Когда хотят привести пример истинного благородства, исключительной элегантности, чистоты, эстетичности, то чаще всего вспоминают далекий девятнадцатый век с его балами, дуэлями, романами... и наверное каждый из нас хотя бы раз в жизни мечтал окунуться в атмосферу той необыкновенной жизни, ощутить ее вкус и почувствовать всю прелесть. И мне совершенно неожиданно выпал такой шанс. Сама не думала, не гадала, что окажусь одной из счастливчиков, которым повезло оказаться в Александринском театре в дни премьеры спектакля "Дядя Ваня" по знаменитой пьесе А.П. Чехова. Буквально, как только я вошла в парадные двери театра я словно перенеслась в другое временное измерение, в незнакомое мне историческое пространство. Меня встретил любезный господин в элегантном костюме и с закрученными шикарными усами, он назвал меня сударыней и учтиво пропустил в фойе, чем сразу же поверг меня в изумление и заставил растеряться. Призывая себя упокоиться и собраться с мыслями, я проследовала в гардероб, тем временем осматривая стены, потолок, зеркала и многочисленные портреты. Отовсюду дышало историей, и казалось, что вот-вот из очередной двери выйдет роскошная дама в кринолине под руку с джентльменом во фраке и с тростью. Поднимаясь по лестнице, устланной красными дорожками, мне чудилось, будто я присутствую на премьере спектакля вовсе не в 21 веке, а попала на постановку времен самого Антона Павловича Чехова. А когда я, наконец, оказалась в своей ложе, то невольно в голову стали приходить различные романы, в которых так часто описывались вечера светской публики в театре, где за отвлеченными разговорами они краем глаза все же следили за сценой, а по большей части путешествовали из одной ложи в другую, чтобы навестить своих знакомых и друзей. Так и я словно барышня 19 века, опираясь о бархатные перила, внимательно осматривала партер, будто ожидая встретиться взглядом с каким-нибудь знакомым лицом. Но витание в облаках были прерваны, когда уверенным шагом через зал проследовала вереница людей, которые поднялись на сцену и расположились на стульях, выставленных ровными рядами. Они смотрели на зрителей, а те в свою очередь на них в ожидании какого-нибудь действия, но люди на сцене молчали. Повисла пауза, некоторые в зале в недоумении стали переглядываться. Но вот, началось!
"Дядя Ваня" одна из самых известных пьес А.П. Чехова. Ее ставили ни раз и ни в одном театре. Но постановка этой пьесы в Александринке привлекла к себе особый интерес всего театрального мира, ведь этот театр славится своими традициями. Именно здесь, еще при жизни их авторов, были впервые поставлены знаменитые произведения Чехова и Островского. К тому же премьера состоялась в рамках Александринского театрального фестиваля. Творцом нового спектакля, воплотившим известный сюжет на сцене, стал режиссер Андрей Щербан. Он не побоялся взяться за классику, которая казалось бы не так востребована у современной публики и скорее вызывает скептическое снисхождение, нежели благоговейное почитание и восторг. Но А. Щербан смог увидеть в идеях А.П. Чехова, высказанных им более века назад, весьма важные и на сегодняшний день темы, проблематику актуальную и для нашего времени, чем в очередной раз доказал, что чеховские произведения вечны и не подвержены старению. Режиссеру удалось стереть грань не только между прошлым и настоящим, но и ту самую невидимую стену, которая словно отделяет зрителей от самого действа. Актеры находились не только на сцене, но и зачастую выходили в зал, а периодически кто-то из них появлялся в ложах или на верхних ярусах. В решении Щербана пространство зрительного зала было использовано в качестве сада или приусадебного участка, где герои то и дело прогуливались совершенно свободно, ведя диалог с присутствующими на сцене, тем самым продляя игровое пространство до самых последних рядов партера, связанного со сценой красной дорожкой. Способствовала падению "четвертой стены" и оригинальная сценография Карменчиты Брожбоу. Граница была стерта, поскольку зал со всей его лепниной и отделкой продолжился и на сцене, а ряды стульев повторяли партер, и оттуда, словно из зеркала, взирали на публику герои Чехова, словно призывая вглядеться повнимательнее, ведь они абсолютно точное отражение современных людей, современных проблем, пороков, чувств и мыслей. И зритель, смотря на сцену, убеждается в реалистичности происходящего, ведь там льется настоящий дождь, актеры ходят по такому же настоящему песку, вступают в настоящие лужи, безжалостно пачкая одежду, а не трепетно и аккуратно оберегая ее, как принято с театральным костюмом. Да и сами костюмы играют важную роль, они вносят большую лепту в дело преодоления временных пространств, отделяющих нас от чеховской эпохи. Автор костюмов отходит от классического восприятия, она за счет современной одежды делает героев ближе и понятнее для публики, словно переносит их в наши дни, таким образом, в очередной раз проводя идею актуальности классических произведений. Публика перестает воспринимать действие как разыгранную перед ней историю посторонних людей, а на протяжении всех трех часов живет вместе с героями спектакля, сочувствует