Аннотация: Премьера спектакля "Три сестры" в МДТ - Театре Европы. Автор: А.П. Чехов. Режиссер: Л.А. Додин.
Премьера! Громкое слово, звучное, гордое и величавое. Ее ждут с нетерпеливым волнением, опасением, надеждами и чаяниями. Ее готовят в упорных репетициях, исканиях и творческих муках, пропуская через себя, через свое сознание и душу, через самое свое существо идеи и мысли, рожденные когда-то пытливыми и беспокойными умами самых страстных искателей правды и смысла. Зачатая в свое время автором, премьера зреет и растет где-то глубоко внутри режиссерской мысли, не давая покоя мечущейся творческой душе, пока не преодолев ряд ступеней на пути к живому воплощению, явится на свет, представ пред взорами жадной до зрелищ публики. Она приходит в этот мир, как новорожденный младенец, жадно вдыхая глотки свежего воздуха и издавая свой первый пронзительный крик, оповещающий о рождении живого существа. Такой крик 9 октября 2010 года театральный Петербург услышал из-за стен Малого Драматического Театра - Тетра Европы, где состоялась премьера спектакля "Три сестры" в постановке Льва Додина.
Не секрет, что чеховские сюжеты не впервые ступили на сцену этого театра, где уже успели обжиться и завоевать любовь публики герои не менее известной пьесы классика "Дядя Ваня". И кажется, сам Антон Павлович вовсе не гость в Малом Драматическом, а будто член большой театральной семьи, удобно расположившийся в фойе, пристально наблюдая за всем происходящим вокруг, словно выискивая новые глубины и смыслы в сложном лабиринте человеческого бытия. И непосредственное участие в этих непростых поисках принял художественный руководитель МДТ, представив новое прочтение, казалось бы уже разобранной до мельчайших деталей пьесы. По-своему осмыслив известное произведение, Додин явил публике нового Чехова, которого, вероятно, прежде не знал русский театр. Здесь нет столь популярного сейчас способа актуализации посредствам включения классических сюжетов в среду современных реалий, нет ошеломляющих спецэффектов, которыми многие нынешние режиссеры пытаются завоевать внимание привередливой публики, в то же время, не давая ей заскучать. Но при этом спектакль Додина заставляет думать. Он ошеломляет, пугает и даже шокирует своими интонациями безысходности и обреченности, которые настойчиво звучат под сводами зрительного зала, в полутьме сцены теряющейся во мраке, из которого урывками выхватывают куски пространства неяркие огоньки, также как и в беспросветном потоке человеческой жизни лишь блуждает неясное свечение, в котором немногие живущие пытаются различить смысл бытия. Так и чеховские герои на сцене ищут и ждут столь важного для них понимания сути собственного существования, искусственно поддерживая угасающую жизнь своих идеалов и надежд, в то же время, осознавая всю безысходность и пустоту дней, которые тянутся монотонной вереницей непримечательных событий, однообразных и скучных, не способных произвести что-либо значимое и действительно важное пусть и не в общечеловеческих масштабах, а даже в рамках одной отдельно взятой человеческой жизни, которая как заводной волчок вращается по замкнутому кругу, без поступательного движения, пока в один момент не оборвется, остановленная непредсказуемой рукой судьбы. Словно задавая себе установку, герои пьесы упорно повторяют слова о грядущем счастливом будущем, которое вероятно им уже не суждено увидеть, но которое, быть может, познают их потомки. Твердя, будто заученный стих знаменитое: "Надо жить!", - они не верят сами себе, не верят собственным словам, которые насильно вколачивают в свое сознание будто гвозди, осознавая всю предрешенность судьбы, но все же с тоской и надеждой взирая из оконных проемов старого дома, как из потертых портретных рам, словно из прошлого устремляя тоскливый, но внимательный взгляд на грядущие поколения. Собственная ненужность и бессмысленность делают их лишними в этом мире, в котором выживает только приспособленец, человек-хамелеон, чуждый принципов, идеалов, исканий, необходимых человеку, чтобы ощущать себя живым. И таких лишних, мыслящих и ищущих все меньше и меньше, они вымирают, выжимаются из этой жизни, также как и герои спектакля будто вытесняются со сцены неудержимо надвигающейся декорацией старого угрюмого дома (А. Боровский), который вместе со своими обитателями выталкивает в зал довлеющую атмосферу безысходности. Она заполняет его, пробираясь в самые дальние уголки, и будто наваливаясь всей своей тяжестью на двери партера выплескивается за его пределы. Происходит некое слияние театрального действия и реальной жизни, стирается разделяющая их грань, так, что уже и не различить, где правда, а где ложь... Лжи нет! И все, что происходит вокруг тебя во время спектакля - все ПРАВДА, правда страшная, пугающая, правда о тебе, о каждом из нас... И так отчаянно, с какой-то тайной угрозой звенит колокол где-то совсем рядом, так тоскливо отзывается скрипка, и так пронзительно резонирует прощальный марш с драмой на сцене. Нет, музыка не весела и не радостна, от нее не хочется жить вопреки словам завершающего монолога. Но снова возвращаясь к привычному приему, чеховские персонажи, убеждают себя в необходимости жить, ждать, верить, трудиться, но трудиться скорее для забвения, чтобы заполнить пустоту внутри, образовавшуюся из-за недостатка любви, настоящей и искренней, понимания, реализации себя. И снова впрягаясь в эту жизнь, они тянут ее волоком по наезженной колее общепринятых традиций, уже не надеясь проложить новых дорог к счастливому светлому будущему, которое остается для них далеким и недостижимым, к которому стремится человечество на протяжении многих поколений, видя перед собой лишь мираж грядущего счастья в надежде, что когда-нибудь он превратится в реальность...
![[]](/img/l/listaferowa_t_a/trisestry/trisestry.jpg)