Лихачев Сергей Сергеевич. Свежий мемуар за злобу дня. Мемуары 3 и 4

Лихачев Сергей Сергеевич : другие произведения.

Свежий мемуар за злобу дня. Мемуары 3 и 4

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

Оставить комментарий © Copyright Лихачев Сергей Сергеевич (likhachev007@gmail.com) Размещен: 23/08/2018, изменен: 23/08/2018. 996k. Статистика. Роман: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Социально-сатирический роман-эпопея в плутовской традиции Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Автор мемуаров ― кандидатура душеведческих наук, премьер-майор в отставке товарищ Бодряшкин. Он бывший детдомовец и поныне ― холостяк, то бишь в дамах много понимает. Онфим Лупсидрыч обитает в холодной Непроймёнской стороне, работает в институте Животрепещущих проблем (ЖИВОТРЁП) ведомым прививатором ― прививает народу вакцину любви к начальству. Товарищ Бодряшкин, будучи обладателем квадратной головы, считает, что написал "энциклопедию русской жизни", а как литературный персонаж сам скоро встанет посерёдке между Дон Кихотом и бравым солдатом Швейком. Мемуар Љ 3. Генерал Патрон и поп-десантник Савелич отправляют товарища Бодряшкина на городское кладбище Непроймёнска "Шестой тупик". Там из разверзшейся могилы не установленное лицо, выступая якобы от имени усопшего народа, принялось критиковать здравствующее высшее начальство, смущая при этом слабые непроймёнские умы. Десантники Савелича без концепции не смогли отыскать на "Тупике" говорящую могилу. Товарищ Бодряшкин, в сопровождении скифской амазонки Маруси с олимпийской битой на плече, смело пускается в кладбищенские приключения. Он разоблачает "золотую роту" псевдонищих и происки заочного диссидента Платана Козюлькина ― творца безропотного манекенного народа, на погосте ловит восставших мертвецов и находит не закопанные трупы, наводит порядок в кладбищенском овраге, в котором в норах обитают псы-трупоеды и философы-бомжи, изгоняет с погоста веселящихся под живую музыку бандитов. Применив концептуальный подход, товарищ Бодряшкин отыскивает говорящую могилу, ведомый хромым ангелом ― собакой-проводником из оврага ― спускается в подземный мир и, защищая родное начальство, вступает в мировоззренческий спор с безымянной могилой. Мемуар Љ 4. Товарища Бодряшкина генерал Патрон посылает на хутор Потёмки заменить собою одного шкодливого негра-фермера ― приболевшего триппером принца Шараока Тамбукаке, на время, пока в ту глухомань совершает визит президент России с камарильей. К этому нежданному визиту спешно готовится вся страна, особенно местные власти и наивные "жалобщики". Непроймёнской стороне бросают из российского бюджета авральные деньги на строительство дорог, придорожных туалетов, покраску травы и возведение заборов, на водевиль "Отелло" от столично-шарашкиной богемы и, конечно, на организацию показушного воодушевления у благодарного Кремлю живого пока ещё народа. Товарищ Бодрящнин в заброшенной потёмкинской глубинке, вживаясь в роль принца Тамбукаке, знакомится с реальной жизнью сельчан в Гнилом и горожан в Скукожильске, оказывается вовлечённым в коррупционную схему, едва не гибнет, но и обретает Нюру-Кофемолку ― избранницу своего истосковавшегося по большой любви сердца, пусть и на короткий срок. Роман написан в художественном направлении, которое С. Лихачев называет "новый русский модерн" (http://newrussianart.wordpress.com), и в новом литературном стиле, который С. Лихачев назвал "волновая ритмизация прозы".

Товарищ Бодряшкин за работой: изгоняет восставших мертвецов

МЕМУАР Љ 3.

ГОВОРЯЩАЯ МОГИЛА

Как-то летом, воскресным утречком, на кухонке своей семиметровой, тихо-мирно завтракаю свёрнутыми в трубочку блинчиками с тёртым сыром, макаю в жирно-деревенскую сметану, запиваю чайком горяченьким с лимоном и обычной рысцой в телевизоре переключаю кабельные программы: "В госпитале врачи нас успокоили: больной ночью бредил, мол, пашет как лошадь, доят как корову, неприхотлив как верблюд, глуп как баран, упрям как осёл, злой как собака... ― ну и перевели его в ветеринарную клинику!"; "...первенства по футболу. Счёт вчерашнего матча Россия ― Сиротские острова 2:2 в нашу пользу!"; "Вася, зачем ты взялся разводить учёных кур? Тебе столичных журналистов мало?"; "Тут-то архиерей-реформатор и заявил: "Хватит уже нам экономить на огарках! Пора крестить, благословлять, отпевать и поминать всякую обожаемую прихожанами домашнюю тварь и животину!""; "Профессор, старшеклассников интересует: кем быть лучше ― крупным учёным или мелким чиновником?"; "Теперь заживём! Мэр Москвы утвердил решение об окончательной ликвидации автомобильных пробок в столице. Начальник утвердил ― значит, сделал!"; "С самого утра девица Клунева вновь принялась утверждать, что родилась в интернете, а потому не несёт никаких обязательств ни перед кем. Напротив, ей должны все, по списку..."; "Передаём заклинания министра финансов Российской Федерации: "Brent, Brent, Brent...""; "Поучительный для властей "марш несупротивных", названный "Живым общением", устроили вчера куртуазные маньеристы в Непроймёнской стороне. Заявленная цель марша: показать прогрессивной мировой общественности, что нынешние власти России поддерживаются их народом даже в самой что ни на есть глубинке. Но, как проболтался один преследуемый чиновниками из Минпросветкульта поэт-маньерист ― в прошлом неудачливый политик, ― у марша есть и неафишируемая цель: продемонстрировать всё той же безгранично отзывчивой общественности, что власть недогоняющих всю политическую активность в стране из Госдумы, из СМИ, с городских площадей и других легальных площадок ― по недоразумению или по глупости ― загоняет в блоги, в леса и болота. Несупротивные же граждане хотят участвовать в реальной политике на честных выборах, на митингах и демонстрациях, на референдумах, в СМИ и социальных сетях интернета, но их этого лишают. Тогда, власти, сами пжальте в лес! Чиновная власть ― по недоразумению или по глупости ― не желает говорить о насущных проблемах с гражданским обществом и даже не ведёт социологический мониторинг. Начальство слабо связано с текущей жизнью: работает оно в закрытых кабинетах, а отдыхать предпочитает за рубежом. Давно перестав доверять полностью зависимым от него СМИ, верховное начальство теперь истинным "гласом народа" считает одни только записи в неуправляемых блогах, в интернете. Этим-то и пользуются всякие клоуны, рвущиеся к политической кормушке. У таких виртуальных маргиналов нет поддержки населения, но начальству кажется, что именно лидеры свободно-кричащей блогосферы и есть "выразители". В результате шумных атак "выразителей", начальство, во-первых, утратив привычную положительную самооценку, пребывает в хроническом стрессе, а во-вторых, потеряв обратную связь с народом, становится неспособным следовать в русле собственных стратегических решений и всё больше скатывается к безумному реагированию на крик маргинальных столпов блогосферы, начальство колеблется, тянет, отменяет свои предыдущие решения, в общем, управляемости крах. При этом начальство почти надеется, что нормальные зрители делом и даже словом клоунов не поддержат. То есть власть рассчитывает и на сей раз прокатиться на человеческом достоинстве и самоуважении консервативно настроенных людей. Но всё же маргинальные блоги не должны остаться единственной политической площадкой в стране, иначе нормальным гражданам только и остаётся, что перенести внутреннюю политику государства в главные русские катакомбы ― в леса и на болота. Начальству пора "забить" на информационное давление со стороны правых маргиналов и всяких балдеющих от свободы самовыражения придурков и спускаться в здоровую пока ещё глубинку, за прямым общением с пока ещё живым народом... В таком, примерно, ключе болтали меж собой несупротивные куртуазные маньеристы, слетаясь в Непроймёнск. Однако представители от местного начальства ― по недоразумению или по глупости ― на церемонию согласия с маньеристами вызывающе не явились! Москва гневается: в губернии грядут громкие отставки! Теперь подробности о марше. Прибыв в непроймёнскую глушь из двух наших столиц и из-за прогрессивных рубежей, группа отпетых маньеристов числом до сотни выдвинулась на вертолётах в окрестности некогда знаменитой своими народными промыслами деревни Блядуново, что в Скукожильском районе. Здесь их ждали нанятые у геологов и нефтяников вездеходы на гусеничном ходу. Оседлав вездеходы, манифестанты в сопровождении почти всех западных СМИ и улыбчивой милиции по старому фашиннику колонной тронулись в глухой и худой лес на окраине Жабьего болота, ища подходящую для митинга делянку. Эта лесная делянка должна была олицетворять для мировых СМИ самую глушь России. Роту потешной улыбчивой милиции ― всю зачем-то в бронежилетах и с оружием ― прислали на бронетранспортёрах. Манифестанты сочли это за глупый фарс: в таком месте охранять согласных с начальством маньеристов следовало только от комаров и энцефалитных клещей, а знаменитая стая местных волков на Жабьем, та ― от барабанов, горнов и запаха "травы" ― разбежится сама. Кстати, уже сегодня утром некоторые из проживающих за рубежом маньеристов предъявили судебным медэкспертам расчёсанные укусы комаров и, по привычке, подали в суд на непроймёнское начальство: мол, принимающая сторона не справилась с охраной санкционированного ею же марша, допустила ущерб здоровью и проч. Маньеристы, замечу, проявили себя недурными организаторами: вот где пропадают управленческие кадры! Марш поэтов оказался не слабее Суворовского перехода через Альпы. Не обошлось без крутых недоразумений: едва колонна втянулась на Жабье болото, сразу обнаружилось, что улыбчивая милиция у нас тоже недогоняющая. Вездеходы с несупротивными гражданами, корреспондентами и ядовито-синими биотуалетами шли по узкому фашиннику, некогда проложенному лесозаготовителями для вывозки хлыстов, а бронетранспортёры "серых", как заведено по инструкции, шли по бокам колонны манифестантов ― по болотным кочкам и мочажинам. Естественно, четыре бронетранспортёра из двадцати тут же засосало в трясину. Все служивые, однако, успели спастись. Точнее, это легко одетые и слегка поддатые и обкурившиеся маньеристы спасли забронированных милиционеров, протянув им, истово матерящимся и безнадёжно тонущим, швабры от своих плакатов. Чтобы окончательно не сгубить родную милицию, далее в глубь болота добрые маньеристы решили двигаться пешком. Во главе колонны шёл мужчина, смахивающий на Голема из романа Густава Майринка. На берёзовой половой швабре он, с куртуазным кощунством, как хоругвь, нёс сильно поношенные кальсоны одного из едва не утонувших "серых". Зачем ― по недоразумению или по глупости ― улыбчивая милиция ― не партизаны! ― напялила шерстяные кальсоны посреди лета ― это, как и бронежилеты, так и осталось для моего слабого корреспондентского ума непостижимым. Вознесённые на швабре кальсоны, по вновь возникшему замыслу куртуазных маньеристов, олицетворяли собой робкую надежду на возрождение начальства из каких-то там пучин, на очищение власти от какой-то грязи... ― здесь, простите, я сам не совсем понял вычурные речи замысловатых стихотворцев. Из-за отсутствия ветра длинные выцветшие штанины со стекающей на голову и плечи Голема болотной жижей уныло болтались, задавая тон всей процессии. Как шепнул мне один знающий человек, корреспондент "Непроймёнской голой правды" Пломбир Тютюшкин, марш, в целом, скорее походил на похороны блядуновского браконьера, нежели на поддержку властей. Это намёк Тютюшкина на тот исторический факт, что в Жабьем болоте издавна топили и, возможно, до сих пор потихоньку топят тела предателей, стукачей, преступников, раскольников, убийц, самоубийц, незаконнорождённых младенцев, супротивных героев и дураков, зарвавшихся эксплуататоров, безнадёжных должников, ведьм и, конечно, чисто случайных жертв. Несмотря на вопиющее отсутствие непроймёнского начальства, мужество не покинуло маньеристов. Разве что трёхтомную петицию в стихах о своей поддержке высокого начальства куртуазные манифестанты, сильно расстроившись, бросили в ржавую мочажину верхового болота, а в место утопления своих надежд забили осиновый кол, но забили его уже чисто в качестве патетического акта озеленения чахленького леса. Подчеркну: мотивация неявившейся власти, как всегда, осталась для народа неясной. Неужели власть ― по недоразумению или по глупости ― так самоуверенна, что и сам народ ей уже не нужен? Что ей мешало, к примеру, отрядить на Жабье непревзойдённый в мире вездеход "Синяя птица", созданный легендарным сталинградским автоконструктором товарищем В.А. Грачёвым специально для доставки приземлившихся в болота и лесные чащи космонавтов на рапорт к начальству и так по своему названию ― "Синяя птица"! ― роднящий текущее начальство с поэтикой маньеристов? Ну посади ты на "Синюю птицу" любого подвернувшегося под руку мелкого чиновника, пусть даже румяную улыбчивую дамочку из загса, только в гоголевской принадлежной шинели, и иметь бы задёшево высокому начальству полное согласие с творческой частью своего народа. А теперь как прикажете жить ― не тужить маньеристам? Вышло-то: недогоняющее начальство не нуждается в их согласии! А какие круги недоверия к российской власти разойдутся теперь по всему цивилизованному миру! После такого откуда России взять международный демократический имидж? "Мы похоронили здесь веру в нашу либеральную власть", ― сокрушались куртуазные маньеристы, когда, свернув акцию, на делянке сели, по обыкновению, высококультурно пить. Голем, как тост, предложил было создать антимонопольный комитет по борьбе с единомыслием в партии недогоняющих, но его беззлобно "послали": не мешай кручиниться! Невзлюбимые начальством девушки-Снегурочки метафизично прыгали через костёр, а несгибаемые в своём согласии юноши "со взглядом горящим" страстно читали собственные, только что сочинённые, стихи: трубите трубы, бабахайте барабаны, трещите трещотки, свистите свистки, бубните бубна ― изгоним всю нечисть из родного болота! И хором трубили, бабахали, трещали, свистели, бубнили, звенели, ревели, булькали... Охотно примкнувшие к халявной попойке "серые" ― задрогшие и впавшие в суровый депрессняк ― уже после третьей принялись жаловаться манифестантам: их начальство понасоздало отделов по борьбе с экстремизмом, а весь народ оказался несупротивным, и никакого тебе экстремизма; хоть бы спалили одну мэрию, как супротивные террористы на Кавказе. Да пусть даже хоть бы пару окон в мэрии разбили: мы бы им и камни нужного калибра роздали. Нас хотят сделать маниакально-злобными, суют какие-то таблетки, дурят мозги, но как вспомнишь, вдруг, что защищаешь от ограбленного народа девять яхт олигарха Сироцкого, так дубинка и спецсредства просто из рук валятся! От нас, по секрету плакался один "серый" снайпер, уже требуют задерживать манифестантов за несанкционированную надувку воздушных шариков по бредовому основанию, что в них, мол, вполне может оказаться отравляющий газ. Статистика политических задержаний просто удручающая и ещё снижается, а начальство требует, чтобы росла, иначе денег на своих защитников из бюджета не даст. "Коммунизм ― это молодость мира, и его возводить молодым", ― утешал снайпера юный поэт, думая о своём. "Советский плакатный лозунг, ― отреагировал условно грамотный снайпер. ― Написал Маяковский". ― "Отнюдь. Первую строфу слямзили из публицистики французского коммуниста Поля Кутюрье, вторую..." Перед отбытием с делянки маньеристы передали в СМИ свой Манифест. Вот выдержки: "В грозный час кризиса недогоняющая власть ждёт поддержки себя, любимой, со всех концов страны. Из таких ненужных Центру медвежьих углов, увы, всё ещё состоит Россия, и только парочку известных всем местечек начальству удалось расчистить для озарения лучами западной цивилизации. Так разгоним мы тучи, и пусть с неба над Жабьим болотом снизойдёт на власть маньеристская наша несупротивная светлая сила, окропляя редкие административные таланты и сподвигая их на бой с супротивной тьмою...""; "Почему у нас, в Запаринске, дороги не пылесосят, как в Париже? На перекрёстке я от пыли чихнул так, что стукнулся лбом о руль, вывихнул руку и въехал в железобетонный баннер с политической рекламой"; "...и имел типичную для Непроймёнской стороны биографию: родился ― спился ― умер"; "Теперь заживём! Вчера, на одном из угольных разрезов Кузбасса, входя со сменой шахтёров в клетку лифта перед спуском в забой, облачённый как все в униформу премьер-министр России сурово пригрозил, предположительно, своим отраслевым министрам: "Пора бы им там, в Москве, заняться насущными делами! Ни дня без недогоняющей модернизации!""; "А сейчас, дорогие телезрители, послушаем, что нам скажет тот, чья заведомая ложь сравнима лишь с..."; "Со вчерашнего вечера горят гигантские склады гробов. Пожарные расчёты бессильны: очень умелый поджог! Интересно: это конкуренция или безымянный патриот не даёт страну похоронить?"; "...как очередная победа либеральной интеллигенции: создан общероссийский телеканал "Культура-2""; "Ваша честь, я прекрасно вижу, что у нас опять становится: о начальнике, как о покойнике, либо хорошо, либо ничего. Но я посчитал: уж с моей-то грошовой зарплатой я имею моральное право без судебных последствий намекнуть директору, что он не всегда прав"; "Давно пришла благословенная эпоха развитого авторитаризма и олигополий, а эти всё воруют, как при..."; "На съезде партии обсуждался один вопрос: чем брать членские взносы на этот раз?"; "...голосовали: назначить официальные ожидания конца света на вторник..."; "Мировой кризис поразил даже строительство яхт и порносайтов!"; "Он руководил областью шестнадцать лет..." ― вещает пафосный голос за кадром, а на картинке ― старый козёл из предыдущего, наверное, сюжета: вся шерсть в колтунах репья... Да ну! Тогда переключаю на самый популярный государственный канал: там, естественно, девица Клунева. "На вчерашней презентации самооживающих роботов и манекенов в столичном Манеже известная светская львица, девица Клунева, вновь заявила о неразвитости нанотехнологий в России: "Почему в этой стране правоохранительные органы не контролируют преступников на уровне отдельных членов и органов последних? Почему в этой стране не изготавливают поющих энергосберегающих роботов-любовников и самобогатеющих мужей? Почему в этой стране тёплые моря не залиты в нужных местах, а климат не приведён в соответствие с пожеланиями отдыхающих?"".

На последний риторический вопрос девицы Клуневой я уж было собрался авторитетно, как сам прогнозист, ответить, да тут звонит Патрон: вызывает в контору немедля ― без вещей! И слышу задним ухом в трубке: протопоп Савель Савелич рядом с Патроном басит:

― Вот его, разночинца, и пошлём, а мне не по сану... Ладно, ладно: в эскорт Марусю дам...

Глава 1

Девушка с веслом

Еду в контору за ЦУ, невольно думаю про неё. Когда Савелич отдавал Марусю кому-нибудь в сопровождение, значит, намеревался скрыться ото всех и уже взялся хорошенько поддавать ― до стадии неотступности от своих планов. Одна только надежда коснуться нечаянно горячего и крепкого бедра Маруси, да и просто рядом побыть со столь редкостным явлением самобытной русской природы и духа меня всегда ещё как вдохновляла! Почти двухметровый и восьмипудовый здоровяк, Савелич, подтравливая друзей, не без иронии и, конечно, за глаза, называл свою верную спутницу завидными, до крика, именами: "Девушка-чугунка", "Кавалерист-девица", "Подруга боевая", "Пятиконечная звезда"; иной же раз, в тему текущего застолья, нарекал её весьма замысловато: "Гипсовая статуя девушки с веслом" или "Земной рай в шалаше большом"; а когда приходил в игривое настроение и хотел задразнить Патрона, называл Марусю: "Тёплая коса", "Русская печь" или "Одна ― за три упряжки лаек". Вы, образно мыслящий читатель мой, и без авторских комментариев, конечно, поняли содержание Марусиных прозвищ ― всех, кроме "Тёплой косы". Ну, признаюсь, это я умело интригую: недальновидно же для серьёзного мемуариста всякий эпизод разжёвывать до манной кашки и ложечкой кормить. Ждите!

Пятиконечная моя Маруся имеет на редкость понятный и, что удивительно, почти всеми легко принимаемый вид звезды национального масштаба. Она за метр девяносто ростом, широкоплечая, с крепким костяком и круглой теперь попой, хоть циркулем веди, с яркими и влажными зелёными глазами, и с рыжею косищей, толщиной в мужскую руку и ниспадающей до самих до колен. Марусина коса имеет эстетику тигриного хвоста ― самого роскошного хвоста в земной природе, ну очень облагораживающего любого носителя его. На сию тему один поклонник Маруси, чуть-чуть опередив меня, написал даже нравоучительную басню:

Косу, с эстетикой тигриного хвоста,

Учёная девица носит неспроста.

При дуализме легче достигнуть чина:

С косою она женщина, с умом ― мужчина.

То-то за Марусей гонялись из TV и "глянцев", когда спортсменкою была. И какою! Она стала чемпионкой мира и олимпийских игр по гандболу! На рекламе спортивной одежды и здорового образа жизни заработала большие миллионы и, полагаю, удачно вложилась и теперь умело на дивиденды проживает. Савелич как-то, на проигранный в застолье спор, принёс диски с видеозаписями её избранных матчей. Это нестерпимо было нам, офицерам всем, смотреть! Моё воображение прожгла насквозь и на веки вечные телесная мощь Маруси, её животная неукротимость в движении, её ракурсы и позы, боевые крики, её преображение в яростной атаке, свирепость в обороне, будто охраняет не командные ворота, а своё дитя, её столкновения с тяжким падением и хрустом, её стоны, дичь! Вот, сижу-шуршу сейчас по клаве, а встаёт картина: она перехватила мяч и оторвалась ― одна, крупной рысью, площадку рассекает, эротично выгнув спину; весь пол дрожит, весь зал гудит, и тысячи глоток по складам орёт: "Ма-ша! Ма-ша!! Ма-ша!!!"; и та заводится уже машиной и несётся к воротам противника: её руки-ноги-голова-коса ― туда-сюда, туда-оттуда, во все концы! Коса и бесится, и пляшет, и мечется по сторонам, и бьёт, и то обовьётся, то опять взлетит! И от косы, рисующей на воздухе змеиные зигзуги, вся Марусина фигура становится как о пяти концах ― нечеловеческой, невиданной, магнитной! А как она в конце забега, в прыжке метровом, кидая поверх блока в сетку мяч, кричит с бранной резью от самой диафрагмы, как должна была, лишив соображенья, визжать Сирена в уши Одиссея, так что эхо три раза облетает зал! Так Маруся, на языке профи, "снимает паутину и убивает паука". Дикий, неукротимый темперамент у Маруси! Язычница! Атлет античный ― только с бюстом!

В чём, любвеобильный читатель мой, заключена первозданная, без штукатурки, эротичность женщин? В моём воображении эротична та женщина, коя неудержимо движется тебе навстречу, когда она раскрыта и растянута, пахнет и кричит! Заметьте, в сём определении о так называемой женской красоте ― ни слова! Как устарели все натурщицы "Весны", "Венеры", "Флоры"... С них гениальные художники смогли изобразить лишь толпы безучастных анемичных женщин. Изображения женщин есть ― нашего приобщенья нет. Маруся ― вот натура! И не для лепки новых Флор, Венер ― для эротичной девушки с веслом! Я не слабак, но к спорту имел кривое отношенье. Пока не повстречал Марусю. А теперь зову: мужчины, все на стадион! Ползите, летите скорей на стадион и в залы ― отыщите сильное, с волнительным рельефом, тело женщины-дикарки, застаньте его в мгновения физических пределов ― и впечатление получите на всю оставшуюся жизнь! Во всякую ложбинку такой Маруси невольно хочется попасть и уместиться, на всякую выпуклость её ― упереться и налечь! Сколько, прикидываю, свадеб Маруся, не ведая сама, расстроила, когда жених, припомнив на мгновение тот, покоривший в зале, вид Марусин и исходящий от неё витальный дух, кричал невесте, убегая: "Прости, прощай ― впечатленью своему не изменю!"

Тогда, уверен, воспылав и тоже захотев мою Марусю, чем, броситесь вы спрашивать меня, подруга отлична от поклонницы, фанатки? Отвечаю. Маруся была на протяжении лет пяти раскрученною поп-звездою спорта. Когда Марусю, на еврозаказ, "убила" на площадке неведомая никому афро-француженка, подножкой разорвав крестовидную связку и мениск в колене, она ушла из спорта и по своей воле стала невидимой в тени планетой у другой звезды ― у протопопа. Фанаток несть числа, а боевых подруг ― одна на миллион. Вот признаки подруги: беззаветная преданность другу, полная готовность всегда и во всём следовать ему, беспрекословность, самоотдача, крепость тела и духа, готовность переносить невзгоды и жертвовать собой, постоянство, верность, непритязательность, суровость и недоступность для других. Охочий до определений, энциклопедист Патрон говорил мне: Марусю постигла любовь типа агапэ, как называли её философы Древней Греции, ― это жертвенная любовь, с бескорыстной самоотдачей и растворением в заботах о любимом человеке. Для сравнения с Марусей могу предложить одну только Скифскую амазонку ― неукротимую Гипсикратию, сорок восьмую и обожаемую жену Митридата VI Евпатора, царя Босфорского царства. Митридат ― единственный, кто смог в своё время победить скифов, а ещё он успешно провёл три войны с Римом. Митридат звал жену мужским именем ― Гипсикратом, как написано на плите захоронения Скифской амазонки в Фанагории, на нашем Черноморском побережье. Хотя Гипсикратия успела родить Митридату трёх дочерей, она неотлучно следовала за мужем во всех походах и была воительницей, то есть наравне с царём участвовала в сражениях и, скорее всего, пала в бою. Вот и моя Маруся не от мира сего! Она повыше метит декабристки. Она вращается в пространстве как целая планета, и сама взялась откуда-то с высоких звёзд. Взгляд её глубок и влажен и пленяет без дешёвого манка. Таким взглядом она смотрит на своего друга милого и очень редко ― на друзей простых. А милого если рядом нет ― и Маруся отстранена от мира, погружена в себе так, будто одна знает какую-то особенную правду и не желает раскрывать. В спокойные минуты у неё лицо строгой и вдумчивой училки, хоть надевай на нос очки. Для Маруси, чаю, не существует ни родителей, ни начальства, ни законов, ни авторитетов... ― один лишь её милый друг, в нём заключён весь мир. Никто не знает, где обретается она, кто её близкие, чем занимается сейчас, какие планы... Она не пустословна и служит другу, как собака, точнее ― пёс сторожевой. Подруга ― личность сильная, и оттого не сливается в одно целое со своим другом, но всегда рядом, в животрепещущей близи. Подруга не строит личную карьеру и без показушных амбиций ― это в отличие, самом броском, от фанатки. Подруга боевая хочет именно служить, а не владеть своим другом. Она не мечтает замуж выйти за друга милого: тогда у них всё станет как в обычной семье, без взаимного притяжения и отражения, без самопожертвования и преодоленья, без верной и бескорыстной службы вопреки всему и вся. Боевой подруге не всё равно ― женат её друг или нет, и есть ли у него ещё подруги; но, если такие привязанности есть, она примет их, как неизбежность, и переживёт. Подруга боевая всегда немного мазохистка ― мужчинам это в дамах нравится всегда!

Как независимый мемуарист, признаюсь: я завидовал Савеличу. А уж мой Патрон ― он-таки извёлся! Патрон открыто возмущался: почему не ему, заслуженному женералу, а хулиганистому капитану, пусть и десантнику, досталась настоящая кавалерист-девица, такая редкость в наши времена. А ведь был у Маруси почти жених! Успешный, как она, в европах гандболист: детинушка не слабый, с умом и развитой. Выяснял отношения с Савеличем, подстерегал, пугал, дрался, вены себе резал. Так Маруся своего почти жениха, с его евровыгодой, отвергла и прилепилась, как ракушка к днищу корабля, к женатому и седому Савеличу ― выпивохе, бабнику и грубияну, с приличным животиком и вставными зубами, у коего предобродетельнейшая жена-поповна, взрослые дети, а уже и вылез на свет божий первый внук. Ничуть не комплексуя, ходили они всюду колоритной парочкой-гуськом: пестун Савелич, в рясе чернильно-фиолетового колера, с плашками медалей-орденов из-под бороды, с крестом на животе и прочим нехитрым причиндалом, шествовал линкором впереди; послушница Маруся, в удлинённом сиреневатом платье, при заброшенной поверх рюкзачка косе с вплетённою змеёю ― для сигнала! ― ярко-жёлтой лентой, со школьным стареньким портфелем Савелича в руке, как крейсер, замыкала. Только всегда казалось мне, для законченности узримого образа их гуська Марусе не хватало винтажной узенькой косыночки на медных волосах. Епархиальные сами иерархи, обнаружив нескрываемый падёж нравов у нижнего чина, повылезали было из своих русских бань да из перин собственных фанаток и подруг и пытались урезонить протопопа, но быстро отступили: чего взять с него ― десантник! Здесь сыграло: в церковное начальство протопоп не лез, на должности, то бишь, не претендовал, а оставался самим собой ― отцом-попечителем десантников-дембелей, отвоевавших своё на южном, самом беспокойном, нашем фланге. А вот десантники, особливо из МВД и всяких служб, иерархам были очень даже кстати: мало ли... ― то одно случится, то другое ― времена лихие, без конца! Говорили, в последний крестный ход, на Пасху, великую толпу народа при свечах, что собралась у храма, десантники Савелича построили колонной в ряд по четыре, в дыры затолкали туристов и зевак и тем удвоили численность колонны, разбили её поротно ― и строем, в ногу, без всякой давки, вели за облачённой церковной братией Савелича: вышло, как Пересвет с Ослябей вели ополченцев в бой на Куликово поле. Народ был предоволен и шёл как миленький ― так жаждут все у нас дисциплины и порядка! Архимандрит, когда прознал, хотел было образцово-показательно взгневиться и наказать зачинщика. Но мероприятие года обошлось без малейших происшествий! Пасху Савелич отслужил под надзором вместительных санитарных машин от госпиталя ветеранов, да с полевой кухней и свежим хлебом от гарнизона, да, само собой, с ядовито-синими биотуалетами от меценатов-патриотов, с передвижной электростанцией и прожекторами от, естественно, эн-ской тюрьмы, да под крепкой охраной собственной службы безопасности... А у Савелича, кстати, самый в епархии сложный и дальний городской маршрут ― считай, целый ночной марш. И пришлось архимандриту Савелича хвалить...

Но это служба ― все мы хороши... А вот как Савелич смог заполучить Марусю, чем держал при себе ― вот где тайна похлеще любой из военных тайн, а для меня, душеведа-профи, ещё и ревнивая загадка. Но, конечно, держал Марусю никакой не верой во Христа. Когда в нескромную минуту друзья особливо донимали Савелича расспросами о девушке-чугунке: "Как смог захомутать такую?" ― он только в бороду улыбался счастливо и немножечко блудливо, с блаженненьким чуть-чуть самодовольством, и тогда, при воздетых к небесам очах, крестился трижды и вопрошающих мирил с собой на сладкий выдох: "Просто повезло..."

Ну, а откуда, спросите, брутальное взялось в моей Марусе?

Я не болтун, но расскажу для полноты картины. В таблоидах читал: всё раскопали бойцы клавиатуры... Неместная Маруся с детства отличалась высоким ростом, крепким костяком, силой мышц и духа, координацией всех членов, мужским умом и верным глазом. Ещё подростком, через жёсткий конкурс, попала в школу олимпийского резерва. Здесь тренер по гандболу, опытный насчёт всего мужчина, положил на Марусю тоже верный глаз: разглядел в девчонке нечто, что стоило и страшно захотелось развивать. Тренер что физрук: состоит из мяса и свистка. Тогда скандалами, режимом, ложью, чем попало, тренер отсёк девчонку от её родных и, по сути, заменил последних. Маруся, выходит, стала по жизни безотцовщиной, что мой из Матерков Афоня. Тренер обращался с подопечной совсем не педагогично: круто, властно, как в школе гладиаторов. Он изо дня в день, годами, наказывал её физически, на всех тренировках, без дела, хватал за все места, толкал, давил, жал, тёр и мял, мял, мял её от пят и до макушки, как четыре массажиста вместе взятых, не позволял стричь волосы на голове и брить в интересном месте, на локоть от своей руки не отпускал, пас день и ночь ― в закрытом интернате это легко осуществимо ― и, главное, регулярно, в меру, аккуратно бил: не импульсивно и, конечно же, беззлобно и бесследно, а изобретательно, с придумкой, любя и приручая, как на привязи собаку, и, конечно, очень рано, презрев уголовный кодекс, стал пользовать интимно юниорку. Интернаты, школы олимпийского резерва, базы, залы, сборы... ― это всё добровольная тюрьма для молодого человека, без коей невозможно стать настоящим профи в спорте. А личной жизни в тюрьмах ― никакой. С годами строгого режима и тренинга описанного рода Маруся сформировалась атлетично и как личность. Особливо в яркой форме она стала походить на разрисованную амазонку с глянцевого календаря. Все приказанья тренера выполняла по свистку, беспрекословно. Вышел из неё истый боец на площадке, международный мастер спорта, но и мазохистка. Сформировался и характер: бойцовский, командный, выдержанный, неприхотливый, послушный, уравновешенный по жизни, но и дико заводной, как только вступали в её тело мышечная радость, физическая боль от столкновений на площадке и звуки медных труб ― спартанский характер, одним словом, как я себе спартанцев представляю.

И ещё что для таблоидов долбаки от клавиатуры раскопали на ура: этот насильник-тренер знал своё дело туго ― он своими физпроцедурами, своим мятьём и катаньем сделал кожу Маруси столь выдающейся по качеству и красоте, что от косметических журналов отбоя не было, а иллюстраторам и фотографам не приходилось часами ретушировать снимки, замывая точки, ямки да прыщи. Несвоевременный синяк ей мог стоить потери моей годовой зарплаты или больше. А что может быть сейчас из женских внешних качеств дороже и важней красивой кожи? Ничего! Сегодня состоятельная дама в своих поверхностях может сделать всё, кроме чудо-кожи. Уже тот, первый тренер, когда их клуб попал на европейские экраны, поднял рекламную цену Маруси до ослепительных небес.

Ну а ближе к телу? Маруся, бодримая тренером, выходила на площадку, как на арену. В игре она впадала в неистовство от столкновений и ударов, от падений и толчков, от собственных криков и рёва зала, от мышечной радости и боли... ― и в раздевалку, после финального свистка, как актёр главной роли по окончании трудного спектакля в гримёрку, врывалась страшно возбуждённой. Тут продвинутый наставник и устраивал ей очередную схватку ― с нагрузками совсем иного рода... Или быстро увозил ещё не остывшую Марусю в отель ― когда у него была возможность для продолжительных разборок...

Семнадцатилетнюю, её уже продали в команду мастеров ― и она быстро стала российской сборницей у взрослых. Там новый тренер, с характером восточного мужчины, двухметровый, мускулистый, густо-волосатый, с азартом принял эстафету первого наставника Маруси. Новому мясу и свистку наверное по-дружески шепнули, как с девой пристало обращаться, дабы разжечь спортивную звезду и как подругу не испортить. Принял и, на свой лад, к ней сильно привязался, как иной наездник влюбляется в своего коня. А был сущий деспот! Такое среди лучших в мире тренеров не редкость. Послушная Маруся, не вкусив ни дня свободной жизни, как должное приняла в новом тренере "своего мужчину" и стала животом служить ему и клубу. Но в девятнадцать её потянуло на романы. Хотя бы на один роман! Хотя бы на какой-нибудь! Попробовать хотя бы, как другие! Сбежала...

И попала моя безыскусная Маруся сразу меж двух огней, сиречь мужчин. Было четыре бурных месяца увозов и погонь, клятв и заверений, соблазн сменить гражданство, подарки царские и даже облетевший все мировые СМИ жестокий абордаж в ночи круизного лайнера в море-океане, с редкостной по накалу страсти массовой дракой на борту ― безоружной, ибо дрались спортсмены, и, наконец, развязка: измена ею предпочтённого еврокавалера! Сначала влюблённость ― разочарование потом. И на сём отступничестве, полоснувшем немилосердно по святому для Маруси чувству преданности, случилось нешекспировское укрощение строптивой: она, впервые косу зажав меж крепких ляжек, возвратилась в клетку дрессировщика ― поруганная, жалкая и с разбитым тривиально сердцем... Любовник-тренер, мудрый змий, естественно, "простил" ― мол, возрастное! ― и побоями, давлением каждодневным и режимом быстро вверг её в прежний стереотип брутальных отношений и за последующие годы так его укоренил и закрепил, что до сих пор моя Маруся, как зеницу ока, бережёт свой управляемый извне душевный мир и усмирительный покой больших физических нагрузок, и не желает даже слышать о каких-то женихах и свадьбах, и сторонится, как неизлечимой болезни, вольных плаваний и абордажей ― и всё это единственно в предупрежденье возможной оскорбительной измены! Она любви божественной, ослепительной и безрассудной, но и очень скорой в саморазрушенье, предпочитает земную, даже в чём-то приземлённую, но длительную связь, сплетённую из устойчивых симпатий, дружбы, службы, путешествий с другом, телесных нагрузок и всякого рода брутальных удовольствий... ― из чего угодно, только не божественной любви.

Ох уж мне эта дружба! Маруся дважды, верно, предупреждая, дабы и я не ринулся к ней в женихи, едва мой настрой учуяв, с наивозможнейшей для себя теплотою в голосе и выражением зелёных мокрых глаз и едва ль не с ноткой участия, до истомы, говорила: "Онфим Лупсид, голубчик, умоляю, берегите нашу дружбу..." Я смелый: влюбляться не боюсь! Но Маруся любую кандидатуру ограничит дружбой. Где она в сегодняшней России видела дружбу женщины с мужчиной? На Западе ― да, там случается скучная неоклассическая дружба. От неё российские мужчины, попав, например, за океан, премного настрадались и убеждены: белые американки уже не способны на здоровые межполовые отношенья. Вот, наш ухажёр-иммигрант к незамужней молодой американке подступает ― и норовит сразу в закрома... Не тут-то было! У той, в нерабочее время, на уме себе: учёба, заседанья в комитетах, курсы, социальные нагрузки, "здоровый образ жизни" ― и при этом дома кушает из тазиков и пьёт из вёдерок, а вне дома ― поедает самоубийственный фаст-фуд, а в фитнес-клубе с первого на второй этаж поднимается на лифте, и в сауне, если с трудом затащишь, сидит в кроссовках и в халате с капюшоном! ― ещё у неё всегда в делах недвижимость, пару дней из семи в неделю она просидит за рулём в машине, ещё платить налоги целая морока, там косметолог, адвокат, здесь же хлопоты с банковскими карточками, вырезание из газет и журналов купонов со скидками, шопинг за тридевять земель, уик-энды в тридесятом царстве, изучение рекламы, почта, опять курсы, накаты телесериалов, выборы, газон под окнами, клумба, любимая собака, кошка, рыбки, попугай... Это я ещё крокодила в бассейне опускаю! И, в жалком остатке, со страждущим мужчиной ― только дружба! И то, в основном, по телефону. А если и стрясётся редкий секс, то в порыве страсти американка восклицает: "Это не хуже шопинга!" ― и тем, с точки зрения русского, убьёт порыв.

У них отношения в паре ведёт что угодно, только не любовное чувство. Главное: популярность, в духе американской мечты ― пошлейшей и гнилой. А ещё для них важно: сходство статусов в обществе, общность интересов, отдадим должное ― преданность и верность, совместимость характеров, шкурный интерес, секс ― но исключительно как одна из рядовых процедур "здорового образа жизни", пресловутая дружба... ― в общем, всё, что присоветует ей, сам всегда не вполне здоровый, психоаналитик. Но главное, конечно, популярность! Вот как за океаном устарели извращенцы. Эсэровщина чистой воды: делят народ на "героев" и "толпу". А ведь ещё Карл-наш-Маркс о себе, тогда уже великом, и об Энгельсе, друге-умничке и русофобе, писал: "Мы оба не дадим и ломаного гроша за популярность".

Из личного. Да, я близкий Марусин друг... В моей к ней исключительной приязни сокрыта ноющая рана. Есть здесь нечто от сопереживания и острого сочувствия лермонтовского служаки Максима Максимыча к простодушной Бэле, попавшей к сильным мужчинам в западню. Отеческий я друг Марусе ― друг необыкновенный! И ещё что вы, участливый читатель мой, в характере вашего покорного слуги уясните ― для правильного восприятья мемуара. Когда я наедине с Марусей или по-приятельски сижу с Патроном, то ловлю себя на мысли: оба они мне в чём-то недоступны. Они сияют на меня с каких-то невидимых, немыслимых вершин, почти из другого мира, куда мне никогда не суждено попасть. И тогда чувства зависимости и второсортности меня обуревают, я ропщу и негодую на самого себя: почему я не способен взлететь и стать вровень с ними, почему я не умею так манить и ослеплять? И в ряд с ними попасть меня безумно тянет, и перепрыгнуть через что-то не могу... Неужто все детдомовцы такие недоделки? Но мне, сколько от рожденья себя помню, соску во рту пластырем не залепляли, не привязывали к койке, препаратов не кололи... Я не гений, но способностей-то хоть отбавляй! И всё равно как-то важных качеств не хватает...

Теперь замечу спецом для властного начальства: фанаты и боевые подруги, равно как и некультурные люди, могут надёжно управляться только с помощью их культов. Культ личности Сталина возник из восторга советского народа, освободившегося от эксплуатации и вообще. Ну как не восторгаться, как не кричать от радости, если капиталист и помещик тебя за человека не считал, а теперь ты имеешь 8-часовой рабочий день, бесплатное образование и медицину, пенсию на старость?.. Советские люди просто не умели по-иному выразить свою искреннюю радость. Сталин был собирательным образом расцветшей освобождённой личности, наглядным образом будущего счастья. Сталину, запрещавшему празднование своего 55-летия, говорили и писали с мест: простите, но у нас свобода выражения своих чувств, вы здесь ни при чём, не мешайте нам праздновать, мы не можем по-иному выразить свою радость, такова специфика малокультурных людей ― это скоро пройдёт. Русским, в братском союзе с коренными российскими народами, уже пора устроить новую эпоху возрождения, только уже без имперских замашек, то есть без содержания за свой счёт бесчисленных дармоедов ― хватит с них. Пораженчество должно быть под государственным запретом! Для архизанятого анфасного начальника, кто, понятно, читает мой мемуар одним глазом, не сочту за труд повторить ещё раз: новая культура есть новые культы, а значит, должны быть новые символы этих культов. В духе времени видимым и осязаемым символами новой культуры могли бы стать не фельдфебель или генералиссимус, а, скажем, зверёк какой, спортсмен, поэт, герой... а по мне, так ― прекрасная и жертвенная дева. Такая как, в ненавязчивый пример, пятиконечная звезда Маруся ― редкостный сплав Марьи-царевны, девушки с веслом, Орлеанской девы и молодой Софи Лорен. Дело говорю!

Моя Маруся ― зримое воплощение образа Подруги безымянного русского солдата. Образа, считаю, возвышенного и полезного для Российской армии и флота, но, увы, до сих пор не обретённого и не принятого на вооружение, в смысле ― на вдохновение. Как взглянет дева такая ― помирать неохота! Ну как, боевитый читатель мой, как может воевать 18-летний парень, если у него даже образа подруги перед глазами нет? Кем-чем его бодрить? Ради кого-чего жертвовать ему собой? Как в нём возбудить непокорный бесстрашный русский дух, выковавший все наши победы? У Российской армии нет сейчас ни ясного образа врага, ни любимого образа Родины. Если война может начаться и кончиться в три недели, как успеть пробудить и мобилизовать все силы у русских воинов, спокойных от природы? Без образа Родины-матери кто будет стоять насмерть? Хороший натиск ― и России нет, как за полтора месяца не стало Франции в сороковом году. За тысячу двести лет истории, будучи в массе никудышными профессионалами, начала войн русские проваливали и несли потери, и только когда появлялся опыт и закипала жажда мести за погибших товарищей, становились непобедимыми. А ведь в современных локальных войнах ненависти к противнику нет ― палят издалека: в кого ты попал ― чёрт знает, а кто в тебя... ― уже не важно. В мировой же войне палить начнут совсем издалека, даже не разберёшь откуда: с других континентов, со дна океана, с космических платформ, с Луны, с планеты Заклемония и, дай срок, из космических "кротовых нор". В Российскую армию нужно ввести образ подруги боевой, а не попа-вдохновителя на должность. Знакомый мой змий, протопоп Савелич: как только Марусю в подругах заимел да стал с ней по мероприятьям шастать, его влияние на десантников по экспоненте возросло! Десант стоит возле сиреневой рясы протопопа, а сам полным составом пялится на Марусину тёплую косу. Из одного мужского эгоизма протопоп не хочет своей подругой с армией делиться. Патрон, с моего наущения, сколько раз его просил: сподобь Марусю записаться в армию наймитом ― деву-рожаницу возродим в русском стиле, вот выйдет нам поистине новое неслыханное слово в армейской идеологической работе!

Чувствительно задетый образом девушки с веслом, энциклопедист Патрон выискал текст византийского источника Григория Назианзина "Слово святого Григория об идолах". В нём упоминается мифологический персонаж, славянская богиня Мокошь. Дева Мокошь, по содержанию, из того же пантеона боевых античных дев-богинь, стоящих супротив православной Девы-Богоматери ― вечно сонной, скучной, никакой. Дева с вилами ― образ рожаницы у идолопоклонников-славян. И что Патрона особо воодушевило: Мокошь упоминается в источниках раньше всех других славянских богов, даже Перуна ― вот каково было значение девы-рожаницы в Киевской Руси. Знать, народа уже в девятом веке нам остро не хватало! Патрон считает: русскому воину нужен образ родной жизнеобильной статной и зовущей Мокоши с вилами, как с веслом, а уж никак не протеже от церкви ― чужая Дева-Богоматерь с её виртуальным назойливым потомством. Вилы ― это великолепный русский символ! Не уступит символу власти в Древнем Риме ― обвязанной пучком прутков секире. А по мне, Марусе лучше бы не армию, а гражданку бодрить и вдохновлять, начав с олимпиад и чемпионатов. Вышел бы из неё образ сильной и мирной Родины-матери, зовущей граждан в грядущий, не названный ещё начальством "...изм". Маруся ― национальное лицо России, как Марианна ― лицо-символ Франции. Подай как следует Марусю ― и вот вам символ новой русской культуры с культом не имперского возрожденья наций. А то понастроили домов стеклянных в небо, а всякие уроды день и ночь тупят народ с экранов ― и это у кремлёвского начальства новый "...изм"?! Всё чуждое и вредное для нас! Русский народ должен быть возбуждаем властью строго в направлении родных и полезных культов ― через приобщение к достойным и понятным символам сих культов. Тогда начальство сможет добиться от народа конкурентоспособного труда, прилежания и всего прочего для общей пользы, и остановится, наконец, выморочность и оскудение страны...

Захожу тихонечко в приёмную. Вот она, моя Маруся! Великая девушка с веслом! При косе с жёлтого атласа вплетённой узкой лентой. Не будь этой ленты, сподобляющей косу в тигриный хвост, я б расстроился ужасно! Стоит Маруся у стола, ко мне спиною, чуть склонившись над своим волшебным немецким рюкзаком: укладывает в него стопку свежих простыней и полотенца. Поодаль своей очереди ждут другие предметы довольствия продуктового и вещевого: консервы, соки-воды, пакетики простеньких конфет и овсяного печенья, морская соль, спички, фонарь, топорик и нож охотничий в чехлах, бинокль, навигатор, столовые приборы, средства гигиены, медицинская аптечка... Войны нет, а запасают по-военному. Отдельно, я признал её сразу, лежит сшитая на заказ и выглаженная бандана на бедовую голову Савелича ― чёрная, плотной ткани косынка, с большим красным серпом и молотом на поле в мелкую красную же звёздочку. В этой рокерской бандане, при чёрно-седой бороде по грудь и при усах, да в застиранной тельняшке десантника, да с ножом за офицерским поясным ремнём, внушительный и без того Савелич на пристани и в лодке выглядит совсем по-пиратски и фактурно ― ну просто капитан современного "Варяга"! Как увидишь защитника Родины такого ― помирать неохота! Потом в большой наружный карман рюкзака Маруся всовывает несколько брошюрок ― верно, популяризирующих церковь и не читанных ею; берёт на всякий случай, для раздачи встречным-поперечным, дабы отвязались и не мешали паре отдыхать, а случись дождь ― сгодятся на розжиг. Зная живой непоседливый характер своего друга, с этим походным рюкзачком Маруся не расстаётся никогда. Она как пионер всегда готова угнездить родное тело в свой видавший просёлочные колеи и ямы джип, когда-то ей подаренный меценатом спорта, и везти, куда друг прикажет, на край света хоть. Но пока что это всё больше окрестные леса, берега озёр и местных речек ― обязательно с купанием, рыбалкой, кострами, шашлыками, песней под гитару и прочим баловством. В багажнике вездехода, знаю, уже размещены: резиновая лодка, снасти для рыбалки, раскладные стульчики и стол, шампуры, котёл для ухи и гитара-шестиструнка, на коей весьма сносно бацает Савелич. Я видел эту сцену: Маруся, возлежа у ног своего друга и впав в задумчивость, слушала, как он, приляпав четыре-пять стаканов освящённой в храме водки, не без слезы от избытка мужества, поёт... Чего ему не петь! С такою Берегиней ни в одной рыбалке не утонешь! Я не рыбак, но разбираюсь хорошо в русалках! Немецкая ундина ― дрянь: обязательно утопит; русская русалка, наоборот, спасёт...

― Маруся, здравствуй! Готовишься в поход?

― Онфим Лупсид! ― Маруся, обернувшись, просияла и, с намокшим вмиг зелёным глазом, в три шага подбежав, обняла меня, с чувством прижала крепко-крепко к груди своей и задышала. ― Я вас ждала!

О! Я, напротив, задохнулся, но мысль не потерял! Маруся, ощущаю, немного располнела: уже, может быть, и не прыгнет выше потолка. Нет, мысль потерял... Как прижмёт к своей груди такая ― помирать неохота!

Пришло время вас, дотошный читатель мой, уведомить: с двумя-тремя близкими друзьями ― я в их числе! ― Маруся становится велеречива и непосредственна в телодвижениях и выражении чувств. Сия особенность её совсем не игривого в общем темперамента в воспалённом уме иного невоспитанного и неприближённого мужчины создаёт иллюзию лёгкой доступности девушки, а нередкие в нашем Отечестве кретины и вовсе начинают подозревать отвязную многостаночницу в Марусе. Сколько на этом заблуждении оконфузилось "женихов", смешно даже представить, особливо, если, к примеру, выстроить их всех по росту голыми в один фронтальный ряд ― на площади, перед непроймёнским всем честным народом. Маруся же ― разборчива в друзьях и на знакомства осторожна. Ещё она умна, ревнива, с другими горделива и доступна только одному ― всё, как в малоизвестном пушкинском стихе.

Разговорились. Маруся, вижу, грустна и тревожна. Преподношу ей винтажную косыночку: зелёненькую, в жёлтый рисунок, под цвет волос и глаз, из натурального, понятно, шёлку. Не джип, конечно, но ей, вижу, до крайности приятно. Тогда целует меня в щёку лишний раз, приобнимает в половину силы, не сразу отстаёт: жмёт и томит... Вот подруга! Раскусила Бодряшкина вдоль и поперёк ― и при встречах, как с угольком не остывающим, со мной играет... И пусть её играет! Я ― к чёрту самолюбие! ― счастлив до небес!..

― Слышала, ― она, вполне владея лицевыми мышцами, поводит характерно бровью на дверь в кабинет моего Патрона, ― вас хотят послать на городское кладбище: искать говорящую могилу ― на днях объявилась. Десантники батюшки Савелия, чуть свет, уже там рыщут. Миноискатели, допросы посетителей, прослушка... ― пока всё мимо цели. Теперь, Онфим Лупсид, надежда вся на вас.

― А на кого ещё?! ― с достоинством задаюсь риторическим вопросом. ― Говорящая могила! Её дабы найти, концептуально мыслить надо!

― Поедем на моей. Батюшка Савелий опять намерен улизнуть, ― она запнулась, и её глаза вдруг снова увлажнились. ― Меня сбывает вам. Уж принимайте...

― А сам мылится на богоугодное собиралово? Или на пасторскую службу?

― На приходскую. Сегодня службы в храме нет, потому что вчера была выездная служба на кладбище "Шестой тупик". Там и услышали от прихожан: разверзлась говорящая могила. А батюшка наш сподобился ехать утешать вдову: останки её мужа-десантника недавно нашли в горах... Тело много лет назад боевые друзья без гроба закопали, привалили диким камнем... Будь "мой" так закопан ― приехала, рядом легла... Солдатские могилы не заговорят... А то бы рассказали, как гибнут лучшие парни без войны...

― Ну, за что гибнуть без войны ― начальство разберётся! А Савелич ехать к вдове обязан: по долгу службы, формальность соблюсти.

― Знаю я его формальности по этой части... Когда батюшка едет по долгу службы, так не пьёт и меня не отсылает.

― А уже запевали? ― киваю на дверь, а у самого, признаться, на уме: я-то затяну с могилой на весь световой день, покажу Марусе свою методу во всём блеске... Если бы сейчас пели, я услышал: Патрон трубит громче, но не лучше африканского слона.

― Уедем ― запоют. Гитару отнесла, закуску подала. Дежурный офицер принёс своё. Пьют полтора часа, значит, литра полтора уже приговорили. Но вы не увлекайтесь: ехать на жару, в пыль...

Увы мне: такое пожелание слышу не чаще одного раза в десять лет! Ну, чудо просто девушка, а кому досталась! Держись у меня, богослов Савелич!.. На сей раз я к дискурсу готов! Не увлекаться ― с лёгкостью моей Марусе обещаю и, окрылённый предвкушеньем счастья, что девушка со мной пробудет целый день, молочу по двери кулачищем и влетаю в кабинет...

Глава 2

Поп-десантник

Чеканю пять шагов, застываю в струнке и, пристукнув высоким каблуком ― надел его, вы поняли, специально, дабы соответствовать Марусе! ― рапортую, как учили:

― Товарищ женерал-полковник в отставке! Секунд-майор запаса Бодряшкин по вашему приказанию прибыл!

― Вольно, Бодряшкин! Проходи! ― Немедленно Патрон отставил налитый по всем правилам с ободком стакан, выдвинулся мне навстречу, стиснул руку, хлопнул крепко по плечу. ― Прикинь, Бодряшкин, ночью выхожу на балкон, подышать, на!.. Гляжу: у Вечного огня цыганки воруют поминальные цветы, на!.. Вчера ― суббота, цветов за день навезли целый воз ― брачующиеся, на!.. А старая одна цыганозная карга ещё даже совалась в самое пламя сигарету прикурить, на!.. Я и дал им прикурить: взял своего "макарку" и шмальнул боевыми ― чуть поверх голов! Вот племя, на!.. ― ничего святого! С миром приемлет единственный тип общения ― с корыстной целью! Певцы наркоты. Стану генерал-губернатором ― запоют у меня арестантские марши, на!..

― Так точно! С цыганами пора особо разобраться!

― Ладно: веселей, майор! Держи хвост колёсиком! А твой сегодня марш ― на кладбище! Служитель, ― кивает на Савелича Патрон, ― не справляется и мылится по бабам, на!.. Садись, Бодряшкин. Савелич, наливай майору!

С Савеличем ― тот сидит в своей чернильной рясе ― перекивнулись только: на больший знак приятельства в ту минуту я был ну просто не способен!

Пили водку. Савелич коньяк не принимал "как десантник", то бишь из чистого форсу. Он таскал к Патрону освящённую водку, по два-три ящика зараз, и возил продукт вдохновения, только когда приезжал на Марусином джипе, дабы иные служители культа не увидели греха и верующих дабы не искушать на доносы в епархию: у них там слежка ― не приведи господь! Закусывали стряпнёю от Маруси, а именно: разделанной селёдкой с луком в масле, огурчиком солёным, холодцом и телячьим языком в грибном соусе, посыпанным зелёненькой петрушкой, а Савелич, в перерывах, ещё пригоршнями в пасть швырял просвирки. Отмечу, как препаратор жизненной фактуры: в пост у служителя было почти такое же меню. Введённый в заблужденье чернильной рясой, я, пока не раскусил Савелича, всё, помню, удивлялся:

― Пост, а вы, батюшка, водку пьёте?!

― Она освящена в храме, значит, можно ― по единой...

― Вкушаете мясо...

― Мясо постное, а постное тоже можно...

Не-е-е, Савелича насчёт выпивки-закуски даже шуткой не проймёшь! Он, сам здоровяк, да ещё регулярно живёт с брутальною подругой ― такой вмиг протянет ноги без скоромного продукта. Да и какой дурак будет следовать длительному посту в начале весны, когда в России косит всех авитаминоз, белковое голодание и, главное, нехватка солнца, и оттого всех слабаков тянет поскорей залезть в петлю. Дожить бы русскому до солнышка и первой травки, а не поститься в угоду диетологам в поповских рясах ― вот чему должно в непроймёнской жизни быть. Пост придумали в Передней Азии, а там в марте-апреле всё уже цветёт-растёт: зелёная травка по колено и витамин прёт как на дрожжах. Но каковы попы: верующий человек должен вести себя как пленный, а сами служители грешат ежеминутно и без покаянья, оградившись от паствы за корпоративный частокол...

― Отправишься, Бодряшкин, на "Шестой тупик", на!.. ― приступает, закусив селёдочкой, Патрон. ― Там непорядок: из разверзшейся могилы неустановленное лицо ― точнее, Нечто ― принялось критиковать здравствующее начальство, на!.. Пеняет ему от имени якобы загробного народа. Верно, полагает: терять мне нечего, что думаю ― скажу, на!.. А это чрезвычайно важно: знать начальству свои узкие места! Ставлю две задачи: щекотливые, но боевые ― тебе, майор, к таким не привыкать, на!.. Первая: обнаружить и картировать говорящие могилы, на!.. Уточняю: голос вещает то через одну могилу, то через другую-третью, на!.. Вторая: войти с этим голосом в соприкосновение, вызвать на откровенность, его новое неслыханное слово записать как показанье, на!.. Учти, могила говорит не со всеми, на!.. Полагаю: могила начальству не серьёзный оппонент, но нельзя допустить, чтобы по нашей халатности она смущала слабые умы, на!.. Говорящая могила вполне может оказаться новейшим типом подрывного агента, на!.. Оказаться хуже даже либеральной кошки! Конечная цель агентов ― уничтожение России! Десантникам дана команда: случись что, помочь тебе, на!.. Навигация и спецтелефон для связи с десантом ― у Маруси...

Впору загрустить мне... Нравственные авторитеты в стране ой как нужны, а здравствующий режим их не создаёт. Известные сегодня публичные лица в мучительных потугах тщатся, но, увы, не тянут на глас совести и вразумленья ― разве что на голос из телеэкрана: выключил ― забыл. Вот и докатились! Премьер-майор Бодряшкин, кандидатура душеведческих наук, едет на "Шестой тупик" внемлять новое неслыханное слово из могилы! Тьфу! Надо прояснить! Хорошо, Патрон уже включил кондиционер и разлил своим алмазным глазом по стаканам с ободочком ― прояснили... Благо, думаю, на сей раз дали только спутниковый телефон, а не по картинке с орбиты за мною следить будут. А то при исполнении предыдущего задания я начисто забыл про наблюдающий военный спутник ― и так неловко вышло!..

― Но по канонам православной церкви, ― говорю тогда с калмыцким на Савелича прищуром, ― прах человека тревожить никоим образом нельзя. Может статься, это не отлетевшая ещё от бренного тела обиженная кем-то душа глаголет, а мы собираемся её ловить?

― Ловят десантники, ― возражает Савелич с армейской прямотой и верой не столько в хилого Иисуса и святые мощи, сколько в свою физическую мощь. ― Ты же человек мирской: выслушай могилу с миром, запиши всё столбиком, а я архиерею передам.

Ага, опять думаю без всякого энтузиазма: вот и моя безымянная очередь пришла из-за кулис записывать чью-то речь, разве что не застольное неслыханное слово. Правда, этический выбор делать мне не нужно. Вы, граждански мыслящий читатель мой, сразу поняли: я выхожу здесь не тривиальный стукачок на болтуна, ибо говорящая могила есть не человек, а, скорее всего, бродячее мнение, к тому же в тёмном подземелье. Савелич ― десантник, а как усвоил поповские привычки всех "наущать"! Обидно: я атеист, а подставляет меня церковь! Последнюю фразу, кажется, ляпнул вслух ― вырвалось непроизвольно...

― Бодряшкин, не кипятись, на!.. ― живо реагирует Патрон. ― У попов ложь ― профессиональная болезнь, как у боксёров синяки, а у проституток ― триппер.

― Навязывание церкви оскорбляет светские чувства атеистов! ― восклицаю и давлю своим взглядом протопопа.

А неплохо сказал! Но Савелич, вижу, далёк от разговора: витает уже где-то подле заплаканной молодой вдовы... Он молча разливает освящённую в стаканы по самый ободок: себе и Патрону, мне же вливает полстакана ― норму. Затем высоко поднимает свой сосуд к окну, вращает, ловя на глаз игру лучей заутреннего солнца, и становится как бы чуточку романтик...

― Нет, отец Савелий: Бодряшкин умней тебя! ― берётся за стакан Патрон и встаёт. ― Ну, офицеры, помянём погибших за Родину!

Встаём, без чока выпиваем ― естественно, до дна. Крепко помня наказ Маруси, закусываю хорошенько телячьим языком с горчичкой. Как хотите, злоупотребляющий читатель мой, но водка из загашника в православном храме послабее коньяка "Суворов". Или я так не люблю попов, что мой организм даже градус, освящённый ими, принижает? Савелич уже не закусывает, если не считать просвирок: сидит грузно, как в чернильных сумерках гора. Почему, кстати, православные попы выглядят, будто вовек не постились? У нас ― заметили? ― все служители церковных культов какие-то ненастоящие, как, впрочем, и нищие на паперти церквей.

― Правильно: верь скорей не в Бога, а в начальство! ― продолжаю свою мысль уже вслух ― опять вырвалось непроизвольно. ― На это пятая заповедь прямо указует!

― Окстись, Бодряшкин! ― Савелич даже придаёт строго вертикальное положение кресту на животе. ― В пятой ― речь о родителях: "Почитай отца твоего и мать твою..."

― Неправильный, батюшка, перевод ― дословный, а дух статьи русским языком не передан! Это как нашу "женщину-общественницу" переведи дословно на английский, выйдет "публичная женщина". Дух пятой заповеди прямо не адресован к биологическим родителям, ибо от Матфея сказано: "И враги человеку ― домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня".

― Выходит, что ли: "Платон мне друг, но истина дороже", на?!. ― вставляет реплику энциклопедист Патрон.

― Так точно! ― отвечаю. ― Хочешь стать мудрым и нравственно совершенным ― ставь истину, то есть Бога, выше любви к ближнему. Под "матерью" подразумеваются люди, равные Сыну Божьему, то есть мудрецы, ибо у Луки сказано: "Матерь Моя и братья Мои суть слушающие слово Божие и исполняющие его". Следовательно, "почитать мать" ― слушаться людей, кто более опытен, мудр и справедлив. А это ль не начальство?!

― Тогда, по-твоему, что значит "почитать отца"? ― уже натурально бычится в меня красно-фиолетовый Савелич.

― Значит: беречь природу ― кормилицу нашу. Под "отцом" подразумевается Отец Небесный, ибо у Матфея сказано: "...отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах". У него же: "Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их". Вы, батюшка, по должности, "зелёный".

― Савелич "зелёный", на!.. ― припоминая нечто боевое, смеётся во весь рот-фронт Патрон. ― Гонял я шпионскую "зелень" в тундре, на!.. Будь моя воля, оставил бы их на стойбищах, в зимовье, отдал их своим лайкам ― перевоспитывать трудом, на!.. "Зелёные" хуже кошек! Без государева ума и чина! Лезут в расположение заполярной части, с вертолётов, в мороз крепче коньяка, а мне их спасай от обмороженья, на!.. грузи на "большую землю", жги керосин!

― Неверие ведёт к сомнениям, а сомневающийся ― плохой гражданин, ― пытается вещать Савелич.

Но сегодня не его дискурсионный день!

― Сомнений ложка стоит бочки веры! ― отражаю собственным афоризмом. ― Легче верить, труднее думать. Даже ваш Иисус против слепой веры. Он прямо осуждает религиозного человека, ибо у Матфея сказано: "Не всякий, говорящий Мне: "Господи! Господи!" войдёт в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного". Христу по барабану ― верят ли в него люди, судачат ли о нём, важно ему одно: исполняют ли они предписания Божьи, ибо у Луки сказано: "Что вы зовёте Меня: Господи! Господи! ― и не делаете того, что Я говорю?" А вы, служители, хлопочете именно о вере прихожан да о болтовне про Бога, вопреки установкам Христа, ибо у Матфея сказано: "Приближаются ко Мне люди сии устами своими и чтут Меня языком; сердце же их далеко отстоит от Меня".

― Тебе, Бодряшкин, одна дорога ― в рай! ― совсем уже бежит с поля богословской битвы поверженный Савелич.

― Почему в рай? ― самому даже интересно. ― А как же моё богохульство?

― Отставить рай! ― тут же влез Патрон. ― Бодряшкин, я тебя знаю, на!.. Ты в раю, от вечной благодати, заскучаешь, помрёшь второй раз ― с тоски!

― Так точно! В раю должно быть скучно. Я бы предпочёл маяться в аду. На белом свете весь тот свет верующему мнится заманчивым и интересным. Но, по мне, интересен только ад! Будь я шумером, не стал бы строить Бабилонскую башню, дабы залезть по ней к Богу в скучный рай. Когда предстану на суд двуединого Бога-Дьявола, спросят: "Ну, расскажи, Онфим Лупсидрыч Бодряшкин, поведай о сотворённом тобой добре и зле". Ладно, если им там делать нечего, как только меня слушать, расскажу: то, мол, и сё... А в конце добавлю ― спецом для Бога: "Твоих божьих тварей, синичек, лютыми зимами на своём балконе кормил свиным салом, овечьим курдюком, крестьянским маслом да семечкой подсолнуха из-под Ростова. Сало, замечу, несолёное подвешивал, свеженькое, дабы не отравились твари. Семечки не жареные сыпал, дабы запор у божьих тварей не случился. "Толстушки-веселушки" ― так соседи прозвали синичек на моём балконе. По редким выходным эти твои, Боже, толстушки-веселушки мне выспаться толком не давали: долбятся в стекло, поют оглашенно, дармового корма требуя, два градусника за окном разбили... Ну, Боже, оценил?" Тогда Бог, ангелам своим перстом указуя на меня, прикажет: "Этого, с квадратной головой, ― в рай!" Увы, черти на мой счёт отдыхают.

― Блаженны нищие духом, ― вяло отбивается Савелич. ― Ты, Бодряшкин, попадёшь в рай не за окормленных синичек, а поколику духовно нищ.

― Помню-помню эту глупость! Христос в Нагорной проповеди говорил: духовно богатым одна дорога в ад, а Царствие Небесное припасено лишь для духовно нищих. Каково! А как же духовные ценности, о преумножении коих толкуют все попы с телеэкрана и амвона? Сходите-ка сегодня с Нагорной проповедью в школу, в университет, в воинскую часть. Пошлют вас, батюшка, очень-очень далеко ― с таким христовым дуализмом! Русский человек не религиозен ― только суеверен. Религиозность требует больших духовных затрат, а суеверие ― только знаний примет и правил. Русского человека сколько ни обзывай духовно нищим, он не склонен тратить свой дух на религиозность ― вредную и очень затратную для него. Впрочем, и про нищих духом у православной церкви неверный перевод уже тысячу лет. Даже в Российской конституции таких откровенных залепух нет...

― Библию по канону переводили много раз, ― огрызается Савелич, вздыхая и крестясь на окно.

― Переводили, да не правили. Вы как начнёте править, так сразу раскол ― вот и боитесь искажения править. По канону не "Блаженны нищие духом", а "Блаженны нищие ради духа", то есть блаженны отказавшиеся от имущества ради моральной чистоты.

― Значит, ― вставляет Савеличу Патрон, ― обирали верующих по уставу, на!..

― Так точно! "Нищие духом", кстати, отнюдь не означает "смиренные", как трактует наша церковь.

― Опять ты о мздоимстве служителей... ― клокочет почти что про себя Савелич и вздыхает: ― Обиженный ты: в детстве сильно не доел...

― Да, не доел! А священнослужители ваши и не религиозны, и не суеверны, зато стяжатели ― поспорят с олигархами! Ненавижу стяжателей всех мастей и мимикрий! Попы в России не пройдут!

― А ну, майор, ― продолжает нагнетать Патрон, кивая на стаканы, ― поддай-ка отцу жару, на!..

Когда поблизости Маруся, ревнивый Патрон Савелича почём зря гнобит ― и сам, и, по армейской привычке в Заполярье, науськивает своих любимых лаек. И покусаю я Савелича, на!..

― Есть поддать!

Разливаю: себе ― последнюю. Выпиваем, а после занюха освящённой поддаю в сторону фиолетовой горы:

― Любая известная религия ― идеология слабаков и маргиналов. В христианстве вопиющая маргинальность: люди отказались от своих отцов! Религия несёт, закрепляет, освящает рабство душ. Только протестанты смогли чуть-чуть цивилизировать христианство. Сегодня церкви ― носители ценной, но неизбежно и быстро устаревающей культуры. Вот и вся их польза для людей. Кому, для чего нужна сегодня церковь? Только власть имущим нужно, во избежание протестов, дабы бедные люди хотя бы иногда стояли рядом с ними в одной очереди в храм божий: это снизит у бедняков остроту осознания социальной розни, остроту ненависти к дворцам и жирующим детям имущих...

Савелича побил сегодня! Но труба зовёт! Где ты, моя пятиконечная Маруся, награда победителю в дуэли?!

"Разрешите выполнять?" ― "Разрешаю! Держи хвост колёсиком, Бодряшкин!" Выхожу, стараясь печатать шаг и не отклониться по вертикали даже на освящённый в храме слабый градус. В дверях задним ухом слышу Патрона:

― Закончим, протопоп, некролог, на!.. Включай диктофон. "В лице усопшего народ потерял выдающегося наставника и командира..."

― Давай "православный народ потерял"...

― Отставить "православный", на!.. А волжских булгаров с башкирами куда?.. А куда безбожных сыроедов-чукчей?..

Глава 3

У врат на "Шестой тупик"

Еду с Марусей рядышком. Чую её свежий запах, любуюсь профилем... Она переоделась в приятного салатного цвета блузончик с длинным рукавом, зелёно-дымчатые джинсы в золотистую заклёпку, перетянулась широким офицерским ремнём, сразу подчеркнувшим талию и крутые бёдра, а на крепких ножках ― высокие оливково-зелёные кроссовки мягкой кожи. На Марусином бюсте, при всегда расправленных плечах, блестит значок заслуженного мастера спорта. Из украшений ещё только жёлтая ленточка в косе да косыночка винтажная ― пришлась к лицу и попала в цвет к кроссовкам, мне на большую радость! Ещё одна деталь для вас, дотошный читатель мой: когда Маруся садится за руль, то свою косу, дабы не пропадала в безвестности за спиной, не тёрлась обо что попало и не мялась, опускает по груди и, смотав конец в аккуратненький рулончик, засовывает в карман, а если нет подходящего спереди кармана, загибает кончик между ног, в тёпленькое место... Вынимает оттуда уже "тёплую косу"... Нет, как хотите, женоненавистный читатель мой, а коса Маруси значит куда больше, чем хвост или даже обыкновенная конечность! На душе моей птички поют! В кои-то веки Маруся надолго рядом! Еду и болтаю с ней о... ― даже вспомнить не могу сейчас ― о чём. Однако к делу.

С Клинического проспекта сворачиваем на Больничную улицу, и сразу за госпиталем ветеранов и пристроем к нему ― моргом, и пристроем уже к моргу ― ветеринарной лечебницей, поворот в Инвалидный переулок и уже по нему ― мимо жёлтого дома номер "ноль" ― до заасфальтированной петли у городского кладбища, называемого издавна "Шестой тупик". Когда-то это была окраина города: здесь разворачивался на кольце трамвай Љ 6 и кондукторы, по расписанию, законно обедали в столовке. С обеих сторон дороги стеною восстают пыльные бурьяны. Они куда повыше будут самой Маруси, и потому всякий посетитель кладбища ощущает себя немножко партизаном: невидим, по кривой траншее с опаской пробирается он к заветным воротам. Замечу, и на территории самого кладбища это сладкое для русского человека ощущение партизанства не оставляет смельчака: здесь ещё та чащоба с буреломом, овраг с землянками и норами, везде нарыты ― сродни танковым окопам ― ямы, мёртвый пруд с метаном, дикая гнездится на берёзах птица, грибы поганые, кострища... Это я ещё комариное болото опускаю! Над серым полем бурьянов, им в тон, возвышаются кроны американского клёна Acer negundo ― заклятого вражины русских городов. Сей ацер негундо столь ядовит и вонюч, что листья его могут поедать лишь гусеницы карантинной АББ. Для моего читателя-натуралиста, обожающего в природе насекомых, поясню аббревиатуру: американская белая бабочка, её гусеницы и сами в густых преядовитых волосках. Кое-где в бурьянах можно разглядеть кусты и несостоявшиеся деревца, верхушки столбоподобных кольев и ржавых труб, гнутые уродцы строительной арматуры ― как без них, ещё обломки бетонных плит, свалки битых памятников, кучи засохших перемятых до неузнаваемости венков и прочих гнетущих взор отходов непрерывного кладбищенского производства. Зато на автостоянке сияет оранжевый микроавтобус голландского TV!

Припарковались. Маруся из багажника достаёт загодя уложенный волшебный рюкзачок, полипропиленовый увесистый пакет и ― с олимпийской символикой ― бейсбольную импортную биту. Да-да, тридцатидюймовую ивовую биту с рукояткой, покрытой тёмно-зелёной полимерной обмоткой, дабы Марусина цепкая рука не соскользнула. Биту засовывает, следом за рыжею косой, себе за спину, под ремень. Рукоятка биты торчит из-за плеча, как меч у самурая.

Я:

― Собак отгонять?

― Не только...

Становится неловко даже: я без всего, не считая диктофона, а Маруся в экипировке, как скифская амазонка, ступившая из донских плавней на тропу войны с римлянами в Причерноморье. И цвет получился маскировочный: поди, разгляди её в бурьянах или в кладбищенском подлеске! Помощь носильщика мне предлагать ей не след, проходили: Маруся, как римский легионер, не даст ничего своего нести. Трогаемся в путь.

У ворот царит воскресный оживляж. Нищенствующих ― целая толпа. Войны нет, а попрошайничают по-военному. "Золотая рота" стоит, сидит и лежит профессионально, по установленному начальством и "смотрящими" ранжиру, и просит милостыню не словами, а всем страстотерпческим своим видом. Начальники у "золотой роты" строгие: могут даже инвалида-колясочника прибить. Выручка в попрошайническом деле зависит от привлекательности созданного внешнего образа и качества актёрской игры. Больше всего подают детям, беременным и инвалидам. Конкуренцию им составляют старики. Нищие долго не живут.

Вот убогонький расхриста на ремонтном костыле, с жестоким свербежом и почесухой во всех частях крюченного тела, без всякого зазрения совести косит под слепого Лазаря и своим тягучим неумелым песнопением неведомых стихов прельщает сердобольный народ на подаянье. Рядом с расхристой мается напарник: мелкий пацанёнок с завязанными чёрной тряпкой глазами и протянутой слабенькой рукой, без интонаций, заученно бубнит: "Мне мама выколола глазки за то, что хлеба не принёс. Мне мама выколола глазки..." В двух шагах ещё один готовый заслуженный артист: "нищий" с искусственным бельмом, а его глаза, ноздри и губы заляпаны гноевидным кремом для привлеченья мух; он весь будто изнурён в уповании на щедрость подаяний. Вот где таланты пропадают! На попрошаек хоть санитаров с носилками вызывай!

Отмечу, как разведчик жизненной фактуры: гражданам даже от бутафорской толпы нищих лучше держаться куда подальше. С попрошайками пора особо разобраться!

Тут из-под воротной арки выплывает тётка, со статью и убранством нынешней купчихи: вся в драгметах и прибамбасах от кутюр позавчерашних, с новомодной сумочкой на перегибе полненькой руки; протягивает братии достойную себя купюру, с нажимом громко над головами произносит: "На всех!" Золоторотцы, кто услышал, набегают: "На всех! На всех!" ― и, не без пререканий и толчков, шустро так купюру разменивают, делят сравнительно честно ― опять же по заведённому ранжиру ― меж собой и уже сплочённой кучкой направляются цыганок с выгодного места отогнать.

Ромалы в цветастых юбках пристают ко всем, липнут, как банные листы, тянут за одежду, проходу не дают, теснят обречённых доноров к самым бурьянам, а их дети грязные то ль играют, то ль дерутся ― не поймёшь, но так вопят, будто самих покойников хотят второй раз казнить истошным звуком. Не кладбище ― концерт! А на меня нацелилась, увешана златыми кандалами, жирная и низкая цыганка в семи разноцветных юбках, с замызганной колодой карт в руках. Вот подплывает, точно баржа, гипнотически сверля меня чёрными очами и с пряною улыбкой во весь ярко накрашенный рот: "Пагадаю, дарагой!" Мама родная, кем б ты ни была: а в пасти золотых-то понатыкано зубов, ну как у крокодила! Это через них гадалка собралась точить на меня елей? У цыганок отработана метода: говорить, говорить и говорить что попало до тех пор, пока жертва, тужась уловить в бессмысленностях смысл, не перестанет соображать совсем. Именно таким макаром, по-цыгански, беспорочный читатель мой, бравый солдат Швейк перекрашенных краденых дворняжек продавал за чистопородных псов.

Дабы пресечь обычные разводы, первым говорю построже:

― Укажешь говорящую могилу ― награжу, не знаешь ― прочь!

― Э-э-э, залатой, зачем тэбе магила?! Сам такой красивый! И звать Сирожа. Толька нет, залатой, мэдаль на грудь. Дай, пагадаю на мэдаль...

Медаль вторую ой как хочу ― вот угадала, пакость! И я в такую дичь с наслаждением пальнул бы из "макарки" ― чуть повыше головы! С непроницаемым лицом жирную цыганку прохожу насквозь...

Маруся, тоже без видимых эмоций, раздаёт из сумки пригоршнями конфеты, печенье в пачках, а особливо жарой и пылью измождённым бойцам-золоторотцам подаёт и минералку. Её облепляют дети со всех сторон, кроме верха, а заодно норовят потрогать: мальчишки ― биту, девочки ― косу. Зоркие, из последних сил, старухи стоят на солнышке рядами и Марусе бьют поклоны, благодарят и славят, но всё выходит как-то понарошку: они, видно сразу, колючие и обозлены на весь белый свет ― их никому и ничем уже не задобрить вовек. Какие старухи перегрелись, те отсели в тенёк под ограду кладбища: они все до одной жуют с равнодушием коров и неподвижно смотрят в никуда. Крестятся на Марусю из колясок инвалидных старики ― эти выглядят куда добрее, натуральнее старух и как-то понесчастней. С одним только Шурой Медяковым Маруся сподобилась поговорить и щедро подала в испачканную мелом руку. Медяк ― уважаемый городской сумасшедший ― из тихих. Примета времени: без него образ Непроймёнска был бы сегодня уже не полным. До того как сбрендить, Медяк работал в космической программе. Когда новые хозяева страны уволили его по сокращению, разум инженера не совладал, родня отправила его в жёлтый дом, а сама продала имущество и отъехала за рубеж на ПМЖ. В одночасье уважаемый в городе авиаконструктор превратился в сумасшедшего нищеброда. Вот он: тощий, сутулый, долговязый, обросший, седые немытые волосы до плеч, пластмассовые очки на одной дужке, мятая несвежая одежда, перевязанный бельевой верёвкой дерматиновый портфель в трясущейся руке, тлеющие угольки в глазах. Вот он, покашливая, хочет объяснить прохожему свой новый чертёж, что-то предлагает взять. Сколько ни пытались Медяку помочь старые друзья, не выходило: помощь доставалась ушлым объедалам и ворам, а Медяк всё чертил мелком свои летательные аппараты на городском асфальте и обёрточном картоне...

Мне, тоже по жизни сердобольцу ― кошки без дела не обидел! ― становится перед увечным всем народом даже капельку неловко, что ничего не прихватил со стола у Патрона и не смекнул прикупить в киосках у автостоянки. Отхожу...

Пробегаю мельком рекламные щиты ― их много и пестрят.

К слову, реклама агентств и бюро ритуальных услуг всегда мне нравилась своим бодрящим креативом. Рекламировать похоронные услуги и товары нелегко: уж больно тема щекотлива, да и беззаботные наши люди при жизни никак не склонны задумываться о своей смерти, а главное, о том, что случится практически, когда она непрошеной заявится с косой. Сразу усматриваю четыре составляющие успеха рекламы похоронных услуг: юмор, лирика, солидность, перспектива.

На самом видном месте утвердилось общество с ограниченной ответственностью, похоронная контора "Земля и люди" ― знать, это "крыша" "Шестого тупика". Заманчиво их "Изготовление памятников в кредит или по бартеру на..." ― и следует пренеожиданнейший список меняемых товаров и услуг, есть и скидки: эти люди явно с кругозором!

На вытянутом дешёвеньком щите, прикрученном к забору, тоже достаточно выгодное предложение: "Фирма "Могила плюс": гробы напрокат"; только портит вид старая надпись: "Добро пожаловать!", коя местами проступает через облупившуюся и выгоревшую на солнце краску.

Вдоль дороги, прикрывая бурьяны, гигантский ― как шагает из небес на землю ― щит на двух ногах-ходулях из железа: "Если Минздрав вовремя не предупредил вас, звоните в Бюро ритуальных услуг "Товарищ"".

А вот на другом щите в форме умилительной белой кошечки с вострыми ушками начертано совсем уже в цивилизованном ключе: "Вашей собаке ― не собачья смерть! Организуем запоминающиеся похороны домашних питомцев и друзей: от червяка до крокодила. Закажите для своего "пета" траурный эскорт, распорядителя церемонии в чёрном смокинге и котелке. Гроб сопроводит монах ордена Святого Франциска, покровителя четвероногих тварей, а также плакальщики или духовой оркестр. Закажите ежедневную доставку цветов на могилу "пета" и подарки на Рождество животным в приютах Непроймёнска от имени почившего". Снизу, однако, чёрной краской, как рука достала, приписка-граффити, видать что, конкурента: "Врут они! Не могут они организовать правильное ― по канону ― отпевание животных".

Рядом не щит, а настоящий хит: "Хороним любимые компьютерные блоки и серверы, заражённые неизлечимыми вирусами". Между железных ног щита стоит перевозная будка с надписью: "Виртуальное кладбище". На крыше будки уместились дюжина крестов ― православный, католический, староверов, крест-свастика, крест-молот с серпом, или нет, это, наверное, не крестьянский серп, а мусульманская луна; и конечно, целая россыпь стел ― красная звезда, звезда Давида; тут же прибит смешливый и грызливый Лунный кролик с поставленными вопросиком ушами и без признаков хвоста ― Будда. Надо заглянуть и копнуть: может, нарою среди глюков сервера искомый "голос"? Заглядываю в будку: сидит девица с фиолетовыми веками и волосами, с выпепеленным лицом и мертвецки-серыми губами, листает глянец, зовут её ― для публики, конечно, ― Стелла. С нескрываемым презрением разглядела Стелла мою квадратную голову и на немой вопрос отвечает: помехи бывают, и типа голосов из-под земли, но смутно, как НЛО, чётко пока не слышали и на мониторах не наблюдали ― но "голоса" вполне могут быть, только для их обнаружения нужно сначала сформулировать техзадание, купить оборудование и разработать специальную программу... Заключим договор, оплатите ― попробуем искать...

Спасибо! Ещё я пепельным Стеллам бюджетных денег не платил!

По соседству какой-то гримёрно-костюмерный баннер: "Товарищество на вере "М. Припаркин и Ко." ― суперубранство в последний путь: наводим от простенького сельского румянца до карнавального макияжа; делаем предохраняющие от тлена мавзолейные прививки; причёсываем, бреем, стрижём ногти; сводим неприличные татуировки; придаём ― на вкус распорядителя ― требуемое выражение лицу покойного; изымаем золотые зубы и коронки в память; облачаем тело в модное одеяние или, напротив, в музейный винтаж... Более 101 услуги!".

Дальше по дороге, безымянным самозванцем, косой и кривоногий, оборванный весь баннер: снизу он обклеен листочками розового цвета: "По этому телефону можете заказать приятные заупокойные речи и напутствия усопшему, тексты песен, сонетов, тостов и нанять профессиональную команду поминальщиков". Там же висит дармовая объява: "Набираем агентурную сеть: вербуем агентов по кастингу и источники информации о покойниках из моргов, от милиции и "скорой помощи", добрых соседей". Сию заманиху изучают две старушки, беседуют: "Весной агент и агентесса из разных похоронных контор на лестничной площадке ― своими глазами! ― передрались за тело в кровь. Он: "Мой подснежник! Я первый приехал!" Она: "Мои мусора тело из снега доставали, регистрировали, значит, мой!" Он: "Ты нелегалка в ритуале!" Та: "Теперь это наш район!" И в драку! Своими глазами!"

По соседству взмывает в небо щит похоронной конторы "Птица Феникс". Это в обрядовой научно обоснованной культуре самый шик! Сия птица обещает хоронить по сказочным сюжетам, в хрустальные гробы, сооружает ковчеги для надгробных флагов с применением вексиллологической символики, проводит мумифицирование тел, возит в модных катафалках-иномарках, привлекает искусных церемониймейстеров с флагами и звуковыми сигналами и опытных обрядовых поэтов, возводит достойные архитектурных конкурсов некрополи, предлагает на выбор любые символические атрибуты и обрядовый декор ― ансамблевый во всём подход, а у тех, кто жаждет послужить науке и просвещению, изымает органы в анатомический театр Непроймёнского медуниверситета. Красота! Сам рядом ляжешь! Правда, весь низ щита с Фениксом обклеен партизанскою листовкой с гребёнкой отрывных телефонов: "На кладбище завёлся трупный вампир из группы риска. Он способен заразить тело вирусами через кровь. Кому нужны прививки..."

Ещё один щит, внушающий уверенность: "Храните "гробовые" только в нашем банке", ― вещает розовощёкая старушка, с улыбочкой и пачкой банкнот в руке. Свою денежку она, не глядя, передаёт через плечо, надо полагать, ангелу-хранителю, кой возвышается за её спиной. Крепкий такой вышел ангел, без сентиментальности, одетый в чёрный пиджак с галстуком и большие ястребиные крылья. Всем же не внявшим сей миленькой старушке обещают всего лишь "кредитование похорон под божеский процент".

Дешёвенький щиток, скорей кусок фанеры: "Студенты Непроймёнской консерватории: создадим достойный фон проводам в последний путь. Живая музыка и певцы: духовые, струнные, ударные, меццо-сопрано, баритон, бас, хор. Репертуары ― классический и оригинальный". Снизу приписка фломастером: "А мы, простые студенты из ближайшей общаги, всегда готовы помянуть хорошего человека. Телефон..."

Частокол однотипных и односложных простеньких щитов: "Кого похоронить дёшево и сердито?", "Срочно страхуйте свою жизнь или, на худой конец, здоровье!", "Для халявщиков: вклад "Наследник"", "Пуленепробиваемые бронированные гробы китайской компании...", "Памятники и ограды для глав администраций и депутатов", "Мемориальные комплексы и некрополи для цыган. Дворцовая архитектура!", "Парадный бронетранспортёр с лафетом для доставки гроба в зал прощания", "Новация! Древнерусское погребение в кургане", "Перенос захоронений с "Шестого тупика" на вновь открытое еврейское кладбище", "Хороним субкультуры: для рокеров ― гроб, обитый кожей, с молнией наискось и цепями; для готов ― ...", "Надгробные флаги: зажимы, обивка "вгладь", ансамблевые принты, вышивки, клеевые печатные и вышитые аппликации, шнуры на тесьме, выпушки и двусторонние симметричные рюши, художественные вышивки любых эмблем и орнаментов", "Выселение покойников с погоста по решению администрации или суда", "Гробы-коконы (очень популярны в Германии!)", "Погребальная ладья ― рыбацкий шитик с двускатной крышей, в стиле евро- или древнерусской похоронной культуры. Сплав по любой реке"...

Ещё между щитами торчит передвижная книжная лавчонка "Песни Орфея, книги для познания загробной жизни". Там что-нибудь про Аида, царя мёртвых, в дохристианской греческой традиции.

Да ну! Кроме замаранного неаккуратно "Добро пожаловать!", всё это морально устарело, а с этикой вообще труба! А для говорящей могилы, думаю, как раз важна этика, мораль. Разве что, пожалуй, вот эта брутальная рекламка под красочным изображением длинноволосого, как хиппи, сияющего в экстазе пианиста за белым ослепительным роялем, в куртуазном снежно-белом смокинге, с чёрным треугольником платочка из кармана, при белой бабочке на шикарной чёрной шёлковой рубашке: "Умирать, так с музыкой погромче! Если вы предполагаете, что усопший попадёт непременно в ад, есть действенное средство прогнать от него всех чертей! Закажите музыку буги-вуги и рок-н-ролл! Чертям, обещаем, тошно станет!".

Ладно, для вас, иногородний читатель мой, представлю ещё карту туристического маршрута по "Шестому тупику". Это, в размерах, почище Бородинской панорамы будет: красочное панно, по верху густо обсиженное неразумной крупной птицей, упёртое швеллерами в самые, кажется, небеса. Если не вглядываться в топографические знаки, изображение "Тупика" похоже на лицо ужасного по сути великана. Посредине кладбища два сероводородных озерца, как два жёлто-зелёных драконьих глаза взирают гипнотически на туриста-жертву. Светлый нос ― это центральная аллея. Морщины ― дорожки боковые. Рот ― заасфальтированная площадь. Обильные шевелюра, борода, брови и усы ― суть тёмно-зелёный лес с кустарником ― покрывают четыре пятых всей площади кладбища. И, наконец, овраг перерезает полумесяцем великаново лицо от уха и до уха, как полагается шраму от косого удара саблей. Внизу скромный ценник столбиком в три графы: номер экспоната (читай: могилы) ― почившее в бозе лицо ― цена за осмотр и комментарий экскурсовода. Всё как европах, здесь мы не отстаём! Только на Лондонском кладбище за подход к могиле Карла-нашего-Маркса берут по три фунта стерлингов с каждого турноса, а на "Шестом тупике" отымают по-людски.

А вот, наконец, присоседился оригинал! Будочка размером с деревенский сортир на две персоны стоит себе на отцепленном прицепе к легковому авто, на самом солнцепёке. Над дверцей витиевато исполненная надпись: ""Последнее слово". Индивидуальный предприниматель Пронус Умрихин, сочинитель эпитафий и автоэпитафий".

О, здесь есть материал, где развернуться: автоэпитафии на надгробной плите ― это, бессмертный читатель мой, почти что говорящая могила!

Отвлечёмся... Пронус Умрихин ― самый известный местной публике непризнанный поэт. Сколько заразных афоризмов и анекдотов напустил он на безыммунитетный к искусству народ Непроймёнской стороны! Дух захватывает, когда вижу такого человека! Это метеор, комета! Русская тройка против него ― сущий тормоз. Самотворящая голова Умрихина летит далеко впереди хвоста, а слушатель-читатель-зритель всегда остаётся где-то позади, в звёздной пыли, оставленной летящим в неведомую даль поэтом. Он то на твоих глазах варит сталь новых русских слов, то улетает в Антарктиду поклоняться серебристому пингвину... Он вечный двигатель, в норме ― он сильно возбуждён, с людьми ― навязчиво словоохотлив. Мне даже непонятно: как поэт Умрихин может уместиться в будке из фанеры, когда его мир ― Вселенная от и до. Умрихин ― законченный провидец: вот сейчас войду, и он своим поэтическим взором вмиг явственно узреет на моей груди медаль. Родители назвали его слишком ретроградно ― Проном; тогда, подрастя, он, дабы сменой имени не обидеть своих стариков-кормильцев, приделал латинское окончание мужского рода и с тех пор пристаёт к астрономам всего мира с просьбой назвать своим звучным именем Пронус какую-никакую новую галактику, туманность или на худой конец яркую звезду, но только не мёрзлую планету или, тем паче, пустяшный спутник. Здесь, в будке, в духоте и пыли, он торчит, конечно же, на подработке ― самом почтенном занятии для истинно русского поэта...

По приставной лесенке захожу, стучу построже: с поэтами строгость завсегда нужна! "Милости прошу!" Так и есть: поэт Умрихин собственной персоной. За пятьдесят немного, худенький, блондинистый, курчавый, с острыми локтями из-под радужных цветов рубашечки с коротким рукавом, с приподнятой как бы в приятном изумлении белёсой бровью и отсвечивающим из-под неё водянистым глазом ― под второй, верно, ужалила оса, когда пыталась свить гнездо под крышей, ― и пол-лица Умрихина несвоевременно распухло и перекосило. Сам сидит на табурете у откидного столика, как в купе жэдэ-вагона, напротив тоже зелёный табурет, непритязательный, какие колотят заключённые в столярных цехах на зоне. Давненько я на табурете не сидел! Усаживаюсь с удовольствием, предвкушая простые удобства и интересный разговор, да только оказался табурет расшатан. Делаю вид из себя, официально представляюсь и первым делом уверяю поэта, что знаком с его творчеством не понаслышке и, мол, ценю и проч.

― То ли ещё будет! ― взлетает к фанерному потолку Умрихин с одной моей хвалебной фразы. ― У меня сумасшедший взлёт на новой теме! Полюбуйтесь: творю, засучив оба рукава! Приношу имиджевую пользу государству и несу высокую культуру в отчасти живой пока ещё народ.

― Пользу несёте, значит, и начальству, и народу?

― Всем, товарищ Бодряшкин, всем! На "Тупике" все равны! Меня здесь озарило: как можно расцветить наш сирый вещный мир! Вы представляете хотя бы, как в кладбищенском хозяйстве мы отстали от ведущих стран?

― Куда ведущих? ― спрашиваю: вырвалось непроизвольно. ― На кладбище?

― И туда! Пора уже России отличиться по части похорон и обустройства кладбищ. Зелёная тоска пронзила моё сердце, когда я узнал, что ни одно российское кладбище опять не вошло в десятку самых известных в мире! Для чего жить, если сгинешь, и даже места твоего захоронения не вспомнят? Тогда я ринулся сюда и...

Далее поэт Умрихин весьма дельно для постмодернистского поэта рассказал о новейших стилевых течениях в похоронном деле. Прошёлся первым делом, как художник, по декоративной части, по эстетике интерьеров похоронных объектов и изделий для проведения церемоний и процессий: важно, оказалось, получить их индивидуальный, системно насыщенный символикой и легко идентифицируемый облик, благоприятно воспринимаемый пока что ещё живым народом. Отечественные кладбищенские скульпторы, увы, держатся евростиля, посему у нас преобладают католические образцы. Где, спрашивается, в архитектуре памятников темы русской лирики? А как умрёт православный наш поэт ― так и зароете его под католическую глыбу? А тема русской армии? Когда одинокая красная звезда из символики ушла, что осталось? ― пусто! В архитектуре похоронных зданий вообще полный застой. Куда начальство смотрит? Будто само оно вечно и не желает быть похороненным триумфально, на века. Что Непроймёнск! ― во всей стране нет ни одного зала прощания с государственной, с ведомственной ― даже с военной! ― символикой. Вокруг заслуженного гроба ― унылая безликость! Где обрядовое общение с архитектурой? Вы, может быть, всерьёз полагаете, что эти каменные облицовки, или современные пластические формы, или текстильный драпировочный дизайн способны поправить дело? А кричащая убогость памятников, а неоригинальность в их объёмной пластике! Типовой архитектурный стандарт на кладбищах выглядит ужаснее "хрущёвок" в городах. А ведь на всех архитектурных и дизайнерских факультетах преподаётся макетирование и проектирование малых архитектурных форм ― и где же теперь снуют эти дипломированные толпы мастеров? И проектов семейных памятников, семейных склепов и усыпальниц практически нет, а спрос на них ― как городская очередь на муниципальное жильё. В России уже ни прожить, как в земном саду, ни умереть красиво! А уж до обрядовой стандартизации похорон мы вообще вряд ли доживём. За державу обидно! Получаемся "Иванами, не помнящими родства"...

― С гробами-то хотя бы у нас всё в порядке? ― спрашиваю поэта Умрихина, самому даже интересно. ― Перспективы есть? Леса, вон, до сих пор полно.

Отнюдь! И рассказчик ударяется в ретро. Ещё Пётр I своим указом запретил изготовление домовин ― долблённых из цельного ствола гробов, ― дабы не переводить понапрасну лес, нужный для строительства флота; гробы стали делать из пилёной доски и украшать драпировками. А хоронить в дубовых гробах Правительствующий Сенат Указом от 2 декабря 1723 года вообще запретил. Сообщение "О неделании дубовых гробов" Сенат разослал во все епархии России: "Его Императорское величество указал, хотя дуб к непотребным и ненужным делам рубить весьма запрещено, однакож и за таким прещением, еще являются гробы дубовые. Того ради из Синода во все епархии послать подтвердительные указы, дабы священники нигде и никого в дубовых гробах не погребали". Также было запрещено изготовление и долблёных сосновых гробов. Их разрешалось делать "токмо из досок". С тех пор гробы начали колотить в частных мастерских, а также в ведомственных: военных, морских, тюремных ― для своих умерших. На гробы шла древесина самых дешёвых пород: берёзы, ели, сосны. Исключение делалось только для знатных особ. Для них гробы пилились из доски дорогих пород, украшались резьбой и накладками.

Да, соглашаюсь: дубов в России не хватает!

― Зато нынешний рынок гробов, наверное, блещет.

― Забит абсолютно безликими гробами! Что зарубежного, что отечественного производства. Это касается как навороченных и дорогущих гробов из массива дерева ― "элиты", так и "эконом-класса". А уж образы деяний во благо Отечества и символика гражданства и гордости российской в гробах не отражены никак. Грустно умирать в России, господа!

― Ну, вы-то, наконец, порядок наведёте ― в части эпитафий и вообще, ― бодро говорю, возвращаясь к своим осинам. ― А, сочиняя эпитафию, вы общаетесь с душой умершего?

― Самый ходовой вопрос! Если бы на табурете сидели не вы, а дева с бюстом третьего... нет, лучше четвёртого номера, или дама с пятым, я бы запел: о, да! общаюсь! ― придвинулся вплотную и понёс про душу... Но вам, учёной кандидатуре, отвечу, как поэт на плахе: что-то там всё же есть! Или кто-то. Иной раз вижу или чую.

― Ну, это, может, вы?.. ― делаю характерный жест по горлу.

― Ни боже мой! Я теперь малосреднепьющий.

― Значит, это животный страх. Над чем сейчас работаете?

― Вот, можете взглянуть на образцы.

― Лучше прочтите сами: вы поэт! Давненько не слышал вас вживую. Местечко здесь для хорошего чтеца, конечно, не ахти...

― Так вы, значит, помните, как заткнули поэтов и ораторов на эстраде в городском парке? Было же когда-то в Непроймёнске местечко для чтецов... Теперь читаю только на "кооперативах" и банкетах ― такова судьба русского поэта...

― Материальная судьба русского поэта совсем не оригинальна. В америках-европах материально преуспевающих национальных поэтов тоже нет: как сам бывал ― не видел ни одного.

― Поэтому русские поэты не рвутся в диссиденты. Вот, извольте, эпитафия на главу администрации района, вчера похоронили. "Когда я отказался вступить в партию недогоняющих, меня согнали с должности и в непонятно откуда вспыхнувшей ненависти обещали вообще зарыть. Я ещё подумал: ну, зарыть ― это в переносном смысле, сказано в пылу. Как же: закопали в прямом смысле! Теперь сожалею: зачем столько лет пахал на губернское начальство, жилы рвал, особенно на гиблой ниве публичного бодризма жителей дотационного района. И всё же я не конченый лакей и умер стоя!".

Я не полит, но в государственные рамки заключённый! Услышав в тексте эпитафии про бодризм, чуть было с табуретки ни навернулся прямо на занозный пол. Триумф! Моя работа не пропала зря: термин "бодризм" и сам новый стиль работы с народом утверждается во властных структурах и овладевает начальствующими умами, о поэтических ― молчу. Даже в фанерную душегубку "Тупика" влетела ласточка идеологии бодризма и свила в ней гнездо!

Тут, убедившись в произведённом на меня впечатлении, поэт Умрихин берёт из стопки следующий листок формата А4. Читает:

"Я была ещё не старуха. Но кому-то понадобилась моя квартира в старой части города, и меня, чтобы не нянчиться, "расселили" сразу на кладбище. Прохожий, я, как христианка, простила своих убийц, ты ― как знаешь".

Берёт Умрихин ещё листок. "Мы, супруги Зепаловы, умерли в один день и похоронены на "Тупике". А в жизни оказывались в тупике пять раз. Первый ― когда началась перестройка, и мы потеряли счастье, покой и всё материальное: дипломы, работу, квартиру, дачу, сбережения... Второй ― когда, вступив в партию патриотов, с антинародной властью боролись изо всех своих сил, и силы закончились. Третий ― когда дети выросли, усмехнулись и ушли служить начальству, оставив нас одних ― стареющих, больных, без имущества и денег. Четвёртый ― когда вернулись дети и сказали: у нас тоже ничего нет, это конец. Пятый ― когда и государство в барачной развалюхе дома престарелых бросило нас задыхаться в дыму пожара. И вот мы, наконец, в шестом, последнем своём тупике. Как мы устали жить...".

― Ну, батенька мой! ― восклицаю: вырвалось непроизвольно, ибо сам не отошёл ещё от радости нежданной встречи с бодризмом. ― Поэт, а столько уныния и пессимизма! А есть у вас нечто пободрей? Пободрей-то, конечно, пободрей, но чтоб не очень!

― У меня большинство таких. Вот редактирую автоэпитафию, к обеду должны забрать. Инженер заводской один, не дотянул до пенсии четыре часа, умер на работе. "Прохожий, спроси, как я жил? В голове ― чужие принципы, на макушке ― плешь, в глазах ― линзы и телевизор, на шее ― семья-кровопийца, в сердце ― измена, в желудке ― язва, в печёнке ― коллеги, в позвоночнике ― грыжа, на коленях ― синяки, на душе ― тоска, в карманах ― воры... И много я потерял?".

Крик души! И тут меня посещает смешливая мысль: беспощадный реализм роднит эпитафии с надписями в общественных туалетах на стенах. Действительно, где, как не на толчке или перед смертью, человек рискнёт рассказать голую правду о себе и о настоящем своём видении мира? Здесь человек гол, одинок и становится самим собой.

― А что пишете, когда на покойника по существу нечего писать?

― Тогда пишу коротко, общо, но жизнеутверждающе, что-нибудь: "Отнятый у грядущих несчастий".

― В стиле бодризма... Вы с этим стилем знакомы?

― С ним любой думающий человек знаком. На надгробье самобытного русского философа Григория Сковороды написано: "Мир ловил меня, но не поймал".

― А для покойников-атеистов от искусства нечто вдохновляющее в последний путь найдётся?

― А то! ― Тут Умрихин вытащил из узкого кармана брюк заветную записную книжечку поэта и пролистал, ища. ― Если, скажем, в авиакатастрофе грохнется целый симфонический оркестр, предложу организаторам похорон вот это высказывание идеолога постреволюционного атеистического искусства товарища А.К. Гастева: "Мы не будем рваться в эти жалкие выси, которые зовутся небом. Небо ― создание праздных, лежачих, ленивых и робких людей. Риньтесь вниз!.. Мы войдём в землю тысячами, мы войдём туда миллионами, мы войдём океаном людей! Но оттуда не выйдем, не выйдем уже никогда".

― Для братской могилы ― вполне! А для родного высокого начальства нечто хрестоматийное найдётся?

― "И я хотел как лучше..."

― Годится! А импортные эпитафии есть? Кондовые, дабы прохожему сразу ясно становилось: кто эти буржуины из себя такие. На Западе есть классики?

― Есть кондовый классик: Эдгар Ли Мастерс, поэт из Спун-Ривера, США. Он классик по псевдоавтоантологиям.

― Давайте классика по псевдо! Надеюсь, он с пафосом?

Тогда поэт Умрихин, встав на табуретку, уже наизусть, да ещё с кальвинистским беспощадным пафосом, декламирует Мастерса под самый фанерный потолок:

И для нашей страны, и для человечества,

И для каждой страны, и каждого человека

Полезней внушать не любовь, а страх.

И если наша страна скорее

Пожертвует дружбою всех народов,

Чем откажется от богатства,

То и человеку опасней терять

Не друзей, а деньги.

И я срываю завесу с тайны

Извечного недовольства:

Когда люди кричат о свободе,

На деле они жаждут власти над сильными.

Я утверждаю ― народ ни на что не годен

И ничего не добьётся,

Если мудрый и сильный не держит розгу

Над тупыми и слабыми.

― Социал-дарвинистская жесть! ― возмущаюсь я: вырвалось непроизвольно. ― Совсем не русский путь: в России социал-дарвинизм ведёт к социальной революции. Это вещает мамона через уста хозяина западной жизни. А персонажей сей лжеавтоэпитафии у нас поймут как...

― Мудрый и сильный ― это начальство, а тупой и слабый ― народ, ― быстро соображает поэт Умрихин.

― Вот именно! Народ не доводи! Негоже разделять народ и начальство: они у нас вот-вот станут окончательно едины! По-моему, в адаптированном к российской практике варианте сей эпитафии, при переводе с английского, должна проводиться объединяющая мысль: мол, я-то, покойник, сам по себе хоть куда, но соображаю, что в целом народу без начальства ― никуда. Как это ни смешно, главную мечту апостолов и мучеников ― преодоление страха смерти ― воплотила в жизнь постхристианская цивилизация. В капиталистическом обществе человек есть совокупность потребляемых им вещей и услуг: живёшь, пока потребляешь, и естественно, смерть из главной трагедии жизни перешла в рутину ― в разряд статьи расходов...

Утешил меня поэт-некрополист Умрихин: недогоняющие, выходит, на правильном пути!

― А начальство здесь не достаёт вас как индивидуала? ― спрашиваю, самому даже интересно.

― Как же! Раньше начальство доставало художников по части содержания их творений, чтобы направлять, а сейчас ― исключительно по части содержания карманов, чтобы потрошить. Засылает пожарников, энергетиков, землеустроителей, спецов ЖКХ, санитаров с санэпидстанции, участкового мента, эколога, дозиметриста... десятки лап! А буквально час тому назад ― это в воскресенье! ― явился ко мне налоговый инспектор, объявил новшество: любое упоминание физического лица в эпитафии является его рекламой, а за рекламу нужно платить...

― Эпитафия ― теперь реклама усопшего лица?!

― Инспектор говорит: по закону, выходит, реклама. В налоговой они и сами не сразу догадались. Им приказали на выборы деньги в бюджет накачать, стали везде искать ― и наткнулись. Реклама усопших лиц предназначена для размещения на кладбище ― в общественном месте, вот и плати!

― Самозванец приходил.

― Квитанцию на оплату выписал! Форма бланка и печать налоговой инспекции, я живодёров знаю.

― Значит, опять простаков ищут: кто-нибудь да заплатит, побоится с налоговой связываться ― психология! Деньги в бюджет упадут, считай, с потолка, а находчивым инспекторам ― премия...

Выхожу из будки поэта Умрихина на воздух и с верхней ступеньки вижу: коренные непроймёнские цыгане решили ударить по азиатским конкурентам. "Смотрящая" загодя по сотовому вызвала подкрепление из цыганского квартала: подъехали четверо мужчин и теперь, визжа про малярию и чуму и маша руками, идут всей оравой на цыган-люли из Таджикистана... А для кого же писано мелом на стенке у самого входа на "Тупик": "Вор и мошенник, здесь не жаждут чужого"? Российские цыгане азиатских люлей за "своих" не держат и при случае гнобят, как природных конкурентов. Ну, кому кого гнобить ― начальство разберётся!

Подхожу к самой уже арке кладбищенских ворот.

В Непроймёнске ходит поверье: если на каменной арке "Шестого тупика" написать свою просьбу, то Бог её исполнит. Вся белая штукатурка буквально испещрена надписями просителей чудес. Неподалёку от кладбища полно студенческих общаг, посему большинство просителей заказывают сдачу ближайшего экзамена ― по начерталке, сопромату, биохимии, сольфеджио... Кто побогаче, просит у Бога помощи в сдаче правил дорожного движения и получении водительских прав. Кто понесчастней, умоляет вернуть долги и вообще: "Господи, помоги! Пусть Джабраил вернёт мои деньги и уберётся из Непроймёнска в свои горы навсегда. Аминь! Оля". А вот чиновный взяточник, по почерку узнаю: "Господи, сделай так, чтобы меня и на этот раз пронесло", и приписочка другой рукой: "Чтоб тебя пронесло!".

Вдруг из ворот ― не гуськом, а лавой ― вываливается целая команда поддатых, с незачехлённым инструментом, музыкантов ― худых и молодых: поди, студентов местной консы, сиречь консерватории, если кто не понял. Ну, это не те бугисты с рекламного щита: одеты попроще и без рояля, но и не из подвального джаз-банда ― в общем, современная музыкальная бурса. Смеются в голос анекдоту. Знать, возвращаются с халтурного "жмура", и уже с калымом. Им неймётся! Чаю, возбуждённая погостом жажда бурной жизни прёт в русле молодёжной антитезы всему и вся! Они разом тормозятся возле почтенной парочки супругов. Тому есть повод: мужчина, развернув предвыборную газетёнку с лицами кандидатов в думцы, засаленными от колбасы, закупленной только что в прикладбищенском киоске, щедро набросал кусочки мигом набежавшей стае бездомных кобелей и сук, всех почему-то однотонно рыжих; те обнюхали и вдруг ощетинились и свирепо стали рычать, лаять и даже напрыгивать на сердобольца. Собак не доводи! Затем, как по команде, поставили хвосты трубой в знак сохранения достоинства и куцым гуськом удалились в бурьяны.

К слову, это на первый только взгляд псы в стае все кажутся одинаковы по цвету и размеру, а приглядишься: у одного кобеля хвост-обрубок, тот хромает на обе ноги, а другой ― только на одну, у этой суки разорванное до основанья ухо, а у той ― бок весь в лишаях и свисающих клочках... А кто научится читать по физиономиям собак, у того жизнь станет богаче!

Как бодро подлетала стая, развевая по воздуху слюнищи из пастей, и как у обнюхавших колбаску псов поочерёдно шерсть становилась на загривке дыбом и пасти пересыхали вмиг. Добрый же колбасодар, оторопев от сцены, ― тут недалеко и до инсульта! ― вертит в руке и подносит к носу остатний кружок аппетитной с виду полукопчёной колбасы, нюхает ровно пять раз и говорит супружнице пять фраз, вслед каждому понюху:

― Ба! Чудеса! Псы не стали кушать колбасу! Это почему? Зажрались?!

― Из видовой солидарности, папаша! ― с серьёзной миной влезает с объяснениями студент из консы, с медною трубой под мышкой ― стало быть, трубач. ― Колбаска изготовлена пропащею рукой!

― То есть?

― Объясняю: всю торговлю, равно как и живность, вокруг "Шестого тупика" держит местный цыганский барон. Он благополучно отсидел за наркоту, а теперь решил податься в легальный бизнес: запустил колбасный цех и ― не пропадать же дармовому четвероногому добру! Вы, папаша, держите в руке свидетельскую жертву...

― Будет вам! ― как опомнилась тогда супружница колбасодара в очевидном беспокойстве от быстрого скопления веселевших на глазах зевак, с очередного автобуса толпою подваливших. ― Псы испугались той девушки, с дубинкой за плечом, ― она махнула рукою в сторону Маруси.

Но почему-то тётка собачью колбасу у мужа всё же отбирает и закидывает подальше в бурьяны. И тогда тянет своего добряка за рукав, дабы продолжить мерный путь к кладбищенским воротам.

― Что за народ! ― с осуждающим пафосом вступает другой студент, вдогонку крепкой паре указуя, как бутафорской саблей, наканифоленным смычком от скрипки, ― стало быть, скрипач. ― Чурается сермяжно-санитарной правды! Чем бросать продукт, лучше бы снесли его начальству в экспертизу! Что остаётся нам, простым, но даровитым музыкантам?! Так сыграем, друзья, не корысти ради, а токмо во исполнение воли отвергнутой и оттого в бозе почившей собачьей радости!

И ну студенты ржать и выдувать из меди бодрящие пассажи, и грохать в барабан, и визжать со скрипом, точно хрестоматийные "весёлые ребята", хоть новый фильм снимай! Знать, живуч типаж весельчаков при катафалке! Собравшийся народ, естественно, хохочет ― пришли ж на кладбище поминать, не помирать. А мне припомнился из Гашека эпизод о заводе мясных консервов его императорского величества, на коем перерабатывали на поставляемые фронту консервы всякие гниющие отбросы: сухожилия, копыта, кости... Чем непроймёнский цыганский барон, завязавший с наркотой, хуже проигравшего мировую императора Австро-Венгрии: аристократия всему научит!

Маруся, услышав, верно, медь и бой, закончила кормёжку, выдвинулась к музыкантам и, вдруг повеселев, с девчоночьим азартом, из-за спины перекинула косу на грудь по большой дуге. Клянусь вам, бесценный читатель мой: считайте, жизнь в сирости прожить, если хоть раз не увидеть, как по дуге от женской головы летит, изгибаясь, полутораметровая медная коса! Народ на миг оцепенел, даже кто совсем не собирался...

― А ты, подруга, ― тогда кричит Марусе ошалевший, как и я, трубач, ― срази меня своей косой под самый корень! Нет, стой! Народы, стойте все! ― орёт он вдруг остановившейся толпе, уже не на шутку заводясь. ― Смотрите на неё! Вот брутальная девица с опасною косой и битой! Такая, граждане, забьёт старуху Смерть в сырую землю по самую причёску! Тебя, великую, с косой и битой, объявляю Антисмертью! То есть Жизнью! Народы, все слышали меня?! Пред вами Жизнь сама! Ура, товарищи! Пришла Свобода! Теперь бояться нечего: помянём усопших, и все на баррикады ― драться за реформу ЖКХ! А тебя, жизнь моя, ― сбавив тон, стелется трубач перед моей Марусей, ― тебя придём с музыкой на "Тупике" искать ― сейчас только подкрепимся малость...

― Твоя Свобода следует за дядей самых честных правил! ― вступает ещё один студент, бухнув четырежды в пузатый барабан. ― Медали тень и крези-галстук ― да он как выходец из вод голубых и ясных, как самый дядька Черномор! ― Бухает ещё четыре раза, во всю силу. ― Скажите, дядя, ведь недаром в глубинах моря нет пожаров!..

Ещё один концерт! Нанюхались метана с озера... Маруся ― редкость! ― просияла всем лицом. Понравились мальчишки ― своей бодростью и звуком! И то: не всё ж моей Марусе знаться с матёрыми отцами коллективов и семейств! Успел заснять её улыбку своим третьим глазом...

Вам, внимательный читатель мой, кой не видел автора мемуара ни въяве, ни в подписанном фото на доске почёта в городском парке Непроймёнска, объясню пассаж зоркого ударника из консы. На мне в тот день сидел любимый голубо-сизый джемпер машинной вязки ― тонкий и уже не колючий после сто первой стирки. Диковинка, он достался мне по жребию при распределении вещей, пожертвованных добрыми гражданами Сломиголовскому интернату, где я вырос. Против сердца на джемперке имеется странное цветастое пятно в форме песочных часов, издали похожее на медаль, а из-под горла вертикально вниз спускается ещё темноватая полоска ― эта и вовсе смахивает на строгий галстук дипломата. Это я ещё майорские погоны опускаю! Их тоже заинтересованный взгляд мог бы на плечах джемперочка углядеть. Брак вязки, по содержанию, а мне, по форме, вышло ещё как к лицу! Треть века джемперок ношу ― пришёлся на удачу!

"Что такое брак вязки?" ― как бы, интересно, ответила на сей вопрос из смежной отрасли моя из мукомольного техникума Блондина? Верно, что-нибудь из области собаководства...

Глава 4

Манекены

Тогда прошу Марусю оглядеться. Та, едва свежим глазом сектор обвела, ― и нате вам на горизонте в яркой краске транспарант! Он, в полусотне метров от дороги, опоясал ветки сухоствольного, с осыпавшейся корой, американского клёна ― а я и мёртвого захватчика просторов России разгляжу издалека насквозь! По красной ткани, белилами, узнаваемой печатной буквой пропись: "Слава КПСС!" Уже кое-что: знаменитый текст века минувшего не мог оказаться нечаянно в таком месте ― повеяло концепцией! По крайней мере, партизаны рядом...

― Маруся, аббревиатуру "КПСС" поняла?

― Лих-ко! Слава протопопу Савель Савеличу. Мы здесь вчера были: он в церкви отслужил. Значит, оценили.

― На кладбище нет церкви...

Но развивать не стал ― молодая! Советский Союз у неё Савель Савелич! Бзик у Маруси на Савелича, как у меня в своё время ― на Союз.

Тут опять Маруся, повидавшая на своём веку интервьюеров, сперва поднимает характерно бровь, затем кроссовкой поддевает оранжевого цвета и весь в латинских буковках и цифрах кабель ― он тянется от автостоянки к одной из тропок в стене бурьянов. А вот и путь: уж Запад всегда точно знает, куда нас за собой вести! Тем более Голландия ― оплот всей евроновизны. Маруся заправляет свою косу на поясе под бляшку офицерского ремня, натягивает простенькие огородные перчатки, повязывает ниже глаз противопылевую маску, шумно пробует "дыхалку" и щурит свой зелёный глаз ― всё, она готова окунуться в бурьяны...

По кабелю голландского TV идём согнувшимся гуськом: я, торя дорогу из собачьей тропки, раздвигаю толстенные стебли бурьянов, ломаю и топчу их в комле; Маруся, превозмогая отвращенье, щурясь и едва дыша, вся в мурашках, замыкает.

Отмечу, как свидетель жизненной фактуры: в городских бурьянах неприятно до озноба! Совсем не матерковский лес! Бурьян весь под слоем липкой пыли, в старой паутине, в хлопьях гари от машин и от сожжённых пацанами резиновых баллонов, хотя земля влажна и испаряет ― ночью дождик лил. Тяжёлые и бурые травины стоят вперемежку с частоколом из белых костлявых остовов стеблей засохших прошлогодних сорняков. Попадаются трухлявые и кособокие деревянные столбы и колья ограждений давно заброшенных огородов и делянок, со ржавою обмоткой и концами колючей проволоки и вбитыми без всякой системы, ржавыми теперь, согнутыми гвоздями. Под ногой, через шаг, развалы пустых бутылок ― пластиковых и стеклянных, сгнившие венки с бумажными цветами, проволочные остовы давно истлевших венков, драные мешочки и пакеты, битое оконное стекло, комки потерявших цвет сигаретных пачек, бутылочные пробки, хлам... Это я ещё собачьи кучки опускаю! Здесь, в бурьянной сельве, звериные и людские тропы пересекаются в замысловатых траекториях ― целое блуждалище выходит; из космоса бы снять и карту изготовить: географические карты родной сторонки очень уж люблю! И, простите реалиста, адски душно от пыльцы и пыли, а местами остро пахнёт мочой и свежим калом. Нет, туалеты, конечно же, где-то на "Тупике" имеют место быть, только, по традиции, не больно-то посещаются народом ― не за тем на кладбище пришли, дабы искать по редким указателям сортиры...

Чу, слышу голоса! Впереди просвет. Я, востря глаза, ушки на макушке, осторожненько так выглядываю из стенки бурьянов...

Ба, вот картина! Шесть соток пустыря, утоптанного и слегка расчищенного от травы, явно недурным сценографом и бутафором превращены в театр на открытом воздухе! Не будь я прирождённый патриот, так взялся бы с дотошностью клевещущего диссидента описывать пустырь, как лес в Матерках, уж больно "живописен". Не живопись, а мерзость и позор! Горы мусора, проволочные остовы сгоревших резиновых баллонов, россыпи грязных осколков битого стекла тускло отражают, мертвечина оголённых стволов клёнов, разбитые ящики и тряпки, вонь... ― да ну! Если бы новый Гоголь сцену описал, вы, брезгливый читатель мой, с отвращенья, зараз перелистали страниц восемь, не читая. Представляю, с каким наслаждением голландцы, ценители средневекового пейзажа, смакуют наш позор!

На переднем плане возвышается, как трон, облезлое в лохмуты кресло с высокой слишком спинкой. Оно хлебнуло на своём веку и дождя, и града с ветром, и хозяйского обращения ― сполна отведало судьбины дачной мебели, если мыслить шире. У ножки трона сидит, прислонившись безруким пустотелым боком, портновский болванчик дурной формы ― старый и облезлый, он даже без глазниц. Вокруг трона в весёлом беспорядке набросана разноцветная скорлупка крашеных яиц пасхальных, якобы свежих ― во, дурят иностранцев! ― и поблёскивают россыпи рыбьей чешуи ― будем считать, леща и воблы. Перед сим как бы креслом жуткое кострище пионерского размаха. В кострище груды оплавленных бутылок, покрытых ржавой сединой мятых консервных банок, перегоревших костей, проволоки и гвоздей. Подле кострища, составлявшего безусловно сердцевину всей композиции пустыря, стоят на деревянных ногах три скромненьких щита из фанеры. К низу каждого щита укреплена фанерная коробка с прорезью для пожертвований денежных купюр. На щитах убористые надписи о многих восточных и евроязыках, включая русский: "Дамы и господа! Я не бедный и ничего у вас не вымогаю. Здесь лишь проверка на широту вашей души"; "Сюда вносите пожертвования на изучение загадочности душ русского начальства"; "Крези-поминания! Закажите метафизическое поминание за упокой экзистенциональных душ". Мне ясно: здесь любопытствующего европосетителя "Шестого тупика" обирают немного тоньше, нежели у самих ворот.

В пяти метрах от кострища пологим амфитеатром располагаются шесть рядов манекенов. Они, как толпа зрителей на трибуне стадиона, весьма разнообразны в содержанье и пёстренько облачены. Передний ряд манекенов размещён, лёжа на сырой земле; второй ряд, без ног, ― сидя на чём попало; третий-пятый ― стоя плечом к плечу; а фигуры последнего ряда возвышаются над самими бурьянами и будто норовят взлететь на небеса или, по меньшей мере, дотянуться поднятыми руками до нижних веток из куртины сухостойных клёнов, составивших как бы "задник" сцены.

