами по клавишам - блестящим черным и матовым белым. Я сразу же подходила - а вы бы не подошли, если при вас стали бы нажимать на клавиши - те самые, которые вам не дают понажимать вволю, чтобы не расстроить инструмент? Мама, думая, что у меня тяга к музыке, объясняла про ноты и предлагала их пропеть. Я послушно пропевала. Мама почти незаметно вздыхала, и показывала гамму, и как перебирать пальцами. Я перебирала, пальцы разъезжались, но сама возможность нажать на клавиши так меня вдохновляла, что я даже запомнила - и помню до сих пор - как тремя пальцами играть "василек-василек" и "маленькой елочке". "Дореми-фасоль-фамире-до" петь я научилась, а вот ля и си остались за пределами моего диапазона.
Си-до
Сидоровна - было отчество моей бабушки, которая музыкальных школ не заканчивала, как и институтов. Ее имя - Ираида - я больше ни у кого не встречала, только в словаре. Я значилась любимой внучкой своего деда - пасечника и умельца. Не при деде бабушка бывала ко мне более строга и обидчива. Ее любимцем был брат.
Бабушке и дедушке очень нравилось, когда мы с братом исполняли "Коробушку". Это обычно происходило во дворе: брат сидел на фанерном стульчике и с трудом удерживал маленькую гармонь - для него, пятилетки, это был серьезный инструмент. Он, выглядывая из-за мехов, бодро наигрывал, а я во весь голос - чтобы гармонь меня не перебивала - пела про ситец и парчу и молодецкое плечо. Мама уходила в дом - прятаться от моего пения, а соседи смотрели через забор и хлопали. Дедушка шарил по карманам, "случайно" находил юбилейные рубли или полтинники, и, довольный, давал нам - "на конфеты". Мы степенно брали. Мама выходила из дома обратно на крыльцо и смотрела строго. У меня была копилка, сделанная папой из пластмассового футляра старой военной аптечки: в ней когда-то хранились средства химической защиты. Аптечка опечатывалась сургучом, выглядела очень, как сейчас говорят, респектабельно, и гремела гулко и солидно.
До-ля
Мама все-таки продолжала попытки обтесать меня музыкально: она добилась того, что я распознавала "Полонез Огинского", и с ней дуэтом пела несколько песен.
Как сейчас помню: я стою у пианино, с прямой спиной, дышу "полной грудью", и собираюсь с силами и мыслями.
"В лунном сияньи
лодка взлетает,
душу волнует,
сердца окрыляет..."
Мой голос еле вытягивает, но мама довольна. Мне же больше нравится петь "взрослое? -
"Ночи соловьиные, вешний шум дубров...
Долы Приднепровья приснились мне вновь..."
"При - при" перекатывается у меня на языке, и я набираю побольше воздуха, чтобы вытянуть: "Снова цветут каштаны, слышится плеск Днепра - молодость-на-ша-ты-счас-тья-пора" - и повторить, почти не вдыхая. Благодаря этой тренировке я в одиннадцатом классе пробежала свои законные два километра на пятерку, такую нужную для золотой медали, и всегда справлялась в институте с грозным "семь-стариков-ходили-по-горох-первый-говорил-горох-хорош"- и так до седьмого старика, без остановки или перерыва. Все слетали на пятом. А я - до конца, но это не спасало меня от каши звуков, и фонетика осталась нелюбимым предметом. Любила я только фонетическое пение - "Row-row-row-the-boat" - и я уносилась "весело, весело, весело, весело" на волнах разноголосицы одногруппников к своим воспоминаниям...
...В маленькой квартирке на улице Рабочей, в эпицентре морозной зимы, мы с братом стоим за маминой спиной (полшага, не ближе) а она - выводит своим небольшим и ясным голосом: "Снова цветут каштаны..."