Аннотация: Детство Бори протекало в доме, где искусство было плодом ежедневных усилий, где и живопись, и музыка, будучи только искусством, не замещали собою окружающее...
Для маленького Бори Пастернака мастерская отца была привычным миром, состоящим их картин, которые висели на стенах, стояли на мольберте или на полу вдоль стен мастерской. Некоторые, не уместившиеся в мастерской картины, выходили из отцовских владений и располагались на стенах гостиной. В гостиной стоял и рояль, в гостиной жила музыка. А где-то там, за окнами гостиной притаилась улица, мир непостижимый и потому пугающий. Но как удивительно он преображался под звуки маминой музыки. Звуки рояля смешивались с дождевыми ливнями, раскатами грома и детскими фантазиями.
- Это мама едет с больным сыном, и он умирает у нее на коленях, - комментировал старший брат младшему особенно трагически звучащее место исполняемого матерью музыкального пассажа.
Детство Бори протекало в доме, где искусство было плодом ежедневных усилий, где и живопись, и музыка, будучи только искусством, не замещали собою окружающее, но впитывали его, превращая зрителя в сообщника, а своего творца - в раба. Но в детской - творцы становились любящими мамой и папой, а в гостиной - веселыми и гостеприимными хозяевами дома, чье служение искусству великолепно сочеталось с безудержным весельем частых дружеских сборищ. Эти сборища всегда были приправлены остроумными шутками и вином, пустые бутыли из-под которого пылились в кладовке, вызывая восхищение детей своими размерами и нарисованной на этикетке печатью с таинственными буквами: "Двора Е. И. В."
Вино покупалось "четвертями" - огромными стеклянными трехлитровыми ёмкостями высотой чуть ли ни с младшего брата. Их название вызывало у детей недоумение. Предполагалось, что взрослые, эти вечные путаники, совершенно напрасно называют бутыли "четвертями". Ибо кому, как не детям знать, что четверть - это нечто очень маленькое, что уговорами пытались заставить проглотить за обедом: "Ну еще немножечко! Ну хотя бы четверть ложечки!"
Между четвертью детской ложечки и четвертью 12-литрового ведра - единой на Руси мерой жидкости - пролегала пропасть не меньшая, чем между детской и взрослой жизнью. Ведь это только взрослые могли себе позволить так небрежно надламывать сургучную печать на получаемой корреспонденции, разрушая выдавленную на ней надпись: "Двора Е. И. В. ". Те самые буквы на той самой печати, которая рельефно была изображена на этикетках винных бутылей и вызывала восхищение детей именно своей "всамделишностью".
Сутолока дружеских вечеринок и домашних застолий сочеталась с четким распорядком дня и твердыми жизненными устоями, возводимыми главой семьи в достоинство и служащими предметом его гордости. С тем большей раскованностью отдавались в семье праздникам, несущим в себе элементы розыгрыша и карнавала.
Особенного размаха российское карнавальное празднество достигало на святки.
Детские колядки, ряженые, непременные балы-маскарады, которые в состоятельных домах устраивали для детей. И не только для детей. На святки 1894 года Татьяна Львовна Толстая задумала совершенно необычный маскарад. Ей вздумалось нарядить своих гостей в знаменитых современников, посещавших Льва Николаевича Толстого.
Вооружившись маскарадными костюмами и всеми необходимыми аксессуарами, а также прихватив с собой костюмера-парикмахера, вся шумная компания ввалилась в дом Пастернаков. Леонид Осипович с удовольствием принял участие в игре. Да и задача была не из простых: загримировать ряженых под Антона Рубинштейна, Репина, Вл. Серг. Соловьева и, конечно, самого Льва Толстого.
Из Оружейного переулка все поехали в Хамовники к Толстым. Когда объявили о приезде ряженых, Толстой не выразил особого удовольствия. А когда вместо ряженых в залу вошло несколько почтенных и весьма известных художников, литераторов и ученых, на лицах присутствующих появилось недоумение. Все встали, чтобы поздороваться с гостями. Какого же было всеобщее недоумение, когда среди вошедших заметили самого Льва Николаевича в его излюбленном одеянии последних лет - подпоясанная ремешком темно-серая блуза. Было забавно наблюдать, как двойник Толстого, это был его друг Лопатин, подошел ко Льву Николаевичу с приветствием.
Толстой, смеясь, пожимал руку своему двойнику. Не меньший эффект произвели другие загримированные. Недоумение сменилось бурным весельем.
В доме Пастернаков детские елки сопровождались веселыми шарадами, играми, розыгрышами с переодеванием и, конечно, угощением и подарками. Рождество, елочная мишура, запах мандаринов - все это смешалось в памяти Бориса Пастернака в единое ощущение праздника, детства и ожидания чуда. И вернулась к нему потом стихами и описанием святочной Москвы в романе "Доктор Живаго".
Как я люблю ее в первые дни
Только что из лесу или с метели!
Ветки неловкости не одолели.
Нитки ленивые, без суетни
Медленно переливая на теле,
Виснут серебряною канителью.
Пень под глухой пеленой простыни.
...........................
Только в примерке звезды и флаги,
И в бонбоньерки не клали малаги.
Свечки не свечки, даже они
Штифтики грима, а не огни.
Это волнующаяся актриса
С самыми близкими в день бенефиса.
Как я люблю ее в первые дни
Перед кулисами в кучке родни!
...........................
Как я люблю ее в первые дни,
Когда о елке толки одни!
Святочная жизнь Москвы, клубы пара, поднимающиеся над мордами горячо дышащих лошадей, дома в морозной дымке, мерцающие мотыльки газовых фонарей и одинокая свеча на окне, протаявшая своим теплом маленький черный глазок на стекле, "точно пламя подсматривало за едущими и кого-то поджидало"... Эти дома с заиндевелыми стеклами, были похожи на драгоценные ларцы, внутри которых протекала своя жизнь, толпились гости, дурачились ряженые.