О "заднике" скажу отдельно. Теперь из засады под транспарантом "Слава КПСС!" видны стали мне ветки и потоньше. На них рассажены ― в натуральную величину ― поделки пёстрых дятлов, сереньких ворон, грачей, сорок, воробушков, ну и двух белок. Птицы, замечу, все пустейшие в породе, а белка вообще грызун! Я бы, если что, рассадил учёных филинов, мудрых чёрных воронов и хищных коршунов-тетеревятников в компании с брутальными орлами ― для облагораживания пустырной сцены. Птицы, чаю, сработаны из лёгонького пенофлекса: ветерок их покачивает и, трепля оперенье, как бы оживляет. Они застигнуты художником в миг созерцательный: пялятся, опустив головы, одним глазом в сцену, другим ― в небо, и только сорока-белобока, водрузив на нос очки, читает, явно для отвода глаз, кулинарную, похоже, книгу. В двух манекенах, весьма немилосердно прибитых ржавыми гвоздями к стволам ядовитых клёнов, узнаю казаков из разъездов в Матерках. Они как-то выцвели пятнисто и облезли под кислотными дождями и от солнца. А один казак изрублен в хлам, с большущей дыркою во лбу и свисающим казацким усом. Тот прискорбный факт, что левый ус бодро, как полагается, с лихостью торчит закрученный наверх, а правый, отклеенный не по уставу, облепив глиняную люльку, свисает вниз уныло, придаёт лицу нелепое и страшно оскорбительное для казацкого рода выраженье.

Ну ясно ― не пустырь, а сцена. Для "манекен-шоу". Странно: при всём несходстве в содержании паноптикум из манекенов по производимому впечатлению чем-то походит на статуи терракотовых воинов из Сианьского музея китайского императора Цинь Шихуана. Только безоружные ряды здесь стоят не в боевом порядке, а полукругом, вокруг кострища, и между рядами ― широкие проходы для посетителей и техники TV, а вместо императорской конницы пасутся козлы да бараны, само собой, под зорким присмотром сторожевых двух волкодавов. Зато на ветках усохших клёнов сидят поделки птиц с разящими клювами, и этим зооразнообразием музейных экспонатов автор манекенов превосходит основателя династии Цинь.

Экспонаты здесь разделены не по принципу эпох или материалов и технологий изготовки, а по ранжиру "хорошие" и "плохие" люди: "хорошие" здесь ― это, в большинстве своём, диссидентствующие творцы искусств, "плохие" ― чиновники, само собой. Последние достаточно узнаваемы, но всё же не настолько, дабы юристам честь и достоинство задетого начальника возможно было защитить в суде. Ещё в музее не вижу тулова пустотелых портновских болванок, кроме одного, приваленного к трону, в роли придворного дурачка. У болванок много недостатков ― фрагментарность экспозиции, статичность и анонимность, что недопустимо при работе с концептуальной одеждой. Здесь же портновские манекены изготовлены из стеклопластика или пенополиуретана, а эти материалы позволяют легко втыкать булавки и демонстрировать одежду и использовать манекены для пошива. Все скульптурные торсы выполнены в детальной лепке. Это вам не схематичное тулово, а настоящий торс с анатомическими линиями, в динамичных позах, с имитацией сколов, с окраской под мрамор или гранит и бронзу, с крепёжной фурнитурой. Заказчик должен быть доволен. Я понял: в мастерской сканируют тело состоятельного клиента, изготавливают его манекен и передают портным. Те хранят манекен, приобретая клиента на много лет, пока тот не растолстеет. Но есть и раздвижные манекены ― для клиентуры, диетами себя не изводящей.

По бокам сцену замыкают белёсые столбы. Это, надо полагать, столбы позора: закопанные в землю ошкуренные стволы всё тех же ядовитых американских клёнов. Неживописным и кривым частоколом они торчат на два-три метра из земли, и к ним прибиты самые отвратительные с виду манекены, в большинстве своём, мужского пола: все мятые, с побитыми физиономиями, иные лишены важных частей тела, а кое у кого выколоты насквозь глаза. Даже страшновато! Мне припомнились рассказы, как выкалывал народ глаза на бюстах и портретах Сталина в газетах и журналах... Очевидно: к столбам позора пригвождены креатуры местного начальства из числа неугодных авторам перфоманса сего. Там-сям на распахнутых грудях, на сутулых спинах и крутых лбах надписаны, весьма политкорректно, инициалы неугодных: "Ж.У.К.", "Х.А.М.", "Г.А.Д.", "С.В.О.", "Г.А.Д. Юниор"... Иных навскидку узнаю...

― Из непроймёнского начальства признаёшь кого? ― щиплю тихонечко Марусю за бочок.

― Начальство мне без интереса. Одного узнаю. ― И кивком указывает на сильно мятый и весь в трещинах манекен циклопических размеров, на глиняных, нарочито аляповатых и кривых ногах, в галстуке клетчатом и почему-то с очень длинным тонким носом... ― единственный во всём биеннале кондовый оммаж советским парковым скульптурам. ― Это Пролом. Курировал губернский спорт. От нашей команды требовал взятки немыслимых размеров. Когда совсем зарвался, сел...

― На зону?

― На культуру ― пересел.

Ну конечно, вспомнил! Но кто-то компромата столько накопал, что и с культуры быстренько уволили Пролома. Был "прорабом перекройки" ― стал "новым бывшим". А недавно схоронили и забыли. Да, видать, не все...

― А о чём говорят?

На сцене говорили по-английски. Выступал Платан Козюлькин, известный в застольном Непроймёнске заочный диссидент и очный публичный скандалист. В пафосные моменты речи Козюля переходил на русский ― это для картинки, а потом, при выключенной камере, уже под запись, старательно переводил трудные места. Сейчас ходили меж рядов "отраслевых" манекенов. Вот манекен-невеста весь... ― лучше вся! ― пышных форм и разодета в пух и перья: формы ― даже очень... Рядом манекен для обучения спасения на водах ― со счастливым выражением лица. Далее группка смазливых разнополых манекенов, одетых в симпатичные и чересчур открытые прикиды ― эти, похоже, служат для обучения сексу приуставших от впечатлений европейцев; смазливые так привлекли голландцев, что те даже стали предлагать Козюле сделать клип и показать его владельцам секс-шопов в Амстердаме. Тогда подступают к пижону деревянному: вот самый здоровенный стильный парень и манекен практичный; лично мне нравится ― такой вот красавец и должен стать женихом моей Маруси! За пижоном, тоже красивый, военного космонавта манекен: на служивого осталось только напылить скафандр из полимера ― и лети себе на Заклемонию и Марс! Манекены для спортивной борьбы и бокса ― они с упругим наполнителем и покрыты свиной кожей, армированы капроновой сеткой: их бей хоть о мат в спортзале, хоть об асфальт...

Отмечу, как наблюдатель жизненной фактуры: почти все "отраслевые" манекены выполнены в стиле "патологического реализма" с авторской bdsm-эстетикой. Даже невеста выглядит как только что из подземелья, где её, для чьего-то вящего довольства, немножечко пытали... А вот у манекенов "с человеческим лицом", то бишь у пародий на конкретных лиц, китч тяжеловат: для настоящего китча не хватило автору наивности во взгляде, а для немногочисленных барочных моделей ― таланта. Некрофильский даже натурализм в иных манекенах я верно углядел: сказалось, видно, на Козюле соседство с кладбищем. У "чиновных" манекенов формы вполне пластичны, но выражения лиц могут вызвать рвотный спазм у неподготовленного отечественного зрителя, это в отличие от голландцев ― те повидали всё. Авторские клейма у большинства манекенов стоят зачем-то прямо посредине лба! Выражаясь медицинским языком из интернета, у Козюли "гибоидная психопатия", а его манекены-чиновники, тот же Пролом, есть "шизофреническая продукция". Значит, правильно на Козюлю санитаров с носилками не однажды вызывали. Интересно, как врачи, блюдя инструкцию, подшивают образцы "шизофренической продукции" к истории его болезни? Вот, будь автор хоть немножечко наивен, его паноптикум манекенов был бы спасён: зритель сам себе напридумывал бы кучу смыслов и эстетик. Но, увы, натужный диссидент Козюля зело искушён.

Маруся, щипнув меня тоже за бок, удовлетворённо, в самое ухо шепчет:

― Здесь худеньких не держат. Все манекены без признаков анорексии: носят одежду не менее 46-го европейского размера, что соответствует 18-му британскому... Нашлось бы кое-что даже для меня...

Я тоже за крепких дам! Стань я художник манекенов, получил б медаль за вклад в борьбу с худобой моделей! Понаспасал бы с десяток тысяч дам от истощения... нет! ― от голодной смерти! Вернул бы худышек в лоно полнокровной жизни! Дабы кровь с молоком ― и желательно рыжая или блондинка! Дабы плечи, бёдра, полная нога, упругость членов! Наляжешь на такую ― не пищит и не трещит, как та доходящая модель. У моей ― воображаемой ― подруги всё должно быть гладко, смазано, подогнано в размерах, амортизация на должной высоте...

Козюля, по ходу сцены, кормит с руки пасущихся копытных манекенов: козлов, баранов, свиней и одинокого осла. Осёл, по-моему, ещё живой ― верно, приблудился, сбежав от орды нищих цыган-люли из Таджикистана. Эти твари ― не люли! ― выступают у Козюли в роли положительных героев: рога у них не обломаны, рыла целы; даже у паршивеньких овец шерсть в клочки не щипана, золотым руном завита, а козочки весёленькие все, с крашеными копытцами и в бантах; ишак только весь в следах побоев ― явно ветеран со Среднего Востока... Я возрадовался: плохих начальников раз-два обчёлся, а хороших ― целые стада! Убеждён: хорошей скотины кликнуть ― набегут ещё из бурьянов, где сейчас пасутся! Осёл, пожалуй, всё же подкачал: выглядит неприкаянно, грива не чёсана года полтора, и, верно, с самого рождения не мыт, весь под коркой серо-жёлтой пыли, на полхвоста висит колтун грязнючего репья, а посерёдке тулова копытный азиат перехвачен тряпичным, всё в махрах, седлом, съехавшим по худым бокам на живот, ближе к паху. Я не козёл, но ослов зачем-то презираю. Хотя, восточный читатель мой, охотно соглашусь: осёл неприхотлив, вынослив, дееспособен, кроток...

Облачён Козюля, ясно дело, в невиданный в европах затрапез. На нём живописные останки задрипанной хорьковой женской шубы ― правда, ради зноя, без подкладки. Такую, простите, шубу любая уважающая себя моль даже за подарки грызть не станет! Из-под комковатой бахромы по низу шубы выступают ноги в офицерских, времён Антанты, брюках с галифе. Брюки заправлены в обрезанные сверху кирзачи времён очаковских и покоренья Крыма, чьи раскрытые носы со щучьими зубами настойчиво просят каши, сваренной хотя б и на воде. На руках белые кружевные митенки, только пальцы не все голы, а почему-то через один. Чёрные и круглые очки, как у профессионального слепого ― для сокрытия, должно полагать, выколотых начальством глаз, сиречь пустых глазниц. Наклеенные брови, нарисованные синяки и глицериновые слёзы, парик кудластый, театральный грим... Внешний облик, в общем, тьфу! В ухе цыганской нет серьги ― и на том спасибо!

В своей хламиде от кутюр Козюля выглядит вполне пиньдюристо и квотно. Но заявляемая его внешностью протестность сверх всякой меры показушна. Так смотрится шахтёр в грязной робе и с кайлом на Красной площади в Москве, хотя до того, как затевать протест, Козюля уголь в забое смену не рубил и горькую не пил запойно. Зато вдохновенье явственно витает над маэстро! Он дирижирует и одновременно исполняет. По всему, перед объективом камеры вдохновитель и креативный куратор биеннале, акционист и провокатор, сторонник актуального искусства, и не чужд классик-перфомансу к тому же. Во всём типаже Козюли сквозит освоенная нынешним арт-миром высокая гламурная духовность и небрежный богемный стиль. Издали Козюля смотрится как злополучный лохудрянец, вблизи же, уверен, окажется киногеничный антиметросексуал. Меня уже из засады бурьянов в образе Козюли убивают нарочитость, ложный пафос, грим... И слишком уж модные обноски. В иных ракурсах, однако, этакий мефистофелизм всё же усматривается в облике Козюли. Особливо если в объектив поймать его фигуру и на заднем плане медицинский манекен с разрезами дыхательных путей и с имитацией на сонных артериях пульса ― аж налетают взбудораженные мухи и слепни. Если артиста по одной тени узнают, значит, есть у него индивидуальность. Козюля же даже в ошмётках хорьковой шубы и по короткой дневной тени вполне выходит узнаваем: признаю.

А лет Козюлькину, как мне, с полтинник. Вот он ставит наклеенные брови вертикально и для прилежных еврокиношников вещает:

― Я, как свободный гражданин мира, в полном сознании гражданского своего ничтожества в этой стране, заявляю протест...

Содержание протеста и вся эта пурга, какую бессовестно гнал Козюля, меня интересует мало ― проходили! Посему на перевод усердной Маруси внимаю одним ухом.

Здесь, образованный читатель мой, вам я не пример: не знаю языков! Я не толмач, но просекаю иностранца по жестам, мимике и тону. Хотя саму иностранную речь воспринимаю как досадный шум. И как Маруся галиматью такую может переводить дословно?! Богатенький, однако, у Козюли арсенал казуистических идей! Да и словарный запас должен быть с избытком, дабы часами, не повторяясь, катить на интуристов муть!

― ...Я, как художник манекенов, препарировал реалистический мотив, подвергнув его геометрическим и колористическим деформациям, ― под запись льёт Козюля. ― Принципиальная китчевость моих нарраций...

"Принципиальная китчевость моих нарраций"... ― сам хоть понял, что сказал? Крепко же без руководства сверху подсел Платан Козюлькин на иглу постмодернизма! В четырёх словах ― три иностранных, из них две трети непонятных. Зато где лезет из самого нутра ― "моих", "моё", "я", ― там на родном! Впрочем, "Я" на всех языках звучит гордо, разделяю...

― ...Из моих последних ноу-хау: сейчас я провожу тренинги по манекенной пластике и пантомиме, обучаю группу артистов-мимов для Европы...

А, так вот что он всё прыгает, клубя пыль! Вот зачем жестикулирует, разевает шире надобности рот да строит рожи: готовит мастер-класс для евромимов! Это по форме, а по сути, значит, учит их кривляться на манер легко узнаваемых сатириков с нашего TV. Но те кривлянью ― ой, простите, сейчас это называется раскованностью ― сами научились у Европы. Замкнутый круг: где здесь, Козюля, твоё ноу-хау?!

― ...Только на кладбище мне раскрылась суть местного народа. Вот где порча! Чем с таким бодаться, легче создать новый. Чтобы показать начальству этой страны, каким должен сделаться народ и как им управлять, я ― специально для экспериментов ― смоделировал народ. Спасительная мысль! Сколько же можно позволять российскому начальству людишек резать по живому?! Прежний народ уже наполовину, считайте, упокоен, а новый на ту же половину из страха не рождён! Когда я создал мастерскую и стал манекены тиражами выпускать, меня осенила гуманнейшая мысль: российский народ вот-вот физически закончится от этих над ним экспериментов и дешевле выйдет, если начальство перед очередной перестройкой возьмёт себе за правило на ком-то сперва потренироваться ― чтобы потом не было обычной отговорки: хотели как лучше, а получилось как всегда. Чем вам для этих целей не народ? ― делает Козюля изящный жест обеими руками и всем телом в сторону манекенов. ― Все признаки народа: разнополость, разновозрастность, и сосканированы с живых людей, имеют содержание и форму, терпят боль...

― Манекены ― боль?! ― удивляется даже интервьюер, рыжий Гулливер-голландец, повидавший всё.

― Я оперирую, я лечу своих больных! Хотя мой больной смолчит, а не простонет, как с необеспеченным медицинским полисом русский бедняк в операционной: "Режь без наркоза ― я привык..." Резня не должна остаться безнаказанной! Я уже собираю "великую армию отмщения" под землёй ― хороню свой народ в секретном месте. В час явления Спасителя России моя армия встанет за его плечами и...

И этот паноптикум Козюля называет "мой народ"?! Послушать, так выходит: хотя Козюля и не начальник вовсе, у него есть тоже "свой народ" и даже "своя армия" ― экое нахальство! Диссидент нагло позиционирует себя на Западе как анфасного начальника для своего народа. А с учётом, что западные представления о странных русских ― это сплошная каша без кусочков, они даже и не поймут, о какой армии идёт речь. Главное, у их сторонника есть армия, "армия отмщения"! Да сия идея мести уходит корнями в Ветхий Завет и совершенно противоречит русскому сознанию и духу. К чему, спросите, вся эта постмодернистская байда? Делаю осторожный вывод: Козюля за искомой неприкосновенностью хочет податься в депутаты Госдумы и щупает в европах почву ― кто бы подбросил на выборы деньжат. А что, писали же: в Голландии уже и манекенам, как очередному "меньшинству", вот-вот дадут избирательное право! А тут целая армия за плечами дружественного Западу создателя "Новой России".

― ...Манекены российских начальников имеют специфичные черты и лиц не общих выраженье, ― Козюля всё продолжает гробить имидж государства. ― Моё чутьё художника запротестовало, когда я типовым манекенам для ателье и домов мод пробовал надеть съёмные лица начальников из местной администрации. Архитектоника тел начальников, оказалось, статистически достоверно отличается от усреднённой типовой модели просканированных мной людей, то есть отличается от подавляющего большинства, а значит, от народа. Посадка головы, застывшая жестикуляция рук, остойчивость корпуса, вкопанность фундаментальных ног, крепость кулаков, большой рот с длиннющим, заплетающимся языком, пробки в ушах и при этом отсутствующий взгляд, а то и отсутствие вообще глаз ― зеркала начальственной души ― всё это делает российского начальника решительно неодушевлённым...

Маруся бесстрастно переводит, я негодую про себя: у Козюлькина всё начальство, выходит, манекены! Сейчас он безнаказанно коробит морфологию начальства, а не останови мерзавца, примется за анатомию его, физиологию, за сны, мечты, за государственные, может быть, секреты! Ну конечно: обсераешь, значит, креативен! Такому критикану нечаянно выпиши лицензию на отстрел пары-тройки забронзовевших профильных чинуш ― уложит всё начальство без разбору! С советскими антисоветчиками управиться было просто, а вот что делать с сегодняшним нашествием козюлек? Запущу-ка я в гада половинкой кирпича, от имени всего анфасного начальства: так, чисто из справедливости, в качестве асимметричного ответа...

― А в том... м-м-м... строении кто-нибудь живёт? ― спрашивает Гулливер-голландец, повидавший всё. Он давно уже с большущим интересом посматривал на торчащую в рубеже поляны, у самой стенки бурьянов, низкую хибару, сбитую из ящиков и коробок и покрытую оплывшим на солнце чёрным толем. ― Эмигранты-апатриды? Нищие?

― Бери повыше: бомжи, но в прошлом ― доцентура! Столуются у моего кострища, когда я не при делах, а заодно и охраняют место. Вечерами, как нет дождя, в дискуссиях с ними я формулирую новые идеи, оттачиваю фразы. Работать доценты не способны, разучились, зато всему миру доказали: ум не пропивается за год. В общежитии у них произвожу ротацию: кто насквозь пропьётся, того изгоняю на поселение в кладбищенский овраг, в норы. А там долго не протянешь: холод и очень опасное соседство ― мстительные псы и паразиты. Такова в этой стране судьба учёных, кто не успел к вам вовремя удрать. Сейчас мои бомжи-доценты где-то промышляют. Отхожий промысел ― это, запишите, традиционный для России образ трудовой деятельности, и очень показательный: при нём начальство за трудящийся народ совсем не отвечает...

Гулливер:

― Простите, но я читал некого товарища Бодряшкина, он убеждает: начальство и народ в России вот-вот станут едины. Это не так?

Козюля:

― Заглянем в историю этой страны...

И ну здесь Козюля над вековым союзом начальства и народа изгаляться! Такую тираду учинил!.. О русском народе: рабы, фашисты, пьянь, свиньи, воры, ни ума, ни красоты... Властное же начальство во все века перемазано в крови... Отсюда неизбежный диссидентский вывод: русских не спасти, это цивилизованные народы пора спасать от безумных русских, а саму Россию нужно поскорее упразднить...

И даёт Козюля голландцам легко проверяемый мотив для устранения России: уже который месяц группы товарищей шныряют по "Шестому тупику" и на всех памятниках вдоль центральной аллеи, где иногда ходят иностранцы, перебивают даты рождения на более ранние, дабы подправить статистику, а то выходит: три четверти непроймёнских покойников-мужчин не дожили до пенсиона вообще.

Ну, кому когда рождаться ― начальство разберётся! Предатель! Я бы с Козюлькой в разведку не пошёл. Мало ли ради каких высочайших смыслов начальство перебивает даты! Козюля, хотя и ― чисто из меркантильных соображений! ― не свалил пока ещё за рубежи, он диссидент-профессионал, ибо кормится от критики российского начальства. С каким наслажденьем гадёныш выполняет заказы на издевательство и ёрничество над русским характером и русским образом жизни! Это в отличие от диссидента-любителя. Любитель не опасен и даже полезен для начальства: указует ненавязчиво на узкие места. А профи, пусть и заочник, лютый враг! С диссидентами пора особо разобраться! Дефо, автор Робинзона, ещё триста лет тому назад сочинил животрепещущий памфлет "Кратчайший путь расправы с диссидентами", в коем советовал властям Англии принять самые жёсткие меры против диссидентов. И я эту сволочь конкретно не люблю, как воркующих жирных голубей ― летучих обсерал и разносчиков заразы. Вот не угоди Россия, к примеру, инопланетянам с планеты Заклемония или кому-то неощутимому из космических "кротовых нор", и диссиденты-профи, как цепные псы, кинутся интересы незваных пришельцев защищать. И при этом диссидент любит "не знать", кому рьяно служит! Убогость собственного мироощущения, всегдашняя готовность отринуть культурную память и традиции своей страны и продаться, лишь бы заплатили... Для таких мерзавцев понятие Родины ― пустое. Это для меня, урождённого патриота и служаки, Родина ― что мать, начальство ― что отец родной. Просто смешно: на рубеже тысячелетий антисоветчики обернулись в антироссийщиков, утратив ― вдумайтесь! ― весь свой первоначальный смысл! Для этих людей главное заключено в приставке "анти". Это удобная позиция, с коей можно всегда на начальство топать ножкой, что так "плохо управляет", а в народ ― плевать, что соглашается так "плохо жить". Это для них российское общество состоит не из нас с вами, незаменимый читатель мой, не из начальствующих и из простых людей, а из двух калек убогих: "немого народа" да "глухого начальства"...

Козюля между тем взялся пересказывать голландцам историю своего перфоманса "Сечение народа", нашумевшего некогда в америках-европах. Тот перфоманс, помню, случился в нашем застольном Непроймёнске ровно пять лет тому назад, тоже летом и тоже в воскресенье, на прогулочном городском бульваре. У Козюли был талантливый сообщник пианист-бугист Монти Хамудис с крези-командой музыкантов. В тот день своей музыкой бугист привлёк добрую четверть отпускного населения города и толпы иностранцев с экскурсионных теплоходов. На этом "Сечении народа" Козюля окончательно рассорился с начальством. К слову, многим известным в губернии людям Козюля солил оскорбительно и глупо. Разреши часа на два у нас дуэли, его мигом бы шлёпнули ― по делу! ― и сволокли на "Шестой тупик". Даже убогого кобеля во дворе своего дома Козюля как-то ухитрился оскорбить и унизить так, что этот пёс, с подмогой стаи, ему потом много-много лет мирного проходу не давал. Впрочем, был всегда Козюля без серьёзных политических загогулин, потому Козюле российский закон всерьёз не угрожал, как ваятель манекенов на рожон ни лез. Итак, под траурно-мощные басы фортепьяно, под убой десятка барабанов, под рыданья сакса, вой труб и визг ненавистных мне скрыпок шестьсот шестьдесят шесть манекенов, с закованными в бутафорские цепи ногами, с петлями намыленных пеньковых верёвок на шеях, с кляпами из брошюрок Российской конституции во рту и всяким протестным реквизитом двигались колонной по бульвару. Конвойные акционисты ― в основном, сторонники Козюли, интуристы и добровольцы из сильно подгулявшего народа ― били манекенов рабовладельческими ещё хлыстами, лупили батогами почём зря, секли шомполами и прутками арматуры, "умников" очкатых ударяли по затылку томами комментариев к Гражданскому кодексу, "писакам" ломали или отрубали пальцы, а заодно и кисти рук, "болтунам" рвали и отрезали по частям язык ― и премного наотрезали языков! А одному горемыке сняли даже скальп, причём трижды! Непокорным самым манекенам, взятым из застенков, палач на крепком пеньке из вяза топором рубил головы напрочь ― под "Марсельезу" от бугиста и сочувственные крики из толпы. Народ русский, я отметил про себя, жалеет даже понарошку обезглавленных "людей". Иные манекены, прощаясь с жизнью, обнимались, целовались. Другие ― грозились: восстанем, мол, из черепков и придём по ваши души! Процессия была короткой: за три часа преодолели метров девяносто, и то далеко не все. Вдоль этого маршрута с полсотни манекенов акционисты подвесили цепями к уличным фонарям и стволам деревьев, что, по замыслу организаторов, должно было выглядеть шокирующе, как распятие народа на Голгофе. Другим, издеваясь, конвойные акционисты опрокидывали на головы встречные на бульваре урны, вываливая мусор, после чего, для дезинфекции, пострадавших за правду манекенов посыпали белым порошком, яко дустом. Потом начался массовый расстрел демонстрации слезоточивыми пулями... "Слезоточивые пули ― разве есть такие?" ― удивился даже Гулливер-голландец, повидавший всё. "В этой стране ― для подавления ― есть всё!" ― приняв позу, отвечал Козюля. Его израненный народ плакал натурально: он это воочию видел и даже собственноручно рыдавшим дамам слёзы платочком утирал. А за процессией, скрипя и сигналя, полз эскорт из дружественных мусоровозок. В них Козюля со товарищи накидывали тулова не подлежащих ремонту ― здесь читай: забитых насмерть ― манекенов и от раненых отрубленные и оторванные части тела. По завершению перфоманса, расчленённых увезли на городскую свалку и там, скорбя и ритуально завернув во флаги триколора, сожгли в костре пионерского размаха...

Костёр, думаю, вышел дымным и вонючим совсем не по-пионерски. Таков был протест Козюлькина и примкнувшего к нему Хамудиса против... не помню уж чего: здесь главное не содержание ― форма! Приглашённые загодя правозащитники манекенов отсняли "Сечение народа" для зарубежных TV, прокатили по америкам-европам, и перфомансисты не слабо заработали, обрели в глазах Запада статус диссидентов, а Козюля получил большие заказы на манекенов-манифестантов с функцией смены атрибутики, поз и лиц. Также из Голландии сексуальные меньшинства, коих давно уж большинство, заказали у прогрессиста манекены для своих секс-шопов...

Главный же конфликт разгорелся от искры-диалога Козюли и Пролома, кой, представляя губернское начальство по линии культуры, прибыл для ознакомления с "Сечением народа" лично. Господин Пролом сначала вполне добродушно трогал цепи на ногах у манекенов: "Бутафория: даже не гремят". Белый порошок лизнул на вкус: "Мел: отмоете с мылом после тротуар!" Затем, взявшись за удавку на шее манекена, готового к повешению на столбе, спросил: "Шершавая: из чего вязали?" И тут Козюля вляпал: "Понятно дураку: пеньковая верёвка, значит, вязали из пеньков!" И ткнул телекамеру в окровавленный томатной пастой вязовый пенёк, на коем как раз отрубали голову особливо непокорному герою-манекену. И эти кадры облетели весь правозащитный мир! С того хрестоматийного ответа пошла их вражда и взаимное уничтожение. Диссидент во все СМИ вопил: художников преследуют со времён палеолита! Творцы каменного века забирались в самые труднодоступные места, отыскивали пещеры и на их незакопчённых стенах рисовали и гравировали ― выражали своё видение мира. Незакопчёность стен свидетельствует о том, что пещеры были нежилыми и бесполезными для первобытного общества ― только здесь и можно было творить без опаски художнику-диссиденту каменного века...

Итак, сострадательный читатель мой, вы убедились: Козюля суть талант, притесняемый начальством. Художник-интернационалист, то есть берёт со всех. Надоело! В России сложился неверный и вредный стереотип восприятия отношений между начальством и талантом: коль есть талант, он неизбежно притесняется начальством. Чушь! Я не берусь утверждать, есть ли у Козюли заявляемые им на всех углах таланты скульптора, дизайнера, художника в широком смысле, продюсера... Я не судья, но мнение своё имею! По-моему, в твореньях Козюли не более как "что-то есть". Только несёт оно двойственное впечатление или, скорее, оставляет мутный осадок на душе. Уж заявляемой автором великой пользы для общества "этой страны" в его манекенах точно нет! По форме паноптикум Козюли есть голимый эпатаж в бессмысленной заявке дискредитировать начальство как институт и персонально, а по содержанию ― оригинальный способ заработать. У него всё получается не красиво, не смешно, а как-то зло и политично. А зло и политику публика в любой стране не любит. Ну зачем вам, господин Козюлькин, столь усердно в русском мире сеять зло? Уже давным-давно вам в "этой стране" позволяют всё, разве что паясничать с манекенами служилых казаков у Вечного огня мой Патрон не разрешит ― пальнёт чуть выше головы из своего "макарки". Козюля, его послушать, шибко грамотный выходит. Но его политическая грамотность хромает на обе ноги. Будь даже наш талант сороконожка, не поймёшь: на чьей он стороне в многополярном мире? А гражданская ответственность, та и вовсе пятится назад. Талант же без ответственности, замечу, почему-то всегда источник зла!

Отвлечёмся... В самой иерархии талантов у нас царит беспорядок. Вам, глубокомысленный читатель мой, предложу своё видение: каковому порядку должно быть. По дурной традиции публично только и пекутся о талантах из области всевсяческих искусств. Собачий парикмахер ― вот талант! Такую причёску крашеной болонке меж ушей завьёт, аж сердце стынет! Или вот талантливый поэт, а занят подённым каторжным трудом: Шекспира переводит (читай под строчкой: "Начальство зажимает!") ― и ну крокодильи слёзы лить и причитать большими тиражами... Просто смешно! Талант ― это судьба! А судьба ― философское понятье, космос, вне бренной власти какого бы то ни было начальства. Сколько талантливых людей признавалось: не посади его властные начальники в тюрьму ― не раскрылся бы талант на полную катушку. И главное усвойте: сами начальники суть административные таланты, и всяк с предопределённою судьбой! Заявляю: в России не было и нет таланта важнее административного! Это в крошке Дании, где снег выпадает редко, принц Гамлет, по государственной нужде, на мерина унылого по деревянной лесенке залезет и лёгонькой трусцой или даже шагом в три дня страну обойдёт, во все дела и пустяшные делишки вникнет ― и примет административное решение. Выйдет у принца, допустим, плоховато: думал, по привычке, не о деле ― о своём! Тогда уже без лесенки, слегка тревожась, взгромоздится Гамлет на сытую кобылу, та порезвей, и рысью страну объедет за два дня. Опять, предположим, получится не очень ― бывает и у них... Ну, хоть не мужчина, а тряпка Гамлет, да только свергнуть могут за административную бездарность: тогда на боевого жеребца запрыгнет и уже галопом обскачет свою страну за один день ― и добьёт вопрос. Всего делов-то с переделками ― максимум неделя! Или взять Францию сегодняшнего дня. Она просторней Дании, по площади, аж в тринадцать раз, но в лесах все, без исключения, дубы пронумерованы, как в армии солдаты: попробуй-ка без разрешения свали хоть один ствол на бочкотару для вина ― мигом обнаружат самовольную порубку и отыщут браконьера. А у нас, поди-ка, яко Гамлет, трижды за одну неделю из Москвы проверь, кто там опять от Аляски до Курил в окияне рыбу тырит? Туда в один конец добраться ― поседеть! Или в Сибири, или на сопках Дальнего Востока отыщи тот миллион вековых стволов лиственниц и кедра, что китайцы за месяц увезли тайком? Теперь возьму талант колхозника. Вот вам механик из грязной, сырой, холодно-сквозняковой мастерской на краю деревни. Тот же Левша, светлая, по трезвому, головушка и золотые руки, он из ржавого металлолома, что когда-то было гордостью отечественных тракторных и комбайновых заводов, собирает нечто, на чём худо-бедно пашут, обрабатывают землю и посевы и даже собирают урожай. Вот где талант, себе на погибель, но людям ― каждому из нас! ― несущий пользу трижды в день: в смысле, на завтрак, обед и ужин. Это я ещё кутёж и полдник опускаю! Вот о ком должен печься наш администратор ― в первую голову, а не о кутюрье с пропагандой не востребованных народом тряпок на плечиках недееспособных кляч и не о поэте, с его каторжным, сидячи на тёплой даче, переводом "Фауста", "Отелло", "Гамлета" и прочих заморских мужиков. Наш крестьянин без их талантов дутых проживёт "лих-ко!", а собачий парикмахер и поэт без таланта колхозана протянут лапки вмиг. Итак, вот объективный пьедестал талантов для России: "золото" ― талант административный, "серебро" ― крестьянский, "бронза" ― военный. Ну, почему бронзовому солдату место на пьедестале, думаю, читателю понятно: вот-вот зарубежные буржуи начнут подговаривать хантов и мансей выйти из состава России, дабы торговать газом "напрямую". А дабы из охотничьей берданки или ракетой с вечномерзлотной шахты защитить нашу тундру и океан за Полярным кругом, нужен о-го-го какой талант!..

Чуть корреспонденты умотали провода и урылись в бурьянах, Козюля, по-бабьи задрав полы хорька и пятясь, устало плюхает свой зад на трон и застывает, опустив голову на грудь и сложа руки, точь-в-точь как на масонских портретах. Давая ему передохнуть, мы с Марусей, прижавшись боками, шепчемся чисто для себя... Я смелый: щекотать не боюсь! Но только собрался было щипнуть Марусю за бочок, тут у самого на не осевшую пыль в носу защекотало ― и как чихну!.. Козюля ― вот расшатанные нервы диссидента! ― в сильнейшем беспокойстве вскакивает, хватает со столика у кострища тарелку с горкой комбикорма и кидается к стаду своему. Тогда мы из бурьянов выходим...

― Здравия желаю! ― говорю построже. ― Чем занимаемся, почтенный?

― Как же, ― выглядывая из нас врагов, гладит Козюля лохматого козла по холке, ― окормляю тварей: по своему незлопамятству и доброте. Вдруг в эти твари вселились души чиновников, из тех, кто славно потрудился на ниве сеяния пользы для народа. А это, господа, какой, собственно, город?

И с тупым видом нищего протягивает к нам за подаянием чем бог послал бронзовый тазик, кой ловко выхватил из-под своего хорька.

― Ладно придуряться! ― отрезаю. ― Мы по делу.

Тогда Козюля отвернул вверх чёрные стекла на очках. Под ними оказались стёкла обычные прозрачные и небольшие выпуклые глазки. Прячет тазик под хорька и визитную карточку, всю в кренделях, с опалёнными краями и дыркой от "бандитской пули", подаёт мне, со смешком:

― Что ж, установим личности, как говорят, заполняя протокол, в дружественной милиции.

Я передаю свою, строгую, визитку: сотрудник ЖИВОТРЁПа!

― Вау! Так и знал! Опять передо мною креатура самопровозглашённой губернской администрации! Апологет чиновного беспредела инкогнито прибыл на места! В сопровождении удачного гибрида статуи Командора с рыжеволосой Венерой Боттичелли! ― отвешивает он вычурный поклон Марусе, при том натыкается взглядом на мой каблук ― и тогда издевательски фыркает два раза. ― Нуте-с: опять чо-нить нарушаю? Здесь, товарищ Бодряшкин, примите во вниманье, не площадь перед окнами начальства Непроймёнской стороны, а пустырь. Он в честном и неоднократном бою лично мной и доцентами-бомжами отбит у собак-трупоедов. Место не публичное, забытое и богом, и огородником, и городничим, забывается теперь и зверем. Отсюда и могилка моя совсем рядом: выкупил на днях два аршина земли: уж дайте спокойно умереть! Или опять пришли травить?

― Мы ― травить? ― вскидывает презрительную бровь Маруся. ― А есть ли в том нужда, любезный: в такой клоаке сами долго ли протянете. Даже любопытно: человек от искусства ― и по собственной демонстративной воле шарится среди помоек, дышит запахом горелой резины, мочи, любуется собачьим калом, роется в мусорном кострище... И не тошно?

― Это всё родные неудобства! Совковый навоз пережили ― переживём и всё остальное.

― А в кармане ингалятор, ― не унимается Маруся. ― Приобретёте себе астму на помойке, а в Европе будете, не заикаясь, врать с экрана: российские власти гноили меня в сырой тюрьме. И будете клянчить себе медицинскую страховку. Видали мы таких!..

― Я понял: моя Венера столбовая совсем не в курсе обстоятельств. На меня уже с десяток раз санитаров с носилками вызывали...

― Санитаров ― и что? ― издевательски вопрошает Маруся. ― Коль ваши органы не в порядке, почему бы ни вызвать на помощь крепких мужчин из казённого дома?

― Скорее ваши "органы" не в порядке: товарищ Абакумов в молодости был санитаром. Приедут, свяжут меня, обсыпят с ног до головы комковатым дустом просроченной годности ― ещё, наверное, трофейным германским ДДТ ― всё под видом профилактики педикулёза и тогда посадят на месяц в карантин. Так, по-благородному, называется у них тюрьма. В лучшем случае, посыплют дустом хлорофоса, в нём действующего вещества ― яда ― меньше, чем в немецком ДДТ.

― Сегодня, значит, у санитаров с носилками отгул... Как на вас дуст не сыпать: вы принц из царства завшивленных бомжей и блохастых собак с лишаями.

― Крези, ну какие вши, какие блохи, лишаи?! Похвалюсь: ежегодно я минимум полгода работаю в Париже, Амстердаме, в Лондоне, Милане ― в тех краях работается лучше, никто не треплет. Из-за посыпанья дустом я лишился доброй половины зубов, волос, интеллекта и состоятельных клиентов. Теперь вот брови клею и усы, тщусь поскорей, чтобы не забыть, записать мыслишку, если промелькнёт...

― Скорее, это возрастное, дражайший! Зеркало-то есть?

― Отнюдь: всё их, чиновьи, процедуры, ― тычет мизинчиком в мою сторону Козюля. ― Впрочем, перестали стражей порядка с дубинками и наручниками присылать ― и за то мои аплодисменты. А вас, мадемуазель, я вчера на кладбище приметил... ― И, уже несколько отухнув, с превеликим удовольствием осматривает, гадский потрох, мою Марусю с ног до головы, как музейный экспонат. ― Витальны, слов нет! Надеюсь, русскую Венеру не смутят учебные разрезы на теле медицинского манекена?

Тогда уже с внушительною укоризной я вступаю:

― А ещё ябедничаете в просвещённую Европу на якобы инквизицию со стороны российского начальства! Будь у нас инквизиция, гореть манекенам в костре под смешки презираемого вами народа. А вы, хотя антироссийщик, а, гляжу, оптимистичны, веселы, надушены, с чистыми почти ногтями, будто на помойку явились прямо из салона. Каких бродяг-доцентов вы здесь собрались учить разрезами брюшины?

― Товарищ Бодряшкин, согласитесь: коль обществу так необходимо резать, лучше резать манекены ― не людей. В аполитичном случае ставлю вам в пример божественного Леонардо, безотцовщину из Винчи. Не обладая моим учебным манекеном, Леонардо, презрев инквизицию, словно мясник, вынужден был в анатомическом театре вскрыть собственноручно тридцать тел, прежде чем уяснил, как развивается плод в чреве матери. Представьте, каково чувствительному художнику собственноручно было вспарывать брюшину, вынимать зародышей на стол и рисовать?.. А в политичных случаях ― вам напомнить? ― обществам вивисекторов уже кладбищ не хватает: они тела зарезанных людей измельчают, скармливают или сжигают.

― Так устроены все мировые сообщества, пока не построим коммунизм. Общество, господин Козюлькин, состоит из начальства и народа. При любой резне доля погибшего властного начальства всегда в разы выше, чем в народе. Значит, начальство объективно, как структура общества, не может быть заинтересовано в резне. В обществах, как в семьях и группах, резня субъективна. Как своевременно выявить в обществах и остановить субъектов организации резни ― вот о чём нужно думать человеколюбцу! А вы, будто не творец, а робот, мыслите машинально: если чиновник, значит, сразу вешать дохлых кошек.

― Красиво излагаете, товарищ: будто сами не в чинах и не служите безумному начальству. Оглашу для вас воспоминания одного советского военного. Он осенью 1946 года побывал в Латвии. И один, тоже русский, старожил ему рассказал... До 1939 года, когда прибалты жили самостоятельно, в Риге была одна-единственная контора ЖКХ. Если у меня что-нибудь не ладилось, я заявлялся в эту контору. Там сидела одна-единственная женщина. Она записывала в книгу мои фамилию, адрес и суть неполадки. Не заладилось у меня, к примеру, с газом. Женщина брала книгу "Газ", просматривала её и говорила, в какой день и час придёт мастер. И он обязательно приходил и, что надо, делал. Когда пришли ваши Советы, столько понаделали контор!.. На каждый вид услуг ЖКХ ― контора. Придёшь в неё, а там сидят пять-шесть человек "работников", и не найдёшь нужного, а если найдёшь, то он пообещает сделать, но никто не придёт и ничего не сделает. Вот так! Российские госчиновники, как те, советские, тоже ничего не умеют делать и не хотят уметь! КПД у них в разы меньше, чем в Западной Европе.

― На то есть объяснение. Производительность труда отраслевого российского чиновника такая же, как в соответствующей отрасли народного хозяйства. Чиновник в сельской местности работает так же, как наш крестьянин в поле: в десять раз неэффективней, чем в Европе. В угольных бассейнах и в лесных районах ― в двадцать раз. В ЖКХ... Все на баррикады ― драться за реформу ЖКХ! ― как закричу я тут: вырвалось непроизвольно. ― Это я о своём... Наш чиновник не оторван от народа ― только и всего.

― В этой стране есть чиновники, а ещё в большем числе пасутся вокруг власти "непоймикто", получиновники, те, кто кормится на организации подписей чиновников. Гражданское общество выстрадало полезную оргработу со стороны государства, но чиновничество продолжает работать на себя. Даже поэты первой величины не могут обойти тему взяток российских чиновников: "Берите, милые, берите, чего там! Вы наши отцы, а мы ваши дети".

― Уточним: сиё "Внимательное отношение к взяточникам" Маяковский написал в 1915 году: к советским и олигархическим чиновникам стихотворение отношения не имеет ― только к царским. А вы предложите своих чиновников не учить, а заменить на иностранцев?

― Чего бы и не заменить, если учёба никак не помогает? Спортивных тренеров сменили ― результаты налицо. Да что безграмотный чиновник: в этой стране уже возрождается номенклатура! В "Беловежской пуще", помнится, новые отцы провозгласили: "Номенклатуры больше не существует!" Только глупцам кажется: умер СССР ― и не стало номенклатуры. Скоро, как в советские времена, пойдут приказы: "Обеспечить добровольное участие сотрудников университета и студентов очного отделения в осенних сельскохозяйственных работах в количестве 800 штыко-лопат..." Только работать будут на частного владельца агрохолдинга ― как правило, зарубежного владельца.

― Если уже не орут взахлёб о преимуществах демократии в управлении страной, ещё не значит, что возрождается номенклатура. Наши иммигранты утверждают: на государственной службе русские работают сами по себе не хуже, чем янки и европейцы, но условия труда у них разные. На Западе эти условия поколениями создавали и шлифовали. Либеральная западная мысль объявила Россию убогой, тёмной, неблагодарной, не заслуживающей верной и добросовестной службы. В результате пока что эффективность российского чиновника, действительно, объективно ниже. Но дай срок! На Западе люди по-настоящему пашут только на частных предприятиях, а в госучреждениях ― такой же шалтай-болтай, как в России. И у нас народ пашет только в частных, зато и вкалывает круглосуточно начальство!

― Ой, не надо! Ваши чиновники равнодушны к судьбам Отечества и к нуждам людей. Достаточно сходить в паспортный стол. Откат от демократии налицо! В государственной власти этой страны опять появились "незаменимые люди". Поди объясни европейцу, что есть "незаменимый человек" во власти? Он этого не поймёт, хоть тресни. Скажет: Византия! У нас: раз попал в номенклатуру ― тебя с чёрной БМВ на жёлтый "Запорожец" уже не пересадят. Сегодня у чиновников и депутатов привилегии, как у номенклатуры при Советах: казённый автомобиль, госдача, медицинское и санаторное обслуживание, бесплатная связь, бюджетная субсидия на приобретение жилья, специальная социальная страховка, своя пенсионная система... ― всё и сразу! Если государство перед обществом ответственно, значит, и его чиновники должны нести персональную ответственность. А к вашему чиновнику с чем ни подойди, он только лапами разводит: "Рынок! Вот придёт эффективный собственник и всё наладит". Ты-то сам тогда мне зачем?!.

Отвлечёмся... Чем отличается чиновничество, бюрократия от номенклатуры? Они схожи по форме и функциям, но по социальному содержанию ― как небо и земля! Чиновники нужны государству с любой формой правления. Они не имеют госпривилегий, они назначаются и увольняются, как остальные наёмные работники. Номенклатура возникает только при авторитарном и тоталитарном правлении. Номенклатура, как любой профессиональный государственный институт, очень эффективна: служивыми людьми движет обязательный для исполнения приказ, поощряется инициатива, и они в тяжких трудах костьми ложатся. В ответ получают для себя и своей семьи гарантированные государством привилегии и блага. Ответственность у номенклатурного работника куда выше, чем у чиновника простого. Особливо хороша номенклатура в трудные для страны времена войн, голода, разрухи и грандиозных строительств, когда нужно организовать работу мобилизационной экономики и обеспечить армию. Тогда номенклатура действует неудержимо и победно, как мощная в бою военная машина. Со временем, когда обстановка в стране успокаивается и нет нужды в мобилизации всех сил и средств, номенклатура закрывается и не "пущает" в свои ряды новых людей. Старую номенклатуру, увы, невозможно реформировать: она самовоспроизводится, родит себе подобных, а привилегии и блага не отчуждаются, если служил на совесть. Когда возникнет необходимость новой мобилизации страны, старую номенклатуру приходится заменять на новую ― это болезненный процесс. Не все даже захотят идти в новую номенклатуру, ибо там ответственность за порученное дело велика, и нужно самому вынашивать и осуществлять государственные идеи. Государева чиновничья служба ― это и особый склад мышления, годы воспитания и самоконтроля. Государственный муж должен отождествлять себя с государством, быть связан обязательствами перед народом. А чиновники, о коих долдонит Козюля, это попутчики из разряда "чего изволите" ― они служат вышестоящему начальству и своему карману, а не государству и народу...

― ...А люди-совки и теперь гнут хребты перед любым чином, ― продолжает Козюля свою мысль.

― Стоять, господин хороший! ― перебиваю, самому даже интересно. ― А что есть, по-вашему, "совок"?

― Вау! "Совок" ― это системное партийно-советское начётничество. Народ ему не верил, но безропотно, если не сказать охотно, подчинялся. "Совок" существует и в отношении церкви, и не только православной: в Бога тоже не верят, но системно ― рабски ― подчиняются церкви. Кому из мыслящих и живущих свободно может быть по-настоящему интересен Христос, который даже "никогда не смеялся"?

― При "совке", однако, у нас было мощное и уважаемое в мире государство. Где оно сегодня ― с вашей либеральной свободой, без "совкового рабства"?

― Главное ― жизнь человека, а не государство.

― Пожелательно ― да, по жизни ― нет. Когда выше человеческой жизни ничего нет, то и Родины нет, и нации нет, и героев с подвигом нет, прошлых и будущих поколений нет, идеалов нет. И даже начальства не должно тогда быть, ибо действия любого начальства ― объективно! ― это насилие над личностью ради блага остальных. И наступает философский тупик: если самоценная физическая жизнь человека ещё и самодостаточна, то утрачивается сам смысл жизни ― ради чего, собственно, жить? Что Родина? ― так, абстракция. Если довести вашу самодостаточность до логического конца, то уже и не пожертвуешь жизнью за свою мать, за жену, ребёнка, друга, товарища, брата...

― Постойте уже вы, товарищ мой непрошеный: теперь могу и сам продолжить вашу патриотическую мысль: "А возродить Россию способно лишь страстное, всеобщее, героическое побуждение ― и оно куда выше интересов и эмоций, царящих в отдельной человеческой жизни". Так?

― Естественно. А как одержишь победу в отечественной войне, если человеческую жизнь ставить выше Родины? "Совок" ― это, первым делом, нерушимый союз начальства и народа; "совок" победил в Великую Отечественную войну, отстоял внешнюю, по меньшей мере, свою свободу и отстроил великую страну. А вы, господин проповедник жизни любой ценой, вы без "совка" стали бы рабом у германских нацистов; и какой из вас строитель ― просто тьфу!

― Ваш "совок" невозможен без репрессий, значит, он плохой.

― Репрессии в разумных пределах очень эффективны для скорейшего продвижения идей и достижения целей ― это проверено историей всего человечества, не только нами.

― Не должно быть таких целей. А сегодня, товарищ Бодряшкин, разве есть поле для репрессий?

― Узкое, но есть: нужно очистить Россию от компрадорской элиты ― и власти этим вот-вот уже займутся. Олигархи не связывают своё будущее с Россией, жёны и детки их давно уже спрятаны за рубежом вместе с капиталом, а на российской земле они только "промышляют", как тати в нощи. И "мировое сообщество" наши репрессии легко поймёт: даже собаки и кошки понимают, когда их наказывают по делу.

― Ладно, раскулачите и посадите зажравшееся аморальное ворьё, поделом, а я-то здесь при чём? Почему и меня, художника ― не мошенника, не вора, ― гнобят сегодня, как при социализме? Нет, товарищ Бодряшкин: у властного либерального начальства осталось прежнее, "совковое", представление о диссидентах. Только к олигархам у них сложилось либеральное отношение: пусть себе воруют, мы ещё и поможем, а то чего доброго устроят заговор, скинут или убьют из-за угла ― с них станет; а вот на беззащитных критиков из недобитой интеллигенции начальники бросаются в штыки.

― Вы рассуждаете, как диссидент из слезоточивой творческой среды, я ― как государственный политик. Человеку приходится жертвовать жизнью: так устроено общество, где есть понятия ― Родина, нация, народ. Оружие создано, дабы убивать, а организованно жертвовать людьми есть прерогатива государства. Революции делаются ради того, дабы в обновлённой стране ценилась именно человеческая жизнь.

― Идеологии, словеса, абстракции ― полная чушь, а люди за них гибнут.

― А вас, господин Козюлькин, устроит, только когда "люди гибнут за металл"?

― Беда, товарищ Бодряшкин, в том, что патриоты ― и не только российские, нет, любые ― патриоты любят Родину отдельно от людей. У патриотов люди ― только необязательное приложение к Родине. И не передёргивайте: либералы превыше всего ценят не жизнь человека саму по себе, а свободу человека, в том числе и свободу умирать.

― Ну да: проиграл в конкуренции за кусок хлеба, кушать нечего ― и свободно подыхай на глазах у людей сытых. Человеконенавистнической у либералов получается свобода. Если, по-вашему, права человека выше интересов государства, тогда и права низкооплачиваемого, как он считает, чиновника разрешают ему залезть в карман государства и брать взятки. Вот и оправдание коррупции, с которой вы "боретесь" на пустыре.

― Человеку нет меры в материальном, вещном мире. Отсюда вытекает сверхценность его жизни.

― Человек состоит из звёздного вещества, он вторичен в отношении материи. Но Родина, народ ― это не вещи, а понятия. Человек ― часть этих понятий, и здесь он первичен. В Конституции России объявлено: "Человек, его права и свободы являются высшей ценностью"...

― Вот-вот! ― играет Козюля за шпиона. ― А вы, товарищ Бодряшкин, толкаете антиконституционные речи. Может, подскажете начальству: пора внести поправки в конституцию!

― Я смелый: подсказывать не боюсь! Это неудачная формулировка законодателя, преждевременная ― списали из западных конституций, из благих побуждений.

― Они и "федерацию", и "президента" слямзили оттуда. Какая федерация в исторически унитарном государстве? Откуда из русской почвы взяться президенту? Нанесли начальники чужих карантинных сорняков, а теперь визжат: не получается у них!

― Права и свободы человека не будут входить в противоречие только при коммунизме, а при капитализме они во многих случаях взаимно исключают друг друга. Говорить о сверхценности жизни при сохранении эксплуатации человека человеком ― демагогия имущих. Свобода возможна только при равенстве людей. А какое может быть равенство при капитализме? Свобода раба на разовую скудную кормёжку ― это не свобода господина на вековую праздность. Биологическое в человеке стремится к неравенству, социальное ― к равенству. Капитализм возбуждает и усиливает в человеке биологическое начало, социализм ― социальное. Когда социальное в человеке окончательно одолеет биологическое, наступит коммунизм. Исчезнут Родины, народы, за которые сейчас надо умирать; не будет войн, денег, конкуренции за злосчастный кусок, и только тогда жизнь человека станет высшей ценностью.

― Ладно, я давно понял: благополучие муравейника дороже жизни муравья. Так в чём, товарищ Бодряшкин, ваше дело? Нет, угадаю сам. Принесли мне от губернской администрации чёрную метку, как у пиратов, или, пожалуй, протухшую рыбину в газетке, как у сицилийских мафиози. Угадал?

― На "Тупике" разверзлась говорящая могила. Ищем наводку. Есть идея?

― Вау! ― Козюля, окончательно отухнув, просиял. ― Учёная администрация пришла на "Тупик" искать заветную могилу, чтобы ночью пить на ней кровь чёрного козла и восхвалять своего владыку Сатану! Луна сегодня обещает быть хорошей, понимаю. Значит, "внутренние органы" интересуют мысли уже и мёртвых тел ― очень любопытно... Новый сезон охоты на виртуальных ведьм открыт!

― У вас ус отклеился, начитанный вы наш, ― опять язвит Маруся.

Чаю, не понравился ей господин Козюлькин. Девушка с веслом, как оказалось, тоже может язвой быть: пол своё берёт! Козюля и не вздумал обижаться, к наскокам попривык: он лишь выпячивает смешно верхнюю губёшку, поджав нижнюю, и опускает на неё глаза:

― Правый? Левый?

― Это, смотря с чьей точки зрения смотреть! ― это уже из меня вылетает машинально.

Во времена застольных баррикад в умах, заслышав только словосочетание "правый-левый", я летел стремглав, дабы успеть выразить своё наинесомненнейшее мненье. Теперь с меня хватит: нет темы бесполезней! У постмодернистов-либералов, убийц всех смыслов, вместо идеологии ― дизайн! А в дизайне "левый" и "правый" меняются легко местами.

― Господин Козюлькин, думаю, ― говорит Маруся, ― легонько всё же оправелый, типа либерал.

― Верно, ― говорю тон в тон Марусе, добивая гадину, ― оправелый российский неолиберал, то есть никакой. Для господина Козюлькина западный либерализм ― сытная кормушка. Серьёзные диссиденты в России выбирают неолиберализм исключительно как кратчайший не уголовный путь к общему пирогу: нажрутся вдоволь, запасутся впрок и отвалят в консерваторы ― жить потихоньку и в удовольствие своё.

― Уж в этой стране точек зрения хватает, ― не моргнув даже глазом под очками, улыбается Козюля. ― Зыбкость позиций такова: кто сегодня правый, завтра левый, а послезавтра... микст. А как дуализм-то во мнениях крепчает! По горизонтали все смещаются с позорной, в глазах Европы, быстротой и бессистемно. Зато с вертикалью, как всегда, всё в беспорядочном порядке: кто высоко вверх залез, до самого дна не упадёт. А чем вам не по нраву российский либерализм? Идеологически он же почти безвреден...

― В идейном плане, ― продолжаю на диссидента наступать, -либерализм не понятен никому. Социализм понятен, нацизм понятен, фашизм понятен, либерализм же невнятен и даже намеренно запутан, российский особливо. В идейном плане западные либералы понятных целей не ставят, если не считать целями создание постмодернистского хаоса в сознании и неразберихи в умах. Наши же безыдейные неолибералы спецом погромче грохочут в барабаны, кричат, визжат, свистят, шумят, травят, спорят со всеми и без нужды противоречат, лгут напропалую ― и всё это, дабы оглушить, ослепить, расстроить мысли и тем сбить со следа заслуженную ими погоню и предотвратить справедливое возмездие. Я думаю, путаность либерализма не от недостатка умов, а дабы труднее было либералов уличить. Ибо в практическом плане им, как и всем, нужны лишь власть и деньги.

― Вот и чудненько: вы согласились ― идеологически либерализм России не опасен, ― продолжает скалиться Козюля. ― Стоит ли нас посыпать дустом? В конце концов, не тараканы!

― Либерализм опасен изощрённым воровством, мошенничеством, растлением, предательством национальных интересов, ― говорю построже.

― На злодеев и расхитителей и в этой стране УК есть.

― "Что не запрещено, то позволено" ― это либеральный принцип ловли рыбки в мутной воде, и попробуй нового злодея упечь с помощью нашего УК. При российском либерализме выходит: в школах не воспитывают, в университетах не учат, на заводах не работают, в морях не ловят, в лугах не пасут, в животах не вынашивают... ― так и попередохнем все и без опасной идеологии. А в более узком смысле, господин Козюлькин, вы кто? "Наблюдатель"? "Лишний человек"?

― Или, худо-бедно, куртуазный маньерист? ― добавляет Маруся от себя.

― Я не обсёрвер и, верно, не Пармиджанино-рус: куртуазный, но отнюдь не маньерист. Где, Фея с палочкой, вы видите в моих моделях намеренную неестественность форм? Хотя, как скульптор, замечу: безумному начальству как раз присуща саморекламная неестественность форм и поз. Где вы видите воплощение далёких от реалий идеалов красоты, одухотворённости и благородства, свойственное маньеризму? Всмотритесь: почти все манекены сосканированы с живых людей. Моим моделям впору выдать российские паспорта с чернильно-несмываемой пропиской...

― Говорите, как о народе... своего рода, ― бормочу вслух: вырвалось непроизвольно.

― Вау! Мой респект вам! Полюбуйтесь: перед вами, действительно, народ ― своего рода! Моделям чиновников, конечно, прибавляю типичные детали и, напротив, отсекаю лишнее ― в этом смысл искусства. Взгляните на ту модель без головы: уверен, по очертанию тулова и прикиду товарищ Бодряшкин легко угадает в ней... Вижу, угадал. Всадник без головы ― большая редкость: поэтому его сразу суют героем в романтическую книгу. А чиновник безголовый ― типическое явление: здесь, как автор, я реалист, даже самому противно. По гражданскому же призванию, я скорее расплётчик сонма узлов лжи и правды, окутавших общество этой страны. Поверьте мне, товарищи, хоть один раз: здесь, на пустыре, в гуще своего народа, я наконец-то счастлив!

― Комедию ломаете, ― не отступается Маруся. ― Нашли место...

― "Шестой тупик" ― замечательное место! Здесь кладезь сюжетов и незанавешенная сцена для буквально толп разнообразных лицедеев! Традиционный театр всем надоел, зато на кладбище такие представленья!.. Вы на кладбище "Голливуд навсегда" бывали?

― Я бывала, ― фыркнув, говорит Маруся. ― Там лежат актёры, музыканты, писатели, поэты и, естественно, миллионеры ― куда в Америке без них! Своеобразно: кладбище в равной мере для мёртвых и живых. Часто приезжают шумные экскурсии, тусовка, посетителям демонстрируют фильмы, разыгрывают пьесы. Не знаю, как с этикой, но уныния нет.

― Вот и я поставил на "Тупике" уже несколько спектаклей похорон, ― страшно обрадовался Марусиной реплике Козюля. ― Везите мне своих клиентов ― гонораром поделюсь. Специфичных погребений становится с каждым днём всё больше. Особенно тащусь, когда перезахороняют прах богатых эмигрантов: меценатов, высокородных дворян или генералов белой армии. Похвалюсь! Недавно местные дворяне заказали мне нечто оригинальное, "в монархическом, понимаете ли, стиле", это чтобы потомкам столбовой эмиграции из Непроймёнщины в Европу навек запомнилось перезахоронение на "Тупике". Обожаю необычные проекты!

― Кто же их не обожает на Руси! ― говорю, самому даже интересно. ― Ну и?

― Слушайте сюда. Сценографию всего мероприятия сочинил сам. Фишка заключалась в столкновении русского характера с европолитесом. Для создания монархической атмосферы подготовил сотню манекенов в драпировке представителей дореволюционных сословий: духовенства с кадилами, чеховских мещан, дворян в звёздах и при саблях, купечества за самоваром, крестьян с косами и серпами, мастеровых в фартуках и пролетариев с молотами и цепями, даже трёх разночинцев с книжками подмышкой подогнал и, само собой, товарища Ленина с "рукой" на броневичке из фанеры, а в политкорректный противовес ему выставил парочку членов императорской семьи. В прелюдии мой закадычный приятель и сторонник Монти Хамудис со своей оторви-командой музыкантов наиграл ретромодные импровизации на траурные марши. Интуристы несли коробчонок праха на подушке. У склепа произнесли вкратце речи по бумажкам, на ломаном русском. Никто, кроме манекенов, естественно, не плакал, не скорбел, не причитал; табакерку с прахом князя в склеп замуровали в пять минут, холостые залпы, венками гранит весь завалили... ― и прочь от могилы: сначала в парк, проветриться, набраться атмосферных ощущений, а позже ― в зал, поминать и расслабляться. Здесь бассейны надувные для них залили с живыми осетрами, натыкали кругом декорированные свечи, вывесили флаги царские, расшитые аляповато, зато чудовищных размеров, как занавес в Большом... Пусть расслабляются! Не работать же в Россию едут! Да и что им кукситься ― никто и не поверит в траур: виновник торжества почил давным-давно, все к этому привыкли, слёзы, если были, высохли ещё в прошлом веке... В зале банкет с икрой и приличной выпивкой: все улыбаются, знакомятся, смеются, удивляются всему. А сквозное впечатление на лицах: вау! ― как в России оказалось хорошо! У тамады мой приказ: в первый час гулянки тост провозглашать через каждые десять минут, во второй час ― через каждые пятнадцать, а дальше все, кто выдержал, пьют уже без всяких понуканий. Как "рашн водка" холодненькой да под рассольчик огуречный поддадут "за упокой", вскоре переходят "за знакомство", мелодии становятся уже позабористей, и публика, вслед за цыганами, танцует. Под занавес выставляем гостям толпу "ликующего народа", Монти бацает "Прощание славянки" ― и аминь!

― То есть, ― уточняю, сам удивлён, ― приедет из Европы компания потомков от дворян второй волны, у одного в кармане занюханная ещё в позапрошлом веке табакерка с прахом князя, местные "дворяне" и попы их облепят, дабы свой ранжир поднять, а вы им подгоняете "скорбяще-ликующий народ"?

― "Их народ" ― так многие из них, представьте, считают до сих пор. Народ, "олицетворяющий сермяжную правду". Сумасшедший дом! И на жэдэ-вокзалах я этих "перезахоронцев" уже не раз встречал со своим народом: и декорации мои, и весь мой недешёвый винтаж интурист прекрасно различает, но охотно принимает, платит. Так принимает кинозритель вид Колизея, набитого доверху якобы людьми, на гладиаторских боях в голливудском фильме. Я устал твердить на всех углах и в микрофоны: во многих телодвижениях общества живые люди вовсе не нужны! Манекен гораздо технологичнее, дешевле человека. Ну, представьте, сколько миллиардов человеко-дней убили советские люди в показухе демонстраций! А манекены не допустят фальши в жизни. Они сами по себе. Мои манекены сродни кошкам: они проживают собственную жизнь, не претендуя на особое чьё-то внимание. А потомки генералов и князей всё, оказалось, на что-то претендуют! То им верни усадьбу, землю, то покрой убытки и верни проценты...

― Поздравляю! ― как всегда, искренне возрадовался я благоразумию чужому. ― Вы, господин Козюлькин, хоть в чём-то коммунист! При слабаках-царях русские дворяне сто пятьдесят миллионов своего народу держали неграмотным, бесправным, во вшах, в болезнях, в церковном мракобесии, секли, рвали жилы, издевались, сосали кровь, вешали на "столыпинские галстуки", попирали все без исключения права, свирепствовала цензура и, наконец, в семнадцатом получили от своего народа по заслугам, а теперь им приспичило на историческую родину прах мучителей везти. И это без покаяний в преступлениях перед народом, едва устоявшим от их побоев! Что бесправные евреи и цыгане: даже первейшие русские купцы и заводчики ― материальные строители России! ― вечно ходили у дворян в разряде "чумазых". Крупнейшая монархия мира, а плясала под дудку Сопляка ― такая мальчишеская кличка у Гришки Распутина была. Государственный долг Антанте в Первую мировую войну ― пятьдесят один миллиард золотых рублей. Вот Антанта и пришла потом свои кровные денежки у побитой дворянской России забирать. Хуже российского дворянства только польское и румынское. Не случайно русский дворянский титул сегодня может купить любой зажравшийся чудак...

Люблю общее мнение! Вот сошлись в оценке русского дворянства либерал-полуеврей и чисто русский патриот ― уже мне как сладкий леденец к мутному чаю в Сломиголовском интернате!

― Зато восстановленный Императорским домом боевой орден Николая Чудотворца, ― продолжает, приободрившись нашим вниманием, Козюля, ― далеко не сумасшедшие ваши чиновные генералы из Министерства обороны раздают направо и налево ― подозреваю, сугубо на коммерческой основе.

― Вы это утверждаете: "Чудотворца" покупают?! ― вопрошаю Козюлькина построже.

― Нет-нет! ― взвивается тот сразу выше клёна. ― Только подозреваю! Читал в интернете. Мне ли, калеке, утверждать: никакого здоровья не хватит в судах против всей вашей обороны...

― Диссидентский хлеб везде не сладок, ― почти искренне сочувствую Козюле.

Мне космополитов немного жалко, как безродных кошек в подворотне: их свобода требует жертв. Но ближе к делу! Наступаю на Козюлю:

― На "Тупике" пляски на гробах имеют место быть?

― Пляски начнутся обязательно, когда тело Ленина вынесут из Мавзолея...

― Я не о посмертных политических расправах! На них, знаем, либералы мастаки: объявили нам войну до двенадцатого колена. Тотальная классовая месть: даже погосты наши не оставите в покое. Я ― про метафизические пляски на могилах.

― Они мне совсем не интересны: я здесь зарабатываю на жизнь. Протест на вынос тела идола ― это запоздалая реакция самозащиты организма исчезающего русского народа. Я, как человек мира, вам сочувствую, как вы ― безродным кошкам.

― Время есть: ещё посмотрим, кто исчезнет раньше ― русский народ или остатний мир!

― После инсульта от посыпанья ДДТ, ― Козюля опять виляет в незаданную тему, ― я стал почти что Ричард Третий: не раз отнимались левая рука и правая нога. Тогда-то мой народ и окружил меня вниманьем и сыновьей заботой: навещал в больничной палате, устраивал на импровизированной сцене представленья, давал концерты, обнимал, тормошил и...

― Неужто и бодрил?!

― И бодрил! Один медицинский манекен женского рода даже массировал меня от пролежней, под ручки белые по нужде водил ― и тем, уверяю вас, спас от инвалидности! В окружении манекенов я впервые почувствовал себя защищённым! Я понял больного Шихуана: к чему ему сдалась охрана терракотового войска на том свете...

Отухни, друг! Козюля, вижу, уже парит и, не останови его, начал бы кривляться, хамить в лицо и нагружать белибердой, как утомительный юморист с телеэкрана. Тогда спросил его о манекенах-казачках. Отвечает:

― В прошлом году заказали сразу казачью сотню. Заказ пришёл по электронной почте, от кого ― не знаю. А на днях четыре десятка казаков привезли в ремонт. В таком... не в разобранном ― в разбитом, даже в изувеченном! ― состоянии я свой народ ещё не видел. Я вам, товарищи, не какой-нибудь чванливый русский дворянин: мне народ свой ужасно жалко. В моей непроймёнской мастерской изготавливают манекены для самых суровых видов спорта: борьбы и бокса. Спортивные манекены все обтянуты телячьей кожей и хорошенечко набиты. Почти такие же манекены, только с образами начальствующих лиц, срабатываю для установки в вестибюлях иностранных фирм: там их ждёт мордобой от кулаков и ног подчинённых, обиженных начальством. Тех и других манекенов при эксплуатации очень сильно проминают... Но казачков вернули, как с Куликова поля: тулова и головы разрублены в куски, проколоты, измяты и даже ― Sic! ― со множественными пулевыми ранами навылет! И калибр не от "макарова" и не от "калаша" ― взгляните...

Войны нет, а калибр знают по-военному!

Подходим к манекену казака поближе. Да, картина ещё та! Разглядываю вблизи, что натворили прусские партизаны, но военную тайну Козюлькину не открываю.

― Калибр МП-40, ― вставляю со знанием дела, ― немецкий автомат времён Великой Отечественной войны.

― Вау! Казачков в Германию, может быть, возили? Какие модели уже не подлежат ремонту ― пустил на переплавку. А эту парочку увечных поставил здесь, как иллюстрацию моего тезиса: вот что стало с манекенами, а на их месте вполне могли оказаться и живые люди! На полусотню казаков снова получил заказ. Пожалуй, цену подниму. Дело тёмное, да мне не привыкать: по светлому пути дорого не возьмёшь. Чем опасней дело, тем больше слава!

― Ставка. А оплатили казачков по безналу из бюджета?

― Как узнали?! Я сам, как увидал у плательщика бюджетный счёт, удивился так, что на всякий случай все налоги по сделке заплатил! Бюджет для меня чреват?! ― с неподдельным страхом вопросил Козюля.

― Чревато выйдет для заказчика... Искусство, господин Козюлькин, принадлежит народу. А вы заладили: "я", "меня", "мой народ"... Что, по-вашему, выходит: искусство принадлежит мне, только вы мне за это хорошенько заплатите и вознесите, как художника, до самых до небес? Где содержание у вашего искусства? Один выкрик! "Мой народ"... Этимологию слова знаете хотя бы? Екатерина Вторая, к примеру, "моим народом" звала дворян и дала ему дворянские вольности, освободила от телесных наказаний, сделала вечным и наследственным собственником своих имений. Любое начальство "своему народу" обязано чего-нибудь давать. А вы, господин хороший, чем осчастливили своих уродов?

― Позвольте возразить, товарищ! Это у "вашего народа" почти все люди недоделки. И лица у них куда страшней, чем у моих. Скорее, рыла классических скотов: не чистые и тупые ― как у многих хрестоматийных героев чеховских рассказов. Ваша, товарищ Бодряшкин, принципиальная ошибка: представлять себе народ излишне романтично, плывущим вдали лебедем ― чистым и прекрасным. Выйди он на берег, окажется гусь лапчатый и неуклюжий, с жалким видом домашней птицы, и примется истошно требовать еды и крова и при этом густо обделывать дорожки! Когда народники в одна тысяча восемьсот семьдесят четвёртом году "пошли в народ", то есть в деревню, то искомого народа в ней просто не оказалось! Бакунин называл русского мужика "свиньёй безнравственной и добродушной". Явившихся к ним из города за правдой жизни молодых интеллигентов эти свиньи поразили своей полной социальной разобщённостью и бездуховностью, своим торгашеским духом, примитивностью личных потребностей, беспросветным фатализмом, безынициативностью и безответственностью, а главное: всегдашней готовностью превратиться из эксплуатируемых в эксплуататоров. Вспомните-ка рассказ Чехова "Добродетельный кабатчик": барин думал, что бывший его крепостной, а ныне кабатчик, Ефим Цуцыков, благодетельствует ему, великодушничает за то, что он его сёк когда-то, и никакого злопамятства ― учитесь, иностранцы! ― а этот вчерашний крепостной мужик сначала сделал барина своим должником, а потом через суд отобрал родовую усадьбу и выселил его на фатеру. Разве что-нибудь с тех пор изменилось? Откуда в один миг на голом месте взялись олигархи? Кем до переворота был олигарх Сироцкий? Рядовым советским крепостным, доцентишкой ― в Московском лестехе, в Мытищах, студентов учил, как фанеру клеить. Одни доценты стали миллиардерами, другие ― вон, в сарайчике, у меня бомжуют. Кто из вчерашних коммунистов разбогател, вмиг из гонителя фарцовщиков и спекулянтов почувствовал себя сродни помещику и дворянину, капиталисту или ростовщику, ― стал узнаваемым эксплуататором трудового народа, заменил собою советское государство, только в отличие от него не принял на себя никаких обязательств перед эксплуатируемыми. Так что напрасно вы, товарищи, всё тщитесь засеять народную ниву хоть чем-нибудь благим: почва-то бесплодна! А мой народ, я многого не предлагаю, примите как наглядное оружие агитпропа на бессовестных чинуш, на всякое безумное начальство. Или, вы мните, верхи уже работают над улучшением жизни у низов?

― Постыдились бы ёрничать, мусьё Козюлькин! ― вступается за "низы" Маруся. ― Поди, шляпу носите, гуляя по Парижу! Ваше тенденциозное разделение действующих лиц на овец и козлищ, ― она, копируя Козюлю, неожиданно сделала одними руками пластичный жест в сторону манекенов, ― чуждо настоящему художнику. Кривляетесь и в чувствах, и в словах! Корчите из себя того, кем не являетесь. А это уже пошло!

Ни разу я не видел свою Марусю такою разъярённой! Подозреваю, ею овладела ревность и негодование на всех мужчин: ведь именно в это время Савелич уже должен мылиться к намеченной вдове.

― Венерочка моя!.. ― пытает втиснуться в отлуп Козюля.

― Вы позорите искусство!.. ― кипит моя Маруся.

― Я новый передвижник!..

― ...Жалкая ехидна! Великое искусство, конечно, не убавляет в мире даже пустяшную несправедливость, но всё равно: вы, если назвались художником, если имеете призвание, вы должны стремиться... Да ну вас к!..

― Умоляю, крези: посетите мою персональную выставку манекенных реконструкций ― там вы найдёте пусть не великое, но с ваш рост высокое актуальное искусство, мамочкой клянусь! А здесь, на пустыре, гольный спецпаноптикум: верная кормушка от богатеньких евробуратин ― кушать булку с маслом и с икоркой художнику тоже хотца! Пропитанья ради, в игре "Кто прав, кто виноват" блюду их правила, иначе не заплатят. Да и российской публике тоже давно нужны гламур и лёгкий дискурс, а не боевики да ужасы...

С последним охотно соглашусь. Славянский характер слишком восприимчив: жестокие сюжеты поражают воображение русских и легко находят себе безумных последователей, а сие чревато. Нам бы прививать в сюжетах то, как не ломать, а строить, как не бить и убивать, а ближнего любить, и... ― ну хотя бы как немножечко счастливо пожить.

― А ведь мы с вами пара! ― вдруг заявляет гад моей подруге в самое лицо.

― Просто новость дня! ― вскидывает бровь Маруся и, с ухмылкой и издёвкой, уже сама оглядывает Козюльку с головы до ног и обратно.

― Вы сами молодая, а, судя по значку на чудном бюсте, как и я, тоже ради пропитанья и славы крепко-крепко подставлялись... И, замечу, крези: я от российского бюджета не отъел со стола у вашего народа ни на копейку ― всё заработал своим потом, кровью...

― Желчью... ― вставляет опять Маруся. Ну, явно не пришёлся на дух ей Козюля, и она его забивает, почище очередного "жениха". ― Ехидна не раскается никогда. Вы, верно, даже не осознаёте, как вас противно слушать! Мужчина тоже мне... "Кто прав, кто виноват" ― этическая категория, она вне пропитания и славы. Совести в вас нет! Да, я себя не щадила, подставлялась: служила своей команде и своей стране ― продавала им здоровье, но и дарила душу. Вы же служите чужим ― и им продаёте душу!

Да, моя Маруся ― настоящая Свобода с флагом: стоять на баррикадах будет до конца! Как в ней это с ходу угадал тот подвыпивший сопляк, трубач из консы?

― Сейчас для русских разделение "свой-чужой" важнее, чем "кто прав-кто виноват", ― говорю: вырвалось непроизвольно. И, подбодрённый Марусиной атакой, вопрошаю иронично, взгляд метнув на крону той коряжистой сушины, где реет алый транспарант. ― А с чего бы заочному диссиденту славить компартию Советского Союза?

― Я ― компартию?!.

Козюля, когда бы ел, то поперхнулся. А так роняет очки на самый кончик носа, поверх их пялится в меня и театрально, с утробным звуком, сглатывает, гадина, слюну:

― Ну, товарищ!.. Славлю я попа Савель Савелича. Он вчера на кладбище службу правил, в своей церкви. Такие откалывал номера!.. Врущих ноты и всякого нерадивого певца из хора псалтырём в медном окладе бил нещадно по склонённым головам. Ой, грозен протопоп, но и хитёр, каналья! Подозреваю: спрятался в попах, чтобы на зоне срок не пришлось мотать...

― Ладно, не Союз... Савелич... ― мямлю.

Увы, увы мне: изумлён прозорливостью Маруси. Вот где пропадают кадры!

― А что означает тогда "К"? Коммунистический?

― Скорей, казённый. А может быть вполне и кабацкий, казарменный, казематный, казнящий, каннибальский, карьеристский...

Козюля продолжает перечислять, а я думаю: это только буквы "ка"! Ничего себе, словарный запас у диссидента! Я всегда удивлялся: почему диссиденты и неформалы безупречно знают русский язык, а резиденты и формалы едва бредут? И, заметьте, все "ка" вполне по делу, касаемо Савелича. Чу, а слово "канонический" Козюля пропустил.

― Так ведь на кладбище нет церкви! ― наконец, опоминаюсь я.

― КПСС её с собой привёз...

И тут Козюля, в красках, вот что рассказал... Вчера, в субботу, едва он с утреца подвёз сюда на фуре и разгрузил свой народ, в ворота кладбища проехали шесть военных грузовиков с номерами гарнизона. Заинтригованный Козюля, предчувствуя спектакль и неизбежный местный "хъюмор", а то и целиком "сатирикон", оставил манекенов на своих бомжей-доцентов и ринулся в погоню. Колонна остановилась на асфальтированной площадке у перекрёстка главных аллей ― единственной на кладбище как бы площади. Солдаты, все зачем-то в камуфляже, вытащили сложенную по частям из прорезиненной ткани надувную церковь, подсоединили шланги и часа за два компрессорами от грузовиков вздули шатёр церкви выше тополей и американских клёнов, с куполом, но без колокольни, растянули сооружение на тросах и укрепили грузом, дабы не снесло вдруг ветерком, оснастили алтарём, убранством всяким, установили gif-иконы... ― РПЦ докатилась наконец до хай-тека. Неладно только с колоколами: звон давали в фанере из старых армейских динамиков. Зато был живой хор.

― Ваш протопоп-десантник, ― зажигает далее Козюля, подмазываясь под мой ритм, ― клеймёный неофит, лис, обернувшийся монахом, как на японской нэцкэ девятнадцатого века, герой в сатирический патерик, только чтобы прописали облик неоклерикала не в жанре шутливых фацеций, а в суровых канонах социалистического реализма. Вот смеха было бы! Сдавал, наверное, с божьей помощью, научный коммунизм в военном училище, звёзды от одного начальства получал, теперь служит другому, держа в уме первое. Постукивает, небось, ваш батюшка начальству: привычка, она сила! Такие новообращённые попы всегда кормились от исповедальни коленопреклонённого народа.

Савелича узнаю: походную вздул церковь! Пригодилось армейское умение накачивать плоты и мосты для переправы. Так и Марусю, как римского легионера, приучил всё брать с собой. Только можно ли церковь с надувными стенами почитать за божий храм ― традиционное место встречи живых и мёртвых? Что же тогда в этом храме Савелич не услышал искомый голос из могилы? С церквями пора особо разобраться! Козюля, в восторге от такого биеннале, в мероприятье тут же влез. Разглядев у КПССа красный в фиолетовую сетку нос и отёчные мешочки под глазами, он посоветовал установить на входе в храм манекенную женскую конструкцию ― "Она плачет о вас". Идея такова: слёзы из дешёвого, но освящённого красного вина ― залитого, само собой, от щедрот продвинутых меценатов надувного храма ― с бодрящим плеском, в две струи, льются в стоящую у самых ног Плачущей дубовую кадушку, откуда все желающие, черпая стилизованными а-ля рус резными из липы жбанчиками и, если душа жаждет, литровыми жбанами, могут сколь угодно на дармовщину причащаться. Само собой, посещаемость храма резко возрастает...

А то! Пить во время службы ― ещё дохристианская традиция. Сомма ― смесь алкоголя и лёгких опиатов ― применялась в службах огнепоклонников. Такой смесью можно не просто задурить толпу, но полностью лишить её человеческого облика и в итоге уничтожить. Приученная к наркотикам толпа стремилась на такие богослужения. А когда её лишали подношений соммы, страшно возмущалась. На злоупотребление соммой указывал ещё Зороастр, но это бедствие свойственно не только огнепоклонникам, но и христианам. Церковные службы ранних христиан сопровождались дружескими застольями прямо в церкви. А кровопролитные гуситские войны в средневековой Европе велись за право пить вино причастия рядовыми прихожанами. В некоторых апокрифических Евангелиях Христос прямо критикует официальную церковь, призывая отринуть опиаты и ограничиться вином. Так что Савелич действовал в русле рекомендации Христа.

Здесь я насторожился и стал в позу боксёра-манекена: сейчас этот урод в хорьковой шубе предложит, как модель для Плачущей, испробовать Марусю! Но у Козюли, как выяснится позже, на Марусю созрели уже совсем другие виды...

― А что не вступили в жидкие ряды правозащитников? ― спрашиваю в лоб Козюлю. ― Всё-таки халява, да и интервью давать не на помойке...

― Я, признаюсь, лез. Лез-лез, да быстро от кормушки отогнали. Халявное корыто обложили такие столичные рыла!..

― Тогда что не подались в эмиграцию? Вы же урождённый диссидент.

― А в эмиграции сейчас личности мельчают. Вот мой папа: в России был большой и длинный Каценеленбоген, в Израиле стал малюсенький, короткий Кац. В Непроймёнске был известный дантист ― всему начальству зубы правил и челюсти вставлял, а там уже тридцать лет на пособиях в ничтожестве живёт...

― Плохим дантистом оказался, ― ухмыляется Маруся. ― Никудышные спортсмены такие же: возомнят, уедут за кордон и годами на лавке запасных сидят. И у всех в печёнках ― вирус Смердякова. Чем вам, отщепенцам, в России русские-то не угодили? Питаетесь от нас...

― Правильная нация одна: "хороший человек", ― рисуется Козюля. ― Сравнительную оценку наций должна сменить этическая оценка индивида. Хороший человек ― ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Я еврей не настоящий ― по отцу, а в натуре... ― так, крашеный блондин.

Уже и у евреев отцов нет, думаю. Вот напасть!

― От рожденья я Гуня Каценеленбоген. Взял новое имя и фамилию матери, должен стать Платон Казубкин. Звучит? Звучит! А баба-капитанша с УВД записала в новом паспорте: Платан Козюлькин. Из греческого имени сделала греческое дерево: у неё в Греции не только "всё есть", но и называется всё одинаково. Кинулся менять ― "Нет бланков паспортов: Гознак в прорыве". А у меня тогда срывалась важная поездка за рубеж. Взял загранпаспорт на Козюлькина ― и всё! Когда через год вернулся и пошёл менять, ко мне с подозрением вопросы: живём под двумя именами? следы заметаем?.. И тут, как я вычислил, Пролом включился и не давал выправить фамилию... Я даже опасаюсь: вдруг востроносый Пролом, как Пиноккио, оживёт ― идти-то ему сюда с кладбища два шага. Он и сегодня меня душит руками Пужай-Сороки ― проломное отродье! Вот, полюбуйтесь на моего палача!..

Ну, кто чьё отродье ― начальство разберётся! Ладно, подходим к манекену аляповатого Пролома. На макушке у того сидит, как птица, пожарный маячок с рожком-сиреной. Козюля со всего размаха, в самый толоконный лоб, влепляет Пролому чувствительный щелчок: и тут же сирена взвывает истошно и капризно ― в тонах сущих мартовских котов... Нет, и мои нервы уже совсем ни к чёрту! Полминуты воя под жестикуляцию Козюли ― и я Марусиной битой, кажется, готов был проломить башку Пролому, только бы замолк! Художник же, насладившись впечатленьем, пресильно бьёт ногою своей жертве прямо в пах ― и сирена, кривляясь нотами, начинает затихать. Тогда автор нарочито экскурсоводным тоном поясняет:

― Впервые лично я столкнулся с Проломом в городском бассейне. Чин, естественно, плыл по дорожке навстречу общему движенью. Типичный хам: плывёт, руки не уберёт, а обязательно заденет, даже стукнет, или ногой лягнёт. Я не уступил. Столкнулись. "Куда лезешь по моей дорожке!" ― забулькал на меня Пролом. Ну, я, как отплевался хлоркой, каяться: "Виноват, мол, ваш чин: не углядел, не слышал! Вам бы проблесковый маячок с пожарной машины на темечко надеть: включил сирену ― все б и расступались. Привыкли спасателям народа уступать..." Из бассейна меня, понятно, сразу же "ушли", а Пролом, говорят, в сам деле, стал плавать с маячком на голове. Что значит подсказать начальству верное решение! Остатние чины только и могут, что в служебных машинах ехать ― крякать на народ, а Пролом даже как в сортир административный шёл, сирену на всю мощь врубал и на все стороны мигал: мол, иду по нужному делу, расступись...

Козюлю, оказалось, голыми руками не возьмёшь! В противостоянии с Проломом он не защищался ― нападал и даже пытался "прикарменить" у того красавицу жену. Разоблачения Козюли и примкнувшего к нему Хамудиса скомпрометировали перерожденца. Хотя, вероятнее, Пролом элементарно с кем-то не поделился или угодил в предвыборную кампанию по "очищению рядов", порученную недогоняющему городскому прокурору, кой шёл на повышение в Москву и посему был особливо бескомпромиссен.

― Так вы на "Тупике" купили место. На кой ляд? ― интересуюсь у Козюли, ближе к телу.

― Похоронил авторский манекен самого себя!

― С целью?

― Отработать процедуру крези-похорон: вдруг придётся в этой стране в бозе почить. Из гроба ошибку не поправишь...

Тут Козюля выбрал из кострища уголёк, набрал из баночки с прозрачной жидкостью полную пипетку и направился в ряды манекенов, театральным жестом пригласив следовать за ним. Нам что ― идём с Марусей, только не гуськом, а клином. Козюля углём делает штрихи, малюет тени, пальцем затирает, придавая выражению лиц манекенов боль чёрную утраты, глазам и щекам накапывает не сохнущие глицериновые слёзы, а в позах, заламывая манекенам руки, отражает скорбь. Получается, однако! На людских похоронах, в глазах и фигурах провожантов столь обнажённого несчастья обычно не увидишь: люди стараются сдержаться, да и привыкли к смерти, манекены ― нет...

― Гражданскую панихиду, ― повествует далее Козюля, ― отслужили на этом пустыре: земле собак-изгоев, униженных и оскорблённых. Мой народ, понёсший горькую утрату, безмолвствовал, не омрачая торжественности минуты, и только взглядами, полными слёз, да жестами отчаяния и скорби провожал меня в последний путь. О, что, сироты, ждёт вас без меня! Любимчиков я ещё при жизни просил участвовать в опусканье гроба. Сначала были речи. От областного начальства официально выступил господин Пужай-Сорока, преемник усопшего Пролома. Он пометил мой недюжинный талант и вклад: наша область, мол, осиротела, погас ещё один луч света в тёмном Непроймёнском царстве, и всё, как полагается, в том же перспективном духе. И вдруг новость: учтя заслуги усопшего, администрация в день моей смерти восстановила мне прежнюю фамилию ― Казубкин, поэтому теперь никто не знает, какую фамилию писать в свидетельстве о смерти и на могильной плите! Впрочем, дайте срок, юристы разберутся, во многонациональных государствах такое с ФИО случается через одного, а ему, то есть мне, всё одно спешить теперь некуда... ― это Пужай-Сорока уже стал успокаивать возмущённых манекенов ― к нему, непроймёнскому, считай, герою, и к бесфамильному не зарастёт народная тропа... Но моя гвардия ― манекены попроще, борцы, боксёры, мишени со стрельбищ, экспонаты анатомического театра ― мои гвардейцы не вняли жалким оправданьям: двинулись строем на Пужай-Сороку с его тоже безмолвными "людьми в штатском". Что тут началось!..

Здрасьте вам! И у меня, прикинул, этимология отчества не вполне ясна! Вот, назвал меня кто-то Онфимом! Онфим ― славянская версия греческого имени Анфимий. Это имя грамотного шестилетнего новгородского мальчика тринадцатого века, времён Александра Невского. Пацан не простой: он автор двенадцати писем на берестяных грамотах и нескольких берестяных рисунков из советского школьного учебника по истории Руси. Есть даже автопортрет Онфима, скачущего на лихом коне и разящего противника своим копьём. Мальчик явно ощущал себя будущим воином: нашли его рисунок зверя и подпись: "Я ― зверь". Рисовать "зверь" научился раньше, чем считать, посему изобразил себя трёхпалым. Ну и что ― трёхпалым? Я тоже воитель с квадратной головой!

Теперь Онфим ― символ Великого Новгорода. Кто может ещё своим именем так похвастать? От имени и пришло ко мне ощущение причастности к самим истокам государства. Оно, наверное, исподволь ковало мой характер. Я, возможно, единственный Онфим на всю Россию ― и это знак! Выходит, некто разглядел во мне, новорождённом, врождённый русизм и указал бессмертным именем собственным путь мой: блюсти Россию, наследницу Руси. А как ещё меня было наречь: не Сосипатром же или Задрогом! Кто, по-вашему, дотошный читатель мой, мог бы сподобиться дать мне столь знаковое имя? Мать отпадает: сбежала, бросила меня в роддоме, завёрнутым в казённую пелёнку. Папаша неизвестен ― этот вообще не в счёт. Работницы роддома и социальных служб ― им ли до изысков редчайших исторических имён для прорв "отказничков"? Значит, с неизбежностью в моей судьбе участвовал начальник из числа анфасных и культурных или из славянофилов катакомбный меценат! Разглядел он на моей буколической, кругленькой тогда ещё, головке верные меты патриота!

И метафизическая память открывает мне картину дарвиновского отбора в Непроймёнской стороне... Вот я лежу в боксе, на коем вместо имени прицеплен номерок, лежу и, дабы просто выжить, сам бодрюсь и голосом, слезою и телодвижением своими подбадриваю белые пятна тётей с бутылочками молока и свежею пелёнкой ― точь-в-точь, как, наверное, в Матерках израненная Тонька, завидев бабу Усаниху и Афоню, пищала и цокала попеременно и дёргалась им навстречу, лёжа перебинтованной в сарае. Коль добился, что белое пятно приблизилось, нагнулось, тронуло и сказало что-то, значит, буду жить! А как ещё не сдохнуть безымянным: отбор не шутит! Я читал: в адаптивные свойства новорождённого млекопитающего входят свойства его родителей, а где мне их было взять? Лежу, млекопитающий, один день отроду, почти без адаптивных свойств, пищу и цокаю, дабы спастись. Ну, а мой папаша? Ну нет во всём мире имени Лупсидор ― можете, всезнающий читатель мой, не рыться в оксфордском словаре. Имя Сидор есть ― на Руси оно с одиннадцатого века. Тогда откуда взялась приставка "Луп"? Отвечу без интриг: не знаю, чья-то тайна! Могу предположить: старому и незвучному сегодня имени Сидор, дабы окончательно не сгинуло в забвении, некий мудрый человече просто добавил звучную приставку. Хорошо бы так. А вдруг, как с Козюлькиным, промахнулись резиденты в загсе, и потом за исправление никто не взялся? Тогда мне тоже может выйти непонятно, что на плите писать. Нечем прояснить! Обычно, в "выкающем" диалоге или близкие люди зовут меня Онфим Лупсид. Иные к отчеству добавляют "рыч" ― из большого уваженья, или если не спешат, или зачитывают имя по бумажке. Бывает, добавляют "ырч" ― это уже признаки деревни. А уж полностью, по слогам ― Луп-си-до-ро-вич ― говорят только в ответственных случаях или, по молодости, так меня склоняли в издевательских целях, но я не в обиде: мне ль, голой сироте, обижаться по пустякам и вообще...

― ...Мой народ тех "людей в штатском" хотя с потерями, но одолел, а Пужай-Сороку взял в плен, упаковал в смирительную рубашку и посыпал трофейным дустом ДДТ ― страшным дефицитом! По скончанию речей Монти Хамудис, мой соратник, ударился в канкан...

― Монти?.. ― тихо сказала вдруг Маруся и нахмурилась.

― Монти Хамудис. Он в этой стране лучший пианист-бугист! Тогда вороны, страшно возбудясь и каркая, с благой вестью разлетелись, и процессия на платформах бортовых камазов, давя бурьяны и стихийные помойки, тронулась отсюда, с пустыря, на кладбище. Это был триумф всей моей жизни! В эмиграцию меня бы так не проводили! Заслышав рок-н-ролл и буги-вуги и разглядев, главное, манекенов, бредущих за отпетым телом, добрая тысяча зевак примкнула к процессии. Они давились выхлопами солярки от грузовиков, возалкав стать свидетелями моих крези-похорон. Маэстро играл с озорным азартом, так что нашёл себе из публики с дюжину клиентов ― для одних он сейчас как раз на "Тупике" играет. Вороны и грачи от возбуждения его басами пришли в неистовство и так галдели и метались, пестря небо и гадя на процессию, что я подумал: апокалипсис начнётся с ужасной войны птиц, как видел на одной японской акварели семнадцатого века. На месте перед погребеньем распили пятьдесят алюминиевых кастрюль глинтвейна, после погребенья ― впятеро больше, гудели до утра. Полевая кухня из Непроймёнского гарнизона по моим французским рецептам сотворила чудо. Было интересно! Не простой же обыватель помер. Я небожитель, но тело бренное начальство зарывает в андеграунд ― выходит пограничный дуализм! Товарищ Бодряшкин догоняет, к чему я клоню?..

И заговорщицки, как весёлый чёртик, Марусе подмигнул.

А, пожалуй! Такого рода дуализм вполне может привлечь любопытствующий дух подземелья. И то: объект любопытства духа на пустом месте упорно борется с начальством, имея и плодя при том собственный народ... Тогда и я Марусе подмигнул: мол, замётано ― нужен доступ к Козюлькиной могиле!

― К тому же, ― продолжает витийствовать Козюля, ― кто знает: может случиться, когда мёртвые восстанут, их возглавят манекены!

― Это ещё почему?! ― говорю построже. Диссиденту надо прояснить! ― Законного начальства везде должно хватать!

― Тела моего народа в могилах лучше сохранятся, а особого ума вещему воинству не надо для мести сущему начальству. Из восставших казачков выйдут просто чудо-командиры: "Шашки наголо-о-о!" А медицинские модели, они уже до боя сами с устрашающими разрезами в груди и на головах: крови не боятся. Не подкачают и военные мишени-манекены: они привыкли к огнестрелу и сами до зубов вооружены. Да что это я, пардон, о виртуальных революциях в присутствии Венеры!..

Тут Козюля, совсем на манер картавого себе в нос француза, рассыпается в любезностях и, за здорово живёшь, ― в моём присутствии! ― предлагает Марусе хоть сегодня вечерком обмериться на сканере, дабы выполнить с неё оригинальные модели:

― Одну ― "сибирской амазонкой", с битой, манекеном во флеш-стиле. Другую ― "сталинской девушкой с веслом", скульптурой в классическом итальянском стиле Шадра, ученика Майоля. Я из вас такую звезду русского бурлеска с косою сделаю ― улетите в Париж, к Диору, не позже Рождества. И Мадам Баттерфляй по-русски тоже подойдёт: коса меж крыльев, винтаж нативный ― вот это будет маньеризм! Да вы, без двух мазков, готовый идол языческий...

― Мокошь! ― кричу я: вырвалось непроизвольно.

― Русская Брунгильда! Я с вами создам новый стиль: брутальный а-ля рус! Решайтесь! Создадим, Мокошь-Брунгильда, брутальный северный русский стиль?!

― Лих-ко! ― вдруг резко соглашается Маруся, и корпус двигает к Козюле.

Я сел: вот бабы! Я вам, доверчивый читатель мой, втираю: Маруся та, Маруся ся, а она косу меж ляжек сжала, и была плутовка такова! Битый час ваятеля гнобила, а в итоге... Неужто решила-таки уйти от Савелича и пуститься вновь по америкам-европам? Русскую брутальную модель у них ещё, в самом деле, не видали! Мы, впрочем, тоже.

Я давно в художников громы-молнии мечу: где у вас, наконец, большой русский стиль?! Русский-то вкус остался: большой размер, простота, изобилие, яркость, звон, мех... А вот со стилем хуже: вторичность одолевает нас со всех сторон. Даже меня. Я не резон, но трудно избавиться от штампов! Пусть, наконец, обветшалые евростили оближутся на нас! Позор, что наши полезные идеи воплощать всегда берутся чужаки! Но только представьте, совестливый читатель мой, как Козюля извратит русскую национальную идею! Диссидентская Мокошь станет Золотой антилопой ― сыпать в его мошну звонкую монету из-под копыт. А какая у него может получиться "девушка с веслом"? Поставит свою модель в вульгарно эротическую позу, выпухлит все интимные места, блудливо раскрасит, весло, похожее на фаллос, в руку всучит ― и на всех евроуглах, взахлёб, по доступным ценам примется опущенной идеей торговать: берите русскую Брунгильду!

― Но сначала, ― почти упёрлась в грудь Козюлькина Маруся, ― закончим дело. С вас ключ от ограды к вашей лжемогиле.

― С моей любовью!

Козюля от воодушевления взвивается, едва не улетев на ветку к своим на фиг дятлам и воронам! Щурится от счастья и опускает ― через очки ― глаза, выразительно пялясь в то место, где между ног Маруси исчезает тёплая коса. Тогда принимается неторопливо стягивать попальчно дырявые свои в нечет митенки и, наконец, бросает их небрежно наземь, как это со своими белыми перчатками всегда делал эпатажный Лист, выходя на сцену к белому роялю. Затем, по-гусарски, скидывает с плеч долой расползшихся хорьков и, с игриво заговорщицким видом, лезет себе за пазуху, извлекает английский влажный от пота ключик на шейном кожаном шнурке. Протягивает его Марусе, но не отдаёт, потирает в пальцах. Говорит многозначительно:

― Тёплый!..

В ответ Маруся, чуть разведя ноги, конец своей косы освобождает, встряхивает в кулаке, дабы размахрился на букетик, протягивает Козюле и нарочито низко, из самого межгрудья, вторит:

― Тёплый!..

С Козюли как упала маска: такого даже бабник-диссидент не ожидал! Опростись, Козюлькин, гад, и знай наших! Он даже изменяется в лице и жестах! Без хорьковой шубы, преображаясь так, что становится почти нормальным, и я даже забываю на миг о его вражьей сущности, творец берётся за тёплый конец Марусиной косы, мнёт, подносит к носу, уже без обычного придуренья, не торопясь втягивает, шевеля ноздрями, воздух и говорит пять фраз, вслед каждому понюху:

― Ва-у!.. Феромоны того стоят... Пора в поход собираться... Хватит овёс на привязи жевать... Застоялся...

Маруся удовлетворённо хмыкает, отбирает косу, отводит её за спину и заправляет под ремень, ключ суёт в задний карман и с приветливым вопросом гнёт на Козюлю бровь. И тот, ликуя, объясняет нам, как на кладбище найти Монти Хамудиса: "Услышите басы, а дальше могилу он покажет..."

Я, до лёгких матерков, собою не доволен: в наводке на концептуальную могилу отличилась первым номером Маруся. Я же занял второе первое место...

Из личного. Недёшево мне обошлось знакомство с паноптикумом Козюли. Наверное, сказалась природная впечатлительность, стократ усиленная присутствием Маруси. Мне в следующую ночь приснился сон... Сначала обступала темнота, и я слышал слабый шум, возню подле себя, какой-то шелест, чмоки, и раз за разом меня пронизывал озноб от прикосновений к голому телу чьих-то неприятных рук. Вдруг один глаз ― мой глаз ― открылся! Вижу им Козюлю. Тот в чёрных очках, босоногий и в хорьковой шубе, а поверх напялен грубой кожи куцый и замаранный мастерового фартук. Сопя и потея, Козюля лепит меня из рыжей глины: как раз приляпал один глаз, отошёл и, по обыкновению, с издёвкой, любуется своей работой. Я в ужасе: меня, немого истукана в мой обычный рост, мастерят в каком-то странном полуподвале, скорее каземате. Здесь темно, голо, бетонный пол, кресло-трон посерёдке, грубый деревянный стол, на нём тазик с глиной, ваятеля варварские инструменты ― и больше никого. "Даже очков чёрных не снимет, сволочь! ― думаю с отчаянным негодованием. ― Что он так увидит? Как пить, наляпает мне что-нибудь не то!" Вот он в руках размял не очень ровно второй мой круглый плоский глаз, похожий на беляш, и приляпал. Я стал бинокулярным и тогда увидел всю катастрофу... Неужели этаким уродом и будет Козюля обжигать меня в печи?! Всему конец! Патрон!.. Маруся!.. Люди!.. Как я, гвардии премьер-майор, вам покажусь?! А тут ваятель хренов в рот ко мне обе пятерни свои, вместе с рукавом хорька, засунул и проминает вовнутрь большую полость, да так глубоко, в самое горло, что глина, чую, задыхаясь, вот-вот полезет из моих ушей... Сосредоточенный такой Козюля, аж язык высунул, будто модельку самолёта клеит. Тогда особливо стало неприятно: благо ещё, что он не курит, чеснока не ел и зубы, наверное, почистил. Хватит проминать! Этак и не рот получится, а пасть ― такая кого хочешь проглотит целиком! Зачем мне такая пасть?! Он ― это поиздеваться, отомстить? ― наконец, довольный, вылез изо рта... Опять, с придуреньем и гримаской, смотрит... Потом Козюля из-за пазухи хорька вытаскивает свёрнутую трубочкой бумажку с заклинаньем и в разинутый мой рот суёт ― и я как бы оживаю: могу, чую, шевелиться, но не говорить, из страха, что заклинание выпадет изо рта, и я стану неодушевлённой глиной, засохну и рассыплюсь в прах.

Козюля:

― Таким и ступай, мой Голем: вдохновляй народ на любовь к начальству.

Ах, я теперь Козюлькин Голем! Я кукла! Манекен! Голем ― Франкенштейн из глины, созданный, по легенде, для выполнения сомнительных работ и поручений еврейской общине во благо. И тут я куда-то уношусь... Передо мной замелькали картины плотных масс народа, затем они совместились в одну массу, и я очутился, как бы одновременно: в битком набитом советском автобусе, утром, когда трудовой люд весь едет на работу; на городской площади в тесных колоннах Первомая; в громыхающем вагоне метро в часы пик; на пролетарском митинге в заводском цеху, у Пентагона; на трибуне забитого сверху донизу стадиона... Со всех сторон меня ненароком обступили люди, плотно слишком прижимались, своими телами не давая поднять "ленинскую" руку и даже шевельнуться. Вижу: они в лучшем случае равнодушны, без понятий, в худшем ― недоброжелательны и злы. В смысле, не сами по себе злы и равнодушны, а к моим готовым вырваться речам: как будто знают, к чему буду призывать, ― и заведомо "не разделяют"! Не разевая рта, дабы не потерять проклятую бумажку с заклинаньем, я всё тщусь объяснить народу: почему он обязательно должен подружиться со своим начальством. Я снова пробую хотя бы выдрать кверху руку, дабы жестикулировать, махать, но из-за тесноты и этого даже не выходит. А в спину ― лом чьих-то плеч и локтей. Тогда, уже задыхаясь, хотя бы вблизи стоящим людям строю убедительные рожи, а в доказательство едва не плачу из больших своих и круглых глаз... Но люди мною страшно недовольны. Они в упор подступают, уже и ругают, и бьют по квадратной голове, давят и в сильные толчки меня теснят на какой-то задний выход, откуда никакого входа уже нет. Товарищи, со мною, глиняным и обожжённым, обращаться так нельзя: рассыплюсь в черепки! Я с новым ужасом осознаю: в густых народных массах без громового выкрика неслыханного слова простые люди указующего разума не внемлют! Что ж: придётся погибать! Пусть видят, как Бодряшкин может погибать! И я, из последних сил напору безумной толпы противостоя, собрался было прокричать: "Нар-р-род!" и вдохнул поглубже... ― тут-то заклинание Козюли и застревает в горле: я давлюсь бумажкой, задыхаюсь, падаю на спину, бьюсь затылком об пол и, объятый предсмертным ужасом, просыпаюсь. В комнате душно, как полагается в "хрущёвке" летом...

И вот что я подумал, продышавшись на балконе и попив чаю с долечкой лимона. Исторически скоро нас окружат роботы. Они будут выполнять за людей многие работы: в перспективе ― все, включая размножение. Каждый человек станет начальником над своим роботным народом. Миллиарды роботов! В отличие от Голема ― живой, но не имеющей души куклы ― роботы будут привязчивы к хозяевам-начальникам, как домашние животные, и тем более роботы-мамы и роботы-папы будут, по программе, любить "своих детей" ― будущее человечество то есть. Машины будут сопереживать, сочувствовать людям и при этом будут к целевым групповым действиям способны. И если роботный народ увидит несправедливость в отношении своего начальства или "своих детей", то поднимет осмысленный и беспощадный бунт. Шествие манекенов Козюли ― чем не прообраз манифестаций вышедших из повиновения машин?

Глава 5

Кладбищенские духи

― Наша цель, ― говорю Марусе, ― отыскать на кладбище могилу, интересную метафизически, и тогда из неё вызвать говорящий дух. Посему главной аллеей не пойдём: там лежит начальство, богатеи да цыганские бароны ― какая с ними метафизика. Давай-ка срежем по диагонали: махнём лесочком и через овраг...

Боковою тропкой с козьими следами и помётом идём боевым разведгуськом: я впереди, Маруся замыкает. И тут наткнулись сразу на шесть чёрных кошек, свежезаколотых: их убили, верно, прошлой ночью сатанисты, каждую ― я без труда сосчитал! ― тринадцатью ударами ножа, и разбросали трупы по могилам. А одну кошару, всю иссиня-чёрную, в беленьких носочках только, прибили медными саморезами к поклонному сосновому кресту. Увидев первую картину, Маруся из волшебного своего рюкзачка вынимает отвёртку и чёрный полиэтиленовый мешок для мусора, подаёт мне, сама отворачивается, качая головой. Я же снимаю распятую кошару: отмучилась, бедняга, за несовершённые грехи ― не до конца окоченевшее ещё лёгонькое тельце опускаю в мешок, аминь! По личному опыту знаю: в таком месте, как "Шестой тупик", и дохлая кошка может пригодиться...

Да, осовремененный читатель мой, разучились мы понимать своих предков. Согласно Русской Правде ― первому своду русских законов, созданных Ярославом Мудрым 800 лет назад, ― за нечаянно убитого соседского кота нужно было отдать вола!

К этой, самой поруганной, могилке я ухом и прильнул, слушаю ― молчит! Чу, звенит неподалёку колокольчик! Или уже мерещится?! Нет: прямо на нас опрятная, в холщовом фартуке с большим карманом и в стареньких ботах, старуха-пастушок ведёт межмогильными тропами гусёк скота: восемь коз и три коровы. Разговорились. Я:

― Сторож ночью слышит голоса?

― Тю! ― старуха-пастушок коротенько, навскидку, перекрестилась мелко. ― Сторож ночью спит, в живом уголке, по обыкновенью. А, случись, не спит ― с похмелья ― слышит шороха, скрыпы, гул да всякий шум. Говорит, на пруде булькает: газ из тел выходит, подымает большие пузыри ― во, страсть какая! И если ночью деревья от ветру не шумят, звенит по лесу будто колокольчик...

― Ваши козы, что ли, заблудились и звенят?

― Тю! Сторож толкует: из могил звонят! Страх есть такой: быть погребённым заживо. Родственники, какие побогаче, в гробех оставляют даже телефон с проводом, а тому покойнику, кто победней, кладут под руку колокольчик. А вот на днях, говорят, бомж непутёвый залез в пустой забытый гроб и крышкой-то накрылся: от собак ли? от дождика или ночь переспать? ― бог весть! Его пьяный землекоп, не глядя, закопал ― не помнит где. Творятся тут дела! А то: какие имена легли в могилы! По ночам венки горят!

― Статическое электричество. Горит у нас везде... Залил водою из колонки, делов-то!

― Тю! Воды давно в колонках нет. Антихрист поломал: ржавеют. Теперь водичка покупная или с дому с собой вези...

― Будет вам, бабуся! Какой-нибудь умелец, продавец святой воды, колонки собственноручно изломал, абы для мытья памятников и поливания цветов воду покупали у него. Он и антихрист, в своём роде, чёрт.

С кладбищами пора особо разобраться!

Идём с Марусей дальше. Вот куртина старых-престарых, но правильных могильных крестов ― тёмных и уже трухлявых, источенных короедами и личинками жуков-усачей и златок. Здесь пол и возраст покойного обозначен самим размером деревянного креста: на могиле старца самый большой отмеренный крест, на могилке ребёнка ― маленький, на женской могиле ― тоньше, чем на мужской, но такой же длины. Здешних покойников ещё, наверное, закручивали в саван ― в кусок полотна, сшитого нитками белого цвета, швом наизнанку, при том иголку держали "от себя", а в гроб клали "кручёную нитку" ― развязанный пояс с прижизненного одеяния покойника. На отшибе врастает в землю столетняя могила порочной женщины: ей православного креста не положено ― здесь "кладка".

Меж лапами корней сосны, чуть ни наступил, притаилась тихая могилка спаниеля или кота любимого: на "Тупике" тихонечко хоронят домашних животных, приходя с совком или складной лопаткой.

На плитах и куда паршивая рука достанет, если приглядеться, надписей тьма, как на стенках в иных общественно значимых уборных. Доброхоты от могильного юмора тоже с воодушевлением творят, никогда бы не подумал. Я не шутник, но чёрный юмор обожаю!

Вот, на деревянной лавочке, у могилки юной девушки, нацарапано по краске: "Эх, а ведь я тебя предупреждала: не надо использовать китайские прокладки. Твоя навек подруга, Катя".

Ещё на плите покойного ― из молодых да ранних ― наискось и наспех острая, гвоздём, царапка: "Здесь лежит друг наш, Гоша. Он, следуя рекламе, брал от жизни всё! Быстро же добрался... А нам теперь траву сей, цветы носи".

Через пять шагов ― уже мелком, неровным шрифтом: "Спи непробудно, друг. Твои навеки, Водка с Пивом". И рисунки скорбящих ― пол-литры с наклонённой головкой и кружки с вытекающей пеной.

У другой могилы, вижу, поставлена на ножки аккуратная и свежая фанерка. На ней угольно-чёрной краской на жёлтом фоне в неумелом подражанье готическому шрифту ― уж верно, не князем Мышкиным ― выведена надпись: "Осторожно! Потомственная колдунья Лора Звездатая цветы и грунт заговорила от воровства и вандализма на несчастье. Третий год работает безотказно!". Вот уж дуриловка от неутомимых Лор! Цыгане и таджики с козами, однако, грамоты не знают, а пьяницы-"цветочники", конечно, не удосужатся прочесть.

В том же рядке могил установлен свежий поклонный крест и надгробный камень с эпитафией: "На сим погосте упокоен любимый муж мой, писатель Силый Дроволось, отдавший 13 пьес и 26 романов под суд людского безразличья. Уж лучше бы, как я, соляркой торговал!".

К другой плите надгробной, у самого подножия деревянного креста с обнажённою и тощею фигуркою распятого Христа, надпись: "Тут сошлись в одном два неудачливых гимнаста".

По скорбному соседству, на дешёвой пирамидке из оцинкованного железа, простецкая надпись бедняка: "Лежу, еды не прошу".

А здесь покоится советский чиновник: "Под судом и следствием не находился. Наград себе, правда, тоже не снискал". Чиновник, значит, добросовестный, но уж очень мелкий.

Могила старика-мордвина: "Родился в бане, вырос на полатях, пил сусло...". Дальше надпись стёрлась, но по смыслу должен был окончить земной путь всё в той же бане.

На могиле крупного администратора: "Доверял только смерти".

Дальше ― сокровенное для русских: "Я умерла осенью, в последний тёплый денёк бабьего лета. Не хочу переживать ещё одну зиму".

А это философское: "Полумёртвому быть мёртвым лучше, чем живым".

"Сыграл из клетки в ящик. Делов-то!".

"Вы, бродящие средь могил, не торжествуйте".

"Только при смерти я стал как все и, наконец, почувствовал себя человеком".

"Умер с достоинством: успел выплатить ипотеку".

"Мужья мои! Здесь лежит прах вашей неукротимой Манны, украинки из Жмеринки, в девичестве ― Паниматки, в первом браке ― Запаловой, во втором ― уже не помню, в третьем ― Борзаччи, в четвёртом ― Хвалибога, в пятом ― Натоптыш, во вдовстве ― опять Паниматки".

"Всё зря. Лежу никем не оплакан. Прохожий, посей траву".

"Меня "видели насквозь" буквально все: начальство, сотрудники, соседи, муж... Стоило ли им так стараться? Или я была такою интересной?".

"При жизни меня выел червь "назначенного героя". Иные черви уже не страшны".

"Умер под проклятие жены, что оставил её и детей ни с чем. Будто у меня что-то было".

"Мой муж принадлежал какой-то партии. Я принадлежала мужу, значит, я принадлежала и партии?".

Дальше какая-то экзотика: на плите в форме стопки банковских карточек лежит жёлто крашенный гипсовый банан и воткнута натуральная сапёрная лопатка, а надпись ― "Banana skin and grave brigade" ― дословно даже я легко переведу: "Банановая кожура и могильная бригада".

― А не дословно, Маруся миа?

― Американская фраза из области финансового менеджмента пенсионеров. Означает: "Одной ногой в могиле, другой ― на банановой кожуре".

― То есть куда и во что, старичок, ни вкладывай, всё равно окажешься в убытке?

― Так точно. Здесь, наверное, лежит финансовый советник пенсионеров: съездил в США, подучился "инвестировать" деньги пенсов...

― Сиречь, отымать деньги четырьмястами сравнительно честными способами...

― Естественно: финансовые советники легко играют на страхах старичков. Но этому советнику не прокатило: потерпевший военный пенс грохнул его сапёрной лопаткой...

Войны нет, а грохают по-военному!

Рядом, на совсем дешёвом серого цвета памятничке, скорее похожем на поставленный вертикально дорожный бордюр из бетона, над фамилией выбита бутылка с отчётливой надписью "Рябиновая": в глазах родственников образы усопшего и рябиновой настойки, видно, оказались неразделимыми. Утешайся, родной...

А под кустом страшненькой сирени, от коей мухи дохнут, находим с моей Марусей шедевр дня: официозного вида скромная, без признаков оградки, могилка с железным конусом памятника и строгой трафаретной надписью: "Контрольное захоронение".

С юмором и народ, и его начальство! И саму Смерть ― метафизически, конечно, ― засмеют.

Дальше, в просвете леса, видим, как в одной ограде лежит на одеяльце пожилой мужчина в плавках: живой, одетый в гражданское и читает книгу вслух. Никак прямое общение с загробным миром? Подходим, интересуемся: мол, чем занимаемся, гражданин хороший? Оказывается, он вдовец, а когда был мужем, они с женой в семейном кругу любили читать вслух английские детективы в старых переводах. Этой весной любимая жена ушла из жизни, и он по выходным дням продолжает традицию и готовится лечь рядом ― воссоединить семью. После столь завидного ответа вспоминаю "Старосветских помещиков" Гоголя, вздыхаю о своём и смотрю на Марусю, а она опускает глаза и молчит...

Подходим к куртине католических надгробий и крестов. Там, за кустами беспокойно мечутся две чёрные фигуры. Летом ― в чёрном?! Монахи, что ли, не пойму? Как вдруг женский истошный крик, затем мужской угрожающий ― и из кустов выбегает вроде как девица в угольно-вороных развевающихся космах. Летит стремглав в нашу сторону, петляя меж оградами могил. За нею, меж сиренью все её зигзуги повторяя, гонится тоже угольно-чёрная длинноволосая фигура, только покрупней. Не соображу я даже в этом мельтешенье: у обоих, как заведено в подземельях, иссиня-белые лица, чёрные губы, брови и, как обведённые углём, запавшие глазницы! Неужто мёртвые уже восстали, как только что Козюля предвещал?! Значит, во времена либерализма уже и кладбище не даёт покойникам гарантии спокойствия и тишины?! Или это говорящая могила, метафизически почувствовав меня, свою погибель, выслала на нас войско мертвецов?! Ну конечно: у мертвеца, что покрупней, в руке сверкает нож! Сам он в плюшевом плаще и чёрных кожаных штанах в обтяжку, весь в каких-то бляхах и застёжках, причём начищенных до блеска. Он, что? ― соображаю наспех, ― лёжа в гробу, драил на себе железные пуговицы и сапоги и нож напильником точил?

― Мертвецы, ко мне! ― кричу построже. ― Я здесь по ваши языки!

Ну, девица, хоть и покойница, и несётся уже прямо на меня, но успеваю разглядеть: она с нетеатральным выражением страха на мелованном лице ― такая не опасна! Её пропускаю на Марусю и слышу задним ухом диалог: "Села быстро здесь!" ― "Ой, не могу: мне плохо!" ― "Напилась, дура! Сядь!" А сам изготавливаюсь против летящего ножа. Через мгновенье, слева от меня, выдвигается Маруся ― уже с битою в руках, на полузамахе.

― Зарежу! ― визжит покойник, налетая в страшном возбуждении психической атаки.

Надо собраться! А то с одного задания местами урезанным вернулся! Решительно контратакую: молниеносно выдёргиваю из мешка за хвост дохлую кошару, бросаю её в бледнолицее лицо покойника и воплю, как учили:

― Мя-я-яу!!!

Отпрянув и машинально закрываясь, покойник вскидывает руки: и тогда Маруся битой ему по запястью хрясть! ― нож так и отлетел в траву! Покойник взвыл, прямо как живой, и запрыгал на месте, прижимая к себе перешибленную руку. Мертвецы разве испытывают боль?! Для закрепления успеха вынимаю из мешка ещё одну кошару, держу опрокинутой за хвост, сую к лицу покойничка, тот уже пятится: "Не надо!" Здрасьте вам: что за восставшие мертвецы пошли! Одной дуре плохо, другому больно... Смотрю, а через обширный синяк на запястье обезоруженного кровь проступает ― красная! Ни чёрная, ни синяя, ни фиолетовая и даже ни коричневая гемолимфа, как у колорадского жука... Покойничек-то оказался липовым: не выдержал бесхитростной проверки!

И скулит:

― Руку сломали! Я хотел её только попугать! Что мне теперь дома будет...

― Наши готы ― ну чистый детский сад, ― говорит Маруся. Она уже скинула свой волшебный рюкзачок, вынула аптечку и принимается обрабатывать трясущемуся парню рану. ― Кожаные груши для скинов. Стой, придурок, смирно!..

С неформалами пора особо разобраться! Оглядываю поле боя: готы повержены, как всегда. Готесса, как бежала, видно, растряслась и измоталась ― и теперь, расставив ноги и согнувшись до колен, блюёт у комля весёленькой берёзки. Приятно бывает видеть даму в удручённой позе! У неё сейчас острый миг самопознания: лучше мне со следствием пару минуток подождать. Деве лет шестнадцать. Её лицо сейчас закрыто длинными волосами цвета угольного антрацита из орденоносного разреза; до спринта они, похоже, были уложены в причёску а-ля "взрыв на складе пеньковой верёвки". Оголённую шею обрамляет инкрустированный широкий чёрный ошейник, коему позавидуют даже самые холёные собаки-медалистки. Чёрная ажурная кофточка в обтяжку, а поверх неё напялен, совсем не по погоде, тесный кожаный корсет. На руках по самый локоть чёрные перчатки ― кожаные тоже. По мне, хороша на ней одна только парчовая длинная юбка ― бордовая и вся в замысловатых ненашенских узорах. Дорогущий же прикид! Развела родаков на амуницию новобранца в армию зомби новой волны...

Гот выглядит постарше: лет девятнадцати, хотя чёрт его разберёт, с таким-то макияжем! На нём чёрный плащ, кожаные чёрные штаны в обтяжку, кондовые полусапоги на гусеничной подошве ― мои туфли рядом с ними покажутся едва ль не плоскодонками для пляжа. И с головы до ног весь в блестящей фурнитуре. Лицо выбелено и размалёвано угольным карандашом. Меня так и подмывает готу в рожу дать ― в воспитательных, любой одобрит, целях...

Как же все их причиндалы нарочиты! Сколь неуместно выглядят они в последнем в жизни "Тупике"! Депрессивные ребятки. Уж лучше бы сии "романтики" оказались натуральными мертвяками из могилы. А то лишь козыряют: "Скорей бы сдохнуть!", а сами на родительские денежки пакуются, в родительских квартирах проживают, от армии косят... в общем, не молодая гвардия, а мусор бытия.

Тогда приступаю к следствию:

― Как звать?! ― говорю построже готу.

― Кремоза.

― Ты вопрос не понял? Документы! Адрес регистрации и фактическое место проживания! Телефоны! Место учёбы и работы! Где, кем работают родители? Тебе светит покушение на убийство! Оружие с отпечатками, жертва, два свидетеля ― всё есть! Надо-о-олго сядешь!

Тут из лицевой побелки гота, прямо на крахмальное жабо, хлынули одновременно слёзы, нюни, слюни и дорожки пота. Это я ещё сопли опускаю! Все мои последние надежды хоть как-то оправдать для здорового общества экзистенциональность субкультуры готов рухнули в единый миг. Сопливый декадент разве поможет мне отыскать говорящую могилу?

Среди всхлипов и причитаний на судьбу "чёрного романтика" ― с предъявлением справки из "дурки" о "депрессивно-суицидальном синдроме", с закатыванием обоих рукавов и демонстрацией порезов на венах и прижиганий сигаретами ― прояснились следующие обстоятельства дела. Он, такой-сякой, заканчивает художественную школу, мечтает поступить в академию искусств. В готах четвёртый год. Пора, конечно, завязывать: все кому не лень обзывают великовозрастным придурком, на почве готики с профкарьерою серьёзная проблема зреет, да и эти отморозки, скины, в подворотнях, в лифтах ловят-бьют. С Шианадалью... со Светкой, то есть, познакомился недавно. Сегодня впервые привёл её на "Тупик": рассчитывал оприходовать тёлку ― и на этом с готикой завязать. Пили сначала слабоалкогольные коктейли из алюминиевых банок, затем пили кровь друг у друга из порезов на руках: так положено ― они вампиры! Как напились всего и накурились травки, одурели, стали клясться в любви до гробовой доски ― так принято, у кого душа погружена в отпетый декаданс. А когда будущий художник полез к подруге с модным сексом на могильном камне среди католических крестов, новообращённая девица испугалась: оказалась целкой, да и живот к тому времени пучило невмоготу. Ну, понятно, рыцарь вознегодовал: родители и так денег не дают, а тут за свой счёт поил-поил шипучкой дуру, а отдачи ― хрен! Вскипела голубая готическая кровь: принялся крушить католический погост: все урны, на фиг, опрокинул. Произведя эффект, взялся за своё: вынул опять ножичек, каким резали сначала вены, так, просто припугнуть... ― дальше знаете сами. Отпустите меня, клянчит, обещаю: к вечеру привезу ребят с инструментом и материалом, всё здесь восстановим, а девушку в целости отвезу домой; я хорошист, почти отличник, рисую факультетскую газету...

Ну, чем не кающийся в учительской шкодливый пионер? Готы тоже мне! Эту молодёжную субкультуру искусственно создали политики и торгаши: первые ― дабы канализировать протестное настроение и свойственную молодым людям претензию на качественную инаковость, вторые ― дабы тянуть денежки из родителей столь особливых детей ― легко внушаемых или склонных к суициду. Теперь утверждаю шире: на все современные молодёжные движения есть политический заказ. В закрытых учреждениях высокооплачиваемые спецы, сами отнюдь не молодые люди, изобретают и тщательно прорабатывают цельный образ заказанного им движения, включая идеологию, структуру, стиль, сленг и всю прибамбасную атрибутику в мельчайших подробностях, а затем эту привлекательную наживку для отлова внушаемых и слабых умов выставляют на продажу. Молодёжные субкультуры возникают в любом дряхлеющем обществе объективно и неумолимо. Взрослые же своим родительским безумием могут собственных детей лишний раз спровоцировать на уход в андеграунд, в новые варвары от декаданса, в творители всякого непотребства и уродств, кошачьих концертов по ночам, будто для этого не хватает политиков и спекулянтов, кому принадлежат все СМИ. Вот, беспечный читатель мой, на своей кухне, вечерами, говорите-ка при детях, да почаще, о безнадёжности положения в стране, о дураках-начальниках, о бесчисленных ворах-чиновниках, о низкой зарплате, о плохой погоде, катастрофах, о грязи на улицах и развороченных помойках, о вирусах и террористах, о нищих, нелегальных эмигрантах и стаях бездомных собак, что всё на свете плохо и счастливой жизни нет... ― и из своих детей получите стиляг, панков, металлистов, рэперов, скинов, байкеров, граффитчиков, люберов, готов, эмо, растаманов... Это я ещё самарских горчишников и фургопланов опускаю!

Да, быть неформалом очень интересно: особенное видение мира, роковые тайны, групповщина, конфликт с начальством, суд...

Но вернёмся к родным осинам...

Готесса Шианадаль тем временем утёрлась, оклемалась и уже поглядывает в мою сторону с великим любопытством. Маруся отпоила её чем-то из своего волшебного рюкзачка, обработала и заклеила ей антибактериальным пластырем порезанные руки, успокоила и вообще. Теперь рядышком сидят на примогильной лавочке, обнявшись, как две сестры родные. Маруся шепчет ей на ушко что-то. Впрочем, я-то знаю, что: "Ну, посмотри, Свет мой ясный, на чёрную кошару: её тоже какой-то злодей или больной дурак приманил к себе и убил. Теперь вот окоченелая, с оскаленной пастью валяется в песке. Ты хочешь такой судьбы? Представляю: горе-любовничек твой, дешёвенький пацан, совсем не брутальный, с готическим пафосом читал "Люси" Уильяма Вордсворта, в графоманском переводе, что-нибудь:

Забывшись, грезил я во сне,

Что у бегущих лет

Над той, кто всех дороже мне,

Отныне власти нет.

Ей в колыбели гробовой

Вовеки суждено

С горами, морем и травой

Вращаться заодно.

А тем временем подпаивал свою Люси отравой с красителями, чтобы потом развести на негигиеничный секс. Как это пошло, глупо, опасно ― фу! На кладбище, подруга, всё пропитано трупной жидкостью, а она смертельно ядовита. Ты разве в самом деле хочешь умереть? Красивая такая девочка, вошла в самый выставочный возраст, а руки бритвой искромсала, останутся рубцы. Для чего, кого? Или тебе нравится чувствовать себя обдолбанной в хлам? Ты в зеркало видела себя, обдолбанную в хлам? Самое важное для девушки твоего возраста ― образование и милый друг. Не порть себя ― останешься без доброго друга. Издали на юбку твою парчовую посмотрят женихи, на кожаный корсет и весь прикид ― да, Шианадаль, готесса, евро, хоть куда, а вблизи сразу увидят: дура с Байконура! Не скажут о тебе: "Девушка-вампир из романтического фильма", а скажут: "Одна дура из шестой школы ― да пошла она!" Все, без исключения, мужчины обожают у нас чистенькую гладенькую кожу: рубцы их пугают, отвращают: мужчины, крича в голос, от них бегут. Заверни рукав. А теперь смотри, какая кожа у меня: чистый бархат. Погладь мою руку и свою. Разницу осязаешь? Я старше тебя на десять лет, а случись правильный мужчина между нами, потрогал обеих ― и выбрал бы меня. Цени своё тело, девочка, обихаживай его, береги себя всю до ноготка и волоска. А чёрный цвет голубоглазой тоненькой блондинке не идёт вообще: приличный кавалер увидит ― фыркнет, как на нелепо обряженную куклу, манекена..."

Ладно: поручаю готу захоронить убиенных кошек, а дабы не смылился с крючка, сотовый у него отбираю, как учили, пообещав вернуть вкупе с ножиком завтра, в ЖИВОТРЁПе, после доклада, ― и тогда отпускаю обоих готов дальше жить...

Трогаемся в путь и вскоре выходим на полянку. Здесь к одинокому стволику сосны с опалённым комлем прибита фанерка с выцветшей объявой: "Администрация "Шестого тупика" просит родительских костров не жечь". Сохранилась, наверное, с зимы: летом-то не жгут. Палить костёр ― старый поминальный обряд: согревают покойников своих ― холодно им там. Вот русские расчистят снег, навалят дров, соломы, бурьянов, разожгут костёр пионерского размаха, поставят рядышком, на табуреты, водку и кисель с блинами и зовут родителей поимённо и всю упокойную родню виртуально согреться у огня. Говорю же: холод! У какого народа ещё такой обычай есть? Разве что у финнов? Это у них, писал в дневнике Максим-наш-Горький, промозглой ветреной осенью "земля дрожит в холодной пытке". Гори, гори ясно!..

Подходим к самому оврагу. Из него тянет смрадом... За чахлыми кустами, вижу, зияет недорытая ямина, скорее целый ров, с горками рыжей комковатой глины по краям, а рядом ― мамынька родная, кем б ты ни была! ― восемь незахороненных трупов женщин и мужчин лежат внавалку. Тела обсыпаны мухами и жуками, но не густо: в сосняке падальных насекомых всегда очень мало ― дают о себе знать фитонциды, чистота, озон. А здесь такая порча впечатленья! Я не эстет, но мняку от бяки отличаю! Тогда, не теряя присутствия духа, Марусе приказываю обойти композицию сторонкой, сам, разгоняя веткой мух и зажав нос, крадусь на полусогнутых к объекту. Верхние два тела какие-то неполные: это, вероятно, кладбищенская стая псов изъяла мякоть в свою пользу. Тут припоминаю: цыганскую колбасу от доброхота псы не стали жрать! Ага, вон лежит на глине придавленный обломком сломанной лопаты грязный файлик. Вытягиваю из него бумажку формата А4 с размытою печатью и читаю. Тела, выходит что, из морга Непроймёнского городского бюро судебно-медицинской экспертизы, не востребованы никем. Всё понятно: захоронение невостребованных тел поручили "землекопу" ― такая делается запись в трудовой книжке рабочего-могильщика по классификации профессий. Землекоп, смердя застарелым перегаром и прокислой спецодеждой, выбрал безымянное местечко в самых дебрях, на краю оврага, начал копать, но, в отчаянном негодовании на свою судьбину, изломал, по сучку, сосновый черенок лопаты, тела оставил и "забыл": дело-то казённое ― копаешь из одной зарплаты, грунт тяжёлый, корни, дождь, а тут гонорарных "жмуриков" везут всё и везут, да и, блин, выходные дни проходят ― пить и просыхать когда?

Россия не букет для носа! ― афористично думаю. Ещё одна "братская могила": другого, приличествующего случаю, слова пока не придумали в русском языке. Налицо экономия бюджетных средств и места. Войны нет, а хоронят по-военному. Рядовой состав. А офицеров, согласно не отменённому до сих пор приказу НКО Љ 023, должно хоронить обязательно в гробах. Никто только частушку задорно не споёт: "Мово милого убили, не поставили креста. Его братская могила вся травою заросла". Невостребованные тела и не отпевают: поп рад богатым покойникам, а за этих жмуриков кто заплатит? Козюля, прознай о сём представленье, мигом натащил бы сюда пафосно скорбящих манекенов и устроил для голландского TV игровую сцену захоронения "жертв системы": ему доход ― государству нашему позор! Даже и не так важно, что о нас подумают иностранцы. Позорище, как тараканище, скребёт в моей душе без всяких диссидентов! Ну, случись дыра в бюджете городского морга, не на что для невостребованных тел отживших граждан подкупить дешёвеньких, сосновых, все в выбитых сучках, гробов ― ну обратись к патриотам: хоть ко мне, к Патрону, Савеличу ― мигом бы нашли всё... Нет: подай нам позор! В православии покойник считается телесным ― и затем устраивают ему гроб, как дом, укладывают в него вещи для жизни на том свете, и даже отрезанные волосы и ногти могут на том свете пригодиться, а сами кладбища затевались и существуют поныне в надежде на чудо воскрешения. Но этим восьми бедолагам, лишённым дома-гроба, трудненько будет надеяться теперь на божественное чудо...

Ещё с часок лежать им незарытыми, на ветерке... Маруся уже включала навигатор и передала десанту Савелича координаты непорядка. Сейчас она вынимает из волшебного своего рюкзачка пачку резиновых перчаток медицинских, бутылку освящённой в храме водки, минералку, клеёнку, контейнеры с закуской со стола Патрона, столовые походные свои приборы, хлеб, соль, расставляет всё на ближайшем примогильном столике, накрывает белым полотенцем, придавливает края мылом, минералкой, соком. Десантники примчатся в четверть часа, разберутся. Им с трупами обращаться, увы, не отвыкать: тягостные воспоминания о потерях друзей-однополчан их не оставят никогда ― и в мирной жизни, на подсознанье, их тянет к павшим...

Спускаемся в овраг. Здесь колония собачьих нор, кривые убегающие тропки, следы когтистых лап на мокрой глине, обглоданные мослы, свежие и не очень "кучки"... А, так вот где теперь обосновались собаки-людоеды, коих Козюля с "бомжами-доцентами" изгнал с пустыря! С собаками пора особо разобраться! У нор кутята, восемнадцать штук: все одинаково рыжие, под цвет глины. Не подозревая уготовленную колбасным цыганским бароном участь, они играют под присмотром дряхлой суки-няньки с рваным ухом, без хвоста. Собаки долго не живут! Завидев нас, нянька скалит коричневые зубы, рычит негрозно ― и тут же детвора врассыпную кидается по норам. Колония, считай, пуста: в разгар дня на отхожем промысле вся стая.

Идём вниз по склону оврага, к повороту. За крутым поворотом, вдруг, ― ба! ― открывается вид целого поселения... Так в Африке аборигены роют квартиры в глиняных горах и живут. Бомжовый глиняный городок! Это, с некоторой даже гордецой думаю, наш ответ коробочным городкам в Америке. Жива разношёрстная Россия! Дореволюционная цивилизация трущоб восстановилась! А там, гляди, явится новый Горький и о теперешних изгоях так расскажет миру в своём "На дне оврага" ― ахнем все! Сам же овраг здесь превращается в полубалку: один склон ещё крутой, с осыпающимся глинистым обрывом, другой ― уже пологий, весь в щуплой травке меж языками свалок кладбищенского мусора. На пологом склоне насчитываю девять нор с размером лаза в половину обычной двери, с более замысловатой, чем в колонии собак, топографией, и с такой же бессистемной сетью троп. Поодаль от нор обустроены пять горизонтальных площадок, каждая с кострищем, столом и лавками вокруг. Мебель сколочена из оторванных от заборов досок и деревянных ящиков из магазинов. Шесть нор закрыты щитами и крышками от мусорных баков, три ― открыты. Повыше дверей по склону из земли торчат водосточные ржавые трубы, все в копоти: знать, в помещениях глиняного городка зимой топят, а значит, и живут. Вспоминаю: на окраине Каира, на кладбище, уходящем в пустыню, нищие и бездомные живут и царствуют уже триста лет, сколько в России правила семья Романовых. Есть с кого брать пример...

Сейчас горит один костёр. Рядом с ним расположились два бомжа и одна бомжиха, одинаковой, навроде псов в стае, наружности: лица красно-фиолетовые с бугристой кожей, пятнистые, в расчёсанных обкусанными ногтями струпьях, проваленные обязательно у всех носы, мужчины полубриты-полубородаты, с космами седыми, с папиросками-самокрутками из подобранных бычков в беззубых ртах и все будто слегка поддатые ― впрочем, последнее, без экспертизы, нельзя утверждать наверняка, бомжи всегда такие... Возраст и национальность тоже поддались бы лишь генетической экспертизе. Женщина местами смахивает на казашку: тоненькое тельце, сухое и плоское лицо сгоревшим блином, широко расставленные, с захиреньем, от дыма слезящиеся глазки в узенькие щёлки заплыли синяками, нечёсаные грязные клочки волос торчат из-под платочка, восточно-пёстренькое платье, резиновые калоши на босу ногу. Из мужчин: один, сужу по строению черепа и носу, семит: скорее еврей, чем араб, хотя особливой разницы для себя в данном случае не вижу; другой ― условно тоже! ― славянский тип, гораздо посветлей, но ещё не белорус.

Вот интересно: в Америке неравенство между начальством и народом не менее катастрофично, чем у нас, а страшных нищих вовсе нет: как сам бывал ― не видел ни одного! Там попрошайка стоит на городской улице на принесённом с собою чистом коврике, обозначив им свою территорию; он всегда тепло одет, сух и обычно трезв, с зонтом на случай дождя и лёгким рюкзачком, набитым едою и питьём. У него с собой четыре негласных разрешения на работу в этом самом месте: от мэрии, от полиции, от местной "крыши" и от заведения, рядом с которым он стоит. У него есть, на всякий случай, и соглашение с владельцем туалета. Наконец, он выполняет интересные поручения от полиции, от бизнеса и частных лиц: ну, к примеру, по фотографиям отслеживает преступников, конкурентов и неверных жён... Согласись, любознательный читатель мой: интересная у безработного работа! Попрошайка в США, как все, работает ― и граждане, подающие милостыню, или как она там у них называется, это прекрасно понимают и не мешают, ещё и обеспечивают бомжей талонами на бесплатную кормёжку. Только с жильём у американских нищих плоховато: казённые ночлежки отменил ещё Рейган. В городах бомжи занимают целые кварталы брошенных домов, спят в картонных коробках, благо климат позволяет, а днём свои пожитки возят с собой на уворованных в сетевых магазинах тележках.

Бомжи в кладбищенском овраге тоже приодеты, впрочем, отнюдь не в лохмуты, не как горьковские босяки во МХАТовском "На дне" ― куда добротней, хотя пока и не средний класс. Знать, вместе со страной богатеют и помойки! Дама, беззлобно ругая непослушный и почти невидимый на солнышке костёр, что-то варит в мятом прокопчённом алюминиевом баке для белья, на всю, видать, колонию, что сейчас на отхожем, как собаки, промысле ― воскресном, самом прибыльном во всю календарную неделю, если повезёт с погодой. Дым костра и запах варева идут на нас. Чую, эти коммунары вполне могли варить кусочки мертвечины, отрезанной у тех, несчастных, наверху: уж больно варево с душком, и эту вонь не забивает даже едкий дым от сыроватых дров. Рядом с очагом сдвинуты четыре высоких деревянных ящика. Они накрыты листом картона и заставлены столовой всякой утварью. Тут же пара ящиков пониже: они застелены выгоревшими на солнце газетами, кои придавлены пустыми бутылками по углам. Здесь сушатся россыпи бычков от сигарет перед разделкой. Поодаль, вдоль тропы, громоздится пирамида ящиков с пустыми бутылками ― эти рассортированы и, наверняка, сосчитаны: итоги кладбищенских выходных.

И далее, вдоль главной тропы, стопки плотно связанного картона и бумаги на поддонах. Явно коммунары готовятся к рабочему понедельнику. Мужчины восседают на застеленных картоном ящиках, от костра с наветренной, конечно, стороны ― места кругом вдоволь, можно и покапризничать небось. В ногах у них связанные мягкой проволокой кипы газет, стопы книг для факультатива и розжига. Оба читают и курят самокрутки, что тебе солдатики на привале эпохи ВОВ. Один роняет вдруг газету и продолжает, видно, прерванный надолго спор:

― Не, Опездал! Алоизыч, семнадцатилетним, сидел в Венской опере: слушал себе "Дочь полка" в постановке Доницетти, итальяшки из Парижа. Очевидный вывод: Гитлер ― перерожденец! Сталин ― нет! Сталин себе верен: семнадцатилетним сидел уже на каторге за разбой с убийством. А каторга в Сибири ― не Венская опера тебе. Виссарионыч как с молодости, ещё в группе Камо, начал почтальонов и банкиров убивать, награбленное грабить для партийной кассы РСДРП, так убивать дворян и всех врагов страны и партии без остановки продолжал, до Мавзолея. Сталин молодец!

Опездал, готовя достойный ответ, снял, не торопясь, очки в учительской оправе с одним стеклом и на одной замотанной в синей изоленте дужке, засунул дужку в рот, как раз попал меж одиноко стоящих раскрошенных зубов, дёснами погрыз и тогда изрёк:

― Не, Ранпон, Гитлер молодец! Не разорял германскую буржуазию и дворян, не тронул офицерство, не грабил у рабочих и крестьян: отобрал у одних евреев, а эмигрантов, гомосексуалистов и цыган всех из страны повыгонял... ― это раз. Не стал проводить коллективизацию на селе ― это два. Своих убил совсем немножко: спекулянтов перевешал, коммунистов пострелял да философов ― и то, так, по мелочам... ― а это уже три. А что евреев преследовал и уничтожал ― то не германское явление, а западноевропейское в целом: импульсивный Алоизыч лишь выразил общее настроение в концентрационной форме, восстановил традицию эпохи Возрождения, тогда по всей матушке-Европе шли регулярные массовые еврейские погромы. А главное, фюрер впервые сделал германское общество ответственным коллективно-фашистским, зрелым... Гитлер молодец!

Ранпон ― Раненый, как я понял, Пончик ― когда-то, возможно, имел вид ханукального или суккотного пончика, изжаренного в обильном масле, но сейчас, вместо румян, на обезображенных морщинами и синяками телесах зияли только разверзшиеся раны, язвы, да седые с рыжим, в клочьях, волосы на голове с несимметричной плешью.

― И Виссарионыч своих коммунистов убил не так уж и много! ― оживляясь, возражает Ранпон. ― А философский корабль, и не один, целиком отпустил живьём! В Союзе, в концлагерях, не было газовых камер и печей, кожу на дамские перчатки с пленных не сдирали. Виссарионыч не истреблял соседние народы ― только свой, советский. А главное, он впервые в мире сделал многонациональное общество ответственным коллективно-советским, зрелым. Сталин молодец!

Оба доцента хороши, думаю автоматично. По мне, Виссарионыч всё же почеловечней будет. У Алоизыча чего стоит одна фамилия ― Шикльгрубер, буквально: "Загоняющий в могилу". Бр-р-р!

― Куда, Рама, солишь! ― окрысился вдруг Опездал на товарку, сдвинувшую было крышку бака с варевом. ― Пересолишь снова ― запру в склепе князя на пятнадцать суток!

Рама, тётя с лицом без признаков носа и по всей площади иссиня-фиолетовым и рябым от едва подсохших кровавых корок, будто её лицо вчера долго-долго тёрли об асфальт или дорожную щебёнку, оскорблённо выплюнула самокрутку и осклабилась:

― Ранпон, сукой буду, ему соли жалко?! Такое мясо не солить?! Забыл, как в прошлый раз болели? Пошёл бы лучше козочку увёл ― колокольчик, слышь, звенит? Или собачку: сука-то старая, с рваным ухом, одна сейчас. Дождёмся: и суку с кутятами у нас цыгане заберут...

― Убью ― пересолишь, сказал! ― привстаёт для убедительности критик.

― Я сама, ― визжит уже кашеварка Рама, ― угарным газом тебя, падаль, ночью отравлю!..

Сколько, однако, опасностей и страсти! Как нелегко вести свободную жизнь бомжа! К слову, я в юности ещё заметил: пустяшные дела и мелкие заботы в ничтожной жизни представителей народа разрешаются ими с такими же точь-в-точь усилиями, как великие дела, вершимые начальствующими лицами ― с тем же накалом страстей, конфликтами, потерями, инфарктами, членовредительством, проклятьем... Это я ещё разводы опускаю! Только большие дела вершить куда почётней и для себя полезней. Вот вам, мудрствующий читатель мой, по секрету, объяснение, почему дремучий люд из народных масс интуитивно лезет в штучное начальство: окажись во власти, человек истратит почти столько же своих жизненных ресурсов, как если бы сидел в народе, зато "отдача" будет несравнимо выше. Но есть ограничение для новобранца из народа: административный талант, хоть маленький, а нужен.

С бомжами пора особо разобраться! Мне тошно: в российских бомжах извращается само понятие коммуны. Всегда были и есть группы людей, кои ухитряются вести "коммунистический" образ жизни, пятная высокое понятие коммунизма. В сегодняшней Европе это анархисты, хиппи, религиозные немногочисленные группы. Они отвергают деньги, собственность, а детишки у коммунаров ― в общаке, без разделения на "свой-чужой". Они, разумеется, пацифисты: у них "все равны". Европейские коммунары не приемлют насилия над другими и любой дискриминации, сами не совершают преступлений. Но и не работают, не служат в армии, безучастны к обществу, кое их окружает, предоставляет им кров, кормит, учит... ― ну чисто паразиты. Свези таких коммунаров на необитаемый остров или на Луну ― конец их коммунизму. В сегодняшней России коммунары ― это исключительно бомжи. Что у горьковских босяков, что у нынешних бомжей, обитающих коммунами, нет и толики от многозначащих понятий: порядочность, родительские обязательства, защита Родины, альтруизм, совесть, долг... Это я ещё законопослушность опускаю! Абсолютную свободу личности они понимают так: "мне ― по потребностям, от остальных ― по способностям". Между европейскими и российскими коммунарами есть принципиальная разница: у тех это добровольный выбор, у нас ― социальное дно. Но источник возникновения обоих социальных уродов един: эксплуатация человека и социальная несправедливость как её итог.

А между тем, бомжи-доценты совсем не аполитично рассуждают! Вот бы услышать дискурс о капитализме, низвергнувшем их самих на дно кладбищенского оврага. Интересно, как бомжи относятся к собственности ― как к грабежу и краже по Оуэну и Прудону или всё же по Марксу?

Российские бомжи, между прочим, бывали даже победителями чемпионата мира среди бездомных ― прославили страну! А начальникам, организаторам команды, впору раздавать медали "За заслуги перед бомжами отечества"! Много ли среди нас, небомжей, чемпионов мира? А как, если борцы с социальной дискриминацией организуют, наконец, чемпионат мира по футболу среди беспризорников? Мы же массовостью задавим всех!

Тут Рама, наконец-то, видит нас. Тогда ощетинивается, воинственно плюёт себе под ноги и, зажав посильней черпак, щерит гнилые зубы:

― Вам чо, помочиться негде?! Прутся!..

На этих коммунаров хоть санитаров с носилками вызывай! Такие незваного гостя порешат без всяких угрызений, разрежут и сварят в баке тут же свежачка. Сейчас как понавылезут из нор ещё с десяток коммунаров!.. Бак-то вон какой! Десант Марусин, впрочем, на подходе, в пределах слышимости, если что есть мочи звать...

Тем временем, Маруся, угрожающе молча, парой энергичных движений укладывает свой пакет наземь и скидывает рюкзак и тогда ускоряется по направленью к баку. На ходу, с размахом всего корпуса и рук, выхватывает биту из-за плеча и налетает с видом, будто собираясь неумолимо забить кашеварку в землю по самые опущенные плечи.

― Ты чо?! Ты чо?!! Ты чо?!! ― на каждый Марусин шаг кричит Рама, пятясь в диком страхе, уронив черпак и закрывая обеими руками убитое своё лицо.

― На! ― кричит уже Маруся в лицо противнице, как привыкла на площадке, атакуя, ― и в прыжке толкает ступнёю бак.

Приятно бывает видеть даму в динамичной позе! Бак, сокрушив нехитрую конструкцию очага, опрокидывается наземь и в клубах пара катится с откоса. Тогда, развернувшись, Маруся замахивается уже на столик и, как городковой битой, одним горизонтальным ударом сметает с него все кастрюльки и посуду. Шип костра, грохот кувыркающегося бака, звон катящейся на ребре алюминиевой крышки и остатней посуды... Оцепенение коммунаров...

Я смелый: отступать не боюсь! Сначала нападение ― отступление потом! Войны нет, а встречаются по-военному. Оглядываю поле боя: подкрепление из нор не лезет. Тогда на абордаж! С грозным притопом двигаю на замерших коммунаров, в самые им лица козыряю, как учили:

― Милиция! Паспорт! Регистрация! Облава! Сюда, санитары, они здесь! Давай носилки! Смирительные рубашки! Дуст! Хлорофос! Дезинфекция! Наручники! Пеньковую верёвку! Милиция! Будем забирать!

Набор слов, конечно, да зато каких! В самый раз для тех, в чьих телах "синдром бомжа" от немощи развился до стадии падения занавеса в проигранной пьесе жизни и лечению уже не подлежит. И, главное, я удачно, как видел в легендарных фильмах, воспроизвёл бьющий по психике крик следователя в застенках НКВД или гестапо. Уже при одном слове "милиция" у любого коммунара с неизбежностью наступает полный паралич сопротивляемости организма: для бомжа "милиция" не слово ― образ! А я их, страшных образов, вон сколько к жизни понавызывал!

Коммунары, вижу, легли в сомнамбулический дрейф, тогда оцениваю обстановку. Да, целый глиняный городок! Отодвигаю крышку люка-двери: там глубоко, темно: со свету ничего не видно. Ход... ― нет, вход ― очень даже гладкий коридор: видно, размоченную глину утрамбовали и затёрли, она стала почти камнем и даже не пачкает на ощупь руку. Пол весёленький такой: выстлан красочным картоном от коробок импортной оргтехники ― российские бомжи ― спецы по макулатурному картону! Прикидываю для себя: жилище имеет плюсы: сухо и прохладно, транспорт с улиц не шумит, администрация не заварит двери арматурой, как в подвалы ― обычные пристанища городских бомжей, и нет пыли, окрестности сравнительно экологичны... ― жить можно, если к запаху привыкнуть. Со спины, чую, тянет сквознячком: вентиляционная труба, знать, в помещении открыта. Но даже сквознячок не перебивает стойкий характерный запах, пропитавший насквозь скарб и картон... ― просто мочи нет! Хоть бы в метановом озере регулярно мылись! Бомжи разлагаются: считай, живые трупы. И то: на одних углеводах долго ли протянешь. Едят, поколику возможно, бездомных кошек и собак, а случись ― людоедствуют: белковое голодание заставляет, вопреки позывам слабенькой бомжовой воли. В осаждённых городах частенько ели трупы...

Насчёт поедаемого с трупов мяса внесу юридическую ясность. Общественная этика страдает безусловно ― в общем, зато неэтичный поедатель остаётся жив конкретно! Причуд на свете много! Вспомните, образованный читатель мой, "Сатирикон" Петрония ― мистерию о временах заката Рима. Там клиенты, то есть приживалы, не комплексуя, съели труп умершего поэта, ставшего, благодаря интригам, мэром города и богатеем. Съели не от голода, конечно, а из жажды получить наследство умершего ― таково было его завещание, читай: причуда! То есть съели труп строго по римскому ещё закону: выполняли последнюю волю усопшего! Юрист вам и сегодня не ответит на вопрос: кому принадлежит тело усопшего? Ответа нет. Кто владелец ледяных тел блокадников Ленинграда? Кто владелец тела, например, откопанного без решения суда Тутанхамона? Или владелец мощей? За вскрытие могилы без решения суда наказание есть, а за поедание трупа ― нет. Значит, труп ничей, как корабль в море, оставленный командой. Кто первый нашёл ― тот и владелец, и распорядитель. Бомжи, у кого реальное с абстрактным перемешиваются легче, чем водка с пивом, в трупе не видят образ человека: для них это лишь брошенное тело с не принадлежащим никому бесплатным мясом. Бомжи долго не живут...

Тогда оглядываюсь на Марусю. Та покачала мне головой и щёлкнула себя по груди, как стряхивают пылинку или насекомое. Она успела запрятать биту за спину, уложить зачем-то в пластик три увесистых комка шикарной влажной глины и с рюкзачком своим обходит коммунаров: раздаёт им пайки ― на брата две пачки сигарет и бутылку минералки. Рама совсем плоха: так испугана, что вся дрожит, и никак не может отвернуть крышку на подаренной бутылке. На руке её, гляжу, недостаёт двух пальцев, а остальные без ногтей, в узлах и трещинах, и плохо гнутся. Тут, наконец, её бутылка с шипом открывается: Рама вся дёргается, вскрикивает и роняет; бутылка же, с кувырками, летит в овраг, вслед за котлом с варевом, и проливается на землю. Рама, в животном ужасе, смотрит на Марусю. Та: "Успокойтесь, сядьте, мы не собираемся вас бить", ― и достаёт из волшебного рюкзачка ещё бутылку, открывает уже сама и подаёт бочком осевшей Раме: "Пейте". Рама запрокидывает голову, подносит горлышко к зеву, льёт и давится с первого глотка, кашляет, роняет вновь бутылку, никнет, съёживается вся, закрывает лицо плоскими руками и плачет уже навзрыд, дрожа плечами...

Вот сцена! Здесь уже не Гоголь ― целый Достоевский нужен... Бедные изгои! Лично мне и кошек бездомных бывает жалко, а тут как бы ещё люди, местные граждане, непроймёнцы. Чужие, замечу, у нас совсем не так живут. Вот, к примеру, спустился молодой джигит с овечьих или ослиных гор ― и к нам, естественно, на рынок. А лет через пять вдруг надоест ему жить альфонсом за счёт плотоядных русских дур; тогда у ларька приглядит себе местного пьянчужку, угостит, набьётся в гости, вызовет на пьяную откровенность, разузнает, выкрадет паспорт, документы на жильё, найдёт нечистого на руку "чёрного риэлтора" и нотариуса, работающего с ним в преступной паре, подмажет и, глядишь, уже "законно" обосновался в квартире, вышвырнув хозяина-пьянчужку; тогда купит невинную себе невесту из горного аула, дальше в год по ребёнку, и на тебе, страна, подарок от восточного базара ― в местном обществе новую ячейку. Кто только будет растить хлеб, плавить металл и Родину, Россию, защищать, случись война? Джигит-колонизатор и его потомство ни за что не будут ― эти презирают русских и страну. А куда смотрит высокое начальство, спросите вы, вежливый читатель мой, из простого любопытства? У начальства, чаю, пока что руки не доходят за народ свой постоять. Но, дай срок, оградит начальство: взрослых ― от бомжатничества, детей ― от беспризорства. Лишь бы мировые цены на солярку с газом продержались до тех пор...

Эх, напрасно Маруся в сторону дистрофичной Рамы замахнулась: хватило бы сдвинуть брови, топнуть на неё. А теперь, после столкновения с амазонкой, бомжи у костра, подозреваю, станут людьми, глубоко верующими в силы природы. У Рамы, как я позже вычитал из интернета, только подмеченный мной диагноз занял бы 8-пунктовым шрифтом пять листов формата А4: судорожный у неё синдром в сопровождении припадков с асимметрией сухожильных и периостальных рефлексов и лёгкой оглушённостью, психоз по типу алкогольного делирия, нарушение сознания с галлюцинаторными расстройствами, атаксия... Могу представить, каким чудищем в больном воображении пьяной Рамы явилась моя пятиконечная Маруся. Просто столкновение миров!

Тогда в глубину пещеры кричу: "А-а-а!" ― трижды. По эху и по углам наклона входа и склона балки определяю: жилые помещения коммунаров заходят под самые могилы. Заманчиво... Однако не полезу: инфекция, вонь, угарный газ и паразиты, угроза обвала... ― не буду рисковать здоровьем из-за призрачной надежды услышать искомый замогильный глас. А то с одного задания сильно придавленным вернулся. Ну и смрад! С жильём пора особо разобраться!

― Оно и лучше, ― бормочет вдруг Опездал, отрешённо глядя на шипящий пар в кострище. ― Всё одно не стал бы есть... Лучше глину... Корки размочу... Конфеты есть, печенье... Муравьёв стряхну...

Когда поднялись с Марусей из дымного оврага, услышали из пустоты редкого здесь леса приглушённые басы. Играют буги.

Вслушиваться в далёкие звуки музыки, перебиваемые близкими шумами, это нечто совсем иное, чем "слушать музыку". Отдалённо слышимая музыка доигрывается нотами предвкушенья встречи. Здесь ещё нет удовольствия, но твоё сокровенное уже не одиноко. Гегель, живший в эпоху романтизма, определял сокровенный смысл музыки как "жалобу идеального". Не спешите, великодушный читатель мой, сетовать на устаревшее определение сие. Уже миновали реализм и модернизм, уже ясно, что постмодернизм остался без собственной берущей за душу музыки. Над чем же, очищаясь в слезах, будем плакать? Над музыкой надо плакать ― и хватит нам этих слёз сполна.

Буги-вуги, замечу для усердного читателя попроще, это манера фортепьянной игры в сопровождении блюзов: свободная импровизация на характерную, повторяющуюся мелодико-ритмическую модель в басу. Буги-вуги ― музон независимый и нетоварный, а исполнители в России ― все профессионалы-неформалы, личности с большой буквы, всегда без чеховского раба в душе, выпускники столичных, как правило, консерваторий.

― Что играют? ― щиплю Марусю за бочок, сам узнавая ритмы времён студенчества.

― Старые рок-н-роллы. Трио: рояль с ударником и саксом. Исполняют "Тутти Фрутти". Покойник, наверное, был не молод...

Гуськом двигаем к просвету меж деревьев. Там виднеется белый рояль на платформе, похожей на камазовский прицеп с откинутыми бортами, и слышится нешуточная гульба.

― А теперь забой "Юбенги сторм", ― вдруг информирует Маруся, уже с необычным для неё интересом: как правило, она лишь отвечает на заданный вопрос. ― Знакомая манера... Это Монти, он...

В отдалённом оцепленье вокруг играющего трио, парочками и по одному стоит прикладбищенский народ, физиономий сорок: есть среди них и "коммунары" из глиняного городка ― их узнаю по образу и подобию тройки из оврага. Все терпеливо ждут и напрягаются: как делить поживу? Терпения бомжам не занимать! А в отдалении переминается приличная толпа зевак: эти просто внимают редкостной музыке в столь неподходящем месте. Дабы прояснить, невидимый для пьющих, усаживаюсь на примогильной лавочке поближе к прицепу с главным инструментом. Маруся, не присев, застывает рядом. Смотрю: она заложила свою косу меж грудей до низа и, сомкнув ноги, зажала кончик в интересном месте, тем самым разделив по вертикали свои рельефы ровно пополам. Задумалась, и гладит косу тихонечко и ласково, будто рыжую кошечку свою. Тут маэстро от рояля видит нас: сперва ко мне разок отводит подглазный синячок от недосыпанья, а потом Марусе двадцать четыре раза, в такт, кивает. Как при этом у него смешно дрыгается на спине стянутый простой резиночкой хвост чёрных с редкой проседью волос!

Могила бандюгана по понятиям большая, вся из полированного чёрного гранита, как у цыганского барона... или наркобарона, что теперь одно и то же. Сам памятник ― фигура в тройке, с крашенной под золото цепью на груди, стоящая в рост человека, о двух ногах и бритой голове на несообразно тонкой почему-то шее: эстетствовал ваятель, знать, тоже маньерист. Братва, я понял, выпивает на помин души усопшего собрата. Рядом гусёк из четвёрки чёрных, сродни катафалкам, квадратных джипов-мерседесов, два микроавтобуса-буфета передвижных, пять официантов в ресторанной униформе, накрыты сдвинутые в круг столики с весёленькими скатертями, там-сям повоткнуты в землю флаги с российским триколором и эмблемой какого-то спортклуба, поодаль ящики с водярой и груды голландских роз в пакетах ― их позабыли разобрать и разложить по урнам на могиле, а на видном месте, под сосной, ещё одна дань подлинной культуре ― ядовито-синий биотуалет.

Маэстро, весь в ручьях пота, как шахтёр в забое, кайлом лабает уголь рок-н-ролла: без нот, без микрофона и без остановки. Сам едва не плачет, а мимика, будто усопшего знавал с пелёнок и только-только потерял! Что интересно: братишки ― своим матом, движеньем тел, боем посуды, рыкающим криком, взрывами смеха, восклицаньями, свистом ― попадают, как ни странно, в исполняемую пианистом тему, как будто репетировали восемь дней. Получается концерт! Прислушиваюсь... Нет, пожалуй, всё же это пианист-бугист умело попадает в звуковую тему разудалой пьянки, зная непреложные законы её развития в пространстве-времени ― при вполне определённом контингенте.

Наконец взялись шарахать из ракетниц в небо: знать, грядёт перерыв на серьёзный тост. Маэстро, сыграв тушь, по лесенке спускается с платформы к нам. Из рук официанта перехватывает бутылку водки и два гранёных стакана: русские настоящие бандиты из пластика не пьют! Вблизи приятный оказался, даже милый, безобидный ― не захотелось мне в глазах Маруси распылять его, как диссидента и однокорытника Козюли. Лет сорока с небольшим, высокий, узкогрудый, в белом смокинге, вместо бабочки повязана чёрная ленточка, как у француза, а замест очков ― тёмный полукруг под каждым глазом. Не знаю почему, но пианиста я всегда представлял себе в смокинге, худым, длинноволосым, вид глубоко меланхоличен и слегка потаскан, возраст значенья не имеет ― всё! Классический бугист как раз таков: он не холёный пианист, но в приличные концертные залы иногда пускают.

― Мне господин Козюлькин звонил о вас... ― приветствует меня хриплым баритоном.

Оттянул и пригладил хвост свой на затылке ― и разливает наркомовскую дозу. А сам осторожные бросает взгляды на косу Маруси. Та подаёт закуску: конфетки, пирожки с ливером из буфета ЖИВОТРЁПа, минералку. Вообще-то я бандитское и воровское не пью совсем, но... предбоевая обстановка требует от меня сей жертвы. Войны нет, а пьют по-военному.

Как чокнулись, кивнули и выпили без тоста, вопрошаю для культуры:

― А кроме вас в Непроймёнской стороне рок и буги кто-нибудь играет?

― Куда им... Пальцы в полминуты устают бить по низам: бугисты ― кожемяки. Мазохизм ― так играть. Иной раз даже плачу сам не пойму с чего: от наслажденья звуком или от боли в пальцах. Если играю в наслажденье, так обязательна и боль...

И опять маэстро, ища сочувствия и ещё чего-то, смотрит пристально и долго на Марусю. Вот креатура тонкого искусства: вмиг угадал в ней мазохистку! Промолчала, но взгляд повлажнел... Хватает ей Савелича, однако! Сукин кот, служитель!

Разговорились... Пианист-бугист Монти Хамудис конфликтовал с начальством от искусства, по мнению коего ни одно культурное заведение в Непроймёнской стороне никак не нуждалось в чуждой музыке, а значит, и не было социального заказа на исполнителей рок-н-ролла и буги-вуги. И вообще: "Чему их в консерваториях учат ― за государственный-то счёт? Поступает в консу лояльный гражданин России, а выпускается готовый диссидент!"

― Меня вообще никто не принимает, как с Луны упал, живу в Синайской пустыне. Администраторы от музыки привыкли к тишине. Они как нервные вороны с кладбища: едва заслышат качественный рок или буги, летят подальше, куда кто.

― А родители сочувствуют вам? Морально, хотя бы, помогают?

― Оставьте! Они у меня советские, "правильные" ― живут строго на конституционном минном поле. Чтобы не подорваться на статьях, боятся шаг вправо-влево сделать. Я со средних классов школы неформал: курил "траву", "участвовал", "привлекался"... А когда в консу семнадцатилетним поступил и закружился, начальство родителей окончательно достало ― те и выставили меня за дверь: "Без партбилетов нас оставишь! Портишь жизнь!" И последующие семнадцать лет ― семнадцать! ― промаялся на чужих инструментах, в чужих домах, общагах, гостиницах, как и где попало. Пришлось давать, лизать, сосать... Делал, в общем, всё, чтобы самому, без помощи, стать на ноги, как пианисту. Таких унижений даже родителям не прощают...

Опять отцов нет, думаю. И то: в квартире, небогатой, как рояль держать, коль что есть мочи лупят по басам?.. Но всё же мне, горькой безотцовщине, загадка: почему так легко советские родители, даже порой кавказцы и евреи, становились на точку зрения власти, презрев таланты своих чад? Правильное мнение начальства, выходит, даже чадолюбия сильнее?

― Но с голоду не пухнете?

― Концертирую в Европе. Впрочем, и в этой стране уже не меньше платят...

Я расспросил маэстро, где похоронен манекен Козюли.

― Я вам писал... ― вдруг, быстро опьянев, взыскует пианист-бугист к Марусе.

Та с усилием не смотрит на бугиста: включила навигатор и вызывает десантуру.

― Вас можно хотя бы проводить к могиле?! ― прямо на моих глазах идёт вразнос маэстро.

Маруся уже справилась с минутой состраданья: безучастно качает головой...

― ...Он получил "пожизненно" ― "условно"! ― как заорёт один бандит.

В ответ раздаётся такой хохот, аж ветки сосен шевельнулись и две последние дежурные вороны, закаркав не своим голосом, улетели прочь. Другой бандюга, смотрю, полез целоваться с памятником и... ― снёс ему голову... Я же говорил: шея тонковата! Обсиженная птицей голова скатилась прямо к столикам... Братва взревела, кинулась в разборку, поделясь на две команды, и началась потеха с канонадой... Толпа зевак шарахнулась, бомжи стали пятиться и расползаться...

Благо, тут подъехали десантники, вступили резко в битву и, не без потерь для себя, скрутили бандюганов. Тогда и мы выходим из-под сосен. Оглядываю поле боя. Бандиты в наручниках лежат рядком, грозятся, вхолостую рассыпают мат. Десантники все в камуфляже, при орденах и знаках. Войны нет, а одеты по-военному. Озадаченно косясь на хорошо знакомую Марусю, предлагают свою помощь. Я:

― Доложите обстановку! Этих, как вандалов ― до трёх лет ― удастся, может быть, привлечь?

― Никак нет! Могила им не чужая: вандальского мотива, значит, нет. Попробуем привлечь, как мелких хулиганов ― им так даже обидней будет. Мы отыскали землекопов, но те ни в какую. Говорят, тела из судмедэкспертизы закопаем в понедельник, а сейчас работать надо, хотите ― закапывайте сами, дали нам лопаты. Трое наших парней остались там, закапывают. Верхние два тела с отрезанными мягкими частями ― на собак не похоже, те рвут.

― Нашли говорящую могилу?

― Никак нет! Допросили всех: местное начальство, "крышу", сторожей, землекопов, "золотую роту", алкашей-цветочников, цыганок, таджиков-нищих, пастуха, промышляющих подростков... ― всех подозрительных, кого смогли найти или поймать.

― Как "поймать"?

― Задержали шарлатана. Ходил по кладбищу в сопровождении родни усопших: решал, кого возьмётся воскрешать и сколько это будет стоить. Обещал со временем всех воскресить. Старателя цветмета поймали на месте преступления: откусывал медные струны на арфе у памятника на могиле музыкантши. Ещё нашли в ямке, под листвой, два свежих подброшенных трупа в полиэтиленовых мешках, в пригодном для опознания состоянии; отправили их в ту же судмедэкспертизу...

Маруся тем временем вынула из сумки тюбик клея с кисточкой, наждачную бумагу и выдаёт всё это парню здоровенному в лихо заломленном на затылок крабовом берете, при орденах и знаках, вчерашнему дембелю, судя по оснастке, чьё лицо, хоть со шрамом, было, тем не менее, в чертах потоньше, чем у других вояк. И выразительно повела бровью на могилу бандюгана, как бы говоря: "Всё же памятник". Дембель, ещё не вполне остыв от захвата, по привычке козыряет: "Есть!" и выдвигается к оторванной голове, покойно уткнувшейся носом в песок, ― затирать поверхности и клеить.

Доклад десантников мне ничего не дал: так, будни "Шестого тупика". Под негодующие возгласы бомжей забрала десантура водку, закусь, оседлала джипы и двинулась пёстрым гуськом сдавать бандюганов в милицию и отмечать победу.

― Успели заплатить? ― спрашиваю пианиста.

Тот нервно разминает пальцы и почти неотрывно смотрит на Марусю. Она снова бесстрастно стоит поодаль, не прикасаясь ни к чему и не роняя звуков. Я давно заметил: чем беспокойней место, тем статуевиднее и отстранённее становится Маруся и тем сильнее, по контрасту, привлекает к себе общее вниманье.

― Я битый, ― крепясь из последних сил, ответствует, как сам себе, маэстро. ― Аванс взял, хватит мне: в Европе и полстолько не дадут, и плати налоги... Даже лучше, что так закончилось: грозили сломать пальцы, "если от твоей музыки не попрёт".

Сухо прощаемся. Взглянув в последний раз на мою Марусю, пианист-бугист до неприличия краснеет густо. Мы уходим. Боковым зреньем вижу: маэстро взошёл по лесенке на платформу-сцену, там уже приятели разлили, ждали, а как выпили без "чока", с одним кивком, отвергнутый бугист облокотился на рояль и Марусю долго-долго взглядом провожал, выстукивая звонко, резко единственную высокую ноту, как на балконе каплет в тазик дождь...

Я не мормон, но становится обидно за мужчин! Как девица, не проронив ни слова, а одним лишь пусть необычным, но дешёвым финтом ― приняв позу советского памятника на главной площади и засунув косу меж ног ― сподобила далеко не простого мужчину вывернуться до изнанки? Нет-нет, он же ей писал! Они друг друга знают! Маруся, признавайся! Та:

― Познакомилась с Монти в Амстердаме. Мы там играли на первенстве Европы, он играл на европейском конкурсе рок-н-ролла. Онфим Лупсид, голубчик, не ревнуйте, я с ним не спала. Раза три днём по городу гуляли, под предлогом шопинга ― вот всё. Меня в то время тренер пас, персонально: ни шагу в сторону, спала чтобы у его ноги! Утром у меня тренировка, у Монти ― репетиция, вечером у меня игра, у него концерт, ночью... спать ― усталость, нервы. Не складывалась парочка даже "на раз". Да и не хотела я никогда "на раз". Потом он долго писал мне в "личку", мечтал о нашей звёздной паре, руки просил, я не отвечала. Как всем другим.

― И другие пишут?

― В тот год на мой сайт поступило двести предложений выйти замуж. Наверное, время моих женихов ещё не пришло. А как придёт, я выберу кого попроще и повеселей ― не вампира, будет с них...

Двести за год?! Я чуть не закричал на весь "Тупик": где, где твоё, Маруся, "сердцу не прикажешь"?! Нет, отухни поскорей, Бодряшкин! Это я, конечно, про самого себя. Мне-то нечего терять: я хоть сей миг головой в любовный омут сигану, найти бы только даму сердца.

А Марусе терять есть что, и за плечами двадцать пять годков: возраст полного владения собой и здравых размышлений на почве опыта ― ей легко будет своему остывшему от бурь юности сердечку приказать. Зря, зря про бугиста я спросил! Любовный опыт необыкновенной девушки! Даже не могу себе представить, что это за опыт...

Глава 6

"Начальство ― белые грибы, народ ― поганки"

Дабы отвлечься от ревнивых мыслей ― возрастной кризис, бодроспасаемый читатель мой, не шутка для лиц с квадратной головой! ― включаю карманные СМИ и пробегаюсь, как всегда, по новостям:

"В госпитале врачи нас успокоили: на имплантаты поставим брекеты..."; "Вася, ты правда хочешь познакомиться с блондинкой из анекдотов?"; "Тут-то архиерей-реформатор и заявил: "Хватит уже нам экономить на огарках! Пора отменить вечность ада и за выкуп избавлять от него платёжеспособных покойных грешников, а исправление живых осуществлять через штрафы по прогрессивной шкале!""; "Профессор, "зелёных" интересует: какие практические рекомендации вытекают из блистательно защищённой их обожаемым министром экологии Российской Федерации докторской диссертации по этологии крыс на городских помойках города Москвы?"; "Теперь заживём! Высокий правительственный чин заявил: уж в своём-то ведомстве он эту коррупцию как-нибудь искоренит! Начальник заявил ― значит, сделал!"; "Отвечая на возмущённые выкрики бедных старушек, пресс-секретарь олигарха Сироцкого популярно разъяснил, что его босс понимает "порядочность" достаточно узко: как порядочную пачку наличных"; "Монополистический суд Российской Федерации приговорил российский народ к пожизненной реформе ЖКХ"; "В США белыми создано общественное движение "Задолбанные политкорректностью". Это ещё не ККК-2, но всё же..."; "Ещё один сгорел на работе! Глава администрации города Заквасинска спешно госпитализирован с диагнозом "сотрясение мозга". На презентации новой муниципальной организации по оказанию медвежьих услуг населению администратор, как исстари в городе заведено, хорошенько выпил и, войдя в образ руководящего медведя, принялся крушить открываемое заведение. И сокрушил бы до состояния "не подлежащего ремонту", но прибыл наряд улыбчивой милиции и стал пресекать. Тогда городской глава, не разобравшись, обозвал старшего нехорошими словами и "послал", на что оскорблённый офицер, в ответ, тоже "не разобрался" и, как учили, треснул горе-топтыгина дубинкой по башке и надел намордник"; "На Всемирной конференции политически недоразвитых стран госсекретарь США, маня колеблющихся перспективой, вполне ожидаемо выступил в том духе, что в ярких лучах либерализма и демократии всё становится наилучшим и приятным: мол, у нас, в Америке, скоро даже зубная боль и понос станут сплошным удовольствием..."; "На улицах Москвы летом автомобили уже заменили мух..."; "На заседании Холуёвской районной администрации рассмотрели план внедрения либеральной демократии, разработанный в соответствии с новейшей директивой из центрального аппарата ГОП "Недогоняющие". Постановили: план утвердить. Внедрение институтов демократии решено начать со столицы района ― города Холуи и в пригородах ― в Баклушах, в Большой Погановке и на Днище. И то: если уж в столице и пригородах дело не пойдёт, то в отдалённые поселения района даже и рыпаться не стоит"; "...А сам до сих пор шнурки на ботинках завязывает самым нелиберальным способом"; "Передаём заклинания олигарха Сироцкого: "Зелень, зелень, зелень...""; "На сегодняшней презентации в Кремле очередной группы самопровозглашённых стран известная светская львица, девица Клунева, вновь заявила о недостатке весёлости в нравах России: "Почему в этой стране не празднуется "день смеха", как в Габрово, или "день мёртвых", как в Мексике, или "Национальный день поцелуев", как в Англии, или хотя бы "Всемирный день туалета"? Почему в этой стране то же самое иностранцам представляется светлым, а аборигенам ― мрачным? Почему в этой стране политики полураспутны, а девицы полускромны, а не наоборот?"".

На последний риторический вопрос девицы Клуневой я уж было собрался авторитетно, как сам полуполитик, ответить, но тут заиграла рядом тихонько музыка, в записи, с царапающей за сердце хрипотцой от частого игранья... Так вот же она, куртина свежемодных памятников, о коих говорил Козюля, а меланхолический мотивчик истекает от одного из них...

Мамынька родная, кем б ты ни была! Первой мне бросилась в глаза могильная плита с неоновой подсветкой. Надпись на плите высвечивается на зелёном ЖК-дисплее. Изменить текущую надпись, я понял, можно удалённо, через интернет. Под строкою большое, как расписание поездов на жэдэ-вокзале, плато с кнопками: против каждой кнопки название мелодии, её автор и много-много цифр, знаков и штрих-кодов: наверное, обозначение страны, год сочинения, дата и место первого исполнения и прочие данные на выход. Мне ясно: покойный любил музон, цифру и отменный сервис ― весьма частое теперь сочетание жизненных приоритетов. И ещё покойный не желает быть обвинённым в нарушении авторских прав. А приятно: пришёл на "Тупик", вдавил кнопку ― музыка заиграет, детям развлечение, пока взрослые поминают и говорят за жизнь. А что здесь за песни? Только задался, вдруг из-под земли голос:

― Включите, пожалуйста, "Гуд бай, Америка" Наутилуса. Когда слышу, хочу плакать, слёз только нет. Басы сегодня одолели: в гробу не улежишь...

Началось! Могила говорила деревянным голосом, точно с мороза. Звучал он гулко, с небольшим эхом, будто из тоннеля. Лицо покойника с таким голосом представляю себе, как нечто застиранное до дыр и отутюженное сто раз. Лады: жму на Бутусова. Как же он концептуален: слушают даже из могилы и к тому же ностальгически собираются всплакнуть! Мелодия пошла... Мне тоже хочется экзистенционально погрустить. Могила, верно, слушает, но, думаю, на чужих людях рыдать вслух не станет...

Озираюсь, как учили. По соседнему надгробью вкруговую пущена бегущая строка: "Духовное завещание. Я, Махмуд Алибабаевич Паджыгай, автолюбитель, заслуженный ветеринар СССР, отец троих детей и дед семи внуков. До перестройки жил, как все. Был дураком-неверующим, другом всех народов. Когда самозаявились демократы, вдруг померещилось: ни счастья, ни покоя, ни воли у меня не было и нет. Тогда, следуя телезазывалам в рясах, сподобился принять я христианство. Стал дураком-христианином. Покой на время появился, но счастья с волей опять же нет. Я сделался, к тому же, неприятен мусульманам, иудеям, атеистам. В разгар перестройки зачем-то перекрасился я в мусульманина. Тогда утратил окончательно покой, а счастья и воли так и не обрёл. Зато стал неприятен христовым народам, ещё больше евреям и всё тем же атеистам. На смертном одре меня как осенило: кому от моих вер радость или польза, кроме служителей алчных культов? Так почему же мне не было ни счастья, ни покоя? Внемли, прохожий, истину. Конец моей трудной жизни приближен и испорчен не безверием в легко заменяемых богов, а бездумной сменой легковых автомобилей ― отечественного, мать их, производства. Вера в лучшую жизнь пропала из-за адских мучений над этим ломом. Купи я в своё время иномарку, был бы спокоен, волен, счастлив, жив".

Рядом с Паджыгаем цифровая вся из себя могила, снабжённая бесплатной электронной почтой: та, знать, позволяет близким и друзьям напрямую обмениваться сообщеньями с покойным!

Дальше девице памятник в форме сотового телефона: по дисплею бегут СМСки от подруг... Молоденькая покойница совсем. Видно, на улице заболталась и угодила под гружёный самосвал.

За жертвой сотового громоздится рядок высоких памятников-стенок, расписанных граффити дружками канувших сноубордистов и прочих юных экстремалов, не дождавшихся порядочной войны.

А следующая могила ― отголосок всамделишной войны в горячей точке. На могильном камне выбиты одни инициалы 19-летнего бойца, а над ними не фото погибшего, а QR-код быстрого реагирования: чёрно-белый квадрат с геометрическим рисунком. Маруся подошла к камню со своим смартфоном и считала код, а программа открыла на экране гаджета фотографию и полное имя спецназовца, историю его подвига, но без сведений о семье.

А это ещё что за наважденье?! Ах да, поэт Умрихин говорил: погосты будущего украсят видеомогилы! Наверное, человек уже как мог разнообразил земное своё существованье, осталось только изукрасить как-то загробную будущую жизнь... Это мы с Марусей на подходе к цифровой могильной плите со встроенным жидкокристаллическим монитором. Как подошли на расстояние пяти армейских шагов, сработал инфракрасный сенсор, какие устанавливают при входе в раздвижные двери супермаркета, и на весь экран пошли фотографии и фильмы, с записанным комментарием от покойника. Очень познавательно: можно школьников водить. Как миновали цифру, сразу потухло, смолкло всё.

Соседняя могила снабжена монетоприёмником и устройством для считывания кредиток. В чью пользу изымаются доходы, я разбираться на сей раз не стал.

В целом, на куртине усопших оригиналов технико-метафизический оживляж явно присутствует: подобрался с выдумкой народ ― такой способен заинтересовать говорящую могилу.

А вот и крепко огороженный погост Козюли. Железная изгородь, само собой, с причудливым узором. Замест надгробного камня сидит ― пытливый мой читатель, конечно, догадался ― манекен виновника в образе неукротимого льва из Сионской доисторической пустыни. Несмотря на ссадины и раны от чиновничьих страшных пыток, сей образ легко узнаваем: те же маленькие глазки по-мужески скупо слезятся глицерином гнева, кудластая грива развевается на ветерку рыжим париком, а непокорный хвост вопросительным знаком поднят. Лёву заковали в кандалы, уже начавшие ржаветь, ― отечественной, значит, ковки кандалы, а пасть заткнули триколорной тряпкой. Фигуру зооманекена заключили в клетку, сваренную из шестигранного железа: типа, посадили мученика в клеть, как бунтовщика Стеньку Разина, когда везли в Москву на казнь. А что, удачное композиционное решенье: и по содержанию смертельного конфликта, и от мелких кладбищенских вандалов решётка надёжно героя защитит.

Всё бы ничего, но по соседству, впритык с Козюлей, оказалась могила какого-то парфюмера или учёного алхимика скорее. Вероятно, по задумке его коллег по работе, сей памятник в форме великого пузыря одеколона должна испускать приятные ароматы и тем напоминать сослуживцам о почившем. Но что-то сломалось, или прокисли ингредиенты, или сбилась программа смешения химических веществ, и от могилы по ветерку неслось мне в нос и во все остатние дырки отнюдь не "Красная Москва", и даже не "Шанель Љ 5", а сущий смрад, как если б пацаны жгли резину и пластмассу. Такой точно запах шёл с территории химзавода в Сломиголовске, когда там по ночам происходили аварийные выбросы, и при южном ветре вся отрава неслась в окна интерната.

Маруся ключиком Козюли открывает в изгороди дверцу. Большего я ей не позволяю: "Газы!" ― и отсылаю прочь из зоны поражения, отравится ещё! Мне на гордость, Маруся молча подчиняется приказу. Она вынимает из своего волшебного рюкзака маску ― современную, беленькую, винтажную, в моё время в армии и не было таких, протягивает мне:

― Наденьте.

― А как я в ней буду говорить? Бу-бу-бу? Ладно...

С трудом напяливаю маску только на квадратный лоб: пока ещё мой организм отравляющие газы терпит, дам волю правильному языку.

Наконец прохожу за оградку, прислоняю ухо к стеклопластиковому боку лже-Козюли.

Может быть, вам, вездесущий читатель мой, и доводилось выслушивать говорящую могилу, а для меня это первый в жизни разговор. Говорящих могил в америках-европах давно уж нет: как сам бывал ― не слышал ни одной. И вы, начитанный читатель мой, тоже знаете: последние в России говорящие могилы подслушал один Фёдора-нашего-Достоевского незадачливый герой, и то был не при исполнении, как я, а по бездельной пьянке. Как же мне начать, дабы сразу полдела откачать? Я смелый: допрашивать не боюсь! Только незадача: мы с могилой друг для друга сейчас никто. А при встрече двух никтох... никтов... Во оборот! Впору вынести слово "никто" на Год русского языка: встречи никтох или никтов ― типичнейшее явление в жизни, а русское правописание даже не удосужилось его точно просклонять! Временно предлагаю неологизм "никтох" употреблять в осудительном смысле, а "никтов" ― в похвальном. Тогда при встрече двух никтов нужно обнаружить какой-то взаимный интерес. Мой интерес, вы знаете, изложен в задании Патрона. А вот какой я, как личность, могу представлять для могилы экзистенциональный интерес?

Вопрос философичный! Уподобим говорящую могилу пришельцу с планеты Заклемония, для примера. Он, предположим, истину знает от и до. Знает, в отличие от всех земных богов, от всех чертей, политиков, героев, поэтов, магов, учёных, психов и самой девицы Клуневой. Это я ещё воров в законе опускаю! Заклемонца, знающего всё, не проведёшь на веру, на секс, на деньги, на здоровье, ум, популярность, красоту ногтей и даже на американскую двурядную улыбку во все шестьдесят четыре имплантата. Вот чем из всех землян именно я такого заклемонца могу заинтересовать? Не начнёшь же, сумняшеся, рассказывать ему: про уникальный свой геном; что, благодаря мудрому начальству, вырос без родителей и стал заглавною фигурой; что как-то, в Экваториальной Африке, на спор, одним ударом прибил семь малярийных комаров; что стал кандидатурой душеведческих наук без блата; что мог, как помоложе был, за один присест выпить полтора литра водки, не упав после того мимо коврика у офицерской койки; что познал семнадцать или даже, по другому счёту, целых девятнадцать женщин; что три раза был счастлив полностью и восемь раз ― частично... Он, обладатель истины, всё это должен знать, ибо, с точки зрения вселенского порядка, каждое живое существо есть автомат, имеющий своё обязательное физическое устройство и обретающийся в материальном мире по его законам. А посему инопланетянина я могу заинтересовать, исключая случайность, только своими фантазиями и мечтами ― всё! Не простыми мыслями ― они тесно привязаны к физическому миру, а именно фантазиями, не связанными с сущим. Только неопределимое сближает непонятных. "Бывают странные сближения" ― это кажущийся парадокс, а экзистенционально ― в самый раз. Так что, по сути, я сейчас, с опросным листом подмышкой, намереваюсь проникнуть в подъезд многолюдного Бабилона: стучусь кувалдой в чью-то железную дверину и должен разговорить из-за неё весьма непростого, нелюдимого имярека, дабы выяснить его умонастроения, а главное ― узнать, что ему нужно от начальства и за кого он намерен, при случае, на выборах голосовать?

Так и не выдумав, с чего начать, прислоняюсь ухом к тёплому боку нагретого на солнышке лже-Козюли. И к могиле на присосках диктофончик незаметно подключаю, как учили...

Тем временем Маруся, поощрив мою находчивость коротенькой улыбкой, располагается невдалеке за примогильным столиком, где может своей высокой грудью дышать без всякого противогаза. Она достаёт из рюкзака посуду, инструмент и воду, из пакета ― сырую глину, смачивает и начинает мять. Теперь она сидит вполуобороте, с закинутой на спину косою, задумчива и меланхолична: верно, воспоминает о своём несостоявшемся романе... Да что я за ревнивый человек! Монти Хамудис пусть караулит свой рояль ― явился! "Хамуд" на иврите означает "миленький", очень некстати припоминаю, как бывший охранитель южных рубежей СССР... Нет, не миленький он мне! Голова кругом от этих "миленьких" идёт! Басы ему! Расколоть мою квадратную голову басами хочешь?! И так всё не хорошеет! Даже погода как-то резко и странно принялась портиться, как будто здесь ей не "Шестой тупик", а Питер. Ведь только что везде был свет ― и сразу потемнело. Неужто прольётся новый дождь? Мне не надо: квадратная голова, хозяйственный читатель мой, дольше просыхает... И вон, у подножья Козюлькиной могилы, белые дождевые черви с прошлого дождя ещё не расползлись: вон, вон, ползают, извиваются на земле, вытягиваются, поднимают головы с надутым розовым ошейником, тычутся по сторонам... Становятся здоровенными, как змеи?!.

Меня затменьем солнца не смутишь! Тогда, ради общеземной культуры, бодро представляюсь:

― Здравия желаю, говорящая могила! Я премьер-майор запаса, кандидатура душеведческих наук, Онфим Лупсидрыч Бодряшкин. Посол земного царства. Вызываю вас на концептуальный поединок! Мой вызов принимаете, могила? Могила?!

Молчок! А темнота сгущается со всех сторон. Озираюсь: где Маруся? Нет её! Нет ничего кругом, кроме сгущающейся тьмы. Птички даже перестали петь, каркают откуда-то дежурные вороны да извиваются перед глазами восставшие черви ― всё!

― Вызов принимаю, ― отвечает, вдруг, заморочный голос из могилы. ― Я отличил вас ещё в овраге, у бомжей. Вы посол земного начальства, а не царства. Заходите...

Ура! Сработала моя концептуальная метода! И могила молодцом: говорит складно, как читает. И то ещё особливо хорошо, что могила определяет себя мужским родом: с мужиком договориться всегда проще. Правда, тень сомнения всё же промелькнула: неужто и могила сейчас примется клеймить наши мерзости и беспорядки ― без полезных и осуществимых предложений? Надоело!

Куда только к могиле заходить?

Но что такое?! Меня со всех сторон как обволакивает густая тьма. Червяки из сумерек вдруг стали прорезаться белью тел, стремительно расти и, слегка колышась, вставать на хвосты! Встают, дождевые червяки на глазах вытягиваются и встают в рост. У червяков есть рост?! Да! Они уже с мою руку толщиной и выше меня ростом! Вот они, тихонько извиваясь, в два ряда по обе стороны от меня выстраиваются, как почётный караул вдоль красной дорожки с президентом. Внутри червяков перекатывается белая комковатая масса: на вид обычный коровий творог, какой я заворачиваю в блинчики и жарю по утрам. Ну, эти пока ещё не блинчики, эти пока ещё только творожные рулетики, зато живые... А-а-а, вспомнил! Когда служил на китайской границе, узкоглазые братья показывали, как нужно готовить старинное национальное блюдо: дождевых червей запускали в тазик с творогом, черви поедали его, страшно растягиваясь и надуваясь, а повар запекал красавчиков в муке или обжаривал и горяченькими подавал к столу. Китайские откормленные на убой дождевые черви! Откуда они здесь, на "Тупике"? А может быть, они теперь шпионы? Смерть шпионам! Уже и червяки ― шпионы? Да ну! Скорее китайскому миру уже и в подземном мире места не хватает. Тогда пробую указательным пальцем тронуть ближнего червя, но палец ― на моих глазах! ― проходит сквозь нашпигованное тело, как в чистую воду луч света.

Ах, так!..

― Спускайтесь, ― раздаётся замогильный голос.

Куда? Перед собой вижу один лишь неясный образок Козюлькиной лжемогилы ― он едва мерцает во всё сгущающейся тьме.

И вдруг между плитами появляется щель. Точно, щель! Она расширяется, растёт, округляется и, наконец, разверзается наподобие входа в подземную трубу. Я как-то на тяжёлом крейсере заглядывал в жерло пушки основного калибра, фонариком светил ― и здесь такая же чёрная дыра. У моих ног откуда ни возьмись вдруг оказалась та бесхвостая сука-нянька с рваным ухом из оврага. "Я ваш ангел-хранитель", ― говорит мне преспокойно, будто так и надо, и вместо должного в таких случаях пароля просто утвердительно кивает, точь-в-точь как в матерковском лесу Молодому кивала его воспитанница, кабаниха Тонька. Оказывается, и старшему офицеру понимать речь млекопитающих животных ― невеликая премудрость! Моя ангелица, заметно припадая на больную лапу, первой спускается в чёрную дыру. А что: хлебнувший жизни Хромой ангел ― с таким и в запредельном инобытии не пропадёшь, испытывая тяготы и шляясь по мытарствам.

И я в окружении почётного караула червяков плыву в загробный мир за ангелом своим...

Мне стало хорошо! Я вдруг почувствовал себя здоровым, бодрым, сильным, совершенным: взгляни я в тот миг в зеркало, увидел бы себя сияющим и с круглой головой. Меня распёрло звенящее чувство свободы, предвкушение великих озарений! Всякая боль ушла и чувствую себя куда повеселей! Значит, угодил в ад, как мне пожелал дорогой Патрон. Ну, душееды, где тут ваши хвалёные мытарства? Меня, дипломированного душеведа, калёными щипцами не возьмёшь! Тем паче, что мытарства лени, главного у русских, я счастливо избежал; мытарства воровства ― тоже, если не считать подростковую шалость в интернате. Ангел мой, веди!

Чудно! Я даже не двигаю ногами: вперёд, во след Хромому ангелу, меня несёт неведомая сила. Плыву, не касаясь ни пола, ни стен коридора, ни потолка, если они вообще здесь есть. Тронул пальцем веки: глаза закрыты, но я всё вижу, слух обострился, осязание ― тож. Впервые в жизни чувствую все колебания воздуха, земли, все шевеления растений, мелких тварей... Даже, оказывается, дылды-червяки из караула, переваривая слабо светящийся творожок, колеблются совсем не беззвучно, а с умиротворяющим тихоньким урчаньем. Но главное: в моём аду уже не пахнет горящею помойкой, и фосгеном, и ипритом, ничем здесь не пахнет вообще. Странный мир! Корни растений перед лицом свисают, но прохожу сквозь них, не задевая, всегда готовый к обмираниям и видениям, как полагается в загробном мире.

Если мыслить категориями временно живущих человеков, дорожка в аду, конечно, мрачновата, но до исчадья ей ― ой как далеко! Доносятся отовсюду стоны невидимых людей, нечеловеческие шорохи, тоскливая музыка и бред, и обострённым слухом я даже различаю звуки ползущих насекомых и химер. Новый мир принимает меня, и его природа даёт понять себя.

Чу, навстречу мне из темноты летит неузнаваемое нечто!

― Кто это? ― спрашиваю закрытым ртом.

― Душа кащерогого мурзляка, ― отвечает тот самый замогильный голос.

― Попал в запендю! ― думаю цитатой из Чехова или произношу вслух, сам уже не знаю. ― Ты душа пришельца с планеты Заклемония?

― Его.

― В аду, случаем, не брешут?

― Брешут, ― оборачивается ко мне Хромой ангел. ― Я брешу, хотя редко: лень.

― Кащеногих мурзляков наперечёт! ― решительно наступаю на могилу. И то! Здесь, может, как впервые очутиться на зоне: если сразу себя в новом месте не поставишь ― сокамерники замордуют, со тьмы сживут. ― Мурзляков всего двенадцать особей, и проживают все в Кремле, именно в кремлёвской русской бане: им там, в парилке, климат в самый раз. Служат в российском правительстве ― советниками, как все пришельцы.

― Советники ― те с одного космического корабля, а этот прилетел на втором.

― Второй, значит, всё-таки был! Докладывайте, могила, что знаете, а я передоложу Патрону. Таков порядок в мире нашего начальства: вертикаль!

― Второй корабль упал в Жабье болото, в трёх сотнях вёрст к северу от "Шестого тупика".

― Сам не бывал, но как непроймёнец, о Жабьем знаю. Ну и?..

― Корабль сразу засосало, но кто-то успел его вскрыть и вытащить наружу трёх кащеногих мурзляков и, как минимум, одного кащерогого.

― Мурзляков два вида?!

― Да, но кащеногие выжили, а один кащерогий скончался. Иного не знаю.

За одной только этой инфой стоило мне в преисподнюю лезть! Будет мне на грудь вторая редкая медаль "За размножение мурзляков". Как вылезу, тотчас в командировку на Жабье ― искать тело кащерогого. А повезёт ― и живых найду! Выкуют для меня персональную медаль: "За спасение кащерогого мурзляка". Только кто мог вскрыть космический корабль на Жабьем? Сборщики клюквы с ближних деревень, русалки, оборотни-волки? Болото двадцать километров длиной и столько же шириной, со странностями, с роковой историей, никто там не живёт...

Душа мурзляка, между тем, преспокойно пролетела сквозь меня и растаяла во тьме. Мои червяки ей поклонились. Любопытно: почему душа кащерогого не отлетела на Заклемонию, а мытарится в земле чужой планеты?

Перемещаюсь за Хромым ангелом в глубь коридора. Отмечу, как раскопщик жизненной фактуры: ряды червяков-светляков похожи на вертикальные поручни ― когда не чувствуешь ног под собой, инстинктивно хочется за них ухватиться. Но я держу себя в руках! И, дабы уцепить говорящую могилу за живое, вопрошаю:

― Как вам рок-н-ролл?

― Большинство насельников "Шестого тупика" возмущены рок-н-роллом над своими головами, ― гудит в ответ могила. ― В земле звук расходится сильнее и гораздо дальше. Басы отдались по всем погостам Непроймёнской стороны. А с покойников хватило бы того, что мы ежедневно слышим из уст поминающих.

― Помилуйте, рок и буги не предназначены для большинства.

А меньшинство не должно страдать из-за того, что вынужденно обретает вперемежку с большинством. Впрочем, я рад уже тому, что вы ощущаете себя причастным к музыке и ко всему белому свету, значит, как бы метафизически живы. Вы даже и имя не сменили?

― "Ленин и сейчас живее всех живых!" ― пускает язву говорящая могила издевательским немного тоном. ― Это чистая метафизика, а в её плену десятилетиями жила огромная страна. В метафизическом смысле я жив, безымянен, нахожусь в состоянии депрессивного декаданса, как тот ваш лжегот Кремоза. Временами ощущаю себя апостолом загробной веры в лучшую жизнь. Я духовный лидер местного подземелья. Но это временно ― пока не иссякнет энергетика разложения клеток тела. Могу позволить себе многое...

― Например? ― самому даже интересно.

― Ждать возвращения "золотого века".

― Заманчиво! И, конечно, Второго пришествия, если верите в Него.

― К закату своих дней я начинал понемногу верить: упал духом, когда стал хворать, а врачи не помогли. Но мечты попавших на "Шестой тупик" сбываются. Вчера схоронили полковника в генеральском мундире. Вдова на могиле плакала: не выслужился её в генералы, сильно оттого страдал. Каждый вечер часами смотрел на золотые погоны со звездой. Генеральские эполеты ему на день рождения подарили сослуживцы. Кружился вокруг них, примеривал на домашний халат. Похоронили генералом.

― Существуй вера в Него, кладбище могло бы быть сакральным местом.

― Похороны превратились в чисто санитарную процедуру, поэтому изменился статус кладбища: теперь это просто забитый трупами склад. У тела умершего больше нет прав на память живущих. Сегодня хоронить тела ― только землю засорять.

― Как сказать! Иные считают: в земле не столько зарыты тела ― кому они нужны! ― как сокрыты истины и тайны. Вот бы живущим их открыть!

― Истина открывается бесстрастным.

― То-то и оно! А при жизни бесстрастным оставаться невозможно, да и скучно, ― подталкиваю я могилу ближе к теме. ― Выходит: кладбище не тел, а истин прописных. Если разверзнется истина перед живущим, значит, поиссякли страсти у него, и одной ногой уже в могиле. А живые истину ищут здесь, на "Тупике"?

― Наведывается один искатель. Приходит, бродит среди могил, присматривает себе удобную истину: "Быть или быть?" Мне типаж Гамлета ещё при жизни оскомину набил. В деятельной Европе Гамлет ― ископаемая редкость. Только потому Шекспир тщательно прописал этот образ. В России от заумных нытиков проходу нет, они никому не интересны. Помянет непроймёнский гамлетишка свои зарницы, помечется в мыслях и уберётся прочь. Я ему не открываюсь. Каким бы ни был ты, уйдёшь как все, не доучив урока.

― Или не выполнив последнего приказа от начальства! Как же тогда прикажете ищущему взлететь из праха в горнии области духа?

― Гамлеты взлететь не могут: указывать тем, кто при жизни душевно мёртв, бесполезно.

― А на чём, могила, покоится притяжение живых к образам и местам захоронения умерших? Отчего люди с великим усердием почитают далёких, чужих, невиданных героев, а покойный или уволенный начальник, кой руководил ими двадцать-тридцать лет, оказывается в забвении полном?

― Гены мечты и фантазий ― самые неугомонные в человеке. Кто ближе к сокровенной твоей мечте, того почитаешь. Образ непосредственного начальника далёк от сокровенной мечты подчинённого.

― Зато близок к хлебу насущному.

― Чем ближе начальник к твоему хлебу и крову, тем почитание его не искреннее, и как отставят от должности, скоро его забудешь.

― Тогда как сделать, дабы подчинённые возлюбили своих начальников? Может, начальство просто не знает чего-то главного?

― Что вызревает в обществе ― это самое главное, что должно знать начальство. А придуманные им законы ― новые путы для народа ― это уже пройденный этап. У вас, на белом свете, опять что-то вызревает? Ждёте искру? Или уже возгорается?

― Пока всё тлеет, как у вас. Но вы сами, верно, преставились совсем недавно и должны знать: у нас абсолютная назначена свобода. Никто не затыкает глас народу ― говори! Текущее начальство разумеет: когда народ лишают слова, потребность высказаться только возрастает. А это чревато. Говори как есть!

― Свобода абсолютная и обоюдная, с одним только родным пятном: народ свободно говорит, начальство свободно его не слышит. Кому сыр, кому дырка от "маасдама".

― Начальство за это теперь можно покритиковать!

― Начальство о себе знает всё, поэтому критиковать его не имеет смысла.

― О смысле критики у Маяковского даже есть "лесенка":

Мы всех зовём,

чтоб в лоб,

а не пятясь,

критика

дрянь

косила, -

и это

лучшее из доказательств

нашей

чистоты и силы.

― В России не критика ― одно глумление да ёрничанье, ― опять могила говорит, как читает. ― Или выкрик, или холопский плевок в барский колодец, а дельных предложений нет. Люди утратили соборность и не могут давать правильные советы. А дежурная критика предыдущего начальства ― это для текущего начальства верный способ какое-то время скрывать собственную некомпетентность. Пока что многие начальники ведут себя как холуи, случайно влезшие в барские покои. Как следует потри большого столичного начальника ― выглянет лимитчик. Это обстоятельство у мелких холуёв вызывает злорадство, только радоваться нечему. Россия засыпает, подсев на нефтяную иглу. Не бегают даже футболисты.

― Возможен и контроль за начальством.

― К каждому начальнику милиционера не приставишь.

― Можно, наконец, пожаловаться вышестоящему начальству.

― Ещё Помяловский в "Очерках бурсы" писал: "...жалоба о каше есть жалоба против высшего начальства, чуть не заговор и бунт". В советское время отношение начальства к жалобам изменилось в пользу подчинённых, а теперь вернулось на круги своя. В самой властной вертикали скажи кто из начальников "нет" ― он уже бунтарь.

― Но, могила, согласитесь: русский народ уже сколькие века дуется на своё начальство. И обычно выходит это безосновательно, по-детски. Так Иов обиделся на Бога: не потому, что Бог лишил его скота, богатства, наслал беды и болезни на его семью и самого отдал в копыта Дьяволу, а потому что Бог ничего не пожелал объяснить Иову. Без своего деятельного участия Бог не давал Иову даже проглотить собственную слюну. И Иов "умолк навеки"! А это уж смешно. Глупо обижаться на своё начальство. Тем паче, что сегодня оно готово измениться концептуально.

― Так заели анекдоты?

― ...А дабы выработать правильную концепцию сих изменений, начальству нужно знать непредвзятое мнение народа. Отчасти потому я здесь. Увы, к любым начальникам у народа всегда отношенье прокурора. В силу дурной исторической привычки наши люди склонны всюду искать виновных. Обижаться на своё начальство дело нехитрое, да пользы круглый ноль. А ты найди-ка в себе волю протянуть начальнику свою мозолистую руку!

― С какой стати? У начальства ― презумпция невиновности, у народа ― презумпция виновности. "Простите" надо говорить, а не "извините", иначе нарушается презумпция невиновности говорящего. Наши неолибералы, с чуждой русским евродемократией и с дико устаревшим еврогуманизмом, на основе презумпции своей невиновности органично смыкаются с бандитами, мошенниками и ворами. Раньше страну окружали вооружённые до зубов буржуи. Чтобы защититься от них, нужна была независимость. Добились независимости, образовали СССР. Затем предатели лишили нас независимости. Теперь нас окружают те же самые буржуи, но ещё и доморощенные воры, убийцы, паразиты, мошенники, иммигранты и бродяги. Опять страна выжрана изнутри, как при Иване Грозном. Либеральная власть присвоила себе независимость от народа ― с его молчаливого непротивления. А когда народ безмолвствует, начальство безумствует. Да, власть удлинила цепь, но и подальше отодвинула миску от служивой собаки: гавкай, сколько хочешь. У нас процветает только начальство, сдающее страну. Оно в упоении пилит народный сук, на котором сидит. Но если в народе нет базового доверия к начальству, жди бузы. Люди уже отказываются верить в хорошее, если оно идёт от либерального начальства: сколько уже раз народ крупно обманывали. Прихватизацию народного добра в карманы ушлых олигархов люди не простят. Советское единство общества сокрушено, а новое единство простых людей с обворовавшим его начальством создать невозможно, как ни задабривай народ.

― Помилуйте, могила: русский народ сам циничен и не верит в добро. Русского мужика послушать: миром правят воры! Гражданское общество не может вырасти здоровым на недоверии народа к своему начальству. Это нежизнеспособное общество.

― По меньшей мере, взрывоопасное. Конфликт между народом и властью опять неизбежен. Социальная опасность в России сегодня исходит именно от действующего начальства. Оно создаёт непонятные людьми законы, отдаляющие себя от народа, и тем, в конечном счёте, само подводит его к бунту. Закон не лекарство. Законы всегда за начальством, справедливость ― за народом. А у нас выходит: народу ― писаные законы, начальству ― неписаные понятия. Так долго не протянешь: пожнёшь бунт или оккупацию страны. Законы нигде в мире не уничтожают коррупцию, организованную преступность, наркоманию, проституцию и бандитизм. А либеральное начальство талдычит русскому народу: в правовом государстве пусть рухнет всё, лишь бы оказалась соблюдена буква закона. Это кривда. Дух одобряемого народом закона должен исполняться, но, если буква закона духу его изменяет, букву должно изменить. Высшая власть у нас даже не тронута простым самолюбием: издаёт законы, постановления, указы, но за обязательностью их исполнения не следит. А как при такой структуре уследишь? Заместители, заместители заместителей, заместители заместителей по направлениям... И пока сверху катится приказ по длинным лесенкам властной вертикали, он вместо механизма исполнения запускает многоголосое и продолжительное эхо. А когда с другого верха в ту же самую вертикаль запускается второй приказ, он накладывается на первый, и так далее, и постепенно управленческое действо превращается в сцену какофонии из "Весёлых ребят": отдельных нот уже не разобрать. Протест возмущённого народа спускается через канализацию организованных властью партий-обманок. Крайняя бедность и огромное богатство ведут к общественным порокам, хотя разными путями. Поэтому только то общество длительно может оставаться жизнеспособным, в котором абсолютное большинство его членов живёт посерединке на шкале распределения благ, а края должны жёстко отсекаться.

― Получится социалистическая уравниловка.

― Сначала социалистическая, потом коммунистическая. Идея коммунизма ― среди общих планетарных идей ― самая ранняя: к ней человечество и должно прийти. На планете Заклемония уже коммунизм: об этом нам, людским душам, рассказали души мурзляков. Неравенство погубит вооружённый до зубов мир. Демократия, закрепившая неравенство людей, может насаждаться только штыками. Где демократия, там обязательно война, как при самых свирепых тираниях, просто убивают теперь с расстояния: не копьями и мечами ― по одному, а бомбами и ракетами ― сразу десятками тысяч. В родоначальнице демократии, античной Греции, города-государства воевали между собой через день: великие умы и демократические процедуры не помогли избежать кровопролитий.

― Согласен: демократия ― ретроградная форма правления, а демократические страны ― воинствующие эгоисты. Большинство людей живут по обычаю. В жизни сообществ, коллективов и страны неизбежно возникают чрезвычайные обстоятельства. Для их разрешения нужно принимать необычные меры. Большинство людей не способно предложить таких мер. Значит, правильное решение должно приниматься ответственным начальством, и нередко вопреки пожеланию большинства. Без твёрдой руки начальства русский народ чувствует себя не в своей тарелке: а где догляд-то за ним, кто его держать будет? Мало ли что натворить можно без догляду-то! Оставленный без начальственного ока, русский народ склонен к самоуничтожению и мерзости запустения вплоть до состояния "дикого поля". Русский человек не вполне самодостаточен: ему надо к кому-то прислониться: к общине, к трудовому коллективу, а лучше ― к руководящей личности. Сия особенность делает властную вертикаль стержнем жизни в государстве. Начальник своим приказом, как Геркулес кнутом, отсекает головы русской гидре неорганизованности, безволия и лени.

― Нужна ещё идея ― не только кнут. Православие, католичество, мусульманство, иудейство, буддизм, либеральное начальство и все созданные им институты, пресловутая интеллигенция, искусство, школа ― никто и ничто, как следует, не учит и не требует от русских работать больше и лучше. Кто же, по-вашему, отвечает за благосостояние народа? Может, олигархи?

― Благосостояние ― состояние благости, так первоначально по-русски означало. Благосостояние олигарха ― оксюморон.

― Есть и бытовое понятие нравственности. В нравственность входит трудолюбие. С этим у русского народа дела обстоят особенно туго.

― Нравственность в обществе меняется очень медленно, веками. Ещё Сократ жаловался: молодые не встают, когда в помещение входят старшие. Природа человека-индивида безнравственна.

― Но природа человеческого общества нравственной быть должна. Классовой нравственности нет: как в Англии детям врагов режима рубили головы на плахе, так и у нас во время крестьянских восстаний боярских детей убивали топорами, жгли. В прагматичный век нравственным становится выгодно быть...

Слово за слово, а мы уже прошли в подземелье далеко. Если мерить длительностью нашего с могилой диалога. Коридор всё время то раздваивается, то растраивается, то даже ― два на три ― расшестеряется, но Хромой мой ангел, не колеблясь и не вертя виновато обрубком хвоста, принюхиваясь только к воздуху, трусит себе как по родной норе в овраге. Здесь же лабиринт, а я без катушки белых ниток, дабы оставить след! Надо собраться, а то с одного задания потерянным вернулся.

― А куда вы меня, собственно, ведёте? ― спрашиваю могилу, самому даже интересно. ― Вы сами везде, значит, у вас нет места ― зачем тогда идти куда-то? Ангел мой, а ты чего молчишь?

― К духу вашей мамыньки идём, ― говорит могила. ― У неё тоже нет места, но она почему-то спешит уйти от вас, боится встречи.

― Значит, мертва и виновата. Горько. Я надеялся на чрезвычайные обстоятельства...

― Заставившие её бросить младенца? Увы... Хромая сука ведёт по её следу. Но если совсем горько... можем махнуть сразу в казематы ада: у чертей всегда есть место в нашем мире.

― Сначала к мамыньке родной, кем б она ни была!

― Дух вашей мамыньки покинул "Шестой тупик".

― Откуда вам это известно?

― Вам не отвечать или?..

― Тогда поищите в других местах.

― Поищем.

― А пока продолжим. Профессия, по-вашему, это обуза или служение? ― спрашиваю могилу: самому даже интересно.

― Советский тракторист за одну пятилетку работы на тракторе отечественного производства разбивал свой позвоночник вдребезги, осколков не соберёшь, а получал ― чтобы только с голоду не умерла семья и кое-как обогрелась, сам жил со своего подворья. Без идеи такая работа ― обуза, с идеей ― служение. В СССР пролетарий, колхозник и служащий терпели, потому что "все так жили", а как жило начальство, они не видели. Сегодня видят: власть имущие совсем не так живут, а чиновничество яро служит лишь им ― вот и предвестник бузы. Исчезла у народа патриархальная покорность судьбе и воловья готовность лезть в ярмо. Кукловоды извращают самые очевидные вещи. Народ выживает сам по себе и год от года уменьшается в числе. Стратегических запасов в государстве нет. А это недопустимо: войны с оккупацией страны теперь длятся всего несколько недель. При такой политике, в случае обострения, новая чрезвычайщина России обеспечена.

― Дела поправятся ― дай срок! Начальство твёрдо обещает! Уже и текущие планы пишутся на базе обещаний.

― От начальства обещанья, как в тёркинском ресторане: "Обозначено в меню, а в натуре нету". У русского народа от начальства скудное меню: лапша на уши под стакан палёной водки. Начальство ковыряет из булочек изюм, а народу достаются крошки со стола.

― Говорю же: дай срок, могила! Русское гражданское общество покамест бессодержательно, и уже в этом смысле начальство и народ ― едины. Русский мужик сам по себе достаточно содержателен и успешен, "это мудрец какой-то", но на любом сходе самую простую вещь чистосердечно не понимают, и всё идёт прахом: не могут договориться ― и делам конец. Об этом ещё Лев-наш-Толстой в "Воскресении" писал. Русскому человеку приказчик нужен. Соглашусь: в традиционном представлении русского народа начальству свойственны все общественные пороки: насилие, корыстолюбие, продажность. Народ в отношении к начальству шатается от "Ура!" до "Бей!". Когда в стране спокойно, народ считает: первые лица государства несут Добро и олицетворяют Правду, они не виновны и ничего не знают о бесчинствах власти на местах. В смутное время начальство отождествляют уже со Злом, и тогда народ изгоняет или истребляет его или подаётся под руку авторитаризма с идеалом Справедливости и Правды. Сейчас как раз последний случай. Модернизация страны ― сугубо авторитарная задача. Олигархи и монополии не будут развивать страну добровольно. Обещать будут ― развивать шиш. Авторитарному же начальству достаточно иметь совесть. Приказывающая, понукающая, карающая всякую "контру" власть русским жизненно необходима. Без неё русский человек не растёт, а врастает, зарастает, он целенаправленно бездеятелен, не реализует свою мощь. Простые так называемые люди, как и монополисты, не желают потрудиться ради собственного развития: они сняли с себя ответственность за страну, за всё, что в ней происходит. А крестьяне и население малых городов вообще никак не участвуют в жизни России. Им в лом даже возле собственного дома подмести дорожку и в палисаднике цветочки развести.

― Старая песня: власть чудо как хороша, а вот народишко подкачал. Начальство и народ пребывают в параллельных мирах. Сколько они друг другу ни кричи и руками ни маши, в идеологической пустоте им друг к другу не пробиться. Начальство кричит: "Народ, работай!" ― народ якобы не слышит: "Что?" Народ в свою очередь вопит: "Начальство, заплати!" ― начальство якобы не понимает: "За что?" Сельское хозяйство называют "чёрной дырой" ― это из той же бесконечной эпопеи российских непоняток. Внутренняя политика в России превратилась в игру. Президенты рядятся в вечно молодого Джеймса Бонда. Никаким словам этих президентов-Бондов люди уже не поверят. Страна в технической опасности, а начальство добивает образование и науку. Вслушайтесь в то, что говорит народ. А если начнёт действовать, как говорит, где тогда окажется начальство? Оно замалчивает старые "проклятые вопросы", не решает их по-крупному, раз и навсегда, с прицелом на пользу для народа. Оно не отделяет важного от второстепенного. Главное сегодня: сохранение страны ― народа, территории, полезных ископаемых, культуры. Чтобы сохранить страну, нужно готовиться и ввязываться в конфликты. Население планеты растёт в арифметической прогрессии, а стоимость ресурсов ― в геометрической. Значит, не правильно так много природных ресурсов продавать. Сегодня отъедают запас жира, принадлежащий нашим внукам. Копает ― кто не хочет думать. Если нашей властной вертикали сделать рентген, увидим: скелета нет. Начальство России хочет нравиться всем в мире, но такого, по определению, не может быть. Русским нужно такое начальство, которое ляжет на Россию, обхватит, заслонит собою и проревёт на весь мир: "Моё!" И не отдаст пяди территории, а невозобновляемые ресурсы будет тратить на благо народа. У нас же, по указке власти, СМИ строят на экране мир потёмкинских деревень. При этом используют патерналистскую риторику и опираются на какие-нибудь случайные удачные обстоятельства: высокие цены на нефть и газ. Либеральное начальство внешними силами сориентировано на глобализацию. Оно недальновидно гробит все преимущества самодостаточной страны. По дурному опыту веков оно танцует под корыстные дудки иностранных проходимцев. Глобализация объективна, но далеко не во всех сферах. Зачем самодостаточной стране в глобализацию спешить? Нет ответа. Перед народом нужно ставить ясную понятную одобряемую цель: стать, в первую очередь, могучей военной державой, как СССР. Потому что до скончания обозримых предкоммунистических веков в неизбежных кризисах всё в мире будет решать военная сила, а не договорная болтовня. Враги переступят через любой мирный договор, если увидят приличный куш и нашу слабость. Только военная мощь позволит нам дожить до умного и честного начальства. А нынешнее присвоило себе право на ложь: мелкое начальство ― на мелкую ложь, крупное ― на крупную, высшее ― на любую, и всё с позиций "целесообразности". "Прорабы перестройки" далеки от чаяний народа и потому все отменные лгуны. Врали бы чужим с пользой для своих, это называлось бы "мудрой политикой" и приветствовалось народом. А эти врали и врут для собственной только "целесообразности", в результате доверие народа к высшей власти испарилось. Воры, ворующие у себя дома, ― это больные и опасные люди, их нужно изолировать первыми. В сырьевой стране и народ ― сырьё. По вековой традиции царей и коммунистов либеральное начальство, не жалея, транжирит живое сырьё. Начальство понуждает народ работать на совесть, а само бессовестно работает на себя. Общество безнадёжно с таким начальством. Верхушка, в счёт не рождённых поколений, сосёт из нефтяной и газовой трубы ― этим затыкает рты недовольных и убивает в народе трудовой посыл. Труд стал необязательным, то есть выпал из прогресса. Сколько бы Россия ни продавала своей крови и ресурсов, сидеть русским в бедняках и тупо ждать, когда придут и выселят без чемоданов. Нет, зачем же выселят ― на месте закопают. Или нет, сожгут в газовых печах: к чему трупами аборигенов занимать отобранную землю?

― Помилуйте, могила: начальство ― слуга народа! Только служить русскому народу очень трудно: он у нас, как Сократ, ничего оскорбительного и бесчестного для себя не находит; он пребывает в пучине незнаний и праздности, зато всегда требует от начальства, дабы оно усердно училось и доподлинно знало всё на свете ― для правильной заботы о нём, своём народе. Русский народ незаслуженно много хочет получать.

― Процессом хотения у народа начальство управляет.

― Гуманно управляет ― через СМИ: можешь их не смотреть, не слушать, не читать. А новых тюрем и лагерей пока не строит.

― Соглашусь: СМИ и водка сравнительно гуманны и дёшевы с точки зрения нейтрализации хотений у народа. Русский народ проснётся и захочет, когда поймёт: ему оставляют один-единственный способ покончить с такой жизнью ― сдохнуть самому.

― Народ обязан чего-нибудь полезного и для страны хотеть. Как без сего выполнять принятые планы? Есть конституция, в конце концов.

― По конституции американец считает себя вправе жить счастливо, русские ― всего лишь просто жить. Мне даже из-под земли видна изворотливость высшего начальства в деле сохранения своей власти. Их чудесные многолетние планы для страны ― очередная доза опиума для народа: пусть себе дремлет и грезит процветаньем. Немалая часть народа искренне верит любым новым сказкам, радуется: вот, наконец-то, руководство страны начнёт работать в интересах простого человека ― не меня, конечно, лично, я того не стою, а ради "человека вообще". Крашеные либералы ― дети лжекоммунистов ― переплюнули своих родителей по части лжи. Властным "голубым воришкам" присуща "лёгкость мыслей необыкновенная". Хотя должное отдадим: брехать с экранов научились гладко, без запинки, освоили искусство пиара ― на их фоне девица Клунева со своей ораторской чудо-грудью просто отдыхает. И сами, разогревшись от реакций простаков, в собственную ахинею как бы верят, как бы "дают себя обмануть". Невежественность, некомпетентность теперешних "кремлёвских мечтателей" таковы, что все современные планы есть не более чем издевательские для российского народа пожелания жить счастливо, здорово и богато.

― А если бы наши советники с Заклемонии, кащеногие мурзляки, сочинили вдруг серьёзный план? С описанием средств и методов достижения поставленных целей, с расчётами рисков и угроз... ― как полагается у развитых внеземных цивилизаций.

― Для выполнения серьёзных планов нужны идеи, техника, технологии, наука, проектирование, средства, кадры. А где они? Старое всё разрушено и лежит, новое в нужных размерах не создаётся. Главное: готовых творить и работать кадров нет. Без них все планы ― сказки или обман. Как в министерствах заменить холуёв на ответственно мыслящих граждан? Холуи служат не государству, а породившей их новой бюрократической системе. И тогда перед мелким честным служащим встаёт вопрос: кому, собственно, служить? При царях была формула: служить Государю и Отечеству. Теперь Государя нет. А что с Отечеством? Оно расползлось, размылось. В отсутствии Государя и при размытом Отечестве служение неизбежно выливается в службу начальнику. Не к выгоде государства, а на пользу вышестоящего чиновного начальства. В стране ничего своего, кроме оружия, нет. Наши богатеи ― граждане мира, бедняки ― граждане России.

― Всё будет: бюджет растёт!

― Чем больше денег соберут в бюджет, тем больше чиновники своруют. В недрах партии "недогоняющих" уже сложилась устойчивая группа "друзья казны" ― деньги в стране теперь есть только у "друзей".

― Да, необходим русский модерн ― быстрый и неполиткорректный, ― вываливаю на могилу заветную свою мечту. ― Для модерна потребуется национальный вождь...

― У нас любой избранный или назначенный лидер превращается в царя. Не сотвори себе кумира.

― А здесь засада! "Не сотвори себе кумира" ― это ангажированная христианской церковью идеологема. Имеется в виду: тебе, верующий человек, хватит одного кумира ― Христа, а цари, родители, педагоги и герои не в счёт. В Европе истинно верующих считают душевнобольными и, думаю, уже при нашей жизни будут принудительно лечить. Когда русские станут столь же образованными, знающими, граждански продвинутыми и ответственными, как сегодня западные люди, тогда, возможно, кумиромания русских уменьшится в разы. Но опасно торопить события и глупо бранить русских за их гражданскую забитость. Опасно даже в два-три поколения у народа стереотипы его исторической памяти ломать. Что тогда прикажете делать со всей русской литературой и, шире, с русской культурой, на коей вырастает этика, эстетика и сам дух народа? Наша классическая литература "кумирна", а с положительным ― в сегодняшнем понимании ― героем у неё пребольшущие, непреодолённые проблемы. Здесь сначала нужно создать новую литературу, новое искусство, новую идеологию для воспитания, образования и СМИ: с современными привлекательными для людей образцами, и внедрить новую деловую этику ― без мошенников, взяточников и воров. Но и всё это немного даст. То, что у нас любой вождь государства превращается в царя, ― это русская особенность, а не заговор чей-то. Русский народ и осознаёт себя исключительно через государство. Вожди нам на любом уровне управления позарез нужны, ибо девять из десяти российских граждан не способны руководствоваться даже собственной идеей и, дабы приступить к делу, ждут тычка или пинка.

― Демократы кумиров себе не творят ― из принципа. И у евреев нет кумиров ― так положено по их закону.

― Не соглашусь: демократы и евреи поклоняются мамоне, а деньги ― ещё какой кумир!

― А если избранный по указке имущих царёк окажется слабоват для великих целей русского модерна?

― Русские всю свою историю прожили общинно, в условиях круговой поруки, без индивидуальной ответственности, вне конкурентной среды. В нашей ледяной пустыне один человек был и не воин, и не жилец вообще. Русские, исключая дворян, долго не представляли, что такое Россия. Крестьяне, а это девять с половиной из десяти, всегда были непатриотичны ― это отмечали все иностранные военные и дипломаты. Парни предпочитали калечить себя, лишь бы не попасть в рекрутский набор. Понятия Родины для русского народа не существовало до Отечественной войны одна тысяча восемьсот двенадцатого года. Отчизной для русского было селение или группа селений, объединённых в один церковный приход, ― всё. Управлять безбрежной стихией могла только властная рука Центра. И русские привыкли к этой руке. Когда, благодаря НТР, в девятнадцатом веке появилось паровое и электрическое тепло и новые орудия труда, а плотность населения в России значительно возросла, тогда начался рост самосознания в народе, возникло снизу и быстро выросло предпринимательство, даже несмотря на крепость. Когда заработали электричество и пар, котельные, то русские получили больше возможностей для работы зимой, и мы стали по условиям развития приближаться к западноевропейцам. Тогда жизненная необходимость объединяться в общины, в коллективы и иметь единый руководящий центр, царей, командиров стала уменьшаться, личность стала способной на самостоятельные дела и возник спрос на свободу личности, коего не было в прежние века. Мне смешно, когда слышу "укоры" либералов, что, мол, русские по природе своей рабы, лентяи, поэтому и бедные всегда. В холоде да при огромных просторах не станешь предпринимателем-одиночкой. Только глупцы или враги могут укорять, что у русских людей не было спроса на свободу. Да, спрос был только на кусок хлеба, материя первична, а на свободу спроса не было, но отнюдь не по рабской натуре, а по законам холодной русской природы. И только благодаря бурному строительству железных дорог и пароходных линий, в тысяча девятьсот четырнадцатом году миллионы русских мужчин, призванные на войну, увидели, наконец, свою страну. Люди были потрясены увиденным: большие города, высокие дома, богатые праздные люди, красивые вещи, газеты, книги, самолёты... Это я ещё синематограф опускаю! Всё это богатство принадлежало не им, всё было чужим и чуждым, и мужики быстро смекнули: ради чего начальство гонит их на войну. Но шли, иначе шомполами засекут, за дезертирство расстреляют возле стенки. Русский человек, в массе своей, всегда ощущал себя песчинкой, от коей не зависит ничего. Если гонят, значит, так надо тому, кто знает, что делать: а именно начальству ― князю, воеводе, царю, генсеку, президенту. Прошлый век с очевидностью показал: русским ещё не скоро удастся выбраться из этого стереотипа. Национальный вождь пока что нужен. Царь, генсек и президент ― не синоним вождю. Национальный вождь является в годину испытаний. Он исторически привычен для русских, легко узнаваем и более всего понятен на уровне эмоций. А быть понятным ― это в гигантской разношёрстной разорванной стране очень важно для сохранения управляемости народа, не привыкшего ещё в правовом поле жить.

В наивном большинстве своём российские народы нуждаются сегодня в понятном, внешне привлекательном, умеренно строгом, неподкупном вожде, не связанном с очередным разорением страны и воздавшем по заслугам особо зарвавшимся ворам. Коль в России отсутствует наследственная национально-государственная элита, нужно выдвинуть в вожди нестарого ещё решительного генерала, антилиберала, диктатора с пафосом, дабы завёл новых комиссаров и новый военный коммунизм, принудил всех к работе, а самое зарвавшееся жульё засадил в тюрьмы, отобрав имущество в казну.

― Сегодня возможен национальный лидер, только назначенный элитой.

― Если элита национальная, так пусть.

― Где вы у нас видели национальную элиту? Кукловоды поставят президента-слабака и будут управлять им ― невидимо для народа.

― Мелкими фигурантами поначалу были Сталин, Гитлер. Они годами росли как личности, прошли через огонь и воду, через кровь, а как выросли до вождей, всех кукловодов своих урыли в "Тупики". Политиком в одночасье не становятся. Назначенный в лидеры слабак ― да ― он поначалу может стремится быть хорошим добреньким для всех и избегать смертельных для себя конфликтов. Но, приобретя личный опыт и поддержку своей политики в народе, обрастя командой сподвижников, становится сильнее и решительнее: идёт на конфликты и ввязывается в драки, а именно большие драки максимально прибыльны с точки зрения скорейшего достижения крупных национальных целей. России полезны большие драки!

― Полезность больших драк я признаю. Кровь и огонь сакральны. Для России худой мир не лучше хорошей войны ― доказано историей.

― Для русских исторически привычна фигура не просто повелителя страны, а близкого, уважаемого или даже любимого руководителя ― "отца". Последние десятилетия ни одна структура не занималась политической работой в массах. В результате народ оказался не подкованным на обе ноги, а старые подковы отлетели или стёрлись в прах. Демократические и либеральные ценности у нас в полной мере так и не прижились, даже налицо откат, а значит, на русский народ, с неизбежностью, всё сильнее давит историческая память. И сегодня русскими завладела апатия и смутное ожидание достойного его любви вождя. До появления вождя с понятными всем идеями и установками простые, так называемые, люди в тяготы текущего дня запрягаться как следует не станут. Одно ворьё трудится на свой карман без принуждения и вдохновения со стороны, а русский народ готов усердно работать лишь ради общезначимых целей. Без вождя со знаменем справедливости в руках наше технологическое отставание будет только нарастать, и страна будет заселяться чужаками, коим русский вождь не нужен, даже вреден.

― Я понимаю: "президент-чиновник", не имеющий вотума доверия народа, с нашими проблемами не справится, даже если бы вдруг очень захотел. Но в России что ни "лидер" страны, то, в конечном счёте, самовлюблённый демагог или самодур. А у нас нет эффективных процедур воздействия на высшее начальство. Это характерно для неразвитого гражданского общества. И случись что в государстве ― не с кого спросить: "Я только президент", "Я всего лишь премьер-министр", "А я вообще рядовой министр", "И я всего-навсего тридевятый губернатор". В начальстве царят безответственность и демагогия.

― Демагог, с древнегреческого, и означает буквально "ведущий народ", демагогия ― "вести народ".

― А слова "начальство" и "начальствовать" означают буквально "давать начало". Это свидетельство непропорционально высокой роли в жизни русского человека внешнего управления. Госначальник традиционно воспринимается не как наёмный управленец, а как самостоятельная и высшая по отношению к обществу фигура. По-настоящему религиозный человек не является целостной, законченной личностью: он добровольно делегирует часть своего "я" на небеса, лишаясь тем самым этой части личности и суверенитета над собственной жизнью. Так и русский человек делегирует часть своего "я" государству, именно властному начальству, как олицетворению государства, и уже начальство представляет этого человека во всех "началах", включая общественные и частные.

― Начальство и народ ― едины! ― почти кричу могиле: вырвалось непроизвольно.

― Для их единства нужна общность цели, ― спокойно парирует могила главный тезис современной пропаганды. ― Сегодня у власти и у народа цели разные и потому нет общего дела. У большинства русских людей пропала сопричастность к делам государства: люди ощущают себя не нужными государству, преследующему собственные цели. Русские уже не хотят помогать такому государству, подставляться за него, так как видят: оно своей целью, в концептуальном плане, не ставит правду, справедливость для большинства. Навязанная либеральная буржуазная законность ― это не справедливость в понимании большинства русских. Раньше советские люди жили, трудились, воевали с ощущением: "государство ― это мы". Брали Берлин, догоняли Америку, запускали Гагарина... ― такое было бы неосуществимо без сопричастности к общему делу у власти и народа. Советские люди знали: за проданные Европе нефть, газ, лес государство закупает станки, а не яхты. Деньги, "уровень жизни" не главное. Многие наши люди, сколь мало им ни плати, будут работать честно и изо всех сил, если "государство ― это мы".

― Ладно, допустим худшее: начальство сегодня ― не ахти. Но симбиоз русской личности с государством ― это ключ к пониманию главной особенности нашей культуры. В сём симбиозе заключена огромная эффективность и жизнестойкость русской культуры, но и полная неспособность людей вне государства даже к простейшей самоорганизации и самозащите. В США, за сто с лишним лет проживания, русские так и не сложили свою диаспору, хотя никто не мешал. Почему? Не было русского государства. С Кавказа, с Прибалтики, из Средней Азии русских выдавливают без всякого отпора. Почему? Российское государство их не поддержало. Если государство становится равнодушным к русскому народу или, тем паче, враждебным, люди, носители русской культуры, и оказываются абсолютно беспомощными и часто гибнут. В этом главная причина, почему в массовых настроениях против государства столь высока у нас роль инокультурных, привнесённых извне, элементов. Нерусские управляют возмущением русских.

― Согласен: поразительна особенность русской культуры ― принимать государство даже тогда, когда оно враждебно личности. Русские люди с лёгкостью прощают руководству страны и начальству помельче то, и сотую долю чего никогда не простят своей родне, сотрудникам, друзьям, соседям. На иностранцев производит сильное впечатление привычка русских называть государство, чиновников и олигархов "нашими" в сочетании с площадной бранью в их адрес. Такая неразделённость личности и государства объективно делает безнадёжными все потуги пересадить ростки западных демократических институтов на российскую почву.

― Советское мировоззрение об ответственности начальства за жизнь человека в советском народе засело крепко. А терпение исторического, советского и современного русских народов объясняется общей для них русской культурой. Русский характер, ― опять тщусь я поднять пафос в разговоре с приземлённой по определению могилой, ― сочетает в себе смирение и героизм!

― У них есть предел, когда у героизма нет поприща, а смирением пользуются для унижения человека. Злополучная терпеливость русских создаёт колоссальный соблазн и одновременно вызов любой системе управления. Всякая новая власть быстро убеждается: народ прощает ей буквально любые ошибки и притеснения. А ещё народ не только не принуждает власть к принятию и осуществлению нужных для него решений, но и не желает даже предпринимать сколько-нибудь значимые усилия на обратную связь с нею. В результате у власти возникает ощущение полной безнаказанности. Она считает: любой произвол в отношении послушного, не привыкшего к сопротивлению народа всегда можно затушевать демагогией. Какой смысл говорить правду, если никто уже не верит? Низкая требовательность к начальству исторически порождена патерналистскими настроениями в народе. Но сегодня, кусая дармовой хлеб от власти, обязательно найдёшь в нём запечённого таракана, а, развернув подарок от начальства, найдёшь гранату или яд. С таким патернализмом страну не сохранишь.

― Благодаря патернализму у нас такая огромная страна. Это особенность русского характера и культуры. Можно, наверное, уменьшать патернализм, но делать это след медленно и понемногу ― через уравнивание условий жизни. Вы, могила, отказываете начальству в уме и простом чувстве самосохранения даже. Властный произвол вызовет сначала нарастание общественного недовольства, а потом взрыв. Начальство сметут как дискредитировавшую себя систему, коей народ более не желает подчиняться. Но общество взорвётся не протестом, направленным на искоренение недостатков системы, а принципиальным отказом подчиняться системе ― увы, даже в тех сферах жизни, в коих она действовала разумно и никакого недовольства общества не вызывала. Случится пушкинская "бессмысленность" русского бунта. Недовольством властью всегда пользовались наши внешние враги ― что половцы, что поляки и литовцы, что немцы, англичане и америкосы. Думаю, сама власть, попав в силовое поле общественного недовольства, расколется, и в ней появятся люди, кто начнёт прорабатывать идейные и даже организационные процедуры общественного влияния на власть.

― Прикажете гражданам сидеть и ждать сочинение таких процедур самим начальством?

― А вы, могила, и мысли не допускаете, что русские люди к самоорганизации способны?

― Россия превратилась в страну непрофессионалов. Для нынешних властей население ― в досадный убыток. Чтобы только добывать и продавать полезные ископаемые, свой народ не нужен ― выгоднее нанять гастарбайтеров. Самоорганизация у ненужного государству народа происходит пока что лишь вследствие событий, затронувших материальные интересы граждан: самоорганизуются только обманутые вкладчики и дольщики. Но даже лесные пожары, технологические катастрофы на шахтах, захват сельских рынков азиатами и кавказцами, акты терроризма, безработица в моногородах, растущая нехватка воды в степных районах не приводят к сколько-нибудь заметной самоорганизации граждан. По крайней мере, плоды такой самоорганизации не проникают в государство, не рождают новых символов и героев, способных вести дела государственной важности. Нынешняя власть даже препятствует самоорганизации граждан: больше трёх не собираться.

― Кто разделяет, к тому я приду с гранатой! Как только наш человек всё же обнаружит, что нужен государству, то буквально готов кинуться в огонь: тушить лесной пожар одной лопатой. Срабатывает природный инстинкт выживания сообществ, а он посильнее инстинкта выживания особи. Способность к самоорганизации, равно как и альтруизм, восходит именно к закреплённому эволюцией инстинкту выживания человеческих сообществ. У желающих действовать граждан есть два пути: либо создать процедуры общественного влияния на власть самим и мирным путём воздействовать на неё, либо призвать народ на баррикады. Последнее для России опасно крайне, ибо в руках восставших окажутся уже не булыжники из мостовой.

― Веками стенать о плохом государстве ― непродуктивно, беспомощно и уже смешно. Плесенью несёт от нынешних дискуссий по теме взаимоотношений начальства и народа. Россия ― страна не рядовая, признаю. Но отрешённое от идей, от мечт, от духа, от тех же пятилеток за четыре года, не желающее схватить покрепче кнут и подстегнуть народ, такое начальство не сделает ничего благого для России: будет с ним народ дальше мытариться, киснуть... ― и сгниёт весь на "тупиках". Когда у страны общенациональная идея ― деньги, тогда её настоящий лидер ― самый толстый кошелёк. И когда же, по-вашему, власть имущие начнут делать народу хорошо?

― А властям не след делать народу хорошо сегодня, когда у самого государства дела не ахти: так остатки ресурсов проедим ― и всё.

По своей природе русский народ с ленцой и при "хорошей жизни" станет откровенным дармоедом, ― тогда не сохраним и государства.

― Вы всё тщитесь приподнять начальство, опускаете ради того народ. Высшее начальство уже давно народу ничего хорошего даже не обещает. Большевики, идя к власти, российским народам обещали закончить мировую войну без аннексий и контрибуций, мир и дружбу ― народам, землю ― крестьянам, заводы и фабрики ― рабочим, бесплатное образование и медицину, восьмичасовой рабочий день ― всем, и даже обещали вывести "новый тип людей". Здорово преуспели по своим обещаниям. А теперь кандидаты в президенты даже не обещают ничего. Вот народ и имеет "ничего". Если не путать заявляемые и истинные цели работы, российское высшее начальство ― весьма эффективный управленческий механизм. Заявляется на уши лапша радения о благополучии народа, а на деле работает механизм перемалывания сырья и населения в доходы чиновников и олигархов, потом эти сверхдоходы оседают за рубежом. Кто говорит о неэффективности работы кремлёвского начальства, тот уподобляется овцам, свиньям и коровам, которые, собравшись на хоздворе, обсуждают страшную неэффективность работы скотобойни. Однако уплетающий котлетки хозяин скота прекрасно знает: его бойня очень даже эффективна.

― Вы неконструктивная могила. Нужно подсказывать начальству, предлагать решения, то-сё.

― Нынешнее начальство может предложить народу либо насилие, либо демагогию. Народ пока выбирает демагогию. Спасительные подсказки извне правящего круга обречены на забвение. В верхах все сами метят в спасители. В России начальнику достаточно умереть, чтобы быть объявленным спасителем: Ельцин спас Россию от коммунизма, Гайдар ― от гибели, Черномырдин ― от Гайдара...

― А вы, могила, если повезёт с воскрешением, в новой жизни станете правозащитником народа?

― Нет. Стану мятежным логопедом: лечить народ от заикания перед начальством.

― Вольнодумец! Вы и на том свете смущаете умы и сеете крамолу?

― На нас можно понаклеить каких угодно ярлыков: не ответим, мирно почия в гробех своих. Вольтер заметил: живым ― уважение, мёртвым ― только правду. У народа есть духовная судьба, а у начальства ― нет, не заслужило. Образ русского народа есть, а вот образ русского начальства не сложился до сих пор. У начальства и черти другие, нежели у народа. Либеральное начальство, как только родилось в России, стало озорничать. Раньше русский народ озорничал, теперь ― начальство. Чёрт наживы в него вселился. Начальство отреклось от вскормившего его народа. Чиновники да попы раскалывают общество на части: делят людей по местожительству, по возрасту и полу, по религиям, содержат партии себе в поддержку. Раскольники страны. Озорство российского начальства носит онтологический характер. Это безнаказанное озорство вне эстетики, вне этики, нравственности и морали. Безнаказанность начальства исходит частью от нашей природы, от просторов, суровости земли. Дремучая наивность русского народа ― неисчерпаемая предпосылка его эксплуатации начальством, а теперь ещё ― и сворами пришлых мошенников и паразитов. Начальство сакрально, пока у народа есть доверие к нему. Доверие исчезло ― поимейте бунт. У нас выходит: начальник ― белый гриб, народ ― поганки; народ ― массовый, начальник ― штучный. Нынешний либерал-начальник уже родился мёртвым для праведной жизни. Начальство верует в неизбывность своего народа. А простодушный народ, по традиции, доверяет мудрости начальства. Но обе эти веры ― архетипические миражи. Трёхсотлетняя имперская Россия закончилась в два февральских дня, на пике авитаминоза у недоедавшего в войну народа. И советское начальство, и новая общность ― советский народ ― тоже исчезли в одночасье. Та же участь завтра может постичь и российский народ с его нынешним начальством: простой люд вымрет, начальники сбегут за кордон к припрятанным деньгам, и территорию страны займут другие. Русские могут не удержать Сибирь и Дальний Восток, а Европейская часть России разбежится по национальным околоткам и превратится в колониальные "картофельные республики" ― северный вариант "банановых".

― Согласен: национальные республики нужно упразднить ― разминировать страну.

― В них тоже засели воры. Делить ― не значит красть. А у нас, если есть что делить, обязательно крадут.

― Вы говорите, как скептик и усталая душа. Олигархи крали у народа везде и всегда. У нас, увы, воровство ― обычай. Бояре в Новгородской Руси, не платя в казну налогов, тащили с мест в застольный Новгород мешки с пушниной ― это зафиксировано ещё в берестяных грамотах двенадцатого века! Патриот, лихой рубака, но и олигарх князь Меншиков крал из казны, потому что царь Пётр-наш-Первый дозволял. Негласное разрешение олигархам красть ― это плата за их государеву службу в огромной стране: кради, главное ― не зарывайся. В России всегда не хватало больших людей: польза от их верной службы государству важнее их воровства ― с этим печальным фактом следует смириться. Казнокрадство не помешало русским отстроить империю мировых масштабов.

― То, "старое" воровство было совсем другим: крали как бы временно, перераспределяли из казны в свою пользу, не уменьшая богатств страны в целом. Старые олигархи ― бояре, князья, воеводы, владельцы мануфактур и купцы ― всё наворованное оставляли дома, в родной стране, и оно так или иначе постепенно расходилось между трудящимися людьми, возвращалось в казну, доставалось всем ― и страна не беднела в целом. Сегодня же олигархи воруют окончательно: украденное вывозят из России раз и навсегда, обедняют, разоряют страну.

― Вы телевизора не смотрите, могила: текущее начальство у олигархов наворованное уже отбирает потихонечку в госказну, а кто не отдаёт, тех сажает...

― Если не успел удрать за кордон. Зачем тогда было позволять наворовывать?

― По неопытности: капитализм строим всего-то второй раз. Легко вам критиковать из темноты! Воры набираются опыта всегда быстрее, чем праведная власть, ибо ищут выгоду только для себя. Общие же правила создаются сообща, а значит, долго. Без правил действуют одиночки ― значит, быстро. Всегда, когда создаются новые правила, большие воры поначалу неизбежны. Ещё начальство думало, наверно: ну наворует олигарх для своего большого организма ― успокоится, станет ответственным перед донором-страной, будет нашим столпом-подспорьем; всё равно у олигарха четыре желудка не отрастут, как у коровы, и более пикантных членов не прибавится ― куда ему столько добра? Дай срок: всех неправильных олигархов власть расставит по местам.

― Высшая власть срослась с олигархами-ворами: они друг друга расставляют по местам.

― Государственная власть и воровской капитал не могут окончательно срастись. Власть заинтересована в порядке, дабы существовать самой, а воровской капитал ― в беспорядке, дабы легче было воровать и скрывать уворованное. Вы непатриотичная говорящая могила!

― А кто, по-вашему, сегодня патриот?

― Кто находит в себе волю переступить через допущенные ошибки, через конфликты, через все недоразумения и накопившиеся взаимные обиды в отношениях между начальством и его народом; кто ратует за сливание двух этих частей в единый гражданский организм, а не тот, кто, истекая желчью, тупо и вредно продолжает вбивать осиновый кол ненависти между ними, ослабляя страну к вящему удовольствию врагов. Вас, могила, заклинило на том немногом, что начальство и народ разъединяет. В ваших тлеющих мозгах возбудился и размножился вирус наоборотовщины. Долг умных людей ― не ругать всё новыми и новыми словами своё начальство и тем самым углублять раскол между ним и народом, а направить деяния начальства в нужную стране стезю. Легче лёгкого стало обозвать начальника вором, отвернуться, принять гордую обиженную позу, засунуть руки в карман, пальцы сложить в фигу ― и ничегошеньки, оскорблённому, не делать для родного государства. Такова, в массе, нынешняя интеллигенция, копия "шестидесятников", хотя сегодня она имеет возможность высказываться не "образами", а прямо. Да, попадаются ещё неважнецкие начальники: с психологией временщиков, без политического опыта, повязанные с либеральным эгоистичным Западом и со своими олигархами, проходимцы, но!..

― Россия вообще страна случайного начальства...

Возражу! Но сначала отвлечёмся... Для успешного функционирования верховная власть и самые большие капиталы требуют максимальной скрытности. Почему? Для извлечения максимальной выгоды из своей власти! Пиша эти строки не я, а мой Патрон, он здесь непременно сослался бы на крылатую фразу древних римлян: "Кто не умеет умалчивать, не умеет и управлять". Если вы управляете обществом, но никто в нём не знает о вашей власти, вы сможете делать буквально всё, что угодно в свою пользу, и никто не сможет схватить за руку ― просто не найдёт руки. Для сокрытия между владельцами частной собственности истинными и номинальными поставлено несколько звеньев промежуточных владельцев ― юридических лиц в форме разных ТНК, трастов, фондов... А сами имущие семейства состоят из сотен и даже тысяч членов, и эти люди, конечно, давно уже носят разные фамилии и живут в разных странах. Так прячутся самые значимые в мире капиталы. В мировой же политике расклады скрытности ещё сложнее. За официальным видимым институтом власти может стоять масонский ритуал или иллюминаты. Буржуазные свободы ― дешёвая приманка. Прикрываясь ими, властное имущее меньшинство осуществляет свою волю над народом. Свобода ругать своё правительство и президента ой как хороши. Но много ль наругаешь по существу, если средства производства и деньги не твои? Где у тебя, труженик, свобода от безработицы и от угрозы нищеты, где обеспеченное будущее твоих детей? Буржуазной свободой не проживёшь. К чему капиталу такая скрытность, броситесь вы спрашивать меня. А как без неё, если самое быстрое развитие происходит через борьбу. А значит, властное и имущее начальство, дабы преуспеть, всё время должно организовывать подконтрольные конфликты с заранее намеченным результатом. И время от времени "искать виновников" конфликтов, дабы перед своими народами не уронить лица. Тысячи лет прошли, а истинные причины большинства мировых конфликтов неизвестны: сколько диссертаций ― столько "истин". Поэтому революционеры во всех революциях инстинктивно отбирают власть и имущество у всех, без разбора. Думаю, сегодня миром закулисно правят старые знакомцы...

― Случайного начальства не бывает долго! ― тогда построже говорю могиле. ― Стать лидером случайно можно везде, где неспокойно. В США, в конце девятнадцатого века, случилось восстание под предводительством Теодора Рузвельта, простого кавалерийского полковника, героя войны с Мексикой и вообще. В результате бунта Рузвельт случайно стал президентом и уже как лидер на гражданке вновь отличился перед государством: начал воевать с олигархами. Его команда приняла несколько антитрестовских законов и разгромила господствующую тогда в США монополию "СтабОйл". Рузвельт покончил с олигархатом в стране, хотя и не до самого конца: он же не был социалистом.

― У нас, как в США, олигархия захватила власть и материальные ценности в условиях анархии. Но в США олигархи богатели вместе со страной, и они тоже строили страну. А в России богатели за счёт ограбления народа: просто взяв то, что было построено в СССР. Наша олигархия истребила собственное государство: раздала территории, разграбила ресурсы, обескровила армию, лишила народ социальных гарантий, задавила профсоюзы, лишила Россию друзей. Она эксплуатирует народ без всякой социальной ответственности, как это бывает при диком капитализме. Видя такое дело, наёмный работник рассуждает: коль мне живётся туго, значит, ключевой собственностью владеют те, кто или не умеет управлять ею эффективно или не хочет делиться со мной прибылью. Это несправедливо, так дело не пойдёт. Ещё в песочнице мамы учили нас игрушками делиться. Значит, олигархи должны собственность вернуть государству, откуда взяли, тогда и мне что-то перепадёт, как перепадало раньше. А сами капиталисты пусть начинают новый бизнес не с воровства, а с полезной работы для страны. Либеральная система власти в России оправдывает самых масштабных воров, а публично охотится на мелких воришек. Либеральная система оказалась для государства куда разрушительней советской, авторитарной. Так докатимся до баррикад. Где наш случайный президент, где свой полковник Рузвельт?

― Чтобы он не появился ― об этом стараются враги. Ещё Гитлер летом сорок второго года в кругу соратников говорил: "Наша задача ― раздробить русский народ так, чтобы люди масштаба Сталина больше не появлялись". У нас ругать своё начальство всегда сходит за хороший тон. Но полезно не ругать от фонаря, а выказывать и обосновывать перед начальством своё мнение: такая ваша политика, мол, ведёт к апатии у трудящихся, подсознательному саботажу и может закончиться новыми баррикадами или захватом страны извне. Начальство к любому ненавязчивому мнению из народа бывает восприимчиво, ибо хочет оставаться на своём месте вечно, а если дела идут из рук вон плохо ― долго ль усидишь. Да будет смычка во мнениях у начальства и его народа!

― Витаете в метафизических эмпиреях. Такая смычка возможно только в случае, когда нечего делить.

― Это у вас нечего делить...

― Да, поэтому между начальством и народом у нас возникает общее мнение.

― Люблю общее мнение! ― аж вскрикиваю я: вырвалось непроизвольно. Мой Хромой ангел даже обернулся и покачал головой в знак осужденья. ― Знать бы, как его достичь. Я живот кладу ради нарождения общего мнения у начальства и его народа, а выходит пшик.

― У вас, когда все довольны и согласны, значит, угодил в палату номер шесть. Из неё прямой путь к нам, на "Шестой тупик". В загробном мире во всём властвует умеренность. При расхождении мнений в мелочах демократично побеждает простое большинство. Хотя на "Тупик" сволоклись всякой твари по паре, у нас все равны, потому что вовлечены в единый кругооборот веществ: где голосует и червяк, согласие возникает неизбежно.

― А в жизни, если все равны, напротив, порядка никакого: броуновское движение, хаос бытия. У вас спокойнее: вольностей нет ― и мятежей не будет.

― Можно подумать, у вас жизнь человека протекает вольно.

― Ну, не то чтобы...

― Оставьте: на свет появляешься не по своей воле ― заслуга родителей; учишься и экзаменуешься не по своей воле ― чтобы заработать впоследствии на жизнь; влюбляешься невольно ― это само приходит и уходит; работаешь не по своей воле ― от нужды; помираешь опять не по своей воле, даже когда закончил самоубийством ― это заставили обстоятельства, которые ты оказался не волен изменить. Растёшь, стареешь, хлеб ешь, водку пьёшь, болеешь, воюешь, любишь, ненавидишь, боишься, спишь, выбираешь депутатов... ― всё по обусловленной природой или навязанной кем-то или чем-то воле, сам волен только в сущих мелочах. Восстать бы против чужой воли... Люблю мятеж ― даже само слово. Хватай что под руку попало и беги в набат: мятеж!

― Да, заманчиво... Мятеж ― звучит! А бунт, заметьте, выходит как-то несерьёзно, низко.

― Мятеж ― заговор умных людей, бунт ― народная стихия.

― И свободы, по-вашему, у человека нет?

― Свобода ― это возможность выбора, способность выбора и знание о предмете выбора. По этим критериям свободных у нас нет. Даже просто здоровых людей уже не остаётся. Чуть что стряслось, люди умоляюще смотрят на государство: дай, помоги...

Нет-нет, думаю я про себя: всё это непозволительное в двадцать первом веке озорство! И без мятежей с бунтами ходим по лезвию ножа. В наш век люди могут даже не успеть осознать, как и чем их истребили. Стереть всё человечество может одна группка ненормальных: выведет в лаборатории новый вирус, или взорвёт планету по геологическим разломам, или... Перед сей угрозой все остальные треволненья меркнут. Защититься от возможности глобальной катастрофы в рамках известных в истории и нынешних политических систем просто невозможно. Политические системы дико отстают от технологий. И дабы элементарно выжить, человечеству остаётся надеяться только на принципиально новую систему ― а что это, как ни коммунизм? Пока на Земле сохраняется эксплуатация человека человеком, народы с этим не согласятся никогда и, значит, будут лезть на баррикады, кидать в начальство бомбы...

― Сама опасность взрыва бомб может ускорить приход Второго социализма...

Это были последние слова, кои разобрал я в стеклопластиковом боку лже-Козюли. Говорящая могила, оказалось, читала мои мысли! Голос могилы стал бубухать, агукать, замушиповаться и, под конец, едва слышно встрипнув, пропал совсем...

"Второй социализм" ― это ж новый термин! Эх, могила! Прямо, подрывной агент оригинального жанра! К нам лезут уже и с того света ссорить начальство и народ! Ну конечно: ссоришь ― значит, креативен! Ждёт воскрешения, дабы вылезти из лже-Козюлькина нутра и выполнить свою паскудную задачу: внести полное расстройство в слабые умы людей, обгадить всё для них светлое, святое, возбудить в обществе атмосферу беспомощности и бессмысленности и тем создать предпосылки для социальной схватки. Да только мы всё это проходили! И в навозе сонма обсерателей пока ещё не утонули! Сначала я думал: могила апатриотично рассуждает, неконструктивно, в неявном виде, предлагает всем повеситься или по-иному сгинуть ― в общем, ерунда. А теперь вижу, это лезет опасная идеология со старой целью учинить в России очередной мятеж или даже бунт! Да-да, могила из тех безумных заводил, кто, ища якобы справедливость, готов толкнуть военных и политиков на мятеж, а простой народ ― на бунт, на баррикады...

Только у меня без всяких баррикад! Начальство родное и так на головку слабовато, а тут неудачник из могилы народ подбивает бунтовать! Что такое?!. Убери лапы, инопланетянин! Ты тоже с Заклемонии, как тот мурзляк?! Лапы убери! Я человек, я премьер-майор! Где моя граната?!.

Через минуту прояснилось: это Маруся сначала натянула на мой опухший нос противогаз и оттащила тело на траву, а как я продышался, стянула "изделие Љ 1" и положила мою голову на свои колени.

― Маруся, ты?

― Я, Онфим Лупсид, я, Маруся... ваша. Вы отравились дымом. Уж простите: лепкой увлеклась ― недоглядела. За вами, друг мой, догляд, оказывается, нужен.

Нагнулась, чмокнула... нет, поцеловала меня в прямоугольный лоб и виновато улыбнулась.

В сей миг невдалеке заиграла музыка.

― Ещё хоронят? ― спрашиваю, не отрывая квадратной головы от тёплых коленок "своей" Маруси: когда ещё так сладко на круглых коленках полежишь!

― Смерти в до-мажоре не бывает. ― Маруся, увы, меня приподнимает, сама встаёт, прислушивается и удовлетворённо улыбается во весь большой свой рот. ― Это меня ищут студенты, с консы: выпили, закусили ― потянуло жеребяток на любовь... Уходим?

Да, пора.

С говорящей могилой пора особо разобраться! Патрону предложу глушить её звуковые волны в слышимом до сих пор живыми гражданами диапазоне. Вот, кстати, и для Марусиного бугиста нашлась бы на Родине государственно значимая работёнка ― не всё ему для "правильных пацанов" играть...

Маруся, вижу, окончила свою лепку: вышла у неё смешно-очаровательная "свинья-копилка" ― куколка с наивной улыбкой и бантом меж вздёрнутых ушей, совсем не Голем. Теперь девушка смазывает Козюлькин ключик машинным маслом и закрывает им в изгороди дверцу, опускает ключик в прорезь на спине у свинки, просовывает куколку подальше за заборчик, под самый хвост ко льву, и по сотовому звонит Козюле: "Я передумала. Ключ ― в моём подарке, прощальном. Удачи, крези!" И выключает телефон.

― Мне ― поцелуй, а Козюле!.. ― торжествую вслух.

― И для господина Козюлькина есть утешительный момент, ― премило издевается Маруся. ― На помойке художник обленился, а теперь у него появится творческая злость. Мой звонок вывел его, конечно, из себя, но и из концептуального застоя. А с обещанья девушки что взять? Обычно мы мужчинам обещаем, чтобы скорей отстали. Ко всему, господин Козюлькин, как продюсер, дал промах: он должен был сразу разъяснить мне условия контракта. Я работала в Европе моделью на показах спортивной одежды: о кидалах от продюсерства имею представленье ― а вдруг увезёт, попользует, как брутальную модель, потом украдёт паспорт, банковскую карту и, всю в долгах, оставит в чужом краю на произвол судьбы? Русская девушка на вывозе должна быть осторожной...

А у самой ― ироничный тон, приподнятая бровь...

Товарищ Бодряшкин за работой: вживается в образ принца

МЕМУАР Љ 4.

ХУТОР ПОТЁМКИ

Как-то в начале ноября, воскресным утречком, завтракаю себе тихо-мирно препышной лепёшечкой с пылу с жару ― их я из покупного в кулинарии дрожжевого теста сам с удовольствием пеку на старой-престарой чугунной сковородке. Обжигая пальцы, отрываю с краешка кусочек и сначала макаю в холодную сметанку, а потом в блюдечко с репейным мёдом от бабы Усанихи ― и в рот. Сущее блаженство! Запиваю горяченьким чайком с лимоном и вприкуску серебряной ложечкой черпаю любимое варенье из терносливы без косточек с вазочки японского фарфора ― её мне Маруся от сердца подарила. А накануне вечером в интернете я разместил новую свою бодрящую статью о стремительно растущей востребованности высшего начальства в современном и грядущем мире вообще, и в России ― особливо. Ан ― всего за одну бурно-выходную ночь! ― появились нездоровая критика и ссылки: значит, проняло! Кликаю по откликам, стараясь сетевым насельникам внимать поаккуратней одним глазом, а другим следить ― кабы липким вареньем на скатерть не ляпснуть или чай на клаву ноутбука не пролить. Сижу, отзывы на свой бодризм читаю: "Автор опуса ― ярый сподвижник общих мест в псевдопатриотической риторике российского начальства, архаичный апологет показушного официоза ― новый "друг народа", одним словом..."; "А если ваш бодризм прочту до конца, получу подарок?"; "Уважаемый товарищ Бодряшкин! Дайте карту местности, где вы всё это видели или предполагаете найти"; "Прям новьё от властного пиара: уже поются дифирамбы не родившемуся ещё начальству! Обидно: прочёл трижды ― и никуда не делось!"; "Кота Леопольда ― в советники президента! Товарища Бодряшкина ― в новые политруки! Товарищ, похоже, и в армии неусыпно сражался на идеологических фронтах: чувствуется почерк замполита"; "Подскажите, святой отец или как вас там, а когда издадут молитвенник во здравие нового начальства?"; "Уважаемый товарищ Бодряшкин, пишет вам учитель русской литературы из города Забытов. Мёртвые из могил российской истории над простыми людьми имеют власть не меньшую, нежели живые начальники с трибун. Русскому народу мёртвые герои куда понятней живых начальников, и, традиционно, люди "слышат" образы мёртвых яснее. Российская история ― главная для нас юрисдикция. Должно быть так: если своими действиями портишь современную историю Родины ― ты мне не начальник, и слушаться тебя не буду ― послушаюсь мёртвых"; "Явился новый претендент на сценическую роль Луки ― утешителя народа. Страна, как при Максиме Горьком, опять лежит "на дне", а премьер-майор Бодряшкин, пиша в стиле Апулея, называет сам себя "товарищем" и как Лука-утешитель вещает: я и спекулянтов в начальстве уважаю, по мне ― ни одна блоха не плоха"...

В России истина уныла, и первые отклики на свежую мысль и благое намеренье ― то всегда в автора плевки и эмоциональный вздор от пресловутых гоголевских дураков. Достойные противники сначала подготовят контратаку, а врежут позже и, как правило, исподтишка. Только не думайте, благонамеренный читатель мой, что на свои новации я от честной публики жду одобрения или, тем паче, толики восторгов. У нас страна бестолковых ругателей: даже не всегда родного футболиста хвалят, когда гол забил. Вот, бывало, наш автор выдаст что-нибудь "не то" ― и его ругают без исключенья все; а случись ему придумать как раз "то, что надо" ― и ругают всё те же дураки, да ещё узкий круг противников, а большинство хранит панихидное молчанье, будто им "то, что надо" и не нужно вовсе. И тогда бедняга-автор неизбежно задаёт себе вопрос: а зачем было мне голову ломать, придумывать для них всё "то, что надо"? Лучше бы лишний раз на рыбалку с пацанами съездил да пивка попил. Новатора не доводи! Его должно бодрить, если уж не привыкли поощрять. Представляю, чего написали бы эти интернетные насельники, размести я в сети заветный свой опус ― о месте нового начальства в мирном преобразовании смердящего империализма в свежий коммунизм!

Нет, уж лучше зайду в интернет за новостями... "В госпитале врачи нас успокоили: главный судья, пострадавший от футбольных фанатов на вчерашнем матче, лежит в палатах номер шесть, восемь и двенадцать, состояние стабильное"; "Тут-то архиерей-реформатор и заявил: "Хватит уже нам экономить на огарках! Пора открыть сеть церковных ломбардов "Бог дал ― Бог взял"""; "...И на вопрос корреспондента: "Почему на испытании новой ракеты её ядерный заряд оценен от двадцати до ста пятидесяти килотонн, нельзя ли указать точнее?", ― генерал с офицерской прямотой ответил: "По техническим документам, мощность ракеты ― двадцать, а она как рванёт!""; "Теперь заживём! Вчера, на одной из птицефабрик Башкирии, заходя вместе с птичницами в курятник, облачённый как все в бахилы премьер-министр России сурово пригрозил, предположительно своим отраслевым министрам: "Пора бы им там, в Москве, заняться насущными делами! Ни часа без недогоняющей модернизации!""; "Передаём заклинания председателя правления Пенсионного фонда Российской Федерации: "Мрите, мрите, мрите...""; "Вчера в городе Пустозёмске прошёл марш несупротивных. Действо на центральной улице города поначалу выглядело, как неумелая симуляция шабаша ведьм: почти весь шум от колонны производился не живыми глотками, но розданными техническими средствами, а отдельные дикие выкрики участников ― в основном, весьма унылого вида безработных, нанятых с почасовой оплатой, ― звучали настолько неестественно, что прохожие пустозёмцы в страхе шарахались и разбегались. Нанятым людям хотелось одного: поскорее отработать свой номер и свалить. В конечном же счёте серьёзное плановое предвыборное действо партии недогоняющей власти приобрело неуправляемый характер. Мероприятие оказалось, по сути, сорванным анархистами и примкнувшими к ним после халявного пива студентами. Анархисты ― из одного только озорства! ― легко убедили ряды несупротивных манифестантов побросать заранее подготовленные властями транспаранты с умеренно лояльными лозунгами, типа: "НЕТ бесплатному образованию для бедняков!", "Супротивный, от сумы и тюрьмы не зарекайся!", "Коррупция ― верный страж социальной справедливости!", "Супротивный имеет только одну привилегию ― хранить гробовое молчание!", и иже подобными. Взамен по всему маршруту движения колонны анархисты расставили коробки с импортным пивом и ящики с вечно незрелыми, но уже гнилыми помидорами импортных сортов и с тухлыми яйцами от безответных кур-несушек местной птицефабрики. Организаторы марша и улыбчивая милиция оказались этой акцией застигнуты врасплох и не успели сообразить, какие меры следует категорически принять. Марш планировалось закончить митингом на городской площади, куда выходят окна мэрии, городской думы, четырёх банков, двух ресторанов, загса и какой-то чудовищного размера ультрасовременной постройки ― невиданной, как всегда, архитектуры и неведомого, как заведено, предназначенья. Здесь митингующие безработные должны были горячо поблагодарить начальство за свой незаслуженный отдых, выслушать правильные напутствия и согласиться со всем, что затевает местное недогоняющее начальство. Ан, не тут-то было! Анархисты, по ходу марша, уговорили несупротивных считать тухлые помидоры и яйца "ответными подарками", коими следовало бы наградить недоступные для прямого общения власти за все те добрые дела, какие они натворили за последние годы в отношении своего народа. А импозантные, как всегда, юные анархистки личным примером убедили сермяжные массы несупротивных пустозёмцев совершить обряд целования с начальством, бесцеремонно намекая на "большие рты" у представителей городской власти. Всё бы ничего, только по вине невыспавшейся секретарши, ещё утром в мэрии печатавшей список выступающих, первым на трибуну взошёл отнюдь не мэр Пустозёмска, господин Жироша, а известная своими шумными скандалами некогда певичка, а ныне депутат Госдумы от недогоняющих, Девушка-Мурзилка. Её, всю из себя манящую, "дежурную по приветам" от высшей законодательной власти, частенько посылают из Москвы на места для передачи завлекательных приветов. Девушке-Мурзилке и достались от развеселившихся пустозёмцев все поцелуи в "большой рот", а на долю начальства выпали одни "подарки", и мэру Жироше не оставалось ничего иного, как приказать улыбчивой милиции разогнать этот шабаш"; "...С тайной вечери главарей опричников из ГОП "Недогоняющие". На закрытом заседании, прошедшем в лесной сауне под евродеревенькой Куршавель, неоопричники обсуждали квартальные квоты на "гуманную" изоляцию протестующих российских граждан в количестве..."; "...И я говорю: они глупее нас. Прошлой зимой к нам, в деревню Бездна, занесло автобус с иностранцами из Европы. Ну сфотографировали они рухнувший коровник, полюбопытствовали, конечно же, на прорубь ― по речному льду ни разу в жизни даже, оказывается, не ходили, плавающих красавцев-окуней под ногами не видали, ну покатались на санках с горки, затем в правлении колхоза, с морозца, угостились водочкой, закусили огурчиками, запили рассолом, подпели нам, как могли, и захотели, конечно, по нужде. В Европе-то, говорят, хозяева в свой туалет гостя в жизни не пригласят. А я: заходи на моё подворье ― хотя бы и все зараз! И что б вы думали: этим хвалёным европейцам мне, простому крестьянину, долго-предолго объяснять пришлось, что та деревянная будочка в углу двора с вырезанным сердечком на двери ― и есть туалет..."; "Где наши друзья ― армия и флот? Почему они не защищают русский народ от чуждой Российской конституции?"; "В стане недогоняющих очередное поветрие: желающий быть приставленным к должности меняет фамилию на удостоверяющую его партийную принадлежность. Начало положил некто Симон Вольфович Гримберг. С чистой совестью и без малейшего подозрения в антисемитизме молодому Гримбергу можно и должно отказать во всех замечательных качествах, кроме пронырливости. Едва оказавшись мелким функционером партии власти, он сменил свою аполитичную фамилию на Недогоямберг и вскоре получил сытную должность в руководстве ГОП "Недогоняющие". Вслед за ним в стане недогоняющих тут же отродились Янедогоняйка, Недогнаткин, Недогоняйло, Недогоняйтов, Янедогонидзе, Янедогонецкий... Говорят, партийных фамилий уже не хватает, и к сочинению новых привлечены филологи"; "На вчерашней презентации самостреляющих пулемётов на полигоне Министерства обороны известная светская львица, девица Клунева, вновь заявила о недостаточности строевой и боевой подготовки российской армии: "Почему в этой стране устав строевой службы требует выдерживать в строю дистанцию восемьдесят сантиметров, и восемьдесят один сантиметр ― рассматривает уже как дезертирство, а семьдесят девять ― как склонность к гомосексуализму? Почему в этой стране так популярны армейские кубики-рубики ― одноцветные и сплошные? Почему в этой стране "Расстегай!" ― это не мясо и не рыба, а военная команда? Почему в этой стране за отмазку от армии деньги в военкоматах берут не по уставу? Почему в этой стране армия в ядерный век не бережёт мгновения и очень долго болтает: "Никак нет!" вместо односложного "Нет!", "Так точно!" вместо простого "Да!"?"".

На последний риторический вопрос девицы Клуневой я уж было собрался авторитетно, как сам офицер, ответить, и тут звонит Патрон: вызывает в контору немедля ― без вещей. Приказывает в трубку: бросаю тебя на сельское хозяйство, завтра едешь в Скукожильский район, с чиновником областной администрации, руководителем Минсельхозпрода Фугасом Понарошку...

Глава 1

Чиновник особых поручений

Еду в контору за ЦУ, невольно думаю про него. Министр Понарошку ― "чиновник особых поручений". Так в царской России официально называлась эта должность, а сейчас властная вертикаль размыта и называй государева слугу как хочешь, ну хоть "федеральным инспектором", хоть "смотрящим". Недоброжелатели из-за углов шепчут: есть даже целые губернаторы, коих поставил Кремль "смотреть" за сохранностью и преумножением столичных частных денег в регионах. Впрочем, на то внутренние враги мать-природой и заведены, дабы мутить в государстве воду, бросая камни в чистый поток народного доверия к своему верховному начальству. Как же вредно, что у нас издавна чиновник в общественном сознании ассоциируется со взяточничеством и крючкотворством! Вся великая русская культура создала лишь единичные и, увы, не запоминающиеся в народе образы справедливых администраторов и беспристрастных судей! К примеру, на всю русскую живописную культуру один только Илья-наш-Репин удосужился написать фундаментальное полотно "Государственный совет". И это-то в стране Советов! Всё у наших творцов в героях ходят дураки, мошенники, убийцы, неудачники, обиженные, маленькие люди, пьяницы, лентяи... Это я ещё политиков и проституток опускаю! В лучшем случае находим в героях полководцев, полицейских и спортсменов, а вот администраторов-героев нет совсем! Я, как носитель исторического сознания русского народа, заявляю: это чудовищный перекос в умах деятелей отечественной культуры! Они, когда творят, верно, пребывают в неге лично своего мироощущенья, зачастую весьма поверхностного и перекошенного в застольях и постелях, а в печальном итоге мы сегодня не знаем имён титулярных и надворных советников, имён поручиков и премьер-майоров, кои каждый год по казённой надобности брели из своих департаментов к берегам Ледовитого и Тихого океанов, спали под снегом в лютый мороз, питались собирательством, охотой, рыбалкой и умирали молодыми от истощения, хворей, ран... Обидно за своих неназванных героев! Какой-нибудь имперский агрессор-англичанин прокатился на кораблике в тёплую страну, обобрал тамошних аборигенов и, по возвращению на родной дождливый островишко, строчил четыре тома мемуаров о своём колониальном героизме. А русские чиновники особых поручений студентами учились впроголодь, обретаясь на чердаках и в каморках среди чужих людей, а потом на раз-два создали и укрепили империю на зависть остальному миру. Сами же сгинули из мировой истории чисто по-русски ― безымянно, и ныне, в архивных формулярах, находим о них лишь редкие сухие посмертные записи на полях: "Исполнял разные поручения начальства". Утверждаю: образ русского чиновника страшно искажён писаками, внешними врагами, диссидентами, "пятой колонной" и всяким дурачьём. Одного Салтыкова-нашего-Щедрина прочесть ― упадёшь во мрак отчаяния! "...Чиновнику тоже пить-есть надо, ну, и место давали так, чтоб прокормиться было чем..." ― это разве позволительно русскому писателю и царскому губернатору государеву службу так извращать? Я не сатирик, не мельчу о взятках ― они не делают погоды в строительстве государства и развитии страны. По Салтыкову же чиновники орудовали, "покуда на голубчике... лягушечьего пуха не останется". О взяточниках сатирик писал много и с подробной назойливостью ― к вящей радости тогдашним Козюлькам. А о правильном служаке, кой, выполняя приказ начальства, "из песка верёвку совьёт, да ею же кого следует и удавит", ― упомянул лишь однажды и то вскользь. И нынешний наш недолго мудрствующий труженик клавиатуры традиционно выпячивает одни лишь оплошности да недостатки и смакует выдуманные самим анекдоты, а на должное исправление службы и, случись, даже героизм чиновника у него, вишь ли, "читателя нет". На себя бы, "совесть эпохи", взглянул со стороны! Представил бы на минутку, что о тебе мог поведать добропорядочный чиновник, если б смог оторвать часок-другой от неусыпной своей службы. Сегодня мы пожинаем гигантские ресурсные плоды их безмерных трудов и сонма положенных животов, но лёгкие умы опять вослед врагам бредут: "Чиновники у нас никудышные". В америках-европах героев-чиновников давно уж нет: как сам бывал ― не видел ни одного. А у нас только не ленись: свищи, ищи ― в любом городе обязательно хоть парочку найдёшь!

О Фугасе Понарошку писали самозабвенно и воодушевлённо, как о герое-любовнике голубых кровей: так манил пишущую братию наш особопорученец. Вырос Понарошку в хорошей семье, что сохранило ему здоровье, добродушное отношение к миру и вообще. Когда началась свистопляска с перекройкой, в поисках лучшей доли он сменил пять столичных партий. Просился и в шестую, да уже не взяли. Понарошку не чтил наш Второй капитализм, но пользоваться доступными плодами системы насобачился он лихо. В этом смысле чиновник Понарошку ― странный человек: сам не бедный, но всегда презирал тех, кто слишком кичится своим богатством, и ненавидел олигархов и столичное начальство. Во избежание скуки Пон своим административным и финансовым ресурсом исподтишка поддерживал коммунистов и русских патриотов националистического толка. В тёмно-углистых коридорах власти устоялось мнение: Понарошку не брезглив, может лизать откровенные места у вышестоящих, но не у всех, и без всякого самозабвенья и самоуничижения, а при засаде ― легко и далеко "пошлёт" любого. Вы, благонадёжный читатель мой, помните, конечно: когда на первой зорьке перекройки стая реформаторов налетела и по большевистской методе разрушила до основанья систему управления большой страной, а затем оказалось, что выстроить новую систему не способна, тогда спешно принялись сажать в Правительство России тех, на кого анонимка с мест не успела в Кремль прийти. Вот Понарошку, скрепя сердце, и смог самовыдвинуться от Непроймёнской стороны и подставиться на видную должность в какое-то новое министерство, где быстро зарекомендовал себя безупречным исполнителем высоких воль, обжился связями и даже диссертацию протянутой рукой накатал и защитил... Только с волями у реформаторов царила затяжная чехарда, и в кой-то миг, дабы не стать очередным отпущения козлом, Пон вовремя улизнул обратно ― самозадвинулся "на укрепление региональных кадров". В родной Непроймёнской сторонке Фугас Понарошку поставил себя "человеком с Москвы", и кем только ни перебывал: даже успел послужить главой администрации в трёх районах. Но сущностная его должность оставалась неизменной ― чиновник особых поручений! Ибо функция важнее личности: функцию начальника ничем не заменить, а личность начальника можно сменить легко. В таких, как Пон, начальников тычут пальцем и мечут колкие намёки буквально все: интеллигенты, коммунисты, либералы, патриоты, "независимые" иностранцы, заумные и дураки, козлы и овцы, ослы и попугаи. Это я ещё "пятую колонну" опускаю! Все они о Поне публично вопиют: тёмная лошадка, непонятно кто!.. Ну не понимаешь ― чего с оценкой лезть? Если и тёмная лошадка, так ведь истёртая её шея вдета в удушливый хомут общих дел, и тащит она за собой далеко не одну тяжеловесную поклажу от начальства. У нас, простой читатель мой, обстоятельства сплошь и рядом случаются "особые", неурегулированные ещё правовыми нормами и даже понятиями, ибо законодательство и обычаи традиционно отстают от бьющей отовсюду неправедной жизни, а значит, должны существовать и "особые" чиновники, разруливающие их для общей пользы. Ответственнейшая служба ― как у разведчика в тылу врага! Вот, светлейший князь Меншиков, кем только ни числился у Петра: военачальник, строитель, собутыльник, поставщик царского двора, сенатор, губернатор и даже, по случаю, палач. Это я ещё сводничество опускаю! Но по тогдашней бьющей жизни, по функции начальника, все понимали: Данилыч у царя ― ближайший чиновник особых поручений.

К чести Пона, когда он вернулся из столицы в Непроймёнскую сторонку и окунулся в сравнительно здоровый административный коллектив, то быстро обжился, разговелся, обложился верными и сильными друзьями, оброс любимым слабым полом и детьми и сделался достаточно честным, справедливым и, возможно, даже неподкупным ― и всё потому, что в своё удовольствие пожить любил куда сильнее наживанья денег. Если суммировать весь бренный путь Пигмалиона-Понарошку, он, выходило, успевал проживать четыре жизни там, где непроймёнский обыватель едва протягивал одну. Пон успевал везде и всегда и никогда при этом не болел! Конечно, он прибаливал, наверное, только, как солдат в окопе, игнорировал свои телесные недуги ― не до них. Войны нет, а хворям не поддаются по-военному! Понарошку ― чиновник по призванию. Он был бы благополучнейшим служакой и при царях, и при коммунистах, и вообще. Русский человек спокоен и неприхотлив. Грянь завтра революция или машина в избиркоме ошибётся больше отведённой нормы и победят националисты или социалисты (непонятно, кстати, зачем по сей день российские социалисты продолжают обзывать себя коммунистами), то Понарошку скажет: лады, служим дальше ― и без всяких мучений примется животом служить новой власти, как служил прежней. И не придётся грозить ему или сажать его, и в иммиграцию он не подастся. Пон ― "вылитый чиновник": универсальная гайка в любом механизме управленья, действующая безотказно клавиатура. Он может самым приветливым и улыбчивым видом говорить нелицеприятные вещи и объявлять жёсткие и жестокие решенья. С волчьим билетом уволить провинившегося ― это для него в порядке вещей, отдать под суд непокаявшегося ― тоже, обанкротить ― плюнуть на раз-два...

Как государственных служак, меня и Понарошку сильно отличает! Мой образ служащего характеризует известная творческая смелость, способность обнаруживать вызовы времени и отражать их в своих рекомендациях начальству, ещё готовность спорить с начальством по принципиальнейшим вопросам и даже жертвовать отношениями с ним ради пользы дела. Пон ― нет: он всего-навсего с крепкой административной хваткой, он, как дрессированный служивый пёс, предан своему начальству, безупречно исполнителен, здраво (читай: нереволюционно, консервативно) мыслит и казённо поступает, держит себя в руках, не высовывается и проч. Пон ― волевой мужик, но, как правило, не своей волей. Закономерна оценка нашего труда начальством: у Пона, знаю, два ордена и пять или шесть медалей, у меня ― без ордена одна медалька, и ту дали не в армии и не за верную службу на гражданке, а "Пушкинский дом" выхлопотал за, считайте, мою просветительскую деятельность на бедной ниве ёфикации страны.

Понарошку ― мужчина с природным артистизмом: он замечательный игрок на гитаре и застольно-заслуженный певец, душа любой отдыхающей компашки. Он поражает людей демонстрацией отработанного жеста: такой жест большая редкость в наши времена. Пон буквально пленяет людей своей незлобливостью и воспаляет искрами весёлого ума. Он обожает преподносить подарки и всегда делает это с сияющим видом и от всей души. Такой мужчина не понравиться нормальной публике не может просто!

Ещё мне известны две определяющие прихоти Пона: он заядлый охотник на бородатых глухарей, токующих на болотах, и обожатель молоденьких дамочек и девиц. Сообразно сим предметам пересудов, в кулуарах администрации и в СМИ за Понарошку закрепились две клички: Человек с болота и Дамский негодник. Как Человек с болота, он легендарный в Непроймёнской стороне охотник на глухарей и зайцев, знаток в приготовлении на костерке блюд из добытой дичи, гурман, добряк и компанейский мужик, а уж какой банщик!.. А как Дамский негодник, он неустанно отыскивает себе красивых, безупречно сложенных едва ли совершеннолетних дев из необеспеченных или зависимых от него семей, привязывает их к себе на многие годы и ни одну при этом не бросает. Подруги сами, когда хорошо устроятся, мирно покидают Пона и искренне благодарят за помощь, а, главное, за то, что научил тяжёлые времена переживать.

Отмечу, как любитель жизненной фактуры: в советское время молодого Пона едва ни вышибли из партии за аморалку, а именно за сотворение ребёночка вне брака. И напрасно: Пон как знал ― очень скоро стране будет не хватать русского народу, и пахал, как подобает коммунисту, на перспективу, да только застойные товарищи не оценили. Зато либералы моральным обликом строителя капитализма не увлекались никогда, и при них Пон сотворил вне брака ещё троих детей. Пишущую братию почему-то уже не интересовали эти трое, но забирал за живое тот единственный "коммунистический" ребёнок. Для либералов, выходит, все дети не равны! На современных мосек Пон в суд не подавал ― отмалчивался как непроймёнский партизан. Зато на собственном сайте позиционировал себя как возвышенного поэта и романтика с "байронической легендой", как человека, ой как далёкого от всяческой суеты мирской. Здесь он то погружался в туманную лирику, то сам источал лирический туман; дескать, вот, натура у меня такая: повсеместно ищу свою возлюбленную музу ― Лауру, Беатричу, Дульсинею, Эсмеральду, Грезу, Роксану, Ассоль, Дороти, Алису, Мэри-Машу, Татьяну, Ольгу, Анну. Это я ещё Прекрасную незнакомку опускаю! И только один раз он разъярился и ответил моськам:

Презрев стихи, прошлись катком по личности поэта.

Как рецензентов, ваша песенка бесславно спета.

Вам место ― в сталинский партком, да с пылом журналиста

Поосуждать на заседаньях облик коммуниста.

Редкостная и волнительная, замечу, озорной читатель мой, коллизия сложилась: отобранные Поном девушки к довольно-таки полному и непубличному пенкоснимателю своему испытывали самые нежные чувства и обычно сохраняли их годами после расставания. Пон ценил и лелеял не только внешние телеса, но внутренний мир и видимые достижения своих подруг. Он, поколику оказывалось возможным, развивал их личности: брал от никудышных родителей Алёнушек, а возвращал в общество Василис Премудрых. Все девицы Пона имели, под стать ему, высокий рост и развитые крепкие телеса. И то: высокий рост и выраженная рельефность тела скрадывают юный возраст девушки. Скажу больше: тщедушная девица рядом с дородным Поном выглядела бы аморально и даже кощунственно! При взгляде на парочку Пона с девицей наивный оценщик мог бы воскликнуть: "Спектакль!" Возражу: не бывает спектаклей длиной в полжизни. Это не сцена, а именно жизнь, только недоступная большинству стареющих мужчин. Многие коты-толстопузы из администрации Непроймёнской стороны ещё как завидовали Пону, а иные, поддав в застолье, даже требовали от него раскрыть загадку седовласых чар: это почему они едут на рыбалку-тире-охоту с 35-летними дамами, а он опять заявился с 19-летней? Для кого из увядающих приятелей это был "больной" вопрос, тех ― я только могу предполагать! ― тех Пон успокаивал примерно так: "Зато с 35-летней нет никаких проблем: она безопасна, малозатратна, обходится вам без претензий и каких-либо сердечных переживаний, но ещё способна доставлять удовольствия по высшему разряду. А молодая подруга ― жизнь отбирает! С ней хлопот и тревог не оберёшься: вымотает всего ― и физически, и душевно, да ещё и моралью царапнет ненароком. Приличную девушку любить можно лишь по-настоящему, как в рыцарских романах! Она не только заурядного обмана ― она секундной фальши в тоне не простит. Её не удержишь за одни угождения и подарки. Да и помогать нужно архитактично, чтобы не обидеть, чтобы не возникла у девы язва, что её покупают, иначе волшебство в отношениях мигом пропадёт. Между вашими отстранёнными в душе подругами и моей любящей и любимой девушкой общее ― только наличие лона. Иметь при себе порядочную девушку ― большая душевная работа и почти каждодневная забота. А вы смотались разок на охоту или завалились в сауну ― и начисто забыли о своей подруге до следующего вояжа..."

Мне очевидно: был Понарошку очень хорош когда-то и в постели, но как перевалило за пятьдесят пять с гаком, начал потихонечку сдавать постель в пользу глухариной охоты на болотах. В интернете "доброжелатели" выложили множество любовных историй Пона, но совершенным особняком стоит его роман с Бэлой ― о нём вам, озабоченный читатель мой, и расскажу сейчас. Бэла ― чистокровная кабардинка, прямо как у Михайлы-нашего-Лермонта в "Герое". С началом перекройки, когда либералы учинили в стране такой разор, что повсеместно стало нечего есть и надевать, на югах, по старой привычке, стали продавать "лишних" детей. Тогда некий волжский булгар, низкорослик и хам, новоявленный торгаш из Татарстана, умом немного повредившись в ходе либеральных безобразований, возжелал завести себе гарем и тайно купил где-то в предгорном кабардинском ауле двенадцатилетнюю девчонку. Она оказалась крупной породы, быстро росла, грозя вскоре стать выше и крепче своего "мужа". При сём девочка едва брела по-русски, а татарский язык и вовсе невзлюбила, отказывалась на нём говорить, а главное: при непокорном от природы духе в ней родилась жажда мести. И года не прошло, как, держа кавказскую пленницу взаперти и намучавшись, но так и не поимев никаких радостей от своей покупки, увечный "муж" решил от девочки избавиться, пристроив её кому-нибудь. Но желающих купить или даже просто взять юную волчицу не нашлось, и тогда, дабы не позориться, несостоявшийся владелец гарема поручил родственнице-старухе увезти непокорную "княжну" в Непроймёнскую сторонку, подальше от своих знакомых и родни, и там сдать её в школу-интернат. Случайно, как знак судьбы, Фугас Понарошку оказался в том самом интернате в момент прибытия старухи ― он приезжал с разборкой от областной администрации и заодно передавал детям воз гостинцев и подарков, собранных от жалостливых непроймёнских граждан. Увидев, как от вида недоступных игрушек одетая в застиранное короткое платьишко густочернобровая нерусская девчонка сначала обомлела, а потом разрыдалась во весь голос, улыбчивый Пон выбрал самую расфуфыренную в атлас куклу и преподнёс её дикарке вместе с шоколадкой от себя и пока гладил девочку по головке, тихонько, но строго-престрого ― с упоминанием тюрьмы за похищение и торговлю детьми! ― старую ведьму расспросил, что к чему. Излучающий само счастье, улыбчивый, большой, добрый и тёплый дядя вмиг влюбил в себя впечатлительную девочку, не видевшую белого света, и сообразительная старуха с лёгкой душой её благословила: "За тобой, Бэла, приехал хороший добрый дядя, слушайся его...", документы на девочку передала не в интернат, а в руки Пона, и отбыла восвояси подальше от греха. Так романтик Пон стал обладателем красивого, но хрупкого восточного кувшина, до краёв полного заботами и тревогами ― как оказалось, на много лет вперёд! Пон взял "княжну"-сиротку скорей из состраданья, а не как будущую подругу ― до истинной подруги её нужно было ещё растить да растить. Только вы, деликатный читатель мой, не сравнивайте Понарошку с Тоцким. У Фёдора-нашего-Достоевского князь Тоцкий выходит безынтересным пользователем юных телес Настасьи Филипповны, тешителем своего самолюбия ― и всё. Пон же, я уверен, вкладывал в свою девчонку не только средства и заботы, но и частицу широкой русской души своей. Со временем, распознав характер, наш Пигмалион загорелся мыслью о двойном назначенье Бэлы: воспитать себе не только Галатею для утех, но и янычарку, для служебного пользования в своей администрации, и тем подольше продержать её подле себя. Он поселил Бэлу в семье бездетных знакомых стариков-учителей, в Непроймёнске, но на расстоянии от себя, часто навещал и, случись оказия, даже возил с собою по стране. Выучил её на юриста ― с пристрастием учил, как учат охотничьих собак. Выросшая в чуждом русском обществе, замкнутая на себе и ожесточённая на родных, Бэла любила одного Пона и стала ему подругой преданной и сотрудницей полезной. Администрация Непроймёнской стороны, не вникая в сложившуюся жизнь кабардинки, а памятуя лишь о превратностях Кавказа, держала Бэлу за случайно затесавшуюся в свои закрытые ряды чужачку и, как следствие, не жалела: часто бросали её одну в штыки на целые укрепрайоны ― поручали вести трудные и даже опасные имущественные дела с сомнительным контекстом. Выполняя и, на свой страстный лад, "перевыполняя" их, Бэла во властных коридорах заслужила кличку Стерфь. Она считалась официальной карающей рукой от имени администрации Непроймёнской стороны. Где появлялась Стерфь, там грешники понимали: им прислали "чёрную метку" от начальства. По своей энергетике и злой несокрушимой воле Стерфь переросла гораздо Пона, и ей очень скоро стало тесно в рамках младшей чиновницы особых поручений. Ей, безмужней и бездетной кавказянке, хотелось свершений и деяний, баррикад и штурмов, войны и крови, всеобщего поклоненья, орденов... Это я ещё брутальных кавалеров опускаю! Наверное, и сам Пон, бывало, сомневался: а не зря ли он открыл шлюзы столь взрывному характеру, да ещё со злой нерусской волей? Он спецом давал ей такие задания, кои Стерфь могли бы сильно утомить. Любителей скандалов из числа насельников инета особливо восхищало, как изобретательно и беспощадно топила Стерфь заказанных администрацией неугодных конкурентов на должности, на депутатские кресла и вообще и как отбирала имущество и деньги у провинившихся перед начальством Непроймёнской стороны. Вы, политкорректный читатель мой, конечно, броситесь испрашивать меня: где же тогда место такому характеру с точки зрения пользы для страны? Без интриг отвечу: на международном поприще, в америках-европах. Пусть там Стервятники и Стерфи поднимают шторм и топят наших многочисленных конкурентов и врагов!

Бэла, как подросла, оказалась необычайно горячей, страстной девушкой, едва ли ни сущей нимфоманкой. Встречаясь с ней интимно, Пон всегда ожидал чего угодно, даже членовредительства и истерик, но, как человек с характером, не отступал. Он блаженствовал и воспарял от одного чувства безраздельного обладания сей из ряда вон мощной и колоритной девой. Ему нравилась Бэлина внешняя непохожесть на местных дев: её густая черноволосость, запах кожи, кавказский акцент, повадки, экспрессивная жестикуляция, скромность, граничащая с зажатостью в близких отношениях с ним, когда они оставались наедине. Это я ещё закрытый стиль одежды опускаю! Больше всего его восхищала и самодовольствовала её неприкасаемость для других мужчин и всегдашняя готовность для него. Со дня их знакомства минуло больше десяти лет. Бэла, единственная среди любовниц Пона, не нашла себе мужчину для брака, а рожать вне законной семьи, стать матерью-одиночкой, считала ниже своего княжеского достоинства и достигнутого статуса на госслужбе. Понарошку же так и не отважился подвести ей, по обыкновению, удобного для себя мужа, опасаясь за здоровье и самою жизнь последнего. Он, конечно, не раз давал "вольную" Бэле, но та отказывалась от неё, предвидя своё неизбежное в вольном плавании крушенье. Бедняжка Бэла всеми своими якорями намертво вонзилась в одного мужчину, и никакой житейский шторм или принуждение не могли сорвать её. Русские мужчины казались Бэле пресными, западных европейцев она вблизи не знала, а нерусских россиян и непоймикого она невзлюбила ещё после того, что случилось с нею в детстве. Она ревновала Пона к его жене и его подругам, о существовании коих чуяла на расстоянье, и иногда срывалась: попрекала друга своей верностью, устраивала несносные сцены с боем, умоляла развестись с законной супругой, всё бросить и уехать с ней куда глаза глядят... Говорить с Бэлой об "отношениях" не имело никакого смысла ― и Пон молчал, как в застенках непроймёнский партизан. Как все южанки, Бэла располнела, поблекла и как бы даже немножко опустилась. Необузданные страсти изнуряли деву. Приняв, наконец, "вольную" от Пона, она даже и не пробовала искать ни серьёзную привязанность с перспективой брака, ни гламурные приключенья в отпусках, а со встреченными мужчинами, заранее предвидя скорый разрыв, откровенно позиционировала себя властной грубой нимфоманкой. Но, думаю, встреть Бэла сильного русского любовника, ценящего физиологичную природу страстных дам, она решилась бы расстаться с Поном. Но, увы, такие мужчины в остывающей природе ― редкость: они давно разобраны бойкими дамами с умом. С Поном же Бэла оставалась не разлей водой ― на службе и на свиданиях, да только не на отдыхе; отдыхать со Стерфью в большой компании оказалось невозможно. Она так напрягала Пона, так притягивала к себе отторжение со всех сторон и навлекала, что отдых превращался в беспокой сплошной. Расстроить любую компанию Бэла могла одним тоном. Несчастный самоедский характер кавказского скорпиона! И Пон, многажды обжёгшись, перестал её брать с собой, когда выезжал с друзьями.

Завидная мне история ― подытожу...

В описываемое мемуаром время Понарошку, формально, занимал должность министра сельского хозяйства и продовольствия Непроймёнской стороны, то бишь был главным "чиновником на сене". Отличал ли он пшеницу ото ржи, не берусь судить: особопорученец не должен быть узким специалистом ― хлеб у агронома отбирать. От заместителя по общим вопросам чиновник особых поручений отличается принципиально, как цепной дворовый пёс отличается от породистой охотничьей собаки: а именно, общевопросник метёт хвостом хозяйский двор и, с оглядочкой на парадное крыльцо, рычит или бросается на непрошеных гостей, а особопорученец мотается в опаснейших командировках и на свой риск и страх решает вопросы на местах. Уж я-то знаю, каково мотаться в одиночку по районным городам и весям и на свою квадратную головушку в круглосуточном режиме разруливать местные потоки закавык! При том, особопорученец всегда может ожидать, что верхи его сдадут, если что-нибудь пойдёт не так. Правда, "за вредность" ему приплачивают из "особых" статей бюджета, иногда вешают на шею госнаграды и всегда разрешают самому "пожить", не слишком, конечно, зарываясь. Благо миновали времена, когда должность министра сельского хозяйства была по определению убойной. Агроначальники долго не живут! За "сталинские времена", как брешут либералы, расстреляли нескольких министров сельского хозяйства...

Интернетные всезнайки не раз вещали: когда приватизировали активы Скукожильского района, дошлый Понарошку, согласно утверждённому свыше графику, получил район и город на целый год и якобы взял себе почти "за так": районную мельницу, две автозаправки, автовокзал, столовую картонажной фабрики "Бумажник", здание опустевшего вдруг детсада, землю стадиона "Бумажник" под автостоянку, детский спортивно-оздоровительный лагерь в селе Блядуново, совхоз "Гнилоедовский"... Это я ещё городскую баню опускаю! В общем, ёрничали завистники, довольно скромненько по тем временам, ибо не попал на делёжку основных ликвидных активов: линейного элеватора, нефтебазы, автоколонны, птицефабрики, мясокомбината, городского крытого рынка, хлебозавода, маслосырзавода, бумажно-картонажной фабрики имени Дзержинского и, как пишется, дэрэ. Позже, уже по рыночным ценам, продал всё, кроме совхоза "Гнилоедовский": его в столь заморочной местности не пожелал в то время купить никто ― даже вечно безземельные джигиты с ослиных и овечьих гор. Однако, спустя время, один доверчивый непроймёнский губернатор Фугаса Понарошку, как известного охотника на глухарей и вообще, поставил, вдруг, на сельское хозяйство ― министром. И через него потекли реки ассигнований, льготных госкредитов, бюджетных дотаций с компенсациями, лизинг импортной техники, внедрение энергосберегающих технологий, строительство и реконструкция, рекультивация земель, борьба с эрозией почв, с засухой, наводнениями и саранчой, племенное животноводство и элитное семеноводство, вакцинация скота и птицы, газификация села, сельские дороги, межевание земельных долей, бонитировка почв... Это я ещё удобрения и пестициды опускаю!

Вы, городской читатель мой, хотя бы в редких, досмотренных до конца, снах представляете, какие деньги крутятся около сельского хозяйства? Не в самом хозяйстве, не в деревне ― около! Докладываю тем, кто, уподобившись салтыковским генералам, до сих пор считают, что булки на деревьях растут... Жидкие пестициды, к примеру, сегодня, по весу, стоят, как советская "Шанель" ― духи "Красная Москва", представлявшие когда-то запах СССР в мировом парфюме. Ну, вы, приусадебный читатель мой, легко можете представить себе картину: в левой руке держишь ведро с жидким пестицидом, в правой ― такое же ведро с "Шанелью Љ 5" перед разливом по флаконам. Их цена одинакова! А сим пестицидом колорадского жука не за ушками кисточкой мажут: раствором яда нужно сплошь залить всю округу, где жук спаривается, ползает, откладывает яйца, жрёт свои паслёновые ― картофель и томаты, греется на солнышке летом и диапаузирует в земле зимой. Коллективные хозяйства, сами по себе, не осиливают этакую дороговизну, и дабы не перестали сажать картошку, родное начальство, в обеспечение трёхразового питания своего народа, постановило из бюджета возмещать хозяйствам подтверждённые расходы на использование пестицидов. Вот на местах и подтверждают: несут чиновнику министерства расходы, завышенные кратно, тот из бюджета платит ― и берёт "откат" по утверждённой таксе. Не хочу марать свой мемуар домыслами об участии Пона в "откатах" ― у него и без них имелись свои четыреста сравнительно честных способов изъятия денежных знаков из карманов имущих граждан и разного уровня бюджетов. Только, компра из инета требует ответа. А я, когда читал, запомнил насмерть вот что: Понарошку, на базе сохранённого им совхоза "Гнилоедовский", зарегистрировал личное ООО "Совхоз "Гнилоедовский"", и стал загонять бюджетные деньги в совхоз, куда формально директором посадил "Троянскую кобылу" ― свою Стерфь, и та одним мановением уводила большую часть активов из разорённого перекройкой совхоза в ООО. По балансу выходило: на червонец бюджетных вложений ― рубль доходу. Проверяющие органы путались в названиях предприятий и "не понимали": зачем так много вкладывать в капельное орошение торфяников и в защиту овощных растений от болотной саранчи? Если это так, мой долг ― окоротить лапы зарвавшегося хапуги и, хотя бы в мемуаре, свершить акт правосудия, дабы Понарошку не бесчестил дорогой мне исторический образ русского чиновника особых поручений.

По мироощущению же Пон ― типичный непроймёнец и уже тем приятен мне. Он, конечно, руководящим животом своим служит Москве, но и сильно недолюбливает её, как все порядочные непроймёнцы: клеймит столицу по делу, но тихонько и, конечно, при всяком "неоднозначном" случае забирает сторону земляков своих, в частности меня.

Глава 2

Задание: вжиться в образ принца!

Докладываюсь о своём прибытии воочию Патрону. Тот, смотря на моё неровное лицо:

― Бодряшкин, ты опять весь в узорах, на!..

― С последнего задания сами не прошли ― я их не ковырял!

― Ладно, сельское хозяйство травматично, да и на негритосе синяков не видно... ― машет на меня добряк Патрон. ― Вот так, Бодряшкин: выхожу ночью на балкон ― подышать, осмотреться, на!.. Гляжу: у Вечного огня кобелится стая собак не из моего района. Взял своего "макарку", шмальнул боевыми ― чуть поверх пёсьих голов. Вот племя, на!.. Ничего святого! Допускаю: стая решила устроить привал на марше ― ну так погрейся тихо у огня на тёплом камне и следуй дальше по маршруту, на!.. А эти отогрелись ― и, где приспичило, там и подай им случку, там и затеять склоку с ором! Назначат генерал-губернатором ― завоют у меня псы на казённых маршрутах, на!.. Я их на чукотских лаек заменю!

Женерала не доводи! Разогреваясь воспоминанием об успешных ночных стрельбах, Патрон достаёт из сейфа походную закуску и выставляет "Суворова" на стол. Вы, боевой читатель мой, знаете из предыдущих мемуаров: где на поле битвы появляется "Суворов", дело принимает очень жаркий оборот ― и нашему отступленью не бывать! Надо собраться: а то с последнего задания изрядно обгоревшим вернулся!

Патрон:

― К нам едет президент России! Подменишь, Бодряшкин, одного фермера, на!..

― Кем подменю, товарищ женерал-полковник?

― Собою!

― Есть! Разрешите разлить?!

― Разрешаю! Операция пройдёт на севере губернии, в Скукожильском районе. Там заново отстроили года три назад потёмкинский хутор, на!..

― Потёмкинский? Времена ж не те!

― Ещё как те! ― начинает заводиться вдруг Патрон. ― Важнейшим из искусств является пиар! Пиар во время чумы! Самореклама, на!.. Народную любовь к начальству организуют по всей пиар-науке! Хутор так называется: "Потёмки", на!..

Женерал-полковник знает, что говорит! Это, может быть, при светлейшем князе Потёмкине такого рода мероприятие называлось показухой, а теперь по-благородному ― пиар! Остаётся детали прояснить...

― Ну, за Родину!

Прояснили. Хорошо первая пошла! И горячие пирожки с ливером оказались кстати: завтрак ведь я так и не доел...

― Главное, Бодряшкин, вжиться в образ! ― приказывает женерал.

― Есть! В чей?

― Негра! Фермер оказался негритосом, на!.. Из африканской Тамбукакии.

― Это где позавчера произошёл государственный переворот?

― Так точно! Власть в Тамбукакии снова захватила клика Шараока...

Оказалось... Сей легко заменимый фермер как раз и есть наследный принц Шараок Тамбукаке, юниор. Закончил Лумумбу, первый в СССР, как принято считать, дружественный рассадник СПИДа. Учился из рук вон: негры всегда и везде традиционно учатся хуже белых и жёлтых ― хоть кол на кудрявой голове чеши. В Лумумбе Тамбукаке-юниор врал напропалую, что он Александра-нашего-Сергеича по генетической линии родня. Каково?! А Пушкин, дескать, натурализованный афророссиянин с побелевшим от снегов с морозами лицом. Брехал, мягко говоря, как Троцкий. Любой кащерогий мурзляк в России знает: пятеро из восьми прадедовских предков Пушкина были чисто русскими. И только трое не были славянами: эритреец Абрам Ганнибал, немка Христина-Регина фон Шеберг и тюрок Чичерин. Эритрейцы к тому же темнокожие, а не чернокожие, как тамбукакцы. А далее прекрасная Наталья Гончарова и иже с нею своей русской кровью окончательно прибили остатки абиссинского в потомстве нашего поэта. И с образа старшей дочери Пушкина Лев-наш-Толстой писал Анну Каренину, русскую на все сто негенетических процентов. И памятник Пушкину собираются возвести или уже возвели в столице Эритреи, а вовсе не в Тамбукакии. В общем, докладывает Патрон, "виляет, жульничает", как товарищ Ленин отзывался о Леоне Троцком. И ещё Тамбукаке держит жену на голодном пайке ― страшный жмот, как всё тот же Троцкий, кой, будучи в Нью-Йорке, не давал в ресторанах чаевые ― и это сразу бросилось наблюдателям в глаза. А ведь не бедствовал: дядя Леона Троцкого ― Абрам Животовский ― питерский банкир, и синдикат Животовского в США неслабо зарабатывал на мировой войне. Пока Шараок-юниор в Москве изображал из себя иностранного студента, на его родине случился военный мятеж: папашу скинули, и по окончании Лумумбы возвращаться стало некуда. Тогда принцу добрая Россия, как заведено ещё в СССР, дала политическое убежище и вообще. Страшно представить, как бедняга поначалу маялся без отцовских денег!.. Жил, как полагается жить в России политэмигранту: на содержании от государства, но быстро научился динамить падких на цветную экзотику русских дур. Когда его серьёзно избили в третий раз ― всё за проделки с замужними москвичками из "сливок общества", сцены африканского секса с коими он исподтишка снимал на видео и продавал в интернете, ― его, в целях физического спасения, выслали из столицы в глушь: на неопределённое время, отсидеться. Такое во всемирной истории уже сколько раз бывало, когда изгнанники полудобровольно сидели в изоляции: в отдалённом замке, в монастыре, на острове, на даче или на болоте и терпеливо ждали своего часа. Так он попал в Непроймёнскую сторонку, в самый заброшенный наш район, Скукожильск ― настоящий волчий угол. Сегодня же выходит, принца нужно срочно откопать и предъявить политическому миру как законного правителя Тамбукакии в изгнанье и, вытащив сей припасённый козырь из рукава, кое с кем на международной арене с большой выгодой для нас поторговаться. Это ещё был и повод для России проявить себя политкорректным государством в преддверии одной важной международной встречи, и растиражировать Тамбукаку-юниора в СМИ: вот, мол, какие мы отчаянные либералы! По-хорошему, очередное путешествие высшего начальства из Москвы в Россию готовились осуществить по другому маршруту, кой готовили уже полгода. Потёмки считались запасным вариантом ― и здесь, само собой, швырялись с подготовкой кое-как. До позавчерашнего в Тамбукакии переворота! Окончательное решение о маршруте ещё не принято, но путешествие начальства должно состояться на третий день, не считая сегодняшнего, так что времени у нас в обрез! Успеем ли? Надо прояснить! Разливаю, как младший чин.

― Держи хвост колёсиком, Бодряшкин! Сам знаешь: когда у нас выходит непредвиденная спешка, тогда и спорятся дела! Ну, давай: за новый виток дружбы с братской Тамбукакией, на!..

Кто за мир с вновь обретённым братом откажется сорокалетнего "Суворова" принять!..

А дело, между тем, архисерьёзное: государственной и международной важности даже! Мероприятие, в коем лично я выхожу не субъект, а уже объект применения хитрости и коварства со стороны возможного противника. Надо собраться! А то с одного задания без командирских часов вернулся!

Как прояснили по второй, Патрон ещё интересней развивает... Меня, мол, как фермера и назначенного мужа, в Потёмках ожидают: готовая русская жена о двадцати пяти годах, домашняя скотина ― свиньи и коровы, привитые от гриппа куры, утки, гуси, сельхозтехника в ассортименте, неурожайные поля, болота с чудесами, бездорожье, грязь... Это я ещё русалок опускаю! Детей-мулатов нет, и на том спасибо! Эх, жаль, моя Маруся уехала тренером в Австралию: попросил бы ею заменить фермерскую жену...

― Товарищ женерал-полковник, а как мне, вживаясь в образ, с назначенной женою вести себя ночью? ― спрашиваю по-холостяцки прямо: вырвалось непроизвольно.

― Действуй по обстановке, на!.. Смелость хутора берёт! Даст полностью вжиться в образ мужа ― твоё счастье, на!.. Готовность сдаться без осады очень вероятна: тот её муж, принц, он тоже муж назначенный, гражданский. И вернётся к исполнению обязанностей не скоро: угодил в больницу, на!..

― Ага: надорвался-таки! Русская нечернозёмная земелька любого инофермера в себя уложит!

― Отставить! Принц только числится фермером, на!.. Он угодил в областной кожвендиспансер! Ему принудительно лечат хронический триппер, на!.. Учти, Бодряшкин, трепак у принца ― военная тайна: гражданским лицам не выдавать, во избежание международного скандала, на!.. О твоей подставе никто не должен знать! Все, кому положено, уже знают, на!..

― А на ломаном русском-то я хотя бы могу говорить за негра?

И цитирую Патрону многими товарищами забытую строфу:

И был бы я негром преклонных годов,

И то без притворства и лени,

Я русский бы выучил только за то,

Что им разговаривал Ленин!

― На ломаном можешь, на!.. Вовремя бы тебе доехать, на!.. ― продолжил озабоченно Патрон. ― Дорогу только строят, на!.. Непроймёнску вчера из Москвы кинули авральные деньги. Всех подняли на дыбы! Область сама уже не в состоянии устроить ренессанс даже на отдельно взятом хуторе! Докатились, на!..

Знакомо: когда высшее начальство затевает путешествие из Москвы в Россию ― всю страну немножко лихорадит. А это у текущего высшего начальства было уже седьмое путешествие ― семь раз немножко и трясло. На равнинах, по геологии, землетрясений не бывает, а нас, по ощущениям, бросает в дрожь. Когда страну трясёт без землетрясений ― чем не русский стиль!

Патрон тут вынимает военную карту Непроймёнской стороны и раскатывает на столе. Красно-синий карандаш фабрики "Сакко и Ванцетти", стаканы по углам карты, поза женеральского стратега, грозный вид... ― все традиции отправки меня на спецоперацию соблюдены! И то: при наших просторах в поездках на места до смерти важно верно проложить маршрут. Но что я вижу на военной карте: дорога из Скукожильска в Гнилоедово и далее в самые Потёмки рисована красной линией, значит, она с твёрдым покрытием ― бетонка или асфальт. Это редкость, и я едва ни возгораюсь гордостью за район! Какие у Патрона сомнения ― доеду! А на месте ― грейдер, тушит меня Патрон. Сейчас его срочно кроют асфальтом, чтобы местность соответствовала карте. В глубинке уже всё давно не то, что намалёвано на военных картах. В Скукожильском районе есть деревни, как Блядуново по соседству с Гнилым, куда можно проехать только на гусеничном ходу. Кругом Потёмок болота, смешанные леса никудышного породного состава и низкого бонитета, изрезанные оврагами поля, луга все в кочках и заросли кустами, неудобье... ― в общем, крах и небытие.

А при Советах рубили лес и растили замечательные овощи в поймах и на торфе...

― Тогда какого ляда в трясину вбухивать деньги из бюджета? ― для общего развития интересуюсь я: самому даже интересно. ― Не случайно же в Нечерноземье был оброк, а барщина ― только на плодородных южных землях.

Предыдущий губернатор, повествует всезнающий Патрон, свято верил инвестициям в инфраструктуру. Доверчивый оказался губернатор! А тут как раз подошла очередь Непроймёнской стороны подхватывать агроинициативу Центра. Ну, доверчивый губернатор, с подачи тогдашнего главы Скукожильского района, Фугаса Понарошку, выбрал хутор Потёмки и намеревался, в духе новейшей показухи, то бишь пиара, козырнуть перед столичным начальством и вдохновить местный народ ― вот, мол, брошенное и забытое вами и самим богом место, но, вопреки природе, свободный труд фермера-иностранца способен одолеть даже подпёртые глиной близкие грунтовые воды, короткий период вегетации и нехватку у лета эффективных температур, бесплодье и холодность земли, промозглую сырость и туманы, патогенов, комаров... Это я ещё историческую память опускаю! Где, мол, у вас, бездельников и разгильдяев, на болотах растёт один скепсис с клюквой, у инофермера будут райские сады цвести и не паршиво плодоносить! Велел, для зачина, осушить в окрестностях Потёмок одно проклятое ещё исстари болото ― Жабье. Только денег на сие мелиоративное чудо традиционно не хватило... Да и без жертв не обошлось: болото поглотило не только почти весь парк техники, но и двух подпивших в забытье горе-лесомелиораторов. Сильно расстроившись, областные чудо-ренессанцы, для кучи, спёрли сорок восемь километров асфальта из города Скукожильск до хутора Потёмки; благо ещё песку и щебёнки успели к тому времени отсыпать и даже накатать ― получился грейдер... Вскоре доверчивый губернатор подхватил новую инициативу Центра: увлёкся другим проектом, а Жабье болото оставил глухарям и уткам в первозданном почти виде. Зато, как оказалось, не забросил хутор страстный охотник Понарошку...

Про Жабье болото я наслышан. Это самое обширное у нас болото: четыреста квадратных километров ― побольше острова Мальта, где ухитрился образоваться целый рыцарский орден крестоносцев, а потом отсиживался в крепости свергнутый Наполеон. Жабье тоже ― традиционное в Непроймёнской стороне местечко, где, дожидаясь своего часа, скрывались люди. Место историческое, особливое, всё окутанное мглой преданий, чудесами паранормальных явлений, деяниями легендарных насельников, а порой ― необъяснимой жутью, погибелью людской. Это я ещё тайну любви несчастной опускаю! Здесь, на острове, и раскольничий скит был ― русских крестоносцев...

― В общем: как издавна говорится, упустили сельское хозяйство, на!.. ― Патрон в сердцах бросает карандаш на карту. ― Не пойму, Бодряшкин, хоть ордена с живота снимай: почему в непрофильных вузах военная кафедра до сих пор есть, а деревенской нет? Знали о крестьянском деле теоретически хотя бы! Разливай: надо прояснить, на!..

Мне женеральский приказ исполнить ― только в радость! Прояснили по третьей... И сразу пришло на ум сравнение: в американской сельской деревне народ живёт, в общем, так же, как в России. И даже пьёт ту же самогонку ― виски. Но их начальники за свой народ совсем не отвечают, то есть живут беззаботно ― не отвечать же за самих себя? А наша власть в ответе ну за всё на свете! У них индивидуализм и самость, а наш человек привык к приказчикам ― сидит и ждёт, когда прикажут.

Эх, глубинка! Что там, собственно, из русского бытия-то сохранилось? Воровство, самогон и драки?..

Прогонные из кассы ЖИВОТРЁПа взял ― утром едем!

Глава 3

"Я взглянул окрест меня..."

На служебном джипе с понятными только ГАИшникам и автоугонщикам-профессионалам номерами, вдвоём с Фугасом Понарошку, шпарим романтично по Екатерининскому тракту. Я, эпосный читатель мой, когда в дороге, всегда, как непроймёнский Одиссей, зело любопытствую по сторонам. По этому тракту когда-то мчал Александр-наш-Сергеич в далёкий Оренбург, собирать материалы для "Капитанской дочки". Кряжистые сосны по обеим сторонам тракта сажали ещё крепостные при Екатерине Великой ― четверть тысячи лет тому назад! Сей историчный факт ударяет в голову, что коньяк "Суворов". Пейзаж в нетонированном лобовом стекле, как на картинке: фиолетовые в утренней дымке пойменные луговины, тёмные овражки по седым от инея низам, причудливых очертаний убранные поля, уныло бредущие вдалеке стада, рыжая неровная зябь, скирды соломы вдоль дорог, грибные перелески, лужи в колее, грязь... Это я ещё колдобины и ямы опускаю! А вот кленовых острых листьев золото и медь уже совсем поблекли... Эх, давно меня телестудии просят написать сценарий для документального фильма "Особенности национальной командировки в глубинку". Пожалуй, если живым вернусь, засяду ― и ждите новую классику, русофильский читатель мой!

А Понарошку за рулём сияет. Он весь румяный и широкий: пребольшущий такой сдобный колобок, слегка отухший после выпечки, но ещё без глубоких на корочке морщин и трещин. На голове коротенький почти седой ёжик всегда с волосами одинаковой длины: ёжик будто вовсе не растёт или, скорее, его подравнивают два раза на день: перед завтраком в 7-30 и перед ужином в 19-30. Мелкие близко прорезанные глаза без видимых бровей щурятся обычно с неуловимым выраженьем, а на красном рте дежурная улыбка всегда приветливо готова, как у хорошего продавца в универмаге. Тёртый калач, прожжённый чин, объект некрасивых и даже грязных сплетен и лжеразоблачений... ― а мужик, в общении, ну до чрезвычайности приятный! И первым делом, едва сели, подарил мне ровно десять коробок невиданных для моего 12-го калибра импортных патронов: дробь, картечь и пули на всякую мелкую и крупную дичь. Сам узнал в милиции калибр моего ружья ― и подарил в тютельку что нужно! Я аж расстроился: сам-то не догадался захватить подарки ни для Пона, ни для назначенной молодой жены, ни для обещанной русалки...

По ходу движения, вводит меня в курс дела... Летит из Москвы орава начальства и прилипал в тысячу человек и вчетверо больше обслуги и охраны. Весь транспорт в Непроймёнской стороне будет работать в особом режиме, многие люди ― тоже. В предупреждение возможных жалоб от скукожильчан, вчера, поздно вечером, сменили главу администрации района: к новому главе старых ябед от населенья, понятно, не приклеишь. При экстренной ротации нового начальника затем и ставят, дабы он срочно заявил, что дела бывшего поправит. Чем новей начальство, тем оно лучше для управления государством ― меньше жалоб и нервотрёпки, значит, можно спокойненько, не глядя под ноги, руководить. Да и сам народ собственные кляузы только от работы отвлекают, а как они затратны! Предыдущий глава, в самом деле, был не ахти: вынырнул на должность откуда-то с глубокого низу и при этом, как непрофессиональный водолаз, естественно, подхватил кессонную болезнь, сделался больной на головку и никого вокруг себя не видел ― ни старух неисчислимых, ни детей...

Местность в Скукожильском районе ― низина с гиблой экспозицией на север. Туман или мгла в любую пору: от этого даже солнце кажется ниже, а тени ― длинней. Грунтовые воды то поднимутся, то опустятся: фундаменты строений с того подмокают-сохнут, подмокают-сохнут, и оттого трескаются не по расписанью, в погребах вода, стержневые корни сосен и яблонь задыхаются без кислорода, деревья чахнут, быстро умирают. Для фильма "А зори здесь тихие" сцены на болоте снимали, похоже, где-то здесь. Исстари пробовали мало- и непроходимые местные болота осушать: всем миром канавы принимались рыть ― и всякий раз отступали, как утонет очередной мелиоратор или болотопроходцев вдруг обуяет необъяснимый страх. Где чуть повыше, там никудышненький торчит лесок с преобладанием лиственных пород ― тёмный, непролазный. Но есть кое-где соснячки и ельнички ― не боры, конечно, без намёков строевого леса. В народе эту местность зовут Гнилой ― здесь всё, как сказано, гниёт, ржавеет, покрывается грибком, потеет, мокнет, вянет. Это я ещё глагол "скукоживается" опускаю! Соседнее с Потёмками большое село так и называется ― Гнилоедово. В общем: "Беги сего места!", как говаривали в старину. Когда-то хуторские земли входили в состав совхоза "Гнилоедовский": было первое отделение "Потёмки". В угодья Потёмок входило Жабье болото, от коего уже давно отказалось лесное хозяйство, ибо добыть с него древесину не удаётся даже зимою: болото местами до конца не замерзает, техника проваливается и тонет, иной раз вместе с людьми. Все попытки разработок торфа ― а там его слой добрых десять метров ― заканчивались прискорбно и надолго. С началом перекройки на планово-убыточных землях отделения зарегистрировали фермерское хозяйство, а совхоз как бы обязали курировать Потёмки, в обмен на то, что назначенному администрацией фермеру-кулаку будут давать федеральные и областные целевые средства из бюджета на осушение топей, развитие овощеводства и прочие дела, а он станет работодателем для пожелавших вдруг трудиться малоземельных жителей Гнилого.

Уверен, сразу прикинете, битый читатель мой: сомнительная схемка! В интернете критиканы с визгом утверждают: в Потёмках бюджетные деньги отмывают на выборы и всякие государственно важные, но негласные дела ― и концы в болото! Если так оно и есть, то, строгий читатель мой, это пример вынужденной коррупции ― ответная асимметричная мера на внешнее давление международного капитала и спецслужб. Так высшее начальство из правящей партии "Недогоняющие" на последнем рубеже противостоит жирующим зарубежным фондам и разведкам, кои стремятся давлением своих денежных масс посадить нам во власть в доску уж своих людей. Фигу вам, глобальные буржуи! У вас же мы и научились денежки скрывать в бюджете, а уж чиновники особых поручений у нас покруче ваших будут! В который раз отмечу смелость высшего начальства: выбрать для госпиара Потёмки назло гиблой природе и вообще ― сие дорогого стоит! Щегольнуть безнадёгой ― чем не русский стиль!

Выезжаем на трассу, ведущую из губернского аэропорта в Скукожильск. По обе стороны подновлённой дороги рукотворная лепота! Здесь совсем не такое Нечерноземье, что Радищев заинтересованно углядел из-за занавесочки в карете во время путешествия из Петербурга в Москву.

Отвлечёмся... Вы, начитанный читатель мой, помните, конечно, хотя бы первую строку из "Путешествия": "Я взглянул окрест меня ― душа моя страданиями человечества уязвлена стала..." Бедный наш реформатор-памфлетист Радищев! Чем шляться по России, махнул бы сразу во Францию, как сие сделал за пятнадцать лет до тебя Фонвизин, да воочию убедился бы: судьба крепостного русского крестьянина куда была слаще судьбины "свободного" французского земледельца! И не обижайся, приверженец двойных стандартов, месье Радищев, что тебя за "Путешествие" в Сибирь проветриться сослали ― поделом очернителю России. "Я взглянул окрест меня..." ― первая же фраза ― английского строения. "Лошади меня мчат; извощик мой затянул песню по обыкновению заунывную. Кто знает голоса русских народных песен, тот признается, что есть в них нечто скорбь душевную означающее. Посмотри на рускаго человека; найдеш его задумчива. Если захочет разогнать скуку, или как-то он сам называет, если захочет повеселиться, то идёт в кабак. В веселии своём порывист, отважен, сварлив. Бурлак идущей в кабак повеся голову и возвращающейся обагрённой кровью от оплеух, многое может решить доселе гадательное в Истории Российской". Это же невозможно читать! Это же, братцы, какой-то обратный перевод с плохого французского языка! Так сегодня название импортных машин на русский переводят. Вы, месье Радищев, у какого виконта-дипломата путевые записки спёрли? Где вы видели в России, дабы русский извозчик в веселии был сварлив? Разве от оплеух мужик может обагриться кровью? В русском языке, месье Радищев, дорога и ямщик имели в те времена сакральный смысл, и состояние путника устойчиво выражалось совсем другими словами: "тоска", "удаль", "загул"... Сии слова лингвоспецифичны, то есть содержат в своём значении концептуальные конфигурации, отсутствующие в готовом виде в других языках... Вот ваш французский язык содержит много конфигураций, описывающих любовь мужчины и женщины, а в русском языке их не хватает. Но уж дорога-то, станция, тройка и ямщик ― сие чисто русское. Если бы Радищев действительно проехал из Петербурга в Москву, то картину своего путешествия должен бы выразить ключевыми русскими словами: "душа", "судьба", "тоска", "счастье", "разлука", "справедливость", "обида", "попрёк", "собираться", "добираться", "постараться", "сложилось", "довелось"... В лице праведника и поэта созидание жизни и культуры в России обретало новое качество. Последующие достижения русской культуры зачинаются в этом духовном узле. Как писал Юрий Лотман, "Пушкин, конечно, не производил хронологических расчётов с карандашом в руках, но он ощущал ритмы истории". Поэтому Пушкин сознавал, что ему приходится открывать новую эпоху: "Радищев был для него... не человеком, начинающим новую эру, а порождением умирающей эпохи. Восемнадцатый век был для него таким же "великим концом", как и первый век нашей эры, завершением огромного исторического цикла". Говоря о чуждости и слабоумии Радищева, Пушкин утверждает, что господствующие тенденции минувшего века не достойны подражания и продолжения: "В Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидрота и Реналя; но всё в нескладном, искажённом виде, как все предметы криво отражаются в кривом зеркале. Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему, ― вот что мы видим в Радищеве... Нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви". Большинство дворянского общества разделяло взгляды Радищева, но Пушкин пытается вернуть образованный слой в русло отечественной истории: "Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал".

Сиди ты, слабоумный прозападник Радищев, сейчас с нами в джипе на заднем кожаном сиденье, увидел бы через нетонированное стекло: на всём протяжении от губернского аэропорта до города Скукожильска и от последнего ― до села Гнилоедово и от последнего ― до хутора Потёмки возведён высоченный щитовой шумозащитный забор тёмно-зелёного цвета. Примерно такие, разве что чуточку ровнее, ставят в Европе, когда возят по опасному маршруту путешествующие толпы президентов. Я бы даже присвоил сему забору имя Радищева. За этим забором никаких собственно "окрест" с дороги не видать, и потому нервическая душа столичного начальства может пребывать в полнейшем спокойствии за материальное благосостояние своего народа. Те же немногочисленные дома, какие возвышаются над еврозабором, все свежеотделаны фанерой под лепнину или прикрыты заботливо щитами с рекламой товаров и услуг, причём только тех, кои не вызывают в местном народе кривотолков, злобы и насмешек. А придорожные лесополосы укутаны военными маскировочными сетками и с противопожарных самолётов МЧС обильно политы зелёной краской. Всё придорожье наводнено невоенспособными войсками и командированной милицией. Местами даже создаётся ощущение, будто попал на съёмки фильма о войне: редкие мирные жители пугливо шмыгают мимо фанфаронистых патрулей в касках и бронежилетах, с "калашами" наперевес и рациями за спиной, и мимо чутких носов неприветливых патрульно-розыскных собак; каждый перекрёсток с второстепенной дорогой охраняется усиленным нарядом милиции и патрульным армейским взводом: блок-пост с амбразурами, синие будки КПП, автозак, бронетранспортёр, свежевыкрашенный шлагбаум, ёжики, камеры видеонаблюдения, дозиметрический контроль... Это я ещё пытливые взгляды опускаю! А вдоль дорог снуют патрули курсантов с миноискателями и кинологи с минно-розыскными овчарками, хотя я не понимаю, зачем: все машины вдоль трассы подлежат принудительной эвакуации, дороги всё равно перекроют, когда наступит время Х, хотя бы и возникла пробка на сто восемь километров...

Проезжаем деревни. Каждой деревне, рассказывает Понарошку, придают несравненный вид, в основном путём сноса, заширмовки или сплошной покраски, и срочно сочиняют для неё легенду. Это на тот случай, если вдруг кортеж остановится и высочайшие лица выйдут к любящему их народу и пожелают обнаружить в себе ответное чувство глубокого удовлетворения. Увы, в угоду безопасности спустившихся с небес лиц непроймёнские власти вынуждены убивать весь местный придорожный колорит, достойный Голливуда и Мосфильма вместе взятых, как то: кладбища советской сельхозтехники и не пойми чего; целые улицы павших и сгоревших домов и хозяйственных построек; тосканские холмы навоза в проулках и на огородах; меченный разноцветной краской бродячий скот и птицу; диковинные стадионы и одичавшие спортивные площадки; живописно-стихийные помойки; автобусные остановки; кривые все столбы... Это я ещё придорожные сортиры опускаю!

А вот и закраснела новенькая остановка у поворота на Гнилое. Над дорожным указателем "Гнилоедово" водружён здоровенный щит с фотоколлажем из кучно сбитого ликующего народа из зала, где играют в КВН, с пятью афророссиянами посерёдке, и надписью по ярко-голубому небу: "Здесь живут и трудятся счастливые люди! Спасибо!". Остановка смахивает по форме на летнюю советскую эстраду в городском саду или на морском курорте ― сиди себе и отдыхай, сколько душе угодно, дожидаясь задорного концерта.

― А ещё позавчера здесь стояли только две старые кровати, ― говорит Пон, тормозя машину.

― Так долго автобуса ждали, что успевали и поспать?

― Сколоченные из неструганых осиновых досок кровати, без навеса. Кто их сюда приволок, откуда? Стояли года три.

Выхожу из машины. Да, картинка! Площадка возле остановки выложена цветной плиткой, расписание автобусов прописано флуоресцентной краской, по периметру площадки каменные горшки с цветами, мусорный бачок в форме и цвете широко разинувшего квадратный рот королевского пингвина ― трудно, смачно плюнув, не попасть. Всё для умиротворения ожидающих автобус граждан! Вазоны со свежевысаженными голландскими розами, и даже воткнута искусственная пальма... Только замечаю: дорога новая, ещё пахнет битумом, а обочина старая, хотя подметена, значит, новый слой асфальта положили прямо на старый ― по всему, освоили ещё одну прогрессивную технологию дорожного покрытия и вообще...

Едем дальше. На повороте в Потёмки свежий асфальтик-то и закончился... Тогда ещё раз смотрю на карту Патрона: нет, здесь должен быть асфальт или бетонка! Я, следуя Козьме Пруткову, даже не зная его воинского звания и чина, всегда настаивал: если на дорожной карте обозначена дорога с твёрдым покрытием, а подъехал ― оказался грейдер, не верь глазам своим! Ибо казённые картографы знают верно, что рисуют. Рисуют верно, а подъехали ― воочию асфальта нет!

― Опять кто-то спёр дорогу, ― как бы невзначай кидаю фразу в Понарошку. ― А потом картографов три дня поил, дабы на карте изобразили дорогу красным цветом. Карта подписана в печать как раз в тот год, когда вы были главой администрации Скукожильского района.

― Не-не! ― смеётся Пон. ― Её, родимую, именно я спланировал, отсыпал, покрыл щебёнкой, укатал ― и ушёл с района ещё до выделения областных денег на асфальт. Заканчивать дорогу ― крыть асфальтом ― должен был следующий глава...

Соображаю: если сей грейдер на Потёмки по документам значится как асфальтированная дорога, кто-то и по сей день может воровать с неё ― хотя бы на ежегодный ямочный ремонт. К слову, российской дороге положено иметь собственный жизненный цикл ― это тридцать лет; через каждые пять лет положено делать ремонт, через пятнадцать лет ― капитальный ремонт, затем ― реконструкцию. Никаких признаков ремонта я здесь не нахожу, значит, воруют фонды полностью. Ну и тракторные колеи! Ну и ямы! Хорошо мы на джипе! Войны нет, а шофёрят по-военному. В сорок пятом, когда Красная армия зашла в Германию, наши молодые трактористы ― читай: танкисты ― начали крушить вражеский асфальт на идеальных трассах. Командование пресекло: кто на танке заедет на шоссе ― тотчас под трибунал! Давно пора и нашему текущему начальству отдавать крошителей дорог под беспощадный суд ― предложу в ЖИВОТРЁПе выступить с законодательной инициативой. Из-за бездорожья в России скисает десятая часть надоенного молока. В порядке вещей, когда от трассы до деревни и обратно трактор на буксире тащит "скорую помощь", школьный автобус, "Хлеб"...

Между тем Понарошку вводит меня в курс дела... Дескать, принца Тамбукаке во всём районе никто, считай, не видел, разве что издали и в светлое время суток. Обычно он сидит в Нюриной усадьбе, потеет в интернете, раз в неделю ездит в Скукожильск в банк за деньгами и, заодно, тащится по бабам. Сейчас опять лечится в губернском стационаре ― никак за ним не услежу! Я подвёл ему девушку, самую красивую в Скукожильском районе, Златку, одноклассницу Нюры: так нет ― одной белой тёлки ниггеру мало, лезет, гадёныш, на других. У черномазых кобелей бзик на белых сучек: престижно негру иметь белую женщину, как кавказцу ― русскую, они так самоутверждаются, по-другому не способны. Принц снимает свой секс на камеру и отправляет похвастаться друзьям, а незнакомым ― записи продаёт. В их среде на белых дам заочные соревнования, без конца. Летает в Москву. Там он защищает права афророссиян, тоже возмездно.

Чтобы успеть за три дня, грейдер асфальтом кроют даже ночью. На дождь не смотрят ― дорожникам не до него. "В дождь класть асфальт ― чем не русский стиль!" ― отмечаю про себя. Работают и воинские части, включая контрактников: те с лесных полян возят дёрн ― укладывают вдоль дороги ровные квадратики 30 х 30 сантиметров. Стригут траву, ручным пульверизатором красят её зелёной краской, дабы местный туман не успел до приезда начальства всю свежесть съесть. На два дня закрывается автобусное сообщение во всех районах по пути возможного следования кортежа. На всех трассах в одну ночь убрали венки на столбах и замаскировали памятники жертвам автокатастроф: теперь жертв на дорогах в Непроймёнске нет! При царях в Потёмках обреталась община в сто семей: кормилась собирательством, разведением скота, сенокосом, рыбалкой и, главное, отхожим промыслом, как и в соседней деревне Блядуново. При коммунистах семей убавилось на две трети, и создали отделение Гнилоедовского совхоза; тогда появилось много техники, обученные кадры смогли наладить кормоводство и овощеводство: капуста и морковь на торфяниках хорошо растёт, в уборку из города даже присылали студентов на подмогу. При либералах из Потёмок разбежались все до последней собачонки, а в не упавших ещё домах ночевали браконьеры и туристы из оголтелой студенческой среды ― пока все дома поочерёдно не сожгли из баловства или по пьянке. Тогда Непроймёнское начальство постановило угодья Потёмок оформить на фермера, а то ещё из Москвы за пустующую землю поругают. Пусть этот фермер хоть клюкву на болоте официально собирает и стаканами на рынке продаёт ― всё будет чем отчитаться за истраченные из бюджета деньги. Местные люди горелый хутор в аренду категорически отказались взять: место "нечистое", гиблое, без общины не выжить, да и работать в одиночку все давно уж разучились. Наконец, Понарошку взялся за хутор сам: оформил землю в пользу Нюры, своей подруги с этих мест. За бюджетные средства отстроили ей новый кулацкий хутор, а потёмкинские земли вместе с Русалочьим озером и Жабьим болотом отдали в аренду наследному принцу Тамбукаке ― как бы фермеру-иностранцу, и тот зажил в гражданском браке с Нюрой. Зная характер девушки, местные незамедлительно прозвали её Кофемолкой. Принцу открыли в банке несколько кредитных линий. Ещё он получил от совхоза технику и тогда пригласил агроменеджера и, как в Тамбукакии заведено, нанял местных батраков, а с безземельного юга прикупил рабов. Разместил всех в строительных вагончиках. Но дела сразу не пошли. Тогда дали ещё кредитов и новую технику в лизинг ― тот же результат. Всё расползлось куда-то, ржавело, гнило, как в местной природе исстари и повелось. Долги и технику списали. Но непроймёнский наивный губернатор утих за бюджетный счёт не сразу: проявлять себя, так проявлять! Завезли в Потёмки из Голландии две сотни элитных коров на выпас, обещали возить специальные корма. Но не заладилось с еврокормами, а на местном выпасе бурёнки стали быстро вырождаться, дохнуть без прививок и, предупреждая неизбежный массовый падёж, их вскоре перерезали на мясо. Тогда, в духе времени и всеобщего ожидания в России достижений в оригинальных видах спорта, решили выращивать гончих поросят. Построили маточник, свинарник, трек. Но мода на свинячьи гонки в России так и не взошла ― закопали в спецмогильнике и несъедобных гончих поросят. Ещё, уже по инициативе из Москвы, и вопреки решительным протестам Понарошку, завезли из Австралии в Потёмки премиленьких овец: выращивать дефицитную тонкую шерсть в России. Привезли, а, оказалось, фермер Тамбукаке забыл распорядиться выстроить утеплённую овчарню. Успех мероприятия решали уже какие-то часы, потому оголодавших и изнеможённых путешественниц, перегрузив со скотовозов на гусеничную тягу, увезли из Потёмок с глаз подальше в Блядуново, где они вскоре, как герои-полярники, и замёрзли все. Тонкорунных австралиек уложили в тот же на Жабьем болоте спецмогильник, хоронили с нотой торжественности, как подобает иностранкам ― пустить их на мясо районный ветеринар почему-то не решился. Падёж австралиек вызвал скандал в Москве, и доверчивый губернатор наконец-то сдался: вся видимая инновационная деятельность в Потёмках замерла. Чего не скажешь о выдаче кредитов!

Вы, бдительный читатель мой, в который раз кинетесь спрашивать меня: зачем давать бюджетные кредиты, если бесполезно? Без интриг отвечу: незачем давать! Советская привычка: крестьянин клянчит ― государство подаёт. По большинству сельскохозяйственных культур производство в нашей зоне нерентабельно объективно, потому кредиты, истощая казну, только продлевают агонию и сеют недовольство. Где плодородной земли нет и климат совсем для земледелия неподходящий, нечего и мучить земледельца. Там нужно строить дачи, базы отдыха и развивать охотничьи и рыболовные хозяйства. В Нечерноземье дело катится к тому, что останутся только большие города-острова и лесная пустыня между ними. У государства стратегии развития районных городишек нет, с высот Кремля райцентры в глубинке не хотят даже обнаружить, а чего не видишь в живую или на телеэкране, того, как известно, в природе нет. И люди в мегаполисы бегут. Между тем, спрос на дикие места у богатых горожан стремительно растёт. Если бы родному государству нечернозёмная деревня нужна была в самом деле, ей оказали бы инфраструктурную поддержку, а не раскидывали кому попало пустяшные кредиты. Россия только при царях была лапотной страной. Если сегодня ни государству, ни юридическому, ни физическому лицу какая-то сельская деревня не нужна ― пусть умирает, какой смысл за ненужное цепляться? Скажете: оставшиеся люди, старики, там жить хотят ― привыкли. Мало ли где люди жить хотят! Китайцы, молдоване, закавказцы, африканцы хотят жить у нас. А лично я хочу жить в тепле у моря, на южном побережье Крыма, да вот беда ― родился в Сломиголовске и пятьдесят лет мотался по окраинам страны и проживал, как миленький, всё больше в холоде, в грязи, без солнышка и витамина. Воскликните, душевный читатель мой: как в деревне летом хорошо! У ног тихо льётся речка с окуньками, коровы на лугу бредут по сочной травке, поодаль лес стоит с грибами, в чудном воздухе порхая поют сказочные птички, пахнет молоком и мёдом, кланяются издали крестьяне, с колокольни звон... В общем, при жизни рай... ― вот бы, как на картинах русских передвижников, сия идиллия продлилась вечно, неизбывно. Друзья мои, не затеняйте образами смысл! Не нужно всякое поселение в глуши со смыслом дачного посёлка выставлять как сельскую деревню, пригодную для фермерской жизни в наши дни. Если тебе за счастье отдыхать на месте ненужной государству деревни сельской, из своего кармана оплати всю инфраструктуру и отдыхай с птичками уже как в деревне дачной. А с какой стати государство ― читай: другие люди из своих налогов ― должно оплачивать твою ностальгию по коровкам на траве?

Половина местных мужиков живёт за счёт леса, продолжает Понарошку. Его, естественно, воруют. В лес ведут две узкоколейки ― "дороги жизни". У нескольких семей в Гнилом есть "пионерки" ― маленькие дрезины, на них заезжают в лес, валят дерево, обрубают сучья и верхушку, конной тягой трелюют хлыст к "пионерке" и везут "на склад". Для вас, несведущий читатель мой, уточню методу: дабы не оставлять следов, гнилоедовцы держат в лесу коней-тяжеловозов: они, как слоны в Индии, прут за собой стволы от места валки до "пионерки" ― и на лесной подстилке следов почти не остаётся! Трелёвочных коней держат в лесу, в сараях. Кони управляются простым свистом. Местное начальство и милиция о воровстве леса знают, но закрывают глаза: людям жить как-то надо! В общем, получаются честные контрабандисты: не хуже, чем в лермонтовской "Тамани". Как наберут кубов двадцать, заказывают лесовоз и продают кругляк в Скукожильск, на Кольцо. Или сами рубят на вывоз дачные домики и бани и продают их в Непроймёнск. Но до блядуновских мужиков гнилоедовским плотникам далековато ― вот те настоящие артельщики и браконьеры!

― А Тамбукаке тырит лес? ― спрашиваю Пона: самому даже интересно.

Недавно Тамбукаке, на полученный из бюджета кредит, купил сделанный на заказ французский лимузин. Об этом Понарошку доложил мне сквозь зубы и, кажется, с каким-то дальним мстительным прицелом. Сам он, будучи чиновником особых поручений, не мог так подставляться и, верно, завидовал немножко принцу. Но самое интересное здесь местечко ― Жабье болото! Оно начинается сразу за Русалочьим озером, на берегу коего лежит хутор Потёмки. Жабье ― настоящая потёмкинская старина! Какие здесь в веках разыгрывались страсти! Когда-то Жабье для своего сына купил скукожильский дворянин, дабы тот, став землевладельцем, попал в члены земской управы. Так сей земец-сын сгинул на болоте, когда однажды решил наведаться во владения свои. При царях на Жабьем хоронили самоубийц: с камнем на груди завёртывали в рогожу и топили, а поверх забрасывали кочками или оставляли так. Здесь же где-то посреди болота, на сухих островах, залегает постоянное волчье логово ― естественное, страшное, вечное, не то что сараюшка-развалюшка для крашеной собаки Баскервилей посреди кочек в английской луже. На Жабьем лютая стая обитает! Вылазки делает до самого Скукожильска, на сорок километров, а уж Блядуново и Гнилое зимой ночами волки чистят как хотят! Никакой управы на потёмкинскую стаю волков нет уже лет двести. Вызывали охотников из города и при царях, и при Советах, как на бенгальских тигров-людоедов вызывают из Англии стрелков, ― всё без толку.

― В Европе лютых волков давно уж нет: как сам бывал ― не видел ни одного! ― говорю светящемуся от рассказа Пону. ― А что лично для вас эти болота значат? По-моему, одна морока: на метр под ноги смотреть ― природы не увидишь.

― Место заповедное! Обожаю болота! Я, Бодряшкин, Жабье как женщину люблю. В нашем клубе все такие: морей и гор не нужно ― подай нам нечернозёмную дичь: какой-нибудь неказистый перелесочек, луговину с кочками, озерцо заросшее, ручеёк нежданный, речку, петляющую змейкой, бросовые неудобья, даже большущие лужи и залитую колею нравится рассекать, а самое-самое ― непроходимая топь! Что для других горы или море ― для меня болота. Я уже давно в Потёмки наезжаю скорее не к Нюре, а побродить с ружьецом на болоте, подумать, вспомнить, вздремнуть у костерка, веником из мокрых веток подымить на комаров. И поискать чо-нить интересненькое ― а вдруг? Послезавтра в Жабьих трясинках может кое-что произойти...

― На болоте ― произойти? ― вопрошаю: самому даже интересно.

― Ещё как может! На Жабьем сгинул последний первый секретарь Скукожильского райкома партии, Кутя-прокурор, а с ним ― зам по идеологической работе Непроймёнского обкома...

― Бобоша Тройкин? Кто написал "Глобальный капитал"?

― Написал том первый, второй ― не успел закончить. Он! Сам Тройкин! Чуть было не прославил Непроймёнск на весь мир! Наш ответ Сироцкому.

― Но коммунисты считают: либералы Тройкина... ― чик! ― физически ликвидировали как возможного нового идеологического противника и вообще.

― Не успели чик! Их двоих видел дедушка Сижу-Куру, пастух из Гнилоедово: они вечером следующего дня, когда арестовали членов ГКЧП, лугами проехали на Потёмки. Я нашёл их следы здесь, когда сносил хутор и начинал строить фермерскую усадьбу.

― Столько лет прошло...

― Мне передали тетрадь Кути-прокурора. В ней очень любопытные расчёты. Послезавтра там может что-то произойти! Это секрет, Бодряшкин! Такие записи просто так не забывают: Кутю-прокурора кто-то вспугнул. Потёмки ― тупик: сразу за хутором ― Русалочье озеро, а за ним ― трясина. Назад они не возвращались, значит, проехали на Жабье, вглубь, больше некуда, машину утопили...

― Ушли на болото прятаться от преследований и не вернулись... Может, ещё живы? Живут себе на острове в раскольничьем скиту...

― Да ладно вам, Бодряшкин: Тройкину уже тогда было за пятьдесят, не Робинзон. Вот Кутя-прокурор, тот был молодой, даже не женатый. Самый молодой прокурор в Непроймёнской стороне был, в ежовых рукавицах район держал в конце восьмидесятых. Девушка его на Жабьем провалилась в тину, ещё студенткой ― осенью за клюквой лазали; ноги в корягах застряли, начала тонуть, а пока Кутя-прокурор вытаскивал её, нахлебалась и прямо на его глазах, в его руках сошла с ума от страха, поседела, через полгода умерла. Такой странный парень оказался прокурор: он не допускал, что девушка провалилась "просто так", "просто так" любимые девушки не тонут, считал: это знак! Стал на Жабьем изучать паранормальные явления. Мне рассказывали: Кутя-прокурор знал и картировал на Жабьем все тропы, даже волчьи. Да нет: будь живы, давно бы вернулись...

Изгои долго не живут! Впрочем, тут люди особого склада: суровые коммунисты, потерявшие близких, ― эти почище курортных робинзонов... Мне почему-то страшно захотелось, дабы товарищ Тройкин и неженатый, как я сам, Кутя-прокурор оказались не просто физически здоровы, но прожили эти годы на болоте какой-то по-новому просветлённой жизнью, какой сроду не хватало мне. Порадоваться хотя бы за других!..

― Я, Бодряшкин, всё кружу по краям Жабьего, а вглубь, в легендарные ржавые трясинки, никак залезть не соберусь. Мне нужен товарищ ― интересный и бесстрашный. На днях мне подарили новейший военный навигатор, с ним не пропадём. Послезавтра, Бодряшкин, в самую вглубь Жабьего на глухаря, на тетерева лезем?

Понарошку меня серьёзно раззадорил: найти останки идейных советских коммунистов! Как последних могикан! Эх, где только моя не пропадала:

― Лезем!

Глава 4

Нюра-Кофемолка

Я представлял себе жилище негра Тамбукаке сродни "Хижине дяди Тома". Прототип Тома, Джозайн Хенсон, обретался в бревенчатом домике, с крупными тараканами и камином с крюком для чайника. Дом был частью большой табачной плантации в штате Мэриленд, округ Монтгомери. Пристройка к дому служила кухней и местом ночлега для чернокожих рабов. Аболиционистский роман конченой графоманки Гарриет Бичер-Стоу в художественном смысле чудовищно слаб, но ухитрился стать первым американским бестселлером ― и всё сильному гуманистическому звучанию благодаря. Американский гуманизм ― прелестен: взрослый мужик, Том, молился на своих эксплуататоров-рабовладельцев! Том ― покорный раб, но за свою гуманность был забит плетьми до смерти. Некрасов издал "Хижину" в России, написав Ивану-нашему-Тургеневу: "Вопрос этот у нас теперь в сильном ходу относительно наших домашних негров..." Очень коряво классик написал, по-Бичер-Стоунски, ― графомания заразна. А вот смысл романа в России кардинально изменился: у нас вышло, роман о том, что рабство разрушает бессмертную душу человека! Ну и бедных негров жалко! Ответ рабовладельческого Юга на "Хижину" ― это роман "Унесённые ветром" Маргарет Митчелл: он тоже потряс Америку, но уже как литературный шедевр. В эпоху политкорректности в США "Хижину" изъяли даже из школьных программ, а "Унесённые ветром" ― остались в статусе национальной гордости.

В России в пятом классе дети учат не только про новгородского мальчика Онфима, запросто катающего тексты на берестяных грамотах в XI веке, но и про неграмотного афроамериканского дядю Тома из века XIX. Спросите: зачем российским детям жалеть негра, если о нём не желают помнить и жалеть в самой Америке? Отвечу без интриг: дураки мы, себя надо жалеть! У нас свои мучители-Салтычихи были.

С этими школьными мыслями о судьбах негров в США подъезжаем к повороту на хутор Потёмки. Самому даже интересно: чем, по части жилья для афророссиян, ответит штату Мэриленд наша Непроймёнская сторонка?

Из-за деревьев, с бугорка, открывается вид на усадьбу. Если в двух словах: дом ― нелепость! Будто его начали строить одни, затем вторые решительно принялись "поправлять", третьи стали "реконструировать" вторых, четвёртые ― "возвращать к первоначальному проекту", пятые ― "приводить в соответствие со строительными нормами и правилами", шестые ― "отделывать", седьмые ― "устранять недоделки"... ― и так проекты и бригады сменялись раз пятнадцать. Налепотили кто во что горазд: получилась большущая изба с претензией на пряничный терем ― островерхий шестистенок из оцилиндрованного елового бревна, три сруба, врезанных друг в друга, с коньком и пооблезшим от усердия атмосферы красным петухом на шесте. Сия изба-терем востро торчит в самые небеса, разве что железных забитых в землю свай не хватает для полной архитектурной катастрофы. Цоколь зачем-то одет в импортный декоративный камень ― почему-то голубого цвета. Окна со стеклопакетами забраны чернющей кованой решёткой. Сруб кое-где уже с синей гнилью, а влажная крыша сотворена вообще непонятно из чего, ибо сокрыта сплошь горчичного цвета подушкой мха. Фасад украшен плоскостной резьбой с запутанным сюжетом. Вся фермерская усадьба ― изба-терем, хозяйственные постройки, двор ― огорожена деревянным забором, без рядов колючей проволоки сверху, зато телекамера с ворот склонилась на дорогу. С бугра видно: в просторном дворе имеются: кузница, баня по-белому, сараи для скота, птицы и инвентаря, летняя кухня с двумя кладовыми, вход в капитальный подвал, собачья конура, пионерских времён скворечник на сосновой жерди, прибитой к сеновалу. На крыльце висит кормушка для синиц ― то меня порадовало очень.

"А погреб-то, наверное, нередко заливает", ― тщусь мыслить, как будущий хозяин. И, видно, пёс хорош: лаять принялся ещё издалека и сейчас навстречу нам с цепи рвётся, будто хочет разорвать. Ладно, успокойся, как тебя там! А никак, говорит Понарошку: у пса, кобеля московской сторожевой породы, оказалось, нет собственного имени ― откликается на хозяйский тембр голоса и свист. Так не пойдёт! Кто в доме хозяин? Назову-ка я пса Сотером, присвою имя, дабы поимённо знать свою команду. А то как-то проходил незнакомцем мимо зарычавшей вдруг собаки, подумал: вот правильный кобель и зовут Барбос ― оказалась сука, Барби, очень злая...

Во дворе заявляюсь, как учили: мол, не обессудьте, мы люди военные ― приказ! Пон меня представил: товарищ Бодряшкин, звать Онфим Лупсидрыч, кадровый контрразведчик, учёный админ, кандидатура душеведческих наук, писатель, русак, вояка, холостой... ― ну, что холостой, не важно... "Как это не важно?! ― закипаю про себя. ― Для кого не важно?!" Моя хозяйка, вижу, привечает Понарошку с грустной иронией, как сильный человек встречает неизбежное маленькое зло. Зато на меня смотрит с открытым любопытством: как же, ситуация пикантна ― очередного временного мужа привезли!

Заходим в дом. С порога в самый нос как шибанёт запах кофе! Да не чистый запах, как в буфете на жэдэ-вокзале, а застоялый с душком парфюма и сухой травы из-под забора, и поганых грибов с болота, и палёной шерсти, перьев и костей... ― и сам пограничный пёс не разберётся. Как моя дражайшая супруга в такой химатмосфере проживает? Надо прояснить!

Из личного. Для меня главное в сельском застолье ― только не пить самогонку и всякие домашние настойки, бодяги и заброды. В Сломиголовском детдоме-интернате, верно, мои юные кишочки всё же пострадали от экономии служителей на продуктах питания и теперь спокойно могут принимать исключительно качественный заводской продукт. Вам, юный читатель мой, объясню, сколько при разных обстоятельствах можно и должно пить. Но сначала о мерной посуде. "Мерзавчик" ― пятьдесят миллилитров, "шкалик" ― сто, "стакан" ― двести, "чекушка" ― двести пятьдесят, "пол-литра" ― классика, её, почище любого начальства, каждый россиянин должен знать в лицо. Мои мерки таковы: если нормальный стол, уговорю пол-литру; если та хорошо пошла и горячей закуски вволю, тогда ещё чекушку; а если и компания пришлась по душе и интересный выходит разговор, ещё шкалик ― и хорош! До литра за один присест редко добирал, памятуя о квадратной голове. Находясь на выездных заданиях, я всенепременно, для радости души, пробую местный хлеб и местную водку с домашнею закуской. Потом заношу свою оценку в секретный файлик и ставлю отметку на топографической карте Непроймёнской стороны. Интересная у меня нарисована картина, особливо по рецептам квашения поздней капусты сорта "Слава". Выйду на пенсию ― обобщу и опубликую брошюру: "Как правильно квасить "Славу"". Вы, хлебосольный читатель мой, обязательно дождитесь!

Как уселись за накрытый стол и по первой обстановку прояснили, закусили грибочками, солёной капусткой с мочёным яблочком и клюквой, то-сё, утолил я, в общем, голод ― тут и оглядываюсь, как учили. Не как Никола-наш-Гоголь: тот сей момент начал бы с хохлацкой смачностью описывать холодные закуски, основные блюда, пития, запития и прочие сытности, а потом переключился на десерты. В пику классику, я считаю: в России многие читатели недоедают, посему тема пиршества ужасно неэтична. Для вас, прибеднённый читатель мой, я бы даже ― во избежание эмоциональных травм ― рекомендовал не читать трапезные сцены из "Мёртвых душ", "Шагреневой кожи" и "Пантагрюэля", а издателям этих книг в дешёвеньких обложках впредь рекомендую делать цензурные купюры. Всё описание стола я деликатно заменяю одним эпитетом: Нюра ― чудо какая повариха и эстетка! Для правильного девушка рождена мужчины. К тому же, молодая. И на внешность ― мечта военного курсанта! Высокая сильная блондинка, с большущими голубыми глазами на широком улыбчивом лице, великолепный большой узорный рот, а губы пухлые, но не вывернуты наружу, как у мультяшной рыбы. Ровные полненькие ноги, крепкий круглый зад, прямая спина, немножечко опущенные плечи, а грудь... ― эта ну просто на заказ! Разве что талия могла бы быть и порельефней, но... если не физкультура и спорт, то физический труд формирует наше тело: неизбежное в деревне таскание тяжестей наложило отпечаток на главный изгиб у Нюры. И это она ещё ведь не рожала! Всё же на первый фотовзгляд образ моей хозяйки представляло именно милое, бесконечно приветливое и немножечко усталое лицо. Отмечу, как оценщик жизненной фактуры: круглое личико у склонной к полноте долговолосой блондинки выглядит премило, и меня всегда распирает на встречную улыбку. А играющие тенью ямочки на щёчках Нюры ― те и вовсе создают желанную домашность и располагают к откровеньям...

Нюра, замечаю, не просто смотрит на меня с нескрываемым любопытством и с очевидной симпатией, а даже ― вот диво! ― без всякого дела трогает и задевает, шевелит и едва ни целует в область лица. Своего же кормильца девушка вежливо не замечает и лишнего слова к нему не обронит. "Нюраша ― да не ваша!" Пона, вижу, такое подчёркнутое невнимание не просто выводит, и даже уже порядком злит. Когда Нюра принесла с веранды бутыль с настойкой на грибах и поставила на стол, нарочно стукнув донышком, как вызов, Пон молча взялся за настойку... Я гну своё: только водку! Разговариваем вроде ни о чём, но неловкость за столом не пропадает ― из-за неведомых мне отношений в их паре. Не люблю я так! Выясняется: завтра поутру, на скорое колесо, мне с Поном след ознакомиться с крестьянской местной жизнью и катить в район ― в банк за кредитом и с лизингового склада получать американские комбайны фирмы "Кейс". На кой ляд зерновые комбайны в ноябре? ― чуть было ни вопросил у Пона. Ах, да ― пиар... Но раньше прилетит некий умный генерал из неведомого Центра, а с ним гримёры, костюмеры, повара, массажист, сапёр-истопник русской бани... Связисты, оцепление, контрразведка... ― эти уже с позавчера на своих местах. Когда начало смеркаться, Нюра ушла на подворье, по хозяйству: доить корову, кормить телят, свиней, кур, гусей, уток и синиц. В окошко наблюдаю: на летней кухне варит что-то в вёдрах, таскает в сараи, кормит у будки Сотера, выметает двор... Потом в калитку заходит крепкий мужик в полувоенной форме; погоны, если они есть, не разглядишь, ― он, верно, вызван, дабы отвезти Пона в Непроймёнск. Мужик моет джип, зубоскалит о чём-то с Нюрой, помогает ей носить вёдра, мечет вилами навоз... Не нравится мне он! Сам черноусый, руки железные, глаза сверкают, ржёт ― и это всё на мою жену! Какой же я оказался из себя ревнивый! Каково в пятьдесят лет такое о себе узнать!

Понарошку, как принял мухоморчиков на картофельном спирту, так его понесло на откровенность. Оказалось, он хорошо знал отца Нюры ― неимоверного трудягу из местного колхоза, орденоносного, первого в районе тракториста, комбайнёра. Сегодня таких механизаторов ― днём с огнём! Сегодня, вопреки логике перехвалёного капитализма, люди в поле даже за хорошие деньги не работают так, как раньше пахали почти что за одно спасибо. В своё время Пон, от имени администрации Непроймёнской стороны, собственноручно награждал отца Нюры ― тогда они и познакомились. И как-то, неожиданно для самого себя, отец обратился к Пону: сыновья уже взрослые, разъехались из отчего дома, а ты, начальник, пристрой единственную дочку, в человеческую память о моих заслугах, я долго не протяну ― сорвал окончательно спину, а матери у Нюры уже давно нет ― умерла, как водится в деревне, от какой-то непонятной ерунды. Сколько у нас хороших, только необласканных, заброшенных детей! Утверждаю: в России недолюбленных детей даже больше, чем неосвещённых улиц! Увидев пятнадцатилетнюю в то время Нюру, насмерть испуганную внезапной немощью отца и вот-вот должную остаться одной на большом хозяйстве, жалостливый к девам Пон организовал лечение героя-тракториста: возил его по санаториям, настойчиво хлопотал, помогал семье призами и деньгами. Только советские крестьянские спины, увы, неизлечимы... Нюру, по окончанию Скукожильской средней школы, Пон забрал в Непроймёнск, к себе поближе, определил её в сельхозинститут, снял квартиру. Нюра с детства мечтала стать актрисой, просилась на театральное отделение в Непроймёнскую академию искусственной культуры, но Пону-то зачем сдалась неуправляемая актриска с образом жизни в закулисье ― только подругу испортить и раньше времени потерять. Она, конечно, ещё со школьной скамьи начала жить с Поном, впрочем, с его слов, не с первым своим мужчиной. Но вот отец её в муках умер, Пон достойно его схоронил, а потом и она закончила свой институт... К этому времени Нюре уже безумно хотелось иметь не снятую в городе квартиру, а собственный большой дом, к какому привыкла с детства. И Фугас Понарошку решил: пора, как всех подруг своих, устраивать Нюру на доходное место и выдавать замуж, но так, дабы продолжать им хоть изредка встречаться. А тут из Москвы звонок: отправляем вам принца Тамбукаке, пакостника неимоверного, своими похождениями уже осточертел, а выслать на родину нельзя, у них там очередной переворот, надо подождать, когда произойдёт следующий ― в пользу клики Шараока. Приказали: первое, устроить принца на безответственную и обязательно непыльную работу, ибо на российскую пыль у него почему-то африканская аллергия высыпает; второе, найти гражданскую жену, ибо в Тамбукакии у него есть приговорённая невеста из дружественной клики ― если не женится на ней, останется без поддержки при восхождении на трон; третье, подогнать ему регулярную контролируемую властями профессионалку, а то и двух-трёх, ибо одной женою он ограничиться не может по естественным причинам. И пожелание: обойтись без детей-полукровок ― это чревато в международном плане, да и новые Пушкины высшему начальству не требуются пока, без них как-то спокойнее, привыкли. Скукожильский район почти весь не пыльный, а Гнилоедово и Потёмки ― так в них и двух пылинок в морской бинокль, наверное, за год не сыщешь: такое, из-за сырости, бывает и у нас. И тогда у Пона, в духе времени, родилась политкорректная идея: создать фермерскую межрасовую публичную семью, дабы Непроймёнская сторонка, придёт время, громыхнула сей фишкой на Россию всю. Наивный губернатор поддержал идею. Губернатор, я не исключаю, вспомнил "Хижину дяди Тома" из школьного курса: негр, мол, на то и негр, дабы ишачить на плантациях у белых. Понарошку-то знал о специфическом "трудолюбии" принца, но своего начальника в детали посвящать не стал. Нюра ― неизбалованная девушка от земли ― всегда не по годам трезво на жизнь смотрела. Она и минуты не ломалась: сразу согласилась несколько лет пожить с небелым принцем без белого коня. За эту жертву ей передавались в собственность усадьба, обширные угодья, скот, техника, немалые подъёмные, обещались также субсидии, кредиты и даже списание возможных будущих долгов. Иностранцам сельхозугодья в России не могут принадлежать на праве собственности, а арендовать их они могут. Посему землю закрепили в собственность за Нюрой, а она отдала её в аренду иностранному фермеру ― и вышло по закону. Нюра переехала в Потёмки и здесь стала сожительствовать с непутёвым принцем. Земляки-скукожильчане её крепко невзлюбили. Не ведая сути мероприятия Пона, они считали: Нюрка ― б-дь такая! ― притащила в район первого негра, будто нам здесь среднеазиатов и кавказцев не хватает! Даже здороваться стали не рукопожатием с улыбкой, а издали, кивком. Удивляюсь, начинает кипятиться Пон: почему так много русских женщин продолжают жить с мужчинами, которых открыто презирают? Так и хочется влепить дуре пощёчину и спросить: а ты-то кто сама, если живёшь с дерьмом?! И Нюрка туда же: согласилась пожить с негром, миллионершей стала, а сама знакомым рассказывает о нём неприглядные истории, зачастую вымышленные кем-то. Ну, не дура?!

― И прозвали её за это Кофемолкой! ― возбуждается Понарошку как-то уж даже не по-пьяному, а по-травлёному. ― Теперь обидно ей стало за себя, а мне ― за неё! Родня, братья от Нюрки тоже отвернулись: б-дь ― и всё тут! Остракизм ей от народа полный! Посуди, Бодряшкин: живёт на отдалённом хуторе, в нечистом месте, на болоте. Играла в хорошем любительском театре, на конкурсах побеждала, я её по стране возил, на море. А сейчас собирает грибы поганые, травки сушит... ― не продохнёшь. Становится ведьмой! Метлы не хватает. В округе её уже все боятся. Здесь ей теперь жизни не дадут ― придётся уезжать... Нет, какая гадость, эта мухоморная настойка!..

― А спишь с ней? ― спрашиваю из ревности: вырвалось непроизвольно.

― Давно уже не даёт... Да и не больно лезу. Противно, друг: брезгую ― после негра! Как представлю... ― нет! Он сейчас опять лечится: привёз трепака из своей Лумумбы... Вот я ― я! ― на чёрную не полезу никогда! Брезгую, понимаешь, друг? С политкорректностью не переспишь. А любой негр... летит как шмель на белые цветочки.

В Намибии и ЮАР блондинки без предрассудков делают себе одним местом целые состояния! Ещё этот... как его... Лумбакака встречается в Скукожильске с Нюркиной подругой, Златкой ― вот та профессионалка. А ты оглянись, друг: контора сегодня Нюрке всю мебель в доме переставила... Кровать, видишь, Нюрка в новое место приказала передвинуть. И застелена совсем не так, как было вчера... И подушка теперь одна... Представляю себе, как устала Нюра быть Кофемолкой... Я сам не ожидал, что моя затея с фермой закончится так быстро и печально... Принц лежит в перине или шляется где-то по России, а она пашет с утра до ночи... И ведь её не любят все, обижают все, все-все кругом, кроме меня... Как вовремя увозят Лумбакаку! Теперь откроем в Потёмках клуб...

На ферме ― клуб? Надо прояснить! Оказалось, угодья соседней деревни Блядуново откупил закрытый охотничий клуб. В Блядуново на берегу прекрасного большого, в три километра длиной, озера с хорошим дном и чудо-рыбалкой когда-то располагался пионерский лагерь "Заря". С началом перекройки его отдали какой-то недолговечной демократической партии под якобы спортивно-оздоровительную базу. Демократы оказались романтиками ещё теми: переименовали лагерь в "Свободу", и на западные вражеские деньги принялись оздоровлять своих молодых активистов. Однако запасов прочности у лагеря хватило ровно на один летний сезон: постройкам, инвентарю и прилегающей природе был нанесён такой сокрушительный урон, что блядуновским мужикам ничего не осталось, как только осенью разобрать по дворам остатки от спальных корпусов, столовой, складов и спортплощадок, а мебель уже не пригодилась даже в топку. Фактически от лагеря сохранились только подземные железобетонные хранилища для овощей и картофеля, да подходы к озеру ещё не заросли вербой и осиной, но формально оставалась вся территория, местами как бы даже с загородкой от скота. Эту-то разруху на конкурсе гос-имущества неожиданно для всех и приобрёл никому в Непроймёнской стороне неизвестный хедж-фонд "КЛОП": "Компания любителей острых приключений". "КЛОП" организовал в Блядуново охотничий клуб ― и жизнь в деревне резко изменилась. Война или мир? Конечно, мир и взаимопомощь! Клуб богатый, колхоз бедный ― поможем соседу! И клуб взялся тянуть колхоз: выплатил его долги, раздал незаработанную зарплату, подвёл газ и стекловолоконный кабель, построил котельную и пожарку, пробурил скважины, провёл канализацию и водопровод, заложил вертолётную площадку, лодочную станцию... ― отстроил всю инфраструктуру. Вскоре имущество банкрота-колхоза перешло к клубу, и тот законно посадил своего председателя ― Стерфь. Она за одну зиму добила нежизнеспособный колхоз: трудоспособных забрала в клуб, остальных выгнала, оставив без работы. Свои земельные паи блядуновцы продали в клуб, а тот, ссылаясь на вековечную неурожайность и нерентабельность, смог блядуновские земли сельскохозяйственного назначения перепрофилировать в охотничьи угодья. Благодаря коротким простым и разумным объяснениям Стерфи, всё местное начальство и его народ как-то разом поняли очевиднейшую вещь: где растёт клюква, там не растёт пшеница! И облегчённо вздохнули: их мучитель-колхоз, наконец-то, в бозе почил. А сегодня в Блядуново есть всё для особливых развлечений, принятых в кругу любителей острых ощущений на лоне матери-природы. Особливость же восходит к традиции местных жительниц ― с пристрастием и даже с каким-то отчаянием "давать" всем, кто попросит, как принято у народов в заполярной тундре, пока свои мужья-артельщики на отхожих промыслах или браконьерят.

Я бы тебя в Блядуново свозил "отдохнуть", клянётся совсем уже плохой Понарошку, да не сезон. Клуб принимает отдыхающих членов только летом и зимой. В межсезонье не проедешь: семнадцать километров убитой грунтовки ― только на гусеничном вездеходе или танке, у кого нет вертолёта. Дорогу нарочно не хотим отсыпать, боимся привлечь лишнее внимание к Блядуново. Местные жёны и дочки активно участвуют в работе клуба ― название-то деревни совсем не случайное, обязывает держать историческую марку! Деревень с таким названием по всей России почему-то осталось раз и обчёлся, хотя с таким содержанием ― попадаются частенько... Мужчины гордятся трудолюбием своих жён и дочек. Кто против традиций, тех из Блядуново тихо "уезжают". Блядуновские жёны после вечерней дойки не пялятся тупо в телевизор, не шляются по непрошеным гостям, а наряжаются и идут в клуб работать. Они трудятся горничными и массажистками, дочки ― официантками, а бабы с педагогическими способностями обучают школьниц из Скукожильска. Интуристов сюда на пушечный выстрел не пускают ― берегут генофонд местного народа, редкостный его разгульный нрав.

Я, русофильский читатель мой, тоже замечал: иностранцы одним своим присутствием начисто портят русским отдых.

Теперь, вижу, Пона уже серьёзно повело: с подозрением озирается поверх шкафов и на углы:

― Нехорошо мне... Будто за нами следят... Может, контора понаставила "игрушек"?..

Через стакан водки и кошка видится тигрой! Пора министру двигать домой. В окне темнеет, опускается туман и холодает. Тут и Нюра приходит со двора. Она прощается, тихонечко с иронией вздыхает, а потом смотрит вослед плетущему зигзуги Пону, коего, прихватив за бок, крепкий прапорщик ведёт на погрузку к джипу...

Позже Нюра снова накрывает стол: садимся чаёвничать с вареньем. Доносятся мне в уши деревенские с непривычки звуки: Сотер ворчит и гремит цепью со двора, мычит сама по себе корова из сарая, скребёт мышь ― пришла с лугов в тёплое подполье на зимовку... Ладно, пусть скребёт, лишь бы обошлось без мышиной лихорадки! А то с одного задания с водочным градусом ползком вернулся!

Смотря за расторопностью своей хозяйки, ощущая её рядышком совсем, я лелею мысль об исполнении супружеского долга! Надо прояснить! Тогда предлагаю уместный тост:

― За российский театр и за нас двоих ― исполнительных актёров! Театр двух актёров! Дабы хватило нам таланта и желания вжиться в образы супругов ― и никто вживлению не помешал!

Сладостен тихий шелест,

когда гладишь упругую попу...

Как я своей хайку не попал! Забрал слишком легковесный тон. Рассчитывал прокатиться на Нюриной иронии к ситуации с очередным назначенным мужем, со смешно замухоморившимся Поном ― и не попал!

― Мне уже никто не может помешать... ― как бы сама себе отвечает Нюра, внезапно побелев.

Она машинально чокается, выпивает и надолго умолкает. Я пробую загладить, бью себя в грудь, мечу слова, но всё мимо: Нюра, опустив лицо, думает о своём. После ещё двух рюмок хозяйку вдруг прорвало: едва не плача, принялась мне изливаться. Выслушать исповедь поддавшей женщины ― это, сердобольный читатель мой, почище стонов из-за двери зубного кабинета. Какой она была и какой стала с этим мужем! Монотонно пролетают годы. Пустые хлопоты. Даже её имущество ― поссорься она сегодня с начальством ― и то в любой день могут отобрать. А в телевизоре совсем другая жизнь! Кто все эти люди на экране? чем заняты? зачем? она не понимает их забот! Со слезой в глазах и голосе рассказывает мне, как местные женщины-одиночки за тракторную тележку ворованной соломы ложатся под пьяных бригадиров. Врачей нет: болезни переносят на ногах, работают, пока не упадут. В Гнилоедово понаехали среднеазиаты: техники не знают, портят, вместе с ними появились в скверике и даже на самой площади у конторы совхоза разбросанные одноразовые шприцы. Молодёжь работать не хочет: пьют, дерутся, колются, жгут всё, ломают... Совхозный парк и трибунку стадиона в щепки разнесли. Кто хочет спастись, уезжает в город. Сама связалась с Тамбукаке по нужде, из желания помочь калеке-отцу и избежать грозящей нищеты, и со временем, ― зависимости от друга-благодетеля, коего бесконечно уважает и даже капельку ещё любит, но уже скорее в благодарных воспоминаньях, а не в натуре, ― давно уж ей не семнадцать лет... А этот виртуальный фермер... "Лючи бить галёдни, чьем усьтали", ― передразнивает Нюра своего сожителя. Да и что может сделать фермер, живя в одиночку на отшибе? Занесёт дорогу снегом ― нужно вызывать два бульдозера, потому что один может сесть, другой его вытащит. Один фермер что ли сядет сразу за два бульдозера? Разорваться ему пополам?

Нюра категорически не хотела ребёнка от Тамбукаке: начиталась о полукровках всяких страхов. Полукровки теряют этническую определённость и из-за этого часто не признаются обеими расами за своих. Они неустойчивы к болезням родителей и могут пострадать от неизученных факторов: к примеру, потомство тасманийцев и белых оказывалось бесплодным ― вот и гадай! В России чёрный ребёнок ― белая ворона, особенно в деревне. Да и в городе мама белая с ребёнком-негритёнком гуляет на детской площадке, только когда там других мамаш нет: в дождь, мороз и ветер.

А сушить траву и грибы Нюра стала по настоянию Тамбукаке: он якобы рассчитывает сдавать сырьё на фармацевтический завод. Но ни травинки до сих пор не сдал, а хранит всё на своём складе с кофе, куда Нюру не пускает. К чему, не понимает Нюра, в такой глуши морской контейнер кофе в зёрнах ― целых двадцать тонн! Тамбукаке, запершись в отгороженной лаборатории на складе, мелет и смешивает будто бы сорта. Научную работу, говорит, пишет по смешиванию мировых сортов и технике заварки кофе ― не о маисе же ему, принцу, диссертацию писать! Нюра ему ни капельки не верит. Для принца все мы плохи. Тамбукаке ― нахал и чёрный расист. Требует: раз он негр, раз он любит пользовать белых женщин, раз он курит травку, то его везде должны пропускать без очереди, да ещё приплачивать за его хобби и расовые особенности и, главное, чтобы отдали ему "долги" за историческое прошлое колониальной Африки. Политкорректность в его цветном кругу зовётся "милой причудой". Белые ― агрессоры. Почему в новую эру, когда уже давно изобрели чёрный рояль, чёрный паровоз и чёрный "Мерседес", до сих пор так мало чёрных таблеток в аптеках, а в сортирах ― чёрных унитазов? Почему, чтобы лечить важные и уважаемые всеми болезни, белые люди в неполиткорректное время изобрели белые таблетки, а в насмешку над нами, чёрными людьми, выдумали один только активированный уголь, поглощающий газы в кишках? Даже красных и жёлтых таблеток на планете гораздо больше! А разве красные индейцы и жёлтые китайцы для мира важнее, чем чёрные африканцы? Если ты белый, то должен испытывать стыд за своих предков, угнетавших чёрных рабов, должен повиниться и просить прощения у потомков тех рабов. Ото всех требует подачек. Как цыганка. Тамбукаке даже в православие лез за новым куском. Но суровые верующие вениками и швабрами вытолкали из монастыря православного африканца как "новостильника"... Ища лишний кусок, принц даже начинал писать статью: "Пушкин ― любимый поэт тамбукакцев". Но за шесть месяцев писательских трудов в файле сохранилось только название.

Сам лежит, паразит, целыми днями, слушает музыку. Где-то раздобыл запись "Сна негра" ― модной в начале XX века песенки, с барабанами: половые ставили в московских ресторанчиках средней руки. Ещё барабанов на Жабьем не хватало...

Но Нюра терпит, ждёт скорого конца...

Да, быть афророссиянином очень интересно: халява, скины, любительницы острых ощущений, тяжёлый наркотик, суд...

Даже в исповеди, скребущей по сердцу, Нюра видится мне в ореоле уютной располагающей хозяйки. Неведомое счастье ― посиделки с нею. Я всё-таки собрался с мыслью и перевёл разговор на искусство и культуру. "За сладким утешимся", ― прикидываю я, любуясь порозовевшей Нюрой. Скоро пошли шутки, взгляды, касания, грудные смешки и вообще. Мелькнула, наконец, готовность Нюры к розыгрышу авантюрного сюжета... Мамынька родная, кем б ты ни была: как же эта девушка может смеяться, мести подолом, заводить глаза, облизываться, жмуриться, с придыханием шептать, крутить пальцем у височка кренделя!.. Это я ещё томные вздохи опускаю! Если бы не этот запах кофе!..

Наконец, включили музыку. Нюра совсем повеселела, голос серебряным колокольцем зазвенел. Нюрин смех, оказалось, не просто манит меня, а сердце бередит. Строгое благодушие хозяйки, умно обустроенный уют ― вот же моя старинная мечта!

Пора переходить с "женой" на ты!

― А есть у тебя белое платье?

― А то! Для бала, длинное, до пола. А как шуршит!..

― Надевай! Будешь невестой! ― говорю в надежде, что со сменой обычной одежды на праздничный наряд Нюра вдохновится.

― А женишься?

― Так точно! ― вырвалось непроизвольно. ― Ты-то выйдешь?

― Эх, Бодряшкин, добрый ты мужик. Ладно, жди, я нескоро...

Чувствительно задев меня бедром и проведя ладошкой по квадрату макушки, уходит в спальню.

Пока Нюра перевоплощается в образ невесты, слышу, как гудит газовый котёл на чердаке. Топи, топи батареи к первой брачной ночи!..

Глава 5

Новые челобитчики

Как офицер контрразведки, описание дальнейших посиделок с молодой женой я деликатно опускаю... Спецом для вас, баловливый читатель мой, замечу: романтика границ приличия не переступила.

Потом Нюра, облачившись в домашнее и мурлыча песенку под нос: "Жёлтый лист осенний вьётся в небесах. О тебе мечтаю я в своих мечтах..." ― собирает со стола. А я знаю наперёд: после танцев-обжиманцев нескоро успокоюсь! Опять же непривычные деревенские шумы, проклятый запах кофе... Пойду-ка, продышусь на сон грядущий или... на первую брачную ночь ― как повезёт. Вышел, босой, в прихожку: там, у порога, на половичке, одна пара сапог резиновых, а портянок и носков рядом совсем нет, или я в темноте не разглядел. Влез в сапожки свободно без портянок: что мне ― вернусь сразу, как замёрзнут ноги. Во дворе накрапывает мелкий дождик ― равнодушно, тихо так шуршит, будто я только что в бальном платье девушку за талию не обнимал. Сотер кинулся ко мне: мечет не одним хвостом, а и всем задом, шумно нюхает и обтирает сырым своим боком знакомые сапоги хозяйки. Эх, опять забыл прихватить кусочек для просящих, как тогда, на кладбище "Шестой тупик" с Марусей. Вот, домашний читатель мой: как ни своих детей, ни домашних млекопитающих животных не имеешь, так мысль о куске для страждущего выпадает из квадратной головы. Опять подкачал жених Бодряшкин! Ногти перед вояжем постриг, даже на ногах, а вот подарка для жены не удосужился найти! Да, "тупик", Маруся... Сейчас она в Австралии, тренирует университетскую команду. Там солнце и весна. А я в Потёмках, в мокрых сапогах... Как тут не загрустишь!

Настроение резко падает, что для меня совсем не характерно. Одно утешает: комары закончились, можно прогуляться к озеру, на луг и в лес худой...

Отвязываю пса и выхожу за калитку. Направо ― тучи низкие подсвечены фарами машин и прожекторами, оттуда несётся отдалённый моторов шум: кладут аврально в дождь асфальт. Во фронт ― темнеют какие-то постройки, за ними некошеный выгон и туман. Налево ― чёрный лес обкладывает взгляд невысокой стенкой, туда утекает узкая дорога типа гать, то есть сплошной настил из брёвен, уложенный по связкам хвороста ― фашинам. Гать давно разбита, задавлена в землю машинами и тракторами, в провалах настила рябит от брызг и разводов тускло освещённая вода. Тогда ступаю на уцелевшие брёвна гати. Сотер, кося на меня глазом, лениво, верно для отчёта, побрехивает в темноту. Прислушиваюсь задним ухом, как вдали на дороге гудит работа ― запомню направление движения по гулу. Зябко, сыро, мурашки по коже побежали. "Уж небо осенью дышало..." ― пришла на память строка Солнечного Мурашки ― Александра-нашего-Сергеича, его невозможно бывает мне читать без мурашек по коже.

Захожу в лес. Теперь колея едва видна и ощутима. Сотер убежал трусцой домой: он без сапог, и у него своя работа, не до любительских прогулок по ночам. Моросьня усилилась, каплет с крон, промозгло ― бр-р-р! Гать сменилась фашинником, тоже продавленным и старым. Фашинники устраиваются в виде настила из связок хвороста, уложенных на продольные лежни и прижатые по бокам жердями. Фашинник и фашист имеют общий латинский корень: фашиной назывался у римских вояк пучок прутьев. Если в этот пук засунуть топорик, выйдет фашистский символ охраны. Тоска вдруг напала смертная: топтать во тьме гнилой хворост в сыром лесу и вспоминать поющих фашистов из солнечной Италии! Да и фашинник из-под ног, похоже, куда-то провалился... Или я, не чуя ног, уже внизу охолодев и крюча пальцы, сошёл с него? Здесь, в чаще, лес мне особливо стал засаден и неприятен своей корявостью и пущей мрачностью, своей дырчатостью и угольчатостью мест: ни единой радующей глаз овальности и завершённости конструкций, одни ямы и чернильные кляксы под ногами, да чудятся норы под корягами, да мерещатся жилища всякой нечисти и зверушкины могилы в межкореньевых зёвах трухлявых пеньков, а гнилью, трупами деревьев пахнет даже сильнее, чем опавшей листвою и травой. Кругом тяжело лежат стволы деревьев: расщеплённый бурелом и трухляк с сердцевинной гнилью ― им большого ветра не нужно, дабы упасть и замереть. Ноги скользят по грибной слизи на подстилке, ветки цепляются и норовят хлестнуть...

Почему жизнь моя сложилась так? Бреду вот ночью, в дождь, в запущенном лесу, один на всём чёрном свете! Да по такому фашиннику и пушкинский леший бродит, только крепко подумавши четыре раза. Или позвонить Патрону? Понарошку? А что им скажешь: помогите, мол, температурю, а сам без портянок, и заблудился, как последний дурачок. Нет, я не дурачок! Хотя вполне мог стать...

Припомнился Сломиголовский мой приют... Только и радости было, когда приезжало изредка начальство. Тогда выходило нам послабленье: обмоют лишний раз, кого отвяжут от кровати, уколов не кололи, с лиц младенцев отклеивали пластырь, коим залепляли резиновые соски в плачущих ртах при связанных руках... А что, броситесь спрашивать вы, сердобольный мой читатель, что если ребёнок болен: на день мочится и поносит четырнадцать раз, а его пеленают от силы трижды? А то: заживо гниёт в кроватке! Я и тот запах опрелостей детских, кажется, помню до сих пор: он куда похуже будет, чем сейчас на лесной подстилке ― от гниющих растений и грибов. Вот Лев-наш-Толстой помнил себя шести месяцев отроду. А я себя воспоминаю, наверное, ещё шестинедельным ― так хотелось жить! Иди, попробуй, выживи брошенным в Сломиголовске! Пока отказничков определят в дом ребёнка, они находятся в больницах, иногда по многу месяцев и даже лет. Дети нередко часами лежат мокрые, холодные, обкаканные и вообще. Кожа на попах описанию не поддаётся. Это, конечно, не всегда вина персонала: больно уж много непутёвых родителей воспитало государство, а признавать за собой сей грех не пожелало, ― вот на всех и не хватало нянь. И потом, уже в детдоме, у нас, отказников, вся неосознаваемая надежда была только на местное начальство. Мне в инкубаторе везло: ума хватило на рожон не лезть, читать начал рано, прямо как Максим-наш-Горький, и, хотя читал сначала с ветерком, зато потом всем нутром втянулся в невесёлые сюжеты русской жизни, усвоил их и благодаря, наверное, опыту из книг со всеми благополучно уживался. Меня почти не кололи, не вязали и не били, как многих малышей, и не сделали ранним дурачком. Пусть-ка эти санитарки, няни, медсёстры "из народа", пусть-ка попробуют своею низкою зарплатой оправдаться передо мной за младенцев-отказничков, обихоженных их заботливыми руками до смерти, до хроники или до увечья! Да, увечья! Из кроваток берёт тётка троих-четверых за раз ― и одного вниз головой на пол уронит. Когда я из малыша дожил до мелких, мне дико повезло: в Сломиголовском инкубаторе я стал витриной ― представлял собою образцового питомца. Меня, как иных детей, с десятилетнего возраста не продавали педофилам на вечерок-другой, не сдавали им в аренду на выходные дни или на "каникулы" и спонсорские поездки на теплоходе, или в деревню "на парное молочко", или в столицу на загородную дачу, и проч. ― педофилы на выдумки хитры, особливо иностранцы. Ещё важно: я не был ябедой, и старшие пацаны "наказывали" меня редко. Один серьёзный эпизод всё-таки случился. Только вам, меценатствующий читатель мой, расскажу о нём ― в благодарность за помощь, от имени всего брошенного мелкого народа...

В полном соответствии с характером окружающей природы Сломиголовский детдом ― это страшный инкубатор для суровых, диких, заброшенных детей. Был у нас пацан по кличке Прыщ. Что-то у Прыща с гормонами было не в порядке: вся его дебелая физиономия, грудь и руки, сколько помню, вечно были покрыты коростой, струпьями, а то и яркими малиновыми пятнами и прыщами, кои он нещадно, до крови, раздирал ногтями; прыщи были либо с белыми зреющими макушками, либо с выскобленными кратерами, а свежерасцарапанные прыщи кровоточили и очень дурно пахли. К пятнадцати годам Прыщ сделался подонком законченным и психопатом с обострённо садистскими наклонностями и вообще. Как-то он поймал кошку интернатской кастелянши, долго мучил рыжую кошару, затем повесил её на перекладине футбольных ворот и уже окоченевшую за хвост привязал к ручке двери на складе макулатуры и старой мебели ― вотчине добрейшей тётки. По двору интерната Прыщ выхаживал точно бойцовский петушок, задрав голову и как бы немного утомлённый, и приспускал с плеч пиджачок ― всегда чистенький и расстёгнутый небрежно. С барской замашкой лез во все дела "баторов", прыгал даже на "силачей", когда был уверен в поддержке своей свиты. Ради авторитета среди пацанов Прыщ всячески избегал интернатского начальства, старался быть "как все". Но хотя Прыщ дерзил руководству и часто, завираясь, рассказывал пацанам о своих подвигах в части проделок супротив начальства, директриса интерната поддерживала его как неформального лидера и даже выделила ему отдельную комнату для проживания, тогда как все остальные "баторы" обретали в казарме. Проверяющим наш инкубатор товарищам, если персонально донимали, Прыщ, как вызов, бросал в лицо: "Вам никогда нас не понять!" "Баторы" боялись Прыща даже трезвого; его опасались даже "силачи" и те, кто числился в его свите. А когда Прыщ бывал пьяным, пощады, "баторы", не жди! Особливо изгалялся Прыщ над мелкими: насиловал девчонок и мальчишек, изощрённо бил, издевался, мучил, заставлял делать срамные гадости, пить свою мочу и есть кал, вылизывать подошвы ног, воровать для него, пакостить другим "баторам", воспитателям и физруку. За пределами интерната "отдыхал" Прыщ так: ставил кого-нибудь на четвереньки, на "четыре кости", садился ему на спину, устраивался поудобней, закидывал ногу на ногу, пердел старательно, закуривал, пепел стряхивал на своего "пони", бычок тушил о его загривок. После "отдыха" назначенный стульчик вылизывал Прыщу ботинки.

Уж воображения на пакости у Прыща хватало! Особливо, когда имелись зрители у его забав. После жалоб от пострадавших мелких "баторов", случалось, Прыща наказывали, а физрук, как бы от имени администрации, даже бил его неоднократно. Но это лишь озлобляло Прыща и сподвигало на скорую ябедникам месть.

Как-то раз, зимой, я играл во дворе в компании двух таких ябедников ― сестры и брата Чумавых. В ту пору мы были мелкими прасолами: лет по девять-десять. Старшие пацаны зимами частенько заседали в нашей угольной котельной, она стояла немного на отшибе. Здесь они курили, пили самогон или брагу, кои у добрых сломиголовцев выменивали на украденное в инкубаторе имущество, а летом ― ещё и на живых раков; их мы ловили в озере за городским кладбищем, в раколовки с убитыми бездомными кошками и собаками в качестве приманки. В котельной часто и вершили суд над провинившимися "баторами": сцапают кого ― и на цугундер, жарить у котлов. В тот злополучный день интернатской братве не хватило самогону. Прыщ рассвирепел и, само собой, захотел поквитаться со стукачами: послал за Чумавыми своих пацанов из свиты, а те притащили заодно и меня. Я-то перед Прыщом в ябедах был не виноват и ничуть не забоялся, а вот обоих Чумавых, в предчувствии расправы, обуревал дикий ужас: они едва держались на ногах и, скрестив руки на животе, жались бочком друг другу и не решались даже скулить.

Уголь в топку подавался в небольшой чугунной вагонетке, подвешенной двумя цепями с крючьями на концах к железной балке, идущей под самым потолком. Вагонетку пацаны отцепили и опустили на пол. Цепи с крючьями слегка качались, позвякивали и имели пыточный вид. С братца Чумавого Прыщ стащил куртку и шапку и напялил на его голову какую-то белую тряпицу:

― Это, Чума, твой гребешок! Ты у меня давно петух: будешь кукарекать!

Чуму посадили в вагонетку. Он осуждён был приседать на корточки, становясь невидимым для братвы, а потом высовывать голову, кукарекать и снова прятаться. А один пацан-доброволец, с совковой лопатой для угля, стоял напротив вагонетки и в замахе ждал, когда высунется голова, дабы прибить горластого петуха, кой якобы мешал братве сладко спать. Первых раза три-четыре голова Чумы успевала прокукарекать и скрыться, и деревянный черенок лопаты гулко ударялся о железный бок вагонетки. Прыщ стал растравливать палача: эх, мазила! Тот и сам уже порядком разозлился, и когда голова петуха, прокукарекав, опять успела вовремя нырнуть, он со всего размаху намеренно ударил совком по пальцам левой руки Чумы, державшегося за край вагонетки. Мелкий истошно закричал, вскочил и попытался выброситься из вагонетки через другую боковину, но палач, уже не владея собой, частыми ударами и тычками ребром лопаты принялся забивать Чуму в вагонетку ― и тот осел в неё с головкой. Прыщ совершенно разъярился: это что ― бунт?! Он выплюнул сигарету и сам взялся за лопату, замахнулся над вагонеткой:

― Чего прячешься в курятнике, Чума! Утро на дворе! Кричи, петух, кукареку! Ну!

Какое-то время из вагонетки раздавались только всхлипы, шорохи и стоны, затем появилась правая, небитая ещё, рука, взялась за край, сорвалась, опять взялась, напряглась... Прыщ тоже изготовился:

― Ну!

И как только появился над краем вагонетки тряпичный гребешок, ударил по нему лопатою ― плашмя. Странный тогда звук разнёсся по котельной... Рука Чумы исчезла. Когда гул в моих ушах стал отлетать, услышал восклицания довольных зрителей:

― Хорошо попал! Так ему! Предатель! Вытаскивай его! Ха, пацаны: а гребешок стал красным! Теперь Чума правильный петух! Давай сестру! Курицу тащи!

Пацаны вытянули Чуму из вагонетки: тот сам не шевелился, изо рта, из носа и ушей выползала кровь. Тогда отволокли Чуму к кирпичной закопчённой стенке, бросили, затем хором, прицельно и как бы соревнуясь, стали мочиться на него ― смывая кровь с лица и стремясь попасть в открытый рот...

Тут, никто не ожидал, сестрёнка-Чумиха, стремглав кинулась к дверям и выскочила из котельной. Команда взвилась:

― !!!

― Наябедничает физруку!

― За курицу ответит этот! ― провозгласил Прыщ, ткнув мне в грудь черенком лопаты. ― Сейчас узнаешь у меня, как с предателями знаться! А петуха ― на шлак: пусть пёрышки согреет!

Я попал! Кто жизнь прожил с квадратной головою, тот меня поймёт! Слишком быстро кончилась расправа над Чумой: Прыщ не насытился и жаждал новой крови. Чуму перетащили и бросили на кучу неостывшего шлака, кой недавно рабочий-кочегар выгреб из печи горящей. Одежда на Чуме сразу стала парить, и в котельной мочой запахло. Пацаны снова подвесили вагонетку к рельсу, а Прыщ триумфально объявил меня паршивым козлом и присудил с разбегу бодать вагонетку, дабы её раскачать на цепях и опрокинуть: бодай, козёл, пока не опрокинешь! Раздели меня, связали руки за спиной ― бодай! Для придания разбегу ускорения один пацан бил меня лопатой по заду, по ногам и по спине ― куда, в общем, попадёт. Само истязание я не помню. Физрук, проведший следствие, позже рассказал: не удовлетворившись силой моих самоударов, пацаны связали мне и ноги и тогда подняли моё лёгонькое тельце и, раскачивая, как таран, стали бить головой в бок вагонетки, раскачивая её по всё большей амплитуде, как качели, но так и не смогли чугунную вагонетку опрокинуть: не хватило им, пьяным и развесёлым, слаженности в работе...

Очнулся я лежащим на полу ― от крика. Это дурным голосом завопил Чума: его одежда прожглась местами и дымила. Кусочки горячего шлака, наверное, попали на тело под одежду, Чума сломанными пальцами не мог их вынуть и катался по полу у печи. Я сел и сначала ничего почти не видел. И так в котельной темновато, а тут ещё что-то липкое густое застилало глаз. Провёл рукою по лицу...

Вы, бесстрашный читатель мой, видели перед глазами свою ладонь, всю залитую собственною кровью? В такой момент домашний ребёнок первым делом, в ужасе и страхе, мнит: что теперь мне будет? Он боится маму или папу ― за пролитую кровь непослушанья, за изодранную, испачканную одежду и вообще. Иными словами, у домашнего ребёнка преобладает страх инстинктивный. Мне-то бояться было некого. У детдомовца страх совсем другой: он как у взрослого ― по размышленью, а этот быстро подавляет инстинктивный страх. Я, верно, даже возрадовался: пронесло! Ябедничать начальству, как Чумавые, я не буду ― и Прыщ теперь долго не тронет, ещё и в пример меня всем "баторам" поставит! Уже от одной этой мысли ободрившись, поднялся кое-как, стащил Чуму со шлака, стал выкидывать дымящие куски из лохмутов прожжённой одежды, но весь шлак затушить не смог. К испарениям мочи добавился запах жареного мяса. Чума опять потерял сознание... Тогда я поднатужился и отволок краснокожего Чуму во двор, опустил тело в незатоптанный ещё снег, присыпал и даже повалял. Тут примчались физрук и кочегар...

Чуме-то что: обыкновенное сотрясение мозга, переломы, ожоги, гематомы, шок болевой... ― кто из "баторов" их миновал! А вот с моею головой приключилось нечто: кости сдвинулись и срослись уже совсем не так округло, какими были от рожденья. После "оквадрачивания" головы ночами стали присыпаться мне кошмары: обыкновенно, в типовом кошмаре, я вроде бы присутствую в сюжете, только сон будто совсем не обо мне, и непонятно ― кто я, что я, где я...

...Да, где я? Где дорога? То ли фашинник кончился, то ли я, задумавшись, сошёл с него? Кабы опять не ступить, куда не след! А то с одного задания с волчьим капканом на ноге вернулся...

От одной мысли, что бесповоротно заблудился, мои конечности сразу отсырели, и нутром ощущаю: весь продрог! Зачем поленился шерстяные носки найти? Нюра сама вяжет, значит, должны были носки лежать в прихожке, а поверх них натянуть бы полиэтиленовые мешочки... Впрочем, за полчаса далеко не мог уйти. Тогда рекогносцируюсь, как учили. Лес вкрадчиво шумит: ветра нет, одни лишь тихонько шелестят ветки в кронах под каплепадом мелкого дождя, а звуков машин с дороги не слышно вовсе. Достойный моего Патрона парадокс: кому-то в России всегда выходит плохо ― даже когда асфальт в дождь не кладут!

Тишина, будто лес оглох... Мерзкая трухлятина под ногами; увязаю по колено, мерещится отовсюду гибельный испод. Ещё мне здесь не хватает Вия, неистовой прущей подземной силы, ― местечко и время для него как раз. Да ну, премьер-майор Бодряшкин: где только твоя не пропадала! Интуицию призвав, стал нюхать воздух. Чу, вдруг от лесной подстилки потянуло на меня сырой махрой! Здрасьте вам!

В лесу махорку рассыпали только партизаны, дабы служебные немецкие овчарки из погони не взяли след! А сегодня, может быть, и террористы сыплют?! Прислушиваюсь уже до звона в ушах и треска в мозге... Так и есть: будто голоса из-под земли! Чур меня! Курящий Вий или ещё одна говорящая могила? Холмиков во тьме не видно ― одни чудятся ямины. Партизаны?! Но партизан, скрывающихся от государственных собак, в неоккупированной стране быть не должно. Тогда засада! Террористы! Бодряшкин, бди! Имеешь перед носом засаду на высочайшее начальство! Один раз в истории России выбрали себе достойное начальство ― и то норовят убить и закопать! "Бесшумною разведкою ― тиха нога ― за камнем и за веткою найдём врага", ― черпаю бдительность из Владимира-нашего-Маяковского. Тогда вынимаю телефон, собираясь доложить куда след, но сигнала нет! Не то чудовищные помехи, не то "службы" вырубили даже спутниковую связь. Теперь уже из-под бурелома явственно слышу голоса: один из них, кажется, звучит остуженным тембром могилы с "Шестого тупика". Где моя всегда и ко всему готовая помощница, Маруся?! Или, хотя бы, её биту мне сюда!.. Всегда мы так: труба зовёт, а нет готовности к труду и обороне! Но я справлюсь: Бодряшкина не доводи! Мне главное сей миг вспомнить текст из "Справочника пехотинца". Именно главу "Окружение и уничтожение партизанских баз и отрядов". Самое важное в такой операции ― это окружение партизан. Теперь мотай на ус, начальствофильный читатель мой. Есть три основных способа уничтожения партизан при окружении. Первый ― равномерное сжатие кольца окружения. При этом все окружающие силы движутся по направлению к центру кольца окружения. Движение осуществляется перекатами ― отдельными группами солдат. Второй способ ― "молот и наковальня". Часть окружающих сил занимает оборону, а другая часть пытается своими активными действиями заставить партизан отступать в направлении занятых окружившими частями оборонительных позиций. Третий способ ― действия клином. Завершив окружение, специально выделенное подразделение окруживших осуществляет удар с целью расчленить порядки партизан на более мелкие участки. После этого их уничтожение продолжается с использованием первых двух способов. След предусмотреть: партизаны будут вырываться из окружения, ударив в слабом месте или воспользовавшись разрывами в позициях окружающих. Например, подпустив цепь противника, партизаны гранатами пробивают в ней брешь и уходят. Или, не вступая в бой, разобьются на малые группы и просочатся. В задачке по ликвидации партизан много неизвестных: ложные базы, ложные тропы, туннели, минные поля, ловушки, засеки, схроны, даже туалеты партизанские устроены с прицелом. Наши партизаны ― хитрющие ребята, с опытом поколений за плечами и вообще. Могут на раз-два устроить мне базу-ловушку: противника специально выводят на такую базу, скуют его здесь боем с небольшим гарнизоном, а основными силами ударят по окружившим извне, в спину, или проведут контрокружение даже!

Какое, впрочем, окружение и контрокружение на больную голову ― я ж один! И что?!

― И один в лесу воин! ― как заору тогда на темнотищу: вырвалось непроизвольно.

Тогда пошарил под ногами, выломал коряжину покрепче для устрашающей атаки и, размахивая ею над головою, лезу в самую чёрную чащобу, откуда слышал голоса. Кричу, как учили:

― Сдавайтесь! Вы окружены!

Только, понимаю, выходит у меня неубедительно и тихо: сырой захламлённый лес мою угрозу, как вата, гасит. Лезу с корягой на невидимого врага и тут спотыкаюсь о кривой пенёк, врезаюсь носом прямо в землю и ― мамынька родная, кем б ты ни была! ― земля разверзлась, и я своей квадратной головою вниз лечу, в подземелье, в самую сиречь могилу. "Вот и конец!" ― мелькает утешительная мысль. А в уши трещат ветки, лицо залепляет мокрая листва, в загривок сыпет мусор...

И вдруг повис вниз головой: застряли сапоги в корнях где-то наверху, а чьи-то сильные руки тянут меня книзу, хлобуча телогрейку на самое лицо. Тогда мокрый мусор сыпет мне уже и на оголённый торс и под трусы и забивает ноздри, уши... Я в ознобе, весь в мурашках, сбивается дыхание, клинит в глотке бранный крик. И что, подвешенному тушкой, прикажете мне делать? Драться! Стал вырываться, дабы сначала подтянуться, а уж потом... ― и тут я выпадаю из Нюриных сапог... Вот, предусмотрительный читатель мой, что значит ехать на задание в район без своих портянок!

― Опускай, опускай... Осторожней! Переворачивай, ― слышу голоса. ― Не из оцепления: сапог, гляди, резиновый, пахнет свиным навозом. Местный пьяница! Или грибник заблудился. Или беглый. Или как мы... ― Ставят меня на ноги, держат, оправляют, стряхивают землю, как с незадачливого манекена. ― Ты откуда на наши головы свалился? Хорошо не спали... Смотри: босой! Маресьев-два, мать его! Ты кто?

Ожидаю лютой смерти: пытать, конечно, будут! Войны нет, а пытают по-военному! Уже для палачей я ― Маресьев-два, хорошенький зачин! Только я, считай, ничего сверхсекретного так и так не знаю: буду смело врать! Я не труслив, но избегаю опасных обстоятельств.

В крайнем случае, выдам один государственный секрет: что у наследного принца Тамбукакии хронический трепак. Однако рот мне не затыкают кляпом, рук не вяжут... И мусор на макушку не сыпется уже... А когда я начисто продрал глаза, вижу: стою посреди землянки, тусклый свет двух 12-вольтовых лампочек по проводкам от аккумуляторов, нары двухэтажные по трём стенам ― полвзвода можно свободно разместить, стол из досок, табуреты, а в угол, что потемней, задвинут гроб некрашеный со сдвинутой немного крышкой ― из зёва видны консервы в железных банках, книги, папки, бумага туалетная в рулонах... Температура воздуха градусов тринадцать с половиной. Ясно: я в землянке, не предназначенной на долгое обитание, если сравнивать с кинокадрами из жизни белорусских партизан. А с землянками прусских партизан в дизайне a la Пингвин в Матерках эту катакомбу не сравнить вообще. Два крепких русских мужика. Не террористы, сразу понял: партизаны! Отлегло... Я смелый: партизанить не боюсь! Один тут же занялся починкой "крыши" у землянки, другой усаживает меня за стол и, как заведено, наливает сотку, дабы я пришёл в себя и не охолодел. Я ничего ― и бровью не повёл. Оправляюсь: высмаркиваю землю из распухшего от удара обземь носа и, как русский офицер с правильным понятием ― всё, что налито, должно быть выпито, ― опрокидываю первую до дна. Сразу замечаю облегченье: перестаёт сочиться кровь из ноздри и ото всех видимых царапин ― то-то!

Пока, приободрившись, закусываю для порядка любимой ещё со студенческой скамьи килькой в томатном соусе и жаренной на свином сале картошечкой со сковороды, пока эта странная пара партизан рассказывает вкратце о себе, думаю про себя: а кто такие сегодня партизаны?

Структурированного общества как такового в России нет. То есть нет устоявшихся социальных групп людей, кои могут определённо заявить, чего они хотят, и готовых за свои хотения побороться с властью. То, что пустые головы называют "российским обществом", по сути это толпы "пассажиров без места", кои не способны, даже если вдруг захотят, оказать институциональное сопротивление верховной власти. Ибо у большинства людей нет воли к властвованию, и единственный возможный их протест ― это держать кукиш в кармане и стать по отношению к родному государству "партизаном". Иные скатываются к отшельничеству и анархизму. Воля к власти связывалась у нас исключительно с образом государства, с начальством властным. У него было право править, у народа ― право соединять свободу с бытом. Поэтому при коммунистах свободу народ усвоил не как политическую, а как бытовую. Но быт ― это материальная основа цивилизации, и вот эту-то социалистическую основу в СССР либералы разрушили до основания, а затем... сунули под нос народу кукиш. А без основы все мы ― неначальственные лица ― выходим немножко "партизаны".

Мои партизаны оказались навроде челобитчиков. Заслуженный деятель науки и бывший профессор, доктор исторических наук Продул из Москвы и бывший председатель Блядуновского колхоза Копашня ― герой социалистического труда. Познакомились челобитчики, ясно дело, в больнице Склифосовского: после реанимации лежали голова в голову на соседних койках в коридоре. Склиф ― привычное в демократической России место знакомства лучших учёных и спецов из ненужных высшему начальству дисциплин. При Советах спецы знакомились обычно в санаториях на Черноморском побережье, теперь ― преимущественно в Склифе или ― не повезёт ― в тюрьме. Как в реанимацию попали? Помилуйте, мы все там были или будем ― для российского специалиста это не вопрос!

Пробрались в землянку ещё до оцепления. На газовых горелках разогревают пищу, неподалёку родник ― ночью к нему ходят за водой, посыпая свои следы махоркой. Знают дату вероятного прилёта высокого начальства, но час Х прибытия его в Потёмки им, естественно, неведом. Вечерами принимают "родимую" ― чисто для согрева. Но сегодня государственный праздник ― седьмое ноября, "День несогласия". Отмечаем с самого утра, говорит профессор Продул ― наболело! Революция, по определению, не может быть "согласием". Революция ― это когда народ не может выжить по-старому, а начальство не может командовать по-новому: и случается всеобщий справедливый бунт ― общественная катастрофа. Какое же это "согласие"? С кем сегодня прикажете народу соглашаться: с захватившим власть чуждым меньшинством? Ментальные чужаки, как не раз бывало, уже повелевали народами, хазарами, к примеру, и кончилось это таким сокрушением Хазарского каганата войсками киевского князя Святослава, что от дураков никаких памятников материальной культуры не осталось. Предатели идеалов Октября ломают историческую память русского народа, оскорбляют три поколения строителей СССР, лишают людей традиций и тем прерывают связь времён, загоняют людей в духовное подполье, в партизаны ― и с такою властью соглашаться? Как можно было убить любимый большинством людей праздник жизни ― 1 Мая ― в стране, где страшно не хватает солнца?! Лесные муравьи, красноклопы-солдатики и те из своих щелей толпами вылезают на пеньки ― погреться на весеннем солнышке и сообща порадоваться возрождению деятельной жизни: а вот и мы ― перезимовали, живы!..

Приняли "за несогласие"...

Челобитная от моих партизан есть проект обустройства несогласной страны. Профессор Продул сочинил план устройства новой политической системы, герой Копашня ― экономической. Я умиляюсь наивности русских патриотов: ну чисто детский сад! Либеральное начальство только-только обустроилось и обжилось само, ещё даже детей своих и любовниц не отоварило по полной, а эти тащат проект нового устройства, в коем главным нынешним обустроителям никак не остаётся места. Челобитчики замучились топтаться в приёмных, устали бессчётно посылать файлы и бумагу начальству во все анналы и теперь надеются в публичном телережиме вручить президенту России свой проект о кардинальном преобразовании всей страны от Блядуново до Кремля и надеются ― до вероятного задержания или ареста ― успеть дать интервью в независимые СМИ: тогда, может быть, и проектами заинтересуются всерьёз. Посмотрим! Тут профессор Продул вынимает челобитную из гроба. Мамынька родная, кем б ты ни была! Это ж целая телефонная книга ― по толщине и шрифту! Профессору надо прояснить! Убеждаю университетский наивняк: высокое начальство за один присест больше трёх страниц не читает, больше страницы не усваивает, больше абзаца не запоминает, больше строчки не способно заучить ― не по дремучести от самой природы, а такова специфика мышления начальственных умов. Ерунда, гневится профессор: это всё родные неудобства! Главное: прорваться к телу и вручить публично, тогда проект, как сонмы предыдущих, не сгинет в анналах...

Ну, чему сгинать в анналах ― начальство разберётся!

Слушаю профессора вполуха и думаю: я же, как официальное лицо, обязан доложить ребятам из спецслужб. Ведь эти заслуженные партизаны могут поить меня сладкой водкой и по заготовленной легенде врать, а в соседней землянке напичкан гранатомётов склад, ящики с сертифицированным по ISO динамитом, или для атаки с воздуха, как у бабы Усанихи в Матерках, заготовлены летающие ступы. Да вот, уже мерещится, в углу стоит одна... Или это в темноте берёзовая бочка? А, может, это не я, а они изобрели летающую доску?

Нет, благонамеренный читатель мой, сколько народу прячется в лесах! И в особливом почёте у новой партизанщины всё те же, веками испытанные, лесные землянки с топчанами. В них поочерёдно обитают все: мальчишки и девчонки, рыбаки, охотники, туристы, бомжи, отшельники, протестующие вообще, обиженные в частности, разлюбленные, браконьеры, челобитчики, раскольники, нелегальные иммигранты... Это я ещё террористов опускаю! А сыро в землянке, как в могиле, и водка меня покамест не берёт.

Проектами интересоваться не стал принципиально! Всё одно бесполезная затея: тысячи благонамеренных проектов похоронены верхами ― и не в таких хлипеньких гробах! Будто у здравомыслящих партизан вдруг мозги насквозь отсырели: не просекают элементарной вещи, что хотят, по сути, пробубнить уже набившие оскомину слова Гостомысла, кои мямлят в ноги высокому начальству все, кому не лень уже одиннадцать веков подряд: земля наша, мол, велика и обильна, а наряда, то есть власти, в ней нет. Ну скажите, властотерпческий читатель мой, у новых партизан соображенье есть: идти к высшему начальству и заявлять ему в глаза: тебя, начальство, нет! Да ну эти их прожекты! Куда мне интересней личности самих затейников переустройства!

А что, вопрошаю, толкнуло вас опуститься в партизаны?

Начал объясняться председатель Копашня...

Ему в Минсельхозе России предъявили: загубил, мол, в своём хозяйстве, элитную отару племенных овечек из Австралии, за кою плачено из федеральной казны бешеной валютой, похерил государственное дело, подвёл министерское начальство, "а ещё герой соцтруда и заслуженный животновод!". Выгнали с работы ― хорошо не посадили! Выгнали, а что делать с непригодной для полеводства землёй, у которой традиционно живёт крестьянство в великорусских деревнях? Если наделить крестьян землёй по эффективным для современного хозяйствования нормам, то три четверти сельского населения надо перевести на работу в промышленность и в сферу услуг, переселить в города или, напротив, промышленные производства разместить в деревне. Но тогда привычная деревня исчезнет, превратившись в малый город. Согласен, отвечаю Копашне. С землёй пора особо разобраться!

Архаичная русская деревня умирает, продолжает Копашня. Неурожайная, бесплодная земля нужна стране только для выращивания людей. Пусть в тиши отдыхают люди: охотятся, рыбачат, купаются, играют, поспят спокойно пусть на травке или под кустом. К этому всё и так идёт, но стихийно ― через сломанные судьбы. Когда меня сняли, то поставили в Блядуново на хозяйство Стерфь из Непроймёнска. Она применила простую рейдерскую технологию: наняла ПМК и, под видом ремонта, окончательно разбила обе старые дороги, ведущие в Блядуново, ― асфальт до трассы на Скукожильск и грейдер на Гнилоедово, а с двух других сторон угодья Блядуново окружены Жабьим болотом. Потом, естественно, оказалось: денег на отсыпку новых дорог у хозяйства не хватило, а у районной администрации бюджет пуст. Газа в селе не было, а электричество Стерфь позволила отрезать "за неуплату". С тех пор и поныне в деревню можно попасть только на гусеничной тяге или на вертолёте. Коллективное сельское хозяйство в таких условиях вести невозможно. Скот, основу доходов, тут же порезали. Тогда, ссылаясь на разруху, Стерфь объявила хозяйство банкротом и, через суд, распустила. Колхозники остались без работы, поля заросли ― и эта нанятая кем-то "троянская кобыла" за сущие гроши выкупила земельные доли на заросших бурьяном полях. Активных мужиков, кто не спился от всех этих либеральных преобразований, она сподобила по старинке сбиваться в артели и шарпать по стране, чтобы прокормиться. Ей наши мужики стали было угрожать расправой ― у нас Лисий овраг есть для этих целей, ― спалили ей контору и машину, да поздно: угодья оказались в собственности закрытого клуба, и тот организовал на колхозных землях и водах охотничье-рыболовное хозяйство и развёл элитный, как говорится, отдых. Обидно то, что в принципе-то я согласен: большая часть гнилоедовских и блядуновских земель ― не для сельхозработ, а для пейзажа. Пытаться вести полеводство при каждой деревне Нечерноземья ― всё равно что строить домны по выплавке чугуна в каждой китайской деревне. Чудовищная глупость ― сеять два центнера семян колосовых культур на гектар, чтобы собрать шесть или семь. Это страшно убыточное перемалывание людских жизней, техники и окружающей среды...

А вдруг, перебиваю Копашню, начальство резко поумнеет и захочет сохранить деревню? Тогда зачем нам бездумно отметать собственный опыт земледелия и примеряться к Западу? Ещё Белинский, столп "западничества", по поводу Собакевича писал о людях с европейским образованием, "которые пускают по миру своих мужиков на основании рационального хозяйства...". Зато у непросвещённого грубияна-русака Собакевича все мужики в справных избах обретают, они сыты и довольны...

Никто не знает и даже не может угадать, чего и как хочет сделать начальство на селе, разводит руками Копашня. Вот мы и предлагаем свой принцип для принятия решения: где и какая деревня нужна для государства или не нужна ― поштучно! Не иностранный дядя из хедж-фонда должен решать судьбу русских крестьян, а родное государство. У нас повелось говорить по отдельности о фермерах, о ЛПХ, о коллективных хозяйствах, а село как целое уходит из объектива в небытие. "Русская деревня" ― прекрасный литературный образ, но он никак не связан с современным эффективным сельхозпроизводством. Он даже вреден для производства еды вам на стол. Глаза горожан застилают картины из музеев с идиллией коровок на зелёненьком лугу и с крестьянскими детьми, благодарящими дачников за подаренные бусы. Если государство хочет сделать деревню прибыльной как завод, то должно и сделать инфраструктуру как на заводе. Нужно решительно вернуться к понятию "неперспективная деревня" и решать вопрос с ними кардинально. Бесперспективные с точки зрения производства еды для горожан деревни должны получить статус дачных посёлков и хуторов и обустраиваться впредь за счёт частных лиц: дачников, обществ охотников и рыбаков, туристических агентств, предприятий лесного и рыбного хозяйства, пусть даже на деньги иностранцев...

Да, быть председателем колхоза очень интересно: земля, погода, битва за урожай, новый способ хозяйствования, суд...

Бывшему профессору Продулу вменили разжигание межнациональной розни ― за размещённую на его сайте монографию "Нацизм и фашизм: худо и добро". Выгнали с работы ― хорошо не посадили! В своём труде бывший профессор заявил: уже намеренно путают понятия "фашизм" и "нацизм". Он же в книге доходчиво распутал, вот только для публикации выбрал ну самое неподходящее время, потому ни одно издательство книгу в производство не взяло. Послушать издателей, для публикации книг учёных патриотов у нас всегда почему-то время ну самое неподходящее. Хорошо есть интернет...

Нацизм ― это тоталитаризм, осуществляемый средним классом, выражаемый в командных методах руководства, государственном контроле над деловой и общественной жизнью, и хотя частная собственность остаётся неприкосновенной, но цены заморожены, зарплаты фиксированы, забастовки запрещены, в стране высокий уровень занятости, дисциплина и порядок, и всё это сопровождается насильственным "улучшением" своего народа и вооружённым человеконенавистничеством в отношении к иным расам и народам. Нацизм ― это праворадикальный национализм; это национализм плюс геноцид или какая-либо иная насильственная дискриминация, поэтому не всякий национализм есть нацизм. Американские нацисты организованно истребляли племена индейцев; германские нацисты Третьего рейха уничтожали славян, евреев и цыган; японские императорские нацисты с жёлтой идеологией "Азия для азиатов" убивали всех белых и чёрных без разбора; израильские нацисты согнали палестинских арабов с их исконных земель; чеченцы с ингушами ограбили и изгнали русских и евреев ― кого не успели убить; латыши с эстонцами изгоняют тех же, разве что не убивают... Для нацистов высшее понятие ― это раса, народ, и партия у них выше государства. В этом смысле гитлеровские нацисты есть вульгарные дарвинисты, ориентированы были на языческую мистику и расовую чистоту; они человеконенавистники, казнители слабаков. Для улучшения "здоровья нации" они целенаправленно убили или стерилизовали полмиллиона своих же этнических немцев: калек, эпилептиков, слепых и глухих, безумных и слабоумных, детей алкоголиков, преступников и проституток, сексуальные меньшинства и даже сирот! Нацизм ― организованное в масштабах государства преступление на почве национальных и расовых различий. Германский нацизм возник как результат поражения Германии в Первой мировой войне. Правящая элита Германии немедленно принялась готовить реванш. Эту работу начали с подготовки кадров пропагандистов. Способным пропагандистом командование баварского рейхсвера считало Адольфа Гитлера, и ему было поручено важное задание. Так Адольф Гитлер 12 сентября 1919 года впервые очутился на собрании Германской рабочей партии. Ровно через двадцать лет началась Вторая мировая война. За эти двадцать лет Гитлер превратил Германскую рабочую партию в Национал-социалистическую немецкую рабочую партию, и при первом же крутом повороте мировой истории ― Великой депрессии ― партия националистов устремилась к власти. Националисты, будя тевтонскую ярость, убеждали немецкий народ: причиной поражения Германии в Первой мировой войне был "удар в спину" непатриотичного меньшинства ― социал-демократов и "ненемецких элементов" среди населения. Из длинного названия партии действительному содержанию соответствует только слово "национал". Гитлер организовал штурмовые отряды: они обеспечили ему поддержку масс и победу на вполне законных выборах. Идеологическими инструментами воздействия на массы были социал-дарвинизм, антиславянизм и антисемитизм. Для достижения своих целей Гитлер даже пытался преобразовать церковь, организовав "Евангелическую церковь германской нации", призванную явить миру "германского Христа деиудаизированной церкви". Закончилась командирская деятельность Гитлера мартовским приказом 1945 года о применении тактики выжженной земли по отношению к германским территориям, оставляемым противнику. Этот приказ не был исполнен: опомнились немцы и пожалели свою землю.

Фашизм ― тот же тоталитаризм, радикальная форма "революции справа", осуществляемой средним классом, но бережёт свой народ и без человеконенавистничества к иным народам. В фашистской Италии евреев, к примеру, не преследовали: те добровольцами вступали в армию и шли воевать против русских и американцев. Фашизм ― это во многом поучительная идеология существования успешной нации, коя сегодня сопротивляется глобализации ― закамуфлированному всечеловеческому рабству. По сути, фашизм может считаться одним из политэкономических учений, предлагающим свой вариант организации общества, обеспечивающий справедливое, с точки зрения фашистов, распределение материальных благ и успешное функционирование экономики страны. Вот что говорил по этому поводу Муссолини: "Фашистская революция будет не экономической, а политической. Её задачей не является разрушение буржуазного экономического порядка, а лишь модернизация его посредством синдикалистского импульса, который ликвидирует социальные противоречия и превратит итальянцев в социально единую нацию производителей". Профсоюзы по-французски называются синдикатами, а "синдикалистский импульс", о котором говорил Муссолини, есть не что иное, как устранение классовой борьбы на производстве и создание такой экономической системы, где работники во всех звеньях производства были бы заинтересованы в его процветании. Фашизм, как ответ на кризис общества, появляется, когда ультранационализм сливается с мифом возрождения. Всем побитым в войнах народам хочется возродиться. Фашизм ставит государство, как идею, выше народа и партии ― и это выходит по Гегелю. Фашизм призван изменить и человека, освободить его от нанесённого кем-либо вреда и от всего, что мешает нации жить. Если Гитлер стоял на языческой нацистской доктрине прирождённой неравноценности людей и наций, то у фашизма итальянского типа и у коммунистов такой доктрины не было никогда. Фашизм и коммунизм сели на общую мель. Но ожидается прилив... В фашизме нет острой межнациональной распри, своих слабаков фашисты не трогают: все сыты и живут, помалкивая, на родной земле, чью пядь никому не отдадут. Анекдот 1930-х годов: за обедом маленький сын Муссолини спрашивает у отца: "Папа, а что такое фашизм?" ― "Молчи и ешь!" Зародившийся в Италии фашизм поначалу всем миром признавался прогрессивным течением. В популярной американской песенке 1930-х годов воодушевлённо горланили: "Ты друг, ты великий Гудини. Ты друг, ты как Муссолини!" Муссолини сначала был другом американцев! Они, попав в депрессию, считали его способным творить чудеса, как Гарри Гудини, великий иллюзионист. Американцы ошиб-лись в обоих. С Муссолини всё ясно, а "великий Гудини" всю жизнь прикидывался своим парнем, коренным американцем, а по метрике он венгерский маленький еврей Эрих Вайс, школу бросил в одиннадцать лет, и папа его ― раввин...

Выпили за раннего Муссолини... Тем паче, что он, в отличие от непроймёнского наивного губернатора, сломавшего зубы на Жабьем болоте, смог-таки осушить в окрестностях Рима все последние малярийные болота, донимавшие смертельной лихорадкой гениев эпохи Возрождения, уж не говоря про древних римлян.

А в фашистской Германии, по-новой заводится профессор Продул, при национал-социализме впервые возникла гибридная форма капиталистического социализма. А то про нацизм Гитлера нам настойчиво напоминают, а его социализм напрочь "забывают". Ликвидирована безработица, каждая молодая семья получала беспроцентный кредит, а его погашение списывалось при рождении первого и каждого следующего ребёнка. Построены автобаны, получили массовое развитие физкультура и спорт, образование, введена система социального страхования... Гитлер ― автор социальной рыночной экономики в капиталистическом мире. Идеологии большевизма и фашизма взаимно обогатили друг друга: фашисты взяли на вооружение большевистскую социализацию и революционный стиль действий, а большевики ― уже "сталинская гвардия" ― благодаря успехам фашистов поняли, наконец, важность национальной культуры и перестали сосредотачиваться на задачах "ленинского" интернационала в ущерб довоенному СССР.

Итальянские фашисты презирали германских нацистов за опошление возрожденческих идей фашизма, за опускание последних до примитивного нацизма. Несмотря на вынужденное сближение фашисты и нацисты взаимно ненавидели и физически истребляли друг друга, а в Австрии, Венгрии и Румынии их противостояние сопровождалось массовым террором, временами даже приобретающим характер гражданской войны. Россия страшно далека от нацизма и фашизма описанного толка...

― Верно! ― встреваю, как могу. ― Русско-советская метафизика несовместима с традиционным фашизмом и нацизмом. Как вам забавы Муссолини, кой вливал касторку в мыслящих не по-фашистски и потешался над тем, как они гадили в штаны...

Русскому, перебивает меня профессор Продул, и в голову не придёт копаться в родословной, доискиваясь славянского происхождения, как это выискивали арийцы в Третьем рейхе. Русский национализм не имеет племенных корней. Русскими не рождаются, а становятся, приобщаясь к русскому языку, к русской незамкнутой культуре и традиции, к русской истории, наконец. Если на огромных пространствах страны ты разделяешь судьбу русских людей, способных жить среди других народов, не теряя при этом своей русскости и государственности, то ты русский, даже если сам чёрный, жёлтый или упал на Россию с планеты Заклемония. Если русский национализм строить по обычным меркам национализма других народов, то есть по системе ценностей, основанной на кровно-племенной связи, то ему просто не окажется места в российской политической культуре, на которой построено наше государство. Для российских царей и цариц по-русски говорить без сильного акцента ― это уже был подвиг, а если ещё и записку о трюфелях повару на кухню на кириллице отпишет ― ну в доску наш отец и мать на одной иконе! Тыкать в русских пальцем и кричать: "Нацисты!" может лишь коварный враг или совсем уж больной на головку или легко внушаемый человек. Но сегодня перед русской нацией стоит сходная с фашизмом, подогреваемая глобализацией, задача: перестать вешать на собственную шею неисчислимые проблемы других стран и народов и оставить, наконец, без внимания бесконечные претензии тех внутренних инородцев, кто не желает разделять с русскими общей судьбы. Это не дело: у самих леса и торфяники горят, а наши самолёты посылаются тушить чужеземные пожары. Мы, коренные россияне ― русские, украинцы, белорусы, мордва, чуваши, татары и башкиры, ― не можем во многонациональном государстве быть или стать закрытыми нациями, закрытость не наш путь. Но пора начальству надеть государственную крепкую узду на всемирную отзывчивость русской души, сломать традиции в пользу коренных народов и возродиться, иначе множащиеся потребители этой отзывчивости исторически очень быстро сживут нас со свету, забыв сказать спасибо. Если это кому-то хочется называть русским фашизмом, то считайте: я, уволенный либералами профессор Продул, славлю и поддерживаю русский фашизм!

Да, быть русским патриотом очень интересно: возрождение национального самосознания, флаг "народа-мессии", русский стиль, обвинение в разжиганье, суд...

Увы, забирает совсем уже скорбный тон профессор Продул, в русском миролюбивом характере спрятана мина замедленного, но верного действия на самоуничтожение. Вещий Олег заложил единое Русское государство от Киева до Ладоги ― было где древнерусской душе разметаться! Уже в X веке складывается трудно понимаемый иностранцами, глубоко противоречивый характер русского народа: он то безропотно, безмолвно подчиняется существующему или вновь навязанному порядку вещей, то вдруг резким и мощным движением опрокидывает весь этот порядок. Из больших народов мира русские ― самый революционный народ: октябрь 1917 года это показал. Русского не доводи! Русское слово, русский язык, сохранение народа ― всё это идеи Ломоносова. Георгий Победоносец побеждает не копьём, а словом. "Всё те же мы: нам целый мир ― чужбина, Отечество нам ― Царское Село". Русские всегда безоговорочно "За!" воображаемую идеальную Россию...

Профессор, чую, уже хорош: несёт банальности от имени таких имён! Смолчи я сейчас ― и перескочит на поиски неуловимой общенациональной идеи. Тогда иду на перехват:

― Сегодня главная национальная задача русских ― обрести бодрость духа! Бодритесь, товарищи: начальство вам поможет!

Приняли "за бодрость духа"...

Чисто из вежливости открываю телефонную книгу челобитчиков на торчащей из неё закладке. Но внимание привлёк не текст, а сама закладка. Это записка в половину листика формата А4, ровными буквами писанная от руки: "Туся, жёнушка моя! Если погибну в неравном кулачном бою или посадят на цепь, знай: моя совесть перед тобою и детьми чиста. Позаботься о моей маме: ей, при её хворях, на одну пенсию не прожить. Целую в лобик! Твой Заяц".

Профессор, оказалось, готовый к самопожертвованию Заяц!

Сей миг над самой головою раздаётся лай собачий. Ага! Махра отсырела, и оцепление обнаружило сидельцев! Партизаны, тоже мне...

― Я премьер-майор Бодряшкин! ― кричу с охрипшей силы в потолок. ― Старшего ко мне!

― Онфим, вы в землянке?

Встревоженный знакомый голос!.. Да это же за мной явилась Нюра! Сердце родимым защемило... С Нюрой я б пошёл в разведку! Потом и собачий тембр узнал: мой Сотер, верный пёс! К хорошей хозяйке попал ― не рассобачился, службу знает. Простой дворовый пёс, а взял мой след не хуже кадровой патрульно-розыскной собаки, коя, кто до сих пор не знает, по инструкции должна уметь обнаружить запаховый след давностью до тридцати минут и до пяти километров пробежать по нему бесшумно. Нашёл, значит, меня по запаху от ботиков хозяйки. У любого пса чувствительность к запахам в тысячу раз выше, чем у хозяйки ― научный факт. Не зря Патрон собак против кошек уважает: кошара свою хозяйку не повела бы в сырость, в ночь, бродяжливых гостей искать. А лежи я сейчас в лесной яме один со сломанной опять ногой? Эх, не забыть завтра поутру вынести Сотеру косточку со сладким мозгом...

Подсобили мне челобитчики по лесенке вылезти наружу. Сами тоже выбрались, дабы размяться на сон грядущий. Моросня закончилась, похолодало. Нюра, умничка, не расспрашивает глупости, что да как, только холодно поздоровалась с сидельцами, осветив предварительно их лица, и сразу взялась хлопотать вокруг меня: в свете фонарей разворачивает целую аптечку, меня кулём усаживает на кривой пенёк, переобувает ― в простой носок, в шерстяной носок, а потом в сухие резиновые сапоги. Истинное моё блаженство рядом с Нюрой начинается с тепла и сухости ног... Затем обрабатывает мои руки-крюки. На них самому даже смотреть противно: кисти синюшные, в царапинах все, в грязи... Ремонт деликатного носа Нюра откладывает до возвращения домой. Сидельцы нас немного провожают, до просвета меж деревьями: там узкоколейка на просеке, и уже слышен с дороги отдалённый гул и сигналы работающих машин...

Опять мне с дамой выпала удача: капельку понравился, наверное, вот и спасла, и ведёт к себе в тёплую постель! Не доложила в пункт управления воякам: мол, ваш человек ушёл полураздетым и пропал, а сама собою тотчас отправилась искать назначенного мужа. Такую бы мне жену!..

Рассказывает на ходу... Ту землянку когда-то вырыли сектанты: укрылись в ней с детьми, ожидая конца света. Спали на нарах, а предводитель ― местный депутат, объявивший себя схимонахом, ― почивал в осиновом струганом гробу. Их, устав от переговоров, милиция гуманно вытравила усыпляющим газом. Всё обошлось, но землянку позабыли обрушить и засыпать.

Рассказала и про Сотера. Прошлой осенью как-то вечером возвращалась в Потёмки из района, на своей легковухе-развалюхе, остановилась у лесополосы, в безлюдном месте, посмотреть на оранжевый закат над лесом, отдохнуть, подумать и, может быть, всплакнуть. Из придорожной лесополосы вдруг вышла большая собака, степенно к ней подошла, остановилась в двух шагах, села: хвостом не метёт, глядит прямо в глаза с тоской и укоризной. Я, говорит Нюра, сразу поняла: кто-то её здесь бросил ― и ждёт своего хозяина из последних сил. Пёс был явно голоден: я дала ему хлеба, он деликатно его съел, ещё дала ― тоже съел, а хвостом так ни разу не вильнул. Я открыла в машине заднюю дверцу: садись! Пёс качнулся было, видно, по привычке, но остановился. Ко мне! Ко мне! Нет: сидит, смотрит на меня ― в глазах смертельная тоска. Да, садись, говорю, в машину: ты тоже никому не нужен, станем вместе жить. Хвост опустил и понуро ушёл в лесополосу. Я уехала. Часа через полтора, когда совсем стемнело, вернулась ― с вкусными кусочками, с молоком и фонарём: пёс вышел из лесополосы, ещё поел, хвостом не мёл, но разрешил себя погладить. До полуночи разговаривала с ним за жизнь, целовала, гладила, расчёсывала шерсть от колтунов: пропадёшь один, и я, считай, одна, пойдём ко мне жить! Наконец, заскулил, вильнул хвостом, лапу дал ― таки уговорила...

Нет, русская женщина ― просто чудо! Спросите, сердечный читатель мой, ну кто, что я Нюре?! Вдвое старше, на всём теле живого места нет, а завидного дохода или лаврового венка на квадратной голове как не бывало, так и не будет никогда...

Отвлечёмся... В русском обществе налицо раскол между женщиной и мужчиной. Их крайние мнения друг о друге просто ужасны! Я, как автор-мужчина, приведу одно мнение о русской женщине. Выпало мне париться в бане с большой компанией молодых мужчин. Чего только о наших женщинах от них не услышал ― и всего-то после трёх ящиков пива с чехонью и лещом! Перескажу, как сам помню...

Русские женщины курят, пьют и матерятся. Они агрессивны, поголовно чем-нибудь больны и все без исключения проблемны. Недалёкие сами по себе, они страшно далеки и от семьи, как декабристы от народа: рожать не желают, воспитывать не хотят, изуродовались в модах и абортах ― "быстрых и недорогих", готовить еду и экономить деньги не умеют, зато чудовищно ленивы... Русская женщина давно уже не хранительница очага. Большинство составляют б-ди, проститутки, биксы, гендеристки, суфражистки, содержанки, всякие ненормальные и больные. Одни тряпки и деньги на уме, позорно падки на всё зарубежное и любую халяву. Что традиционно женского сегодня русская девушка может предложить своему жениху? Секс, далеко не безопасный, и собственный эгоизм под видом "женских прав" ― всё! Но при этом изгаляется на всех углах: я самая лучшая, я замуж хочу, да не за кого идти ― не осталось "настоящих мужчин"! А сама ты ― "настоящая женщина"? Русские женщины деградировали морально и эмоционально, физически вырождаются на глазах. Спортом и даже физкультурой не занимаются, к физическому труду не охочи, своими руками что-либо сделать вот-вот разучатся совсем. Где любовь, где дружба, а где секс ― они уже не способны различить. Главное для них: внешние аксессуары и бытующее мнение, то есть популярность, навязанная западными СМИ. Что, к примеру, ищут русские женщины среди турок и арабов на морском песочке Средиземноморья? Может, вчерашние пастухи, а ныне прислуга и непоймикто, влюбляются в русских дам поголовно, как Ромео, и за свой счёт приглашают косяки русских Джульетт в роскошные рестораны и в круизы на яхтах и осыпают дорогими подарками? Отнюдь: их осыпают однотипными, заученными по бумажке, комплиментами и признаниями в вечной любви с первого взгляда и при этом тянут деньги, разводят на "посидеть" в кабаке, откровенно попрошайничают насчёт подарить что-нибудь "на память". Уже десятилетия русских женщин имеют во все дырки самые неуспешные восточные мужчины, те, кто не способен заработать калым на покупку себе невесты, кто не имеет уважаемого положения в местном обществе, а значит, не опасается своему статусу повредить гулянкой с иноземной б-дью. Ну бывает: за две-три недели ежедневного пользования восточный крохобор подарит русской бабе на память стекляшку или дешёвое кольцо. Та довольна, хотя за такой подарок в России она русского мужчину гнобила бы "за жадность". Если натура сучья, тут попрёками дело не исправишь. Всё от безнаказанности. Русских баб нельзя "пущать"! Во все времена мужчины знали: женщины ― существа неразумные, опрометчивые, несамостоятельные, жадные, коварные и жестокие. Полное равноправие уничтожает европейскую и русскую семью. Женщина при равноправии перестаёт быть носителем национального духа и культуры. Ей становится всё равно, кто и куда её ведёт. Кто её имеет, той она и нации, куда её увозят, там и родина. Это сидит в самой их зависимой от мужчин природе. Над русскими женщинами сильно довлеет стадный инстинкт. СМИ способствуют, подогревают всё животное, стадное в человеке ― такой уж у них социальный заказ. На женщин СМИ действуют сильнее. Скоро и в самой глухой деревне женщин убедят в превосходстве турок и арабов над русскими мужиками: у турок красивые чёрные глаза, необыкновенные ухаживания, здоровенные члены, несчётное число раз... ― и, естественно, им захочется познать восточного мужчину в деле, вместо "наших козлов". Попробовать не возражают уже буквально все: замужние, незамужние, девственницы, пожилые, несовершеннолетние ― все. О курортных "трофеях" дамы рассказывают публично и взахлёб. При этом, дабы не уронить себя в глазах слушателей или читателей, как правило, приукрашают, а то и просто сочиняют свои заморские приключения от начала до конца, но содержание рассказанного сюжета, разумеется, обязательно ставят в укор русскому мужчине. Сегодня посмотреть любую телепередачу с участием дискутирующих русских женщин ― значит побывать в дурдоме! Всем послевоенным воспитанием и нынешним либеральным зомбированием русской женщине вбили в голову дурную мысль, что она имеет право на уважение в обществе по одному только половому признаку, а не по своим личностным качествам и поведению. В этих странах уже сформировалось стереотипное отношение к любой русской отдыхающей, как к обеспеченной б-ди, кою можно поиметь во многих смыслах. Всех загорающих на Востоке россиянок местные кавалеры именуют одним именем Наташа ― настолько они похожи друг на друга своей ролью. Наташа ― устойчивое нарицательное имя русской б-ди за рубежом. Будто иных русских женщин на морских курортах не видели отродясь. В самой России десятилетиями русских женщин постоянно имеют кавказские джигиты из числа хозяев рынков, рядовых торгашей, безработных, всякого жулья, бандитов и "студентов". И опять, эти джигиты ― на своей родине самые неуспешные мужчины. Там они оказались не способными построить себе крышу над головой и добыть пропитание, вот и эмигрировали к нам ― самые неуживчивые, самые необразованные, самые жадные, наглые и злые. Теперь к ним добавились рабочие со строек, водители маршруток, дворники и прочий мусор из числа среднеазиатской иммиграции, включая нелегалов. Национальный позор: и на Востоке, и в России, и в Европе русских женщин имеют исключительно отбросы. Хоть бы одну из тысяч поимел какой-нибудь известный дирижёр Венской оперы. Куда там! Не тянет русская женщина на интерес венского дирижёра: она, по западноевропейским меркам, второй сорт. А кто принимает в себя только мусор, тот, по определению, помойка. Русская женщина в самом репродуктивном возрасте, лёгшая по своему желанию под второсортного восточного мужчину, неизбежно перестаёт быть русской по содержанию своей личности. Поэтому умирает русская семья, вырождается русская нация. Вот готовая тема для исследований. Космополитическая власть растлевает наших женщин, кипятились распаренные в бане мужчины, не станем больше голосовать за либералов!..

Зато товарищу Бодряшкину везёт: Понарошку мою Нюру в курортные вояжи не отпускал, дабы подругу не испортить. А назначенного чёрного мужа Нюра с первого взгляда невзлюбила, но, скрепя сердце, ради светлого будущего своего, только терпела, исполняя договор. Да и Тамбукаке всё же принц, а теперь ещё и кандидат в президенты или цари ― уж не Наташин очередной посудомой, шофёр, аниматор, официант, массажист или носильщик из отеля...

Едва перешагнув порог терема-избы, я очутился у хозяйки в полной власти. Как хорошо, наверное, продрогшему с улицы ребёнку оказаться в мамкиных руках! Что-то тихонько напевая себе под нос и почти счастливо улыбаясь, Нюра завела меня в ванную, живенько раздела донага и принялась, не церемонясь, подтирать и обмывать под тёплым душем... Я размяк и окончательно отух в сильных и ловких руках её. Будто и не сидел полчаса назад в землянке у новых партизан...

Нет, я партизан оцеплению не выдам! Пусть профессор Заяц свою челобитную царю подаст, пусть, коль его совесть чиста перед супругой Тусей.

После омовения телес Нюра прохладно-ощутительным снадобьем собственного изготовления мажет раны на моих ногах, руках, затем бинтует ладони: получаются смешные культяпки, как чужие ― даже пальца не согнёшь. Я радуюсь про себя: не зря, значит, канун поездки ногти стриг: будет мне чудное свиданьице с женой! Нюра, смеясь уже в полный голос, намазывает чем-то влажным и холодным мой распухший нос, бинтует его по горизонтали меж глазами и разинутым для дыханья ртом и, наконец, обряжает моё тело в шерстяные гольфики в полоску, в свою байковую ночнушку в меленький цветочек, в уши закладывает вату и тогда из своих прекрасных рук этакую куклу поит грибным зельем, настоянным на картофельном спирту... И внутри у меня разливается тепло... Потом ведёт меня тихонечко в опочивальню и укладывает в шикарную постель, на свежие простыни красного шёлка. Сама раздевается, ложится рядом, обнимает, жмётся, трётся, гладит...

Тут, скромный читатель мой, в мемуаре сделаю интригующий пробел. Я не ханжа, но частности своей интимной жизни опускаю... Одно отмечу, как исследователь жизненной фактуры: в перинах ли, от ласк и объятий темпераментной и неутомимой Нюры, или от настойки мухомора, но мне становится в постели душно. Смутно помню, как совсем не утомлённая ещё хозяйка, разочарованно вздохнув, выходит из опочивальни и вскоре приносит откуда-то и собирает железную старую кровать с продавленной панцирной сеткой, двигает её под самые во двор окна, застилает и открывает настежь форточку, дабы я продышался и уснул. Конечно, под сетку не помешало бы заложить широкую доску... Укладывает меня, однако, без доски ― и я будто проваливаюсь...

...в темноту. Да, тьма кромешная и грязь кругом... Тш-ш-ш! Я изобрёл летающую доску! Она как для глажки рубашек и носков, только летает без всякого мотора на одних подаваемых телом лётчика командах. Простейшее в управлении и очень дешёвое средство передвижения по воздуху для одного. Посади на неё бойца ― и с очередной Антантою воюй! Сейчас укутаю доску в шерстяное одеяло, дабы в сырых тучах не продрогнуть, лягу на неё животом и обниму ногами, привяжусь в поясе пеньковою верёвкой, коя не горит, а только тлеет, усилием воли прикажу доске ― и полечу, для навигации свесивши голову вниз. А в небе, для лучшего манёвра, нужно будет лишь вертеть и ёрзать задом, слегка тужиться на подъёмах и ровно дышать по ходу ― и больше ничего. Сей миг, я знаю, прикрытая одеялом и матрацем, доска лежит под панцирной сеткой поперёк железной моей кровати: упрятал с пользой, дабы не проваливаться и позвоночник не скривить. Я нахожусь в тёмной комнате общаги ― той ещё, конечно, институтской, сижу на студенческой своей кровати. Чу, возникли из черноты дверей и меня зачем-то намереваются схватить неприятные расплывчатые люди в казённой форме охранников какого-то недопонимания или даже зла. Они не ведают, что летающую доску я ощущаю своим задом, и на моё счастье, ретивые служаки умом не догоняют, что, коль я сижу на старой развалюхе, не проваливаясь задницей до пола, значит, под железной сеткой может лежать та самая искомая доска! Вот подошли с двух сторон, хватают меня под руки, тащат вон из комнаты общаги. Толкают, тащат, бьют... А впереди уже какая-то демонстрация в нощи: чернющая толпа прёт за своим возбуждённым делом! Тут я от людей в форме, они не ожидали, резко вырываюсь ― и нырк в ревущую толпу. Она скоро меня выносит на остановку трамвая и оставляет, исчезая сама где-то позади в кромешной тьме и тревожном гуле. На остановке сразу узнаю своих: это пацаны из Сломиголовского детдома до конца своих остервенелых душ бьются врукопашке с отрядом таких же взрослых товарищей в форменных шинелях, фуражках и вооружённых сверх всякой разумной на гражданке меры. Пацаны вразносе: бросают камни, палки, что попало, бьют витрины и припаркованные в темноте, под деревьями, машины, лягают схвативших их дядей в форме, отбиваются, кричат исступлённо и без слёз. Сейчас я не с ними: мне, изобретателю летающей доски, незачем бить дорогие стёкла на трамвайной остановке! Я не с ними, но почему люди в форме увидели и опять гонятся за мною и хотят схватить? Я никого не убил, не украл и даже в жизни не разбил стекла мячом футбольным. Я не заслужил государственной погони! Скорей, скорей назад, в свою общагу! Только бы успеть! Мне нужна секунда: забегу, выдерну доску из-под железной сетки, накину одеяло и улечу в окно! Буду лететь ночами, дабы никому не помешать и никого не встретить. Полечу на юг, к солнышку, к теплу ― куда ещё русскому бежать, если дом потерян? Нет, не успею добежать! Как обидно! Это я плачу?! Да, я! Но где же все?! Куда всё сразу делось: нормальная страна, друзья, знакомые и просто люди с человеческим лицом?! И где белый свет ― хотя бы один лучик?! Вокруг одна безликая толпа, крики, грязь, темнота и необъяснимая, пугающая злоба. И эта ― чья-то злая власть ― меня схватила?! Или я сам чёрт, на доске летающий в нощи?! Нет, я не чёрт, я самый лучший! Я изобрёл летающую доску! Я всю младую жизнь свою мечтал что-нибудь материальное изобрести для общей пользы, прославить тем страну и обессмертить собственное имя! И только-только изобрёл, только изготовил, ещё даже кому след не доложил, а уже хотят отнять, забрать чертежи, технологические карты ― всё! Я уже не сопротивляюсь, я готов отдать, да они уже и сами взяли. Но ― кто-нибудь! ― зачем убивать меня?! Я не предатель! Я патриот от самого рожденья! Не передам чертежи врагам! Я вам Мальчиш-Кибальчиш ― не выдам военную тайну, не произнесу ни слова, пусть пытают! Я не люблю чужих, а врагов ― тех ненавижу! Но почему эти люди в форме обо мне не знают ничего?! Они хотят убить меня из одного лишь опасенья, что я могу выдать секреты летающей доски. Но так не преследовали даже людей, создавших ядерную бомбу. Что вы, форменные суки, лаете на меня?! Испугать меня?! Грозить?! Ну пошли умирать, пошли! Я вам покажу, как Бодряшкин может умирать! Стоило жить, работать, служить вам, думать для вас, рисковать собой!.. Вот и конец! Не лайте, суки! Дайте спокойно, по-русски, умереть! Как своих мыслей жалко! Бедный я!.. И вдруг я уже чувствую себя убитым: остановилось сердце, нет дыханья... Вокруг меня черным-черно и собирается огромная толпа, проступают из мрака лица, смотрят с болью, даже сострадают, может быть. Да только поздно ― я возношусь куда-то вверх ногами по спирали... И опять подступают эти форменные суки: как бы издали остервенело лают и кидаются, грозя сорваться на меня с бренчливой своей цепи! Чего на мёртвого-то лаять и кидаться? Ну не псы?!.

― Ты бредишь, друг мой... Вставай: скоро прилетят... Завтрак на столе...

Фух... Весь в поту, сажусь на край железной койки. Сотер мой, как с ума сошёл, во дворе заходится в лае на чужие запахи и звуки. Нюра выходит посмотреть во двор ― что там?

Ну и ночка! Я не дример, но в пограничных состояниях случаюсь. Отвратительные спрайты! Надо собраться, а то с последнего задания едва дурачком ни вернулся. Сижу, качаюсь на продавленной ещё брежневскими пионерами, наверное, панцирной сетке: на ней даже ровно и не усидишь. Вот что значит бодрствовать и спать без моей доски! Бока и шею отлежал, не повернуться. Пойду, разомнусь. Во дворе ещё не рассвело и густой туман. Нюра зовёт Сотера: наверное, кормит...

Глава 6

"Дикое поле"

После завтрака отправляюсь по окрестностям: обстановку разведаю, как учили. За ночь приморозило: иней на траве и ветках, на почве ледяная корка, лужи сокрыты непрозрачным льдом.

Захожу в новенький ангар. Здесь техника: линейка тяжёлых колёсных тракторов, выкрашенных в яично-жёлтый цвет, ― чистое загляденье и гордость нынешних путиловцев из Санкт-Петербурга. Залез на один "Кировец", открыл капот ― а движка-то нет, открыл у другого ― тоже нет! Потёмкинские идолы ждут царя из Кремля ― покрасоваться...

Тогда пролез в ворота на соседний склад из профнастила. В него засыпали тонн пятьсот зерна пшеницы ― в ворохах высотою, как положено, два с половиной метра. Встревоженные голуби под крышей в темноте тревожно воркуют: тоже, верно, бредят со сна. Зерно отнюдь не щуплое, с хорошей натурой, мне, фермеру-спецу, сразу видно: привозное ― с южных чернозёмов. Голуби ещё не очень густо обделали зерно и натоптали, значит, урожай текущего года. Мышами пахнет.

И здесь показуха! Вышел поскорее вон...

Тогда посветил фонарём в туман ― и разглядел амбар у леса: захожу. В нём, оказалось, расквартирован штаб и связисты, не буду уточнять из какой государственной конторы. С репликой: "Сам возьмёшь или вживить в зад незаметно?" ― выдают мне маячок. Беру, я тоже свою службу знаю! Разговорились. Начштаба, полковник-скалозуб, оказалось, службу лейтенантом начинал под началом моего Патрона. "Хочешь, майор, на себя, красавчика, взглянуть?" Ставит флешку ― и нате вам зелёное кино в инфракрасном излученье: я ― узнаваемый, как в новогоднюю ночь Дед Мороз ― в Нюркиной ночной рубахе, в нелепейшей чалме и полосатых гольфах ложусь на перины в её постель, и дальше ― все наши невеликие амуры... Я смелый: предъявлять не боюсь! Но та голая натура вышла будто не моя ― скорее привиденье! Полковник угорает:

― Не обижайся: служба! Вчера мы тебя из виду потеряли. Пока ты ночью где-то лазал, хозяйка постель застелила шёлковыми простынями! Веришь, Бодряшкин, до прошлой ночи я даже и не знал, что есть шёлковые простыни! Почему моя шёлковые не стелет? Хозяйка приоделась ко сну, волосы распустила, то-сё. Потом металась из угла в угол, в окно глядела, ждала тебя. Верная жена! Мои кобели уже два дня к ней строем ходят ― не даёт и пальчиком дотронуться... Сидим здесь ― ни баб, ни выпить! Глушим не водку, а музон и "голоса". С электромагнитным полем что-то в округе не в порядке: аномалия со стороны Жабьего болота ― все приборы шкалит! То мы волны глушим, то нас будто из космоса кто-то глушит ― ничего инженеры не поймут, хуже, чем при северном сиянии за Полярным кругом. Ты чем, майор, хозяйку взял-то? Бил на жалость? Прости! Затем она ещё раз переоделась, взяла пса, и он повёл её в лес по узкоколейке. Вот некрасовская женщина! Сама найдёт и спасёт! Мы тебе, Бодряшкин, иззавидовались все. Я даже не стал посылать людей вослед...

С утра бальзам на сердце: начштаба службы охраны так мне иззавидовался, что не стал посылать вослед. Вспомнился Козьма Прутков: "То не может понравиться бабам, когда скопец командует штабом". Всегда, как слишком рано, не по своей воле, встану, так целый день лезут афоризмы от Козьмы! Ладно, думаю, сегодня ночью вам кина не будет: уж я чего-нибудь устрою хохмачам!.. Сидельцев-то в лесу они не углядели: пялиться по чужим перинам только мастаки.

Не пили, а северное сияние у них ― на Жабьем-то болоте! Тогда построже вопрошаю:

― На мины, заряды, отравляющие вещества, на волны дом проверили?

― Так точно, трижды! Днём прилетают химики с хроматографами: проверять запах кофе. Не нравится нам запах...

Возвращаюсь к терему-избе. Сотер опять, с надрывом, лает ― только почему-то в небо. Рехнулся, что ли? Тут откуда-то с деревьев зажглись прожектора и освещают действо, точь как в фильмах о пришествии инопланетян. На лужайку прямо с неба садятся четыре фуры. Они без видимых крыльев и винтов, только по две, как у парохода, дымящие трубы. Низкое давление прибивает белый дым к земле, определяю без ошибки: пахнет осиновыми подсыревшими дровами. Первым из летучей фуры выпрыгивает бодрый женерал-лейтенант в отражающих свет малиновых лампасах ― явный командор. Понарошку меня о военном соруководителе мероприятия предупреждал: женерал-менеджер из Центра, и к тому же умный! Следом выпадает тело Фугаса Понарошку. Он совсем не вчерашний колобок: держится за живот, жалостливо стонет и на полусогнутых петлями семенит, едва поспевая за умным женералом. За ними следует группа товарищей: все в одинаковой форме защитников Отечества, но с разною поклажей на плечах.

Как позже прояснилось, с умным женералом прилетели: дизайнер одежды тире портной ― подполковник, вооружённый техникой для сканирования моего тела и моделирования одежды; три шеф-повара в майорских формах, только фуражки надеты поверх накрахмаленных белых колпаков; гримёрша-капитан с чемоданчиками в обеих руках, а за плечами ещё десантный рюкзак, набитый чем-то; отделение связистов в партизанском, ныне модном, камуфляже выкатывают свои катушки кабелей и тащат сборные антенны; и ― для подхвата мало ли чего ― группа тонких лейтенантов и отряд толстых прапорщиков, все обременённые десантных габаритов ручной кладью.

Умный женерал, в воздухе прочертив рукою линию построения, громогласно командует на всю поляну:

― Стройся! Смирно! Товарищи, готовность одни сутки! Товарищ подполковник, снимите выкройку: объект решено облачить политкорректно ― в строгом русско-тамбукакском стиле! Вам, капитан: загримировать объект ― даю четверть часа! Товарищи, завтра, в восемнадцать ноль-ноль, общий смотр и репетиция парада... отставить! прогона!.. да пропади оно всё на!.. Откуда этот запах! Ё-о-о, в глуши уже дышать нечем! Кофейное дерьмо! Химзащита, весь инородный запах, кроме натурального, истребить!.. Вольно! Разойдись!

Первым делом, как в терем-избу, чеканя шаг, взошли, раздели меня при Нюре догола, как на медкомиссии призывника, и взялись с пристрастием обмерять. Замечу, к чести дизайнеров от родного офицерства: меня не проминали так бесцеремонно и сурово, как в бредовом сне диссидент Козюля, когда из моего тела Голема лепил, а это благоприятный признак! А то с одного задания едва трансформером не вернулся! Потом бреют мне тело и голову ― военная техника вся легко подходит для квадратной головы! А вот курчавый негритянский паричок с первого раза нахлобучить на мою голову не удалось ― в связи с отсутствием макушки, ― и тогда с армейской прямотой умный женерал, при мне, с подчинёнными решал: парик растянуть по рёберным вставкам или мою голову немножечко скруглить? Следом какую-то дрянь впрыскивают мне в губы, дабы они вывернулись и раздулись; распирают и приклеивают ноздри, как футболисту, дабы лжеафриканцу в России дышалось легче; красят и, на всякий случай, завивают мелко волосы под мышками и в других местах, кроме ― цените, щепетильный читатель мой, важные детали! ― во всех местах, кроме одного... И, наконец, по фотографии Тамбукаке, гримируют тело шоколадным тонированным кремом или как он там у них? Потом облачают в Ив Сен-Лорана с головы до ног, из гардероба галлофила Тамбукаке. Нюра видит моё преображенье в негра ― отворачивается и вздыхает...

Фотограф меня, а-ля Табукаке, снял, ушёл в свой летающий фургон и через пять минут несёт уже готовый паспорт на имя принца Шараока Тамбукаке. Смотрю: на печати африканской Республики Тамбукакия зелёный лев с открытой пастью и с пушистой кисточкой хвостом, поднятым как восклицательный знак, лапой попирает добытую тушу зебры: паспорт настоящий! Для кучи, выдают мне свидетельство о регистрации места жительства, новенькие водительские права, медицинский полис и прочую бумажную волокиту из пакета иностранца, живущего задарма в России. Контора пишет!..

― Ё-о-о, майор... ― едва сдерживая скупые чувства, оценивает мою новую внешность умный женерал и трёт свой командирский лоб, аж фуражку снял. ― Ё-о-о... Ну и!.. Впрочем, нос похож! Шагом марш во двор: проверю маскировку на собаке!

Когда всей командой топчемся на выходе из терема-избы, задним ухом слышу, как натаскивают Нюру: "Со столичными гостями говорите в старорусском стиле: "Испейте парного молочка, отведайте жбан ржаного кваса, щей в чугунке, с погребки квашеной капусты с антоновкой и клюквой. А вот опята жареные: пеньковые опятки, утром только с лесу, сама в лукошко собрала, с картошечкой рассыпчатой, лучком, укропом ― всё с огорода своего". ― "Рехнулись, ― возражает Нюра, ― парное молоко с квашеной капустой, с опятами: да в каких лопухах искать гостей потом!". ― "Никто не станет есть ― это для телекамер. Нам только отснять сюжет. Мы вам, хозяйка, все эти продукты завезли и сейчас начнём готовить. Говорите: а вот ещё медку, брусничное варенье к чаю, ягоду на болоте собрала, и куличи, пирог, самовар, полотенца". ― "Откуда сразу столько: не поверят". ― "У вас как бы местный праздник урожая. Будут, по сценарию, ещё соседи, гости". ― "В Потёмках ― ни соседей, ни гостей". ― "Привезём соседей и гостей...""

Сотер игнорирует людей в военной форме, помня ленинский завет: наш человек с ружьём зла не причинит! Завидев же меня, рычит, бросается, прокусывает и рвёт левую штанину ― это у брюк-то от самого Ив Сен-Лорана! Эх, опять кусочком позабыл Сотера задобрить: дворовые псы ― не залётные синички на балконе! Но, обнюхав ногу и осознав профессиональную ошибку, пёс радостно гавкает и крутит сокрушённо головой, смотрит почти счастливо мне в глаза, виляет хвостом и всем задом.

Умный женерал хмыкает неопределённо:

― Грим штатный, а вот феромон твой, майор, подкачал! Вечером пил самогон на мухоморах?

― Никак нет, товарищ женерал-лейтенант! Только водку!

― Запаха родного нет ― собака чует!

― Стараюсь, но я же в натуре не афророссийский фермер!

― Приказываю, майор, вжиться в образ!

― Есть!

― Верхглавком не должен заметить подставу! В Кремле про трепак у принца, завтрашнего президента дружественной Тамбукакии, не объяснишь: звёзды с погон сорвут. Назад ходу нет! Мы уже в кителях триста новых дырок просверлили. А гражданские ― для премий ― готовят спортивные сумки. И твоему Патрону заготовлен орденок.

Патрону будет в радость ― заслужил! Я не холуй, но своё начальство свято почитаю!

― И тебе, майор, медалька светит. Тебе на какую представление писать?

Ур-р-ра! Вторая медаль сама просится на грудь!

― Служу Отечеству! ― авансово кричу: вырвалось непроизвольно. ― Мне, товарищ женерал-лейтенант, редкостную. Имени Сусанина!

― Готов пожертвовать собою на болоте?!

― Так точно! Разрешите брюки переодеть!

― Отставить! Истинно уверенный в себе офицер запаса тот, кто сохраняет невозмутимость даже в рваных брюках! Переодеваться некогда. Кругом, марш! А в избу, ― слышу я задним ухом, это он уже начальнику штаба из ангара, ― доставить воздушную пушку, турбину, вертолёт, торнадо из Техаса, что угодно ― и выдуть этот запах, на!.. Дом протравить от погреба до крыши! Ё-о-о... как нечисто здесь!

А ещё Потёмки... Дрова загрузили?

И я про то: нечисто! Обернулся аж... Вижу: умный женерал прыгает в крытый свой фургон, взлетает почти бесшумно, плавно и невысоко, и удаляется в утренний просвет: в бледно-светлую полоску неба между чёрным лесом и пеленою низких туч. Взлетает, видно, на электромагнитной тяге, как баба Усаниха в ступе на метле: наши оборонные инженеры милитаристски настроенным япошкам спуску не дадут! Белый дым, правда, густо валит из трубы, да и часто искры выстреливают в свинцового цвета верхотуру, как из избушки на курьих ножках ― ну вы, конспиративный читатель мой, понимаете навскидку: это раскочегарили топку сыроватыми дровами спецом для дезинформации вероятных здесь шпионов...

― Смерть шпионам! ― кричу вдогонку: вырвалось непроизвольно.

И только тут замечаю, как Понарошку, охая и припадая, выползает из тени кустов. В Скукожильск, объявляет, в банк за кредитом, он со мной сегодня не поедет: живот прихватило, утром еле-еле оклемался ― понос на почве жестокого расстройства всего нутра, кроме головы. На подъезде к банку, говорит, обязательно позвони в кредитный отдел ― я их предупрежу. Тебя встретит дорогой мой человек, Роза Абрамовна, её сразу узнаешь: бюст седьмой номер, полкило золота висит от ушей до каблуков, очки как фары, орлиный нос, урчит, ползёт как средний танк на горку... А потом ― здрасьте вам! ― Понарошку зачем-то хочет, дабы я ехал в город напрямки, полями: машина, мол, крутая иномарка, с навигатором, в компьютер заложен маршрут от Потёмок до двери банка, довезёт сама, и, главное, движок мощнее тракторного: влёгкую пролезет до трассы по утреннему морозцу, пока колею не развезло. И надо, мол, обязательно заскочить к соседям, в Гнилоедово. Зачем? Ознакомиться с хозяйством, с житьём-бытьём трудящихся, полутрудящихся и откровенных дармоедов, а также с местным скотом и техникой ― это всё для ориентира, дабы впитать в себя живую атмосферу крестьянского бытия, освоиться с местным материалом для возможного представления его столичному начальству. Почему именно в Гнилоедово? Там у столичных путешественников будет, возможно, остановка. Вот и представь, Бодряшкин: ты ― здешний фермер, а местной специфики не знаешь, а вдруг начальство перед камерами, в прямом эфире, спросит тебя о нечто чисто по-скукожильски приземлённом? Какой, например, породы свиньи у тебя или козы? Ты, Бодряшкин, хотя бы, зерно пшеницы от ячменя можешь отличить? Запросто?! Гм, а Тамбукаке, когда его в фермеры оформляли, маис и кукурузу так и не смог различить, как только экзаменаторы из Непроймёнского минсельхоза над ним ни бились. Кстати, местные своё село называют Гнилым: Гнилоедово звучит уничижительно, оскорбляет слух... Сказать: "Гнилоедово" ― это расценивается местными как вызов на драку, в лёгком случае ― как признак чужака...

Ещё Пон, как бы между делом, просит меня о личном одолженье. По дороге, за Лисьим оврагом, будет развилка: налево ― в Гнилое, направо ― шлагбаум и непролазный тракт на деревню Блядуново. У развилки стоит срубленная изба, в ней спит охранник, а рядом ― шалаш. В нём на столе лежит амбарная книга. Её надо забрать и передать ему, Понарошку. Вчера летний сезон в Блядуново закончился, а избранные записи в сей любопытной книженции включают в издаваемый охотничьим клубом ежегодник...

Тут Пон хватается за живот и стремглав кидается в кусты. Доносится оттуда:

― Но завтра утром, рано-рано, прилечу... Меня поносом не прой-мёшь! Лезем в Жабьи трясинки на глухаря, как договорились...

У-а-а-а!..

― А ружьё? Охотничий билет? Лицензия на отстрел? У меня же нет ничего с собой!

― Я три ружья привёз... Остальное не нужно: на эти три-четыре дня арендатор Жабьего ― ты, принц... "Калаш", динамит, гранаты у вояк возьмём, я договорился...

Никогда не был арендатором четырёхсот квадратных километров земли! Тем паче загадочно-болотной и опасной ― самому даже интересно. И "калаш" будет на случай роковой встречи с легендарной волчьей стаей. Стрелять не разучились: Патрон не реже двух раз в год всех сотрудников ЖИВОТРЁПа на стрельбище вывозит. До завтра, Пон!

Иду по скованной морозцем грязи к гаражу. Тут меня догоняет Нюра:

― Коровы, с перепугу, доиться перестали. Что же это они так орут-то все?

До меня ответил ей Козьма: "Что нельзя командовать шёпотом, это доказано опытом". Привыкла моя Нюра к тишине...

― Обошлось бы, Нюр, без терактов, бомбёжки и стрельбы...

― А ну их всех! Онфим, голубчик мой, давай поцелуемся! ― обнимает меня за талию, жмёт. ― Давай!

― Мы в прожекторах, как на сцене...

― Вчерашнего мне мало: раззадорил только... ― И ко мне сочные губы тянет.

― Нюра!.. Я в макияже, в ваксе... А, давай!..

Обнялись и целуемся себе, что тебе юные супруги после брачной ночи... Понарошку, конечно, всё видит из кустов... Зачем ему, кстати, три ружья: нас же двое?

― Ты тоже едешь в район? ― вдруг шепчет Нюра, отрываясь.

― Только я один и еду.

― Ой, как хорошо!..

Нюра просияла, влажные зубы в прожекторах блеснули во весь рот. Когда у дамы вижу большой рот с рельефными губами, во мне всё шевелиться начинает, даже фантомные волосы на квадратной голове. Как грустно чувствовать себя случайным мужчиной на жизненном чудо-девушки пути! Вот она ― для меня самая желанная супруга! Только, боюсь, на моих похоронах, в отличие от писателя Николая-нашего-Некрасова, две крестьянки не будут нести венок с лентою: "От русских женщин"...

― Друг мой, ― толкает и жмётся крепкой грудью Нюра, ― приглашаю тебя на спектакль. Сегодня вечером, в районе, премьера: москвичи дают "Отелло" в новой постановке. Фугасик сейчас вручил мне два билета: рассчитывал как всегда сам вывезти меня к искусству, рассчитывал, думаю, помириться, да теперь не судьба ему...

― Проясни!

― Я к вечеру приеду в город, встретимся с тобой, мой хороший, во Дворце культуры "Картонажник", в фойе. Там буфет ― не пей!

― Ты моя чудо-театралка...

― Была когда-то... Играла в самодеятельном театре-студии при "Картонажнике"... А! всё это в далёком прошлом. Мне в районе нужно кое с кем серьёзно, под занавес, поговорить... Я покажу им Нюру-Кофемолку!.. ― уже с угрозой, и как бы про себя, цедит она, отлипает и крупным шагом направляется к гаражу. ― Жди здесь...

Премьера! А я как раз для столичного театра: с распухшим носом и разорванной штаниной! Билет, конечно, взял: сырым прохладным вечерком приобщаться к мировой культуре всё приятней, чем отлавливать по лесам нескончаемых наших партизан...

Но какую, вдруг, тачку прямо на подмёрзшую за ночь грязь выкатывает Нюра! Будто по части авто наши Потёмки уже давно равны их Парижу! Шикарный лимузин невиданной французской марки! Марки? Ну уж нет, автолюбивый читатель мой! Моя француженка должна иметь собственное имя, как у Козлевича была "Антилопа-Гну". Назову её Мадам де Помпадур! Нет, Королева Марго! Нет, лучше коротенькое имя, как дуплет, Нана! Шикарная Нана! Шикарные авто на задворках ― чем не русский стиль!

"Шикарная"! С юности я был покорён благозвучьем слова и, как пушкинскую строчку, всю жизнь, завстретив натуральную женскую красу, повторяю про себя одну фразу, вычитанную из перевода Маркиза де Сада: "Шикарный зад мадам Дельмонс". А у моей иссиня-фиолетовой "Наны" шикарный передний бампер, изящные четыре фары, ушки-зеркала, антенна-стрелка, титановые диски, вишнёво-кожаный салон... Это я ещё капот и багажник опускаю!

До встречи в ДК "Картонажник", моё чудо!..

Горожанин впечатления от природы ценит особливо. Вот и я крадусь полями, перелесками, лугами ― напрямки. Дождя большого вчера так и не случилось: надеюсь проскочить. Включаю дворники, щурюсь в путь-дорогу. Восход ещё не брезжится. По сторонам, в клубах тумана, то мелькнёт стерня невспаханного поля с кучками гнилой уже соломы, то, напротив, возникнут заиндевелые от инея неровные валы отвальной зяби: видно, успели кое-где до заморозков вспахать; а то вырастет редкая стена прихваченной холодами низкорослой кукурузы на силос, или замаячат ряды отухшего к земле невызревшего ― тоже на силос ― подсолнечника, кой, на корню согнув мелкие головки, обречённо ждёт снега и мороза...

В сельской деревне почему-то я всегда чувствую себя Миклухой-Маклаем, изучающим папуасов на тропических островах. Благодать! Мне не привыкать в одиночку блуждать по чёрному свету. Только не хватает за рулём солнышка и приятного звукового фона, да четвёртого тома "Атласа российского бездорожья", где отображена Непроймёнская сторонка, на случай, если зарулю, вдруг, совсем уж не туда.

Тогда включаю автоСМИ: почему-то сейчас не глушат, только волны гуляют, как морские в шторм. Ища бодрую музыку, переключаю программы: "В госпитале врачи нас успокоили: ничего, реабилитируемся на вскрытии!"; "...первенства по футболу. Счёт товарищеского матча сборная России ― Самарская колония номер шесть: 2:2 в нашу пользу"; "Вася, что опять за шутки! Зачем ты вчера разместил в интернете объяву, что набираешь первые в мире законные бандформирования? Незаконных что ли мало? Сервер уже сдох: пришло шестнадцать миллионов резюме!"; "Тут-то архиерей-реформатор и заявил: "Хватит уже нам экономить на огарках! Пора всё прибыльное, созданное язычниками и атеистами, освятить и объявить нашим, христианским, и получать со своего законные доходы!""; "Война за мир! Война за мир! Вчера, выступая перед конгрессом, президент США призвал объявить глобальную войну за мир во всём мире. Первыми противниками Америки назначены страны, в которых американские корпорации производят менее половины национального продукта. В уже объявленном списке противных стран России отведено почётное второе место"; "Сегодня ночью премьер-министр России, как Ленин с броневика в 1918-м году, обратился через интернет к народу: "Либеральное отечество в опасности!""; "В Непроймёнской стороне эстафету местного самоуправления подхватили Чугуны и Хрюши. Сегодня в этих депрессивных городах пройдут митинги за устройство цивильных гетто в заводских районах..."; "В связи с 63-летним юбилеем нашей "Старухи-процентщицы", олигарха Сироцкого, Президент Российской Федерации наградил его орденом "За заслуги перед Отечеством". "Торопится наградить" ― так прокомментировали непредвзятые зарубежные наблюдатели: кто знает, где окажутся оба к 64-летию? По знаку зодиака, кстати, Сироцкий оказался Скорпионом: как на него похоже!"; "В Одессе, на спонсорские деньги престарелых фарцовщиков, издан роман "Как закалялась шваль""; "Закон в России торжествует! Профессиональный убийца, нанося сопротивляющейся жертве смертельный удар ножом, сам поранился, то есть, по духу либерального законодательства, получил травму на производстве. Убийцу нашли и посадили, а семья убитого оплачивает лечение убийцы и выплачивает ему положенные законом компенсации"; "Вчера, в Санкт-Петербурге, на футбольном матче "Зенита" с московским "Спартаком", местные болельщики развернули огромный плакат с изображением девицы Клуневой: "Эй, народная команда, вы от неё не отмоетесь!""; "Передаём заклинания министра здравоохранения РФ: "Спасайся кто может, спасайся кто может, спасайся кто может...""; "Собственно, на кого эти старухи обижаются теперь? Ведь ещё в послании избранного ими президента пенсионерам было высказано дельное предложение: заблаговременно копить "гробовые""; "Продолжаем читать воспоминания доверенного лица первого президента России: "Перед выборами мы, как всегда, пошли по кругу олигархов с шапкой ― кто сколько может из нажитого непосильным трудом. А один донор, назовём его С., почти безвыездно обретал на своих островах, с ним вживую пообщаться никак не удавалось: вызываем ― не едет, боится ареста. С ним вышла занятная ошибка: мы, по обыкновению, безымянно довели до него требуемую сумму, но случайно, по вине невыспавшейся секретарши, в цифре нарисовалось сзади два лишних нулика и обозначилось евро, а не рубль. С. заплатил без ропота. Победив на выборах, мы, как честные пацаны, всю лишку невыездному С. вернули из бюджета, а секретаршу поставили замшей министра финансов по оргвопросам ― умеет девица валюту добывать даже своим сном...""; "Дорогие россияне! Вы будете смеяться, но день только начался, а в нашей стране уже опять ЧП..."; "И, совсем вкратце, о погоде на сегодня: Петро ― минус шесть, Владик и Никола ― плюс один, Ирка с Томой ― нулевые, Кира и Ульяна ― до плюс пяти, Сара ― восемь, Архангел ― минус десять, Сан-Петер ― опять минус шесть..."; "Из объяснительной сержанта Запылихина явствует: вчера ночью, во время его дежурства, в отделение милиции доставили крепко поддавшего и трагично настроенного молодого астрофизика без всяких документов. Препятствуя установлению личности, учёный хватал товарища Запылихина за погоны и как сумасшедший бормотал: "Мы все равны! Мы все равны! Когда Вселенная начнёт сжиматься, тяжёлые элементы распадутся на лёгкие. Даже протоны, из которых состоят ядра атомов наших с тобой, сержант, тел, улетят в пространство. Это неизбежный общий конец! Значит, мы здесь и сейчас все равны!""; "Профессор, "группу товарищей" интересует: почему "недогоняющая модернизация" стала самой популярной в России темой политических анекдотов?"; "На вчерашней презентации проекта самоплатящихся налогов в столичном Манеже известная светская львица, девица Клунева, вновь заявила о недостатках в предпринимательском законодательстве России: "Я возмущена до самой глубины своего еврогенотипа! Почему в этой стране я не имею права внести в уставной фонд предприятия страховой полис на свой бюст? Почему в этой стране красивым гражданкам не компенсируют из бюджета убыточную скромность? Почему в этой стране правительство издевательски говорит предпринимателю: заплати налоги, выпей успокоительного ― и спи спокойно?""...

На последний риторический вопрос девицы Клуневой я уж было собрался авторитетно, как сам политэконом, ответить, но тут меня озаряет вспышка негодования: какой угнетающий эфир! А где бодрая музыка-то в начале дня: ну, там, "Марш энтузиастов", "Прощание славянки" ― под создание рабочего настроения? Вырубил приёмник автоСМИ!

Ползу в тумане: он стал ещё гуще ― даже лжеобочин не видать. А затем и вовсе на глазах теряю колею. Впереди, кажется, открывается заросшая диким кустом ложбина. Где-то за ней притаилась, должно быть, вершина Лисьего оврага, кой тянется до самой деревни Блядуново. Не проеду! Заблудился второй раз за ночь! Чую, памятуя Матерки, сейчас, подковыристый читатель мой, язвительно так спросите меня: а Гнилоедово ― это Европа? А Блядуново? Европа! Выхожу из машины.

Пахнет гарью сожжённого поля. Это неразумные крестьяне выжгли стерню, энергосберегающе продолжая архаичное подсечное землепользование и гробя гумусовый слой земли ― основу пропитания человека и скота. Где же я опять? Под ногами якобы поле: непаханое, опалённое, с куртинами стерни и кучками недогоревшей из-за дождя соломы. Одиночные толстые стебли сорняков тоже не пострадали от пущенного пала, и на угольном фоне земли торчат теперь белыми декоративными деревцами, все в новогоднем инее ― чем не японский стиль? Двинул пешим ходом ― наугад и спотыкаясь. А камней-то под ногами! Полям здешним, полагаю, лет триста, и за три сотни лет не потрудились освободить их, навалившись всем миром, от камней. Здесь же нет холмов и гор ― низина. Так и таскают каменяки триста лет с одного края поля на другой и обратно, ломая технику, губя себя, лошадей и посевы. Зато приусадебные огороды на такой же точь-в-точь земле ― те, будьте уверены, без камней. В Матерках хотя бы ближние поля от моренных камней освободили, а в Гнилом негров из Лумумбы ждут? Смотрю навигатор: попробовал навестись на спутник, дабы своё местоположение определить. Шиш: "уполномоченные службы" опять глушат сигнал. Они, в общем, молодцы, а мне-то делать что? Тогда прислушиваюсь, как учили. Совсем невдалеке, вдруг, требовательно мыкнула корова, и равномерный раздаётся гул: работает электродойка! Иду на эти звуки без дороги! Впереди чернеет ещё один овраг: зарос весь ольшаником, кажется, и бузиной. А вонь-то из него! Знать: от горелых шкур и шерсти! Это, радуюсь, и есть Шерстяной овраг, о коем говорил товарищ Понарошку. Шкуры овечьи и шерсть сдавать теперь некуда, иностранцы наш рынок шерсти съели, вот и жгут ненужное добро в овраге: весна придёт ― половодьем унесёт... Сельская помойка, а значит, деревня близко: шкуры далеко не повезут. Тогда по следу на инее возвращаюсь к своей "Нане", ласково глажу свою девочку по капоту. Для тебя, дорогая, вояж сей очень даже может стать последним! Трогаюсь. По днищу царапают стебли сорняков, барабанят камешки и земли кусочки, проволоку зацепил и тащу за собой, прыгаю на муравьиных кочках... Чу, родная колея! Встаю в неё, разгоняюсь и ― где только моя не пропадала! ― качусь в Шерстяной овраг... На самом дне переключаюсь на первую, "Нана" противоестественно ревёт, возносит, за лобовым стеклом мелькает колея в стене глины, жму, вцепившись в руль, ― и вылетаю в темень на заветной стороне. Как с неба приземлился, только грюх! ― задний бампер тоже отлетел... Я ничего, и виду не подал: вылез, вязальной проволокой, что перед оврагом намоталась, прикручиваю бампер, выползаю из кустов на спасительную грунтовку и ― вперёд. Ширкаю снова брюхом по знакомым жёстким гребням колеи...

А вот и развилка. Торможу. В русских сказаниях распутье ― самое нехорошее местечко! Здесь нечисть обретает наибольшую силу и лютует, проходу добрым людям не даёт, дурит честной народ!

Я не витязь, но и не дурак блуждать без указаний. Вместо чёрт знает откуда взявшегося на равнине сказочного камня с глупейшими отсылками для доверчивых путников и бродяг, на моей развилке стоит рубленая справная изба и рядом ― большой шалаш. И то: есть где дождаться с весны лета или с осени зимы, дабы продолжить путь в заманчивое Блядуново. Изба на амбарном новеньком замке ― значит, так и надо. Шалаш высотою в два роста сказочного витязя или в полтора с гаком моего, он добротный, крепкий: собран из необструганных веток и стволиков ветлы, покрыт толстыми пучками тростника, обвязан крепким пеньковым шпагатом и внизу замазан глиной, окопан по периметру ― есть куда стекать дождю. С фонарём вступаю вовнутрь: самому даже интересно! Внутри длинный стол из некрашеных досок, по сторонам осиновые струганые лавки, голая лампочка на сто ватт ― и всё! На столе пустые гранёные стаканы, потёртая амбарная "Книга отзывов и предложений" и болтается на пеньковой верёвочке простой твёрдо-мягкий карандаш. В шалаше особливая атмосфера: чувствуется русский стиль!

Люблю читать "послания". В тюремных камерах, в общественных уборных, на автобусных остановках, на камнях в горах и на стволах деревьев, во дворах поутру на чистом снегу, на кладбищах, на стенах зданий, на заборах, в интернете, на морском песочке, где угодно ― дайте только мне прочесть неожиданную мысль! Открываю книгу, листаю с наслаждением последние страницы: "Провёл в Блядуново отпуск. Рыбачил, клюкву собирал, грибы сушил, охотился, колол дрова, парился в бане. Чистый заповедник! Переловил вручную восемь тысяч пятьсот девяносто шесть комаров, заморил в энтомологической морилке, засушил, каталогизировал, теперь везу их, гордый, внукам. Хорошо! Представляю, как завидовать будут в университете... Профессор Иудович, Питер"; "Я сначала думал: ребята пошутили... У местных ― что? ― вообще нет отцов, братьев и мужей? В сто раз лучше потрохенных шведок или молдаванок, как бывалый мальчик говорю! Бухштаб"; "Караул!!! Пон, грабят! Из района инфа: Бисмарк со своей Пармезаншей активно сманивают в Голландский дом лучших ― в нашем понимании! ― выпускниц Скукожильского медучилища: Калинку, Малинку, Рябинку, Ягодку, Клюковку, Брусничку и Морошку. Нас пытаются осиротить! Из нежных любительниц хотят сделать каменных профессионалок! Отомстим Бисмарку и его бандерше! С обнаглевшей в России немчурой пора кончать! Мой банк не даст ему больше кредитов на развитие. Из налоговой кто есть? Санитары с носилками ― за кем из наших закреплены? Пожарники? Десятого ноября, в 21.00, сходимся на сайте pon.ru. Патриотично задушим фашиста санкциями и блокадой! Разъярённый Бухавец из Волгограда"; "Пон, весной осади в Блядуново пару десятков иммигрантов: пусть вкалывают на подворьях, местных дам освободят от рутины. И все артели блядуновских мужей отправь на Москву, подбери им стройку с хорошим баблом ― пусть завязнут там до середины ноября. И ещё: на базе не хватает плавающей бани, чтобы нырять сразу из парилки. Пон, ты знаешь, как я чистоту блюду: самоходную баню на понтонах нужно строить! Зяма Ярохер"; "Зяме мой респект и уважуха! Баню строить нужно, дорогу ― нет! Если Блядуново начнёт принимать гостей круглый год, местные соберут или займут бабла, проложат дорогу, и неорганизованный турист попрёт со всех сторон, и тихая жизнь нашего клуба умрёт, а мы опять будем толкаться на испанских засранных курортах. Посток-нижегородец"; "Честное пионерское, ребята: полюбил Веру-Босоножку! Уезжаю с ней. Кто бы мог подумать ― в мои-то годы! Я просто счастлив! Отправлю её в Москву, учиться в универе, какой сам заканчивал, а там видно будет. Корнил Домовёнок, самарский пионэр ― всем ребятам премьер"; "Если увидите, что начинают отсыпать дорогу, звоните Пону. Эй, толстозадый Шишок, который в июле рыбу на озере глушил: весной завези побольше сертифицированного динамита и сотвори два-три десятка хороших ям на тракте от Гнилого в Блядуново, чтобы только мог пройти вездеход на гусеничном ходу с девочками из района, а я, как всегда в этой жизни, возьму на себя самое опасное и затратное ― ещё раз раздолбаю с воздуха основную трассу из Непроймёнска. Ваш уполномоченный, Белебьля-007"; "А сами скинемся на вертолёт ― идёт? Для зимней охоты. Тем более что собираемся брать под себя Жабье болото. Умоляю: не тащите сюда гостей-иностранцев ― на службе до смерти надоели, да и вкус не наш. Братцы, а кто такая Нюра-Кофемолка? Подайте, люди добрые, и мне её сотовый. Шкиря"; "Полторак! Еврейская ты морда! Завязывай старую песнь о членстве в клубе. Договорились же: иностранец и москвич не могут быть даже гостем! "Хороший человек" ― нашёл тоже критерий! Бюджетные деньги тянешь через своего москвича ― вот он тебе и "хороший". Хороший иностранец ― тоже всё равно иностранец, внешний, а москвич ― внутренний иностранец, к тому же плохой: запусти такого козла в наш огород, всю капусту потопчет! Нам это надо? А не нравится ― я выкуплю твою долю в клубе! Балакирь"; "Пон, 7 ноября на нашу вертолётную площадку приземлилось звено "акул". Их кинули для патрулирования окрестностей Потёмок, покуда Большой Папа всех россиян будет позировать у стойла. А их внешнее оцепление вообще обнаглело: не пустило нас в луга поохотиться. Конец отпуска испорчен! Где люди из Москвы ― там порча! Москвичи живут в телефонах, в журналах и на экранах, а как сунутся в Россию ― обязательно всем насрут! Пусть ещё заикнётся у меня Полторак о членстве москвичей в нашем клубе! Товарищи, а давайте соберёмся и нападём на оцепление ― ночью. Не всё ж в пейнтбол гонять! Проверим боевую готовность сторожей у Большого Папы. Их лагерь частоколом не огорожен, как у римлян, так что днём предлагаю устроить психическую атаку: там удобный выгон, в смысле плацдарм, есть. В клубе состоит с полсотни генералов и полканов ― маршировать умеют: выстроимся поротно, как в "Чапаеве", и кинемся в штыки! Форму и бутафорское оружие я привезу на всех. Кучок"; "Спокойствие, Кучок, только спокойствие! Пон завязан на скорые перевыборы Большого Папы: ему не простят такого баловства. А с доходов от выборов он может построить клубу хоть три плавучие бани и много ещё чего. Поздно спохватились ― придётся перетерпеть. К весне потёмкинских сидельцев уговорим съехать, выкупим их угодья, включая Жабье болото. Кстати, Шкиря, Нюра-Кофемолка обретается на хуторе Потёмки, но её уже лет десять окучивает Пон, ты не лезь: он свой курятник охраняет. На хуторе поселим егерей, псов, разведём пчёл, конюшню, запустим рыбу, а русалки в тамошнем озере уже есть. Организуем на базе Потёмок ещё одно многопрофильное охотхозяйство. Лады? Больше всего на свете хочу поймать ту волчью стаю на Жабьем! За вожака миллион плачу! Хлопуша-уралец"...

А ещё спрашивают лицемерно: "Есть ли жизнь в деревне?" Иная жизнь в сельской глуши не просто есть ― кипит! Вот ведь смог непроймёнец Понарошку организовать отдых в Блядуново не хуже, чем пришлый Жабель/Цапель ― в Матерках. Сколько, однако, свободного времени у богатеев и служивого начальства! А зайдёшь в приёмную, секретарши и помощники убеждают: "В командировке", "На совещании", "На объекте", в лучшем случае ― это когда спросишь построже: "Не ваше собачье дело!"

Забрав амбарную книгу, трогаюсь на Гнилое.

Вскоре ― через бесшумно снующие дворники ― вижу в темноту: люди пытаются свалить водонапорную башню, тросом зацепив её за самую верхушку. Дёргает за трос отечественный слабосильный тракторёнок, ужасно при этом тужась, трясясь, подпрыгивая передними колёсами и коптя белым дымом. Башня качнётся ― и на место встанет, качнётся ― встанет... Сюрреализм происходящего меня поражает! Ну представьте, мистичный читатель мой: ночью в диком поле, в подсвеченном фарами мареве пустыни, на фоне едва-едва занявшегося рассветом горизонта, перед глазами возникает чёрная, вся в рыжей ржавчине, громада пятнадцатиметровой башни, сваренной из толстых листов железа. Она качается, будто фантастичный одноногий Гулливер. Поодаль, замечаю, стоит передвижной сварочный аппарат и тракторная тележка: значит, тут же и разрежут на куски, погрузят и свезут в металлолом. Образцовая организация труда! А вот, наверное, и бригадир: через туман машет мне, кажется, рукой. Продвинутый, видно, бригадир, знает: в Голландии, если крестьянин в поле поднимает руку, то все водители на трассе останавливаются и кидаются помочь ― так почитают у них фермерский труд. Я, хотя временно оказался тамбукакским негром, решил выказать европейский класс уважения к человеку сельского труда. А чем тамбукакец хуже европейца? В Голландии, кстати, тоже негры есть: торгуют, в большинстве своём, лёгкой наркотой, а в меньшинстве ― танцуют и поют, что наши работящие цыгане. Но бригадир, попав в свет от фар моей "Наны", вдруг как шарахнется в кусты: с испуга, видно, что задавлю в глухой нощи. Торможу, выскакиваю ― и за ним по выгону пускаюсь. Благо, на раскисшей коровьей лепёшке поскользнулся бригадир и шмякнулся больно оземь.

Я смелый: запрячься не боюсь!

― Помочь, товарищ? У моей француженки движок посильнее вашей тарахтелки...

Вряд ли в темнотище бригадир разглядел, что я культурный евроафриканец ― скорей поверил на слово, как другу из нощи. Ладно, зацепили трос. Я, для зачину, дёрнул так себе, вполсилы, ― шиш! Тогда газанул на всю: даёшь, "Нана"! Гулливер качнулся, задрожал и стал крениться. Только нешипованная иномарка на обледенелом грунтке вдруг пошла юзом в правую сторону, по радиусу от гиганта, и вдруг крылом упёрлась в здоровенный куст, растущий из пенька, остановилась, и тут... ― мамынька родная, кем б ты ни была! ― железная нога у самой земли подломилась, и Гулливер, весь освещённый в фарах, стремительно растя в диаметре, стал из тумана валиться прямо на меня! Я ― хорошо не пристегнулся! ― дверь настежь, и сигаю на землю в кувырок, как футболист, и откатываюсь, как учили. Земля тут содрогнулась, ухнула тяжело-претяжело: удар почувствовал всем животом своим...

Оглядываю поле боя. Гулливер грохнулся перед самым евроносом: снёс моей "Нане" передний бампер, а отлетевшие куски металла помяли и расцарапали капот и крышу, сбили одно зеркало, и на ветровом стекле появился замысловатый веер трещин в изысканном японском стиле. И проклятый куст, едва меня ни погубивший, смял окончательно задний бампер и крыло... Воды в башне, на моё счастье, почти не оказалось. В общем, повезло. У нас в мирное время жив ― уже, значит, везучий. Надо собраться! А то с одного задания сильно придавленным вернулся...

И Тамбукаке, верно, будет недоволен, особливо после стольких уколов в заражённый низ... Теперь-то я сообразил: Понарошку спецом отправил меня напрямки, полями, дабы угробить завидный шик с "Наны" ― отмстить не оправдавшему доверия принцу за униженную Нюру. Я ― что: через пару дней уеду ― и концы в болото. Мой Ив Сен-Лоран, хотя и угодил в коровью лепёшку, но тоже, мягко говоря, пострадал за сельское хозяйство. Зато парик на квадратной голове уцелел вполне: я даже заподозрил ― приклеили навечно...

Между тем, бригадир взбодрился: от сплющенного бампера номер оторвал, кувалдочкой поправил и вязальной проволокой к капоту живо прикрутил ― сойдёт до автосервиса добраться! Второй мужик, тракторист со ржавой доходяги, принёс зазубренный ещё, наверное, со времён Раскольникова топор и беспощадно вырубил тот безымянный куст ― освободил "Нану". Ладно! Только вот одноногий Гулливер упал ровнёхонько поперёк дороги. Тогда отцепили трос, и я развернулся, снова поставил француженку на колею, готовясь продолжить путь. Просветлённый моею европомощью бригадир протянул мне руку:

― Ну, земеля, выручил: дай пять! Да ты прямо на глазах как вроде почернел от горя! Тачку, что ли, жалко? Не переживай! Возьми-ка подлечиться. Для друзей берёг: настоян на травах с Жабьего!

И на половичок, аккурат за водительским сиденьем, выставляет мне трёхлитровую банку самогона.

― Мне, думаешь, какой-то дамы полусвета для народа жалко? ― делаю я гусарское лицо. ― Железяка! Сельский труд у нас затратен и опасен. Я смелый: помогать не боюсь!

― Ты рулишь в Гнилое? А что так рано? До коровников рукой подать...

Тракторист подогнал тут сварку:

― Провозились! Через полтора часа погонят стадо. Успеем разрезать-то?

― Да вы уж постарайтесь, ― садясь за руль, говорю построже. ― Сонным бурёнкам трубу не перепрыгнуть и с разбега...

Дворники "Наны" работают уже с нервным скрыпом, стуча и ёрзая по моим ушам. Недалеко отъехал и вдруг вижу: две людские грузные фигуры метнулись со света фар в самую темень, сбросив по пути с себя зачем-то телогрейки... Останавливаюсь, вылезаю к телогрейкам, кричу в дикое поле: мол, не бойтесь, я из областного центра, явился по одному щекотливому дельцу помочь вашему начальству ― и всё в том же позитивном духе. Всё без толку. Неужто так испугались моей "Наны", пусть и немножко битой? Понимаю их: без верхней одежды легче удирать. Ладно, телогрейки захвачу с собой, отыщу в Гнилом хозяек ватной униформы, верну и успокою. Только вес у телогреечек, однако! С чего бы? Подношу их к свету фары, разворачиваю ― ба! ― к полам изнутри пришиты два больших кармана, в каждый всунута и петлёй закреплена пластиковая полуторалитровая бутыль с тёплым ещё коровьим молоком. Похоже, это дамы из группы сознательных доярок возвращались в село с утренней дойки и несли, сохраняя тепло, парное молоко в лабораторию для анализа на жирность. Значит, ферма совсем рядом...

И точно: проползаю брюхом по гребням колеи ещё сотню метров, и проявляется из тьмы строение ― длинное, низенькое, без окон, едва крыша видна за бурьянами, а только на коровник не похожее. Страшная развалина! Захожу в развёрзтый чёрный зёв ворот, фонарём свечу. Как дыхнёт в меня прелой вонью из заброшенного полуподземелья! Затопленное талыми и грунтовыми водами, отрезанное от электросетей, с провалившейся местами крышей, с демонтированной вентиляцией, с разбитыми подъездными путями окаянная теперь постройка, а в советском прошлом типовое овощехранилище на две тысячи тонн капусты: Гнилоедовский совхоз, напомню, специализировался на овощах. Здесь же по углам какие-то смрадные кучи: наверное, свалили шкуры, дабы не везти в Шерстяной овраг. С такой погибели, верно, и крысы все давно ушли.

Я скорей в машину ― и, отвернув нос, ползу мимо катастрофы. А через полсотни метров возникает трансформаторная будка и за нею угадываются ворота коровника... И тут ― мама родная, кем б ты ни была! ― из-за будки навстречу стремглав выбегает фигура в маске не то сварщика, не то аквалангиста, и с ног до головы вся, как самый натуральный ихтиандр, в толстой резиновой одежде, чрезмерной для защиты от мелкого дождя, и, главное, осмотрительный читатель мой, тянет за собою приличного сечения кабель силовой! Спору нет, место романтичное, да только откуда на болотистых задах деревни взяться ихтиандру или даже крупному тритону? В Непроймёнской стороне тритоны мелкие, об этом докладывал ещё Афоня в Матерках. Тогда осталось: либо рабочий с биоочистных сооружений навозотрупосжигательных печей, сам в противогазе и резине, либо засольщик овечьих шкур ― остался, несчастный, без обожаемой работы, вот, по привычке, натянул прорезиненный свой фартук с нагрудником, резиновые кондовые сапоги, перчатки выше локтя и тащится полночным привидением к овощехранилищу или оврагу, куда сваливают сожжённые овечьи шкуры, идёт хотя бы запахом родным разок вдохнуть. Но если засольщик, силовой кабель-то зачем? А фигура уже буквально валится на капот моей "Наны", едва успеваю выжать тормоз. Да что ж они здесь все носятся так рано поутру?! А я, когда ещё с Потёмок выезжал, представлял: еду один, как витязь, в чисто поле...

― Стойте! ― высоким голосом кричит фигура в маске.

Я не труслив, но избегаю опасных обстоятельств. Прихватив отвёртку, выхожу навстречу. Тогда фигура суёт конец кабеля себе под мышку и там же, оголяя кисти, зажимает резиновые по-лягушачьи длинные зелёные перчатки и выставляет, как бы перегородив мне дорогу, ножку ― тоже в резиновом сапожке, но, вижу, дорогом и франтоватом, и, наконец, поднимает страшные во тьме очки на лоб... Здрасьте вам! Передо мной девица или, точнее, молодая дама с ухоженным лицом! Она сверкает в меня мокрыми глазами, обведёнными тёмными следами от очков, и часто-часто ― запыхалась! ― вся горит в румянце, дышит сигаретным запахом мне в самое лицо и обдаёт парфюмом. Явно городская. Только со свежеогрубевшими чертами и осмысленным, хотя и перевозбуждённым, выражением лица. Такая дамочка телогрейку не наденет. Всё бы ничего ― я нечаянные встречи с младыми незнакомками в глухих местечках просто обожаю, ― только зачем у неё в руках оголённый конец медного электрокабеля, кой тянется, вижу, от самой трансформаторной подстанции? Партизанка? Террористка? Агентесса-007 с правом на убийство? Неужели добрались и до меня, принца Тамбукаке?!

Дама кидается ко мне:

― Мужчина! Вижу, вы не местный! Помогите, умоляю, закончить научный эксперимент! Сегодня даю шестьсот вольт, а скотина к себе уже не подпускает...

Не-е-е, аполитичный читатель мой: английских агентесс и мусульманских террористок с колоратурным сопрано не бывает! Как вы, памятливый читатель мой, запомнили навек, я отрёкся от совершенного сходства с Дон Кихотом. Но только не в смысле его приязни к неэмансипированным дамам: те всегда остро нуждаются в защите и помощи со стороны героических мужчин. Как незнакомке не помочь в сырой нощи! Даже если она, увы и ах, совсем не в твоём вкусе...

Ладно, заходим в помещенье фермы. От вытяжного вентилятора в лицо пахнуло тёплым сборным духом запаренных кормов и скотины в стойлах. Здесь, в подсобке, вижу, аккуратно свалены горы электрооборудования в ассортименте: генераторы, выпрямители, стабилизаторы, предохранители, электроизоляционные материалы, силовые кабели, провода, реле... Это я ещё рубильник опускаю!

Оказалось, моя спутница ― аспирантка, звать Жалейка. Фамилию не назвала, да и не нужно: я ей сам, по вновь открывшимся обстоятельствам, присвоил фамилию Электро. Тема её закрытой диссертации: изучение воздействия электрического тока на КРС. Только вам, городской читатель мой, поясню: КРСом, в аббревиатуре, обзывают у нас, вполне официально, крупный рогатый скот. То есть отечественная сельхознаука, если таковая есть в природе, как бы намерена установить: при каком напряжении и силе тока и с какой вероятностью случатся летальные последствия для коровы, быка или телёнка, если те, к примеру, наступят мокрым копытом на оголённый электропровод, или в коровнике ― при коротком замыкании ― лизнут железную кормушку, или если незадачливой бурёнке упадёт на холку оборвавшийся под тяжестью снега трамвайный провод, или она не вовремя окажется на путях в метро, и, конечно, при ударе молнии, когда мирно пасётся в поле и, глупая скотина, под высокое дерево спрячется от дождя. Жалейка-Электро начинала эксперименты с бытовых 127 и 220 вольт, затем подняла до производственных 380, теперь должна перейти на транспортные 600 ― это как раз напряжение трамвайных и троллейбусных линий, столь злополучных для бродячих КРС. Бурёнки, понятно, вскорости заприметили, кто их бьёт током регулярно, и как бедная Жалейка-Электро ни камуфлировалась в сварщика или водолаза, звериным чутьём своим изобличали её легковушку ещё на дальних подъездах к ферме, а саму её, если подбиралась пешим ходом, выглядывали за километр, ― и тогда, если паслись на лугу, то разбегались кто куда с ужасным рёвом, а если находились в стойлах, то выламывали перегородки и двери в коровнике и ― тоже с диким ором ― утекали в спасительные болота и овраги. Коровы долго не живут! В ходе экспериментов удойность и привес упали вдвое, но смелой аспирантке пока прощают, ибо она, как-то приехав до рассвета на ферму, разогнала своим электрокабелем ту знаменитую стаю матёрых волков с Жабьего болота, кои уже почти закончили подкоп в отделение тёлок и собирались зарезать полстада или всё. Да и обходились научные опыты доселе без летальных исходов и вынужденного забоя. Но то ли будет при шестистах-то вольтах? При таком напряге и полутонную корову долбанёт так долбанёт! А что поделаешь: ради науки сколько людей пожертвовали свои жизни! Джордано Бруно, помните, чем свои опыты на костре окончил? А сколько, страшно представить, замучено в экспериментах всяких дрозофил, белых мышей, глистов! Над матерковскими навозными червями тоже, вон, Цапель/Жабель что-то затевает. Чем, пытливый читатель мой, ну чем гнилоедовские коровы ― к тому же, далеко не рекордистки! ― неприкасаемей людей-творцов или безобидных лупоглазых дрозофил и архиполезных для человечества слепеньких кольчатых червей? Исследования Жалейки-Электро особливо важны для дружественной Индии, в которой корова ― священное животное, и её, как зеницу ока, надо охранять от всяких треволнений.

С животноводством пора особо разобраться! Вот брюзжат: в сегодняшней России учёный не совсем учёный. Отставить! Им-то каково! Ну встаньте сами, не лежите на диване, очутитесь хотя бы мысленно в холоде сырой нощи, кишащей лютыми волками, на месте девушки Жалейки, нежной аспирантки из рукоприкладной науки! Уже через месяц с начала опытов представать перед отобранной для экспериментов группой меченных изотопами бурёнок в светлое время суток ей стало невозможно. Взывать о помощи к своим друзьям и знакомым из Непроймёнска она решительно не могла: боялась оказаться непонятой или даже осуждённой, а девушке ещё жениха искать, брачный возраст у аспирантки, вижу, на европределе. Местные же кандидатуры тем паче оказались глухи к нуждам отечественной сельхознауки. Мало того: грубые артельщики из Блядуново, куда один раз по тракту убежала группа подопытных бычков, так они, по простоте своей, пригрозили замуровать аспирантку в глину и обжечь фигурку на дне глухого Лисьего оврага ― у них там для подобных процедур оборудовано специальное местечко... Жалейка-Электро была в сильнейшем затруднении: не к бродягам же или к иммигрантам обращаться девушке из профессорской семьи!

Да, быть учёным очень интересно: поиск истин, смелые эксперименты, Нобель, защита диссертаций, козни оппонентов, суд...

Но в России у каждого гражданина всегда есть последняя надежда: армия и флот! Жалейке-Электро обещали прислать солдат, как только N-ская воинская часть закончит у крышуемых начальством фермеров убирать позднюю капусту. И я, как действующий офицер запаса и кадровый защитник разведёнок и девиц, тоже обязан помочь молодой гражданке. Я мигом смекнул, как можно одолеть упрямую скотину. Тогда, по-быстрому, Жалейку-Электро наставляю, как учили: разведка, подготовка, маскировка, засада, внезапное нападение, смелый натиск, быстрый отход... Как атакующей стороне, нам, первым делом, нужна была армейская маскировка от бурёнок. Подкрасться к хитрющей из себя скотине можно только затемно, как охотнику-бушмену, выслеживающему льва, и только с подветренной сторонки. Причём, дабы завершить дело одним ударом, требуется ненавязчиво построить всех бурёнок в один ряд. Курить и душить себя парфюмом на время эксперимента аспирантке категорически запрещаю или, если это выше её сил, она должна сменить бренды: парнокопытная скотина, в отличие от женихов, запахи сигарет и парфюма по маркам легко различает...

Впрочем, щадя красоту и цельность вашего, зоофильный читатель мой, эмоционального мира и вообще, не стану описывать научную победу над скотом... Только намекну: самое трудное в рукопашном бою римского легиона или греческой фаланги ― это держать строй, в кордебалете ― держать линию, в опытах с КРС ― держать ряд. Войны нет, а испытания проводят по-военному...

Глава 7

Дедушка Сижу-Куру и кулак Баланда

Солнце уже привстало, рассеивает мглу и съедает иней. С придорожных голых берёз грачи из разорённых ветром гнёзд давно поулетали. Только на самых верхушках качаются две вороны; это дежурные: сейчас подсохнут с ночи и отправятся вослед выгнанному в последний раз в этом сезоне стаду ― клевать тёплое говно. До крайней улицы села рукой подать, но колея уже совсем раскисла ― тихонечко ползу на самом брюхе...

Счастливая Жалейка-Электро закатила глаза и щебечет, не умолкая: попала, наконец-то, на своего благодарного внимателя и вообще. Она переоделась ― и уже со сварщиком и ихтиандром никакого сходства, небрежно раскинулась на кожаном сиденье и источает на меня, кажется, всю себя. Приятно бывает видеть даму в вальяжной позе!

В Гнилом она уже пять месяцев снимает полдома и, как весьма любопытная особа, в курсе всех-всех перипетий. Хозяин дома, Тренька Дешевухин, прозванный дедушкой Сижу-Куру, единственный в селе "читающий пенсионер". Это типа "играющий тренер": сам дело делает уже очень плохо, но о том, как его надо делать правильно, знает всё. Словоохотлив и совсем не глуп. Побеждённые собеседники частенько обрывают деда: "Не умничай тут!" На днях он отвёз в райвоенкомат козьего мяса сто двадцать килограммов ― внучка от армии откупил. Бывало, и сам в Скукожильске на мясомолочном рынке торговал среди кавказцев и татар, а на рынке мясо очень быстро продать нужно: чай пить некогда, и язык как у депутата нужен. Дед ― бывший пастух: с самой юности пас совхозных овец и коз. На пенсию вышел по инвалидности: отрезали в больнице левую руку. Как руки лишился? Обычно! Когда с рассвета до заката почти сорок лет подряд ходил и бегал за непослушной скотиной, нажил радикулит: руки-ноги и плечи ломило, стал хромать. И совхоз направил его в Непроймёнск ― подлечить ногу. Колдовали, пробовали лечить ― и отступились: езжай, сказали, в Москву, а то, давай, подлечим хотя бы руку ― когда ещё из глухой деревни получишь направление в областную клиническую больницу! Взялись подлечивать руку ― и ампутировали выше локтя. Врачебная ошибка! Вырвался дедушка Сижу-Куру из областного стационара как партизан из концлагерного лазарета: измученный, но полный впечатлений и почти счастливый. Рассказывал: "Теперь, мужики, знайте: наше здравоохранение растёт вверх! Хорошо я начал своё лечение с ноги ― отрезали руку, а если бы начал с руки ― отрезали башку!" Это стало в Гнилом самой цитируемой фразой за все века. Хромает себе потихоньку до сих пор...

Я тут же выказал желание встретиться с "читающим пенсионером", наперёд представляя, как причудливо может отразиться печатное слово в его остывающих мозгах.

― Остерегайтесь, ― блаженно улыбается Жалейка-Электро. ― Дед заболтает про своих блудливых коз. Его Маньки мне уже снятся. Стань дед эпическим поэтом, написал бы "Козилиаду". Я уже наизусть знаю, что...

Сельским пенсионерам, оказывается, выгоднее всего содержать именно коз. Поросей и бычка держать накладно, если, конечно, не воровать зерно и комбикорм. В животноводстве длинный оборот: бычок два года растёт ― и не сам по себе растёт. Его корми, пои, в холод воду грей, береги, прививай от болезней, говно выгребай, а за корма ― отдай, пастуху и ветеринару ― заплати, в город ― отвези, забойщику и рубщику ― отстегни, выгодного покупателя ― найди... А козы неприхотливы в еде, нетребовательны к условиям содержания и почти не болеют. Летом пасутся себе на выгоне, зимой обретаются в сарае, на соломенной подстилке. Толстый слой навоза обеспечивает козлятнику хороший обогрев. Питаются козы грубым подножным кормом, едят сено и веники из лиственных пород, лебеды и крапивы. На каждую козу дедушка Сижу-Куру заготавливает сто двадцать веников, дабы в стойловый период вышло по одному венику в день. От коз хозяева получают молоко, мясо, пух, шерсть, шкуры и навоз, а дед ещё и с самыми умными из них беседует за жизнь. Козы необычайно общительны и могут воспринимать человека как часть своего стада и охотно следовать за ним, как за вожаком. А если человек присутствовал при рождении козлёнка, тогда он воспринимается козлятками-ребятками как близкая родня. Козы "говорят" глазами: можно понять буквально всё, что им нужно. Козий навоз ― лучшее удобрение для садов и огородов, его требуется в три раза меньше коровьего. У деда двадцать три козы разных пород: молочные, шерстные, пуховые и грубошерстные смешанной продуктивности. Дед ― "местный селекционер". То есть не может уследить за перекрёстным спариванием своих коз и породы давно уже перемешались, хотя на людях, не моргнув, врёт: у меня чистокровки "непроймёнской породы"! Козлов он держит в отдельном помещении: у тех специфический запах, попросту сказать чудовищная вонь, коя может передаться козам, а от них ― молоку. В туше откормленной взрослой козы двадцать, а то и все двадцать пять килограммов мяса. По вкусовым качествам козлятина не уступает баранине. Мясо высокого качества, без запаха, получают из нагулянных кастратов, из выбракованных упитанных маток и молодняка. Дед приглашает ветеринара, и тот кастрирует козликов в возрасте полугода. Сам старик не может даже видеть операции: нервы уже не те ― жалко "внучков". Хорошая коза молока даёт, по отёлу, как плохая корова ― шесть-восемь литров в день, по запуску ― два или три литра, а кормов ей нужно в шесть раз меньше, чем для КРС. Молоко породистых коз превосходит коровье по белку и жиру. Благодаря своему аромату и уникальному составу сгустка, получаемого при створаживании, козье молоко включают в состав лучших сыров. Молоко у коз превосходное на вкус и очень полезное. Но его нужно уметь пить. Лучше всего сразу же после доения, ещё тёплым. Козье молоко лечебно, когда употребляется как самостоятельный продукт. Я сначала на своих хозяев удивлялась, говорит Жалейка: как они, старики, живут без таблеток и микстур? Теперь сама таблеток не глотаю ― и думать о них забыла. После каждой дойки нужно делать массаж вымени: мягко толкать его вверх и вниз, как это делает козлёнок. Дедушка Сижу-Куру сдаивать досуха и разминать мастит пока ещё может, хотя, если подсмотреть, выходит это у однорукого старика очень неловко. У деда "мягкая рука", поэтому он доит коз с нежным выменем, дабы не вызвать травматический мастит.

А вот у его бабы руки грубые: она доит остальных. Её руки ― это надо видеть! Кисти чёрные, как земля, и грубые, кожа истрескана глубоко, узорно: раскалённый чугунок из печи выхватить и поставить на стол она может без ухвата, а вот козу такими клещами не раздоишь. Раздаивает дед ― пусть одной, зато мягкой от сравнительного безделья рукой. Своего мужа Варя-Пустоглазка уважает, прилюдно почитает, а про себя побаивается ― за его ум, начитанность и смелость суждений и всё время ждёт репрессий от властей.

Со странным для молодой горожанки уважением к старикам и козам Жалейка-Электро продолжает рассказ. Как-то летом я пожалела старуху: та копалась на грядке в нескончаемый моросящий дождь. Надела я сапоги, вышла в огород, подошла: "Идёмте в дом, я чай заварила. Так ведь и упадёте здесь, умрёте на проклятой грядке". Баба поджала губы, строго посмотрела на меня, взяла прутик и начертала им на сырой земле: "Огород". "Теперь, дочка, прочитай наоборот", ― говорит. "Дорого" ей, выходит, чаи-то распивать в полевой сезон: работать надо!

Жена дедушки Сижу-Куру ― завидная для всех гнилоедовских стариков хозяйка. Пустоглазкой её прозвали за невыразительный отсутствующий взгляд светлых серо-голубых глаз, водянистых и пустых. Эта пустота проявлялась с годами: вместе с ращением четырёх детей и беспросветной работой дояркой в совхозе и по домашнему хозяйству. У неё, по обыкновению, забито-богобоязненный трудовой вид, работает как проклятая, не покладая рук. Уже много лет весь дом, козы, птица, дрова, огород ― на ней. За дедушкой Сижу-Куру ― только магазин и рынок, где следует "общаться". Пустоглазка из козьего молока делает сметану, масло, творожный сыр и брынзу. Я здесь растолстела на семь кило, уже лифчики купила на номер больше, смеётся над собой без комплексов Жалейка: ем, пью, угощаюсь, ну не могу остановиться! Ещё Пустоглазка собирает пух и крутит нитку, сама её красит. "Крутить нитку" ― это у неё считается за отдых. Работает и на заказ. На днях она продала несколько мотков пуховой нитки одной девушке ― очень странной и красивой ― от неё пахло кофе, в Гнилом такого не встретишь. На бабе и соленья-варенья. Как она варит ягоды ― объеденье! В холодный день брусничное варенье на хлебе, словно кусочек света: искрится, переливается, как летнее солнышко на лесной полянке. Сезон сборов у неё начинается в июле ― с земляники и жимолости. В августе ― черника, голубика, брусника, морошка, малина, смородина. Сентябрь-октябрь ― походы на Жабье болото за клюквой, и ещё в это время собирают прихваченные первыми морозцами ягоды калины и рябины. У каждой ягоды есть свои большие и маленькие секреты. Вот жимолость обирать с куста всю скопом нельзя: она зреет понемножку, по отдельной ягоде ― так её и собирать. Черника есть боровая, а есть болотная ― у них разный вкус. Брусника не всякая целебна: если съешь пригоршню ягод прямо в лесу и в скором времени захочется по малой нужде, значит, почки очищаются ― собирай здесь, не прогадаешь. А как хороша с молоком лесная красава-голубика! За морошкой, эта растёт на болоте редко, поодиночке, за ней находишься; зато потом сваренная нежно-янтарная масса ― тот же мёд. Ещё у Пустоглазки фирменное блюдо ― грибы лисички в сметане: ешь, и душа прямиком улетает в рай. Выживают сельские старики, как могут, все в трудах. Старуха уверена: от своих хождений по осеннему болоту она вряд ли долго протянет ― болото из человека высасывает силу...

У дедушки Сижу-Куру был любимчик ― племенной козёл Нечай. Нечай служил на Скукожильском мясокомбинате козлом-подстрекателем: водил за собой гурты овец на забой. Дед, сам пастух, был восхищён, с какой ловкостью и величием козёл управлялся со стадами напуганных насмерть овец, чуявших запах крови. Скотоводы привозили ежедневно сотни овец, и Нечай спокойно, с достоинством, провожал их под нож. Собак для этого дела использовать нельзя: овцы собак пугаются, и кровь приливает в мясо ― от этого качество убойного мяса падает. Нечай же усыплял бдительность жертв.

А прошлой весной, рассказывает изменившимся голосом Жалейка, на чёрном тонированном джипе приезжали в совхоз столичные инвесторы: искали место под элитное охотхозяйство для иностранцев. Видно, пронюхали и позавидовали на клуб в Блядуново. Открыто смеялись: выводите своих дохлых бурёнок, мы на них потренируемся ― хорошо заплатим за ваших доходяг. Пока они в конторе заседали и, по обыкновению, намёками грозились, козёл Нечай, раньше людей учуяв недоброе, сначала забодал передние колёса джипа и порядком измял ему крылья и бампера, а потом запрыгнул на капот и крышу и там копытами и рогами всю краску ободрал и поцарапал. Народ сбежался на площадь и с одобрением смотрел. Инвесторы финансовых претензий к старику предъявлять не стали, а молча застрелили козла на месте преступления, уехали и в селе больше не появлялись. Кто-то из городских успел на цифровик заснять Нечая, когда тот гордо попирал кабину джипа, и теперь этими фотографиями пугают земельных рейдеров. Районная газета "Скукожильская правда" инцидент осветила, взяв однозначно сторону местного козла против ненавистных москвичей. Так дедушка Сижу-Куру второй раз, после отрезанной руки, прославился на всю округу. Сначала, узрев убиенного друга, дед прилюдно зарыдал. А не плакал он, как высчитали добрые люди, ровно тридцать лет и три года: с того дня, как из района приехали милиционеры и, по решению начальства, разломали у деда теплицы и обозвали его спекулянтом, живущим на нетрудовые доходы, да ещё и немножечко дубинками прибили, когда дед, с вилами наперевес, попробовал было отстоять свои сооружения для ранних огурцов и помидоров. Дедушка Сижу-Куру смирился с очередной утратой, но, как "читающий пенсионер", затеял возводить погибшего Нечая в местные герои. В отдельно взятом Гнилом с доблестью и героизмом среди местных издавна было как-то слабовато, а потому, наверное, парнокопытного героя приняли на ура и стали им гордиться. Дед обошёл дворы всех дольщиков гнилоедовской земли и собрал пожертвования на потерю кормильца, павшего за справедливость, защищая от земноводных рейдеров местные сельхозугодья, луга, речки, озёра, болота и пруды. Дед убеждал всех: Нечай был элитным производителем и умнейшим существом. Иным академикам куда как далеко до Нечая. Козёл, утверждал дед, очень много размышлял про крестьянскую нашу долю и почти уже научился внятно говорить! Да вы сами видели сколько раз, когда мимо моего дома проходили: я сижу-куру и беседую с Нечаем, спрашиваю его мнение; Нечай, подумав, мотает бородой ― утверждает либо отрицает. Жалейка-Электро считает: дедушка Сижу-Куру совершил просто небывалый в этой местности подвиг ― с небогатого и прижимистого народа собрал рыночную стоимость учёного козла с золотым руном! Собрал не деньгами, конечно, а натурой: кто отдал поросёнка, кто пару кур или гуся, сотню-другую яиц, банку топлёного масла или пять банок самогона ― дед всё записал, продал в городе по максимальным ставкам и перед односельчанами отчитался. На собранные с мира пожертвования известный в Непроймёнской стороне скульптор, хотя сам и давно лауреат, но вдохновлённый необычной затеей, по фотографиям изваял козлу Нечаю памятник в масштабе один к одному. Теперь в селе два белых монумента: в сквере стоит пролетарский вождь, товарищ Ленин, в масштабе один к одному, в костюмчике и галстуке, и с вечно протянутой к крестьянам, как заведено, рукой, а во дворе у дедушки Сижу-Куру ― гордый Нечай с грозными рогами.

Вы, мятежный читатель мой, броситесь спрашивать меня: а почему образ непокорного козла Нечая увековечили не в публичном месте? Словами Жалейки-Электро отвечаю: дед всерьёз опасался ― установи памятник Нечаю у Дома культуры или бывшей совхозной конторы, новые кулаки-мироеды под покровом ночи, по старой привычке, разобьют его кувалдами и ломами, или мстительные инвесторы вернутся из Москвы уже с гранатомётами и среди бела дня в упор расстреляют рогатого героя.

― Откуда в нашей зоне взяться новым кулакам-мироедам со старыми привычками? ― спрашиваю раскрасневшуюся в тёплой машине аспирантку: самому даже интересно.

― Дедушка кулаками называет фермеров: тех, кто забрал свой пай из коллективного хозяйства. Со своим соседом, кулаком Баландой, через общий забор дед бьётся едва не на ножах и чуть ли не каждый день.

― А живописная, наверное, картина: однорукий седовласый дед на завалинке сидит и, в задумчивости, курит самокрутку! Такой выплачет крестьянское горе в бесхозное поле...

― Ага: выплачет по всем законам жанра плакальщика! Его в Гнилом считают дедом Щукарём-Вторым, сельским паразитом новой формации. Дед среди первых явился записываться в фермеры, как Щукарь ― в партию большевиков. Только быстро опомнился: благо, свою земельную долю не успел забрать юридически и продать. Он и кулаков-мироедов клеймит, и батраков, и городских инвесторов, и Кремль, и заграницу ― всех, кроме ближнего начальства...

― С понятиями дед, с пользою читает!

Ещё рассказала мне Жалейка-Электро о вчерашней зачистке Гнилого. Многим было "рекомендовано" уехать из села. Даже в школе и детсаде провели опросы: кто где предполагает находиться в часы Х? Опросчики в мундирах ходили по домам и переписывали всех жителей и приезжих. Уже сегодня Гнилое наполовину вымерло. Оставшихся просили, когда приедут гости, случись оказаться неподалёку от вип-персон, не делать резких движений: не подпрыгивать, не нагибаться и не махать руками, не лезть в карман за семечками ― снайперы, мол, тоже люди... Но если снайпер кого и шлёпнет, ни капли не волнуйтесь: посмертно наградят, похоронят с музыкой за казённый счёт, а родне отвалят "отступные" ― деньги на непредвиденные расходы в бюджет мероприятия заложены вполне. Все магазины, кроме продуктовых, и все учреждения, кроме охранительных, тоже закрываются с завтрашнего дня. В продмагах идёт жесточайшая выбраковка: изымают все товары, какие невозможно уже подтянуть до евростандартов. Пустоглазка даже нанялась подрабатывать в одном продмаге: ночью клеила этикетки Непроймёнского пивзавода на бутылки

с чешским пивом. Практически вся деловая активность будет сведена к нулю, но о возмещении прямых убытков физическим и юридическим лицам ― молчок! Ограничены полностью въезд и регистрация граждан и апатридов. Мне, "приезжей гражданочке", настойчиво порекомендовали прервать свои опыты и сегодня, к пятнадцати ноль-ноль, убраться из села "откуда заявилась вместе со своей наукой". Умирать, калечиться, валяться пьяными, орать и материться населению категорически запрещено. И сельское кладбище на три дня закрыли для посещений: даже приспичит кому сыграть сегодня-завтра в ящик ― так не рекомендуется ни слёз, ни венков, ни гробов, ни причитаний, и вообще, как заявил начальник районного УВД: "Чтоб у меня в Гнилом никакого упадничества и негатива!" Зато живым приказано ходить с документами, удостоверяющими личность, а детей и подростков из дворов без сопровождения взрослыми не выпускать. Обыскивают всё и всех, а могут и просто задержать: "по подозрению", "на всякий случай"... Одни хляби небесные местному начальству обуздать пока не удаётся. И как назло электромагнитные поля над Жабьем опять шалят: в телевизоре рябит, сотовый молчит, у стариков головы болят: ну это частенько бывает здесь, в округе ржавого болота ― под ним, наверное, лежит железная руда, Потёмкинская магнитная аномалия.

Я, кладёт ладошку на подросшую грудь свою Жалейка, впервые вижу обычные наши глупости и мерзости в столь концентрированном виде. Так любопытно! Хотя немножко страшновато...

― А "фишку" организаторы готовят?

― О, да! Президенту поднесут новорождённого гнилоедовца для поцелуя в пузик. Тут же осчастливленная событием мамаша заявит: решила дать мальчику имя поцелуйщика. Где только возьмут младенца? По расписанию в Гнилом не родишься.

― Ну, когда кому родиться ― начальство разберётся!

Сказал опрометчиво, ибо тут же вспомнил горький опыт своего рожденья.

― Бабы говорят, завтра со всей Непроймёнской стороны свезут беременных мальчиками на сносях, в нужный момент вызовут искусственные роды...

― Народ хотя б тихонько ропщет? ― спрашиваю на редкость пытливую девушку: самому даже интересно.

― Местные скорее довольны. Смеются: "Теперь начальство помереть не даст!" Им за казённый счёт красят дома, ставят новые заборы, лавочки у калиток, в палисадники высаживают осенние цветы с комьями, вкручивают лампочки там, где о них забыли в последние десять лет, вменяемых обучают ролевым играм, раздают наряды, а ещё больше обещают ― при условии, "если всё пройдёт как надо". Доверия к местным жителям у властей, конечно, нет. В последний момент на автобусах привезут массовку: функционеров из партии недогоняющих, активистов из партии несупротивных и, конечно, госслужащих ― всех предварительно проверят на лояльность через детектор лжи. Массовку расставят по всему маршруту, на случай непредвиденной остановки начальства: они же у нас любят вот так взять за здорово живёшь остановиться посреди маршрута и окунуться в восторги своего народа...

"Вот где могут пригодиться мои разборные манекены! ― торжествовал бы Козюля. ― Всего-то нужно тысяч сорок-пятьдесят манекенов ― население среднего сельского района. Так бы и возили моих трансформеров по стране, штабелями, в литерном эшелоне ― обошлось бы казне стократ дешевле, чем сейчас проверенных на лояльность граждан сгонять со всей Непроймёнской стороны, а местных ― обучать, наряжать, снабжать, кормить, поить, охранять, кровом обеспечивать, задаривать и обещать заведомо невыполнимое, ставя под удар искомую вами, товарищ Бодряшкин, всенародную любовь к начальству..."

Всех больных и убогих гнилоедовцев, продолжает Жалейка-Электро, уже вывезли за пределы района и разместили в каком-то санатории. А почему, я интересуюсь, не в районную больницу ― подлечились бы заодно? Оказалось, районная больница капитально не ремонтировалась с брежневских времён: в ней даже простую диспансеризацию провести уже возможности никакой нет. Бомжей и нелегальных иммигрантов переловили тоже ― и увезли в "обезьяннике" невесть куда. В неизвестном направлении увезли и одну несознательную старушку: у неё на чердаке нашли заготовленный плакат, внучка по её просьбе фломастерами написала сущую крамолу: "Мне не лечат зубы". Местных татар, мордву и чувашей попросили ходить в национальных одеждах и говорить на национальных языках: иностранцам должна прийтись по душе такая политкорректность на местах. Сейчас городские наставники учат местных ходить в национальных костюмах и говорить на родном языке обтекаемые фразы. Детей натаскивают, как отвечать на сто "неожиданных" вопросов и как самим задавать один вопрос: "Когда Россия станет чемпионом Европы по футболу?" "Чемпионом мира" ― не надо, это слишком, под конченых кретинов косить запрещено. Ещё запретили грызть семечки и плевать под ноги на улицах и даже во дворах. Всем следует стоять и ходить, опустив глаза, уши и остальные члены, с видом нашкодившего первоклашки. Богослужение в церкви будет приурочено по времени к возможному проезду кортежа. Привезли и уже поставили вчера сруб национальной мордовской бани. В ней эрзян и мокшан учат париться по-чёрному. Раньше, оказывается, мылись все вместе: мужчины, женщины и дети. У языческой мордвы богиня Баня-азор-ава заправляла многими делами: в бане рожали, омывались перед свадьбой, парили новорождённых ― девочек берёзовыми вениками, мальчиков ― дубовыми. Раз в год протапливали баню специально для почивших в бозе предков. Из согласных попариться в привозной мордовской бане составили особую группу.

И сейчас записавшихся в группу, думаю я про себя, проверяют на грибок, на паразитов, на искренность выражения лица, внутреннее содержание и внешнюю симпатичность, поведение в быту ― это по характеристикам соседей, на приятность тембра голоса, косноязычье, смех... Это я ещё лояльность опускаю!

Жалейка-Электро слышала в магазине Сельпо такую байку...

К ответственному за мордовскую баню товарищу обратилась прошедшая отбор сдобная розовощёкая эрзянка:

― Господин начальник, если париться будем по старинке, можно я из района своего друга приглашу?

― Женщины и мужчины париться будут раздельно! ― строго отвечал ответственный за мордовскую баню. ― У нас, конечно, повсеместно объявлена демократия и даже местами пахнет срамным либерализмом, но не до такой же степени, как в языческие времена.

― И вы не боитесь ввести в заблуждение столичное начальство? Вдруг кто-нибудь из глупого любопытства заглянет в парилку в самый интересный момент?

― Хм-м-м... Вместо друга из района подыщем вам жаропрочного манекена, даже пару манекенов ― и жарьте их в парной по старинке. Если кто и заглянет вовнутрь, в чёрном дыму глаз разъедает, не разберёт...

― Тогда уж я лучше негра из Потёмок приглашу ― в бане копоть...

― А сюрпризы от начальства поступали? ― быстро спрашиваю, дабы отвлечь рассказчицу от образа негра из Потёмок.

― А то!

Вчера к ночи поступили свежие указания из Москвы. Первые лица на камеру в Гнилом должны расцеловать персонажи из, как минимум, шести социальных групп: городского бомжа, осчастливленного переездом в деревню для проживания в предоставленном властями муниципальном доме; довольного всем гастарбайтера с приклеенным к нёбу языком, чтобы чего-нибудь не ляпнул; не могущего удержать слёз счастья беспризорника, обретшего уже четвёртую за год семью; джигита с ослиных гор и джигита с овечьих гор ― танцующих, злых-презлых, но зато всегда трезвых; и негра ― этого для демонстрации триумфа политкорректности в России. И учтите: представители местных администраций не должны жалеть государственно значимых слов, рекомендованных к публичному употреблению из специального словаря. У нас пока что вся внутренняя политика ― сплошное шулерство, большинство народа это ясно чувствует, а меньшинство ― точно знает, значит, побольше объятий и междометий, жмите на народный юмор, выжимайте случайно оброненные слёзы счастья. Выдави из себя на камеру сердечный взгляд ― и чтоб был честный! Мероприятие архисерьёзное! Ведь воротилы, в других терминах ― элита, сегодня ждёт новый сигнал: чего власть кинет на "распил" на этот раз? Недра на суше закончились, земля почти вся разобрана, уже цапают Северный Ледовитый океан. Где новый кусок? Пора! Не зазря же до сих пор сидим в "этой стране"! На подобных мероприятиях властям только и раскидывать куски, скоро выборы ― опять деньги с воротил нужно будет собирать...

Ещё, продолжает Жалейка, приказали найти учёную свинью со степенью кандидатуры экономических наук, чтобы смогла на камеру сказать: "Люблю инновацию и модернизацию".

― Уже не хватает двуногих несупротивных? И что, нашли учёную свинью?

― Нашли ― в деревне Постной.

― Сказала текст?

― Сказала! А от себя добавила: "Только кормите чем-нибудь". Она, оказывается, уже не раз писала президенту по электронной почте, ответа не дождалась, а уже под нож пора...

Замаячило в тумане село Гнилое. На самой окраине красуется сгоревшая конюшня. Вокруг неё строительная суета: одни рабочие, все сплошь иностранцы, обивают её фанерными листами, другие ― те листы красят. В конюшне, повествует Жалейка-Электро, на время проезда гостей, планируют запереть жителей Гнилого пяти категорий: наркоманов, пьяниц, дебоширов, недовольных и неблагонадёжных ― списки утверждены в районе!

Ого, радуюсь! Местное начальство молодцом: уже отличает недовольных от неблагонадёжных. Недовольные ― с кем не бывает! ― не довольны из-за своего сутяжного характера от природы или в силу текущих обстоятельств ― это для общества безвредно, а вот неблагонадёжные не довольны из принципа и способны творить пакости для всех.

С недовольными пора особо разобраться! Их во все времена у нас хватало. Начальство ― по собственной инициативе! ― чёрт-те из каких заоблачных дворцов слетит в самый вниз вдохновлять на труд простой, так называемый, народ, а эти недовольные повылезут из незамазанных щелей и ну ломаться пред властями, ну колупать свои заскорузлые болячки да изображать из себя мучеников и истинный "глас народа". Лжемазохисты ― только и всего! Кому сие кривляние полезно? Даже не осознают, сколь затратное для бюджета мероприятие могут своим кривляньем смазать. Высокое начальство о причинах их болячек доподлинно уже знает всё ― в целом, а в частности ему не след вдаваться. Для частных разборок посажено местное начальство на шестке. Что, местное вам не нравится? Вы даже не знаете его в лицо? Это я от себя с вопросом обращаюсь к вечно недовольным. Вот и становитесь ответственными гражданами сами! Объединяйтесь в общественные структуры и на соревновательных началах, через выборы, проводите своих ― знакомых и нравящихся вам ― людей в начальство: в депутаты, в местное самоуправление, рекомендуйте в администрацию... ― мало ли куда пока ещё можно своего человечка запихнуть! Вот правильный путь для тех, кто не доволен местным начальством. А пустяками высшее начальство донимать зачем? Ему непозволительно увязнуть в мусор бытия: кто ж за него будет горы двигать?

С неблагонадёжными пора особо разобраться! Их, чаю, сегодня осталось не густо: за своими принципами все, кто хотел, уже отбыли на ПМЖ за кордон. Есть малочисленная, но очень крикливая "пятая колонна" из числа перерожденцев, интеллектуалы с быстро прогрессирующим захиреньем и массовка ― легко внушаемые дураки. Но это уже не принципиальная контра верховной власти, а, в основном, искатели незаслуженных благ, кои внедрили новый способ дойки бюджетов и добычи должностей. Эксплуатируют, паразиты, старую тему: "Больше молока получает тот ребёнок, который больше плачет". А хилое начальство поддаётся: со страха думает ― протест!

Наконец, со скоростью болотной черепахи, по усеянному лепёшками выгону, заползаем на окраину села. Тут, отвлёкшись на Жалейкин анекдот о неистребимых самогонщиках и алкашах, едва ни угодил в узкую траншею: здесь, наверное, когда-то старатели вручную выкопали трубу или кабель, да не сподобились засыпать. Траншея ведёт к ряду животноводческих как бы помещений. Ближе всех к нам, из-за тосканских холмов старого просевшего навоза, торчит телятника скелет. Он взирает на мир пустыми глазницами окон, с крыши его сняты шифер и стропила, унесены с тамбура и двери, а что не разобрали или не смогли выломать ― благополучно всё сгнило под дождём и покрылось жёлто-коричневыми лишаями мха. Рядом топорщится из профнастила сбитый и давно уж разорённый ангар для техники ― тоже без крыши, одни только железобетонные рёбра в утреннее небо топорщатся из рыжих бурьянов. И здесь кипит работа: иностранные рабочие в оранжевых комбинезонах наводят на скелет драпировку весёленького цвета...

Сельчане на улице, вижу, одеты хорошо. И то: в городах ходить в рванье да заплатах ― это шарм, а в деревнях ― стыдоба. Если на селе кто-то встретился в рванье ― то или городской прикалывается, или бомж приблудный. Когда въехали на центральную улицу села, в машину пахнул свиной дух. Ну и вонь! Приехали, называется, из города в деревню чистого воздуха дыхнуть. Включил кондиционер.

Жалейка-Электро, прикрыв носик надушенным платочком, продолжает культпросвет... В центре села вчера положили асфальт и сейчас ещё ряды новеньких фонарей горят, не уступая заутреннему солнцу ― забыли их, с непривычки, потушить. А ещё позавчера в Гнилом горели всего три лампочки на сорока столбах, и ночью опять зашли волки с Жабьего болота, а мучимый бессонницей дедушка Сижу-Куру, выйдя на крыльцо курить, слышал, как на задах огорода тявкает лис. Из продуктовых магазинов и киосков санэпиднадзор убрал все местные продукты, кроме хлеба. От этого и запах в магазинах сразу изменился к лучшему: оставшаяся фасовка сделала своё благое дело. К Дому культуры уже подвезли современные стройматериалы: ремонт планируют осуществить за два дня. А пока что у символа упавшей культуры на селе, вижу, пооторваны все водосточные трубы, а оконные проёмы забиты потемневшей и сучковатой берёзовой фанерой, размалёванной непристойными надписями и даже... чёрной свастикой?! Откуда в глуши-то свастика взялась? Знать, в селе завёлся интернет ― и первым делом накачались дряни... Шприцы, как гильзы после боя, валяются на площади у правления совхоза: их мне видно даже из машины ― с вечера ещё не подмели. Интернет, свастика и шприцы ― это для села в глубинке крутая новизна! Кое-кто в Гнилом за прогрессом всё же поспевает! Остальное большинство, устав бороться с трудностями и воровать, погрузились в ничегонеделанье и пьянство. Самогон здесь гонится как сам по себе; продают в каждом четвёртом доме. И самогонка-то плохая ― из мороженой картошки. А властям дела нет. Напишут активисты в сельскую администрацию или ментам ― из района явится наряд, реквизирует самогонный агрегат, а через неделю-другую в том же доме самогон опять течёт рекой. Нет на самогонщиков управы! Гнилоедовского мужика от бутыли самогона бульдозером не отодвинешь... [В квадратных скобках замечу: тут учёная барышня ― чисто, конечно, по естественному незнанию сельской жизни ― присочиняет от себя: если бы недобитые колхозники и фермеры все поголовно пили самогон, некому было работать на земле, и мы, городские, не ели хлеба и не пили молоко.] Вчера же начальство, объявив молниеносную победную войну с самогонщиками, поступило очень строго, хотя и по закону: все аппараты ― на период визита ― отобрали, под расписку очень странного "уполномоченного", который явился из Скукожильска с готовым списком неблагонадёжного контингента. Выходит, язвит Жалейка не хуже самого Пломбира, в тоталитарном государстве каждый самогонщик был учтён и охвачен милицией, а каждый пьяница ёжился под прицелом заинтересованной общественности ― и многих "склонных" личностей это спасало. В демократическом же государстве либеральное начальство в паре с равнодушной общественностью о пьющих людях демократично не заботятся вообще, хай пропадают ― это, дескать, их личный выбор.

Ну, какие личности спасать ― начальство разберётся! Дай только, избиратель, начальству новый срок...

Когда зашли во двор дедушки Сижу-Куру, хозяйский кобелёк заворчал было на непрошеных гостей, вылезших из невиданной "Наны", но, узнав Жалейку, кинулся к ней, вертя хвостом, ожидая, верно, баклажки тёплого молочка с фермы. Обнаружив пустые руки, сник и принялся жалобно скулить и ластиться кривым бочком к сапогу жилицы.

― Что-то стряслось, ― с тревогой говорит аспирантка и, оставив меня гулять среди тупой домашней птицы, сама отрывается и взлетает на крыльцо дома ― разузнать.

Осматриваюсь, как учили... Композиционно середину тщательно выметенного двора занимает капитальный памятник козлу Нечаю. На постаменте стоит величавая, упёртая фигура, бодливые гнутые рога ― настоящий символ героизма домашнего скота! Даже обласканный туристами неведомо за что сфинкс египетский с битым носом выглядел бы здесь не столь уместно. На шее у Нечая на цветной ленточке висит медаль. Неужто настоящая, как у меня? Подхожу, беру... Да, настоящая частная медаль "Знатному козлу" чеканки Московского монетного двора! Слава Нечая докатилась до столицы ― вот и наградили, не впервой награждать козлов. Вокруг постамента бодро расхаживают куры, утки, гуси, но и один индюк ― правда, тот совсем потерянного вида, будто предвидя скорый свой рождественский конец. Вся птица мечена на крыльях пятнами синьки. Домашняя птица, я от Жалейки это знаю, с козами живёт отлично. Достаётся от коз одним млекопитающим, особливо соседям. Хочешь поссориться с соседом ― заведи козу! Козы вездесущи: даже на деревья взбираются легко, а уж на соседский огород в щель пролезть за подсмотренной травинкой, хотя такую же копытом топчет, это для козы ― закон! Ага, а вот и она! Из сарая высовывается молоденькая, с вытянутым носом, как бы удивлённая коза. У неё маленькое вымя и первый гон. Но искательница удовольствий, наверное, ещё не знает, к кому из козлов пристать "за этим делом". Уставилась, не мигая, сначала на меня, в раздумьях, пожевала, в разные стороны подвигала ушами, затем, вдруг, ринулась на замешкавшегося кобелька и с ходу попыталась его "крыть". Пёс огрызнулся и в свою конуру утёк подальше от греха. Делаю вывод: у дедушки Сижу-Куру племенного козла нет, а гипсовый Нечай уже не в счёт.

Тогда подхожу к калитке в огород. Площадью он двадцать соток, вспахан трактором под зиму. Оттуда-то с задов благоухает свиным духом. Летом, даже представить страшно, сколько здесь должно быть мух! У забора на соседский огород, картинно и не шевелясь, лежит белая коза. Даже странно: козы ― чистоплотные животные, им надо много чистой воды для личной гигиены, а эта в самой грязи лежит, к тому же на спине, копытами кверху, будто околела. Возвращаюсь к дому, заглядываю в палисадник. Эх, жаль не сезон! Жалейка-Электро говорила: у бабы Пустоглазки недостаёт денег заводить культурные цветы, а любит флору с детства, вот и разводит в палисаднике цветочки лесные и луговые, неяркие, зато бесплатно. Буквально все местные дикие травы, за исключением тех, что растут в жёстком симбиозе с другими видами растений, легко переносятся в культурный сад. Летом в палисаднике у Пустоглазки растут на загляденье разные колокольчики, чины, герани, лютиковые, змеиный горец, кровохлёбка, собачья фиалка, гравилаты, василисники, ирисы и много чего ещё, взятого из леса или с луга. Просто нужно перенести в сад побольше и родной почвы, когда берёшь растение из природы. И, конечно, нужно соблюдать условия произрастания: тень или прямое солнце, влажная или сухая почва, богатая или бедная. Ещё баба растит лекарственные травы ― но уже на отдельном участке в огороде: многие аптечные лекарства не по карману сельским старикам...

В сей миг на крыльцо вылетает Жалейка-Электро и мне кричит:

― Баланда, сосед, Маньку отравил! Лучшая молочная коза у деда! Сдохла с час тому назад. Сначала Нечая, теперь Маньку... Опять начинается!

― Что начинается? ― говорю построже.

― Пальба! Дед кусает шляпки гвоздей, как в фильме "Брат", набивает ими патроны: пойдёт, наверное, с ружьём за огороды ― мстить Баланде. Грозится в ответ грохнуть его свиноматку: она позавчера опоросилась.

― А у Баланды есть ружьё?

― Кулак без ружья ― не жилец. Они здесь все самостийные охотники ― незарегистрированные ружья в каждом доме. У Баланды три здоровенные собаки во дворе.

― Свинью за козу: око за око ― нормально!

― Да они друг друга могут перестрелять! И ещё погибнут с голода тринадцать поросят. Бегу в правление: там милиция, начальство районное сидит ― остановят бойню!

― Не надо милицию, сам справлюсь! А вот директора совхоза тихонько пригласи, он мне нужен. Шепни: от товарища Понарошку прибыло ответственное чёрное лицо.

Ещё в канун мероприятия мне не хватало бойни! В Потёмках ― засада челобитчиков, в Блядуново ― психическая атака отдыхающих полковников и генералов, в Гнилом ― поединок соседей с огнестрелом... С ума что ли все, сверх плана, посходили?

Тут на крыльцо вываливается дед, следом выступает бабка.

― Отвяжись, сказал! ― кричит дедушка Сижу-Куру.

Пустоглазка от него не отлипает. Дед в запахнутом зипуне из козьих шкур, явно прячет в нём ружьё с прикладом. Не обрез ― уже добрый признак!

У старика выразительные глаза, путаная седая борода, длинные усы ― прилипли к ним шелуха от семечек да разноцветные козьи пушки. Запоминающийся дед: высокий и сухой, с острым непокорным взглядом и сверканием белков на обветренном тёмном лице. Внешне похож на гибрид индийского безымянного старика из теленовостей и Дон Кихота ― случайно, без ведома Сервантеса, забредшего без Санчо Пансы в российскую глубинку.

Баба ― высокая широкоплечая худая, одета тоже просто, но безупречно чисто. Когда-то, ловлю себя на задней мысли, была красавица. И аспирантка говорила: в молодости дед выдержал серьёзную конкуренцию за неё, с драками до крови, а победил эту заведомую, как оказалось, материалистку тем, что первым из парней, как пастух на отгонных пастбищах, получил от совхоза коня с подводой, ружьё и на четыре года спецодежду ― тулуп, удлинённую бекешу и валенки с прорезиненным низом. А вот то, что пришёл из армии сержантом и вся грудь в значках, это не сыграло: раньше таким петухом каждый второй непроймёнский дембель был. Пустоглазка ― заезженная бытом некрасовская женщина из народа: ко всему, что происходит за воротами, безучастна. Дворовые ворота ― это уже давно её главные границы в жизни. Она подходила в пару к бродяге Треньке Дешевухину ещё меньше, чем Наташа Ростова ― Пьеру, и счастлива, наверное, была только, когда Тренька, придя из армии, женихался, конфетками и тёплым лимонадом из сельмага угощал...

Как всегда, вызывая огонь на себя, телом загораживаю путь к преступленью! Подходят старики ко мне гуськом, разом, в шаг, тормозят. Баба застывает за спиною старика; глядит на меня исподлобья ― тупо, с потухающим умом.

― А-а-а, узнал! ― прикидывается миролюбивым дед. ― Ты с хутора Потёмки, Нюркин сожитель.

― Так точно! Гражданский муж.

― Ещё шерсть нужна? Тебе есть работа, ― через плечо возвышает он голос к своей бабе. ― Отдай Нюркин заказ, а деньги проверь, как я учил! Иди в дом. Ну пошла!

Баба не решается возразить, опускает плечи и глаза, пятится к дому ― работа прежде всего!

― А ты, негр, услышишь выстрелы ― не бзди! Это партизаны. У вас, в Африке, они тоже есть ― я читал.

Войны нет, а партизанят по-военному. В Африке, как в России.

― Выстрелов быть не должно! ― с нажимом говорю "читающему пенсионеру". ― Вы же, товарищ Дешевухин, понимаете: намеренное отравление козы в суде никак не обоснуешь. Я могу помочь вам устроить экспертизу, дабы попробовать установить сам факт отравления. А вот доказать расстрел свиноматки в её родном хлеву ― раз плюнуть.

― Жалейка набрехать успела... Выгоню с постоя, на!..

― Она спасает вас от скамьи. Районная милиция ― в двух шагах. Вы ― уважаемый человек, заслуженный пастух, хозяин знаменитого Нечая! ― и хотите на старость лет загреметь куда не след?!

― А хоть и загреметь! Как я теперь посмотрю в глаза Нечаю, если не отомщу? Вот он ― каждый день с ним говорю. Манька была его любимой женой! Боевой подругой!..

Услышав слова о боевой подруге, я даже на миг заколебался. За боевую подругу надо мстить! Но здесь, великодушный читатель мой, здесь животный мир: нельзя же напрямую с моей Маруси на козу Маньку весь смысл переносить. Так и за своего колорадского жука, отравленного на соседском огороде, или за родную меченную клюквенным вареньем муху, склёванную на навозной куче соседской курицей, могут начать мстить ― неадекватных граждан всюду вон сколько либералы развели!

― Позвольте, уважаемый, мне самому переговорить с Баландой. Я всё улажу предипломатический путём. Обещаю: он заплатит нам за Маньку по высшей таксе! Или мы его опозорим, или даже изгоним из села.

― Чтобы Баланда заплатил?! Он жадоба! Кулак: чужого не возьмёт ― своего не будет! Ты, чёрный, думаешь, у него своих коз нет? Его, думаешь, козы не лазят в мой огород? У Баланды пять дойных коз, все Манькины сёстры да племянницы. Сёстры, а молочка-то и не дают.

А, спросишь, почему? "Зажимают" козы своё молочко ― чуют недоброту хозяев. У нас что ни фермер ― конченый мироед!

― Зависть ― сильный тормоз инициативам начальства на селе. Завидуете успешному кулаку ― вот и всё. Сами почему не разжились? Кто мешал?

Тут-то дедушку Сижу-Куру и прорвало. Как заорёт благим матом:

― У бедняка двор крыт светом, обнесён ветром, платья ― что на себе, хлеба ― что в себе, голь да перетыка! Да, я всю жизнь работал от зари до зари, а сейчас бедняк! Четырёх детей поднял ― и где они? Государство мне за них даже спасибо не сказало. Свою скотину имели, а хорошего мяса даже дети не видели, одни кости да обрезки: всё на базар в Скукожильск, всё кавказцам сдавали ― рынок-то их. С самого мальства полол сорняки на огороде. Пацаном был: глаза закрою ночью ― встают сорняки стеной! Я их рублю мотыгою, рублю, рублю ― опять встают! От мотыги обе ноги в рубцах. Огород ― враг человека! Двадцать первый век взошёл, а копаем землю лопатой, пропалываем сорняки мотыгой, жука собираем вручную ― всё как при царе Горохе. Огород только отбирает здоровье. Потом весь доход уйдёт на врачей. Огородничество ― тоже наука. Не все её понимают. Овощи чувствовать надо, как коз. Видимость только лёгкости, а традиция копать ― вредная. Укатала сивка бурку!

― Если работать по науке, физический труд бодрит!

― Бодрит, у кого сила осталась. В деревне: один трудится не покладая, другой сиднем сидит, а живут одинаково. Потому что работаешь ― значит, и тратишь. Сегодня, если не пропиваться насквозь, можно и не работать совсем по найму. Я своё давно отпахал: рука высохла, хватит! Внук с города приехал: "А кто это деду на спину воду налил?" ― это он увидел на мне не просыхающую от пота рубаху. Теперь кончился лучший в районе пастух! Сейчас уже и огорода мне не надо: одной рукой много ли наковыряешь, только разозлишься на себя и на весь свет. Баба если раньше умрёт, и я с нею рядом лягу ― за компанию веселей. Да пропади оно!..

Разговорил я деда... Он, оказалось, после утраты руки перестал работать принципиально. Только, работящий читатель мой, поймите меня верно: "перестал работать" не в городском смысле, а в деревенском. На вопрос: "Что делаешь?" дед с вызовом отвечал: "Сижу, куру. Возраженья есть?" Только вам, бодролюбивый читатель мой, перескажу философию жизни дедушки Сижу-Куру... В сельской деревне нет везения, как в городе. В деревне не может "повезти", сельское хозяйство ― не рулетка. Честным путём на нечернозёмных землях никак не заработать, хоть убейся. Работой на селе всегда можно прожить, но не разбогатеть. Разбогатеть можно, только если притеснять, отбирать и много воровать. Хочешь разбогатеть ― изволь "крутиться". От ежедневных призывов либерального начальства "крутиться" деда уже давно тошнит. Ради чего "крутиться" на болотах? Чего бы сперва ни вывести российской сельхознауке сорт клюквы размером с черешню, а голубики ― со сливу, а уж потом призывать крестьян "крутиться" на болотах? "Наивный, ― думаю я про себя, ― тогда сперва надо вывести саму российскую сельхознауку". В Гнилом на заливных лугах трава высотой была: при царях ― по грудь, при поздних Советах ― уже по пояс, а сегодня ― от силы по колено, ― вот и коси. И состав трав изменился: стало больше ядовитых ― лютик, молочай, собачник, конский щавель... Косить стало больно-то негде. Да и совхозная халява на пастбища закончилась ― теперь платите, старички, за аренду пастбищ. На всех подворьях остались тощенькие коровёнки, городским охотникам на мушку, ибо селекции тоже никакой, сплошное вырожденье, а начальству дела нет. Площади угодий велики, а толку с них? Сорный лес, перелесок, овраги, склоны, мочажины да болота. Земля холодная, сырая. Овёс кое-как ещё родится, рожь завсегда плохая, а пшеницу сеять ― только привозные семена губить и солярку жечь. Весь район ― местность для охоты и рыбалки. "Крутиться" можно на тучных южных чернозёмах, а не у нас ― на тощеньких подзолах. Крестьяне легли на дно, как в затопленной подводной лодке: воздух кончается, выхода нет. Молодёжь не работает, а у большинства взрослых людей физические силы кончились для работы на земле. Летом хоть весь световой день вкалывай ― толку никакого. Угнетает не работа, а безысходность. Теперь неимущим крестьянам на всё плевать, кроме своего подворья. В Скукожильском районе уже все мельницы закрылись ― нечего молоть. Дожили: в деревню хлеб из города везут. Гнилому ещё везёт: деньги бюджетные из области кидают, за какие заслуги ― в газетах не пишут, потому деду непонятно. А в соседних деревнях полный крах.

Последний гармонист уехал из деревни, школу закрыли, значит, деревне конец. А оставшимся дуракам уже самогона не хватает: стеклоочиститель пьют ― в обмороки падают, но пьют. Все последние годы протянули за счёт железа: выкопали трубы, разрезали и сдали ржавую технику, а теперь от живой ещё техники отрывают части и сдают в металлолом. В большинстве сёл района участковых милиционеров нет ― и процветает воровство. Пацаны рады: напьются ― и крушат, жгут всё кругом. Когда у крестьянина голова думает, руки работают, урожай зреет ― душа его поёт! А если голова думает уже только задним числом и не о работе, старые руки отвалились, а нового урожая всё нет...

В городе, думаю про себя, старикам ещё хуже. Выживают за счёт дьявольской хитрости и солдатской смекалки, жесточайшей экономии, "гробовые" выгадывают куда бы положить, дабы не пропали, бутылки сдают и макулатуру, часто действуют как бомжи... Тысячи хитростей для выживания у стариков! Про них впору притчи создавать, как раньше, при царях, сочиняли байки о бывалом солдате, ветеране, с двадцатилетней службы вернувшемся на деревню. Со стариками пора особо разобраться!

Дедушка Сижу-Куру ― "учёный жизнью". Я уже не верю никому, кричит дед, и государство не верит мне ― взаимное недоверие процветает! Тут дед засучивает до культи болтающийся рукав:

― Я инвалид: видишь? А веришь в то, что видишь? Веришь?!

А я каждый год езжу в район на комиссию подтверждать, что у меня не отросла новая рука. А то не выплатят инвалидских. Просто смешно! Чего они все там сидят?! Всё надоело! Силы на исходе: скоро буду смотреть на обед как на цель жизни.

― А чем вам плох кулак? Трудовой крестьянин, только богатый.

Говорю-то деду говорю, но сам так не считаю!

― А Баланда не только мне ― он для всех плох. Кулаку всё подай! А он тебя из села выживет, наймёт батраков ― не из местных.

― Что, неудобно нанимать своих?

― И неудобно, и пришлые дешевле: они зависимы, почти рабы, мстить не будут. Наши люди от Баланды давно отвернулись: мироед! Укатала сивка бурку! Ладно, негр, расскажу для просвещенья... Арендовал он землю у дольщика, у старого пня Шестерика, бобыля. Когда Шестерик умер, Баланда ночью гроб заколотил и вывез его из дома покойника ― на самосвале. Хорошо я стук услышал и проследил, кинулся под колёса ― отнял тело. А то бы выкинул гроб в Лисий овраг. Сами со старухой закопали Шестерика на кладбище. А Баланда ту земельную долю Шестерика прикарманил себе, по завещанию: обстряпал дельце заранее.

― По завещанию получил земельную долю, обязываясь похоронить владельца?

― Ну да! Многих одиноких стариков уже окучил, мироед! Даже угрожал, кто отказывался завещание на землю и на свою усадьбу писать. За подачки, за дрова, за самогон, или сделает вечным должником ― так земельку-то и прибирает с каждым годом. Его один раз уже сожгли, когда жил на отшибе. Теперь вот перебрался в серёдку села, ко мне поближе. Там, на дальней улице, стояли брошенные дома, развалюхи. Баланда подправил и поселил своих батраков ― пять семей русских мигрантов из Киргизии и Чечни, с пустыми чемоданами ― всё имущество там потеряли, хорошо, живы остались. А до этого совхоз продал ему телятник под снос. Ладно, Баланда восстановил помещение, переоборудовал, обнёс оградой и запустил туда коз. За три сезона поголовье выросло так, что стало объедать все окрестные выгоны и луга, а что не выщипали ― вытоптали. Здесь мы спокон веку пасли личный скот. У нас договор аренды на пастбище был, у Баланды ― нет. Ну, мы, старики, заставили администрацию обратиться в райсуд. Тот запретил Баланде пасти фермерское стадо на поселковых и совхозных землях: "Надо было сначала решить вопрос о выпасах, а потом уже приобретать помещение, закупать и размножать скот..."

― Этот Баланда ― анархист! ― говорю: вырвалось непроизвольно.

― Точь! Так и буду его звать теперь: мироед и анархист! Почему документы на выпас не оформил, как положено? Он тогда стал "клеить" старикам и администрации политику: "Вы мешаете мне решать государственную задачу, поставленную президентом! Вы против демократической власти! Прикажете четыреста голов пустить под нож?"

― И демагог!

― Точь: мироед, анархист и демагог! На той же траве пасётся сов-хозное стадо и общее частное стадо сельчан. Баланда прикажет, что ли, пустить нам общее стадо под нож?

― У вас же полно неудобий без травы: лучший выход ― засеять, превратить их в культурное пастбище и...

― А то Баланда этого не знает! Сам не дурак, да как время раскошеливаться ― норовит скосить под дурачка. Продал коз и выстроил свинарник у себя на задах. Чуешь, негр, запах? Сейчас ещё не лето и ветерок не в мою сторону. А летом, да в безветренную погоду, хоть беги на Жабье на осине вешайся. Как дождь или тает снег весной ― все нечистоты в речку...

Соседские свиньи, видно, дедушку Сижу-Куру довели: их улица превращается в большой свинарник! Не случайно дед собрался грохнуть именно свиноматку. Этот Баланда навоз из тачки вываливает за огородом, на задах, или валит в камыши у самой речки. У него четыре свиноматки и уже, наверное, больше полусотни свиней на откорме. Особливо по вечерам в воздухе над селом, невидимые, витают миазмы свинячьего амбре. В такие часы остро ощущается на себе обратная сторона местного закона о государственной поддержке личных подсобных хозяйств. Дедушка Сижу-Куру уверен: держи Баланда свиней под окнами губернатора, на Непроймёнщине такой закон содержал бы совсем другие статьи. А министр Понарошку, когда проводил закон в местной Думе, хотел как лучше: обеспечить занятость сельских жителей, увеличить доходы домашних хозяйств и налоговые поступления в бюджет. Так оно и вышло ― с фасадной стороны. А с теневой, владельцы ЛПХ повсеместно стали нарушать экологические требования и санитарные нормы. Дедушка Сижу-Куру сколько раз лично Баланде говорил и на общих собраниях выступал: хотя бы Баланда в свои свинарники торф завёз ― пористый торф-сфагнум поглощает летучие вещества. А всего делов-то: заехать на болото, накопать самосвал бесплатного торфа, подсушить и разместить в свинарнике. Если уж богатей Баланда сваливает навоз, где попало, что говорить о безлошадных бедняках. Они сколачивают свинарники где удобно на своём подворье, но многим не на что даже забор от улицы поставить, не то что транспорт оплатить для вывоза говна в специально отведённые для допревания места ― на дальние поля коллективных хозяйств ― а это за десять километров от села, да по полевым дорогам... Даже заинтересованный в правде дедушка Сижу-Куру не знает, сколько свиней на откорме у Баланды и остальных сельчан. Никто не знает. Ибо частники боятся введения налога на поголовье и не показывают в документах число свиней. Кроме того, большинство хозяев продаёт свиней "чёрным" перекупщикам ― так меньше мороки и частник застрахован от сакраментального в сельской деревне вопроса: "Где брал корма?" А корма, как и прежде, большей частью ворованные у коллективных хозяйств. Этот Баланда ― на селе главный вор! Солярку покупает у механизаторов, у них же берёт запчасти и материалы ― за бутылку самогона. А урожай со своих полей не декларирует: зерно, кормовую свёклу скармливает свиньям, а их продаёт "по-чёрному" на Кольце, и потому налогов платит родному государству ― ровно ноль рублей. А ездит по нашим коллективным дорогам, "запитан" на наш трансформатор... Круглый вор ― за что его нам уважать? Одно у Баланды достижение: на сельхозярмарке выиграл конкурс кабачков ― приволок самый большой кабачок, не понял шутки районного агроначальства...

― А куда смотрит коллективное хозяйство? ― спрашиваю, кося под наивняк.

― Я знаю?! Раньше в нашем совхозе было развито животноводство и овощеводство, а зерноводство ― сущая беда. Когда объявили перестройку, директор три молочных стада из четырёх зарезал, а нам сказал на собрании: животноводство невыгодно, убыточно, дойное стадо надо ликвидировать, потому что молоко ничего не стоит, а везти далеко, дорога плохая. А ведь молочко у нас во все времена было живыми деньгами. Это и зарплата зимой, и запчасти, и всё другое...

― Нет, дед: животноводство КРС в нашей зоне было убыточной отраслью всегда. Дотировалось Советским государством, потому что без молока и мяса не вырастишь здоровых детей. Так почти во всём мире...

― Теперь ― кроме нас! Директор совхоза говорил нам: виновата новая власть ― разрешила монополистам поднять цены на ГСМ, электроэнергию, газ, а закупочные цены на молоко и мясо остались прежними, хотя и назывались уже рыночными, и ещё дешёвый импорт хлынул. Значит, вот тебе, крестьянин, от родного государства монопольные заоблачные цены на ресурсы и живи, как знаешь, а сдохнешь ― не беда: купим мясо и молоко у "новых друзей" за бугром. Мне скотник рассказывал: приходит к нему один с запиской зарезать корову, скотник: да она же завтра отелится, а тот в ответ: "Слющай, при чём я? Вот бумажка". Корову зарезали, девятимесячного телёнка выбросили на могильник. Теперь эти "слющай" нашему трактористу в поле платят за месяц столько, как за два дня пришлому охраннику: он сторожит тракториста, чтобы тот не слил солярку кулаку или перекупщику. И при этом новые хозяева обзывают механизаторов и животноводов дураками, дебилами и кроют матом, как рабов. Крестьяне государству стали не нужны! В телевизоре награждают одних артистов, да депутатов, да кто на выборах президенту деньжат подкинул, а крестьянину ― шиш в перстнях под нос! В районе за последние лет пять одну только Малушу Золотарёву, врачиху на "Варяге", за правильное дело наградили. Кто захочет ломаться в поле от такого обращенья? И делают теперь всё тяп-ляп ― и всем с рук сходит! И при всём при том, дурак-крестьянин "политикой не интересуется", но жить хотел бы лучше и веселей. А вот сами для улучшения жизни сделать ничего не умеют и не желают утруждаться, хотя понимают все: начальство самоустранилось ― рынок, устраивайтесь мужики как хотите. Гнилоедовские дураки сначала продали свои земельные паи ― на выпивку едва хватило, ― а теперь стенают: караул, нас обманули, нас ограбили, мы теперь, без земли-то, на селе чужие, мы не знали! Как не знали?! Объявляли же вам сто раз: строили развитой социализм, а вышел недоразвитый капитализм! Вы на баррикады не полезли, в партизаны не ушли, значит, с капитализмом согласились ― вопрос закрыт! И нечего теперь стенать и прикидываться обманутыми. Знали наверное: при капитализме человек человеку враг, в лучшем случае ― конкурент за всё. О своих правах я тоже не всё в то время понимал. Думал, олух царя небесного: вот соберут нас, стариков, а ко мне, ветерану труда и старожилу села, даже придут отдельно ― и всё дотошно так объяснят, а я выберу, что нам со старухой лучше будет. А пришли из города чужие люди в пиджаках и сказали: пшёл вон! Укатала сивка бурку! Я соображаю так: чиновники и те, кто поумней, умолчали от нас правду. Не довели чиновники законы новой жизни до сознания простых людей, не вдолбили в тупые усталые башки наши страх о неизбежных последствиях. Закон обратной силы не имеет. Начальники и пришлые дельцы приватизировали всё, что могли. А смогли они прихватить всё. Потом переоформили на других физических и юридических лиц. Кто теперь истинный хозяин ― не поймёшь и не узнаешь. После такой приватизации крестьяне всю власть сверху донизу просто ненавидят. Вот свались завтра с небес "начальник-ангел" ― сожгут ему крылья. У вас в Центральной Африке, я читал, то же самое: стреляют, жгут...

Вижу, дедушка Сижу-Куру остыл немного ― с немедленной пальбы по свиноматкам перешёл на виртуальные поджоги, ― и вид обрёл вполне философский. Он даже ружьё вытащил из-под полы и на него опёрся. Пора мне выдвигаться на Баланду. А тут как раз со двора серые гуси как разбегутся на нас, крыльями маша и гогоча. Дедушка Сижу-Куру стволом ружья толкнул ворота и выпустил гусей на улицу пастись:

― Гуляйте, сторожа!

― От птичьего гриппа вакцинировали гусей-то? ― говорю построже, выходя вослед глупой птице.

― Ага, так и разбежался! Спрятал птицу на болоте ― подальше от их науки. Две вакцинации уже подкосили моё стадо: было тридцать гусей, осталось восемь. Раньше гусыня приносила шестьдесят яиц в год, после вакцинации ― тридцать, и гусята из этих яиц очень плохо выживают...

Дед, похоже, начитался всякой "правды" и тоже стал анархист и партизан в душе...

Пока иду к калитке соседского дома, размышляю о природе кулака. Вот в чём принципиально, объективный читатель мой, от зажиточного крестьянина отличается кулак? Кулаки, как класс, появились после отмены крепостного права, когда сельская община стала отмирать. В понятиях ХIХ ― первой трети ХХ века кулак есть деревенский ростовщик и торгаш. Многие кулаки в Нечерноземье даже и земельного надела своего не имели ― с плохенькой земли серьёзные и быстрые деньги не поднимешь. То ли дело магазин, кабак, заводик, цех, посредничество, ростовщичество, строительство, услуги... Это я ещё батрачество и рабство опускаю! В понятие "кулак" традиционно вкладывается мироедство. Кулак, по определению, мироед, то есть живёт не сам по себе, а притесняет, заедает народ, а особливо беззащитных стариков, вдов, сирот, пьяниц, больных, увечных, безземельных и безлошадных, случайно попавших в беду, должников, слабосильных, чужих детей, иммигрантов, наёмных работников, конкурентов, дураков... ― всех, в ком видит для себя возможный доход. Раньше община, а потом колхоз таким бедолагам помогали пережить трудные времена, а кулак слабака и неудачника сразу же сгоняет с земли или со свету, заедает насмерть. Классовую кличку "мироед" кулак заслужил у народа ещё в ХIХ веке. Вся послереволюционная деревня была у кулака в долгах как в шелках, потому он и в сельсовет своего человечка мог пристроить, и на сходе для себя всякого лишка урвать. Колхоз был для кулака смертелен, ибо уводил деревню из-под его власти. Потому-то мироед тормозил колхозное строительство, выступал против коллективного хозяйства даже с оружием и спичками в руках. Зачем ему Советская власть, фанатичные парторги, дипломированные агрономы, электрификация, трактора? Главное, зачем мироеду властная рука начальства, ведущая за собой народ? Октябрьская революция крестьян вовсе не обманула тем, что не дала землю в собственность. Разве крестьяне просили землю в частную собственность? Ленинский Декрет о земле составлен исключительно на основе крестьянских наказов ― а в них не было ни слова о частной собственности на сельскохозяйственную землю. Ибо любой крестьянин знал за собой склонность к смертельному греху: дай мне волю ― я стану помещиком, винтовка в сарае припрятана с мировой войны... Желание сделаться помещиком ― это специфика человека от земли. Сегодня даже горожане многие хотели бы стать помещиками, но никто не хочет идти в свинарки, трактористы или пастухи. Во многих капиталистических странах частной собственности на сельскохозяйственные земли и в помине нет ― только аренда в умелые руки. В 1917 году российские крестьяне просили барскую сельскохозяйственную землю передать им в общину, а уж они там решат, как её использовать по справедливости для всех. В дореволюционной России почти не было частного крестьянского землевладения: оно было общинным, коллективным. Но хозяйство крестьянина ― подворье, инвентарь, скот, урожай ― действительно было частным. Попытка Столыпина насильственно сломать общину встретила яростное сопротивление земледельцев, и девяносто процентов общинников не поддались на глупую провокацию, хотя их и после убийства Столыпина насильно выталкивали из общины, как девяносто лет спустя это делали либералы в отношении колхозников. Осенью 1928 года кулаков, что называется "прижали", а именно ввели усиленное индивидуальное налогообложение. Рост колхозов с 1933 года связан отнюдь не только с репрессиями или экономическим давлением власти, но и с тем, что в деревню пошла техника, поехали специалисты с дипломами, появились новые сорта и приёмы агротехники, стали, наконец, унавоживать поля, чего не было при общине, а дети крестьян сели за школьные парты, открылись сельские клубы и библиотеки, а лишняя рабсила из деревни пошла в строительство и на заводы. "Жить стало лучше, товарищи. Жизнь стала веселее", ― говорил товарищ Сталин в 1935 году на совещании стахановцев. Всего за пять лет было покончено с возможностью голода. В засуху 1933-1934 годов случился последний голод в истории СССР. На проданное за рубеж зерно начальство покупало станки, а не яхты и футбольные клубы, как сегодня, и смогли за десять лет подготовиться к войне. Крестьяне были на стороне Советской власти, кулаки ― против неё. Крестьяне не захотели защищать власть царя Романова и демократа Керенского, а Советскую власть большевиков Ленина и Сталина защищать пошли. Ускоренная коллективизация стала драмой для многих крестьян, но отнюдь не для большинства. Раскулаченных переселенцев было всего восемьсот тысяч. Реабилитация раскулаченных началась уже в 1931 году, никого не расстреливали; раскулачивание ― это не политическая репрессия, а необходимая насильственная часть борьбы государства с угрозой голода. Без поддержки большей части деревенского населения никакая коллективизация просто не состоялась бы. А она состоялась, и на смену общине пришёл колхоз, очень близкий ей по духу, а отчасти ― и по организации труда. Коллективизация являлась непременным условием проведения индустриализации страны, а без последней страну бы просто растоптали в 1941-м, как растоптали фермерскую Польшу, Бельгию, Чехословакию и великую, казалось бы, державу Францию. Мобилизованные в армию французские "фермеры" не захотели воевать и разбежались по домам, сдав Родину заклятому врагу всего за полтора месяца "боёв". Потому что им всё равно, кому продавать хлеб и вино, а немцы обещали их собственность не трогать, покупать весь урожай до крошки и капли ― и сдержали обещание. За время оккупации шестьдесят пять миллионов бутылок вина фашистам поставила одна только Шампань. Для французских фермеров немцы были не захватчиками, а покупателями. Особенно радовались виноделы Бордо: они продали немцам все залежавшиеся запасы вина, причём по сильно завышенной цене. Ни один винодел Бордо не пошёл в Сопротивление...

Звонка у Баланды нет, стучу кулаком в доску. Из-под крепкой калитки меня встречает лай; собаки прыгают, царапают когтями доски. Потом хозяйский строгий голос псов отгоняет. "Кто?" Представляюсь, как учили:

― Принц Тамбукаке, иностранный фермер из Потёмок. Открывайте, господин Баланда, дело есть.

― У нас не принято звать человека по фамилии, ― бурчит, но открывает, подглядев сначала на меня в дырку через выбитый сучок. ― Как поживает Нюра? Вы, говорят, у своей жены арендуете тысячу гектар пашни, две тысячи пастбищ и пять прудов? Все хуторские угодья записаны на неё? И Жабье болото? А зачем Нюра на днях приезжала к деду Сижу-Куру?..

Сколько к чужой земле у кулака оказалось интереса! Деловой... Только в дом не пригласил и даже во двор зайти: "Собаки злые..." Сам вышел за калитку, огляделся с опаской по сторонам.

Баланда ― здоровый на внешность малый. Соломенный волос на голове копной, низколобый, толстогубый, зубастый большой рот... ― на внешность, ни дать ни взять, пушкинский Балда, только в среднем возрасте и, чувствуется, многажды битый. Про себя определяю социальный тип Баланды: "задира после шести проигранных судов". Баланда, не дождавшись от меня ответов:

― Я сам собирался к вам приехать: землицы бы мне субарендовать ― под кормовые культуры...

― Пахотной земельки не хватает?

― Всего не хватает.

― Многие единоличники оказались слабаками: забрали свои земельные паи из коллективного хозяйства, а обработать не смогли. Земли заросли, превратились в залежи, а родня и наследники обретаются в городах. Вот и собирайте эту землю. Или слабо?

― Собираю, но это лоскуты ― не земля! До моих полей ― пять-десять километров, пока доедешь и начнёшь работать, бак пустой. Есть у меня топливозаправщик?

― Не прибедняйтесь: на нашей с вами ― фермерской ― стороне теперь все законы. Обещают ещё понаписать ― дай срок! Фермер ― новый друг государства, заботливого родителя любимый сын.

Я, конечно, сам так не считаю, но это, проницательный читатель мой, чисто для затравки разговора с нерадушным хозяином, от которого даже собственные козы "зажимают" молочко. Я, главное, должен выполнить наказ товарища Понарошку: ознакомиться с трудящимися, полутрудящимися и откровенными дармоедами на сельской деревне и разузнать, как они относятся к агроновациям любимого начальства. Попал, однако, в точку: Баланда пионерским костром взвивается в серенькое небо:

― Фермер ― любимый сын у государства?! Ага, держи карман шире! Спасибо, конечно, что рассовхозили советское сельское хозяйство и разогнали колхозы, но ни при царях, ни при Советах, ни при недогоняющих либералах не был крестьянин любимым сыном государства. После революции артельщики из Блядуново и крестьяне из Гнилого два раза весь Скукожильский уезд против Советов поднимали. Потом от имени государства наших дедов расстреливали, топили на Жабьем. Теперь крестьян топят инвесторы, банки, госструктуры и законы ― топят все. "Любимые сыны"... Пасынки мы! Сегодня дружит фермер с местным начальством ― дела идут, поссорился ― кранты! Только асфальтные фермеры и живут. Разве личная дружба или ссора с начальником может подменять законы? Своим салом бьём себя по сусалам...

Баланду понесло. А, собственно, чего бы с братом-фермером, хоть и негром, не поговорить за жизнь? Досталось от Баланды всем по очереди и вперемежку. Тему кулак излагал примерно так...

Фермер оказался в положении, когда должен решать общие проблемы. А они должны быть решены общим государством ― на кой чёрт оно ещё нужно, частные проблемы на местах решим сами. Сначала создай условия, потом принимай решение о частной собственности на сельскохозяйственные земли и объявляй фермерство как панацею. Только либеральное горе-начальство "подразумевало", что на селе вырастет из ниоткуда рынок и "сам всё решит". Нет у нас до сих пор рынка земли, зато есть "чиновничество на сене". Почему налоги не остаются на благоустройство того населённого пункта, где они собраны? За последние двенадцать лет в Гнилом только вчера начали асфальт класть и что-то наподобие тротуара ― и то только в центре села. И только вчера на площади перед правлением выкосили бурьян вокруг газораспределительного пункта: стоит оранжевый красавец уже шесть лет, бессмысленный и беспощадный, ржавеет, ни одного отвода в дома от него нет ― такие деньги газовики заломили с людей, оказалось всем не по карману. За социалку на селе никто не отвечает. Раньше она фактически висела на совхозе, а теперь на ком? Администрация села без шиша в кармане. Мне, что ли, частнику, шею под общее ярмо подставить? Почему начальство не понесло ответственности за разваленные предприятия, разрушенные корпуса животноводческих ферм, зато возводит барьеры для тех, кто хочет строить? Мой отец строил эти коровники ― теперь там катакомбы. Фермер не может решать за государство, он может кое-как сформулировать свои требования ― и всё.

Каковы же, спрашиваю, они?

Обобщённый нечернозёмный фермер устами мироеда, анархиста и демагога Баланды рассуждает примерно так...

Во-первых, мне нужен монолитный массив земли площадью, достаточной для научно обоснованного севооборота. В пору расцвета пресловутого бартера коллективным хозяйствам не хватало урожая, чтобы рассчитаться по кредитам. Крестьянам, сидевшим подолгу без зарплаты, начальники советовали: не нравится? ― забирайте свои паи и сами от них кормись. Начался массовый исход в фермеры, как и заказывали либералы, засевшие в Кремле. Землю для фермеров выделили на самых дальних полях, по периметру земель коллективных хозяйств, на отшибе. Возникли десятки тысяч микроскопических крестьянских хозяйств. Ими владеют и руководят, как правило, вчерашние трактористы. Они, спору нет, трудяги, да только ничего не соображают в бухгалтерии, в финансировании, юриспруденции, семеноводстве, племенном деле, торговле. Они, как правило, никудышные организаторы, привыкли выполнять приказы, а не планировать и руководить. Они люди без связей в администрациях и службах. Одного трудолюбия мало. Сегодня фермер ― это человек, пашущий чужую землю. Основное средство производства ― землю ― фермер арендует. Вот представьте: я, фермер, приобрёл сельхозтехнику, вложил деньги в капитальные строения и в инфраструктуру. Но если у меня заберут землю, все затраты в одно мгновение превратятся в чистый убыток и невыплаченный долг перед банком или лизинговой фирмой. Фермер ― самый зависимый, самый униженный и незащищенный социальный слой на сельской деревне. Я бедная Золушка, причитает Баланда, и у меня есть свой полночный час: он регламентируется договором аренды земли. И не дай бог тебе слово не то сказать, не так посмотреть на благодетелей своих, час расплаты наступит незамедлительно. Моя выделенная доля ― всего двенадцать гектаров пахотной земли, а для самого примитивного правильного севооборота в нашей зоне, для трёхполки, нужно хотя бы триста, чтобы было, где агрегатам развернуться. Значит, я должен недостающую землю отобрать у соседей. Бесконечно землю арендовать нет смысла. Сегодня тебе дали землю в аренду, на следующий сезон ― отказали. Поэтому в арендованную землю не имеет смысла вкладываться: удобрять, известковать, бороться с патогенами и многолетними сорняками, убирать камни, ровнять, подводить дорогу, строить полевой стан на дальних полях... Добрая половина полей скуплена неведомыми инвесторами в спекулятивных целях, а не хлеб и корма растить; эта земля заросла уже кустами и даже лесом, а в аренду её мне не дают. Даже местная администрация уже не знает и не хочет узнать, чья это земля ― ссылаются на коммерческую тайну! Я живу в Гнилом всю жизнь, а теперь не знаю: чья вокруг земля! Бонитировкой почв никто не занимается с советских времён, значит, кадастровую цену земли при продаже или аренде невозможно определить объективно. Новоявленный безземельный фермер попадает в положение дореволюционного общинника: тот не был заинтересован в улучшении плодородия земли, потому что каждый год по весне её делили по-новому в зависимости от числа убывших и прибывших работников и ртов. Это была основная претензия дореволюционного общества к общинам ― неизбежная низкая урожайность из-за бессмысленности для семьи работ по улучшению плодородия земель. Никто не хотел работать "на дядю" ― на общину или на барина. Арендовала община у барина землю ― и её тоже делили на лоскуты и тоже не хотели улучшать. В отличие от европейских, русские деревни тонули в навозе, покрывались тучами мух и жуков-навозников, но никто его в поле не вывозил, в лучшем случае староста заставлял отвезти и свалить навоз в ближайший овраг на краю деревни ― в половодье смоет!

― А вы лично свои лоскуты обрабатываете как надо? Я сегодня ехал из Потёмок по чересполосице: то поля бурьяна с кустами, то чистая зябка под пары, то стерня и неубранная солома, рядом озимая рожь вполне приличная встаёт, а следующий клочок ― опять чертополох.

― Мои клочки все в идеальном порядке! Но это дело престижа ― и больше ничего. Полеводство на разбросанных по площади клочках всегда будет хозяину в убыток: одни затраты и нервы. Бурьян растить выгоднее, а лучше ― сразу лес. Все фермеры измучились от бесполезной работы. Даже получишь зерно ― его негде хранить. Ближние элеваторы вовремя приватизировали начальники и спекулянты и теперь ставят любые условия, а за триста километров зерно на машинах не повезёшь. Зерно, когда оно есть, я храню где попало: сейчас ― в бывшем коровнике. Там жучков-вредителей и разных патогенов!.. Полчища мышей и крыс, голуби, воробьи ― все едят дённо и нощно. Семян даже как следует не сохранишь. У фермеров района всех коров порезали за долги Сбербанку. И мне нечего заложить банку в качестве залога: я своих свиней двум банкам ухитрился заложить. Ладно, зерно и свиней пусть приставы забирают, но дом и подворье буду отстаивать насмерть ― два ружья на Кольце купил... А куда нам без дома? На улицу идти, в лес ― партизанить? Моя жена уже не разговаривает со мной по-человечески: один крик и слёзы. Я землю люблю, полеводство, но живём сейчас только со свиней, кормов не хватает... Да ну!..

― А во-вторых?

Во-вторых, говорит кулак Баланда, мне нужна инфраструктура. Фермер не в состоянии её устроить и поддерживать сам. Всю инфраструктуру: дорогу, водопровод, газ, трансформаторную подстанцию, связь... ― всё это придётся как-то позаимствовать у коллективных хозяйств и у местной администрации. По действующему УК, такое "заимствование" содержит в себе признаки хищения в особо крупных, коррупции и даже воровства. Поссорюсь с начальством ― могут посадить, одна Стерфь из Непроймёнска уже грозилась.

В-третьих, мне нужны дешёвые наёмные работники, то есть батраки, чтобы не требовали от меня, как от работодателя, социальных расходов. Это приезжие ― сезонные или постоянные ― рабочие, а своих односельчан нанимать, как батраков, неудобно, дорого и опасно: чуть что не так ― могут и спалить. Но тогда местные жители становятся в деревне лишними, и государство должно переучить их и помочь с трудоустройством. В США на неаграрную деятельность приходится девяносто процентов доходов сельских домохозяйств, у нас ― десять. Значит, батраки меня сожгут!

В-четвёртых, мне нужны социальные гарантии. Но медицинской страховки нет, бюллетеней по болезни нет, санаторных путёвок нет. У меня в погашение кредита Сбербанк, по суду, снял со счёта даже детские пособия, всё до копейки! Мой удел на старости ― социальная пенсия. Я зарплату не получаю, а доход не показываю, дабы не платить налогов и бандитов не привлечь ― милиция от меня далеко, спасти может только самооборона. Выходит, вся медицина для фермера платная. Пойду, наверное, учиться выживать к одному городскому инженеру, недавно в Гнилом обосновался...

В-пятых, дотации. В Европе фермерам дают дотации даже на производство некачественных продуктов. Не дадут ― сразу шествие с флагами на тракторах...

Да знаю я и "в-шестых" баландины, и "в-седьмых"... Прибедняться научились все: научились у первейших наших бедняков ― у олигархов. Баланда хорош гусь: свой доход государству показывает не целиком, налогов не платит и даже членских взносов в ассоциацию фермерских хозяйств, а на целевой льготный фермерский кредит купил себе иномарку. Нужен мне ― госслужащему и исправному налогоплательщику ― такой фермер?

― Вы же на США ссылаетесь, ― справедливо напоминаю кулаку. ― Берите, как американский фермер, кредит под залог своей земли ― и стройте нужную инфраструктуру. Вы уже надёргали себе у дураков с десяток-другой земельных лоскутов и выделили их из земель совхоза одним массивом ― есть что заложить в банк.

― Районное начальство распределяет кредиты между колхозами и совхозами, а фермерам шиш: "Вам Москва даст, ждите!" Начальство громогласно одной рукой даёт, другой ― уже тихонько ― отбирает.

А скоро, говорят, наступят времена начальников-громовержцев ― тогда все забьёмся по щелям. Если какой непроймёнский фермер поднатужится ― построит, скажем, себе дорогу или линию электропередачи, то бюджет, по закону, должен расходы возместить, но бюджет пуст, получишь в возмещенье шиш! И таких шишей сыплется на нас!.. Фермер уже платит за загрязнение окружающей среды: совхозный трактор природу, оказывается, не загрязняет, а фермерский ― ещё как!

И плати за изготовление экологического паспорта. Санэпидстанция и ветеринары от меня не вылезают. Даже пожарники наведаются в мой свинарник ― будут "предписывать" и "запрещать", пока не отдашь им поросёнка килограммов на сорок. В крохотной Дании средний размер семейной свинофермы ― три с половиной тысячи голов, у меня, на таких просторах, меньше сотни, а крику, крику-то со всех сторон!.. Карабкается фермер, как муха на липкой ленте, ― и стихнет.

― А чем кроме свиней уже пробовали заниматься?

Начинал, говорит Баланда и сам смеётся, с выращивания грибов-вешенок на ольховых чурбанах. Прогорел. Потом, когда земли ещё было маловато, доморощенные диетологи из Непроймёнска уговорили дурака выращивать полбу: они из неё собирались делать пищевые добавки. Как коммерческая культура, полба не пойдёт ― урожайность маленькая, нет техники для работы с ней ― маленький колосок, зёрнышки дохленькие ― нечем её убирать с полей, нечем молотить и просеивать, только вручную. А семена в НИИ достать можно в количестве, не больше чем у Робинзона Крузо. Сколько лет уйдёт на одно размножение семян ― бог весть. Промаялся с полбой ― и отказался. Я уже не новичок в сельском хозяйстве, знаю: труд и в животноводстве, и в растениеводстве является далеко не самым лёгким занятием. Только многие считают: раз ты фермер, значит, человек богатый и наживаешься за чужой счёт. Почему за чужой? Я свиней ращу, пестую собственными руками, забиваю, продаю на рынке ― и далеко не всегда выходит в прибыль, бывает по нулям, случается падёж, ветеринарная станция пугает свиным гриппом. Жена работает, не поднимая головы. Вот сегодня весь район едет в театр, а мы с женой не можем: не с кем свиней оставить, некому доить... Начальство в Москве не знает, что у фермера рабочий день двадцать четыре часа в сутки и таких дней в году триста шестьдесят пять. Вы знаете, каким было Гнилое в конце восьмидесятых? Баня открывалась один раз в два месяца, и когда растопят ― все моются в корытах или в печах. Магазин Сельпо ― единственный! ― открывался немногим чаще бани. Все, кто на чём, иногда пешком, чтобы отовариться, пёрлись за тридцать восемь километров в город. Мимо совхозной свинофермы пройти было страшно: так визжали день и ночь свиньи с голодухи, все поилки берёзовые сгрызли. А пьянство! Платили в совхозе дровами, соломой, сеном, комбикормом и даже водкой. Эти совки достали! Недавно у сельской администрации вывесили объявление: "Сельский сброд" вместо "Сельский сход" ― ошибся в слове, кто писал. Ничего, пришли: совкам всё равно ― сход они или сброд. И на собраниях несут одну сбрендысятину ― ничего по делу! ― или молчат. Я вот жалею, что нельзя официально зарегистрировать "кулацкое хозяйство". Очень уж мне нравится слово "кулак"! Сельские "совки" научились не работать: сидят и в телевизор смотрят на "интересную жизнь". Активные ― те отвалили в город. Остались в Гнилом "совки", старики и дачники. Но дачники не создают новую сельскую культуру, а старую ― волей-неволей добивают. Городские интеллигенты не могут ничему научить крестьянина. У деда Сижу-Куру аспирантка ради диссертации бьёт промышленным током стельных коров, телят ― это ж крестьянскому уму непостижимо! Это что за наука за такая?! Нормальные понятия в стране остались?! Почему деревня сама себе не может помочь? Крестьяне ― каждый за себя, единства в деревне нет, видимость одна. Но чуть высунулся ― обзывают "чирием". О, вскочил, ему больше всех надо! А кулак ― это кто спит на своём кулаке: ему даже за подушкой некогда сходить!..

Да, быть кулаком очень интересно: строительство капитализма на селе, рискованная инициатива, мироедство, суд...

― Между зажиточным крестьянином и кулаком ― большая разница, ― говорю построже.

― Так ведь назначили капитализм ― теперь каждый за себя! Кулак зато пашет огороды колхозникам, оказывает коммунальные услуги: кому трубы поменять, кому колодец отремонтировать, дров, соломы привезти...

― При чём тут кулак? Это не подарки, а работа за плату. И колхоз может оказывать услуги, и администрация поселения, и любой зажиточный крестьянин...

― Кулак ― самостоятельный хозяин. У кулака всегда сено смётано, огород вскопан, подворье прибрано. У кулака всегда жена есть и дети, а "совки" теперь ― всё больше бобыли и разведёнки. Насто-ящий кулак не будет вечно клянчить подачки у начальства, проживёт своим умом. Это "придворные фермеры" клянчат и сосут бюджет...

Тут, вдруг, собаки как залают! Это, оборачиваюсь, подходит дедушка Сижу-Куру и сразу к Баланде:

― Знаю, мироед, почему ты со своего отшиба съехал, купил дом по соседству с моим! Боишься: сожгут, а рядом с моим ― помилуют, потому что я хороший человек, меня уважают, а тебя ненавидят. Ты мироед, анархист и демагог!

― Сам ты демагог! Негр тоже фермер, ― тычет в меня пальцем Баланда, ― живёт на самом отшибе, но его хутор ни разу ещё не жгли.

― Нюра-Кофемолка со своим негром глаз не кажут и никого с земли не сгоняют, как ты. Зачем тебе большие кобели, когда на дворе одного звонка хватит? Боишься людей ― отмстят за мироедство!

― Кого это я изжил?

― Ты уже пол-улицы изжил ― там, на низах.

― Они сами в город уехали. Я что ли виноват, что в низине запах стоит. Там и дым стоит, когда на огородах жгут.

― Тебе говорили: нельзя свинарник в селе строить, есть нормы.

― А как я буду свинарник на отшибе охранять? Туда водопровод тащить, тепло вести, свет ― никаких денег не хватит.

― Нам со старухой тоже денег не хватит на курорт лететь. Давай, мы за твой счёт слетаем? Ты, мироед, старую Маланью из села изжил!

― Она сама в город к дочке съехала.

― Ты у Маланьи забор трактором снёс, колодец засыпал, козу выгнал в луга, она там и пропала, волки зарезали, гусей её на речке забил, провода ей три раза обрезал. Обескровил и выжил. Ты Петра Кривого в гроб загнал!

― Пусть в суд подают!

― Ты мою Маньку отравил!

― Сама сдохла!

― Я ей козла уже нашёл в Блядуново, а ты, анархист...

― Сам такой!

― Я Маньку сегодня в город свезу ― на экспертизу! Найдут яд ― я всех твоих свиноматок вслед Маньке отправлю!

― Да я на тебя, калека, сейчас собак спущу! ― кричит Баланда и сильно толкает деда в грудь.

Тот падает навзничь, ружьё вываливается из-под полы как раз под здоровую руку...

Через три минуты оглядываю поле боя: одна подраненная дедом собака скулит и лижет раны, два застреленных милиционерами кобеля валяются в траве, помятый Баланда сидит под своим глухим забором в наручниках и глубоком пессимизме, а покусанного овчарками обескровленного деда уносит на своих плечах верная Пустоглазка с поддержкой свисающих ног Жалейкой-Электро, а с реквизированного дедова ружья лейтенант списывает номер в протокол...

Похоже, моя, как говорится в сводках, миротворческая миссия окончилась провалом. Не успел фермер-негр из Тамбукакии приобрести авторитет у местных конфликтующих сторон. Явно грядут на деревне серьёзные бои между кулаками и новой беднотой. Ещё раз пострадал мой Ив Сен-Лоран, когда пинками отгонял собак от лежащего в грязи деда...

Глава 8

Товарищ Смольный

Благодаря упоминанию фамилии министра Понарошку, менты и представители районного начальства, образно говоря, берут под козырёк.

Я выступаю, как учили:

― Виноват Баланда: он, по всему, отравил любимую жену козла Нечая, он первым ударил старика, а уже на лежачего ― натравил своих без намордников собак. Задержите кулака по этим формальным признакам, но утрудитесь прихватить его и по трём более содержательным статьям: как мироеда, анархиста, демагога.

Организаторы приёма президента как вознегодуют: отравил, гад, жену самого козла Нечая?! Вдову единственного на весь район героя! Кулацкое отродье! Конечно, статей за мироедство, анархизм и демагогию в УК РФ пока что нет, но... задержим и даже арестуем, а по каким статьям прихватить ― найдём! Но что нам делать со свиным духом? Президент учует его, ещё сидя в вертолёте: у столичного начальства тонкий нюх! Сидим с самого утра ― и ничего в головы не лезет, хоть заявление "по собственному" пиши.

― Хотите, ― говорю, ― дам радикальный совет? Совет принца Тамбукакии, выросшего среди гиблых малярийных болот? Хотите?!

― Так точно! У вас там горячий континент! И у нас здесь, среди болот, горячая точка появилась ― ваш опыт может пригодиться.

― Я знаю: на основании многочисленных жалоб от жителей Гнилого администрация района уже четыре раза выписывала Баланде предписание убрать свинарники с подворья. Он не подчинился и продолжает нарушать закон. Плюёт в лицо начальства, как и на своих соседей. Уже чуть было до смертного боя не дошло! Спрошу: доколе?! Пусть за свои деяния ответит, наконец! Подгоните свиновозы, напалм, пожарные машины и бульдозер: свиней ― на мясокомбинат, напалмом сжечь свинарники и весь периметр, что не горит ― взорвать, потом затушить, бульдозерами сгрести землю, засыпать и похоронить. Новому главе района, уверен, напалм... то есть ваша решительность в ответственный момент, уверен, придётся по душе: не нужно заявления "по собственному" писать.

― А правда, сколько можно церемониться с этим наглецом! Ну напалма в районе нет, а вот огнемёт на Кольце, думаем, найдётся, и динамит. Лейтенант, ну-ка смотай быстренько на Кольцо ― к "своим"...

― Я на вас в суд подам, ― самободрится из последних сил Баланда из-под своего забора.

― В седьмой раз проиграешь, ― отвечает районное начальство. ― Не правое твоё дело, Баланда, не по совести живёшь, надоел всем, устали мы от твоей баланды...

А у меня от сердца отлегло ― сдержал я своё обещание дедушке Сижу-Куру. Баланду, в наручниках, под одобрительно-мстительные возгласы собравшихся в кружок сельчан, препровождают в милицейский "воронок"; убитых собак, как вещественные доказательства, фотографируют, суют в чёрные мешки и грузят хозяину вослед. Вопящую жену ― "не замечают".

Тут подлетает сияющий сержант с докладом:

― Нашли на задах сарай с ворованной капустой: закамуфлирован под сортир и дровяной склад.

Теперь понятно: коза Манька нюхом нашла сарай с капустой, Баланда её и застрелил, дабы та по селу не растрепала, товарок в другой раз не привела.

Затем вижу ― из ворот со двора выползает дедушка Сижу-Куру, за ним ― Пустоглазка и Жалейка-Электро: женщины споро волокут мешок к багажнику моей "Наны". Тогда иду к машине, а от кучки районного начальства слышу задним ухом:

― Где их так учат языку? Меня учили английскому в школе, в институте, в академии, в тюрьме... ― в общей сложности пятнадцать лет учили, а кроме "ай воз бон" и "о"кей" ничего не вспомню, а этот принц на русском чешет ― и склонения, и падежи, и ни малейшего акцента...

Качающийся как на ветру дед вручает мне мешок с телом отравленной вдовы, с мужественным захлёбом просит свезти политическую, как он считает, жертву в Скукожильский морг ― на вскрытие и определение причины смерти. Ладно, дед: укладываю тело Маньки в багажник, сам с чистосердечным пониманием, как положено на похоронах, многажды вздыхаю. Но как захлопнул я за Манькой крышку со щелчком, бедный дед вздрагивает, отшатывается и падает наземь, будто бы скосило. Жалейка-Электро кидается в помощь Пустоглазке, а меня, через плечо, по-быстрому представляет подошедшему вслед директору совхоза и, уже буквально волоча тело деда к распахнутым воротам, прощается со мной до скорой встречи во Дворце культуры "Картонажник"...

Директор совхоза "Гнилоедовский" и директор ООО "Совхоз "Гнилоедовский"" представлены одним физическим лицом ― это Васята Смольный, ставленник министра Понарошку. На первый взгляд, спокойный, рассудительный, исполнительный хозяйственник средней руки, не лезущий наверх во избежание набития преогромных шишек и окорочения цепляющихся рук. Невыразителен на внешний вид, но и не совсем "человек в футляре" ― с затаённым огоньком в умных глазах и вообще. Смольный уже близок к возрасту, когда перестают бояться, но ещё не достиг его: и посему всякий миг должен иметь в виду, что сперва нужно своих детей хотя бы на полусогнутые приподнять, а уж затем самому разгибать спину. Да мне немногое от него и нужно, Понарошку должен был его предупредить.

Васяту Смольного заряжаю, как учили:

― Садитесь в машину: покажете быстренько хозяйство, введёте в курс дел, а с людьми и атмосферой я, будем считать, познакомился уже.

Отъезжаем.

Васята Смольный, как оказалось, прошедшие выходные "гулял" ― вот чем объяснялся у его фигуры несколько отухший вид. Заочно выдал дочку замуж в третий раз, за кого ― не знает, жениха ещё не видел, сегодня из Непроймёнска должны молодожёны приехать ― и сразу назад. Ну а совхоз "Гнилоедовский" с советских времён сильно уменьшился во всём. Рыночный курс либеральной власти на децентрализацию отразился на совхозе в виде потери всей площади Жабьего болота, части угодий хуторов Проломиха и Потёмки и исчезновения с лица земли двух старинных деревень ― Гнилуш и Простодырья, в коих раньше были отделения совхоза, а сегодня нет даже дачников, охотников и бродяг, всё там сгорело, упало и вросло. Против советских времён людей в "Гнилоедовском" осталось от силы вполовину, а работников из них ― пятая часть, остальные ― "социалка". Совхоз, как и весь район, пустеет и напоминает печально знаменитые в Англии "гнилые местечки". Нас, афророссиян, Васята Смольный ну очень привечает. С вами, принц, говорит Васята, давно хотел познакомиться поближе, а то видел всё мельком да издалека. Гнилоедовцам афророссияне позарез нужны: столько, благодаря вам, средств из бюджета совхоз получил ― якобы под развитие Потёмок! Нет ли у вас, в Тамбукакии, ещё одного фермера-принца? Может быть, ваш брат какой? У вас же многочисленные семьи. Мы бы ему ещё один хутор отдали, Кривой Пенёк, он тоже упал, но пока не врос: место прекрасное ― озёра, болото с клюквой, с дичью, а грибов!.. Тамбукакцы клюкву и грибы едят? Ах, только жуют зёрна кофе... Так вот откуда запах... Клюква лучше! В Кривой Пенёк москвичи даже компаниями приезжают ― какие из интеллигентов: соберёт профессор за полчаса тарелку клюквы и, любуясь ею, битых три часа у костерка под водочку развесистую клюкву вешает ― как на природе хорошо! Вы, как я сейчас убедился, соображаете в наших делах, а мне злые языки говорили: лентяй, ничего не знает, не умеет и не хочет даже научиться. Или, может быть, вызовете к нам отца?

― Папу съели три года тому назад...

― Бывает. Моего тоже "съели"...

― Я сейчас еду в Скукожильск ― то ли за срочным кредитом, то ли за финансированием... Товарищ Понарошку называет моё задание "всё решено". Он должен был ехать со мной, но не смог, а дело не успел в деталях объяснить. Что это за деньги и кем "всё решено"? Если "всё решено", зачем нужен я?

― Вы едете в "СкукожБанк", к Розе Абрамовне?

― Седьмой номер, золота полкило...

― К ней... Если бюджетные ресурсы пришли через товарища Понарошку, нам с вами и не положено знать про "всё решено". Когда деньги со стороны Понарошку идут к нам в совхоз, я в тех бумагах, где мне Роза Абрамовна галочки простым карандашиком проставит, в тех строчках подписываюсь ― и всё. Часть денег поступает на расчётный счёт совхоза, а наличные по доверенности от совхоза получают...

― На потерянный паспорт...

― Этого я не говорил: все подробности ― у Понарошку. Мне "всё решено" не по душе, но... служба!

― Знакомо! "Всё решено" означает "не твоё собачье дело: исполняй, что приказано". Местный народ должен Понарошку на руках носить как добытчика бюджетных денег. Народ любит начальство, кое подаёт ему халяву.

― Совершенно верно! Без бюджетных средств от Понарошку Гнилое рассыпалось бы окончательно: в районе на нас денег нет. Даже дед Сижу-Куру меня на собраниях поддерживает, хотя, знаю: не уважает, как бывшего райкомовца, "просравшего страну". Люди совсем не глупы, понимают: сами-то они прокормятся со своего подворья, с огорода, с леса и болота, а вот дорогу из района, газ, связь, энергию ― тут без бюджетных денежек никак. А что может сделать единоличник фермер? Вот вашу дорогу на Потёмки прошлой зимой раз десять заметало, но вы же, принц, не сидели взаперти: я не раз видел вашу машину по дороге на город и обратно. Совхоз чистил вам дорогу. А после визита столичного начальства у нас останется дорога в район: будем теперь молоко возить. Главное преимущество сегодня ― иметь родню или любовника в начальстве или затолкать своего человечка в депутаты, бюджетный пирог делить. При капитализме на простаков работает один только частный их капитал, а для проныр ― ещё и бюджеты разных уровней. Бюджет ― главная халява при капитализме. Три года тому назад, благодаря товарищу Понарошку, по какой-то федеральной программе Непроймёнская сторона получила большие деньги на сельское хозяйство. Губернские депутаты решили, для эксперимента, сделать на эти деньги один образцово-показательный овощной район, Скукожильский. Но пока деньги шли из Москвы в область, а из области в район, их общипали со всех сторон, и уже не стало хватать на весь район. Тогда местные власти решили поднять хотя бы одно хозяйство ― Гнилоедово. Решили депутаты твёрдо: хватит отступать! Сделаем хотя бы раз так, чтобы осуществить накопившиеся за десятилетия мечты всех крестьян: проложим трассу в район и вспомогательные дороги, проведём газ, построим котельную, пустим горячую воду в каждый дом, водопровод, канализацию, возведём новую школу-интернат, чтобы не возить каждый день детей из отделений совхоза, поправим Дом культуры, стадион, детсад, больницу с отделением роддома, возродим библиотеку и парк, построим отапливаемые мастерские, холодильник, овощехранилища, возьмём в лизинг импортную сельхозтехнику, протянем всем желающим телефон и интернет, возведём модульный мини-элеватор и новые фермы, откроем немецкий колбасный цех и консервный цех для болотной ягоды ― первый в России, итальянскую пекарню, конюшню, завезём элитные семена льна, быков-производителей из Бельгии, свиней из Дании, голландскую картошку... Наняли турок-строителей, но едва те развернулись, бюджетные деньги куда-то "ушли". Вот уж фермеры поиздевались над администрацией района и над "системой"...

― Обычное поведение кулаков ― смеяться над неудачами коллективных хозяйств и местного начальства.

― Без шансов на собственные успехи! Вам, принц, хорошо: у вас, считай, имение ― две тысячи гектаров пашни, сенокосные луга, пруды, озёра, лес, Жабье болото на четыреста квадратных километров... Вы настоящий помещик ― воплощение голубой мечты всех кулаков. А вот мелкие фермерские хозяйства ― это нескончаемая головная боль у начальства. Фермеров с земельными наделами до пятидесяти гектаров в районе примерно две сотни. До ста гектаров ― ещё две сотни. Своей техники, как правило, нет, а если кое-какие машины есть, то восстановленная рухлядь. Технику арендуют у коллективных хозяйств, а значит, пашут, сеют и убирают в последнюю очередь. Удобрения и химзащиту урожая не используют совсем. Поля фермеров стали рассадниками вредных насекомых, сорняков и патогенов. Своей тёплой мастерской нет ни у одного фермера в районе; нередко трактор фермер ставит у своего дома, значит, каждый рабочий день прёт через всё село, круша общественную дорогу. В фермерской среде ― зачётные схемы, бартер, чёрный нал. В деревне ценят не физический труд, а деньги: натурой ― не купюрой! Натурой бы отдать, а не деньгами. Бартерные схемы легко прижились на селе: никаких хлопот с продажей своего товара, а нужный товар приобретён без денег ― красота! Но и уход в тень не спасает: за минувший сезон двадцать фермеров не смогли рассчитаться по долгам ― разорились.

― Вы тоже считаете раздачу лоскутов земли неправильным решением?

Российские либералы, говорит Васята Смольный, архиневежды или скрытые враги, другого не дано. В правительстве страны царят невежество и догматизм. Не потрудились даже почитать о селе времён отмены крепостного права и нэпа и вникнуть в мотивы сталинской коллективизации. Нехватка земли для индивидуального хозяйствования была острой в России уже при царях. Миллионы безземельных крестьян из центра переселялись в Дикое поле. Средний размер крестьянского надела после освобождения 1861 года составлял 3,4 десятины, а для прокормления семьи нужно было 5-6 десятин в чернозёмной полосе и 8 десятин в Нечерноземье.

― А есть сегодня "настоящие кулаки"? ― вопрошаю бывшего инструктора райкома партии по сельскому хозяйству, знающего человека. ― Похожие на советских, раскулаченных.

Поскольку жизнь в русской деревне была во все времена тяжела, припоминает отрывок старой лекции Васята, был высок и процент людей, которые ломались: например, банально спивались, благо, все условия большевистское государство для этого предоставляло. Советский кулак часто нацеленно способствовал деградации личности: спаивал крестьянина-единоличника, ссужал его под высоченные проценты деньгами, техникой и семенами, а потом накладывал лапу на его имущество, на землю и на него самого, превращал землевладельца в батрака. Когда таких батраков становилось много, кулак начинал их эксплуатировать нещадно ― "за долги" или просто "кому ты ещё нужон". А так как опустившихся и деградировавших людей можно эксплуатировать только с помощью плётки ― другого языка они уже не понимают, нравы в кулацких хозяйствах были кровавые. Кулаки не брезговали и перекупкой, обычно под силовым нажимом: "Не отдашь мне поросят и холстину по моей цене ― смотри, лето сухое, а дороги длинные, мало ли что случиться может". Они же на селе и торговали ― обычно с жульничеством, обманом покупателя. Честные купцы такого себе позволить не могли, так как это подрывало доверие к торговле как таковой. А "настоящим кулакам", асоциальной прослойке, сельским эксплуататорам периода первоначального накоп-ления капитала, на доверие покупателя и работника было наплевать. И, ясен пень, советские кулаки буквально терроризировали сельчан. И для удовольствия, и чтобы жизнь им попортить: ведь чем хуже у деревенских людей жизнь, тем ниже они опустятся, а в опущении трудящихся кулак всегда ой как заинтересован. Так что волю себе кулаки давали. И детишек своих разгуливали. Катается кулацкий сынок на сытом конике, видит беспорточного паренька ― и р-р-раз ему кнутом промеж ног. И гогочет: "А что ты мне сделаешь, мой батяня тебе муди оторвёт и по рылу размажет". Бедный паренёк глотает слёзы и вообще ― проглатывает обиды. А папаша-кулак ― своему сынку: "С ними так и нужно, чтоб сызмальства понимали: ху из ху!"

С советскими властями у кулаков-мироедов были чудесные, сахарно-малинные отношения. Так было и до реформы, но особенно ― после неё, когда кулак оказался наиболее удобным кандидатом на "смотрящего" от имени районных властей. Такой "смотрящий" знал местные расклады и при этом был абсолютно безжалостным. А палочную систему крестьяне понимали. Кулаков называли мироедами ― слово, что ни говори, характерное.

Но при этом существовали и нормальные зажиточные крестьяне, которые трудом или умом наживали средства и начинали строить у себя капиталистическое, по сути, хозяйство. Они тоже нанимали батраков ― но совершенно других: сильных, справных, малопьющих и крепких умом мужиков, которые много ели и много работали. Их, конечно, могли обсчитать или ещё как-то обвести вокруг пальца ― ранний капитализм не очень-то следит за правами работников, но это грозило хозяину потерей репутации ― "жадный, обманывает", так что этим не злоупотребляли. Это были именно "крепкие хозяева", по сути ― фермеры, со всеми плюсами и минусами таких людей. Увы, многих из них репрессировали вместе с кулаками ― большевики не разобрались, было не до того. Не исключено, что мироеды пострадали даже меньше "крепких хозяев": первые пошли служить Советам, а вторые проштрафились: у них одних было товарное зерно, но продавать его государству по фиксированным закупочным ценам они не захотели, начали прятать, и страна стала перед угрозой голода. Ах, не хотите кормить гегемона, городской пролетариат?!. Ах, отказываетесь со всей страной поднимать пятилетки?!. Следы породы "крепких хозяев" остались: я, говорит Васята Смольный, встречал успешных деловых крестьян; спросишь такого ― и узнаёшь: "Прадеда раскулачили, в Сибири в трудах сгинул, а бабка выжила, из ссылки со взрослыми детьми вернулась, зажила..."

Октябрьская революция всю землю отдала крестьянским Советам, те, исходя из общинных понятий, поделили её по семьям. Однако у бедняков не было ни лошадей, ни волов, ни сельхозинвентаря, ни даже телег, а город после мировой и Гражданской войн сам лежал и не мог обеспечить село промышленными товарами. До девяноста процентов крестьянских семей в нэповской России прозябали в состоянии бестоварного домохозяйства ― то есть могли кормиться с земли только сами. При военном коммунизме лежали все, но при нэпе меньшая часть крестьянских хозяйств поднялась, но за счёт большинства других. Из-за отсутствия основных и оборотных средств в крестьянской среде завелись ростовщики ― кулаки. Кулачество разорвало советскую смычку города и села; оно фактически заменило собой сельские Советы и пригнуло власть большевиков на селе. На триста сельских жителей приходился только один голодный тощий большевик с голым языком и наганом и двадцать мордастых кулаков с деньгами и припрятанными винтовками и пулемётами "Максим". Естественно, за долги кулачество забирало у крестьян урожай, а постепенно отбирало и земельные наделы. В двадцать седьмом году, к концу нэпа, уже почти три миллиона крестьянских семей снова оказались без земли и батрачили на кулаков, хоть новую революцию затевай. Всё товарное зерно СССР оказалось в руках кулаков, то есть в закромах у пяти процентов сельских семей. Кулаки отказались продавать зерно городу по твёрдым ценам, и возникла прямая угроза голода и краха молодого Советского государства. Кулачество стало советской Вандеей. Голод во время коллективизации случился из-за чего? Это кулачьё порезало на мясо весь тягловый скот, быков, чтобы не отдавать в колхозы, ― и пахать стало не на чем. Конечно, прижатые к очередной стенке большевики организовали раскулачивание, но выборочное, щадящее, и осуждено оно было почти сразу же. Советская власть поумнела, и землю "раскулаченных" уже не стали опять раздавать лоскутами, а создали коллективные плановые хозяйства, чтобы гарантированно получать товарную продукцию. Ленин говорил: социализм ― это общество сознательных кооператоров. За уворованные и сожжённые "колоски" не расстреливали, как взахлёб врут либералы, но сажали ― "вор должен сидеть в тюрьме". В колхозах лишь земля была государственной, всё остальное ― в коллективной собственности колхозников. Смычка города и села состоялась ― серп и молот заблистали. Сегодня наши либеральные невежды повторили кавалерийский наскок Октябрьской революции: без всякой подготовки всем желающим крестьянам опять, в третий раз в истории России, раздали те же самые клочки. И, естественно, восстал из веков тот же самый вопрос: куда деть новых переселенцев? Неужели опять пустить на самотёк: чтобы "лишние" крестьяне убрались в город, стали босяками и там легли на горьковское "дно"? Таки и пустили всё на самотёк! Посеяли новую революцию. Ростки уже взошли. Но добавился ещё вопрос: как работать на клочках, если вся агротехника рассчитана на большие поля? Отринуть всю тяжёлую габаритную энергоёмкую технику и снова пахать сохой, на лошадёнке, на воле? Для единоличника годится, конечно, пахать сохой: энергосберегающая технология, трава и овёс дешевле бензина, тягловая сила сама себя воспроизводит, пашет экологично, всё годится, но товарной продукции не произведёшь ― и откуда деньги на жизнь возьмёшь? Ведь раньше крестьянин куда меньше платил, нежели сейчас. И бензин ему не нужен был, и газ, и телевизор, и телефон. Единоличнику прикажете утром тащить пять, десять, даже пятнадцать километров свой трактор, комбайн и агрегаты на крошечное поле в двадцать-тридцать гектаров, а вечером возвращаться в село?! И так весь полевой сезон?! Работая так, фермер обязательно разорится, как ни воруй у коллективного хозяйства. Конечно, единоличники свои клочки сначала отдадут в аренду, а в конце концов продадут их. Постепенно клочки соберутся в руках новых кулаков, потом ― у городских инвесторов и банков, а те отдадут землю в аренду иностранцам, и в государстве возникнет угроза новой либеральной Вандеи. Сейчас наши фермеры ищут "сильных соседей". Вопрос: откуда "сильных" взять? Объединяться пробуют с сохранением своих банковских счетов, чтобы сохранить якобы полную самостоятельность. Плюсы в таком партнёрстве, конечно, есть: сообща покупать горючее по оптовым ценам, более эффективно использовать технику, то-сё. Районному начальству кооперативы фермеров тоже выгодней, нежели единоличники: это выход из тени хотя бы части оборота, а значит, пополнение муниципального бюджета, и хоть какое-то планирование размеров и ассортимента сельхозпродукции. Допустим, объединились в кооператив десять партнёров с частной землёй. Чем такой кооператив не колхоз? Колхоз, только плохой, ненадёжный: в колхозе ― коллективная неотторгаемая собственность, которую не отсудишь и не потеряешь в любой день, как в кооперативе, в колхозе единое руководство, единая политика, один счёт в банке. В кулацком кооперативе поля разбросаны чёрт-те где, единой материально-технической базы нет, единой истории производства нет, научно обоснованного севооборота нет, продуманной на годы вперёд семеноводческой и племенной работы нет, зато очень много повторяющейся всеми кооператорами работы ― бухгалтерской, экономической, юридической, организационной... Сколько они вдесятером вынуждены будут таскаться по администрациям, учреждениям, юристам, милициям, банкам, фондам... Они все вдесятером за двести пятьдесят вёрст отсюда, в Непроймёнске, могут встретиться в приёмной нотариуса по одному и тому же вопросу. Это безумие! На один бензин не наскребёшь. Ещё в кулацком кооперативе идёт острая борьба по перетягиванию общего одеяла на себя. И ещё в кооперативе замучаешься договариваться по любому пустяку с каждым из девяти кооператоров, поэтому вероятен обман и неизбежны скандалы. Из мушкетёрского клича: "Один ― за всех, все ― за одного" в кооперативе фермеров работает, как правило, только вторая часть. Кулацкий кооператив ― очередная мышиная возня. По мне: частная собственность на сельскохозяйственные земли ― преступление перед народом. "Рынок земли" ничего хорошего крестьянским массам не даст. Спекулянтам даст ― они только его и толкают. Кулак и есть первый низовой спекулянт землёй ― фундамент в спекулянтской пирамиде. Ему земля нужна не только для сельхозпроизводства, но и как объект будущей торговли. Не сможет стать помещиком ― продаст тому, кто больше даст. Взять того же Баланду: он, как только забрал долю и заделался фермером, на взятые у государства ― без залога! ― льготные кредиты первым делом себе на селе открыл магазин, потом ещё один, и в Скукожильске у него две торговые "точки". А клочки его сначала заросли кустами. Сколько я ни пытался участки Баланды откупить в совхоз, не отдаёт, ломит сумасшедшую цену, "держит". Я понимаю: ему нужно "добытые" у стариков и дураков участки объединить в один большой земельный пул, тогда цена подскочит в разы, и он продаст какому-нибудь неизвестному фонду ― так это уже случилось с угодьями в Блядуново. Тогда я накатал в район, и не раз; районная администрация Баланде пригрозила, но это не помогло. Тогда накатал в минсельхоз, к Понарошку: он прислал в Гнилое одну фурию из администрации, юристку Стерфь, её в нашем районе все до смерти боятся. Стерфь собрала досье на Баланду почище, чем Остап Бендер ― на Золотого телёнка, приехала и у меня в конторе доходчиво, маша документами перед носом, Баланде объяснила, что администрация Непроймёнской стороны имеет все основания оставить его без земли, забрать в погашение ущерба всё имущество вплоть до последней курицы с подворья и по совокупности совершённых преступлений посадить его лет на восемь-десять. Уезжая, Стерфь оставила Баланде памятку с перечнем статей УК, под которые Баланда уже сегодня безусловно подпадает. С того дня присмирел кулак: начал обрабатывать свои клочки, иномарку продал, недостроенную усадьбу на краю села загнал городским под дачу ― отказался, видно, от мечты стать помещиком в Гнилом, но зато усилил натиск на беззащитных владельцев долей, чтобы собрать лоскуты в хороший отрез и наверное продать его и укатить в город жить "как люди".

Совхозный народ, продолжает Васята Смольный, считает фермеров пройдохами, ворами, жадюгами или дураками, но, если те преуспевают, страшно завидуют им. Совхозники у фермеров тоже, бывает, тащат, но, конечно, фермеры воруют куда больше. Воруют у нас прямо и косвенно: дённо и нощно, если руководитель не видит, просят совхозников "помочь", и те "помогают" за счёт совхоза: сплавляют фермерам энергию, запчасти, топливо, семена, солому, зерно, корма, оказывают "левые" транспортные услуги, совхоз обслуживает все внутрихозяйственные дороги, а фермер возит по ним зерно на элеватор, молоко в район, дрова из леса, и зимой дорогу для фермера бульдозерами чистит совхоз... Всё это ― за самогон или водку. Фермеры ― новые "попутчики" крестьян. Коллективная собственность на землю куда эффективней и безопасней для общества, нежели частная. А если собственник хочет эффективно использовать сельскохозяйственную землю, то должен организовать работу на ней по устоявшемуся в России типу коллективного хозяйства, только без давления райкома. Пашня ― не завод: на земле не только работают, но и живут. Частная агрофирма не даст повесить социалку на себя: старики и больные, значит, помирай, а дети ― не родись. Сельская социалка позатратней городской. В городе одна труба подходит к стоквартирному дому, а в деревне нужно сто труб ― по одной к каждому одноквартирному дому. В городе один фонарь горит на сто жителей, в деревне ― на пять. В городе одна бюджетная учительница на двадцать пять детей, а в деревне одна ― на три с половиной ребёнка. При сегодняшнем положении дел частная собственность на сельскохозяйственную землю выживает лишь в случаях, когда рядом есть коллективная, которую можно постоянно обирать. Фермеры сами не в состоянии поддерживать инфраструктуру, необходимую для устойчивого производства и правильного сбыта. Если ничего не менять кардинально, выживут лишь два типа фермеров: "генетические" и начальствующие. Генетические фермеры ― те, кто по своему природному характеру единоличника уже не пойдёт в совхоз даже под страхом тюрьмы или голодной смерти. Травой с огорода будут питаться, любое преступление совершат ― своруют, сожгут, убьют, сами удавятся ― только не в коллективное хозяйство. Баланда ― генетический. Страшный тип: настоящий зверь, уголовник. Он ещё когда в совхозе трудился, норовил у местных купить, в городе продать, обманывал всех. Он всегда был спекулянтом, браконьером, самовольным порубщиком леса. В совхозе работал не хуже других, но тащил любую гайку, не мог мимо совхозной люцерны проехать, чтобы не накосить себе, мимо поля с кормовой свёклой, чтобы не надёргать корней в люльку мотоцикла. Встретит в лесу заблудившегося телёнка или козу или на озере гусей ― зарежет на месте, спрячет, а ночью привезёт себе. В советское время Баланду сажали дважды, отмотал шесть лет ― не помогло. Теперь дождался своего часа: теперь он не вор, не грабитель и не спекулянт ― предприниматель, арендатор. Единственный на селе, у кого подворье огорожено сплошным двухметровым забором. Так было и при Советах. И лютые псы; зимой кормит их павшими на ферме свиньями: ледяная туша валяется тут же под забором во дворе, я видел, топором отрубит кусок ― и бросает псам. А до четверти всех фермеров ― это начальники, из администраций района или губернии, или оформляют землю на родню. Понарошку ― и министр, и фермер: под этой личиной он со своей Стерфью собирает бросовые земли сельскохозяйственного назначения, любые неудобья, болота, непродуктивные леса и переводит их в категорию охотничьих угодий. С большей частью наших земель только так и надо. Второй этап работы Понарошку ― обустройство звероферм, рыбохозяйств, охотничьих и егерских домиков, гостиниц. Вот собирается забрать у ваших Потёмок Русалочье озеро и Жабье болото для нового своего охотхозяйства. Для Гнилого у Понарошку найдётся не меньше двухсот новых рабочих мест, как в Блядуново. Пусть строит, но только не трогает поля для овощеводства. Потёмкинская морковка и капуста ― лучшие в Непроймёнской стороне: сетевые магазины берут их нарасхват!

― Выходит, фермеры-администраторы полезны для структурной реформы на селе? ― говорю, как агроаналитик.

― Понарошку ― уникальный чиновник. Россия не обратилась в пыль и хлам только благодаря таким советским кадрам. В его работе сочетается скромный личный интерес с громадной всеобщей пользой. Лучшие люди из советского начальства смогли кое-как приспособить либеральное законодательство для правильных и добрых дел. Но таких добряков меньшинство. Обычно лжефермеры из числа имеющих административную лапу договариваются с зависимыми от них руководителями колхозов и совхозов, те пригоняют им отряд техники и десант своих людей, и почти бесплатно обрабатывают землю, сеют и убирают урожай, не считаясь с потерями ресурсов. Фермерничают администраторы исподтишка и "по-быстрому", кое-как: без правильного севооборота, без удобрений и защиты растений, без осушения, известкования, гипсования... ― без всего. Так же поступают и многие "городские инвесторы": только эти платят "чёрным налом" руководителю совхоза или колхоза, а тот, как и в случае с администраторами-фермерами, вешает все расходы на своё хозяйство ― и либеральная пресса ликует: посмотрите на чудовищные затраты у коллективных хозяйств на единицу продукции ― фермеры куда эффективней! Конечно "эффективней", если расходы и прибыль раскладываются раздельно по карманам сравниваемых лиц. При такой работе в селе остаётся лишь растениеводство, в котором можно обойтись сезонной авральной работой, а животноводство ― основа сельской жизни ― исчезает. И русская деревня гибнет...

С фермерами пора особо разобраться! Мне-то, назначенному администрацией фермеру, живётся припеваючи: я, по классовой сути, хотя бы на три дня, помещик с родовым имением Потёмки ― завидуй, арестант Баланда! ― мне, согласно конституции, не с кем враждовать.

― А в целом: какова в стране общественная атмосфера в сельской деревне? ― спрашиваю уже официально, как дружественной Тамбукакии наследный принц.

― Сельское общество разделилось на три конкурирующие и враждующие части: те, кто остался в совхозе-колхозе, фермеры-кулаки и прихлебатели городских инвесторов. Каждый в триумвирате охраняет своё добро и имеет своих "агентов" во вражеском стане. За инвесторами обычно стоят административные структуры и иностранцы. Кулакам и инвесторам местные крестьяне не нужны: им нужны батраки, лучше иностранные и какие подешевле. И я, как руководитель коллективного хозяйства, понимаю: "лишние люди" селу не нужны. Но в городе-то их не ждут: там своих "лишних" уже полно. Инвесторы давят, требуют освободить землю от местных крестьян: "Освободите землю, тогда будем вкладываться". И куда прикажете местных "лишних" деть ― свезти в Лисий овраг и закопать? Если оставить всё как сейчас, поджоги и стрельба неизбежны. Даже однорукий дед Сижу-Куру схватился за ружьё...

― Молодёжь по-прежнему бежит?

― У молодёжи сложился уже стереотип: "На селе остаются одни неудачники!" Молодым специалистам из вузов мы готовы сразу выдать хорошие подъёмные и новый дом за счёт хозяйства: Понарошку, за счёт бюджета, выстроил им целую улицу ― кирпичный дом сто двадцать квадратных метров, два сарая, погреб, огороженный приусадебный участок, подведён газ, водопровод, канализация, телефон, уличное освещение, тротуар ― всё есть. Живи-работай, не хочу! Шиш: назад, в Гнилое, из города не едут.

― В сельхозвузах у них же специализация. Инженер-механик ― куда он больно-то в городе пойдёт?

― В автосервис.

― А ветеринар?

― Котов и кобелей кастрирует, потом лечит, прививает, напоследок усыпляет.

― Агроном?

― Ландшафты строит, газоны сеет у имущих. Сельские специалисты могут работу в городе найти, если не лентяи.

― Вообще, что ли, на селе не стало "молодых специалистов" как понятия?

― Своих, гнилоедовских, вообще не стало уже лет восемь, а чужих, без местных корней, возьмёшь ― права качают, в суд тащат. Либералы убили советскую дисциплину на селе, а привить новую "капиталистическую сознательность" не потрудились. В посевную, в уборочную на работу приходят к восьми утра, а в семнадцать часов ― по домам: у них, у современных нанятых специалистов, вишь, "трудовой кодекс". Беда: народ в деревне пока что есть, а работать некому! Деятельные люди уже отравлены заработками на стороне. Блядуновские артельщики возвращаются с калыма: "Столько-то дашь"? А откуда я ему дам столько? И уезжают, да не в районный центр ― в областной или в Москву, на Север, а теперь и за бугор. А завези иммигрантов ― они сразу обособятся вне коллектива, у них, видишь ли, "диаспора" со своим начальством, ― и пожнёшь межнациональную рознь.

Экономический результат, продолжает Васята, может быть, когда-нибудь и будет, но интересы местного населения окажутся ущемлёнными. В Скукожильске кавказцы устроили аул, целую крепость ― воюют со всем городом, уже с десяток трупов. Причём сотни едва-едва говорящих по-русски людей нигде не работают, кроме рынка и Кольца. Токаря, фрезеровщика, хорошего сварщика, электрика, механика ― днём с огнём! Инженер-электрик в Гнилом есть, дачник один, городской, вот он специалист: я ему за день работы смело поросёнка отдаю ― заработал; а совхозный ― одно название, что электрик: только провода соединить может и лампочку ввернуть. Мастерские ― тоже одно название: станки ржавые, оснастки нет, инструмент плохой... За каждой ерундой мотаемся в Непроймёнск, потому что и в Скукожильске мало чего найдёшь, разве что на Кольце "по-чёрному" заказать ― тогда привезут хоть из Москвы. Но в совхозе где "чёрного нала" столько наберёшься? Урожая хорошего давно нет, переработки нет, потери в животноводстве огромные, котельную закрыли, столовую разобрали, баню заколотили, пекарню разорили, водопровод в половине села сгнил, а зарплату плати, не то прокуратура накажет. Когда Баланда не платит своим батракам, его не наказывают, а мне едва условный срок ни дали. Сбербанк за долги сначала отобрал у совхоза всю живую технику, а затем ― почти всю скотину. У муниципалитетов денег нет ― так либералы бюджет распределяют ― значит, вся сельская инфраструктура лежит на коллективных хозяйствах. Хорошо, товарищ Понарошку взялся подкидывать на бедность: при нём кое-что построили, многое подлатали, оборудование для фермы закупили, семена, погрузчик, соляркой отоварились под зиму, ну спасибо моему однокурснику по институту. Теперь вот визит президента ― это подарок Гнилому на сорок лет вперёд. Кстати, принц, Понарошку обещал: когда явление начальства народу окончится, трактора из вашего ангара в Потёмках отдаст мне, в совхоз.

― Те "Кировцы" без движков стоят.

― Знаю: движки уже не успевают до часа Х привезти и установить. Понарошку ― чиновник: он в таких случаях действует по официальным каналам, а если бы начальство обратилось к ребятам с Кольца, как я советовал, то движки уже сегодня, к ночи, были бы в Потёмках, а к завтрашнему вечеру их бы установили, зуб даю. Ничего: выпрошу у Понарошку и движки. И ещё он обещал передать в совхоз всю вашу краснодарскую пшеницу ― запустим тогда мельницу и пекарню...

― Забирайте, рад за вас! А в чём конкретно заключаются ваши возражения против частной собственности на сельскохозяйственную землю? В моей Тамбукакии собственность на землю испокон веков: есть родовые земли, племенные, имения помещиков, земли иностранцев, резервации для прокажённых, неприкосновенные территории колдунов... Это я ещё американскую военную базу опускаю!

― А все ваши инженеры и агрономы ― из Европы: политэкономию Африки знаем. У России собственная стать. Перечислю возражения. Во-первых, у нас понятие "земля" всегда трактовалось расширительно ― как родная земля, Родина, а не узко, как товар. Поэтому разрешение купли-продажи родной земли сокрушило вековую нравственную мировоззренческую установку в жизни русского народа. И эта коренная смена мировоззрения даже не обсуждалась в обществе ― её навязали "прорабы перестройки", спекулянты. Во-вторых, из-за сурового климата размер прибавочного сельхозпродукта в России всегда был меньше, чем в большинстве европейских стран. Объективно убыточное наше сельское хозяйство исторически опиралось на сверхэксплуатацию крестьян. До революции средний валовой доход с десятины был меньше размера податей, то есть крестьянин выплачивал ренту за счёт собственного потребления ― недоедал, плохо одевался, оставался малокультурным недоучкой, а только физически выживал...

― Вы ещё Рюрика вспомните, инструктор!

― Земля-то осталась та же, и холодов, и темноты никто не отменил. При социализме сверхэксплуатация крестьян сохранилась, а денежных доходов и продуктов питания для сбалансированной корзины так и не хватало. Поэтому безвозмездная передача или продажа лоскутов земли крестьянам приведёт к быстрому разорению мелких хозяйств, а земля, пройдя через кулаков, попадёт в руки спекулянтов ― банкиров, криминальных структур, чиновников, иностранцев, и уже спекулянты будут сдавать её в аренду тем, кто больше заплатит, к примеру, "эффективным" китайцам. Пришлые, может быть, и "накормят страну", только дрянью, и угробят "чужую" землю, а от местных жди бунта. Либералы добиваются народных бунтов?

― А вы президента России об этом попробуйте спросить.

― Уже пробовал Копашня, председатель из Блядуново, не чета мне ― два ордена Ленина, герой соцтруда! ― и где он теперь? Урыли Копашню!

― Урылся сам, не сдался ― я верно знаю. Третье возражение есть?

― Возражений тьма! Спекулянты утверждают: продажа земли даст средства для подъёма экономики России. Нефть, газ, металлы, химия, рыба, лес не дали средств на модернизацию ― всё олигархам на карман ушло, ― а земля, вдруг, даст! Ладно, допустим, начальство решило: продаём сельскохозяйственную землю всю до последнего клочка ― заткнём, наконец, эту "чёрную дыру"! В России примерно сто двадцать миллионов гектаров сельскохозяйственных угодий. Красная ей средняя цена ― пятьсот американских долларов за один гектар. Перемножив, получаем в казну аж шестьдесят миллиардов долларов, из которых сразу вычитаем бюджетные расходы на проведение десятков тысяч земельных аукционов и "откаты". Какая здесь модернизация страны? Выручки не хватит даже на проведенье очередных олимпийских игрищ. Зато всего десять-двенадцать наших "обиженных" чем-нибудь олигархов, договорившись между собой, могут купить всю пашню страны, не позволить обработать её и, перекрыв завоз импортной еды, под страхом всеобщего голода и мора, продиктовать России свои условия.

― Олигарха не доводи! Госрезервы продовольствия в стране курам на смех: несколько месяцев протянем ― и конец. А для организации голода достаточно исключить из севооборота всего треть имеющихся площадей.

― Значит, достаточно будет заговора трёх-четырёх олигархов. Втихую скупят землю через подставных лиц ― и обрушат на страну голод, Запад им исподтишка поможет. Осуществимость сценария организации голода возрастает со временем, потому что урожайность полей и продуктивность животноводства не растут, а качество сельхозпродуктов непрерывно падает. Ещё спекулянты говорят: только собственник может распоряжаться землёю эффективно, поскольку он кровно заинтересован в результатах труда. Это такая же либеральная тень на плетень, как то, что "сознательные фермеры" обойдутся без сверхэксплуатации батраков. Результаты деятельности фермерских хозяйств за десятилетие реформ свидетельствуют об обратном: у фермеров нет устойчивого масштабного производства, они дают мизерный товарный продукт, но при этом разоряют устойчивое производство коллективных хозяйств, портят землю неправильным севооборотом. Вал дают агрохолдинги ― только они и получают все субсидии и льготные кредиты от государства. Далее спекулянты говорят: фермер под залог своей собственной земли сможет получить в банке оборотные средства для ведения хозяйства; рыночный оборот земли уменьшит риски для инвестора и снизит чиновничий произвол... Очередная "лапша" на уши простакам. Сначала навешали "лапши" заводчанам ― и отобрали заводы, теперь вешают крестьянам, чтобы отобрать землю. Ну ладно, решило кремлёвское начальство завести класс капиталистов на селе, как завела их в городе. Но тогда уж засучи, родное государство, рукава ― обустрой под фермеров специальную инфраструктуру на селе, обеспечь энерговооружённость, правовую базу, наложи и ответственность на фермеров, в общем, дай им реальный шанс, а не пустой "земельный ваучер". В США на сельское хозяйство приходится четырнадцать процентов основных фондов страны, у нас ― два процента. Как фермер "накормит страну", если он гол как сокол? С фермерского дохода от земли не погасишь кредиты, значит, заложенная в банке лишь за одну треть своей кадастровой стоимости земля вскоре окажется на аукционе. На какие исследования опирается решение либералов превратить землю в товар? Единичные случаи материального успеха фермеров не в счёт: по старому опыту знаем, как начальство умеет организовать показушные "стахановские рекорды".

― Вы всё тот же инструктор Скукожильского райкома партии...

А Кутю-прокурора знали?

― Я ему рекомендацию в партию давал.

― Интересный, говорят, был мужик, принципиальный. Что с ним стряслось?

― Принципиальный он был ― вот и стряслось, а что именно ― не знаю, никто не знает. Мы из райкома партии молча по домам разошлись, бумаги... ― какие спрятали, какие сожгли, а Кутя-прокурор со своими обкомовскими соратниками из Непроймёнска затевали дать кремлёвским предателям отпор, но, видно, дело быстро провалилось. Зять мой, гаишник в ту пору, видел, как на следующий день после ареста членов ГКЧП белая "Волга" с обкомовскими номерами вышла из Скукожильска в направлении Безсолнышка-Сусеки-Гнилое, а назад не вернулась. Правда, есть полевые дороги. Странно... Вы, случаем, не шпион?

― Смерть шпионам! ― вырвалось из меня непроизвольно. ― Не беспокойтесь, инструктор: пока что шпионы-негры говорят на русском языке с заметным акцентом. О Куте-прокуроре мне рассказал вчера товарищ Понарошку. Завтра мы идём с ним на Жабье ― искать следы Кути-прокурора. Дедушка Сижу-Куру, когда пас овец за Шерстяным оврагом, тоже видел белую "Волгу" ― шла в направлении Потёмок.

― Жабье болото?!. Конечно Жабье! Как я не догадался сам! У Кути-прокурора на Жабьем невеста с ума сошла, когда тонула. Там раскольничий скит есть! Кутя-прокурор ― он юрист, но и физик. В своё время Бобоша Тройкин через обком партии организовал для Кути целую обсерваторию.

― А где она сейчас?

― Исчезла вместе с ними. Как-то Кутя-прокурор партхозактиву трёх районов читал лекцию про электромагнитные поля над Жабьим. Я отлично помню: сидели в ДК "Картонажник", Кутя-прокурор мелом рисовал на школьной доске рисунок ― небо, земля, плюс-минус, волны ― и таблицу расчётов давал. Уверенно так говорил нам: если кто-то разумный прилетит на космическом корабле, то с высокой вероятностью угодит в Большое Васюганское болото или в наше Жабье. Мы его считали капельку ненормальным: списывали на гибель невесты ― больно уж её любил...

― Ну вы в районах знаете, кого любят больно... Кутя-прокурор на лекции вам рассказывал о ненормальных вещах, а сам-то он ― нормальный!

― Он гений и несостоявшийся герой СССР! Я все эти годы думал о Тройкине и Куте. Это росли реформаторы компартии, у них уже появились соратники, чуть-чуть они только не успели, чтобы провести реформы без разрушения страны и социалистической системы.

― Вы помните, мурзляки с Заклемонии по телевизору рассказывали: летели на трёх кораблях, напоролись на плотную атмосферу Земли, на своеобразное земное электромагнитное поле, и тогда всё управление на кораблях вырубилось: один корабль грохнулся в Васюганское болото, два других пропали, их так не нашли...

― И вы предполагаете?..

― А почему нет, инструктор? В армии я и не такого навидался! Геройские люди бесследно не исчезают.

― В Тамбукакии принцы служат в армии?

― Всем за казённый счёт пострелять охота. Вы записывали ту лекцию? Тот рисунок Кути-прокурора, расчёты его где-нибудь остались?

― Всё бумажное своё наследство райкома я отдал матушке на хранение. Теперь припоминаю: толстая "общая тетрадь" красного цвета... Да, тетрадь под номером шестьдесят шесть ― это последняя тетрадь с записями моей работы в райкоме. Я маме позвоню в Скукожильск, вот адрес, заедете, и она вам отдаст тетрадь. А можно мне с вами на Жабье? Ах, визит "дорогого" президента... Как отвалит ― подключусь! От Жабьего чего угодно можно ожидать. Жабье, принц, снится всем, кто хоть раз побывал на нём: болото будто тянет к себе, не отпускает.

― А как лучше на него зайти?

― Туда ведут несколько дорог, я не все знаю. А Понарошку может знать. Есть Дорога на Рим, так её у нас в райкоме называли. Это фашинник, его проложил леспромхоз, когда ещё пытались заготавливать лес. Фашинник проложен от Русалочьего озера в Потёмках почти до самого скита, в нём жила бригада лесорубов. Есть Клюквенный путь ― назвали его так по типу Шёлкового пути; это несколько путаных троп. Если ягодник, неся за спиной полный короб клюквы, говорит тебе: "Иди по Клюквенному пути", значит, посылает в никуда ― хочет утаить самые изобильные места. Мне Пустоглазка говорила: в этом сезоне самые богатые поляны тянутся вдоль того Клюквенного пути, который начинается за Шерстяным оврагом, идёт вверх вдоль оврага через лес и заходит на Жабье у квартального столба сто пятнадцать дробь сто шестнадцать. Волчья тропа ― это тоже шесть троп по трём направлениям ― из Блядуново, из Потёмок и из Гнилого, причём есть летняя, есть зимняя тропы, а есть ещё особая седьмая тропа ― Разливная ― волки по ней ходят всего две-три недели в году, в мае, при максимуме разлива речек; на Разливной тропе охотники и берут зверя, если повезёт. А у Понарошку есть ещё свои глухариные тропы ― он их метит особыми зарубками на осинах...

Тут проезжаем площадь в центре села. Там собирают сцену и громоздят армейские динамики, как на концерт. Притормаживаю у группы товарищей, занятых серьёзным разговором, высовываюсь в окно. Узнаю кое-кого из администрации Непроймёнской стороны. Слышу задним ухом:

― ...Затем президент поднимается на сцену и, как положено на рок-концертах, с публикой по-свойски здоровается: "Привет, Гнилоедово!" ― "Нет! Нет! ― возражают голоса. ― За "Гнилоедово" местные как минимум его обматерят и пошлют. Только "Привет, Гнилое!"" ― "Эй, спичрайтер хренов, переправь на "Привет, Гнилое!"". Репетицию народного ответа начнём сегодня в восемнадцать ноль-ноль, как прибудет первая толпа статистов. Далее следует песня... О, один соглядатай уже здесь!.. ― Это организатору концерта указали на меня, как, наверное, на афроамериканского корреспондента. ― Кто пропустил?! Вот, полюбуйтесь: какой тачки не пожалел ради пропаганды! За нами будет глаз да глаз! Даже из космоса через всю непогодь будут шпионить...

― Смерть шпионам! ― вырвалось из меня непроизвольно.

Я тронул "Нану" подальше от греха. Меня опять не раскусили: всё идёт как по маслу с чёрною икрой!

Пока я слушал, к Смольному подбежал мужик и через опущенное окно что-то возбуждённо шептал в ухо.

― Ни часа без ЧП! ― посуровел Васята, обернувшись ко мне. ― Ночью украли совхозную водокачку. Опять объявилась банда кулаков. Стадо пришлось гнать на озеро ― там поить. Мне нужно сообщить милиции, пока они здесь, и съездить на место. Давайте, быстренько провожу вас до выезда из села и...

Украли водокачку?!. Банда кулаков?!. Скорее вон из Гнилого! На месте преступления остались следы от протекторов моей "Наны"! И битое стекло, и бампер, ободранная краска!.. Одно утешает: и без моей помощи водокачку спёрли бы кулаки в нощи...

К тому же мне всё ясно: на местных жителей природа довлеет, как рок на древнегреческих героев. Даже Лисий овраг весною сполз и завалил пастуха и шесть коров из Блядуново: так и не откопали. Вот вам и Среднерусская равнина ― без землетрясений и цунами! Похоже, у либерального начальства, как у института власти, промашка вышла с перекройкой на селе. Начальство капитально подставилось под гнев крестьян, прям как на заводах в городах.

Подъезжаю к повороту на Скукожильск. С асфальта на грунтовый поворот в Гнилое сворачивает легковушка, тормозит. Из-за руля выходит ожидаемая дочка Смольного, не юная и не красавица, с каким-то замухрышного вида парнем-пассажиром. И пока, распрощавшись, сажусь в свою "Нану" и завожусь, слышу задним ухом суровый отцовский голос:

― А это с тобой кто?

― Новый муж!

― Этот?!.

Глава 9

Инженер XVI века и гаишник ― XXI

Дабы не выпасть из темы злобы дня, сразу включаю автоСМИ: "В госпитале врачи нас успокоили: кальций больному колоть перестали ― рога уже не растут"; "Вася, ты хоть помнишь, какое блюдо тебе вчера подавали? Это была Оливия, а не оливье"; "Тут-то архиерей-реформатор и заявил: "Хватит уже нам экономить на огарках! Пора к нашей беспошлинной торговле импортным спиртным и куревом присовокупить всю остальную прибыльную в мире дурь!""; "Профессор, узкую общественность интересует: художественные пуки ― это спорт или искусство?"; "Теперь заживём! Высокий правоохранительный чин доложил: после принятых им мер, в России лес и рыбу не воруют больше. Начальник доложил ― значит, сделал!"; "В Непроймёнске на традиционном параде костюмированных собак за костюм Пиковой дамы подрались две суки..."; "Только что на узловой станции Лопушанская несупротивные перекрыли своими телами железную дорогу на Москву. По утверждению активистов марша несупротивных, власти уже многие годы как-то вяло и неохотно реагирует на некоторые их требования по сокращению нерациональных бюджетных и фондовых трат. Несупротивные лопушанцы требуют остановить, наконец, неконтролируемое размножение пенсионеров и рождение не нужных государству детей, урезать пенсии до размеров корня квадратного или даже кубического от минимального прожиточного уровня в регионе и кое-что ещё. Требования ― заметим ради справедливости и плюрализма ― абсолютно либеральные, вполне умеренные и выполнимые начальством. На многие сотни метров вдоль железнодорожного полотна несупротивные развесили на лесополосах транспаранты с призывами: "Дети ― обуза цивилизованного общества!", "Заткнём новые рты!", "Детки, ручонки прочь от бюджета!", "Чем мы хуже Европы? Там в Средние века детишек десятками тысяч посылали зимою через Альпы в крестовые походы. Организуем, наконец, и мы детские крестовые походы ― с переходами через Кавказ и Гималаи!", "Откроем бандитские школы для наших деток!", "Смерть в раннем детстве ― особенно гуманна!", "Чем мы хуже Египта? Снизим возраст уголовной ответственности до семи лет!", "Чем мы хуже Америки? Требуем увеличить пенсионный возраст для мужчин и женщин до 65 лет!""; "Вы будете смеяться, но у девицы Клуневой до сих пор нет государственных наград! Этот скандал решила замять группа неназвавшихся лиц. Как деловые люди, они обратились в Пушкинский дом с предложением бартерной сделки: академики все ошибки в русском языке, допущенные в полном собрании СМСок девицы Клуневой, будут считать новаторством в орфографии и синтаксисе и представят девицу к самой модной ныне медали "За ёфикацию страны", а лица организуют и оплатят оцифровку всех анналов Пушкинского дома"; "Президент страны уверен: на выборах в Госдуму опять победит нерушимый блок недогоняющих и несупротивных"; "Ценой героического самопожертвования всех российских регионов и этот обрушившийся на нас с Запада финансовый кризис остановлен на подступах к Москве"; "Одно утешает: из лопнувших ныне либеральных пузырей успели-таки мы отведать дешёвых потребительских радостей"; "Науку ― в жизнь! МоргИнфо передаёт новости со съезда Российского общества патологоанатомов. Небывалый взлёт предпринимательства в РОП! С завтрашнего дня в моргах взятка менее двухсот евро за "обработку" одного тела покойника будет рассматриваться как устная благодарность"; "Юбилеи новой России. Сегодня, в рабочем посёлке Сукинские Гари, запущен в эксплуатацию новый ― тысячный по счёту! ― пивзавод"; "Объявлен всероссийский поэтический конкурс на самый остроумный и односложный ответ на вопрос: кто лучше защищает ― бездомные собаки свои помойки или Кремль оставшуюся территорию страны?"; "Ещё один сгорел на работе! Олигарх Сироцкий спешно госпитализирован с диагнозом "сотрясение мозга". На приёме девяти групп деловых гостей на своём острове в тёплых морях олигарх, пытаясь сесть на все свои девять яхт одновременно, поскользнулся и... А раньше какой был ловкий!"; "Утверждена новая медаль с бодрящим контекстом: "За малограмотность". Медаль присваивается ответственным товарищам за распространение в народах России утешительной малограмотности"; "Таёжный посёлок Бесконцаднище приглашает мурзляков с планеты Заклемония к себе на ПМЖ: "Баня есть ― не пропадём!", ― бодрят пришельцев добрые бесконцаднищевцы"; "Только что, с высокой трибуны партконференции ГОП "Недогоняющие", прозвучал новый либеральный афоризм: "Так жить нельзя!""; "А идти Родину защищать ― это теперь как: на Рублёвку с топором?"; "Вася в Думе снова отметился! Подробности через несколько минут"; "Вышел в свет тринадцатый том Энциклопедии русофоба"; "На сегодняшней презентации самополомойных швабр в столичном Манеже известная светская львица, девица Клунева, вновь заявила о недостаточности гигиенических стандартов России: "Почему в этой стране до сих пор хохочут на анекдоты про клопов и тараканов и про стоящие в углу носки Чапаева? Почему в этой стране мастера культуры не напишут постмодернистскую пьесу "Клоп", современную сказку в стихах "Муха-цокотуха", или "Тараканище", или "Мойдодыр", а композиторы не сочинят актуальную вариацию на романс Мусоргского "Блоха"?"".

На последний риторический вопрос девицы Клуневой я уж было собрался авторитетно, как сам инсектофил, ответить: мол, а бедные вши и клещи ― те остались вне отечественной культурной героики вообще, да тут вижу: справа от дороги, с самых гнилоедовских задов, какое-то оранжевое пятнышко на сплошном сером фоне бурьянов прыгает вверх-вниз. Приглядываюсь, так и есть: мужик какой-то из последних сил торопится к дороге и машет мне оранжевой авоськой. Торможу, коль по пути. Мужик влезает на заднее сиденье:

― Спасибо! Мне до Кольца, ― прерывисто дышит мне в затылок. ― Вы, я вижу, тоже не успели помыться на дорожку...

― Так точно! Не успел: дел по горло!

Разговорились... Попутчик мой оказался советским инженером ХVI века. Я, грамотейный читатель мой, в латинских цифирках не описался! Он по фамилии ― Прибыш, по диплому ― инженер-электрик на железной дороге, а по образу жизни ― человек времён Ивана Грозного и Смуты. Его, как всех дачников, "зачистили" в селе на срок высочайшего визита. У инженера Прибыша свой дом в Гнилом, и большой, в сорок пять соток, огород-сад с упором на огород, есть кролики и куры, два капитальных погреба бетонных, дабы грунтовые не залили воды, ещё парники, теплица, прудик, пасека на девятнадцать ульев. И в мыслях нет бросить хозяйство, хотя ездить из Скукожильска далековато, а своя машина старовата и часто в ремонте, как сейчас.

― Вам это надо ― таскаться за тридцать восемь вёрст? ― спрашиваю инженера Прибыша: самому даже интересно. ― По-моему, у инженера с серьёзного производства бестолковая работа на архаичном огороде может разве что развить комплекс неполноценности или не так?

Раньше провинциальным людям приходилось сильно напрягаться, дабы поддержать разговор с полиглотом, как я, из центра. Но у инженера Прибыша оказалось так чётко в голове всё разложено по полкам, что он высказывает свою точку зрения без запинки, как отличник таблицу умножения у школьной доски.

Не так, отвечает инженер. Никаких огородных комплексов у меня нет в помине. Потому что знаю, в какой стране живу. Мой институтский друг живёт с семьёй в Канаде. Работает, как я, по автоматике на железной дороге, получает оклад ― по курсу ― раз в восемь больше моего. Но он на свою зарплату не может купить и содержать загородный дом и иметь такой набор экологически чистых продуктов, как я. Ещё он боится отстаивать свои интересы, возражать начальству, уж тем более бастовать, иначе окажется безработным и, не имея подспорья, будет вынужден жить на одно пособие ― это катастрофа, с неизбежными комплексами, почище огородных. Я же ко всему "Всегда готов!". Если рыночные реформы всё-таки состоятся, буду жить полностью в XXI веке, в городе, с рыночной зарплатой; если же случится катастрофа ― бунт, революция, война, Антанта, чума, холера, повальный крокодилий грипп, ― перейду жить в XVI век, в деревню, и ничего нового или чрезвычайного эта катастрофа мне не принесёт. Заодно превращу дом с участком в родовое имение...

― Перейдёте в шестнадцатый век? ― удивляюсь я, не зная: шутит инженер или наоборот. ― При Иване-нашем-Грозном на Руси ещё и картошки-то не было, а теперь без неё и русская деревня как бы не деревня.

Дачи и огороды, говорит инженер Прибыш, совсем не обязательно признак нищеты и способ выживания. В сельской местности, как правило, у любого дома, у любого белокаменного особняка или ржавого вагончика, обязательно растёт картошка, овощи и ягоды, а вот цветы ― далеко не всегда. Такова пока что русская ментальность ― в ней сохранились сильные деревенские корни: привыкли горбатиться коротким летом на участке. И не говорите мне с точки зрения американца: тот, конечно, выхватит из кармана свой американский калькулятор и в пять минут докажет экономическую необоснованность копания на грядках инструментом XVI века, равно как и вбухивания немалых средств семейного бюджета в постройку сараев, погреба, артезианской скважины или колодца. Я же выну свой ― русский ― калькулятор и за одну минуту покажу ему, "как государство богатеет, и почему не нужно золото ему, когда простой продукт имеет". Пока у меня есть обихоженная земля, курсы рубля и доллара меня не очень-то интересуют, финансовые кризисы мою семью не касаются, в отличие от американца. Кроме материальной пользы, в деревне просто хорошо жить: почти нет фона искусственных звуков, техногенных волн, толкотни, вредной пищи, рекламы, нет пустейшей траты времени и сил. Можно ходить босиком. Если бы кулаки в Гнилом не портили воздух и не огораживали земли, здесь был бы рай, пусть и сыроватый. Выкопаю в огороде второй прудик, расширю пасеку. Дары природы никуда от меня не денутся и в холеру, и в войну. Даже без электричества, без газа и водопровода я здесь проживу легко, потому что есть многолетние навыки, привычки, добрые соседи и друзья. Сейчас у моей семьи в малонаселённой местности полноценное приусадебное хозяйство XVI века. Понятно, нет у меня коровы и свиней, они требуют ежедневного ухода, зато есть всё остальное: картофель, овощи, мёд, ягоды, грибы, семена, самогон и ещё хороший дополнительный заработок услугами электрика. В совхозе квалифицированного электрика нет ― бегут ко мне. Все мои активы и умения, только не ленись, можно у соседей на улице и в дирекции совхоза обменять на мясо, молоко, масло, навоз, транспорт, помощь и "присмотр" за хозяйством, когда нас нет. Я могу купить себе недостающую мясомолочку за счёт продажи части своих продуктов на городском рынке. В Гнилом у меня запас продуктов на целый год, а по некоторым позициям ― на два года, по консервации ― на три-четыре. Ни в одной городской квартире не поместится даже годовой запас продуктов на семью. Весной купил на Кольце бройлерных цыплят и крольчат ― осенью забил птицу и кролей, наделал из них консервов, обменял. Весной запустил в пруд малька карпа ― осенью извольте четверть тонны рыбы. Мы с женой даже брынзу научились делать сами. Варений-солений готовим по двести пятьдесят банок за сезон, как в Молдавии или Краснодаре, ― это ориентир: если есть четверть тысячи банок, значит, "годовой план выполнен" ― на троих детей, на стариков хватит ― можешь спокойно жить. Часть консервации продаём; круг постоянных покупателей в городе сложился, за экологически чистым продуктом приезжают даже из богатых семей Непроймёнска. Два погреба: как спустишься ― считайте меня мещанином, ― душа радуется: музей какой-то! В одном погребе банки красивые на полках рядочками стоят. В другом ― овощи, корнеплоды в ящиках с влажным песком и кочаны поздней капусты. Полюбуйтесь на нантскую морковку, смотрите какая! А на вкус! Я сам, когда копаю осенью, об мешок морковку оботру, сяду на полный мешок, полюбуюсь на корнеплод ― и сгрызу. Красота! Когда-то Скукожильск Москву овощами снабжал, а сейчас, кажется, добрая четверть всей местной морковки ― у меня. Я своей морковочкой горжусь! С огромным трудом достал старые советские сорта семян овощей, размножаю теперь сам. Импортные семена дороги, а дрянь неимоверная: на наших землях ― ни товарного урожая, ни вкуса. Конечно, обработка приусадебного участка в зоне рискованного земледелия ― это не стрижка газончика перед коттеджем в Европе. Но это необходимый в нашей стране запас прочности у семьи. Запас у меня есть, и поэтому я не боюсь отстаивать профсоюзные интересы на основной работе, а мой приятель в Канаде, повторю, всего окружения боится страшно. Россия ― такая большая страна, что в ней могут одновременно проживать люди из разных веков. В мутные времена, как сегодня, безопаснее быть человеком из "разных веков". Ну оставь сегодня англичан или французов без электричества, газа и бензина ― массовое смертоубийство гарантировано. А в России Апокалипсиса не будет ― проживём тихонечко, дела поправим...

― Вы предлагаете жить в начавшемся двадцать первом веке с оглядкой на шестнадцатый?

― Именно! "Оглядку" диктуют обстоятельства. Опасность всемирных катастроф растёт. Обстоятельства вполне могут закинуть Россию, как и весь мир, на пятьсот лет назад, в поздние Средние века. Всеобщая катастрофа вероятна. А Россию и вовсе может ожидать скорый системный крах. Он начнётся с окончательной потери управляемости и техногенных катастроф. Естественно, колониальная власть с чемоданами отвалит за рубеж, и тогда способность оставшихся выжить на картошке и грибах окажется куда важнее всего мирового опыта управления людьми, финансовыми потоками и техникой, а главными продуктами натурального обмена станут банки с тушёнкой и патроны. Даже на Жабьем болоте можно обустроиться и жить. Но после всех кровавых мясокруток российское общество не способно к должному самоуправлению. Среди наших людей распространены отношения к делу типа "может, но не хочет", "хочет, но не может", "не хочет и не может", "может, но только навредить", и очень мало таких, кто "хочет и может". Управленческая и общественная деятельность в России перенасыщена людьми неумными, неграмотными, беспринципными, продажными, есть и душевнобольные. По телевидению показывают девицу Клуневу ― и миллионы слушают, чего эта коза несёт! Долго ли до краха! Правительство ведёт себя как Емеля: коллективный дурак, лёжа на печи, ковыряет ногтём побелку и ждёт, когда по щучьему велению объявленный рынок всё обустроит сам. Догматизм и невежество в самых верхах просто чудовищны. А люди толковые и совестливые остаются на обочине. Это устраивает нынешние власти, бюрократию: они уже не хотят даже пробовать сделать "как лучше". Вывод: народу надо готовиться к худшему. Мне смешно: сельчане всё ноют и ноют, плачут на свою жизнь... А думать не пробовали? А работать по-другому не пробовали? Уже докатились: мы, городские, учим крестьян, что и как нужно делать на земле. А ведь в случае всемирной катастрофы интеллектуальная составляющая надолго выйдет из строя, произойдёт натурализация всего хозяйства ― и промышленного, и добывающего, и сельского. Опять начнут гвозди в кузницах ковать, пахать сохой, писать на бересте. При большой катастрофе выживут только те, кто сегодня выжил бы на Жабьем, угодив туда с голыми руками. Пожары, разруха, эпидемии, отсутствие связи и транспорта, мародёры... ― быстро добьют большие города. Оставшиеся в живых все придут сюда, в глухомань, где всегда можно соорудить крышу над головой и найдётся хотя бы скудная еда.

― У вас есть советы, как подготовить народ к мировой катастрофе?

― Есть. Во-первых, людям нужно достать и изучить руководства по выживанию, по культуре голодания и организации жизни группы по типу партизанской...

― Партизаны ― это традиция у нас...

― Во-вторых, создать группу единомышленников для выживания ― это, лучше всего, группа сдружившихся семей, у меня такая уже есть.

― У меня нет: детдомовский холостяк...

― В-третьих, в соответствии с рекомендациями в этих руководствах, собрать неприкосновенный запас продовольствия, амуниции, инструмента и подготовить для группы базу выживания ― основную и запасную.

― И базы нет: живу в хрущёвке, без дачи, огорода...

― В-четвёртых, наметить план эвакуации из города на базу и подготовить средства эвакуации с учётом предполагаемых потерь.

― Хоть драпать в катакомбы есть на чём: имеется машина...

― При катастрофе бензина сразу не станет. Лучше велосипед, тележка. В-пятых, у всех членов группы должно иметься проверенное легальное оружие для самообороны и боеприпасы на десять лет, а на случай хаоса в стране, группе желательно иметь план реквизиции военного оружия и боеприпасов.

― А вот здесь смогу с товарищами по катастрофе поделиться...

В-шестых...

Серьёзные товарищи из ХVI века! В Кремле, интересно, сегодня такие есть ― с подготовкой выше уровня школьных уроков ОБЖ? Пока инженер Прибыш рассказывает попунктно, как можно безболезненно вернуться в ХVI век и в нём прожить, ловлю себя на мысли, что во многом соглашаюсь с ним. Открываются парадоксы, достойные моего Патрона. Действительно, если, как утверждает инженер Прибыш, стать умным и не вестись на рекламу производителей бытовой техники и машин, то легко можно обойтись без большей их части. Пример ― наши раскольники-староверы. Или американские староверы, меннониты: у них до сих пор электричество и любая техника запрещены, пашут лошадьми, зерно мелят в ступе, автотранспортом вообще не пользуются, только гужевым, телевизорами и телефонами тож, и при лошадиной тяге меннониты ― богатеи. Трактор против лошади, выходит, не слишком эффективен. Почти вся современная техника произведена для милитаристских целей. Танк изготавливают тысячу человеко-лет, а сгорит в бою за три минуты или заржавеет ненужный и пойдёт в металлолом. А тысячи танков займут у людей миллионы человеко-лет. Да разве на такую прорву железа напасёшься жизней? Если бы человек работал ради себя, а не ради горящих танков и тонущих линкоров, то для прокорма себя и детей хватило бы двухчасового рабочего дня или, скажем, восьмичасовой работы, но только три месяца в году, а девять месяцев расти детей, гуляй, думай и твори, да хоть бросай камушки в реку и наблюдай за кругами на воде. Человек со своим умом, навыками и физическим трудом ― самая эффективная машина. При коммунизме техники станет гораздо меньше, нежели сейчас, потому что исчезнет угроза войн, и станет в мире народу меньше, ибо избыточное количество людей ― это, наравне с вооружением, ключевой аргумент начать войну за ресурсы. Почти вся промышленность перемалывает невозобновляемые ресурсы ради наступательных и оборонительных войн и для дурацких развлечений. За четыре года Великой Отечественной войны СССР изготовил пятьдесят восемь тысяч пятьсот сорок три танка Т-34 ― одних только Т-34. Сколько вынужденной работы не для мирной жизни! Поэтому-то молодёжь не хочет больше слушать своих отцов и дедов: зачем слушать ненормальных, кто за один ХХ век развязал две мировые войны и несколько сот локальных? Из техники по-настоящему человечеству нужны только механизмы для добычи полезных ископаемых и строительства, нужны транспорт, связь и техника для мирной науки и обустройства быта. Главной целью развития техники, автоматизации труда должно быть освобождение времени человеку для занятий вещами, имеющими больше смысла, чем сладкая еда, ращение потомства, ведение войн, стяжательство власти и богатств...

― А закрытые статьи в вашем проекте есть?

― Есть. Они касаются только физического выживания в критических случаях, а к политике, к власти ― никакого отношения не имеют.

― Ну, если эти случаи наступят, то нужна будет совсем другая политика и власть.

― Катастрофы вполне могут случиться: природные, техногенные, не говоря уж об актах терроризма, бомбёжке, интервенции. А у Кремля сегодня ― ни внешних союзников, ни госрезервов, ни мобилизационного плана, ничего. Начни завтра страна гореть или отравляться, вспыхни эпидемия, ты караул не кричи ― нет караула, даже уставшего. Чумного и холерного азиата, не знавшего прививок, в карантин сажать нужно, а он с тобой в микроавтобусе бок о бок едет. Половина Сибири летом сгорит, грохнется самолёт, шахта взорвётся, плотина рухнет... ― виноватых нет. Прогнозная информация учёных и спецслужб яйца выеденного не стоит. Обратной связи по властной вертикали нет, инициатива снизу игнорируется или, если настаиваешь, наказывается даже суровее, чем в СССР, ― всего лишат. Советская система ответственности заживо похоронена, а новая не создана. И то: зачем системным расхитителям богатств страны вешать на себя ответственность? При развитии в России ситуации по сценарию "если завтра война" я ожидаю быстрый полный крах: панику сверху донизу, бегство элиты за рубеж, массовый исход горожан в сельскую местность, в леса, в любые катакомбы, мародёрство, как в Тридцатилетнюю войну, когда половина жителей Германии и Богемии была истреблена. Придётся выживать самим, без внешнего начальства.

― А как в Скукожильске жизнь вообще? ― спрашиваю построже. ―

Обещанная начальством новизна в глубину проникла? Или хотя бы планы районной новизны расписаны на двадцать лет вперёд? Сам президент с верхотур летит ― местные что собираются клянчить у него?

Так же спокойно и чётко, как заученный урок, инженер Прибыш мне отвечает... В Скукожильске глухо, безвестно и не просто без побед, а даже без каких-либо заметных шевелений. За последние двенадцать лет сменилось шесть глав района ― откуда ж взяться воплощённой новизне, какие могут быть осуществимые планы? Весь частный бизнес ― непроизводственный, а торговля сосредоточилась на окраине города, на автодорожном Кольце. Невольно вопросом задаёшься: а нужны ли верховным властям эти маленькие городки и сельские районы? В них товарной промышленной продукции ― никакой, товара интеллектуального ― никакого, товара сельскохозяйственного ― себя не прокормить, искомая начальством конкурентоспособность производств района ― меньше нуля, то есть кругом убытки и развал до самых оснований. В своё время советское начальство разрушило царскую уездную систему и создало вместо неё сеть мелких районов. В то время преследовались очевидные для выживания молодого и бедного государства цели: приблизить Советскую власть ко всему населению для полного контроля над ним; обеспечить безусловное выполнение народом финансовых и воинских повинностей; гарантировать выкачивание из села людских и материальных ресурсов. Все цели были достигнуты: деревни, посёлки и маленькие города не бунтовали и исправно поставляли государству продукцию и молодых людей. Но поток шёл и в обратном направлении: верховное начальство давало селу технику, образование, социальное обустройство, обеспечивало развитие и занятость ― и урожаи, и образованность, и культурность людей росли. Вплоть до буржуазной контрреволюции. Теперь из деревни только изымается всё, что ещё по недоразумению осталось, но категорически ничего ей не отдаётся. Сельская местность, как и города, пустеет и засоряется чужеродными людьми. Пришлые не решают ни одной местной проблемы, зато своим присутствием добавляют коренному населению кучу собственных. Высокому начальству контролировать коренное население в провинции становится незачем: из него уже не выбьешь ничего, серьёзные поборы стали невозможными, больше истратишь на организацию поборов, а на контроль иноземных диаспор местное начальство даже не покушается, не желая себя утруждать и получая от диаспор взятки. Скукожильск ― типичен в этом плане. Большинство мелких городков в Непроймёнской стороне живёт бездумно, бесцельно, опустив руки и не заглядывая вперёд даже на один день. Значительная часть земель выбыла из производственного оборота, и многие районы ничего не дают ни на общий российский стол, ни в общую российскую "копилку". Имеем бескрайние непроизводственные территории и громадное не производящее товарную продукцию "трудоизбыточное" коренное население без нужного стране числа детей. Мало того что рухнули все местные предприятия, из сферы обслуживания коренных вытеснили приезжие нелегалы. Работать давно уже негде, люди разучиваются учиться и трудиться вообще. Именно в маленьких городах ― максимальное пьянство. В деревнях пьют меньше: там физически работать всё же надо ― за скотиной ухаживать, огород полоть, снег откидывать, забор чинить...

― А какое производство возможно в малых городах? Опять дубовые утюги клепать?

― Хотя бы. Опять, как это было при сталинской коллективизации и индустриализации, никаких ненужных государственных трат, опять заботиться только о насущном, сосредоточиться на производствах простой, недорогой и надёжной техники, на тех же паровых движках. Я не исключаю: полезно даже перейти на карточно-распределительную систему ― так можно быстро накопить средства на Вторую индустриализацию.

― Модернизацию.

― Нет, сегодня речь идёт уже не о модернизации. Целые отрасли промышленности угроблены, техника превращена в металлолом, технологии утрачены, плодотворных учёных, дельных специалистов и умелого пролетариата почти не осталось ― чего, кем модернизировать? Именно новая индустриализация. Опять, значит, должны пройти собственный путь от простой техники к сложной ― в промышленности чудес не бывает. Самый обычный ширпотреб даёт Китаю хорошие доходы. Бесконечные фантазии с наших трибун о высокотехнологичных вещах уже неприличны: российскому бизнесу такие вещи, как выяснилось, не интересны. Следует вернуться к плановому хозяйству, в чём-то даже ― на натуральное хозяйство, с прицелом на нужные нам, а не Западу, производства, чтобы обеспечить полную занятость оставшегося населения. Высокотехнологичными вещами Россию не прокормишь, потому что никто их не купит ― нас на большой мировой рынок с ними не пустят, нас пускают только с хорошим оружием и плохим зерном. Нужно смириться с необходимостью дотаций и протекционизма и перестать болтать об "эффективности", сравнивая российские, западные и китайские производства. Вообще поменьше смотреть на западные и китайские стандарты ― они несут кабалу и скорую гибель человечеству. Силы и ресурсы человечества при капитализме вылетают в трубу. Искусственная конкуренция уничтожает заложенные природой в человека инстинкты и навыки сотрудничества. Куда разумнее было бы всем сотрудничать и выпускать меньше товаров. Сегодня на конкуренцию ― рекламу, подкупы, промышленный шпионаж, пиар ― затрачиваются безумные средства, а проигравшие уничтожают свою продукцию, и все расходы на конкуренцию ложатся на сегодняшнего покупателя и будущие поколения. Возможность конкурировать, то есть гробить впустую силы и средства, называют "экономической свободой".

― Так точно: сумасшедший дом! Толпой, ищущей такую свободу, можно легко манипулировать, направлять её в сторону любую.

― А направляют ― к катастрофе.

― По-вашему, для обеспечения в России Второй индустриализации нужно ввести карточно-распределительную систему и лагеря-поселения? Ведь если заварим большое дело, нам устроят Вторую холодную войну, блокаду.

― Если потребуется. Кому процветание России не по душе ― пусть уезжают, обойдёмся: и без них полстраны сегодня не работает в полную силу. Государство не имеет права ждать, когда русский человек окончательно разучится работать, забросит учёбу, сопьётся и сойдёт в могилу или совершит преступление и тогда уже принудительно покинет родное место. Сибирь пропадает без рабочей силы. Но люди сами в Сибирь не поедут ― нужно принуждать.

― Вы сторонник восстановления тоталитаризма? ― спрашиваю: самому даже интересно.

― Да. Но в такую разруху на земле и в умах, какую нам устроили либералы, даже тоталитаризм, как система, может уже не потянуть. Восстановление страны я бы начал с деспотизма. Деспотизм в России был насущной необходимостью и стал традицией, начиная с Петра Великого. При максимальном давлении на народ государство получает максимальную же отдачу. Поставить цель и заставить людей учиться и работать ― это сегодня необходимо, чтобы русскому народу не исчезнуть с лица земли.

― Вы считаете, от симбиоза с деспотичной, но национально ориентированной властью народ получит выгоды?

― Да. Это от олигархической власти, от власти бояр русский народ терпит одни убытки. Попробуй-ка сегодня заставь человека жертвовать чем-либо ради интересов государства ― не дождёшься. Люди видят власть олигархов, тех же бояр. Служилая деспотическая империя канула в Лету, а олигархическая государственность не полезна для народа. Она не строит, а методично уничтожает страну. Такого никогда не было на всём протяжении российской истории. Дураки и предатели убивают и традиционную российскую государственность, и русский народ. Эра великорусской государственности закатывается на глазах. Для русского человека лозунг дня: "Спасайся, как можешь!".

― Поэтому вы организовали коллектив выживания?

― Сталинисты в середине прошлого века окончательно разрушили русские коллективы выживания. Русские люди утратили навыки и механизмы национальной самоорганизации. Оттого, попав в новую западню капитализма, великорусский народ издыхает так быстро. Вот при нашествии так называемых монголов у русских были мощные коллективы выживания. А сегодня при либеральном начальстве и натиске азиатов и кавказцев таких объединений у русских не оказалось. Народ не может существовать без дееспособных коллективов автономного выживания. Их нужно создавать немедленно ― разные по форме, но с общей идеологией. А общественные организации ― патриотические русские партии и союзы, казаки, народные дружины, отряды самообороны, неформалы, общества рыбаков и охотников, экологов и натуралистов, исторические клубы, обманутые дольщики, объединения домохозяйств... ― все должны иметь в виду обеспечение жизни поколений русского народа. В глобальном будущем, которое капитал навязал человечеству, выживут только самые сплочённые народы. В России начальство привыкло добиваться цели не благодаря организации работы, а за счёт крови народа. Это следствие вековой привычки к абсолютной власти в руках начальства, а народ элите подражает и тоже не щадит своего ближнего.

― Вы хотели бы восстановить деспотическую империю?

― Вот уж нет! Имперский период истории России завершился. Должен вырасти какой-то новый русский народ, как из римлян выросли итальянцы.

― С другим языком?

― Не обязательно. Преемственность в языке, думаю, сохранится. Но язык Пушкина изменится, он уже в среде молодых сильно изменился. Новые русские слова обществу нужны. Язык оформляет нацию, а русские до сих пор не знают, как обратиться к продавщице: "Девушка" ― обращаются к зрелой тёте за прилавком. Разве это развитое общество, если даже обращения к человеку нет?

― У русского языка огромный запас прочности.

― Когда общество теряет национальные идеалы, когда не строит собственных планов, а идеология забивается чужеродными смыслами, это неизбежно отражается в языке ― он беднеет и засоряется чужими словами, чуждым строем и тоном.

― Итальянцы очень мало похожи на римлян.

― И у русских изменяется генофонд, образ жизни, мироощущение, характер ― всё.

― Характер-то с какой стати?

― Характер изменяется как следствие глобализации и, я думаю, прямого иноземного господства. Да над русским народом уже сегодня господствует иноземный капитал с одобрения нашего марионеточного руководства.

― А русские архетипы? И стремление к справедливости, по-вашему, исчезнет?

― Под растущим чужеродным давлением глубинные русские архетипы уйдут ещё глубже, но сохранятся...

― "Во глубине сибирских руд..." Без выхода наружу? Терпение русских не беспредельно: социалистическая революция и буржуазная контрреволюция сие доказали.

― Вы о катакомбных структурах?

― Так точно! Глубинные русские архетипы ― естественная база катакомбных структур. Партизанство ― в русской крови, в нашей исторической памяти и вообще.

― Катакомбные структуры могут выйти на поверхность. Теперь они ― последняя надежда русского народа.

― Но первыми всплывут пузыри и муть.

― Много пены и мути, но появится шанс и у здоровых сил русского народа, ныне катакомбных.

― В Скукожильске имеются русские катакомбы?

― Есть группа скинхедов Малюты. Им сочувствует весь город, а самые смелые начинают помогать. Русское национальное сопротивление растёт.

― Банда с окраины?

― Традиционные русские скины. Этнической бандой их выставляют "пятая колонна" и русофобские СМИ по заказу либеральной власти.

― Что значит "традиционные"?

― Как в советском кино пятидесятых. Из "Весны на Заречной улице".

― Кредо у бойцов Малюты есть?

― "Ванька, встань-ка!". Милиция и спецслужбы про группу Малюты знают, но закрывают глаза, потому что всецело на стороне скинов. И даже исподтишка науськивают скинов против зарвавшегося кавказского аула. Малюта, кстати, готовит юных бойцов для службы в спецвойсках ― неофициально, конечно.

― Серьёзные пацаны. Только в "Весне на Заречной" заводские пацаны учились в вечерней школе, а не стреляли в заброшенных карьерах.

― Учились, потому что были под крылом Советской власти.

В то время народная власть направляла энергию молодости во благо строительства страны: советских скинхедов государство обеспечивало и почётной работой, и бесплатной учёбой, и бесплатным жильём, и деятельной интересной жизнью. Скинхед ― человек поступка. Советским скинхедам пятидесятых-шестидесятых годов власть бросала такие вызовы, которые способны побудить рабочую молодёжь на полезные для государства дела. А нынешняя антинародная власть, как я всё больше убеждаюсь, не преследует цели построения великого государства ― и прессует скинов. Готовится закон в уголовный кодекс ― "За разжигание", значит, жди посадок. Группа Малюты вынужденно превратила свой двор в неприступную крепость.

― Ну крепость не штурмом, так блокадой можно взять.

― Блокада ― это уже, значит, есть сопротивление. Пора создавать очаги сопротивления повсеместно. Олигархически-бюрократический правящий класс ― принципиальный объективный враг народа, каким раньше был царизм.

― В Кремле кое-кто уже начинает прозревать в отношении кое-каких допущенных ошибок...

― Да неужели?! Нынешняя элита должна быть удалена ― полностью и бесповоротно! Сыт уже народ предвыборными подачками и болтовнёй. Только самые наивные продолжают верить в "кое-какие ошибки" властей, которые обещают завтра всё исправить, ― и заживём!

Средневековый инженер, а хулитель высшего начальства, что тебе вторая "говорящая могила". Вот люди: себе завсегда оставляют право на ошибку, а от начальства требуют от и до!

― Начальство смогло обустроиться так, что людям непонятно: к кому обращаться, ― продолжает инженер. ― Везде одни и те же рожи, всегда отсутствие результата от любого телодвижения снизу. Люди ждут: когда уж, наконец, всё рухнет?

― Вы что говорите: рухнет государство?!

― Государства как такового у нас нет, потому что его нет в умах и сердцах большинства граждан. Идеалисты, мечтатели и чиновники-временщики по определению ничего не решают: в сообществе овец решают волки, как стая на Жабьем: вышли волки из логова и какой скот понравился, тот и задрали. В Блядуново ― большое современное охотхозяйство, приезжают сотни охотников со всей страны, а стая волков как сто лет назад драла телят, овец, лошадей и коз, так и дерёт. Одна только случайная безоружная городская аспирантка смогла эпосным волчарам отпор дать ― вот и всё сопротивление в Гнилом. Это же зеркало организации российского общества в целом.

― Но армия-то есть! Военные всегда готовы за родное государство подставить грудь.

― Нет! На реальной войне присяга никакой роли не играет. В бою солдат о ней не помнит, как не вспоминает врач о данной давным-давно клятве Гиппократа. На сегодняшней войне русский солдат и офицер подставляет грудь во имя воинского братства, ради своего друга, сидящего рядом на броне БМП или в окопе. Сегодня мотив геройства русского солдата ― воинское братство, месть за убитого товарища, а вовсе не спокойная жизнь российского олигарха, который награб-ленными деньгами командует в Кремле. За государство мошенников и воров солдаты в наше время не воюют.

― Ладно, начальство не организует общество в целом, но если при этом народ самоорганизуется по группам выживания, то выйдет партизанщина чистой воды. Государству партизанщина вредна, из катакомб большое государство не построишь. Да и самоорганизоваться обществу в катакомбах личных средств не хватит.

― Хватит. Ограничение в средствах заставляет активизировать внутренние спящие возможности человека. Я сделал электрику в бомбоубежище Малюты, на учениях снабжаю его бойцов консервами, много чего ещё ― всё для общества скинхедов бесплатно. Мы хоть сегодня ночью можем обесточить Кольцо и парализовать деятельность аула, Голландского дома и любых вредных для государства паразитических структур.

― Не стоит с отключениями спешить. У России запас времени есть ― хотя бы в виде ядерного арсенала, к нам ещё долго не полезут.

― При современном темпе развития военных технологий на Западе и растущем в Российской армии отвращении к правящей верхушке у нас ядерное оружие перестанет быть фактором глобального сдерживания уже очень скоро...

На въезде в Скукожильск знаменитая самая крупная в Непроймёнской стороне автостоянка ― Кольцо. Здесь инженер Прибыш вышел, одарив меня завидной морковкой и объяснив, как проехать к дому матери Васяты Смольного. На Кольцо выходят трассы с Непроймёнска и от соседних двух губерний. Это целый городок для дальнобойщиков, туристов, мошенников, бандитов, торговых людей, неле-галов, попрошаек, рабов, ментов... Это я ещё проституток опускаю! Отмечу, как знаток жизненной фактуры: кому с жильём приспичит, можно не скучно прожить и на большой дороге. На таком Кольце. Здесь мотели, кафе, ресторан с живой музыкой, боксёрский ринг, пивные, открытый кинотеатр, танцплощадка, детплощадка, парикмахерская, сауны, бани... Это я ещё массажные кабинеты опускаю! Ещё огромный рынок, магазины, холодильные камеры, целые улицы из морских контейнеров и, само собой, рядки ядовито-синих биотуалетов ― без них антропогенный ландшафт всерьёз уже не воспринимается на глаз. Ещё автосервис, весовая, склады, опорный пункт милиции с КПЗ, узел связи, банк... Есть садик, пруд, две "тёмные аллеи" ― одна для быстрой шофёрской любви, другая ― поминальная. Загоны для овец ― днём выберешь себе курдючного барана, к вечеру будет тебе грузинский шашлык или самаркандский плов. Покрытие на дорогах округ Кольца ― всегда с видимой разметкой. Кольцо ― неформальное стихийное и массовое место встреч и расставаний. Место, плохо контролируемое начальством и живущее по собственным сложившимся законам. В экономике есть обычаи делового оборота, а жизнь Кольца ― обычаи придорожной жизни. Это даже интересно: миллионы людей связаны с дорогой, с трассой, а кроме правил дорожного движения начальство не удосужилось создать правила для людей, будто автомобили и трактора ездят сами по себе. Здесь непроймёнские авторитеты с удовольствием "забивают стрелки", проводятся криминальные разборки, деловые встречи и любовные свидания, осуществляются сомнительные сделки, принимаются заказы на "всё", здесь продолжает цвести бартер и наличный расчёт. А для расставаний имеется даже своё кладбище и специфическая ― одна для всех конфессий ― автодорожная церковь причудливой архитектуры и с быстро заменяемым внутренним убранством: отслужил по-быстрому ― и похоронил. Здесь дальнобойщики поминают смерть товарищей на дорогах. В общем, езжай, турист, в Скукожильск на Кольцо!

И ещё я вижу шикарный, весь такой гигиеничный и большой, оранжево блестящий еврофургон с надписью: "Голландский дом", и к фургону прислонён рекламный щит: "Последний день гастролей! Четыре девушки покажут вам настоящее европейское искусство! Новейшие аксессуары! А для нуждающихся в экстренной помощи ― кабинет оральной стоматологии". Наверное, голландские художники-передвижники, думаю я: выставка на колёсах, гуманно приобщают российскую глубинку к европейским ценностям, к Брейгелям там и вообще, и приучают заодно наших к гигиене.

На подъезде к блокпосту ГАИ бортовой компьютер "Наны" женским голосом объявляет мне: "Готовьте справедливый пропуск". Какой пропуск? Как пропуск справедливым в принципе может быть?

Притормаживаю у поста, невольно улыбаюсь: к знаку ограничения скорости "40" неверною рукой пририсован градус спирта.

Здесь царит нездоровое оживление, даже гвалт: милицейский кордон заставляет перегружать с фермерского грузовика в армейский бортовой "Урал" огроменные сетки с овощами ― кочанной капустой и морковью. Фермер, завидев необычайную иномарку, кидается ко мне: просит стать свидетелем административного разора и растрезвонить об этом в либеральных СМИ. Подхожу к ответственному работнику в форме: в чём, служивый, дело? Фермер, оказалось, выиграл тендер и имел льготы по налогам в местный бюджет, и всякие дотации, и компенсации на топливо и семена, на удобрения и ядохимикаты... ― на руках у милиции все документы подтверждают немалые бюджетные расходы. А дотируемую сельхозпродукцию фермер не имеет права увозить от местных ртов, пока объёмы урожая, заложенные в договоре, не сдал по фиксированной цене в местные закрома ― для столовых и кухонь в муниципальной больнице, в школах, детсадах, пожарной части, милиции, воинских частях и тэдэ. Ушлый фермер отказывается везти овощи на городскую базу и сдавать по договору, а пытается увезти их на Москву, где цены втрое выше и "живые деньги". Разобравшись в ситуации, на ломаном русском объясняю кулаку: "Договор дороже денег!" Тогда фермер машет разрешением на вывоз, подписанным кем-то из администрации района. Милиционер ему резонно возражает: а вчера назначили нового главу администрации, и тот приостановил все распоряжения предыдущего, пока сам не войдёт в курс плачевных дел. Одобряю местное начальство: хватит поощрять рвачей! И не прикидывайся мне, кулак, наивнячком. Решил обворовать земляков ― так получи в канаве по заслугам!

Трогаюсь к самому посту. От вертикально торчащего шлагбаума в мою сторону приветливо глядит гаишник, руки с жезлом не поднимает. Собираюсь потихоньку проскользнуть, только, вдруг, движок "Наны" глохнет сам. Вылезаю озадаченный: в Шерстяном овраге не заглох, а здесь!.. Молодой сравнительно сержант, но уже с пузком, выдвигается навстречу. Он приветливо скалит зубы и жонглирует полосатой своею палкой. Но когда сходимся, служивый меняется в лице.

― Здравия желаю! ― говорю миролюбиво.

― Сержант ...рчеев, ― представляется неразборчиво, как всегда, гаишник. ― Пропуск!

― Зачем мне пропуск: я дотированные бюджетом овощи из района не везу.

― Пропуск зачем?!. ― Неразборчивый гаишник совсем уж подозрительно осматривает меня с головы до ног. ― Тогда, зачемучка, документы! Будем уточнять... Откуда-куда-зачем?

― С Потёмок, банк еду брать... ― ну оговорился: вырвалось непроизвольно. ― Безналом!..

― Как безналом? ― скучнеет сразу защитник имущих граждан, вслед за водительскими документами, с пристрастием рассматривая мой зебро-львиный паспорт. ― Будем уточнять...

― Кредит еду оформлять, ― наконец-то уточняю.

― Вы не Тамбукака, хотя нос похож, ― сержант жезлом тычет паспорту в самый нос. ― Тамбукака ― местный фермер. Тачку и костюм от Ив Сен-Лорана узнаю, только вы не принц!

― Так точно! Мне приказано вжиться в его образ. Как определили?

― Разъясняю: принц ростом выше вас, тоньше и вдвое моложе. И акцент у вас не чисто тамбукакский. Принца видно издалека: он кузнечиком выпрыгивает из машины, а вы лезете, как рак, бочком. Принц как всегда ко мне подходит?

― Как? ― самому даже интересно.

― Улыбаясь и пританцовывая. А вы маршируете и держите спадающие грязные штаны. А приветствует меня он как?

― "Здравия желаю, товарищ сержант!"

― "Хай, ментьюра!" А что он мне первым делом подаёт?

― Водительские документы!

― Справедливый пропуск.

― А бывает, значит, и несправедливый?..

― Будем уточнять?!

― Никак нет!

― Подаёт мне блок настоящих американских сигарет, упаковку кофе и отстёгивает на двадцать литров бензина...

― Но так...

― Так у них, в Тамбукакских пампасах, правителями заведено!

― А у нас кем заведено?

― Будем уточнять?!

― Никак нет! Принц Тамбукаке лечит триппер! Я за него. Собственных документов, из конспирации, со мною нет.

― Тогда разъясняю: ваша машина числится в угоне. Двигатель и ходовая неисправны: значит, вы представляете опасность для имущества и здоровья граждан, у кого оно осталось, а также для бродячего по дорогам скота и зверя. Просрочен техосмотр. Нет доверенности от владельца на право вождения автотранспортным средством. Владельцем автотранспорта в страховой полис не вписана ваша фамилия. Водительское удостоверение подделано: в настоящем удостоверении в левом верхнем углу нацарапано матерное слово на тамбукакском языке ― так у них, в пампасах, гаишники метят водительские документы. Я тоже собственноручно пометил водительское удостоверение Тамбукаки ― и этой метки тоже нет, а на техпаспорте моя метка есть ― полюбуйтесь. Теперь признавайтесь: владелец транспортного средства лежит связанный в багажнике, с кляпом во рту?!

― Никак нет!

― Значит, костюмчик уже сняли и напялили на себя, а тело успели утопить на Жабьем?

― Говорю же: принц живее всех живых, просто лечит трепака в областном стационаре.

― Мне и Шерлоком Холмсом Вторым не надо быть: машина вся заляпана рыжей глиной из Шерстяного оврага. Глину узнаю по цвету и структуре ― сто раз там по Клюквенному пути ходил. Вы с самого хутора, значит, ползли на брюхе по грунтовке, а Тамбукака ездит только по асфальту. Вы, зачемучка, угобзили лучшую в районе иномарку. Всё! Чувствуете запах?

И сержант с шумом потянул воздух. Я тоже вскинул битый нос и потянул:

― Морковкой пахнет и капустой...

― Нет, гражданин хороший! Для вас пахнет уже не простой "капустой" и даже не административным взысканием ― сроком! Докатились: уже своим гражданам приходится объяснять, зачем на дорогах нужен "справедливый пропуск"!

― И зачем?

― Разъясняю зачемучке: парням в горячие точки собираем, себе на бензин, долю ротному, да ипотека... ― мало ли у нас затрат! Я здесь, по-вашему, для чего в дождь и холод сутками стою? Хотя бы на раздолбанных трассах справедливость в стране должна торжествовать. Вы задержаны! Руки на капот!..

Гаишника не доводи! Не Дон Кихот ― всего лишь дорожная ментьюра, а туда же: вынь да положь ему на лапу справедливость! Да, быть гаишником очень интересно: романтика дороги, выхлопные газы, погони, "справедливый пропуск", суд... Ладно, пора уходить: вынимаю из бумажника достойный скукожильского Дон Кихота "пропуск"... Заодно собрался было расспросить служивого, как проехать к банку, но тот с ироничной ухмылкой прерывает:

― Маршрут движения вашего автотранспортного средства с остановками запрограммирован в компьютере машины. Сама довезёт. Для вас, зачемучка, главная забота: невредимым проехать городской аул. Зря не захватили сигарет и кофе...

Глава 10

Град Скукожильск, или Типичное наше захолустье

Туман рассеялся. Солнце низкое кладёт от моей "Наны" причудливую тень, бегущую поверх неровностей дороги. Кажется, студенистая луна дрожит неподалёку от зенита или это низкое солнце отражает разбитое переднее стекло...

Давно я хотел посетить сей старинный город, дабы сравнить: как народ в малых городах обретался раньше и как живёт сейчас, и откопать, наконец, те новые ростки, о коих с великой помпой донося, того и гляди треснет телевизор. Ну правда, живучий читатель мой: не во всём же в дырах стало хуже, чем при коммунистах! Мой интерес к глубинке поджёг знакомый журналист Пломбир Тютюшкин ― великий знаток типичных гиблых мест. Не раз писал он в "Непроймёнской голой правде" и даже выпустил альбом для интуристов и мне подарил с дарственной надписью: "Онфиму Бодряшкину, со слабой надеждой: если станешь, вдруг, большим начальником ― оживи, народа ради, старинный русский град Скукожильск".

Скукожильск старше Москвы, а сегодня ― районный городок, не ставший комсомольской стройкой или гигантом индустрии. Давно здесь тихо и патриархально ― идеальное, кстати, место для хорошего скандала! Для русской провинции в Центральной России город типичен и даже, как утверждает Тютюха, может считаться символом упадка Непроймёнской стороны. Как голосуют скукожильчане, так голосует страна ― это проверено и при Первом социализме, и при Втором капитализме. После буржуазной контрреволюции Скукожильск голосует всегда на 0,3 % левее среднего по России. Я бы даже предложил начальству отменить выборы по всей стране, голосование по партийным спискам оставить только в Скукожильске, а сэкономленные деньги бросить на реформу ЖКХ. Отмечу, как оценщик жизненной фактуры: а вот если всех скукожильчан переселить в Москву, а москвичей ― политкорректно, по жребию ― отобрать и этапировать в Скукожильск, то город перестанет быть как типичным для страны, так и непроймёнским символом, и на непрезентативных москвичах уже никак не сэкономишь в пользу голодающих сирот из ЖКХ.

С холма весь город смотрится как на земной ладони. Раньше город был, конечно, русским. Но сегодня исконно русские национальные цвета ― пурпурный, золотой и чёрный ― во внешнем облике Скукожильска присутствуют более чем скромно. Вижу пятна домов голубого, синего, кирпичного, жёлто-зелёного окраса, один дом ярко-оранжевый, как апельсин, но подавляющий фон в картинке города ― серо-силикатный, коричневый и грязный. Башен нет, сталинского ампира мало, один только на городской площади белеет Дворец культуры "Картонажник" с колоннадой и размером почти с Большой театр. У хрущоб железные крыши в ржавых пятнах и стены из силикатного кирпича, успевшего прокиснуть от дождей, так и не познав счастья сухости под штукатуркой. Частный сектор расцветкой тоже не радует мой глаз. Вид города до крайности унылый. Осень! А впереди ещё ― лежать шесть месяцев под грязным снегом. Надеюсь из последних сил, что раньше здесь солнышка сияло больше, землю хорошенько прогревало и народ бодрило лучше. Без такой надежды, глядя на сегодняшний разор, трудно верить, что ещё при князьях Скукожильск гремел на всю Русь, хотя пережил нашествия, две "моровые язвы" и полсотни неурожайных лет, и при царях ещё погромыхивал, и даже при коммунистах подвели железную дорогу, устроили больницу в графской усадьбе и большую бумажно-картонажную фабрику в мужском монастыре, возвели на окраинах льнозавод, рыбозавод и женскую тюрьму, а в центре, на городской площади, построили гордость скукожильчан ― ДК "Картонажник" с городским драмтеатром, а у вокзала ― элеватор, и ещё три школы, медучилище, пожарную часть, стадион с бассейном и целых две бани, одна из коих временами работает и теперь... Била жизнь ключом! Гудок фабричной трубы будил по утрам весь город на работу, а вечерами провожал в личную жизнь и на приусадебные участки. Хотя в одной ― нижней ― части города и по сей день нет газа и водопровода, живут без горячей воды. Здесь люди ждут зимы, как манны. Когда на реке встанет лёд, рубят квадратные майны, огораживают жердями, и женщины стирают в ледяной воде, развешивают на жердях бельё. Его замачивают, трут руками или о доску, полощут в проруби ― всё как при царях и Советах, только моющие средства гораздо ядовитей стали: мотыль, стрекозы, раки, рыба, глупая залётная птица и собственные гуси ― вся водная живность теперь дохнет под приторно-сладковатый запах.

Исторический центр города в пределах камер-коллежских валов городской черты до сих пор, увы, не имеет статуса памятника археологии и вообще. Такой же статус неплохо бы придать ещё четырём зонам за пределами былых валов: древнему подгородному поселению в пойме речки, мещанской слободе, монастырю и боярской усадьбе с историческим некрополем и подземной тюрьмой, в коей при Иване-нашем-Грозном располагался опричный двор.

Вектор государственной внутренней политики к жёсткой централизации отчётливо здесь виден. Слияние областей и национальных округов, создание краёв, слияние сельсоветов, а теперь и поселений ― всё это зримые приметы последовательной централизации власти. И вызвана она отнюдь не только высокими соображениями о "вертикали власти" и "геополитической целесообразности", а и самым явным и бесспорным обезлюдением и запустелостью сельских весей. В Скукожильском районе бесследно исчезли не только целые колхозы, но и сельсоветы тож.

Заехал в центр. Здесь бумажно-картонажная фабрика, бывший монастырь, а ныне ― городской аул. Каменная крепостная стена с бойницами, башни ― строили на века. Надо заглянуть. Опустил стекло. Аульские подростки играют в футбол посреди дороги, будто не должны учиться в школе. Увидели мою машину, подбежали, облепили со всех сторон, галдят:

― Дэньги давай! Наша улица! Пакатай! Зачем едэшь галански дом?! Купи дэвочку у нас! Кофэ давай! Дэньги давай!

Здесь тоже "справедливый пропуск"? Ну это уже слишком! А ну брысь с проезжей части! Или нет: помоете машину ― дам на лимонад с печеньем! Охотно согласились... Тогда, памятуя сержанта с поста ГАИ, "не бочком" выпрыгиваю из "Наны". Пусть моют: подростков нужно приучать к труду! Заглянул в монастырские ворота. Там археологические раскопки зияют ямами в земле и шашлыки с тушёным овощем витает в атмосфере. Дело к обеду ― вспомнилось о подаренной моркови...

Иду по улице, жую себе нантскую морковку. Тротуарный асфальт не перекрывали со времён крушения Советов. Трещины уже давно слились, и асфальт превратился в крошку.

Отмечу, как систематик жизненной фактуры: дома по центральной торгово-административной улице стоят в тесноте, будто толкаются, и не в линию, а гармошкой, то сужая, то расширяя тротуар. Улица почти без заборов, пестрит от вывесок. Их прилепнина столь густа и разностильна, что фасады самих 2―3-этажных кирпичных зданий едва-едва просматриваются, и то лишь узкими полосками, рёбрами и углами. Ветер, дождь и снег исполоскали вывески торговли: на них истёртые надписи, вылинявшая краска, отколотые углы, лохмотья ткани... Пьянь, хулиганы, конкуренты отметились тоже. Иную вывеску и не прочтёшь ― зачем тогда висит? Как для праздного покупателя загадка? Как такою покупателя бодрить? Вывески со смыслом застывших чуждых масок на домах, в коих едва теплится выпадающая из системы жизнь.

Много салонов. Над входом в один из них повеяло тенденцией: "Незнанка Перебейнос, прораститель волос на облысевших головах, с 1682 года!!!" Здесь же, в витрине, выставлены образцы: красочные рисунки в технике флэш-анимации ― сюрреалистические головы артистов. На одном лысом черепе радужно-разноцветные волосы засеяны в макушку квадратно-гнездовым способом, как при Хрущёве сеяли многие сельхозкультуры, на другом ― волосы посеяны кулисами, на третьем ― лесополосами вдоль кривенько протёртых дорог... По соседству ― международный салон красоты "Вспугнутая нимфа". А изображены почему-то сразу две нимфы: одна похожа на старорежимную гимназистку, она явно непуганая ― видно, только что зашла в салон; другая похожа на девицу Клуневу и, судя по уже наведённой мастерами красоте, вспугнутая сильно. Рядом ― из американского вестерна Saloon с пятью звёздочками и парковкой для коней железных. Но сие заведение совсем не для понимания моей квадратной головой: пьют, что ли, только пятизвёздочный вискарь, из-за руля не вылезая?

Дальше с торговой четырёхэтажки на меня попёр китайский креатив: "Добро пожаровать вас!", "Шуба магазин норка бобёр и кусочки", "Вася из Шанхай-таун работает здесь", "Массаж слепого", "Вся мирная пижама", "Междупланетная связь", "Оскорбить уложить", "Фирма брюк "Две ноги"", "Половое здровоохранение"... На этажи не стал подниматься, ибо на дверце лифта прочёл: "Нельзя поехать на лифт против нормальной стороны", "Обращайте внимание на то что не закатайте шубу, митиюбку в машину на лифт", "Человек пьяный босой ношенный тапочки не поедете на лифт"... И нет кнопки "4".

Дальше по улице над входом в подвал надпись: "Русский кабак" и рисунок от неверной руки, долженствующий, наверное, изображать двуглавого орла, но вышло похоже на двух ощипанных в драке петухов.

Рядом магазин "Елисеевский". За прилавками одни блондинки. Делаю вывод: хозяин ― джигит с овечьих гор.

Главная улица восходит к сельскому рынку. Здесь типичные торговые ряды. Русских как бы не слышно и не видно. Они есть, но их, повторю, не слышно и не видно: в уши, глаза и нос лезут иммигранты и цыгане. Меня, принца из дружественной Тамбукакии, встречают в штыки, чувствую открытую неприязнь к себе... "Вот от кого принц Тамбукаке защищает афророссиян!"

Быстро устав от шопинга, возвращаюсь к "Нане". Детей гор уже нет. Ба! Мою француженку не помыли, а раздели! Хорошо, не разобрали на запчасти, не сожгли, а только свинтили антенну и зеркала, выдрали приёмник, телевизор и навигатор, украли диски с музыкой и страховку, из багажника тиснули ящик с инструментом, запаску и насос, контейнер с образцами кофе, аптечку, трос... Это я ещё аккумулятор опускаю! Его вытащили из-под заднего сиденья, но утащить, видно, почему-то не успели. Спёрли и морковку. Одна только банка самогона, как вкопанная, на резиновом коврике стоит да мешок с телом любимой жены козла Нечая презрели как добычу.

С иммигрантами пора особо разобраться! Тогда подбираю с дороги оружие пролетариата и направляюсь к воротам городского аула. Оттуда раздаются крики, а из-под ворот прямо на тротуар и на дорогу текут помои и мыльная вода. Врываюсь, как учили. Оглядываю поле боя: посреди двора орущая в истерике толпа кавказских женщин и детей. Они стоят на кучах глины, топча разорванные в клочья огораживающие ленты, визжат и кидают чем попало в археолога и четырёх студенток, жмущихся к глиняной стене в неглубоком котловане. Бросают в них куски глины, щебёнку, палки и кричат. Кричат явно показушно, заводясь друг от друга. Меня, с булыжниками наперевес, ничуть не испугались, а взвились ещё выше:

― Убивают! Зовите мужчин!

Набежали ещё женщины и дети, схватили заготовленные камни, палки и с новым криком бросились на меня. У них, соображаю, есть оружие и посерьёзней. Трое мальчишек пролетели мимо меня к воротам: видимо, побежали на городской рынок и Кольцо ― звать своих отцов на вооружённую подмогу.

Как защитниц вдовиц и девиц, помогаю студенткам выбраться из котлована и, защищая их грудью и горбом, отступаем в глубь монастырского двора. Здесь на одном из зданий с большими воротами и ржавой пожарной лестницей на крышу вижу старую надпись: "Макулатурный цех". Городской аул, чую разбитым своим носом, тонко пахнет бумажной пылью ― неистребимый запах, как ни штукатурь! Но где же реконструкция, приведение зданий в божеский вид перед заселеньем?

С боем вырвались на улицу. Здесь выслушал побитого камнями археолога рассказ:

― Когда мы летом раскопали подклет церкви Святой Варвары шестнадцатого века, любопытные детки иммигрантов за одну ночь его уничтожили: не из вандальских, конечно, побуждений, а так, играя... ― дети! Никто, кроме Варвары, не пострадал. На раскопках мы нашли мощёный двор, основание средневековой русской печи, редкие монеты чеканки Новгородского денежного двора пятнадцатого века, много чего ещё. Как в таком ауле музеефицировать старую часть города и монастырь ― ума не приложу! В городе нет законной власти.

― Какие же соображения начальство брало в расчёт, разрешив перекроить фабрику в жилой лофт? ― спрашиваю археолога построже.

― Весомые, наверное, соображения брало в расчёт, ― с горькой иронией отвечает археолог. ― Администрация и ментура кормятся с Кольца, сельского рынка и Голландского дома ― больше в городе не с чего взять. Под жилой лофт отдали меньше половины территории монастыря: только фабричные цеха и часть двора, а кавказцы присвоили всю территорию за стенами. Получилась крепость внутри города, свой кремль, ещё мечеть осталось построить и медресе ― будет полноценный аул в центре старинного русского города. В монастыре до недавнего времени работала бумажная фабрика на макулатуре. В перестройку фабрику закрыли и продали, но без земли и с обременением: чтобы новые владельцы обеспечили возможность археологических раскопок. Теперь здесь жилой лофт, обретаются беспокойные диаспоры с Кавказа. Приезжие наши братья, верно, польстились лаконизмом интерьера помещений цехов, а главное ― свободой пространства: тут вперемежку с жильём расположились теперь склады товаров, а на больших дворах можно парковать грузовики и легковушки. С обременениями на собственность не церемонились. Как завидят археологов ― трубят общий сбор, прибегают с рынка и дают отпор. Раскопки встречаются с весьма артистичной истерикой женщин и организованным, отлаженным на голоса и телодвижения, плачем многочисленных детей. В отличие от армии и полиции Израиля, наши "органы" к женщинам и детям традиционно относятся лояльно и потому сразу отступают. Кавказцы играют на русском уступчивом характере. Не желают понимать, что любому терпению приходит конец. Драки русских с аулом стали постоянным явлением, что ни год ― минимум одно убийство, раненых ― десятки. Теперь все изнасилования в городе списывают на аул...

Итак, Скукожильск от либеральной российской власти получил незаслуженный подарок ― изолированный городской аул, живущий по диаспорным законам, тот же чайна-таун в США. Естественно, я тут же вспомнил, как Немецкую слободу в Москве ещё при Алексее-нашем-Михалыче русские специально оградили, дабы шумные немцы не мешали жить, не орали песни, нажравшись пива в православный пост.

Да, отстал Тютюха от жизни в обожаемой глубинке. В городском ауле надо открыть музей, а ещё лучше весь Скукожильск объявить городом-музеем внутренней оккупации и вообще. От внешних оккупантов России за тысячу лет удавалось кое-как отбиться, а вот что делать с "родными" диаспорами ― новой "пятой колонной", ответа у Бодряшкина, а значит, у начальства нет.

Распрощавшись с археологом и испуганными насмерть студентками, подключаю аккумулятор и трогаю "Нану". Но француженка везёт меня совсем не туда, куда рулю. Самому даже интересно...

Глава 11

Голландский дом

Машина выруливает на улицу со свеженьким асфальтом и сама останавливается у стоящего особнячком двухэтажного дома с балясинами и мезонином. "Нана" паркуется среди дорогих машин, у некоторых московские даже вижу номера, паркуется, глохнет и не заводится впредь, будто лошадь в фильме "Волга-Волга" привыкла сама собой останавливаться у пивнушки. Симпатичный большой оштукатуренный дом ярко-оранжевого цвета. На банк не похож: архитектура открытая, приветливая, вид вылизанный, цветы кругом благоухают ― это в ноябре-то, при заморозках ночных! ― и на больших окнах решёток нет. Зайду-ка звякнуть по проводному телефону в автосервис...

Скромная готическая вывеска: "Голландский дом". У двери на нескольких языках объява: "День открытых дверей". Как френдшип развивается при либералах: Голландия из самих чрев Европы явилась дружить в российскую глубинку! Верно, это благотворительная организация набирает себе по человеколюбию очки ― учит русских жить материально, экономно, бездуховно и под сей благороднейший посыл раздаёт аборигенам просроченные лекарства из резервов своего министерства обороны, дарит секонд-хенд, бесплатно кормит некондиционным продуктом и, само собой, шпионит... "Смерть шпионам!" Нашему президенту некуда уже отъехать из Кремля ― кругом шпионы, толпы шпионов, по Матеркам помню хорошо. Надо собраться! А то с одного задания едва вербанутым не вернулся!

В двух витринных окнах, драпированных красным шёлком, выставлены узнаваемые манекены дев: сразу признаю руку мастера с кладбища "Шестой тупик" ― любит мэтр Козюлькин работать на голландцев. Тулова дев декорированы цветами и мягкими местами выглядят великолепно: прохожий горожанин ― от неожиданности впечатленья ― запросто может влюбиться в манекен!

Отмечу, как обожатель жизненной фактуры: Голландский дом украшал опытный флорист. Всё здесь не по-нашему, а красиво! С приятным звоночком захожу. Мамынька родная, кем б ты ни была! В вестибюле без скрипа крутится ветряная мельница, собранная из одних цветов! А рядом по стеклу пола плывёт фрегат, тоже сплетённый из цветов весь ― от киля до верхушки мачты ― с голландским флагом, триколором, похожим очень на флаг российского торгового флота, слизанным у тех же голландцев Петром-нашим-Первым. Все подоконники в розах, на полу вазы с розами и даже с потолка гирляндами цветы вперемежку с зеленью свисают. И приятно расслабляющая музыка заливает уши...

А вот и автомат для натягивания бахил на грязные, с улицы, ботинки. Натягивает робот мне бахилы ― и обеспечивает чистоту как в пятизвёздочной еврогостинице или на свиноводческой голландской ферме. Вычитываю со стены: в ознаменование праздника Великого Октября владельцы Голландского дома предоставляют счастливую возможность страждущим утолить свой голод, но для малоимущих граждан и апатридов есть условие: предоставление двух справок ― с места работы и с места жительства, характеризующих кандидатов в страждущие с сугубо положительных сторон. Главное для голландцев: забота о труженике, человеческий ресурс! Я сейчас апатрид, но не малоимущий и без справок. Самому даже интересно: могу я здесь за счёт владельцев дома утолить свой голод ― в животе бурчит!

Сей миг в вестибюль спускается особа. На внешность ― настоящая бандерша! Откуда она взялась в приличном евродоме? Если по гороскопу, явно Козерог, а что копыт и хвоста не видно ― их скрывает до пола монаший балахон. Косматая низкорослая козлица, разве что не пахнет, как козёл Нечай. С её телосложением и бьющим из каждого движения характером любые наряды и парфюмы ― пустая трата денег, она и не тратит: принимайте, залётные козлы, какую есть! Бандерша, замест рентгена, просвечивает меня насквозь, становится даже неуютно, но я как офицер ― где только моя не пропадала! ― собираюсь с волей:

― Хай, мадам! Я есть принц Тамбукаке!

И понёс: мол, у вашего замечательного дома моей француженке пришёл капут, сотовую связь глушат во избежание терактов, надо ― аллё-аллё! ― звонить по проводному автосервис в... Только вижу: не верит пармезанша ни единому словечку, как я ни пританцовывал в бахилах и ни пучил из белков глаза. Мало того, с ядовитцей ухмыляется и даже, опасаюсь, исподтишка щупает за пазухой булыжник ― не пора ли к моему носу приложить...

― Месье, принц Тамбукаке, когда по средам посещает наш гостеприимный дом, всегда в магазине на первом этаже для Златки берёт букет чайных роз ― небольшой, но почти всегда, ― спокойно отвечает пармезанша без акцента и правильно склоняя падежи. Значит, точь-в-точь такая же голландка, какой я тамбукакец. То-то голландским сыром-пармезаном здесь не пахнет. ― Вы не Шараок. Возможно, вы брат принца. Он говорил как-то о старшем брате. А с Шараоком я знакома совсем накоротке ― навиделась его и в Ив Сен-Лоране, и голышом со вставленной в зад розой...

― Я старшой брателла Шараока ― Анимаша! Премьер-мажор в клике Тамбукаке!

― Вау! Юниор рассказывал мне о вас, как об удачливом предпринимателе-брателле. Это, значит, вы поставляете принцу... кофе?

― Так точно! Но что в заштатный Скукожильск прибыл инкогнито сам принц Анимаша ― то межгосударственная тайна! Шараоку на днях вступать на трон, хотелось бы избежать вопросов... Хотя мы с брателлой с детства друг на друга похожи, как две капли кофе.

― Нос похож. Тогда и вкусы на девочек должны быть сходны: вам нужна Златка. Но принц Анимаша приехал вне графика, а у нас с этим строго: немецкий порядок. Златка сейчас на выезде, работает в трейлере на Кольце. Только для вас, принц Анимаша, я немедленно пошлю за ней. Машина вашего брателлы не заведётся ровно пятьдесят пять минут: так её запрограммировали на посещение нашего гостеприимного дома, так что автосервис с Кольца вызывать нет смысла. Располагайтесь в палаццо номер шесть: там Златка вдохновляется особенно легко. За розами послать?

― Так точно! Семь чайных роз ― в палаццо номер шесть, семнадцать алых ― доставить в ДК "Опилки" за полчаса до начала эпохального спектакля. Вручить Нюре-Кофемолке от... она поймёт кого!

― У принца Анимаши большой сердце! ― расплывается мадам в понимающей улыбке и отправляет посыльного за Златкой на Кольцо. ― На спектакль в "Картонажник" мы с мужем тоже идём, свежие розы я сама доставлю. Присаживайтесь, принц. В палаццо розы не желательны: они испортят запах, Златке не понравится.

― Загадочное место!

― Запах в нашем доме ― тоже бизнес. Ваш брат иногда жалеет деньги на цветы для Златки, но вы, принц Анимаша, вижу, настоящий кавалер, бесценный гость! Преподнесёте девушке букет после сеанса, о"кей?

― Как свежие розы могут испортить в палаццо запах? Видно, гость тамбукакский или русский сильно отличается от голландца.

― Голландцы ходят в бордель без каких-либо эмоций, как на обеденный перерыв. Оплаченное время используют от звонка до звонка, придираются к мелочам, чуть что не так ― требуют компенсаций, сутяги, как, впрочем, все западные европейцы. Зато с ними безопасно ― и для заведения, и для девушек. Русские клиенты малотребовательны, не мелочны, но чересчур эмоциональны, порывисты, непредсказуемы, нарушают немецкий порядок, с ними хлопот не оберёшься, могут и девушку ударить, и зеркала побить...

― Понятно. Только при чём тут бордель?

Пармезанша ещё раз направила в меня свой рентген.

― Вы не в цветочной сказочной стране, не в музыкальной школе и не в ресторане, а в первом на Непроймёнщине публичном доме, отвечающем всем евростандартам. Будет вам, принц Анимаша, прикидываться праведником...

Я в борделе?! Во попал! А как узнают Патрон, Маруся, Нюра... Опять ночью жди, Бодряшкин, сон-кошмар на тему голландских красных фонарей с усечением голов непослушным русским проституткам. "Не нужны нам никакие фермы-модели, // Были бы сводни и бордели", ― в тютельку писал ещё Козьма-наш-Прутков. Нужно о евроборделях немедля прояснить!

В Римской империи, охотно взялась за просвещение бандерша, к проституции относились без всякого ханжества. Со своей предпринимательской деятельности древнеримская проститутка уплачивала налог. В I-II веках нашей эры ежемесячный налог составлял среднюю цену одной оказанной услуги. Дома терпимости неслабо пополняли казну Римской империи, и потому в покорённых городах они располагались в лучших местах. Пользоваться услугами проституток не считалось зазорным. Тысячелетиями проститутки сопровождали армии Запада и Востока. Во все времена хорошая проститутка была не хуже банкомата. Проституция неискоренима как природа человека, поэтому глупо с проституток не брать в казну налоги...

― Ну, с кого брать налоги ― начальство разберётся!

В Голландском доме, продолжает мамка, установлен кассовый аппарат, заполняются акты на выполненные услуги. Для случая соревнований имеется тотализатор: в нём можно ставить на клиентов, как на жеребцов. Достоевский в гробу перевернулся бы, узнай, что сегодня в Голландии проституция устроена как законная отрасль оказания услуг: с финансовой отчётностью, налогами, банковскими кредитами и счетами, банкротством, своими периодическими изданиями, прессой, профессиональным праздником... Да, 2 июня европейские проститутки отмечают свой профессиональный праздник. И отмечают его уже со 181 года до н.э. Тогда в Риме открылся храм богини любви Венеры. Какая связь между проституцией и любовью ― вопрос философский, но храм стал местом поклонения для римских проституток, а свободные граждане Рима стали праздновать открытие храма как День проституток. В Средние века еврообщество терпело проституток, понимая, что те в запертом стенами тесном городе угрозу изнасилования девиц и матерей семейств отводят на себя. Средневековые проститутки вечерами прогуливались по улицам с красными фонарями, освещая своё лицо и фигуру. Были ограничения: женатым мужчинам и евреям запрещалось пользоваться услугами проституток. В Амстердаме красный квартал работает с XIII века! В портовой Голландии строгого запрета на проституцию не было испокон веков, а в 1998 году Голландия первой среди европейских стран легализовала этот вид трудовой деятельности. Теперь все легальные проститутки входят в профсоюз обслуживающего персонала "Красная нить". У профсоюза даже есть своё периодическое издание ― из него можно узнать об изменениях в законодательстве и опыте коллег. Профсоюз также выпускает брошюры по "технике безопасности" в опасной профессии. В Голландии работает платное учебное заведение для секс-профессионалок. Девушки обязаны прослушать в нём курс лекций из 12 занятий по 4 часа, которые ведут специалисты и "практики" из числа состарившихся коллег. Сдав экзамен и получив сертификат, проститутки в мэрии получают лицензию и приступают к работе. Голландские проститутки за смену 8-12 часов выручают до 1 000 евро, если повезёт, хотя случаются и убытки. Налоги рассчитываются индивидуально, они высокие, нехило пополняют ВВП страны, зато проститутка может рассчитывать на государственную пенсию, оплачиваемый отпуск и страховку по безработице. Оплачиваются каждые 15 минут труда проститутки: время вышло ― сеанс окончен. В соседней Германии услуга проститутки оплачивается не по времени, а по факту. В приграничных с Германией городах немцы успевают заехать к голландским девочкам не только после работы, но и в обеденный перерыв. Немцы не уважают голландок и даже придумали издевательскую поговорку: "Нет голландского языка, есть больное горло". Столица голландской проституции ― Роттердам, улица Keileweg. Три улицы "девушек в окнах" есть в Гааге, неподалёку от Международного суда ООН. И в Голландии практически нет городов, включая самые маленькие, без спецрайона красных фонарей. Теперь такой спецдом есть и в Скукожильске: цивилизация, наконец, проникла в российскую глубинку. К нам за качественным и безопасным обслуживанием приезжают из Непроймёнска, из соседних областей и даже из Москвы. Мы обслуживаем клиентов по всем видам услуг, кроме "витринной". В витринах у нас манекены, потому что толпы потенциальных клиентов под окнами, как в Европе, не гуляют. Зато есть услуги по вызову, обслуживание в салонах, в трейлерах на Кольце, в секс-клубах, стриптиз-барах, банях, саунах и, конечно, эскорт. Только, принц Анимаша, заявку на обслуживание подавайте заблаговременно...

Тут в фойе заявляется натуральный немец.

― Мой муж, Отто фон Бисмарк, ― представляет фрица пармезанша. ― Архитектор.

В типичной российской глубинке ― немецкий архитектор? К тому же подозрительного вида. Навидался я немцев в Матерках! Посмотрим, как сей липовый фон Бисмарк передо мной сейчас "Нихт капитулирен!". Тогда вместо ответного приветствия угрожаю, как учили:

― Шпион?! Смерть шпионам! Или только провокатор?! Всех иноземных лиц ещё вчера приказано выдворять за сто первый километр от Потёмок до окончания высочайшего визита! Я не в счёт: визитёры летят ко мне на хутор. Железный канцлер Отто фон Бисмарк ещё полтора столетия назад советовал Европе не лезть в Россию: "Никогда не воюйте с русскими. На каждую вашу военную хитрость они ответят непредсказуемой глупостью". Тёзка не советовал, а вы опять припёрлись! Ах, просите вас не выдворять... Ах, предоставите на услуги Златки чувствительную скидку... Вообще бесплатно?.. Целых три сеанса?.. То есть усугубили своё положение шпиона попыткой подкупа государственного мужа...

От моей русской непредсказуемости, вижу, Бисмарка зашатало, как после девятой кружки пива. Выкладывай, немец, всё начистоту!

Выясняю... Отто фон Бисмарк приехал в Скукожильск консультировать городской отдел архитектуры на тему: как преобразовать в жилой лофт обветшавшую бумажную фабрику, пожароопасную и в одночасье ставшую убыточной для местного бюджета. Обычная для евроархитектора халтура: отработал, взял деньги и отбыл домой. Но Бисмарка поразила местная легенда о макулатурном цехе. Он пару месяцев ездил на фабрику с обмерами, а после окончания рабочего дня заглядывал в макулатурный цех: заинтригованный, садился за тюками макулатуры в засаду и видел девиц и пацанов, кои "занимались любовью". Скукожильские нибелунги! Половина школьниц города теряла невинность в макулатурном цехе ― это стало традицией ещё в советские времена, традицией, коей девочки гордились. Тепло, редкая для сырого Скукожильска сухость, запах бумажной пыли, удобство и разнообразие легко собираемых комбинаций ложа из связок газет и книг, тонущие в лабиринтах тюков шёпоты и вздохи... Свое-образие обстановки и регулярность при начале сексуальной жизни выработали у девочек устойчивый стереотип. Архитектора поразила юность, красота и доступность дев, массовость явления и, главное, как для всех прижимистых немцев, бесплатность предоставляемых утех. Особливо его пленила Златка, крепко сбитая артистичная девчонка с потенциалом большой порнозвезды. Местные школьницы макулатурный цех называли "библиотекой". Фраза девочки: "Пошли книжки читать" ― означала: идём в макулатурный цех ...аться. Тогда параллельно с лофтом Бисмарк решает открыть публичный дом, зная, что при нагрянувшем вдруг капитализме цены на красоту русских дев до небес взлетят. Он быстро находит местную женщину на должность мамки и для легализации бизнеса женится на ней. Сам едет в Голландию, оттуда привозит всё, что надо для публичного дома, набирает акционеров, открывает закрытое акционерное общество "Голландский дом", берёт в банке кредит "на развитие лофта", заодно организует поставку цветов и морепродуктов в губернию, в город, на Кольцо...

Бандерша подхватывает рассказ мужа:

― Златка ― будущий председатель профсоюза проституток. Девка чумовая, но и самая честная.

― В каком смысле честная? ― вопрошаю: самому даже интересно.

Проституция не способствует сохранению невинности, даже в мыслях, отвечает пармезанша. Златка сексом стала заниматься на складе макулатуры, среди тёплых сухих тюков бумаги. И по сию пору, кто из клиентов хочет добиться от неё качественного секса, за отдельную плату заказывает у мадам кипу старых пыльных газет, при запахе которых у Златки возникает настроение юности и отсюда ― неподдельная пылкость в сексе. Честная ― в смысле неукоснительного следования договорным отношениям, контракту...

Проводили меня в палаццо номер шесть. Не успел оглядеть мебель периода ампира ― русского классицизма пушкинских времён, как в приоткрытой двери замаячил тип, явно клиент заведенья. Он, хотя в одних трусах полосатых и носках, нюхает как собачонка воздух и без зазрения клянчит:

― Брат, "травка" есть? Чую знакомый запах...

― "Трава" закончилась, осталась ахинея! ― говорю построже. ― Ты почему в зоне риска не в бахилах?!

Вижу: озадачил. Поделом! А ехидное словечко ― "ахинея"! Оно в почёте было у Сумарокова и Фонвизина, у Пушкина и Гоголя, теперь вот, по литераторским стопам, перешло ко мне. Заштатный городишко, сродни лермонтовской Тамани ― а туда же: подай им "травку"! Хоть в чём-то, а жителей сумасшедших столиц хотят догнать. А после "травки" им уже и африканский негр стал братом... "Травки"? Тут меня и осенило: брателлы-принцы, значит, из Тамбукакии поставляют наркоту в Россию, в публичный дом! В мешках с зёрнами кофе, дабы нюх отбить у собак, служащих верно на границе. То-то его кофе так нечисто пахнет! Скукожильск не Милан и не Амстердам, где негры на всех углах к прохожим пристают: "Гашиш, гашиш..." ― здесь, в районе, все, кому след, машину Шараока узнают даже битую, без шикарных бамперов и фар...

Не успел обдумать открытие своё, как является в палаццо Златка. Она удивительно похожа на свою одноклассницу Нюру: такая же высокая, крепко сложенная блондинка с золотистой кожей, длинной полной шеей и точёной ножкой, только с более выраженной талией, но и заметно ― против моей Нюры ― опавшей грудью. Уверен, хозяева не раз предлагали Златке за счёт заведения вставить грудные импланты, но та, молодчина, не согласилась уродовать себя. Обвешана бижутерией, глаза сверкают, заставляет себя улыбаться мне через явную усталость.

― Мадам сказала: вы брат Шараока... Что, моя услуга не нужна?.. Вам же бесплатно... Ладно, просто посидим. Ваш брат в Голландском доме плавает, как... душистый цветок в проруби! Встречается не только со мной, выбирает помоложе: школьниц, будущих сестричек из медучилища. Платят за него безналом ― я не знаю кто. К нам часто приезжают спортивные команды после матча ― "отдохнуть". В командах половина ― негры, Шараок поставляет им "травку". Недавно в Москве залетел на триппер, стал "хроником". Хорошо, не успел заразить меня. Больше обслуживать его не буду, сколько бы ни заплатили...

Разговорились. Златка не юная уже, двадцать пять лет, поэтому работает в основном на выезде, мотается по вызовам в другие города. Недавно её сдали в аренду в Непроймёнск ― в счёт погашения Голландским домом ссуды банку. Сдавали и в Москву, в Баку и Сочи. Была бы молодой, разве бы выдвинули её в председатели Непроймёнского профсоюза проституток! Страшно устала и от чёрных, и от белых. В Непроймёнске вчера только рассталась со своим другом. Считала: хоть один мужчина для души. Чем она занимается, он не знал. Скорпион по знаку: силён, активен, груб. Позавчера, напившись на своём дне рождения, разоткровенничался: чтобы не сорвалось ни одно свидание, когда у мужчины есть на него время и желание, нужно иметь в обороте девять женщин! Если меньше ― возможны срывы, больше ― сам не потянешь, растеряешь всех. Вот мужчины: находят интерес и время высчитывать любовниц для оптимальной планировки сексуальной жизни! Это уже не о любви, а нечто из области машин и механизмов: не проглядывается ни чувств, ни продолженья рода. Пьяный Скорпион открыл свой компьютер: там выстроены во фронтальный ряд, как солдаты, девять женщин. Он их на картинке обнажил, одним что-то пририсовал, другим отрезал, начал о каждой рассказывать: вышел ― по заводской технологии ― входной контроль материалов. У Златки всё упало. Точно так и их мамка показывает фотки девушек клиентам новым. Почему именно девять, из последних сил сдерживаясь, поинтересовалась Златка. Если обзвонить всю девятку, обнаружится: у одной критические дни; две, увы, сегодня уже не могут, раньше нужно было позвонить ― договорились с кем-то или свои неотложные дела; ещё две задерживаются на работе или устали так, что еле волочат домой ноги ― какие, к чёрту, свиданья, тебе разве нужен не фейерверк, а труп; одной сейчас просто нет в городе; одна обязательно болеет или выглядит так плохо, что лучше бы её никому не видеть; одна просто решительно не в настроенье, и вообще всё паршиво: сейчас лягу и умру; и только одна охотно соглашается встретиться и переспать. Итого: мужчине нужно иметь девять женщин в обороте, чтобы всегда гарантировать доступность одной из них.

― А благотворительности, как голландские профессионалки, должное отдаёте?

― Голландкам далеко до нас. Наши девушки по своей инициативе взяли шефство над душевнобольными и калеками в городской больнице. Обычно на сексуальных сеансах с сумасшедшими присутствуют наблюдатели, чтобы обезопасить девушку от возможной агрессии. После сеанса секса душевнобольные становятся гораздо спокойнее...

― А это позволяет бюджету Скукожильска сэкономить на медикаментах.

― Да! В Голландии экономия финансов получается меньше, потому что городской бюджет оплачивает услуги проституток, а мы на "Варяге" работаем бесплатно. Конечно, для проститутки главное ― деньги, если она не нимфоманка Паша из повести Куприна "Яма". Но в обслуживании калек и душевнобольных присутствует гуманизм и альтруизм...

Златка, оказалось, идёт на спектакль...

Глава 12

Скинхед Малюта

Труба зовёт! Сажусь в "Нану", только не заводится она: пятьдесят пять минут не прошли ещё.

Вдруг рядом останавливается тонированная легковушка. Выходит длинноволосый решительного вида парень, лицо в рубцах, шагает ко мне:

― Садись, землячок, в мою: подкину бесплатно. Куда надо, в банк?

― Откуда, добрый человек, узнали?

― А от Голландского дома все уважаемые люди едут в банк ― денег не хватает рассчитаться... за цветочки.

Только на переднее сиденье засел и пристегнулся, как сзади на кудрявую голову накинули мешок и стукнули чем-то по затылку... Очнулся в подвале с купольным сводом, в наручниках за спиной и с заклеенным лентой ртом. Каземат внушает: размером шесть на шесть, потолок высокий, окон и шконок нет, железная дверь, верхний неяркий свет... Вид не пыточный: без дыбы, железной клетки, ванны на колёсах, печи с щипцами и цепей. Но бетонный пол местами обрёл бордово-грязный неотмываемый окрас. На стене старославянским шрифтом крупно начертано: "Белая сила" и прибито чучело собачьей головы. В углу стоит шикарная чилижная метла ― просто выставочный образец, не то что в сенях у бабы Усанихи. Метлою, сразу понимаю, "белые псы" выметают из поднадзорного города крамолу.

У стены возле двери, как в козлах винтовки, стоят ряды бейсбольных бит. Биты не ивовые, как импорт у моей Маруси, а берёзовые отечественного производства, и не с олимпийской символикой, а с конкретной надписью: "Оружие скинхеда".

Заходят трое "псов". Они в чёрной монашеской одежде воинов и в берцах. Один берёт биту, играет, машет.

― Очухался, шпион!

"Смерть шпионам!" ― пытался выкрикнуть я машинально, но сквозь ленту на рту не прозвучало, и от натуги в затылке резанула боль. Что за напасть: вчера ночью разбил нос у партизан, сегодня, вместо халявного обеда, стукнули по затылку у скинхедов. Надо собраться! А то с одного задания едва насмерть забитым не вернулся.

Обыскивают, разглядывают паспорт и ярятся. Один вдруг шагает решительно ко мне и замахивается битой.

"Только не по квадратной голове!" ― глазами умоляю скина и мычу как телок перед забоем.

― Ладно! ― отвечает вслух понятливый пацан и только бьёт ногою в область селезёнки.

Да, теперь представляю лучше, как напугалась в овраге "Шестого тупика" бомжиха Рама, когда на неё Маруся замахнулась битой. Но и в селезёнку не слабенько пришлось. Чего теперь-то битой тыкать в нос и "урыть" грозиться ― я улиткой корчусь на полу и кое-как дышу.

Кричат наперебой:

― Наконец-то добрались до тебя!

― Позорный ниггер!

― Приживальщик!

― Не замёрз у нас?!

― На кого шпионишь?!

― Малюта, по роже вижу: он хотел через свою Нюрку подобраться к Златке, а через неё ― к нам!

Малюта скидывает балахон. Это тот самый "добрый человек", кто предложил меня подвезти до банка. Только парень уже без парика, оказался гладко бритым. Увы мне, теряю навыки контрразведчика: должно мне было сразу показаться подозрительным сочетание эстрадной длинноволосости с глубокими рубцами на лице и обращение к негру: "землячок"...

Наконец развязали рот. Сильно удивляются: негр, а говорит по-русски без акцента! От неожиданности, верно, Малюта даже представляется: я Григорий, брат Златки. У него, оказалось, давняя неприязнь к неграм. Откуда? Нюра-Кофемолка ещё в девятом классе подбила свою одноклассницу ― глупую, маявшуюся от безделья Златку ― таскаться наперсницей в макулатурный цех. Там Нюрка давала служителям Скукожильского драмтеатра, куда рассчитывала попасть по окончании школы. И в благодарность её брали на подростковые маленькие роли. Для удовлетворения блудливых служителей Мельпомены Нюре нужна была неутомимая компаньонка, и она легко смогла одноклассницу подбить: развлечений-то для молодёжи в городе никаких. Моя сестра, настаивает Малюта, ― чудная с детства, с нею так нельзя! Жалует сирых и убогих, подбирает на помойках кошек...

― А рубцы откуда? ― вопрошаю Малюту, дабы повернуть на тему. ― Ты же не премьер-майор, как я.

― Патриоты долго не живут!

У скинов, пытаюсь говорить с Малютой построже, как у любой молодёжной субкультуры, всегда есть покровители. Чего бы им в духе времени не задвинуть тебя в депутаты Госдумы. Настоящего Малюту Скуратова Иван-наш-Грозный ввёл в состав Боярской думы, считай, сделал олигархом. В думе патриоты живут долго и пользы от выступлений больше, чем размахивать битой и ножом перед носом негра.

― Он издевается, Малюта! ― закричал скинхед с бычьим лбом, который врезал мне берцем в селезёнку. ― Он подосланный, он!..

Скинхеда не доводи!

― Я не боксёрский мешок для "белой силы", я свой! Не убедил квадратный верх ― посмотрите низ.

Приспускают с меня французские штаны: точно ― свой! На животе, сам вижу, проступил уже большой ― чуть не в ладонь ― синяк, и внутри болит. Надо выбираться! А то с одного задания едва инвалидом не вернулся!

― Фамилия?!

― Бодря-скин, ― с ошибкой говорю, ибо от боли рот скривило.

― Бодрый Скин?! Вот кличка! Наш человек! А какого... так маскировался?

Тогда, по заранее продуманной легенде, объяснил своё появление в их славном граде. Я артист! Вот пригласительный билет в "Картонажник". Столичные артисты ― крашеные, все как я.

― В курсе, ― говорит Малюта. ― Сестрёнку пригласили сыграть Дездемону на замену актрисы ― у той понос от груш с Кольца. Простите, Бодрый Скин, ну обознались! ― Это, считаю, Малюта уже похвалил меня как артиста, кой смог вжиться в образ. ― Из-за машины подумали, что вы Тамбукака. Он ездит к сестре раз в неделю, я, наконец, решил ниггера отвадить.

― А Златка отвадить не могла?

― У неё контракт. Обещала мне до конца года с позорным делом завязать. Давно бы ушла, но товарки умоляют ― до смерти боятся остаться с хозяевами наедине. Проклятые голландцы! Уйдёт сестра ― сожгу их дом! Ладно, успокоились все.

Тогда предлагаю: расскажите о себе. Самому даже интересно.

Они ― русские националисты, новые опричники, если хотите. Сделали себе опричный двор, окружили глухим железным забором, поверх закрыли сеткой. Подвалы накопали ― не для гестаповских застенков, а как защиту от внешней прослушки и "на всякий случай". Амбразуры на случай осады, запасы питания и воды, мобильная пекарня, рации, перевязочные средства и лекарства. Стычки с аулом грозят перерасти в настоящую войну. А на подходе диаспора китайцев. Скины воспринимают себя как новые заградотряды, необходимые России, дабы русские перестали, наконец, отступать в скрытых межнациональных и имущественных войнах. Цель "белого движения": не сдать страну и обеспечить будущее своих детей. Вообще-то заградотряды должна создавать власть. Но где найдёшь во власти действующих недиванных патриотов? Их там днём с огнём! Мы должны заставить общество наступать, а не вяло обороняться, идти вперёд и, если надо, гибнуть. Будем дальше отступать ― нам крышка! "Оборона есть смерть всякого вооружённого восстания", ― говорил русофоб Энгельс. Высшая власть в России всегда была говном. Обыватели, в своей массе, мусор тоже. Естество русского человека, его суть ― чистая и непорочная ― проявляется только на войне. Поэтому русские войну так любят. Для русских людей война ― это очищение в грязи среди трупов, гильз, стрекота автоматов, взрывов и растяжек. Только на брони БМП с перевязанными изолентой рожками автомата, только с лёжки разведчика или вызывая огонь на себя, русский пацан чувствует себя на своём месте. Для скинхедов самое страшное ― ужас мирной жизни...

― И вы готовитесь восстать?

― Опричники ― против мятежа и восстания: мы за войну!

Малюта, я понимаю, преисполнен силой жизнеутверждающего язычества, страстного возрожденчества и вообще. Готовый пушкинский герой! Он не боится умереть и даже, пожалуй, жаждет молодым бойцом умереть в бою.

― Перспектив у местной молодёжи никаких! ― горячится Малюта, усаживая меня на стул и подавая в кружке воду. ― Кое-как обустроили себе автосервис на Кольце, от бандитов и милиции почти отбились, с голоду не помираем. Но жильё от государства не предоставляют, а пацан сам купить его не может, значит, размножаться нам, коренным русакам и работягам, не положено. Молодые не нужны, потому что власть не собирается отстраивать страну. Производство лежит, остались одни услуги, рынок труда обрушен, мелкий и средний бизнес занят чужаками. Стратегия развития страны ― вывоз ресурсов и ликвидация коренного населения с понятной целью: сократить издержки бюджета на социалку и освободить землю, завезти лояльных к власти колонистов. Германские нацисты гуманней были ― ненужных людей вешали и в печах сжигали сразу. А наши либералы не дают родиться, а дельных пацанов гноят в туберкулёзных тюрьмах. Но мы "неподдающиеся": власть с нами не сможет сладить!

"С томной улыбкой зигу не кидают", ― думаю афористично. Однако всё серьёзно: если партизанить начинают пацаны, может не кончиться добром... Как не похож Малюта на Сашу Савченко ― самого известного в мировом кино скинхеда. Пиво, тёлки, драки! ― вот изначальный девиз Савченко и коротко стриженных дружков из его заводской ватаги. Бодрый яростный прекрасный образ сталевара в кепке из фильма Хуциева "Весна на Заречной улице" ― это гимн жизни передового отряда советской рабочей молодёжи. Скины времён хрущёвской оттепели были востребованы государством. Главное для традиционного советского скина ― рабочая гордость, товарищество, верность традиции, консерватизм. И нынешний скинхед равнодушен к льющимся с экранов призывам: стань законопослушным, толерантным, успешным бизнесменом, потребителем и пидарасом. Его не интересуют политика, карьера, зарабатывание денег и выгодная мода на нетрадиционность. Отсутствие множества навязываемых глобальным капиталом амбиций позволяет скинхеду оставаться независимым и по-настоящему свободным. Скинхед волен распоряжаться своей жизнью, он не боится смерти. "Я не хочу судьбу иную, и ни на что б не променял ту заводскую проходную, что в люди вывела меня", ― пел Саша Савченко в заводской общаге под гитару. Традиционные скинхеды бесконечно далеки от ценностей общества потребления и от идеологии расизма. В современных же скинхедах начальство пользы для себя не видит, о них давно не пишут книги и не ставят фильмы, власти оттирают их от общественной буржуазной жизни, а особливо "неподдающихся" ― гнобят. Из-за невостребованности сегодняшние скинхеды скатываются к расизму, из авангарда рабочего класса превращаются в гопоту. Корни скинхедовского движения восходят к цветной субкультуре переселенцев из Вест-Индии. Изначально скин-культура была далека не только от бытового расизма, но даже и национализма, первые скины были подчёркнуто аполитичны. Хотя нескрываемая брезгливость молодых вест-индских работяг к мещанской культуре американских и европейских буржуа могла восприниматься слабыми умами и как расистская отчасти.

Мне бы, конечно, в больничку поскорей, но тут вопрос принципиальный!

― Вы присвоили себе чужое имя, ― бодрюсь я из последних сил. А кто, хрупкий читатель мой, кто, кроме меня, против биты скажет правду? ― Вы скорее гопники, а не скинхеды. Кстати, традиционные скинхеды голов не брили: волосы коротко стригли по технике безопасности ― дабы в станок не намотало...

― А по сути, крашеный ты наш?! ― закричал автор моей боли в селезёнке, с новой угрозой подступая.

― Назад! ― остановил бойца Малюта. ― Проясни!

Помягче, дабы опять не схлопотать, проясняю... В глобальном мире рабочий класс, как класс по Марксу-нашему-Энгельсу, исчез. По меньшей мере, из классового понятия "рабочая сила" исчезла "сила". Сегодня рабочий не продаёт свою силу, а, как любой иной трудящийся наёмник, во многом унижаясь, покупает у капиталиста или у правительства отсрочку голодной смерти. Рабочий не может, как раньше, гордиться плодами своего труда, посему традиционный скинхед по определению стал невозможен, субкультура скинов упала, разложилась, а в искусствах наши глупые "шестидесятники" добили красивый образ советского скинхеда, аминь! Вы не традиционные скинхеды! Хотя за термин стоит побороться. Когда в светлейших умах начальства утвердится моя идеология бодризма, я найду в ней почётное место для скинхедов...

― Не традиционные...

― Не скинхеды...

― Ты, значит, тоже не Бодрый Скин...

В каземате повисла тишина.

― Кто же мы? ― сердитым голосом за всех спросил Малюта.

Ладно, просвещать не скинхедов буду позже, а сейчас в больницу.

Глава 13

"Врагу не сдаётся наш гордый "Варягъ"..."

― А почему "на Варяг", а не в больницу?

Лет десять тому назад, Малюта объясняет, в горбольнице появился морячок: старпом с большого океанского рыболовного судна, а не какой-то каботажник. Во время шторма ударился головой о палубу и поломался сильно. На теле травмы подлечили, а вот с головой беда. В Скукожильск, в континентальную глубинку, его отправили спецом, платят за лечение не из местного бюджета. Никто не знает, в каком портовом городе осталась семья, есть ли она вообще... короче, он для всех Варяг. Его окончательно списали и увезли подальше от моря, дабы не вышел в плавание на самодельном плоту или на связке бочек ― с его головою станет. Варягу сшили больничный халат с морскими пуговицами в якорях и разрешают носить бескозырку с лентами. Так предписал неравнодушный врач из областной психбольницы и по-хорошему предупредил: если опять попадёт к нам, морячку ― конец, залечим. Варяг сдвинулся и на сексуальной почве: без систематической разрядки очень скоро сойдёт в могилу. Златка, моя сестра, оказывает больнице гуманитарную помощь: она и её товарки ездят, по графику, к Варягу и обслуживают. Я Златке разрешаю. Почему? В больнице работает врачиха, моя соседка, хирург, она меня собрала по кусочкам, когда пастухи из городского аула подстерегли ночью и порезали спину и лицо. За сестру в меня пальцем тычут: уж лучше бы Златка уехала куда...

По моей просьбе Малюта послал бойца к матери Васяты Смольного за журналом с конспектом лекции Кути-прокурора. "Нана" завелась, и я еду за Малютой коротеньким гуськом...

Перед распахнутыми настежь воротами на территорию больницы нас встречает улыбчивый пикет причёсанных молодых людей и опрятных девушек в форменных синеньких накидках ― чаю, зависимых студентов младших курсов. Представляются: "Группа поддержки!" До тошноты невиннейшими голосками принялись было опрашивать Малюту: на каком именно участке в дорожной сети Скукожильского района будущему депутату от "их" партии недогоняющих следует запланировать ремонт дороги? Сия предвыборная угадайка с виртуальным недогоняющим депутатом меня всегда ну очень веселит! Напрашивался естественный ответ: "Везде: под ноги посмотри!" Так Малюта и ответил. А я спросил: какой, собственно, суммой дорожный бюджет располагает? Парни, немного для виду погадав, вывалили честно: мы не знаем! На мероприятие пригнали из Непроймёнска, нам бы ещё час-полтора отстоять; скоро придёт автобус ― и домой...

― А я с вами не поеду! ― тут же, в пику, решительно заявляет одна дева. ― Я остаюсь на спектакль. Взяла с собой переодеться. Где ещё увидишь москвичей?! Хочу взять автограф у режа.

Обожаю правильных девочек в очках! Только не худеньких ― добротных, крепеньких, как эта. Волосы коротко стрижены, и мой глаз невольно продолжает вразлёт линии полной шейки. Строгая мина на лице заложена от самой природы и безраздельно властвует над развитыми телесами. За спиной у девочки немецкий, под цвет стальных глаз, женский рюкзачок приличного размера и дизайна, торчит из него даже рукоятка крепкого зонта, и главное, по всему низу с маминой заботою очень девочка тепло одета. Стоит вся натянута, будто вовнутрь забит чугунный стерженёк, едва высоколобой головкой в крабовом берете по сторонам ведёт да разок очки с сырыми блёстками поправляет чисто для кокетства. Только меня не проведёшь: есть в девочке мина помощней...

― Позвольте, девушка, я вас подвезу до театра: нам по пути, ― говорю юной театралке с великим почтением ― без глупостей в мыслях, помня о своей Нюре! ― и вынимаю напоказ свой пригласительный билет. ― В городе расположена тюрьма и аул джигитов с овечьих гор: небезопасно русской принцессе по улицам одной ходить, простая бдительность и газовый баллончик не помогут. Моя "Нана" уже пострадала от налёта ― хватит с нас на сегодня жертв!

― У меня ещё нет билета. ― Дева окидывает подраненного кандидата в кавалеры оценивающим взглядом ― с квадратной головы до ноги в разорванной штанине и обратно. ― Благодарю покорно! Буду здесь ждать вас.

― Значит, ― говорю группе поддержки, ― грядущие депутаты от недогоняющих намереваются оставить население без дорог, без единственной гордости за свой район?

― А чем здесь можно гордиться? ― строго удивляется правильная девочка в очках. ― Одна грязь кругом, мусор, запустенье. Жители ― неандертальцы: мат-перемат, ни здрасьте вам, ни хотя бы улыбнуться и кивнуть. Мы здесь с самого утра, и все, простите, в туалет захотели, а в городе кроме кустов в парке или под забор некуда сходить...

― Это всё родные неудобства! Зато скукожильчане гордо утверждают: "По нашим дорогам их джипы не пройдут!" А всякие невездеходы и неджипы местная природа на месте преступления границ района убивает, как врагов.

И киваю на свою убитую "Нану". Я-то знаю: районного дорожного бюджета ― годового ― может хватить от силы штук на триста бордюрного камня, и то если не гранитный. Тогда предлагаю группе поддержки вполне осуществимый наказ для их виртуального депутата: отсыпать песочком тракт от Гнилоедово до Блядуново. Обиделись: поубирали, на фиг, блокнотики и ручки, решили, верно, что я, хотя негр, но негр местный ― и тоже склонен к матерному хамству. Эх, не знают детки географии и топонимики Родины своей! И, что характерно, зажилили приготовленный было для меня подарок ― бейсболку с символикой партии недогоняющих и с возбуждённым лицом её виртуальной креатуры. Ладно: хорошо ещё, что не потребовали у негра выдавливать из себя по капле пионера. О возрождении детского лагеря на берегу прекрасного озера в Блядуново не было мне смысла даже заикаться. Одна только правильная девочка заинтригованно как-то смотрела на меня поверх своих очков. Сообразила, конечно, что никакой я не негр, а наведение мостов решила отложить, дабы поспешностью неподготовленной атаки не изумить своих собратьев по несчастью и не сломать в самом зародыше возможную интригу. Девочка с задумкой! Значит, будет меня ждать. Ну-ну, посмотрим, записная львица, самому даже интересно, так ли ты окажешься невозмутима, когда поймёшь, что без помощи товарища Бодряшкина не можешь на спектакль попасть? Рассуждая отвлечённо, указующему персту мужского рода всегда немножко жаль, что правильная чистенькая девочка не может набедокурить обществу серьёзно, дабы возник веский повод взять её себе на ежовые поруки...

Как молодому и виноватому, возлагаю на плечи Малюте мешок с телом любимой жены козла Нечая, и по некогда берёзовой центральной аллее трогаем к главному зданию больницы. Из глубины парка навстречу слышу бодрую команду: "Пустые бутылки за борт!" Это Варяг? Малюта: "Он, сердешный!"

Когда-то больница была помещичьей усадьбой с по-французски регулярным парком в стиле барокко ― с тройной главной аллеей, с павильонами и прудами, фонтанами, ротондой на парнасе и бельведером, а парк населяли тени прошлого, лебеди и совы. Празднества, гуляния, театральные представления, приют для таборов цыган... ― русская дворянская жизнь здесь кипела и сверкала. Советская власть превратила парк из графского в городской: конечно, неприличные статуи героев и богов Греции и Рима и уж тем паче беструсых нимф и амуров поменяли на пионеров с горнами и девушек с веслом ― в приличествующих трусах и майках; конечно, вслед за постройкой ДК "Картонажник", летний театр превратили в городскую танцплощадку; конечно, попроще обустроили розарии и клумбы; но в целом парк сохранился и служил местом отдыха и развлечений скукожильчан. В столетних липовых аллеях, в каменной ротонде на вершине насыпного холма, а главное, на вечерней танцплощадке сколько скукожильских невест нашли себе отслуживших в Советской армии достойных женихов! Сколько новых семей вышло из романтических теней городского парка! Уж верно побольше, чем со склада макулатуры и трепья.

Отмечу, как освидетель жизненной фактуры: сегодня вид у графского парка ― как Мамай Второй прошёл! Чугунные решётки в изгороди вырваны все. Парк опустел, посерел и скукожился в размерах. Сиротливо пролегает дорога к главному зданию больницы. Боковые дорожки все заросли бурьяном и убираются куда-то в полумрак сырой. Развалился грот, перестал бить фонтан. По бокам главной аллеи опрокинуты раскуроченные лавки, валяются урны и разбитые вазоны, в бесящем меня просто беспорядке разбросаны бутылки и всякая посуда, грязные пакеты и шприцы. На земле кое-где ещё различимы прямоугольники останков от газонов и пологие овалы клумб, зато асфальт под ногами искрошился и смешался с глиной так, что... горько продолжать. Сами насаждения изувечены бесхозяйственной и любительской рукой: от деревьев благотворных родных пород остались одни пеньки, зато стеной встали заросли моего заклятого врага ― американского клёна. Вот уж где сей ядовитой и гнетущей твари совсем не место! Стволы клёна, впрочем, тоже изрядно топором посечены. На иных иссохших стволах красной масляной краской, по явно самодельному трафарету, выведено: "Варяг". А вот, за кустами притаился ржавый кузов медицинского УАЗа, без рамы и колёс, а буро-красный крест на его боку со следами перерисовки в свастику и звезду Давида. Болезный народ кучками бродит или катит на колясках, а иные расположились на лавочках, для того временно поднятых: сидят на газетках, пьют, играют в карты, хохочут ― не разберёшь: кто из них больной, кто посетитель. Без ухода по-французски правильно разбитый парк скончался, видно, ещё на зорьке перекройки. И на его руинах сплошь взошла буйная чащоба ― теперь место полного единения больных людей с природой, общественный туалет и рай для певчих птиц. Представляю: как, верно, соловьи под окнами здесь в мае заливают! Не хочешь, а встанешь с инвалидной койки и уйдёшь! Сейчас же весь от природы оживляж ― это подравшиеся две дежурные вороны...

А вот и сами графские развалины. Большой каменный трёхэтажный дом с башнями по бокам, от него справа и слева теряются в зарослях кирпичные флигели ― раньше здесь располагались службы, конный двор, склады, зимние оранжереи и теплицы. В зарослях угадывается и пруд... точнее, усматривается ― по плавающим на воде цветным пакетам и бутылкам. Заглохло всё! Будь главное здание больницы одухотворённым, оно давно сгорело бы от стыда за свой внешний вид. Парадная лестница почти вся осыпалась и напоминает пригорок, лишь железный ржавый уголок местами оформляет контуры ступенек. Штукатурка со здания и колонн отслоилась, там и здесь опала, и от образовавшихся проплешин красного кирпича вниз, по останкам светлой штукатурки, сползают бурые языки. Почти на всех колоннах на высоте глаз написано: "Варяг". Стены здания испытали на себе "либеральное землетрясение" отнюдь не равнинной силы: они сплошь в вертикальных трещинах и, хотя на них там-сям пёстрые заплаты, стяжки, но две, видимо, новые трещины имеют уже масштаб разломов ― эти заткнуты одеялами и старыми матрасами в полоску. Через одну щель между вторым и третьим этажами, где намокшие одеяла наружу отвалились и повисли, виден электрический свет. На первом этаже половина окон тоже наглухо задраена шерстяными одеялами мышиного цвета... Войны нет, а рушится по-военному. От здания больницы несёт близким прискорбием. Больные долго не живут!

― Наши олигархи "дворянские гнёзда", именья строят не в России, а в благополучных зарубежах, ― ругается Малюта. ― Показывают свою нерусскость духа. При царях элита тратила деньги в Европе, но хотя бы сама жила в России, рядом с народом-кормильцем. А нынешняя сволочь и тратит за кордоном, и прячется там, боится обобранного народа и армии, готовится к экспроприации...

На подходе к главному корпусу на нас вдруг кидаются собаки. Мы проходили мимо согнутой почти что ровно пополам острашенной старухи, обвешанной огромными сумками для пустых бутылок. Из развёрнутого газетного кулька она кормила прибольничных становых кобелей и сук, персонально, ради справедливости, засовывая каждую косточку очередной собаке в самую пасть, а сильным псам грозила кулачком в драной перчатке и шикала: мол, попробуй только отнять у слабачка! Псы виляли хвостами, как пропеллерами, запрыгивали на старуху, радостно и подобострастно скулили. Когда мы проходили мимо, псы всей стаей кинулись на нас, защищая свою кормилицу от чужаков ― порвали мне вторую штанину от самого Ив Сен-Лорана! Но я без обид: я тоже за своих кормильцев ― высокое начальство ― кому хочешь не только штаны порву!

На широкой площадке каменного крыльца, перед закопчённой колоннадой, стоят накрытые от дождя аккуратно уложенные поленницы дров, а вокруг следы от костров пионерского размаха. Берёзы и тополя парка, значит, уходят на дрова... Тепло в России ― это всё! Сейчас горит один костёр. К нему жмётся бригада весёлых балагуров-инвалидов в колясках и звено смешливых, на табуретах и на костылях, старушек, у коих из-под больничных халатов не определяемых в привычной радуге цветов виднеются перевязки ― коричнево-жёлтые лохмотья застиранных редких бинтов. Вперемежку с больными стоят или сидят на чурбаках посетители: они всё же отличаются от больных своей одеждой и, главное, скорбным видом. Поодаль стоят живописные козлы для пилки дров, лежит двуручная пила, два топора, в начатом пеньке торчит колун, рядом ― клинья... Малюта направляется к костру, узнаёт у огня знакомых, слышу его третьим ухом: "Мальчика родила? Как не знаете, что делать?! Забирать, растить! Русских не хватает! Только попробуйте оставить: я вас!.. Стой-стой!" С последними словами Малюта кидается ко мне:

― Забыл! Сегодня дежурит Пипетка: она не пустит без "набора". А медицинский полис есть?

Полис-то есть ― у наших "органов", как в Греции, всё есть! Но, оказалось: по скудности районного бюджета, в приёмном покое с каждого требуют ещё и "набор больного". Скукожильчане давно привыкли загодя собирать сей "набор". Вы, столичный читатель мой, тут же броситесь спрашивать, конечно: а входит в него что? Компонуется "набор" по текущим материальным обстоятельствам больницы: градусник, бинты, пластырь, постельное бельё, посуда, все средства гигиены, включая стиральный порошок, туалетную бумагу и хозяйственное мыло, тапки, обязательно канцелярский блокнотик для записей ― в нём заведут медкарту, рентгеновская плёнка, системы для капельниц, костыли, шприцы, художественная книга или журнал ― их после выписки или смерти оставят в библиотеке для непосещаемых больных, и, конечно же, лекарства. Ну мне для отбитой селезёнки рентгеновская плёнка с костылями не нужны, а остальное Малюта через полчаса берётся привезти: у него-то, скина, "набор" всегда готов!

Пипетка, говорит Малюта, завела свой аптечный киоск ― прямо в вестибюле больницы. Она выдаёт больным не рецепты, а записки в собственный киоск, и все лекарства продаёт. А бесплатных лекарств, как ни спросишь, нет: "Закончились фонды". У кого из больных нет денег на лекарства, идут к Малуше за советом: та рассказывает о народных средствах... Вот и старуха у костра:

― Собираю боярышник, мяту, корни лопуха... Врач мне рекомендует покой и положительные эмоции, а я злюсь, как собака: почему оказалась нищей ― работала всю жизнь! За кого расплачиваюсь?

― Старик-то есть? ― интересуется седовласый тощий верзила, перегнутый через самодельные низенькие явно чужие костыли.

― Не-е-е, я невеста! Возьмёшь?

― Да какая ты мне невеста: у тебя болячек как игрушек на ёлке!

― Зато пенсия, свой дом, огород, скотина, пособие по потере кормильца...

― Так ты и мужа уморила?! Не-е-е, я ещё порыбачить на своём веку хочу.

― Во-во, ― вступает другой старик. ― И свой дом, и хозяйство, и земельный пай ― а бедные в деревне все, кроме новых кулаков.

К лекарствам не подступишься ― лечимся народной медициной. Зачем всю жизнь работали?

― По привычке, дурень! ― реагирует отвергнутая "невеста". ― А вот скоро нас зароют, и молодёжь деревню бросит совсем, тогда всё зарастёт бурьяном. Зарастёт всё ― поля, деревни, могилы... Станет целина. А когда-нить опомнятся и возьмутся осваивать эту целину: всё по новой. Круговорот природы называется.

― У нас любят всё по новой! ― вскипает тощий верзила. ― Только к тому времени хорошие земли скупят иностранцы, а нам останутся одни сломанные спины. Эта больница ― точь-в-точь как наша деревня. Старые врачи, старые сёстры, няньки ― тоже все работают как заведённые, по привычке, а молодые в медицине ― ни ухом ни рылом, как следует не лечат, больше ловчат, им только бы заработать с нас. На весь район остался один дельный врач ― Малуша! Патологоанатом, говорят, и тот сбежал: вскрыл напоследок учёную свинью ― для хохмы, наверное, ― и из города сбежал...

Вскрыл учёную свинью и сбежал?! Куда же мне теперь любимую жену козла Нечая на вскрытие отдать?

Да, быть врачом очень интересно: кровь, скальпель, клятва Гиппократа, неправильный диагноз, суд...

Зайдя в вестибюль, сразу всей чёрной кожей ощущаю, отчего больные жмутся у костра: отопление даже не включали. А потолки в палатах, представляю, высоковаты, окна тоже велики ― здание энергосберегающими соображениями не испорчено: русские дворяне труд своего народа не экономили совсем. Значит, дабы на высоте койки было хотя бы 18 градусов, на потолке должно быть 25 ― а такой градус весьма затратно натопить в решете. Направо вниз идёт для каталки съезд к ржавой толстостенной двери, на коей белеет недвусмысленная табличка: "Временный морг". Под нею, на высоте детской ручки, цветным мелком нарисован улыбающийся череп с бодрящей надписью, хотя и не совсем литературной. Кругом входной двери парочками стоит в живописном беспорядке сменная обувь ― всё сплошь готовые экспонаты для музея быта, доложу я вам, культурный читатель мой. Бахил надеть здесь, чую, не предложат. Всё суровое благородство вестибюля убивает в глубине аптечный киоск, называемый "ИП "Пипетка"". Киоск ― совсем не троянский конь! Это железный куб из сваренных листов, с глухой решёткой на двери, в коей прорезано узкое оконце ― только дрожащую руку протянуть с реальными деньгами и назад принять сказочного спасенья пузырёк. Общую картину скрашивает, впрочем, левая стена. К ней приторочен болтами по четырём углам густо-красный противопожарный щит, списанный явно с корабля морского. Щит пребывает в восхитительном для сего места функциональном порядке, впору диву даться: с мощными двумя топорами викинговых очертаний, турнирным багром, лопатами, ведром. Под щитом стоит крытый многократно той же масляной краской огроменный ящик с надписью: "Песок"; он, правда, не только для песка, а и обжитой: сильно истёртый задами болезного народа. По сторонам от щита, на крючьях, строгими глазами висят два старой закалки пробковых спасательных круга, на коих по самодельному трафарету красной блестящей краской в старанье выведено: "Крейсер "Варяг"". Здесь же огнетушители в количестве трёх штук на выбитом плиточном полу стоят ровнёхоньким гуськом. А на торчащем из стены железном рычаге висит рында со смыслом корабельного колокола, и рядом, на пеньковой верёвке, с другого ― поменьше ― рычажка свисает шариковый подшипник: им, стало быть, пробивают склянки. Ещё из стены торчит на древке флаг крейсера "Варяг". Я не педант, но к орфографическим ошибкам нетерпим! "Ять" на конце слова "Варяг" отсутствует напрочь ― вот как эпоху русских варягов подзабыли! Однако же, беспокойный читатель мой, даже этот, казалось бы, пустяшный щит и спасательные круги ― вселяют и бодрят! И вестибюль пахнет свежей краской. Больница, выходит, не сдаётся, как гордый наш "Варягъ", и не горит в огне, и в воде не тонет!

На ящике с песком по струнке восседает вахтенный матрос: на нём драповый широченный клёш, лоснящийся и стёртый, затылок ломает бескозырка, от неё чёрные ленточки тянутся ко рту, седые усищи топорщатся под линкором-носом, старинный боцманский свисток виснет с шеи на цепочке... Это, конечно же, Варяг ― большой и нарочито капельку суровый, второму такому не бывать! Видно по всему: на крышке вахтенного ящика, подложив бушлат, он частенько и ночи коротает. Войны нет, а спят по-военному!

Разглядев меня, Варяг ни капельки не удивился! Спрыгивает бодро, встаёт в рост у своего поста знаком восклицанья, целит свой носище по ходу прямо на меня, выпыхивает ленты изо рта и, по-приятельски, с радостным огоньком в глазах, встречает:

― А-а-а, это ты, Забияка Тамбу!

― Так точно, я!

― Знаменитый черномазый боцман! Якорь тебе в зад! А где на тебе мой десантный тельник ― тот, с дыркой от багра?!

― Утром в море потерял: упал за борт, когда шли на абордаж!

― Человек за бортом! ― Варяг, не суетясь, как бы машинально и не глядя, хватает за пеньковую верёвку и трижды, с равным промежутком, подшипником бьёт в рынду и с видимым удовольствием прислушивается, как густой и низкий гул расходится по двум коридорам-рукавам плавучей больницы. ― По глазам, Забияка, вижу: хочешь жрать!

― Так точно!

― Хы! Ещё бы! Из твоего брюха на всю палубу бурчит! Марш на камбуз!

― Есть!

― Найдёшь Ляксу, доложишь: от меня! Пусть накормит борщом: только из той кастрюли ― с большими якорями! Знаю я вас: африканцы и китайцы всегда хотят жрать! Даже причалите ко мне ночью беременную шоколадку, якобы рожать, а сами всей командой ломитесь на камбуз: усядетесь и уплетаете холодный флотский борщ, только подавай. Вам даже не интересно, кто родился, моряк или морячка: в любую качку, пока весь бак ни слопаете, из-за стола вас не прогнать...

Я, кажется, успешно вживаюсь в образ негра: и жрать хочу, и ищу медпомощь! Но каков Варяг! Сейчас ещё прикажет мне обедать с аппетитом тихоокеанской касатки и вообще! Припоминаю: во времена Союза иностранные рыбаки в путину всё старались жаться к советским кораблям ― знали, случись что, у нас, по бескорыстной дружбе, всегда на борту есть судовой врач, а у них, из экономии на здоровье моряков, нет даже завалященького фельдшеришки. Весь рыболовный мир горевал, когда рухнул Союз, и новые капиталистические судовладельцы опустили русских моряков в скупердяи, обычные для Мирового океана.

А Варяг уже расходится вовсю и не по теме:

― ...Из любого салаги-карася сделаю морского волка! Советские моряки задали миру образцы дисциплины и порядка! Невиданные раньше образцы! Сегодня юнга борщ по-флотски не доел ― завтра стал шпионом...

― Смерть шпионам! ― вырвалось из меня непроизвольно.

― Смерть! Либерал на палубу ступил ― готовься утонуть! Капитан страны должен отслужить сначала от юнги до старпома на "Варяге"! Тогда поймёт управление и дисциплину, братство народов... ― всё!

И тут я чихнул на левый борт! А чихание при отплытии на левом борту ― верный признак кораблекрушения! Варяг сразу умолк, насторожился и стал прислушиваться, открыв даже от напряженья рот. Я замер тоже, но кроме обычных для больницы звуков и отдалённого журчания воды ничего не внял.

― Полундра! ― вдруг, сдержанно и без всякой паники объявляет сам себе Варяг. ― Пробоина в трюме! ― И тогда выводит коротко витиеватую мелодию в боцманский свисток. А, услышав свисток, расправляет плечи, тянется кверху и приказывает сам себе. ― Установить место и размер аварии! Вызываю огонь на себя! Полный вперёд!

Тут же он снимает со стены спасательный круг, вытаскивает из широченной своей драпины связку ключей и фонарь и топает, вперевалку, к двери временного морга.

― Старпом, разрешите с вами?! ― отзываюсь на полундру я.

― Отставить, Забияка: действуй штатно! Случись аврал ― свистну! Открыть люк!

И Варяг уже гремит замком. Я же снимаю евротуфли, ставлю их в народный полукруг и на скрюченных цыпках ― холодновато на плитке в тоненьких носках! ― направляюсь к двери с такой же по форме, как у морга, белою табличкой: "Приёмный покой". С названием, по-моему, погорячились! Ожидаю скорее "беспокой". "Заделать пробоину!" ― слышу задним ухом, как уже в морге самокомандует Варяг.

Да, быть морским волком очень интересно: стихия, кортик, флотское братство, мель, "полундра!", суд...

После двукратного вежливого стука, ответа не дождавшись, захожу в приёмный беспокой. Как и ожидал: голые крашеные стены, стол под клеёнкой, два облезлых стула сталинских времён, кушетка без подушки, мутное зеркало на стенке, под ним железный рукомойник ― всё! За столом согнулась юная такая медсестрёнка: старательно, прикусив язычок и не поднимая глаз, пишет, верно, больному приговор в канцелярский нелинованный блокнотик, замест утверждённой начальством ещё в прошлом веке медицинской карты. На её головке пизанской башенкой прикособочился белоснежно накрахмаленный колпак, на коем неопытной рукою красным шёлком вышито кривоватое сердечко, пробитое насквозь брутальною стрелой, под ним естественная надпись: "I love you". Зато макияж у сестрёнки ― типа "боевой раскрас", как у кобры, атакующей в пустыне обречённую хромую жертву. Приятно бывает видеть даму в боевом раскрасе! Но в целом, с имиджем у девы не ахти: косой её колпак, ломая пропорции лица и тела, цельное впечатление убивает наповал. Особливо страдают пухленькие губы ― они такого ярко-кровавого оттенка, коим правильная девушка в очках, что стоит у ворот больницы, даже в кромешной тьме под паранджой не накрасилась бы сроду. У ножек медсестрёнки стоят выходные туфли на высоком каблуке; как я вошёл, дева, на автомате, уставила в них свои ступни, выдернув из пёстрых тапок.

Здороваемся: я без воодушевленья, она ― опять же машинально, не поднимая головы от блокнота. Протягиваю медицинский полис. Берёт и, ещё не пробежав строки, вдруг звонко кричит в сторону приоткрытой двери:

― Лякса, Лякса! Разбуди Пипетку! Она в ординаторской лежит! У нас показания на сухую гангрену верхних конечностей! Ну да, ― с воодушевлением объясняет мне девушка, переходя на чистую латынь, ― это некрозис, сухой некрозис! Мы в медучилище некрозис на той неделе проходили. Я даже фотографию в атласе помню, и внешние признаки могу перечислить: сухая, сморщенная, тёмно-коричневая кожа, а выпот и струпы ― как при влажном некрозисе ― отсутствуют. Вам повезло: при сухой гангрене немедленная ампутация не показана ― будем калёным железом прижигать.

― Надеюсь, до бела калёным ― инфекцию не занесёте?

― Да не бойтесь вы: если даже отключат свет, газ и воду, у нас всё равно к стерилизации инструментов и прижиганиям круглосуточная готовность ― костры всю ночь горят!

― А может быть, сразу ампутировать, дабы некрозис по всей руке не разошёлся?

― Если врач решит ампутировать, то резать и пилить будет вот здесь, видите: по линии образования демаркационного вала... Ура-ура-ура! Я нашла некрозис!

Калёным железом прижигать?! Пилить?! Врачевателю надо прояснить!

― Это, девушка, не демаркационный вал, а след от ремешка часов, ― говорю как можно деликатней, дабы не остудить профессиональный энтузиазм сестрёнки. ― Я негр: глаза поднимите. Ну видели вы разве в атласе некрозис целой говорящей головы? Мне бы, собственно, просканировать селезёнку на предмет разрыва. Вот медицинский полис...

― Пациент, вы к нам лечиться или спорить?! ― моргает дива глазками американской куклы на меня. ― Гангрена посерьёзней какой-то селезёнки! Где, где в вашем полисе написано, что вы негр? Может, вы в Турции всё лето загорали! А что редкая фамилия, так у нас целый аул с редкими фамилиями. В нашем медучилище, в библиотеке, остался всего один атлас, да и то половину страниц выдрали на рефераты и шпаргалки: некрозис, может, и у целой головы бывает ― я знаю?! Всего не знает ни один врач на свете! И мне было бы с чего реферат писать...

― А вам самой уже доводилось калёным железом прижигать?

― Нет ещё: я на испытательном сроке ― третье дежурство только. Врач поручит ― и прижгу! Видели бы, как в Блядуново я одному толстому нахалу сигареткой шерсть прижгла ― вот была умора!..

Дабы возразить построже, я уже собрался было внезапно овладеть тамбукакским языком, но тут сестрёнка стянула налезший со смеху на глаза колпак и принялась оправлять причёску. Она сразу обрела облик несовершеннолетней девушки ― трогательной и беззащитной, вопреки раскрасу. Её осветлённый волос оказался заплетённым в полусотню тоненьких косичек, очень непослушных, похожих на концы верёвок из пеньки. Родной африканский мотив! От девушки даже тихонечко кольнуло, как от моей Блондины ― далёким впечатлением несбывшейся мечты... Невольно подобрел, себе во вред:

― А Пипетка ― она дежурный врач?

― Сегодня ― да. Скорее бы уж ей стать главным.

― Заслужила?

― Пипетка храбрая! Запросто лечит всех! Другие врачи, чуть осложнение: подожди, не навреди... А как прикажете лечить?! У Пипетки всё наоборот: покуда пациент терпит боль ― лечи! Вот приватизирует она больницу ― и залечим всех!

― Дежурный врач ― и спит?

― Нанюхалась эфира... Ладно, позвоню Малуше.

Малуша! Я заинтригован: даже боль в селезёнке отступила. Малуша ― славянское женское имя времён покорения славян русами-викингами. Повеяло хоть дальней, но роднёй! Малуша Никитична ― сестра Добрыни и мать князя Владимира, крестителя Руси. Владимир поставил Добрыню главным воеводой, первого славянина на сём посту, вместо викинга Свенельда. В русской былинной традиции, рядом с Владимиром и Малушей, помимо Добрыни Никитича, стоят герой "с печи" Илья Муромец и герой "от сохи" Микула Селянинович. Такой вот завидный эпический ряд окружает Малушу. Будь у меня дочка ― назвал её Малушей, будь сын ― Добрыней.

После звонка разговорились... Пипетка ― молодой хирург! Только Малуша, заведующая хирургическим отделением и коренная местная врачиха, отстранила Пипетку от всех, на фиг, операций, а сегодня даже не разрешила ей резать простенький аппендикс! Во время сложных дежурств Малуша стала усыплять Пипетку хлороформом и вязать простынями, дабы не мешала и не натворила дел. Как за что?! Знаете, как Пипетка быстро лечит? Р-р-раз ― и пациент готов! Тогда я интересуюсь: и так быстро Пипетка лечит без разбора всех? Нет, у нас специализация. Вот, Варяг: ненормальный, его место в "дурке", а Малуша держит у нас. Он вечерами бьёт отбой в рынду, а потом ещё ходит по коридорам, во все двери заглядывает, проверяет нарушителей распорядка, кто не угомонился, и иногда путает команду: вчера, вот, заглядывает в палату номер шесть, там мужчины после отбоя на анекдоты ржали, и вместо обычного: "Лечь в дрейф!", как на них рявкнет: "Отдать концы!" Куда это годится: больные впечатлительны! Такого ненормального лечить даже Пипетка не возьмётся. Он красит всё, что видит, ― флотская привычка, ― из-за этого дорогих духов вплотную от меня мужчина не учует. Жалко: районное начальство к Пипетке не прислушивается и не даёт ей приватизировать больницу, а спонсоры у Пипетки на здание с парком есть. Она сколько жалуется на Малу-шу ― и в район, и в область, а начальство держит сторону Малуши. Пациенты боятся Пипетку страшно ― ну и пусть! Зато и уважают: пришла в палату ― и сразу назначила радикальное лечение. У Пипетки в палатах дисциплина! Нарушителя-мужчину ― в парк, заготавливать дрова, женщин ― мыть полы или на кухню. Она ещё поступит в ординатуру ― прочистит здесь всем!..

"Какая пипетка не мечтает стать клизмой!" ― думаю афористично. С докторами пора особо разобраться! Сколько нашего брата слегло и полегло от одних только так называемых "врачебных ошибок". Сегодня врачебная ошибка трактуется как неправильные действия или бездействие врача при исполнении им своих профобязанностей, не являющиеся следствием его недобросовестности и не содержащие состава преступления или признаков проступка. Мол, не то лекарство, по добросовестной ошибке, прописал, больной умер, а доктор не виновен ― он же не нарочно! Я полагаю: Антимонопольный комитет должен запрещать эксклюзивную практику таких Пипеток. Не без их усердия процент врачебных ошибок в России чудовищно велик. Начальство, знаю, уже хватилось и скоро восполнит отсутствие в стране системы контроля качества оказания врачебной помощи и вообще.

И то: за розливом пива уже следят, а за оказанием врачебной помощи...

― Вы хотите, как Пипетка, лечить только за деньги? ― любопытствую на миропонимание подрастающих врачей.

― Конечно! Врачи, по-вашему, не люди ― не хотят красиво жить? Весь малый, средний, крупный бизнес, все политики, все СМИ ― вся передовая часть современной России ― все законно обогащаются, как могут, а вам по старинке кажется, что медики, учителя и почтальоны ― это должен остаться советский заповедник рыцарей без страха и упрёка, и мы должны трудиться на своём посту за одно спасибо. Цивилизованный мир вон уже куда шагнул, а почему у нас в бюджетной сфере всё должно оставаться неизменным? Долг, долг, клятва Гиппократа... Вы посидите на приёме хоть одно дежурство!..

― Жизнь свидетельствует о другом: кто хорошо работал за невысокую зарплату, тот и после её повышения будет трудиться так же хорошо. А вот кто "высиживал" часы, тот и дальше будет заниматься тем же, сколько ему ни заплати...

Тут в наш беспокой заходит нежданная в таком месте дама. Как ей подошла бы капитанская форма времён Великой Отечественной войны! Моя Малуша ну точь-в-точь уставшая до смерти военврачиха из кадра добротного Мосфильма: только под накинутым халатом не хватает квадратноплечей, с погонами, фронтовой шинели и небольшой кобуры на поясном ремне. Войны нет, а смотрятся по-военному. От Малуши исходит всё, что так мужчины любят! Дама не только с суровым выражением лица и открытым взглядом больших серых глаз, но и со строгой и как бы открытой навстречу всем фигурой, какие лично я исключительно ценю. Высокая, ладная, добротная вся, с развёрнутыми неузкими плечами, на ровной ноге средней полноты в пепельных колготках, с округлыми коленками, равномерно толкающими полы светло-зелёного халата, в круглоносых кожаных туфлях тёмно-зелёного цвета на невысоком каблуке с одной пряжкой поперёк ступни. Это я ещё фонендоскоп на гладкой шее опускаю! Шикарная дама, особливо здесь ― на убойной передовой российского здравоохраненья...

― Что за маскарад? ― спрашивает строго, едва взглянув на мою просительно стоящую особу. Но затем глаза опускает на мои скрюченные холодом пальцы под хлопчатобумажными носочками с Нюриной ноги ― и тоже в глазах добреет. ― Запах от вашего костюма странный... Вы больше похожи не на больного, а артиста труппы...

― Похож на трупа?!

― ?!

― Шучу, шучу! Это я вживаюсь в образ негра. Но гангрены нет!

― Помилуйте, какой гангрены? Вы приехали из Москвы играть "Отелло"?..

Быстро разобрались, что обоим не до игр. Малуша говорила на своём от природы низком сопрано: резко, с хрипотцой, не смягчая и не сюсюкая, как большинство дам стелет свою речь на людях.

― Так, на что жалуетесь? Осмотреть селезёнку? Это в Непроймёнск ― у нас и аппарата нет. Из палаты в парк через несущую стену рука пролезет ― какие аппараты? Видели бы вы в лаборатории нашу латаную-перелатаную центрифугу, мою, наверное, ровесницу: анализы делает через два раза на третий. Чем лечить ― бинты расслаиваются, шприцы через один дырявые, бесплатных лекарств нет, на свои покупаем. Какой санэпидрежим ― больной приносит с собой всё постельное бельё. Поставишь тут диагноз на селезёнку...

― Бюджет здравоохранения как заколдован, ― пытаюсь я шутить, ― его почему-то везде и всегда немножко не хватает. А меценаты у больницы есть?

― На днях Голландский дом оказал помощь: одноразовые шприцы завезли, триста коробок ― уже наполовину растащили... Муж мой, у него строительный кооператив, привозит материалы, даю ему в подмогу ходячих больных, добровольцев: латают в стенах дыры, чинят крышу, кто во что горазд. Ещё благодарные больные иногда подкидывают по мелочам или работают бесплатно. Богатые больные у нас не лечатся.

― Понимаю: не умеете привлечь толстосумов ― гордость мешает.

― Гордость?.. ― Смотрит на меня с великим любопытством. ― И гордость! Но скорее, жажда справедливого порядка. ― Малуша опять пристально смотрит на меня, прежде чем продолжить. ― Прошлой ночью приснился сон... У меня есть подруга ― школьная директриса, неутомимая трудяга по части добывания внебюджетных средств для нужд муниципальной школы. Всё норовит меня подучить: как следует работать со спонсорами. Только характер мой, видно, не позволяет... Приснилось: в выходной денёк мы с ней прогуливаемся по Жабьему болоту, клюкву собираем, болтаем, и вдруг она ― тш-ш-ш! ― указывает на полянку, всю в зелёной травке и цветочках, шепчет: "Видишь, спонсоры летают! Давай осторожненько, не вспугни!" Давление у меня даже подскочило, пульс участился... ― крадусь за ней. На полянке, как повнимательнее присмотрелась, действительно, над жёлтыми цветами летают мужички ― все молоденькие, чистенькие и такие махонькие. Когда вышли к ним, подруга стала мне показывать, как нужно спонсоров приманивать: легла на траву и ну кататься на спине, будто кошка. Спонсоры сразу оживились. Потом, как она села, улыбнулась и запела и протянула к спонсорам руки, двое из них спикировали ей на ладошки, а ещё один уселся на плечо. Я решила стыд свой, наконец, преодолеть ― всё одно, знакомые не видят, а подруга верная, не выдаст: и тоже немного покаталась на траве. Но спонсоры меня не захотели почему-то. Я даже не столько расстроилась провалу, как обиделась. Страшно раздосадовала на себя: мне, порядочной женщине, хорошей жене и матери трёх детей, в сорок почти лет, пришлось кататься по сырой траве перед этими... В резиновых-то сапогах, в джинсах на подкладке! Докатилась, мать! За что мне всё это?! Ну, думаю, спонсоры, держитесь у меня! Стала я подкрадываться к ним и хватать за ножки. А ножки тоненькие ― сразу отрывались. Одного я всё-таки поймала ― в кулак. Повертела им так и сяк: тот вырывается ― боится, что ли? Да нужен ты мне! Выпустила... Такие вот наши меценаты. Уже и голодных опять стали привозить!.. Меня не учили в советском мединституте, как спасать больных от голодной смерти. Милиция недавно привезла в уазике больного, мужчину, лет сорок пять, подобрали в придорожной канаве, на Кольце. Я дежурила в ту ночь. Страшно было подходить, раздевать. Вши сыпались как... Медсестра-студентка со страху убежала в парк, на костёр. Я вызвала Ляксу. Больной шептал: два месяца почти ничего не ел, дайте умереть... Цвет лица землистый, глубоко запавшие глаза, лицо заострилось, оброс щетиной ― исстрадался, бедняга. В лёгких ― какое-то жуткое бульканье. Колоть витамины? Лякса: нет, сначала просто накормить, у меня каша манная осталась, сейчас ещё разбавлю молоком... Через минуту принесла кашу. Я за эту минуту передумала полжизни наперёд, позвонила в реанимацию: у меня больной, вероятно, потребуется ваша помощь, диагноза не могу поставить, но истощение налицо, готовьтесь; обещали сейчас же подойти с каталкой. На второй ложке каши больной совсем медленно открывает рот, но заваливается на спину, теряет дыхание. Огромные глаза смотрят в потолок. Пульса нет, дыхания нет, тоны сердца не прослушиваются, артериальное давление ноль. Реанимационные мероприятия безрезультатны. Умер вот здесь, на этой кушетке. Милиция сразу же сбежала, чтобы не впутываться: дали мне только подписать бумажку, что приняла живого ― с них взятки гладки. Закрыла глаза умершему, вызвала Варяга, он уложил на каталку, спустил в морг ― всё... Даже и не в морг, морг опечатан: в подвал опускаем...

― А главврач кто и что?

― Главных присылают к нам вроде как в ссылку. Очередной оформится ― и сразу отбывает на "повышение квалификации". Полгода, а то и год себя наповышает ― и назад, в область, или куда подальше. Уже лет шесть больница на мне. Опять глубокая осень ― а ни картошки, ни овощей, ни сливочного масла район для больницы не запас. Глава района наобещает ― и уйдёт, пришлют другого ― тот всё по новой обещает... Просилась вернуться из замов к себе в отделение ― начальство ни в какую. Да и сама вижу: уйду ― всё рухнет...

― А по части вашей хирургии что-нибудь удаётся сделать?

― В моём отделении преобладающий вид операций ― аборт. Изнасилований стало больше и садизма ― кавказский рынок добавляет. Так безграмотные джигиты из городского аула утверждаются в современном мире ― за счёт наших девочек: бьют, насилуют, издеваются, отбирают вещи, кто отчаянно сопротивляется ― тех могут и убить. Из горных Маугли нормальных равнинных россиян уже не выйдет. Маугли ― это диагноз: его интеллект ещё в детстве инстинктами убит. Родители пострадавших девочек уже трижды поджигали ночью городской аул, по выбегающим стреляли... Молодёжь в районе слабосильна, слабоумна: недоедают белков и витаминов, а на одной клетчатке разве поумнеешь... И среди взрослых всё больше отклонений: весной привезли женщину ― тридцать восемь лет, муж, двое детей, "соблюдала пост", вес двадцать четыре килограмма ― так и умерла у нас от истощенья.

Войны нет, а мрут по-военному.

― А где взять правильно обученные кадры? ― Малуша уже стала розоветь.

― Мединститутов же полно.

― А как учат?! Вот наша Пипетка: выучилась на тестах ― какой она хирург! При тестовом обучении студент-медик не познаёт организма в целом ― только исследует симптомы и приводит их в "норму". Ага: высокая температура? ― сбивать! низкое давление? ― поднимать! Живот болит с правой стороны ― у них подозрения на один аппендицит! Сегодня утром был вызов на село: острый приступ аппендицита. Привезли девочку семнадцати лет. Благо, Варяг, минуя Пипетку, сразу поднял её ко мне в отделение, я пришла ― создатель! ― у девчонки уже воды отошли! Так на операционном столе роды и приняла: оказалась беременность девять месяцев, мальчика родила на три двести. А случись Пипетка ― стала бы резать аппендикс?! "Что у нас тут: большой живот? Наелась чего-то, дура! Газы после будем выпускать ― сначала аппендикс резать!" А у самой ― истерики через одно дежурство, за операционным столом от перевозбуждения и страха может в обморок упасть на вскрытую брюшину: куда такая нервная ткнёт скальпелем ― бог весть!..

― Ошибочные диагнозы есть и посерьёзней: чёрная рука ― гангрена!..

Во второй раз услышав это слово, Малуша вспыхивает. Врача не доводи! Уже с гневом обращается к дежурной медсестрёнке:

― В чём дело?! Опять чего-то, красавица, не знаете?!

― Мы признаки негров в училище не проходили, ― ни капли не оробев и даже с некоторым вызовом, отвечает дева. ― Зачем нам в городе больные негры?

― Кожа у больного, точно как ваше личико, покрыта кремом ― тональным, шоколадного цвета! Понятно вам?! Вот наказанье!.. Так! Дежурная сестра, осмотрите у больного селезёнку! Внутренние-то органы в училище проходили? Они у всех рас одинаковы.

― Когда проходили внутренние, красивых девочек всех увозили в клуб...

― В Блядуново?!

― Да. Там, после лета, девчонок не хватало. Попала и я, конечно!

― Конец лета и сентябрь ― у меня в отделении одни аборты... Выморочный народ... Сестра, вот практический случай: дежурного врача на месте нет, он на обходе, а к вам, в приёмное отделение, поступил больной ― предположительно, с острой селезёнкой. Осмотрите у больного селезёнку!

― Ладно. Та-а-ак... селезёнка... ― озадаченно морщит кукольный свой носик дежурная сестра и даже зажмуривается, верно, припоминая не выдранные покамест листы из того атласа, единственного в медучилище и рокового для неосторожно приболевших граждан. ― А-а-а! Пациент, встаньте на кушетку в колено-локтевую позицию, спустите брюки и трусы и руками разведите половинки...

Приятно бывает видеть даму в угнетённой позе! Но самому перед молодыми женщинами, простите, со спущенными портками, раком встать ― это на узкого любителя, я не из таких. Конечно, калёного железа я счастливо избежал, но и селезёнку через зад искать ― чревато! Ведь учащиеся сёстры и братья могли сей орган в самом нештатном месте в злополучном атласе из баловства пририсовать... Малуша грозно выручает:

― Сколько раз вам повторять: не пациент, а больной! Ещё скажите: клиент! Пациенты ― в платных клиниках, а у нас муниципальная больница. Ну довольно! Испытательный срок вы не прошли: поработаете ещё полгода няней, под присмотром Ляксы. И, наконец, девушка, возьмитесь за учёбу! Я не буду держать сестру-проститутку, которая работает совсем не тем местом!

― Нет, тем! А каким ещё местом я денег соберу на обученье в вузе? Муниципальная больница мне подарит, что ли? Пипетка рассказывала мне, на что в мединституте шла, чтобы только доучиться!.. Вы-то все сами выучились за бесплатно! А наше поколение обдирают по сто раз как липку ― никакой коры не хватит!

― Замолчите!

― Всё равно не буду горшки за стариками выносить: не для того выбирала медицину!..

Тут из коридора раздались крепкие шаги и самокоманды Варяга: "Прямо по носу дверь! Стоп машины!" ― и почти сразу обе створки распахнулись настежь с таким неслабеньким бабацем. Явился старпом ― в мокром, по колено, клёше, с сигнальным фонарём в руке ― и, не перешагнув порог, приняв стойку "смирно" и залихватски топнув, Малуше рапортует:

― Товарищ капитан-врач! Заделать пробоину собственными силами невозможно! Отсутствует штатный инструмент! Входная водопроводная труба лопнула по шву! Открылись три свища! Затапливает два отделения трюма! Необходимо перекрыть задвижкой подачу воды, участок трубы в трюме заменить! Заваривать пробоины бесполезно! Предлагаю срочно вызвать ремонтную команду! Плавучести осталось на три часа! Полундра! Свистать всех наверх!

― Благодарю за службу, старпом! ― став перед Варягом натянуто, расправив плечи и тоже ударив по напольной плитке каблуком, отчеканивает в тон рапорта Малуша и тогда оборачивается к медсестре. ― Звоните на водоканал, скажите: топит подвал и морг, немедленно ― аварийную бригаду! Потом найдите Ляксу: пусть соберёт наряд ходячих добровольцев ― и на колонку! Живо у меня! Опять остались без питьевой воды...

― Вода не утоляет жажду! ― выпаливает с неожиданной суровостью Варяг, опять притопнув и вытягиваясь ещё "смирней".

― Знаю, друг мой, знаю... ― Малуша, после новости, уже взяла себя в руки, опустила плечи и, с красивым движением головы и через силу улыбнувшись, повела Варягу рукою на кушетку. ― Присядь, старпом, на банку, подсушись.

Говорит Варягу: "друг мой", как Маруся мне ― тем же личным, почти интимным, тоном, из глубины груди, нет, из самого, пожалуй, живота! Разве что ещё с нотой бесконечной усталости и безнадёги. Чудеса: у шикарной женщины, готовой героини четырёх, по меньшей мере, неписаных романов, в друзьях ― уволенный на причал седой больной моряк. И он ещё обласкан Златкой! Видят обе: полоумный ― и всё же приласкали. Чем он их взял: своим отважным прошлым, преданностью чукотской лайки, всегдашней готовностью верно служить и помогать? Какой-то у нас в стране олигофрендшип из женского состраданья! Может, зря я так горжусь своим здравомыслием и умом незаурядным? Это Варяг, значит, помогает Малуше вязать в ординаторской смертельно опасную для больных Пипетку...

― Когда сухое днище, Варяг не готов к походу! Я должен проверить в канатном ящике наказанную Пипетку. Согласно корабельному хронометру, она должна через пять минут проснуться. А ты, Забияка Тамбу, шагай на камбуз, а то и тебя в канатный ящик засажу! По местам стоять, с якоря сниматься!

Надо собраться! А то с одного задания весь скрюченный после отсидки в сундуке вернулся! Варяг приложился к бескозырке, закрыл дверь и, продолжая отдавать самому себе на каждый почти шаг команды, утопал в коридор. Он, похоже, как массовик-затейник в советском санатории, вносит в больничную жизнь изрядный оживляж. Вослед старпому металло-цоками усеменилась и сестрёнка.

Я остаюсь наедине с Малушей. Экий в ней шик военного покроя! Уважаю! Встреть я на большой дороге такую даму за рулём ― не сверну, по обыкновению, прятаться в кювет.

Разговорились. Детской больницы в городе нет: при Советах была ― демоны закрыли. Теперь у меня, сетует Малуша, в детском отделении в палате на три человека лежат двенадцать: шестеро детей и шесть родителей. Родители спят на полу, на раскладушках, как придётся, вечером разбирают раскладушки, утром Лякса с Варягом стаскивают их в подсобку. Полы, окна, всё в палатах моют сами. Стены больницы в плесени, боремся с сыростью, грибками как можем. Вся черновая работа в больнице ― на старой няньке Ляксе, она и живёт здесь. Малуша не сомневается: в стране происходит утилизация "лишнего" населения. Если сформулировать это как цель, то становится абсолютно понятной "реформа здравоохранения" ― с уничтожением на уровне районов специализированной помощи: урологии, кардиологии, гинекологии, педиатрии, женских консультаций... Стандарты лечения в медицине ― это верный путь деградации самой медицины. Как нет стандартов у художника, не должно быть стандартов у врача, кроме одного: больной должен выздороветь. Если врач будет лечить только по утверждённым где-то и кем-то стандартам, он перестанет быть ответственным врачом. Стандарты лечения ― это узаконенная безответственность врачей.

Потом Малуша взялась спасти меня от канатного ящика за невыполнение приказа Варяга: "хотя бы накормить", коль уж обследовать внутренние органы не может по техническим причинам. Её муж, оказалось, привозит ей горячее, с большим всегда запасом: остатки благодарно подъедают непосещаемые больные, а таких немало. Предложила минут десять погулять в парке, пока няня разогреет и накроет стол.

Спускаюсь в парк, иду по боковой дорожке, графских развалин вдоль. Третьим ухом слышу, как старенький уазик, стукатя внутри и дребедя снаружи, подвозит больных к крыльцу ― и выгружает. Стена здания стянута решёткой новых швеллеров ― без этой стяжки, верно, давно бы уж упала. Штукатурка искрошена и пестрит разноцветными заплатками, но проникающие вертикальные трещины все забиты кирпичом и местами даже замазаны раствором. Здесь останки берёзовой аллеи борются из последних сил с зарослями поганого американского клёна. Среди кривых стволов деревьев и кустов сирени становится темнее, но впереди просвет, открытая площадка, и там маячит какая-то белёсая скульптура знакомых очертаний. Тогда шагаю поскорее к свету ― куда же нам ещё шагать? На площадке сломанные лавочки, шприцы одноразовые, мусор. Старый скворечник на стволе дерева висит перевёрнутый вверх дном. И тут разглядел: это же парковая скульптура девушки с веслом! Скорее подхожу. Фигура сохранилась лишь отчасти: головы нет, вместо неё обломок шеи и арматурный прут, согнутый вопросительным знаком ― это, полагаю, некто "с выдумкой", взобравшись на лесенку, бил по железу одновременно двумя молотками; правая рука отбита от самого плеча ― тоже гнутый кем-то прут держит весло ― оно худо-бедно сохранилось, посоревнуемся ещё! Брутальностью форм статуя похожа на мою Марусю ― одно это уже воодушевляет меня необычайно. Даже на останках восхищают: ровная спина, разворот атлетичных плеч, крепость в груди, линия упёртой в крутой бок руки, фундаментальность ног, круглые коленки... Это я ещё гордую осанку опускаю! Непревзойдённый символ сокрушителя преград! Как же не хватает нынешним девицам гордости и самоуваженья! Апломба океан ― из телевизора прилился, а гордости ― увы. Вот и помыкают ими кавказцы, иностранцы, негры и все, кому не лень, сами не давая пользуемым девам ничего, кроме презрения, болезней и побоев, а совсем простых и оберут до нитки, и оставят без угла. Из областных центров начальство убрало "девушек с веслом", а вот по районам найти останки ещё можно. Вот вам, либеральный читатель мой, образчик сирости постмодернизма: разрушить конкурирующий символ он может, а сотворить замест него нравственно и физически здоровый спортивно-эротический символ ― кишка тонка! Как тут поправишь демографию? Одними бюджетными деньгами? Затратно! Есть способы дешевле. Например, организовывать танцы и учить всех со школы кружиться в паре, на пять медляков играть один быстряк. Дабы молодые сходились, впервые касались друг друга в танце, с красивой музыкой, располагающей к любви, танцевали, тесно прижавшись, в не прокуренной, в не заплёванной, в не опущенной, а в организованной начальством и благословлённой родителями и учителями обстановке ― и тогда уже в пятиминутном танце девушка получит предложение на интимное свидание или сразу замуж! И будут стране детки ― прекрасные и бесплатные дети любви и вообще. Цари организовывали танцы для дворян, сельские общины ― для крестьян, коммунисты-комсомольцы были просто архипрофессионалы в организации танцев для всего народа, при них танцевала вся страна от мала до велика ― везде и всегда. Какие были танцы в домах офицеров! Советское военное начальство строго следило: молодые офицеры, пока в отдалённую часть не зашлют, обязательно должны жениться. Для того вот вам танцы ― с доставкой невест по месту службы. И дети были! Дай дальше власть либеральному гнилью, коему русский народ олигархи заказали на убой, и окончательно стариков добьют, а детям рождаться не позволят.

Подхожу к любимому символу поближе. Опять не то! На обломок цилиндра шеи девушки наброшен и завязан петлёй пеньковый трос, конец его коротко оборван ― не обрезан. Неужто местное ретивое начальство на волне победившего, как оно думает, либерализма хотело символ здоровья русской нации свалить? Тянули, видно, тракторёнком, как водонапорную башню в Гнилом, да тросик лопнул, а на замену не нашлось. Постамент и ноги статуи, где лепнина сохранилась, испещрены, в основном, матерщиной и приколами, но есть и слово о любви! А что повыше? Влез на пьедестал. Вижу со спины: между ладонью левой руки и бедром, в кое она упёрта, зияет протёртая щель ― как раз для пятерни моей. Это неспроста! Лезу пятернёй ― тайник! Лентой широкого пластыря изнутри к бедру прикреплён пакет, в нём пузырьки и коробочки ― на ощупь. Лекарства, что ли, из "набора больного" кем-то припасены? Достаю аккуратно... Так и есть! На пузырьках: амфетамин, уксус ― его определил по запаху и пакетик с марганцовкой, шприцы... Хотел приляпать обратно, да лента уже не клеит почему-то. Ладно, отнесу Ляксе ― пригодится. Только спрыгнул и ещё не встал с присядки, как из-за другой стороны пьедестала слышу треск кустов, шорох листьев, неровные шаги и замедленные невнятные мужские, с фальшью, молодые голоса.

― Как темнеет... ― в-м-у!.. ― своих ног не вижу, ― едва бредёт первый голос-тормоз. ― Падаю на ровном месте, бьюсь обо всё...

― Я тоже опять не спал... ― в тему, гундяво соглашается второй. ― Открылась трофическая язва...

― Мерещится: за мной следит мертвяк ― чёрный весь такой... Как глаза закрою, выглядывает из-за спины... Если смогу встать... ― в-м-у!.. ― потычу в углы лыжной палкой ― никого... Лягу ― опять мертвяк встаёт... Скальпель теперь ношу с собой... и секционный нож в прозекторской спёр...

― Насмотрелся в морге... Брось ты больницу: чего они здесь платят!

― А где всё брать? Я здесь на альтернативной службе. Привык к мертвякам уже.

― И не брезгуешь на трупаков?!

― Лично я брезгливость испытываю скорее при виде живого человека, если у него что-то не в порядке с физиологией, и при виде грязного бомжа. А вот на трупака в любом состоянии гнилостного изменения, с любым ароматом ― пусть там кал, моча, рвотные массы, пролежни, гангрена... ― на такого у меня нет эмоций. Жалко, что в морге вскрытия перестали делать... На ночных дежурствах ― в-м-у!.. ― самый доход был. Спирт ― всегда. А с тебя чего: берёшь ватку, наматываешь на тонкую деревянную палочку и в задницу ему...

― Школьниц потрясём. Дулька вчера вернулась из Блядуново, говорит: "Все гуляли, как перед смертью!" Кучу бабла привезла...

― У школьниц в Непроймёнске "крыша", ― вступает в разговор женский бодрячок. ― За них нас всех уроют, что твоих мертвяков, имён не спросят. Ладно, сейчас на "белом" оторвёмся... Подсади-ка...

Тут-то я и встал из-за постамента, дабы не лазила шалава по телу моей девушки с веслом:

― "Набор" ваш? ― и протягиваю девице в нос пакетик с пузырьками.

Немая сцена... Троица обмерла, ровно как бомжи с "Шестого тупика". Ну и фигуры, доложу вам, сострадательный читатель мой! Вся троица лет по восемнадцати без гака, но вид пуще чем у партизан: не прусских ― белорусских, в сырых землянках голодавших. Тощие, кривые ― я даже сразу вспомнил хутор Кривой Пенёк ― стоят даже неровно: качаются на месте, сучат ножками без толку, и под глазами тёмно-пепельные, с фиолетцею, дряблые мешки... Санитарно запущенная внешность! У девицы к тому же гноятся синяки от уколов на венах шеи, и вижу, ногти обломаны и крошатся на дрожащей синюшной лапке, коей принимает от меня пакет, а из головы, замест присущей возрасту причёски, хламидомонада какая-то торчит.

― Наш, ― первой опоминается девица. ― Марганцовка-то нам осталась? Выкрасил себе даже морду... Вот лох!

― Ты... ― в-м-у!.. ― кто, чувак?

Ну, теперь ясно, отчего пацан своих ног не видит: зрачки сужены, полузакрыты веки, отвисли тонко-складчатые губы, кожа сухая и желтушного оттенка, волосы тусклые, без живого блеска... ― не лицо, а дурная маска. Второй пацан, с гундявым голоском, ― этот совсем тощий и дерглявый, со слюнявым не закрывающимся ртом, а слюна свисает и дугами-паутинками тянется куда-то на подмышку.

Из разговора выясняю... Тот додик, что с невротическим дефектом речи, работает здесь медбратом. Беги, говорит мне, отсюда, если хочешь жить: здесь не лечат, а, по большей части, добивают ― если не врачи, так обстановка. Простейшее заболевание грозит обернуться смертью. Знаешь, чем у нас делают уколы? Знаешь качество воды в кране? Знаешь, что "лёгким больным" через раз дают мел вместо лекарств и колют физраствор или вообще дистиллированную воду? Знаешь? Не знаешь ― вот и приволокся! Я половину шприцев краду на дежурствах. Сегодня дежурит Пипетка: эта дурында зарежет ― глазом не моргнёт. Она сама больная... нет ― самая больная! Училась одним местом и за взятки ― ничего не знает вообще. Туберкулёза от воспаления лёгких не отличит. Апломба зато немерено: мнит себя великим эскулапом. Хоть бы Пипетка убралась поскорей отсюда: хочет переучиться на стоматолога, больным зубы рвать ― как раз по ней, кровожадной суке! Так и ждёшь при Пипетке: кровь не той группы перельют или с гепатитом. Мы тоже кровь сдавали ― и не раз...

Тут в двух подвальных окнах загорелся свет. А прямо через кусты сирени ломясь, припятился к самым окнам колёсный грязный тракторёнок с помпой, на задах болтаются два замысловато переплетённых шланга, как щупальца у раненого спрута. За тракторёнком, натужно ревя, продралась мастерская на базе старого газона. Прибыла, знать, рембригада из водоканала. Следом за машинами явилась Лякса с ключами. Трое работяг сошлись с инструментом у решётки: поколошматили её своим железом без всякого успеха и стали беззлобно высказываться по восходящей ― о главвраче больницы, о главе района, о губернаторе, о президенте страны, потом, естественно, перешли на джигитов с ослиных и овечьих гор и на цыган, давно отобравших первенство у евреев, затем о ворах в лицах и вообще, как об институте, только ржавые замки, как ни смазывали и сбивали, так и не поддались, а срезать крепёж газосваркой Лякса не разрешила. Тогда один конец прорезиненной кишки просунули кое-как через решётку в форточку, другой бросили под кусты, на листья, и, для придания трудового энтузиазма, покричав на обстановку невысоким матерком, запустили насос освобожденья. Машина, нарушая парковую тишину, взвыла, задрожала, и припадочный насос, затарабанив и грюндося, принялся с утробной нотой выплёвывать из временного морга на сухие листья волна за волной мёртвую воду, если позволительно мемуаристу так сказать.

Пока суть да дело, оборачиваюсь: мои наркоманы, сразу понял, укололись и, не прячась, сидят на лавочке, в ожиданье кайфа, курят. Надо прояснить! Подхожу. Те, вдруг, наперебой:

― У тебя какой группы кровь? А пойдём сейчас ― сдадим? Ты от марганцовки чёрный, зато не худой... Дай потрогать...

И вся троица привстала и шатнулась на меня: один пацан схватил за плечи, вроде, как держит, второй тоже, вроде, держит, но и лезет уже во внутренний карман... Договорились всё-таки, под шумок рабочей помпы, напасть: чего-то им для полного кайфа не хватило! Девица тоже впалой грудью передо мной восстала: качается, бряцая костьми, но руки в боки ― сущий атаман!

― И не думайте! ― говорю построже. ― Моя боевая кличка Бодрый Скин! Дружу с Малютой! Он здесь будет ровно через пять минут, отъехал за "набором больного"!

Пацаны отухли мигом: отпрянули на три полушага и, обескураженные, друг к другу жмутся. Зато не битая скинами девица, сильно затянувшись, как захрипит мне в самое лицо:

― Скин, тоже мне! А для народа кровь не хочешь сдать... Вы, трусы! ― оборачивается к пацанам. ― Разденем его! Вишь: как для подиума одет! Дай скальпель!

Ну, хоть санитаров с носилками на них вызывай! Меня не доводи! С молодёжью пора особо разобраться! Я не судья, но вынести и исполнить приговор сумею! Прости мне, девушка с веслом, за тем последовавшую некамерную сцену! Резко, как учили, хватаю жалкую смельчачку за жиденькую хламидомонаду и гну её жёлтую, дынькой, голову к сырой земле... "Милиция! Окружай! Санитары! Носилки! Будем забирать!" ― накрикиваю тот же почти набор слов-образов, что в "Шестом тупике". И тот же, конечно, на тройку нападает паралич: не способны даже шевельнуться.

― А ну, чудило, быстро скальпель дал! ― кричу медбрату. ― Сейчас ей отрежу, на!.. Дай сюда!

Медбрат отрешённо протягивает скальпель... Разрядилось! Тогда с побоями лёгкой тяжести выстраиваю тройку в ряд, по стойке смирного покачивания с опорой друг на друга, затем обыскиваю ― чисто для порядка. Что с наркомана взять! У медбрата из штанов выудил секционный нож ― украл, наверное, у прозектора для самообороны от своих навожденных мертвяков. Ещё набрал для Ляксы больничного имущества немного. Затем собрался было проповедью воздать им по заслугам, только ― чу! ― вижу, крадётся вдоль стены больницы, навстречу водоканалу, какой-то мужик: согнулся, крутит головой, высвечивает фонарём зарешёченные ямы у подвальных окон и заглядывает через них вовнутрь.

― А те окна почему без света? Что там?! ― вопрошаю построже медбрата, сникшего в дугу осенней травкой.

― Это под детским отделением ― тоже морг.

― И часто его топит?

― А... ― как крысы побежали, значит, топит... Проржавело ― в-м-у!.. ― всё насквозь... С крыши железные листы сдувает... По ночам эта крыша... листы ― во, громыхают, как в припадке: не могу зарубиться в ординаторской на полчаса... Фундамент в трёх местах подмыло, треснул, просел, от него пошло на стены. Пожарные лестницы кто-то недавно ночью срезал ― на металлолом... Люди жрать хотят...

― А новую больницу строят?

― Начали, когда я только что родился... На последней консервации стройка уже года три. Ну приедут, врежут новую трубу, а какого?.. Новые трубы ― в-м-у!.. ― некондиция одна: быстрее старых прорывает... На качественные трубы у городского бюджета денег нет...

― Деньги теперь есть! ― говорю построже, вспомнив про "Отелло": столичные гастролёры за мелочишкой по районам не поедут! ― Нет правильной информации снизу! С долгостроем начальство скоро покончит!

― От долгостроя бывает польза...

― Кому это?

― Детдомовцам...

― А ну развил!

― У нас теперь нет межрайонного детдома. А недавно был. Здание стало падать, необходим капремонт. Малуша предложила районному начальству: на время ремонта всех детей раздать в семьи и платить содержание из бюджета. И смогли раздать. Малуша себе одного взяла, усыновила. А ремонтировали так долго, что почти все дети в семьях прижились. Из трёхсот сирот неприёмными осталось меньше сорока ― их распределили по другим детдомам. Мэра медалью наградили...

По заслугам! Блестящая операция межрайонного масштаба: победа гражданского общества без каких-либо потерь для бюджета! Как важно гражданам подкидывать своему начальству дельную мыслю! С сожалением подумал о себе: не повезло сиротам с капремонтом нашего детдома. Его, помню, стройбат отремонтировал ужасно быстро, за одно лето, пока нас отправили в пионерлагерь... нет, здесь правильнее написать через запятую: "отремонтировал ужасно, быстро". Не нашлось в Сломиголовске своей Малуши...

― А что или кого мужик ищет в морге? ― спрашиваю троицу построже.

― Это Дрыныч: ― в-м-у!.. ― дочку, наверное, пришёл искать. Их вчера привезли из Блядуново, я видел лагерный вездеход... Из дому ушла, а в школе ― в-м-у!.. ― значит, не была ― пропала... Я только с суток: морг пустой...

Пустой?! Увы мне, как независимому мемуаристу: труп оживляет любой сюжет! И заметьте, парадоксальный читатель мой: бросают на гробы живые розы!

― У вас: на полдня исчезла ― значит умерла?

― Ну... может, и гуляет где... А то рванула в область ― за косметикой... тряпки тоже... вечером приедет... Девчонки с лагеря возвращаются ― в-м-у!.. ― довольные: с баблом... Да, сами показывали, ― едва мямлит медбрат и уже закатывает глаза в белки, ― бабки у них есть...

― Почему сразу в морг? Ты что ли засыпаешь? ― ухватил его за шиворот, при том наступив на ногу, дабы опадающее тело парня растянуть, коль стоит в строю. ― Тебя как лягушонка разорвать, чудило?!

Действие укола ещё окончательно не увело медбрата из мира бытия. Он, верно, уже начинал подозревать, но пока ещё не увидел во мне ясно преследующего его дьявола в облике чёрного трупака, и я смог выудить из него цепочку причин и следствий.

В Скукожильске поиск пропавшего всегда начинают с морга, ибо он в городе один! А все скукожильчане знают: холодильные установки на Варяге давно отключены по причине острой нехватки напряжения в городской электросети. Посему держать в морге труп никак нельзя, особливо летом ― завоняет. Посему, как только больной умер или привезли готовый труп, дадут телу в морге только до температуры подвала остыть и без вскрытия выдают родственникам, а безымянные тела заворачивают в чёрную плёнку, увозят и зарывают без гробов ― закапывает кто-то, где-то, как-то... Посему место закопки уже в следующее дежурство не найдёшь. Посему только убедившись, что тело пропавшего в городском морге отсутствует, заинтересованные граждане и службы облегчённо вздыхают и уже спокойно приступают к поискам в местах повеселей. Ещё и подбрасывают частенько трупы ― сюда, в парк, или под окна морга, дабы закопали скоро и бесплатно. В городе нет частных полигонов для мусора, как в какой-нибудь Москве: в столице катки закатывают безымянные трупы по ночам, а в Скукожильске раньше тела кидали прямо в приоконные колодцы, тогда и установили решётки, дабы лишний раз тела не поднимать. На днях подкинули одну красавицу: даже глаза голубые не закрыли ― Малуша закрывала. Малуша, конь с яйцами, а не баба, нордический характер, и та заплакала: "Красивая!", от живой отличалась тем, что не дышала и беломраморным цветом кожи, в лесополосе нашли, изнасиловали и убили, ветку ей воткнули между ног, наши парни так не поступают, это аул. Работники морга давно поувольнялись все, а новые не идут, из старожилов остались одни крысы. А когда-то в городской электросети напряжённый ток бежал, народу в Скукожильске было много, и жил он как-то правильней и побогаче, в штате больницы были заполнены единицы патологоанатома, санитаров, лаборантов... и в морге делали вскрытия, ставили патологоанатомические диагнозы, сравнивали их с клиническими, расхождения между диагнозами были очень редки, защищали на этом диссертации... ― охранение здоровья, в общем, по всем статьям торжествовало! А теперь имущие больные умирают предпочтительно в губернии, а в районах осталась так... ― одна сволочь. Малушин муж, инженер-строитель, сделал проект ледника, какие в моргах были в царской России, сейчас в подвале копают с Варягом и инвалидной командой, зимой лёд завезут. Скоро будет у нас энергосберегающий морг...

Я, как услышал сей нечленораздельный рассказ юного наркоши, сразу припомнил "Шестой тупик". Но в "Тупике" лежит вся губернская столица, в энергонесберегающих холодильниках и вентиляции судмедэкспертизы ток с напряжением всё же постоянно есть, а посему невостребованные тела копят: успеешь полежать ещё на свежем ветерке, дожидаясь лопаты землекопа! Да, жизнелюбивый читатель мой: в областном центре помирать куда приятней...

Перечитал свою главку о Скукожильской больнице... Дурак или недоброжелатель закричит: "Очернитель! Подумаешь: бывшее начальство загнало полстраны в больницы, а на здравоохранение народа случайно недодало средств. Зато теперь медтехники за рубежом накупило ого-го ― она по новеньким стандартам сама всех перелечит, на!.." Согласен: любая самая убитая больница в депрессивной глубинке всё лучше, чем вне больницы сельской девочке сделают аборт через анальное отверстие или... Впрочем, строгий читатель мой, загляните в интернете сами, в протоколы заседаний из судов по летальным делам внебольничного здравоохраненья...

Выхожу из ворот. Моя "Нана", помытая на колонке, стоит у загородки. Подле неё, в одиночестве, прогуливается правильная девочка в очках ― дожидается защитника своего и вообще. Я не кошак, но убедиться в сухом порохе не прочь! Акционисты из группы поддержки умотали по домам. А со скинами прощаюсь до спектакля. Малюта добровольно взялся доставить любимую жену козла Нечая в морг Непроймёнска, там у него армейские друзья. Тогда, построже и под запись, наговариваю девочке правильный наказ для её виртуальных недогоняющих депутатов: мол, след в морг Скукожильской горбольницы закупить новый энергосберегающий холодильник для быстрого охлажденья тел, дабы не закапывали трупы безымянно; и стабилизатор напряжения в сети; и кондиционную водопроводную трубу ― в количестве двадцати восьми с половиной тонн; также пожарные лестницы ― три штуки; для крыши ― оцинковку в количестве... Правильная девочка строчит, как на автомате: только её мысли, вижу, совсем в другом месте ― глаза сияют ожиданием спектакля, настроение прекрасно! Тогда, прикончив с делом, новый заход начинаю уже вольно, кивнув на парк за из-городью:

― Сходили? Обошлось без "полундры"?

Она улыбнулась и с великой готовностью приблизилась ко мне: так, мол, я и знала ― приключение началось!

― Сходили благополучно. И закусили. Я вам пирожков оставила и горячего кофейку. Налить? Или... ― она встрепетнула узкими ноздрями, ― вас уже кофе угостили?

Уселись в машину. Как черномазый боцман Забияка Тамбу, я мигом, не жуя, смёл все пирожки ― вместе, кажется, с промасленной бумагой, ― и запил сладким кофейком. Резко отлегло... Правильная девочка тем временем рассказывает о себе: в следующем году заканчивает школу, поступать будет в Академию культуры, заядлая театралка, у самой артистических талантов, увы, не густо, зато надеется, что в ней режиссёрские откроют...

― А как вас домашние зовут? ― спрашиваю: самому даже интересно.

― Ну... я же не спрашиваю: как вас домашние зовут?

― Я холостяк.

― Пеночкой зовут. Или Пенкой, когда рассержу. А вас?

― Меня ― Шараок.

― А в переводе на русский?

― Онфим.

― Фима?

Меж бровями, кажется, пробежала разочарованья тень.

― Я что, похож на еврея?

― На характерного артиста! Обожаю артистов; только не очень пьяных за кулисами ― те сразу пристают. Не удивилась бы, играй вы сегодня папу Дездемоны.

― Ну нет: папа Дездемоны ― простой купец в маленьком городке, а я принц большого государства, могу паспорт показать.

― Да, в пьесе нет принца: из начальства ― один дож...

Включаю музыку ― и колдыбаем в город. Заливаю: я играл на сцене, когда учился в институте. В "Маугли" мне досталась трагикомичная роль шакала Табаки. Ключевая, между прочим, роль! После триумфальной премьеры в комитете комсомола меня хвалили: роль удалась! Без тебя, Онфим, Шерхан бы не состоялся как злодей ― и вся пьеса пошла бы к Маугли под хвост. Теперь поручаем тебе сборный образ Зайца в новой постановке "Деда Мазая". Представляете, Пеночка, как заманчиво сыграть роль зайца мне, брутальному мужчине? А в классике вам главные роли давали, испрашивает моя Ундина. Не раз! Ставили пьесу о Дон Кихоте. Ну где в Ленинграде взять зимой живого осла для Санчо Пансы? Меня поставили сыграть живого осла: я вживался в образ, но случилось ЧП: артист, игравший Дона, на самой последней репетиции перед премьерой упал с живой лошади и сломал ногу. Решили живых лошадей и ослов не брать, и тогда я сыграл Дон Кихота ― легко! Почему легко? Потому что Дон ― функционально ― двуногий осёл, и всё: как вам, Пеночка, такая трактовка? Публике нравятся герои, на коих сколько ни навали забот ― всё потянут. А в "Гамлете" играли? А то! Я, как всегда, сыграл самую трудную в метафизическом смысле роль черепа бедного Йорика ― тем более что я и бедный Йорик ― по квадратным черепам ― оказались вылитые братья!

Пеночка, хотя пристёгнута накрепко ремнём, с моих чудо-рассказов преображается на глазах и улетает в эмпиреи. Когда непорочную правильную девицу, особливо тихую, послушную и даже по жизни скучную, не видит ни школьное начальство, ни родня, ни соседи, ни прочее знакомое око, она легко может пасть в мир своих грёз. Она изменяет свои формы, переодевается, прячется под маской ― и, вне привычного контроля, начинает чувствовать себя неузнаваемой, ненаказуемой, как бы совсем другой личностью и готовой распоясаться до пят. Метаморфозы с внешностью и поведением девушки происходят, как у Овидия; разве что биологический вид свой не меняет, но это дай срок ― генетика шагнула вон куда! Именно артисты и тихие на вид фанатки первыми начнут свой генотип менять в пользу миражей. А пока, вижу, моя правильная девочка уже начала отклоняться от правил скромности. Рядом незнакомец, чёрный мужчина, артист, необычное окружение, местность опасная, музыка, флирт и смех ― всё это нервирует и стимулирует в легко внушаемой деве подчинение обстановке, а значит, и подчинение тому, кто сей обстановкой владеет. Знаю наперёд: сначала она дурачится, затем пойдут нервные смешки на всякий вздор, и, наконец, теряется координация движений, и деву охватывает беспричинный и даже немного истеричный смех, верно указывающий на готовность дойти до крайности и пасть. Но мне, как защитнику девиц, заводить Пеночку до крайности не след ― я механизм торможу, как учили...

Высадив свою Пеночку на пустой ещё площади у ДК "Картонажник", жму со всей мочи в "СкукожБанк". Пора торопиться ― в банке конец рабочего дня, а мне ещё брать пребольшой кредит. Как его только брать ― никто не объяснил... Грузить мешки в багажник?

Глава 14

Меж Сциллой и Харибдой

Пока еду, вспоминаю, что рассказал о Розе Абрамовне директор из Гнилого. Розочка, выходит, скукожильская Муза и мечта поэта: у неё самые большие в городе буфера! В социальных сетях народы неоднократно убеждались, что они natural, обмерены по самой надёжной порнометоде. Любвеобильная Муза в семье устроилась так, что маломощный муж ей не мешал, не встревал, а только молил быть поаккуратней. Что-то с детьми у них не получалось, и Роза охотилась на мальчиков из охраны банка, инкассаторов, милиционеров, военных, пожарников, не пропускала железнодорожников даже, лишь бы кавалер был в форме или, на худой конец, в камуфляже. В случае наличия выбора предпочитала парней, только что вернувшихся из горячих точек: у них, конечно, с головами случается не всё в порядке, зато в пустынях и горах без баб изголодались и готовы возместить на Розе Абрамовне всё, что недодали им свободные женщины Востока. В прошлом ею особливо увлекался дюжий капитан из пожарной части, сильно пьющий холостяк. Весь город хохотал, когда узнал, как ещё до эпохи сотовых телефонов они сообщались: любовник с видимой со всех точек города пожарной каланчи подавал знаки своей наливающей водку Музе...

Подлетаю. Так и есть: дверь в банк уже закрыли. Звоню ― не открывают. Тогда обхожу двухэтажное здание банка и вижу: с заднего хода клиентов покамест выпускают. Встал в засаду у двери, и когда рука охранника опять её чуть приоткрыла, я выскочил и просунул ногу за порог, дабы не смогли закрыть, рванул на себя и закричал вовнутрь:

― Мне только деньги взять! "Всё решено!"

В дверном проёме я налетел на молодого парня в униформе, тот отшатнулся, попятился, схватился за поясную кобуру. Ещё не хватало! Надо собраться! А то с одного задания простреленным в трёх несущественных местах вернулся! Я кинулся на охранника и тоже схватился за кобуру, втолкнул его, с подножкой, за вторую дверь, в вестибюль:

― Я свой! ― кричу без всякого тамбукакского акцента.

Да не тут-то было! Охранник грохнулся на спину, и тут взвыла сирена! Парень ошалел, как, наверное, связанный джутовой верёвкой Одиссей, когда проплывал мимо острова сирен: он вырвал пистолет из кобуры, передёрнул и, из положения лёжа, ну палить в сторону меня! Я рванул назад, захлопнул внутреннюю дверь, присел. На счастье, внутренняя дверь оказалась толстой деревянной и, благо, без стекла: пули её, конечно, пробивают, щепки сыплются на мою квадратную голову, визг от рикошета... ― ну просто мамынька родная, кем б ты ни была! Ещё раз на себе прочувствовал, что у Патрона значит: "пальнуть чуть повыше головы". И стало ясно, зачем Понарошку предупреждал: "Обязательно звякни Розочке перед приходом". Куда только выпущенный из банка клиент подевался ― до сих пор не пойму. Должен ведь быть со мною, меж дверьми, а уже нет, как в пол через плитку провалился... Заёмщики долго не живут!

Охранник, между тем, всю обойму расстрелял и принялся перезаряжать. Тогда я просунул в щель двери свой зебро-львистый паспорт ― и замахал им, как белым флагом. Сирена смолкла. "Спрячь пушку: это просто негр. Чёрный, потому что негр из Африки. Дошло?" ― слышу задним ухом, как грудной женский голос кого-то распекает. "Роза Абрамовна, простите! Я думал: бандит в капроновом чулке на голове". ― "Мой мальчик насмотрелся фильмов! Это принц Шараок Тамбукаке, самый ценный наш клиент". ― "Тогда мне, что: проверить его загранпаспорт?" ― "Принц Тамбукаке ― единственный негр в районе. Клиента надо знать в лицо! Паспортные данные принца уже давно заложены в нашу клиентскую базу..."

Сей диалог постепенно забивает, как сваю в землю, звук от сходящих по ступенькам каблуков ― и вот передо мной возникает дама: большая, полная, румяная, спереди несёт "седьмой номер", вся в камушках и злате с головы до ног. Таких представительных дам среди простых операционисток не бывает, такие ― среди близко приближённых к высшему начальству. Роза Абрамовна, точь-в-точь как служительница загса на росписи молодожёнов, вся расплывается в приторной улыбке и, со слащавой укоризной, подступает:

― Ай-яй-яй, мой принц! Отчего ж не позвонили?

― Хай, Муза... то есть...

― Успокойтесь, дайте я помогу подняться... Под пулями как сразу постарели, только по носу вас, мой принц, узнаю.

― Сотовый телефон кавказские детки заиграли, и в плен попал...

― В плен попали?.. ― смотрит, как на шалунишку, грозится пальчиком о двух кольцах и одном перстне с рубином. ― Плен... понимаю: Голландский дом куда интересней нашей прозы жизни.

― В подземную тюрьму попал...

― И вы в подземную? По голове били?

― Больше в живот. Пришлось заскочить в больницу...

― Вы побывали и в больнице? Принц, как можно так не щадить себя! Мы с любой болячкой ездим в Непроймёнск. То-то едва-едва, мой принц, вас узнаю... Даже голос ― наверное, от стресса ― изменился: акцент вообще пропал... Вы уж простите нас великодушно: новый охранник, настоящий пустынный лев, вернулся только из горячей точки и тоже, как вы, в плену под землёй сидел, и тоже по голове били. Армейская привычка: чуть что ― сразу палить. Забыли его предупредить о вас. Господин Понарошку звонил уже раз пять. В театр пора одеваться, а вас всё нет да нет. Пойдёмте скорее наверх: вам только расписаться ― все документы на кредитный транш готовы...

Заходим в вестибюль. Там, под оком всполошённого начальника охраны, молодой боец собирает стреляные гильзы, с ненавистью косо смотрит на меня ― на запоминание "самого ценного клиента", дабы, наверное, при новом казусе не промахнуться...

Поднимаюсь с Музой на второй этаж.

― В каземате так били, ― разыгрываю плаксу, ― что всё от и до забыл. Разрешите глянуть на выписку из моей кредитной истории и вообще.

Удивляется, но подаёт бумаги на подпись и выписку. Смотрю: ба, да там зияет прорва выданных принцу Тамбукаке денег! Я столько за тысячу своих трудовых жизней не заработал бы!

― И напомните, пожалуйста, на что официально пошли кредиты?

― Бедный мой принц! Извольте. ― Достаёт бумаги. ― Это называется целевое финансирование из бюджетов разного уровня. Вот борьба с пустынной саранчой, вот известкование кислой почвы, вот устройство системы дренажных канав для осушения Жабьего болота, а это строительство дороги от Гнилоедово до Потёмок...

― Так её уже кончили укладывать сегодня. Завтра разметят ― и всё...

― Тем легче отчитаться, ― невозмутимо говорит Роза Абрамовна и честными-пречестными глазами смотрит на меня из-за плеча и всем весом налегает. ― Подписывайте: тратим время ― "всё решено"... Боюсь, образец подписи менять придётся. Что с людьми делает война!

― Под пулями долго не живут.

По моим доверенностям, выходит, из кредитов, кои зачислены на мой расчётный счёт, сразу роем деньги отгоняют в подставные фирмы для обналички в чью-то пользу. Припоминаю: у Розы Абрамовны есть неофициальная должность ― главный специалист по невозвратным кредитам. При взгляде на фигуру Розы Абрамовны я бы скорее назвал её не главной, а крупной специалисткой: боком в дверь проходит. Чего ей один изголодавшийся по огненной воде пожарник, ей роту с медными брандспойтами подай! Но Понарошку же могут в эпилоге посадить! Он, конечно, докладывал мне, что таким макаром властная вертикаль финансирует выборы себя, родной, а сегодня району ещё потребовались наличные для встречи высокого гостя...

― Господин Понарошку говорил мне, ― льёт елей Роза Абрамов-на, ― вы на днях возвращаетесь на историческую родину. Как это прекрасно! Я тоже скоро вернусь в родной Израиль. Под занавес нашего сотрудничества, принц, у меня к вам есть предложение особого рода. Господину Понарошку об этом знать не нужно...

Тут Розочка невиннейшим голоском предлагает мне взять "на осушение Жабьего болота" триста миллионов деревянных без залога под десять процентов комиссионных, наличные деньги можно получить "хоть завтра утром". Всё равно через несколько дней уеду в свою Тамбукакию ― и концы в песок. Никакой операции "Ы", чтобы никто не догадался, никакой конспирации, так прям в доверенное моё тамбукакское лицо и предлагает своровать бюджетных рублей триста миллионов! Стало ясно: я угодил в непотопляемый "банк-помойку". В нём тырят и отмывают бюджетные деньги для высокого начальства и вообще. "А моей Нюре отдуваться?" ― построже вопрошаю. Нюра-Кофемолка не пострадает, удивляется моей неосведомлённости специалистка: брак же официально не зарегистрирован, а по обязательствам гражданского мужа она не отвечает, так совсем немного для проформы следаки Нюру-Кофемолку потаскают и отстанут. Видя моё неподдельное возмущение и порыв встать, развернуться и уйти, Розочка Абрамовна возносит карие большие очи к своему создателю-арбитру в потолок, сокрушённо качает головой, потом возлагает усыпанные перстнями на коротких пальцах ладони на вздымающуюся до подбородка грудь, тяжело вздыхает и поднимает мою комиссию до двенадцати с половиною процентов...

Ни за что! Ради начальства, пашущего на галерах и в забое, подставить свою шею я всегда готов, дабы освободить пахаря от возможных страданий вследствие несовершенства законов и вообще, но для шестипудовой Музы в золоте, камушках и слащавом макияже, отъезжающей в родной Израиль, ― увольте! В каком забое она кайлом махала? На чьей галере ладони стёрла от весла? На какие рельсы положила руку? Отнеси сии вопросы начальнику ― сей же миг представит документы: махал, стёр, клал на всё... А эта крупная специалистка по выдаче невозвратных кредитов только клала на всё! С банками пора особо разобраться!

Вы, зрящий в корень читатель мой, уже сообразили: ваш слуга покорный угодил между Сциллой гражданской совести и Харибдой обязательств перед начальством. Совесть офицера требовала от меня изобличить воров, а обязательства перед родным начальством требовали не допустить катастрофы ― обрушения сложившихся коррупционных связей. К тому же свято место пусто не бывает: новые воровские связи во властно-финансовой вертикали совсем не обязательно станут для русского народа полезней старых. Помните, как высказался подстрекатель на безымянном оборонном заводе в мемуаре Љ 1: "А ведь этот грабительский переворот сотворили люди старой закалки, с партбилетом, с остатками совести, куда ни шло! Главные же паскуды в начальстве ещё впереди! Новые мерзавцы всегда мерзотней старых!" Я подпишусь под каждой фразой! Вот отбудет престарелая Розочка Абрамовна в свой крошечный и сытый Израиль, а на её место в банк пролезет борзый китаец с матерным именем на три буквы и задачей накормить за наш счёт огроменный свой голодающий Китай. Что будем тогда делать?

Я-то в тот раз придумал, как разделаться с Харибдой, дабы не пострадала Сцилла. Вам, приближённый читатель мой, расскажу, но только в ухо. Звоните товарищу Бодряшкину: я первый официальный мемуарист демократической от и до России, ни от кого не прячусь и вообще!

Глава 15

Мировая премьера

Каким, понятливый читатель мой, должно быть знание Дворца культуры в заштатном городишке, в Непроймёнской какой-нибудь глубинке, если районная больница ― "графские развалины" по имени "Варяг"? Закричите: "Советские развалины по имени "Сталин""!

А вот и необязательно так! Если глава администрации района ― вчерашний спортсмен или хотя бы заядлый физкультурник, это всегда счастливо отражается на спортивных сооружениях, а если он имеет весёлый компанейский нрав, играет на гитаре и поёт ― это сразу видно по сооружениям массовой культуры. Если глава района "никакой"... ― сами виноваты!

Дворец культуры "Картонажник" ― единственный на пять соседних районов как бы настоящий театр ― самонадеянный, конечно. Посреди большой площади восстаёт из неровного асфальта величественное здание греко-советской архитектуры. Здание ДК заново оштукатурено, с новой вишнёвого колера железной крышей и свежей побелкой в благородный бежевый с лёгкой прозеленью цвет. Краской ещё пахнет. Площадь сейчас запружена неровными рядами автобусов и двумя сотнями легковых машин. На премьеру явились желающие приобщиться к высокому образцу столичной культуры постмодерна: это, первым делом, местные должностные лица и предпринимательская элита, затем из всех соседних районов приглашённое начальство и блатные ― не в уголовном смысле! ― далее театралы и фанатки из Непроймёнска ― эти достанут приглашение хоть из-под земли, и, наконец, два купейных вагона фанаток-домохозяек из самой Москвы. Неорганизованный зритель всегда в пролёте. Увы, так называемые "простые скукожильчане" на высокую культуру не попадают теперь никак.

Перед центральным входом клубится целая толпа: в последний момент, как всегда, многим захотелось приобщиться, да только шиш ― вход только по пригласительным билетам. Это ― "мероприятие", а не просто спектакль антрепризного театра: билеты в свободную продажу вообще не поступали, как на самый известный в эпоху СССР матч "Динамо" с "Баварией" в Киеве, в 1975 году. Бандерша из Голландского дома возникает откуда-то из-за спины, вручает мне оплаченный алых роз букет и быстренько смывается в толпе. Отовсюду слышу возмущённые голоса и крики:

― Сволочь! Хотя бы с полсотни билетов раздали передовикам и ветеранам, как раньше!

― А героям из горячих точек?! За что парни воевали?! А теперь ненужные начальству инвалиды умирают по углам!

― Показать тебе, что ты от начальства скорее, чем билет, получишь?!.

― Двадцать лет в настоящем театре не был, думал: схожу, наконец, интересно, я же человек!

― Машину отдам за пригласительный билет! Машину ― за билет!

― Или тогда пусть завтра ещё разок сыграют!

― Где справедливость?!

― Зачем тогда расклеили афиши?!

― Показуха!

― Начальство ― сволочь!

― А ты чего хотел от этих гастролёров?!

Понимаю: мэров Скукожильска местные старожилы звали "гастролёрами" ― так часто заезжие начальники менялись.

Ну, мне сейчас не до критики снизу: продираюсь скорей к афишкам. Их понаклеили с запасом, как на выборах: промахнулись, видно, с тиражом ― не ожидали такого всплеска интереса. На афишах местные пацаны цветными фломастерами разукрасили все фотографии актёров и актрис, на физиономию Отелло только не догадались принести белой краски. Присматриваюсь к лицам ― здрасьте вам: на закрашенного папашу Дездемоны с немного округлённой головой я, действительно, похож: правильная девочка в очках верно углядела. А вот и моя подзащитная: в растрёпанных вся чувствах мечется по ступенькам и среди колонн, с букетиком цветов с осенней клумбы в руке; увидела, подлетает, несчастная, ко мне, из глаз вот-вот хлынут слёзы. Она без билета, и надежды иссякают ― хоть садись на ступеньку и рыдай! Решенье принимаю машинально: вынимаю свой билет, кладу на протянутую ладошку ― и назначаю первое и последнее свидание: "Встретимся в фойе". Как же легко осчастливить юную особу! Затем сдёргиваю со стены афишку и, вживаясь в роль папаши, иду к служебному выходу или входу ― не знаю, как у них, ― к наряду милиции... Тот мужественно отбивает навал чужих безбилетников, пропуская в здание исключительно безбилетников своих. Проталкиваюсь к старшему по званию офицеру, тычу в афишу пальцем и говорю на русско-тамбукакском:

― Я папа Дездемоны. Пришёл доченьку искать в дворце...

― Нос похож! В морге на "Варяге" искал?!

― Так точно!

― Проходи, ищи!

Тогда засунув похожий нос в букет, прохожу в народ: час моего испытания пробил!

Как полагалось в той ещё "сталинской" архитектуре дворцов культуры, фойе просторно, дабы было где расположить буфеты, столики, сцену для оркестра и зал для танцев. Духовой оркестр, в духе "ретро", бодрит театралов Дунаевским ― из "Волги-Волги" и "Весёлых ребят". Водка категорически в буфетах запрещена: из крепких напитков можно взять только дорогущее из дальних зарубежий пойло, просроченное, с осадком и оттого непонятное на вкус, но нарядные скукожильчане и почти все гости города свой вкус портить не спешат: они хорошенько прояснились загодя. Здесь же дамы пьют вино попроще, а мужчины ― чешское с непроймёнской этикеткой пиво. В фойе громко приветствуются, хохочут и галдят.

Тут некая дама на всю залу как воскликнет:

― Это ж Нюра-Кофемолка! Сейчас начнётся!..

Народ, кто в курсе, сразу сбавил тон и буквально расступился, образуя по центру путеводный коридор.

― Где мой неверный мавр?! ― вдруг громко воззывает к самим люстрам Нюра.

Я, вынув похожий на мавра нос из букета алых роз, выхожу на другом конце прохода. Все головы повернулись от Нюры ко мне, приценились, воротились к Нюре ― там и остались. Ибо было на что смотреть... Я не модник, но на кутюр глаз ещё как вострю! Нюра облачилась в вызывающий и, на первый взгляд, нелепейший, резко выпадающий из районного контекста, кустарного изготовления наряд. Её платье ― утверждаю! ― сразит наповал любую не подготовленную к вывертам моды личность. Высматриваю издали третьим глазом... Платье вязано из: козьей крашеной шерсти, коноплёвых и пеньковых тоненьких верёвок, льна-долгунца и узких пёстрых лоскутков, с вплетёнными в эту основу атласными лентами и кухонной фольгой, разноцветными стёклышками с оплавкой по неровным краям, радужно крашенными пёрышками домашней, совсем не экзотичной, птицы и мелким бисером... Это я ещё финтифлюшки опускаю! Посреди всеобщего оцепенения, бренча подвесками, величественно покачивая бёдрами и неся шевелящуюся полуобнажённую грудь, Нюра трогается, шествует, не качаясь, на высоком каблуке, протянув ко мне слегка оголившиеся руки. Увы, увы мне: я, значит, вчера, в полубреду и темнотище, её грудь и остальное всё хозяйство даже и не разглядел! Хорошо, что Золушки у нас опять пошли в народ! Вокруг раздаются присвисты, слышу задним ухом женское фырканье и шёпот, воодушевлённые возгласы мужчин... Вот уже подходит, улыбаясь во весь большой рот мне и залу, в глазах блестят углями линзы. А улыбка... ― мамынька родная, кем б ты ни была! ― Нюра вымазала зубы печной золой и приделала себе четыре маленьких клычка: болотной вампиршей стала. Приятно бывает видеть даму в образе вампирши! И Золушка-вамп из самих Потёмок была бы уже слишком для местной публики, но не для меня! Ракушек и лягушачьих лапок в наряде нет ― и на том спасибо! Тогда ещё за плечо её внимательно смотрю: у Маруси, идущей на дело, здесь торчала бы рукоятка биты, а у Нюры метлы нет: знать, оставила у входа ― мышам для согрева. Явно Нюра заявилась в "Картонажник", дабы затеять на публике скандал...

Так и есть. Нюра:

― Дамы и господа! А где эта прошмандовка, Златка?

― Зачем она тебе, Нюр?

― Я пришла отблагодарить подругу: наградила моего неверного Отелло знатным трипперком!

Многие заржали, и головы снова повернулись на меня: мол, этот, что ли, награждённый трипперком "мой Отелло"? А чего же она тогда букет алых голландских роз с радостью от него только что приняла и даже поцеловала в щёчку? Ближние стояльцы всё же попятились было от меня, но сзади поднажали ― и вот уже вокруг нас с Нюрой образовался тесный круг. Тут из-за голов, на поднятых руках, на нас уставились фотоаппараты: пых! пых! вспышками своими. Ну как же: где "мероприятие", там и журналисты ― "освещают". Я, про себя, доволен: теперь, можно считать, выполнил приказ умного женерала ― вжился в образ!

― Общественность не имеет права оставаться в стороне! ― с наигранной весёлостью продолжает Нюра. ― А-у-у-у, подруга! Выходи! За негров принялась? Тебе кавказцев из аула в клиентах не хватает?

― Она за кулисами, в гримёрке, ― раздаётся из толпы "дружественный" женский голос чьей-то жены, пострадавшей, верно, от Голландского дома. ― Зубы какой-то дрянью чистит!

― Это зря: я ей сейчас сама начищу! Её стараньями моего несчастного Отелло принудительно содержат в кожвендиспансере, за чугунной решёткой! А кто, спрашивается, будет за него выполнять план по заготовке овощей и картофеля в закрома района?..

Дело плохо! Моя Золушка-вамп ненароком, чисто из бабского апломба, выдаёт государственную тайну ― и вся миллиардная подготовка к визиту высочайших лиц может пойти прахом в один миг!

И точно ― с логикой даже у подпившего народа всё в порядке.

― Нюр, а это тогда кто с тобой? ― посыпались вопросы и ответы. ― Разве не принц? Я видел принца в Голландском доме, со Златкой: нос похож! Мужики, в Тамбукакии же был на днях переворот! Чёрт их там, черномазых, разберёт! Мало нам своих! Нюр, дать этому?.. Только прикажи!

― Всё из-за вас, мужчины дорогие! ― вдруг раздаётся из толпы женский крик с яростным негодованьем. ― Замуж выйти не за кого! Одни "друзья"! Нам, невестам, ― что? ― на Жабьем утопиться?! Вокруг, смотрите: на трёх незамужних ― один мужчина, и тот с супругой! Где остальные?!

― Правильно! ― закричали молодые женщины и девы, отнюхавшие в своё время прелестей макулатурного цеха. Всех дам как прорвало. ― Где эти мужчины?!.

Что тут началось! Незамужнюю не доводи! Ей вынь да положь ― хоть негра!

― Товарищи! ― кричу, превозмогая гул. ― Я ваш гость, актёр московских театров. Дублёр Отелло: на случай простуды, перепоя ― ну вы знаете слабости богемы...

― Не надо, Нюрка, врать! ― перебивает меня вдруг откуда-то с задов голос возбуждённой Златки. ― Нас в Голландском доме, как в Кремле, проверяют через день! Медицинские карты есть!..

Пока Златка стремительно продирается сквозь расступающуюся толпу, на паркетный пол, как понижающий момент, грохается опустевшая бутылка: покатилась было в частоколе ног, да застряла, и каждый стал её тихонечко пинать от себя.

― Ведьма ты! ― крикнул уже совсем приблизившийся голос Златки.

― А ты шлюха!..

Тут вижу: моя Нюра, если б ела ― поперхнулась. Из толпы к нам протискивается крепкая такая негритоска, при всём своём дико-африканском гневе и в сшитом на скорую руку из некрашеной и редкой бязи одеянии, верно, олицетворяющем, по замыслу постановщика спектакля, венецианский стиль позднего Средневековья. Обе дамы застыли, поражённые внешностью соперницы, и не начинали поединок.

Первой обернулась Нюра: отдаёт мне букет роз на "подержать", берестяной короб тож, шагает к Златке, принимает боевую стойку и громко, с издёвкой, говорит:

― Ты шлюха! Тёрлась о моего Отелло так, что сама ― глядите! ― почернела!

― Ведьма ты! Я играю Дездемону ― столичная актриса простудила зад! Сама ты подрабатываешь мамкой в Блядуново!

― Я ― мамкой?! Никогда! Это ты ― все знают! ― заправляешь в профсоюзе шлюх, вторая бандерша в Голландском доме!

― Сама ты кофемолка! Косишь под порядочную! Негритянская подстилка!

И понеслась: сцепились врукопашку! Народ возликовал! А то: невообразимый выходит поединок ― профлидер европроституток Дездемона и Золушка-ведьма с Жабьего болота! Трудно вообразимая коллизия, зато отличная разминка перед обещанной неоклассической премьерой! Уж поинтересней духового оркестра пожарников вместе с пивом. Оркестр, кстати, видя такое дело, ловит темп схватки и начинает редкостную, по бодрости, вещицу Шостаковича ― "Песню о встречном": "Нас утро встречает прохладой..." А мои дамы, вцепившись в волосы друг друга, уже визжат без всяких правил, что шесть цыганозных скрыпок в раз! "Нас ветром встречает река..." В минуту всю архитектуру на головах в клочья разнесли! "Кудрявая, что ж ты не рада..." А почему, спросите вы, доброжелательный читатель мой, я, крутой мавр, не вмешаюсь? Придушил бы, вживаясь в образ, одну из двух ― на свой нелёгкий выбор... "Весёлому пенью гудка?" А не имею права: разведчик, вне рамок полученного дела, не может себя риску подвергать. "Не спи, вставай, кудрявая!" А то с одного задания едва с собственным скальпом под мышкой не вернулся! "В цехах звеня..." Главное, обо мне все сразу забыли: миллиарды для госбюджета спасены! "Страна встаёт со славою..." Приятно бывает видеть даму в гневе! Но испытать его на собственной шкуре ― это на любителя-мазохиста, я не из таковых. "Навстречу дня..."

Но довольно рукоприкладства: у нас своё "мероприятие" впереди. Ближним стояльцам отдаю "на подержать" букет и короб, прикидываю, как сладить с дамами, как тут через ликующее оцепление, в круг, прорывается столичный режиссёр, человек у сцены, бывалый миротворец дамского закулисья:

― Я думал: на местах скучнее, чем у нас!..

С непроймёнскими дамами, с гордостью думаю, никаких столичных театров особливо и не нужно! Тем временем, ловкими, не оставляющими следов, приёмами режиссёр сразу обеим подуставшим бойчихам выворачивает руки за спины и, разрывая клинч, Нюру толкает в мои распростёртые объятья, а Златку обхватывает сзади за живот и держит сам.

Да, быть режиссёром очень интересно: богема, творческие изыски, интриги, совращенье малолеток, суд...

Стало разряжаться. У народа, от впечатленья увиденной сцены, аж в горле пересохло ― и не преминули покатиться новые бутылки. У кого под рукой пива не оказалось, тронулись к заветным точкам ― жажду утолить и по справедливости рассудить участниц поединка.

― Вау! ― в восхищении почти закричал человек у сцены, оглядывая нашу с Нюрой парочку с головы до ног. ― Где вы здесь откопали бутафора и гримёра?!

― Как же: бутафора! ― говорю построже. ― На мне Ив Сен-Лоран от кутюр! А на моей даме последняя модель из фьючерсной коллекции "Русско-тамбукакский стиль".

― Платье беру по любой цене: снимайте! ― тут же принялся окучивать мою Нюру реж, упадкий, сразу из потасканной рожи видно, на сладкие дела. ― А натура, мисс!.. Умоляю: после спектакля пройдите ко мне за кулисы ― устрою вам просмотр...

― А как же банкет? ― говорю, исходя на режа самой-самой хронической язвой. С культурой пора особо разобраться! ― Районное начальство меценатов развело на хорошенькую сумму для банкета...

― Потребую продолжения банкета, как всегда! На столичных сценах ― жвачка: остро не хватает брутальных типажей! А вы разве из нашей труппы? Из какого театра? Или, лучше, напомните: от кого?

― Да издеваются они! ― резко вырвалась тут Златка из лап режа. ― Она ведьма! Со школы ещё сама вяжет платья ― из чего попало! А побрякушки нацепила ― приворожить!

― Я ― приворожить?! ― уже с каким-то неподдельным надрывом вскидывается Нюра, оправляя наряды. ― Кого?! Кур своих приворожить?! Хряков на подворье?! Раз в полгода ― заезжих кобелей? Эх, Златка! Видела бы ты, как я живу...

― Ну, этого уже приворожила! ― кивает Златка на отухшего немножко режа.

― Ага, такого приворожишь! Увезёт в прокуренную гостиницу: любовь-морковь ― и ночью выгонит, как дворовую собачонку. А вдруг оставит, так наутро не вспомнит имя... А ты потом лечись и проклинай себя, использованную дуру...

― Это да... ― вдруг выдыхает Златка и опускает плечи. ― Эх, Нюрка: это видела бы ты, как я живу...

― Невезучие мы с тобой, подруга...

― Точно... Неужели так и пропадём?..

― Мы же хорошие девчонки были ― в школе... Весёлые, боевые... А как играли, помнишь?! Пели на театре!

― Нас все Колокольчиками звали!

― Танцевали как! А помнишь макулатурный цех?!.

― Кто его забудет!

― Прости меня!

― И ты ― меня!

И подруги вдруг кинулись друг к другу, обнялись, прижались крепко грудью, слёзы-кипяток причудливыми ручейками потекли, смывая грим на светленькие платья...

― Дуры мы с тобой, подруга, дуры... ― рыдает Златка на плече подруги.

― Дуры... А умные советуют нам только в свою пользу...

― Прости меня... Не плачь: наш век ещё не весь ушёл...

― Здесь нам житья уж не дадут...

― Давай махнём в Сибирь? На стройку целлюлозно-бумажного комбината: работать мы умеем, неприхотливы, здоровы пока ещё, детей нет...

― Бумажного?!. Давай!

― Я тебе, Нюрка, позвоню. Клянусь: ноги Тамбукаки твоего не будет в Голландском доме, или я его посажу...

― Как: посажу?! За что?..

― Потом расскажу. А это кто с тобой? Прекрасный грим! Артист?

― Потом расскажу. У меня для отъезда всё готово ― только скот продать. Дожить бы до весны ― я с тобою, Расчудашечка, хоть на край света!

― Ты даже помнишь, как меня звали в детстве?! И я с тобою, Зацепишка, на любой край пойду!

― Договорились, Расчудашечка моя!

― Тогда, Зацепишка, всё! Назад хода нет: хватит с нас!

― Как мне с тобою хорошо!..

― Я тоже к весне завершу дела ― и хвост дыбом! А здорово ты изобрела ― с платьем!

― Сама коноплю чесала!

― Я как увидела: ну, обрядилась меня травить ― сейчас убью! У тебя, Зацепишка, просто безупречный вкус! Как я тебя люблю! Будто этих семи лет и не бывало!

― А ты самая красивая в районе, даже когда морда в обувной ваксе!

― Брось: ты лучше сохранилась. А не секрет, как ты со своим... начальством: живёшь ещё по его указке?

― Теперь ― он по моей: вчера угостила кое-чем... ― сегодня у него большой пронос!

И ну подруги, сквозь слёзы, заливаться смехом ― ну прям изнемогают! Народ опять стал нас окружать: смех ― одна-единственная счастливая зараза, на большее для нас природа не расщедрилась, увы. Только презрев внимание толпы, девы обнялись уже по-любовному и стали целоваться неистово, до окровленья губ: снова Колокольчики ― лучшие подруги!

Отмечу, как смакователь жизненной фактуры: велика Сибирь, а мои девы собрались на стройку ЦБК: тянет, значит, в подсознанье, к запаху бумаги. Таков ассоциативный ряд из годов подростка, когда именно формируется личность, а практическая жизнь познаётся в "библиотеках".

Наконец, Златка, взглянув на часы, локтём подталкивает заскучавшего было режа:

― Пойдём, богема, гримироваться твоей ваксой...

Скандал и примирение удались на славу. Настасья Филипповна из-под пера Фёдора-нашего-Достоевского билась бы в истерике от зависти на такую сцену! Чего-чего, а здравого смысла русским женщинам хватает. Да здравствуйте, мои Расчудашечка и Зацепишка, меценатствующая проститутка и трудящаяся содержанка ― будущие строители бумажного величия Сибири!

Оглядываю поле боя. Откуда что в типичной провинции вдруг взялось?! Вижу красивых и разодетых в пух и прах улыбающихся дам. Вижу скинхедов в белых костюмах и париках ― они со старанием вживаются в образ алчущих культуры граждан. Жалейка-Электро грузит местных дам своим неописуемым прикидом по мотивам волчьей стаи с Жабьего болота, шествует линкором, держа в одной руке японский веер, в другой ― работы блядуновских мастеров винтажную корзинку со свежей клюквой. Роза Абрамовна с седьмым номером блистает почище хрустальной люстры: как ёлка обвешана бриллиантами с головы до пояса, и даже на туфлях что-то весёленько блестит. А вот и моя временно неправильная девочка, уже без очков ― надела, значит, в туалете линзы. Пеночка во всём походно-театральном, местами сильно обнажена и оттого сразу по-роковому повзрослела: хоть сегодня ночью головою в омут с перспективой наутро ― замуж. Глаза у моей Пеночки сияют, грудь вперёд навстречу творчеству или творцу, и сама готова плодотворно жить! Маню её кивком к себе ― подлетает, рассыпая кудри по плечам и шелестя капроновым чулком на полной ножке...

В сей же миг взвывает пожарная сирена ― в смысле первого звонка. О безопасности забота! Я не факир, но бываю для публики огнеопасен! Двери, стуча, распахиваются ― и мы заходим в священный зал. Высокий такой прямоугольный зал-залище с плоским потолком и сплошным, подпёртым колоннами, балконом буквой "п", а оттого, кажется, забит людьми до самой крыши. Занавес тёмно-зелёного бархата: ещё советский, с пооблезшими несколько в золоте серпом и молотком. Не сильно стоптанная сцена из доски сибирской лиственницы искусно украшена по сторонам корзинами с цветами из Голландского дома ― их сразу узнаю. На сцене ― только, столичные театралы, не падайте в обморок со своих диванов! ― узорной ракушечкой поднимается настоящая суфлёрская будка, кои сохранились в Москве лишь в трёх театрах. Из будочки торчит предупредительно начищенный конец пожарного брандспойта. От шумных зрителей несёт волнами свежевыпитого пива, по залу гуляет лёгкий матерок, в рядах тесновато, кресла в лучшем случае жалобно скрипят, в столпах света от прожекторов клубится пыль. Это я ещё занавес, весь в дырах, опускаю! Впрочем, всё это родные неудобства...

Правильная девочка моя, естественно, без места, а на внос стульев из фойе в зал от пожарников решительный запрет: хватит с них на этот год взысканий за сверхплановых погорельцев и вообще! Тогда Пеночку себе сажаю на колени. Это так для культуры всегда пишется и говорится: "Села ему на колени". Вы-то, понятливый читатель мой, представляете сию архитектуру: женщина всегда садится мужчине именно на ляжки, и поглубже, с прицелом в пах ― для достижения триединой инстинктивной цели: для остойчивости своего тела, для исчерпывающего овладения источником дармового тепла и дабы обрести уверенность в будущем своём. Тем паче, юной правильной девице сама природа властно повелевает умаститься попой в самый-самый пах завидного мужчины, тесно прижаться к его животу и свою выгнуть спинку. Моя Пеночка юна, но отнюдь не миниатюрна. Дабы коленями не затолкать передний ряд, она вжалась в меня спиною и увесистой, как оказалось, попой: считайте ― придавила. Приятно бывает чуять даму в угнетённой позе! Но самому оказаться придавленным телесами пухлячка... И куда, проказливый читатель мой, прикажете мне свои руки деть: не держать же их поднятыми вверх! Положил руки, естественно, на те места, где и у девицы спрятано самое тепло, тем паче что мужские ладони сии местечки очень гармонично заполняют... Как усядется на колени дева такая ― помирать не охота! Только Нюра сразу приобнимает меня за плечи и, с игривой укоризной и тёплой влагой, шепчет в самоё ухо:

― Умоляю, Онфим, не напрягайтесь: на хутор вернёмся только в полночь... Поберегите себя... Вчерашние труды в лесу вам на пользу не пошли... С принцем и министром я окончательно порвала ― хватит с них, останемся "друзьями"... К нашему возвращению старшина истопит баню ― я наказала. Буду парить вас в душистой травке, смою с вас эту черноту... И тогда, желанный мой, вживайтесь в образ хозяина и мужа как и сколько захотите...

Нет, Нюра всё же дура! В публичном месте приревновать меня к правильной девочке в линзах и за целых четыре или пять часов до шёлковых простыней и мягоньких подушек столь беспощадным образом бодрить! Ну вот: Пеночка восчувствовала грядущую мою бодрость и принялась умащиваться задом по второму разу...

Бедный я! Ну попробуй, попробуй, автор, с такой фактуры написать серьёзный мемуар! А подробности совсем опустишь ― засушишь, обезличишь, пропадёт интрига. Противный критик объявит непременно: товарищ Бодряшкин в погоне за тиражом и в маниакальном стремлении перевестись на японский своими амурами опошлил заявленную тему о российском начальстве и его народе! Мой ответ дурному критикану: мемуар безгонорарный, пишется не по внешнему заказу, а по веленью совести и сердца ― что хочу, пишу!

Наконец, пожарная сирена взвывает в третий раз, где-то за кулисами грохает рубильник, и в зале гаснет свет. Тогда на освещённую сцену выходит глава местному всему: новый мэр города тире глава администрации района ― товарищ Самоваров. Он при экстравагантном галстуке и, что для едва вступившего в должность характерно, почти абсолютно трезв. Я бы даже сказал: от этаких-то новичков нарочитой трезвостью на расстояние разит!

В лице зрителей, присутствующих в сим прекрасном зале, товарищ Самоваров поздравил район с успешным завершением сельскохозяйственного сезона и, под шквал аплодисментов с криками и грохот катящихся бутылок по полу, объявляет: в связи с возможным прибытием высочайшего начальства, в район пришли дополнительные бюджетные трансферты, поэтому, товарищи, ура! "Ур-р-ра!!!" Язык положу на рельсы, если завтра же не снимем с консервации злополучную стройку горбольницы! "Не горбольницы, а "Варяга"! ― кричат из зала. ― У нашей больницы имя собственное есть!" И вообще, хорошо бы превратить Скукожильск в портовый курортный город ― с тёплым морем, пляжами, отелями, бунгало, своей таможней ― и все дела, ура! "Ур-р-ра!!!" Обещаю восстановить бассейн и городскую баню, они сгорели прошедшим летом, а заодно и пожарную каланчу ― она час тому назад упала... "А-а-ах!!!" Пострадавших нет! Все пожарники заблаговременно с дежурства сняты и находятся в оцеплении пожароопасного спектакля. "Сами затушили бы: выпито не всё!" А чтобы прибывающие высокие лица не подумали о городе как о какой-то пустяшной глухомани без понятий о мировой культуре, мы пригласили лучших столичных артистов с авангардной постановкой нашумевшей ранее пьесы англосаксонского Шейкспира "Атэлла"! "Ур-р-ра!!!" Только верные новой администрации люди доложили: в зале готовится акция с целью сорвать премьеру. По-хорошему прошу акционистов не делать этого: Дворец культуры окружён взводом милиции и батальоном сотрудников дружественных новой администрации частных охранных предприятий. И ещё ротой доблестных пожарников, а их брандспойты, если следовать инструкции, уже давным-давно следует промыть ржавой водой... Да и, товарищи скинхеды, сочувствующие им и всегда готовые примкнуть: перед столичными артистами просто неудобно. Они сплошь невиданные таланты! Представляемую сегодня пьесу приезжая богема одним составом может сыграть как оперу, оперетту, балет или драму ― на выбор принимающей стороны. Вот и давайте выберем! Я же обещаю: в этой районной столице и даже во всём почти Скукожильском районе решать будешь ты, народ, я ― только исполнять твою волю! "Ладно врать! Ур-р-ра!!!" Народ, так как будем в части жанра волеизъявляться?!

Ну жребий, с всеобщим воодушевлением и падением новых бутылок на пол, тут же отвергли, как недостойный скукожильчан волеизъявления приём. Тогда глава всему напомнил: в прошлом году, на губернском конкурсе по силе аплодисментов в закрытых залах, Скукожильск занял почётное второе первое место. Да и ладошки надо бы потренировать пред спектаклем: артисты прибыли из-под самих Кремлёвских стен, пёрлись в этакую даль, в холод, в дождь, а бедную южанку, Дездемону, по линии простуженного низа свезли даже в горболь... простите, на "Варяг" ― срочно пришлось актрисе искать местную замену...

По силе аплодисментов зрительного зала выбор жанра пал, конечно же, на оперетту! "Да! ― водевиль есть вещь, а прочее всё ― гниль". Тогда, сменяя главу местного всего, на сцену выплывает полноватый и вальяжный конферанс: этакая столичная штучка в потёртой выездной модели лоснящегося фрака. На его круглящемся лице заочно начертано выражение неизбежной жертвы сонма знойных местных дам по ходу грядущего банкета, уж не говоря про "после"... Премьера водевиля Шекспира ― патриотичный забирает тон! ― состоялась ещё до исторического материализма, а именно, 1 ноября 1604 года ― это когда ваш гостеприимный град Скукожильск цвёл, свистел и даже мнил себе, что верит в бога. С тех пор водевиль ставили бессчётное число раз, но осталась закавыка! Черномазые актёры уже давно играют белых Гамлета и Ромео. А вот роль Отелло, мавра-генерала из Венеции, всегда отдают почему-то негру ― а это, вы меня понимаете, друзья, это запрещённая в мире дискриминация актёров и публики по расе! В США, во времена гражданской войны Севера и Юга, бытовало мнение: буде Шекспир жив и заявись он из метрополии к нам, в штаты, полезно было бы ― для правильного воспитания гражданского общества ― публично линчевать его как оголтелого расиста. Негр укокошил невинную белую девицу: для Америки того времени ― это чудовищный по расизму акт! Сегодня мир стал более чем политкорректен: ревность даже у либералов не имеет уже цвета кожи. Тогда почему уже четыре сотни лет на всех подмостках мира какой-то афроитальяшка ― дешёвый наёмник, иммигрант, ― почему дикий ниггер душит, колет, режет, а в иных постановках даже, как мясник, сплеча рубит пополам или в лапшу крошит белую девицу из коренного населенья?! Русскому зрителю, навидавшемуся за триста лет Кавказа, сей чернявенький Отелло с кухонным кинжалом у большого гульфика вообще представляется каким-то бледноватым, холодным и смешным. В нашей же постановке Отелло ― "белая ворона" среди чёрных. Это первое ― авторское! ― прочтение! Это наш вызов чёрному расизму на подмостках! Мировая премьера! И где: не в Венеции, не в Лондоне ― у вас! Скукожильск для нас, господ артистов, загадочная театральная Мекка. Значит, ваше начальство заслужило! Оно ― полюбуйтесь на балконы! ― восемь прожекторов из местной тюрьмы организовало! Живём буквально под лучами его солнца! И отопление включило ― ещё утром: всего одну актрису не уберегли ― на сквозняке в холодном туалете слишком засиделась. Поаплодируем вашему новому начальству!

Тут я вскидываю руки над головой и первым ударяюсь в ладоши. Оратор, хотя и конферанс, зрит в самый корень: не поэт ― администратор "наше всё"! С поэтом, кто его поймёт, счастливым всплакнёшь однажды и всего на одну минутку; с талантливым администратором всяк проживёт в тепле и счастливо всю жизнь!

Сам я, витийствует далее жертвенный конферанс, исполняю в водевиле роль Яго...

Яго?! Ну конечно! Мечта любого актёра ― играть мерзавца. Положительного героя поди сыграй. А тут Яго! Есть где актёру оторваться: пусть зритель увидит, мол, в творимых гадом гнусностях личное несчастье ― и простит! Такую вот не русскую надуманную вольность допускает Шекспир в трактовке преступленья и наказанья тож. Напиши "Отелло" Фёдор-наш-Достоевский, Яго удавился бы в петле собственной рукой: соорудил на венецианской гондоле мачту, да повыше, закинул на неё крепкую пеньковую верёвку, импортную, из допетровской Руси, и ― назидательно! ― влез в петлю.

― А вы из какого, собственно, театра? ― вопрошает вдруг провокационный голосок с галёрки ― и опять бутылка покатилась в притихшем от грядущего восторга зале.

Вот неудобняк! Вопрос ― не бутылка. Дабы на сей один вопрос ответить, нужно задать десять наводящих. У нынешнего столичного актёра трудовая книжка лежит в одном театре, а играет в дюжине других плюс студии, камерные сцены... ― откуда он в район за куском явился, фиг поймёшь...

Выручает конферанса фонограмма. Поочерёдно врубаются ещё прожектора, и занавес, причудливо играя пылью в столбах света, расходится, упрятывая в складках дыры. Ого! Как смело сценограф на местечковом материале поработал! На заднике сцены привычной российскому, морального облика, туристу никакой Венеции и в помине нет: только сложенные друг на друга тюки спрессованной макулатуры! Объясняю шёпотом отухшей от увиденного Нюре: вон та куча ― то дворец Дожа, а там дом купца ― папаши Дездемоны... Нет, не видит ― в глазах ностальгия, слёзы: под настроенье, вспомнила, верно, макулатурный цех, куда школьницей ходила за прочтением книги первой своей любви... Да и несёт со сцены вовсе не сырой летней венецианской вонью из узеньких каналов, а сухой бумажной пылью ― взрывоопасной и родной. Тонкая авторская находка! Пожарники бдят за кулисами и даже из суфлёрской будки, где замест "шептальщика" сидит самый опытный боец: вот для чего пожарников так прозорливо сняли с упавшей каланчи, знать, судьба ― не пострадали за высокое искусство! Выходит, всего за один день узнал сценограф, что добрая половина невинных дев Скукожильска через макулатурный цех прошла. Ещё на сцене рта никто не открыл, а по одной сценографии скукожильчане убедились: гастролёр явился из столицы ― значит, уникален! За то ему и щедро платят на местах. Если талант и скор на руку ― а это у нас большая редкость! ― значит, у кассы получай! Такому бы сценографу, подумалось мне сей миг, мешок на голову ― и в багажник "Наны": пару дней со мной в Потёмках поработал бы на имидж государства ― и свободен.

Водевиль идёт, всё хохочут, всё бы ничего, но когда Отелло, вдруг, принялся душить Дездемону, в ком сочувствующий весь зал признал свою красаву Златку, первыми завелися скины. Ведомые Малютой, они запрыгнули на сцену и оттащили бледнолицего покусителя Отелло от чёрной сеструхи своего вождя, обезоружили и принялись лупить. Пожарники, пытаясь отбить атаку, включили брандспойты на всю мощь. Тогда на подмогу патриотам на сцену рванула и толпа. Нюра тоже полезла выручать подругу, чтоб не задавили. Больше всех, по справедливости, досталось Яго ― настоящей чёрной сволочи, с чёрно-пречёрною душой: он, сами знаете, кроме Дездемоны, подставил ещё лейтенанта Кассия и втюрившуюся в офицера Бьянку. Конферанса―Яго скины из самой гримёрки приволокли на сцену и заставили всенародно каяться, что взялся за гнусную такую роль...

Жизненная правда скукожильчан победила литературный вымысел Шекспира. Но и доказала: Отелло ― не наивный, он ― дурак. У них, на Западе, такое с женералами случается частенько.

Правильную девочку я на коленях еле удержал: автографов и интервью у актёров ей в такой суматохе уже было не взять...

Выбрались из ДК "Картонажник" все мокрые и смешные. У машины заднее стекло разбито, и, естественно, подаренного от души самогона нет!.. Пеночку запихали в автобус на Непроймёнск, а сами ― я и Нюра ― тронулись в Потёмки...

Глава 16

Задание выполнено: вжился в образ мужа!

Как мы с Нюрой в кромешной ноябрьской тьме на покалеченной вдребезги "Нане" добрались на хутор ― сие страшно интересно для мемуара личного, но не эпохального, кой за всех вас я один пишу.

Заходим во двор. Сотер с цепи рвётся: так встрече рад ― вся семья в сборе! Зато старшина, сорокалетний хорошо отъевшийся и отоспавшийся на службе мужичок, докладывает Нюре о готовности бани и, теряя мысль, зачем-то присовокупляет список иных своих подвигов, совершённых вообще и по хозяйству, при сём на меня косит горящие глаза, будто готовит отмщение какое. Нюра, без всяких реверансов, отсылает его подальше со двора. Я только "за": пусть катится в ангар ― зализывать свои кобелячьи раны. На то она ратная служба: ты поди до премьер-майора дослужись или хотя бы до секунда, а не со своей лычкой завидуй в банях на прекрасных дам.

Заходим в предбанник земного рая...

― А не боишься париться со мной? ― игриво начинает Нюра, одной рукой поглаживая выставленную настежь грудь, другою ― подбоченясь.

― Я смелый: париться не боюсь!

― Париться ночью... ― Нюра медленно, с истомой, начинает разоблачаться. ― А как вдруг банник явится? Запарит, веником захлещет!

― Какая разница, ночью или днём? ― И сам по-армейски быстро скидываю лохмотья от Ив Сен-Лорана. ― Я в наказание за грехи не верю. Ты разве перед банником повинна?

― Я в бане лён и пеньку сушу, иногда грибы. Банник этого не любит. Он не прощает дерзких...

Я почти оглох, зато всё вижу! Зря что ли только из театра! Как на интимной сцене перед обожаемым зрителем, вся изгибаясь, снимает Нюра нижнее бельё, выразительно смотрит мне в глаза, шелестит ладошкой по гладкому животу и бёдрам... Мамынька родная, кем б ты ни была! Я готов! Вот моя жена, другой не надо! Как же мне её в Сибирь-то поскорей не отпустить?

В парную заходит первой. На деревянной лавке и на крюках по стенам развешаны свидетельства полного разоблачения Нюры. Дух мой захватило! Из парилки слышу шлепки по полу ног, стук ковшика о таз, шип ― Нюра чуть-чуть поддаёт к моему заходу.

И вдруг приходит мысль: а ведь это, Онфим Бодряшкин, может быть, самый счастливый миг в твоей личной жизни! Лучше этой ночи у тебя не будет! Только и останется её вспоминать! Когда ещё обстоятельства сведут на одной банной полке тебя, почти калеку, и сладостную, темпераментную деву вдвое моложе, эмоционально готовую и рвущуюся к наслаждению. Только что девушка решила круто изменить свою жизнь, и ты именно ложишься первой записью на чистую страницу. Былое уже не в счёт! Видно было по телодвижениям и сверкающим глазам после встречи со Златкой, девушка чувствует себя обновлённой, радостной и вновь трепетной, как в юности, когда начинала интимную жизнь в макулатурном цехе. И тут, признаюсь вам, жизнерадивый читатель мой, впервые меня самого охватывает неутолимая жадность к жизни! Я не утолён! Если вояки установили камеры и в бане, пусть им будет хуже! Пусть видят, как я хочу снова жить!

В потёмкинской дыре у Нюры незавидный выбор: подержанный сильно ловелас предпенсионных лет; ленивый, блудливый и заразный негр-наркоша; учёный командор с квадратной головой... Я бы, конечно, выбрал командора! След увезти Нюру в Непроймёнск, пока не за-болела, не спилась, не родила от залётного старшины или режиссёра или с подругой не умотала вдаль искать очередной макулатурный цех. С подругой-проституткой в самый раз "начинать новую жизнь" в Сибири! А где нам в Непроймёнске жить? Нюра с детства привыкла к простору частного дома и округи, ко двору, к хозяйству, к Сотеру теперь, а у меня казённая хрущоба, даже убитой дачки нет...

В парилку захожу в чём мамынька случайно родила. Вот картина: большая белая фигура, нагнувшись, шурудит берёзовым веником в деревянном тазе со льющимся из печки кипятком. Потом оборачивается на меня и почти кричит:

― Ну, друг мой, держись!

― Держусь!

И цап свою Нюру за...

― Руки, Онфим!.. Больно!.. Да что же это такое!.. Онфим, кипяток!.. Отцепись! Брысь, говорю, на лавку! Успеем ― у меня целая программа! Сначала отмокай от черноты. Тошно смотреть на негра в русской бане. Я с принцем никогда не мылась...

Уже почти счастливый лезу на верхнюю полку греться и потеть. Весь в предвкушенье, напряжение растёт! Сижу, смотрю на сцену: запоминаю, как учили.

В отличие от терема-избы, баню срубила одна бригада: во всём видна умелая мордовская рука. Парная отделана осиновой беленькой доской. Полка и лавки тоже из осины. У входа стоят парадно четыре ведра с ледяной водой. Но баня ― так, задник сцены, сколько я бань перевидал. На самой сцене выступает женщина-восторг! Вот что мне, как умелому мемуаристу, никогда не надоест, так это, предвкушая наслажденье от общенья, описывать русскую природу и крепкие дамские тела. Низкий рост, худоба, короткий волос, острые как у кузнечика коленки меня абсолютно не прельщают. У Нюры намотано полотенце на голове ― вот и всё её укрытие от пара, дабы долгий волос не стал хрупким. На широкой грудной клетке большие конусовидные грудки вызывающе качаются в бока, они совсем немного разошлись, как бы предлагая лечь между собой в уютную ложбину. Нюра одними междометиями сама с собою говорит и по мокрой доске ходит упруго, тяня носок и расправив плечи и как бы не обращая внимания на свою показную наготу. Раз за разом, выгибая спину, наклоняется к запаренным веникам в тазу, нагибается и трогает пальцем воду поочерёдно во всех вёдрах, широко разводит в коленях босые ноги, поворачивается ко мне всеми сторонами, поднимает без дела обе руки к голове, поправляя полотенце или проводя мокрые дорожки из капелек на низком потолке, выставляет ногу на лавочку, гладит и щупает себя, как бы "катает шарики" на животе и вокруг паха, нарочито громко дышит, стонет... Это я ещё шлепки по попе опускаю! До чего же в движениях прекрасна её большая и сильная фигура в туманном полумраке. Она вся шевелится с головы до пят! Такого нигде, кроме бани, не увидишь. Наконец, подходит ближе:

― Как я тебе? Со мною ещё можно?..

― Не издевайся! Съем без соли!

― Чувствую себя на всё способной... Хочу лететь... Схватить тебя ― и фьють! Пусть все видят...

Теперь понимаю ту языческую эрзянку из Гнилова...

Дальше Нюра приступает к делу. Сгоняет меня с полки, ставит ближе к свету, руки велит поднять вверх ― и губкой с хозяйственным мылом стирает с меня чёрную краску отовсюду, приговаривает, трёт, сюсюкает, смеётся, затем всполаскивает из ведра тёпленькой водичкой, гладит, шлёпает, любуется своей работой:

― Девчонки спрашивали про... принца, а я всегда им говорила: белый лучше...

Теперь повелевает мне лечь на полку, животом вниз, поддаёт пару с ковшика уже покруче и воодушевлённо и умело двумя вениками с двух рук стегает мне ноги, зад и спину. Между заходами массирует и с нажимом гладит, проминает. Наконец, приказывает перевернуться на спину. И вдруг, припадает на меня грудью, ёрзает, вся извивается до колен, целует в губы и везде, наконец, с трудом отстраняется, ещё раз поддаёт и вся ходуном живая опять начинает меня парить по второму разу. Помашет веником, нагоняя жар, и трёт им, начиная от ступней и вверх. Уже потеряв самообладанье, запыхавшись, шепчет, отстраняя мою руку:

― Не-е-ет, друг мой: томись, томись... Нет-нет, хороший мой, терпи... Потомись ещё: заслужи меня хоть чем-то... Ты один получишь всё... Все мужики, как меня увидят, просят... Старшина трижды сегодня лез, пока не огрела поленом по горбу... Ну, всё-всё... Пора, вижу, остужать...

И чрез мгновенье, уже со смехом в полный голос, холодной водичкой окатывает меня с ног до головы.

― Онфим, друг мой: больше поддавать не будем.

― ?

― А то после третьего пара явится банная баба и отобьёт тебя у меня...

Вижу: Нюра серьёзно захотела... Теперь меня от неё сама смерть не отобьёт! Вот только фамилию узнаю...

Не обижайтесь, пикантный читатель мой, но как парил Нюру ― это я могу изложить только в свой секретный файлик с паролем: "Вскрыть после моей утверждённой начальством смерти".

Потом сидим в тереме-избе за столом, пьём чай. Кофейный запах куда-то напрочь делся. В самом деле: у Нюры наступает другая жизнь! В приоткрытую дверь ясно вижу третьим глазом "ту" в шелках завидную постель...

Я испросил разрешение у Нюры на включение в мемуар нашей банной сцены. Нюра предложила: давай напишу сама! Ни в коем! Ещё мне соавтора в мемуаре не хватало: напишет как банщица пару строчек, а примажется ко всем откровениям моим. А как за мемуар отвечать перед историей по совести или в районном суде ― по существу, соавтора ищи-свищи, проходили.

Дабы подцензурной "литературщиной" не убить впечатление от волшебной ночи, не стану дальше тему развивать...

Оставить комментарий
Размещен: 23/08/2018, изменен: 23/08/2018. 996k. Статистика.
Роман: Проза

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"