им и сопереживает. Здесь нет искусственного и надуманного, все предельно честно и правдиво - эмоции, чувства, взгляды, слова, мысли... они, кажется, даже слышны в воздухе, пронизывают пространство, звучат в мелодии танго Карлоса Гарделя, которое играет в самых напряженных сценах, знаменуя собой накал страстей. В нем обнажились чувства и какое-то беспокойство - "Неспокойно в этом доме. Неспокойно!" Танго стало важным элементом спектакля, в котором символично раскрыты отношения между героями пьесы. Именно во время танца ярко рисуется их характер. Здесь и подобострастное, пресмыкающееся поведение Войницкой (Светлана Смирнова) перед своим зятем, и холодное равнодушие, отсутствие отцовских чувств Серебрякова (Семен Сытник) к Соне (Янина Лакоба), и христианская, народная простота старой няньки Марины (Мария Кузнецова), и явное притяжение, почти страсть между Еленой Андреевной (Юлия Марченко) и Астровым (Игорь Волков). Не танцует один Иван Петрович (Сергей Паршин). Он выпал из этой схемы, он здесь чужой, не такой, странный... В спектакле он предстает престарелым, грубоватым увальнем, простаком на первый взгляд, в чем-то даже смешным чудаком. Но на протяжении действия это по началу забавное чудачество перерастает в некое помешательство, которое вырывается наружу в запоминающимся монологе, когда во время страшной грозы, под проливным дождем, ползая на коленях по мокрому песку дядя Ваня будто исповедуется перед небом, клянет свою жизнь и все свои ошибки. Он жалеет о прошедших впустую днях, о том, что так долго обманывался, шел по дороге жизни с завязанными глазами. "Да я и не жил вовсе!" - признается он наконец. В этой сцене он словно обезумевший Король Лир перед лицом бушующей стихии прозревает и ясно видит неприглядную правду своего существования. Единственное светлое чувство, которое казалось бы придавало хоть какой-то смысл его жизни, любовь к этой "чудной женщине", Елене Андреевне (Юлия Марченко), тоже оказывается лишь дымкой, рассыпается в прах, рушится как карточный домик. Но кто она эта женщина, в жилах которой течет русалочья кровь? Мы видим ее томной, скучающей барышней, даже несколько отрешенной. Она, как и дядя Ваня, чужая здесь, но совсем в ином понимании. В этой русской деревне, в глуши она почти иностранка, впрочем, как и ее муж со своей бывшей тещей. Недаром так часто они переходят на иностранные языки, тем самым подчеркивая свою инаковость, особенность, чуждость. Но, по сути, Елена совершенно несчастная женщина, загнанная в рамки правил и собственной ограниченности. Она ведь тоже не живет, она лишь существует, не занятая никаким делом. Все, все в ее жизни сосредоточено вокруг мужа, который будто испытывает ее своими капризами и эгоистичными выходками. И как отчаянно в одной из сцен, измученная поведением Серебрякова, она стучит и ломится в дверь под зеленой надписью "Выход", словно пытаясь вырваться из этого замкнутого круга, почувствовать себя живой, вдохнуть свежего воздуха свободы. То ли действительно увлекшись Астровым, то ли от скуки убедив себя в этом, она делает попытку дышать полной грудью... Но, увы... Елена оказалась неспособна на настоящее чувство. Да и способен ли был на настоящее чувство сам доктор Астров (Игорь Волков)? Возможно когда-то раньше, в былые годы, но не теперь. По его собственным словам были в уезде только два порядочных человека: он и Иван Петрович, - но и тот, и другой изжили себя, их характеры и принципы оказались перепаханы суровой жизнью. Астров огрубел и, как он сам говорит: "Скатился до пошлости". Мы видим его ироничным человеком, слегка развязным, зачастую навеселе. Он тоже из той категории людей, которые напрасно коптят небо, занимаются не своим делом, из-за чего и потерялись в дебрях повседневных забот, погрязли в рутине и ищут забвения в пьянстве, заглушая алкоголем беспокойные метания души, движения порой просветляющегося разума. Казалось бы, Астров нашел область для самореализации, для применения своих сил, мыслей, душевных порывов - спасение природы, забота о ней, наблюдение, изучение - вот то важное и нужное, что способно спасти его, не дать пропасть человеческой личности, но, очевидно непонимание и все те же условности и предрассудки мешают делу спасения. Наблюдая за Астровым, невольно обнаруживаешь параллели между этим персонажем и героями других пьес А.П. Чехова, ведь во многих из его произведений присутствует врач: Дорн в "Чайке", Чебутыкин в "Трех сестрах". Эти образы перекликаются и каждый из них добавляет отдельный штрих к портрету уездного доктора, весьма посредственного, поверхностного и недалекого в своей профессии, по большому счету нереализовавшегося человека. Стоит вспомнить эпизод из "Трех сестер", когда в страшную ночь пожара Чебутыкин в пьяном угаре признается себе, что не способен лечить, что не сохранил ничегошеньки из медицинских познаний. Так и Астров, погрязнув в повседневном провинциальном однообразии, остается врачом только номинально. Как первый, так и второй находят успокоение на дне бутылки, в этом отношении Дорн не похож на них, и казалось бы, выбивается из сложившегося единого образа, переходящего у А.П. Чехова из пьесы в пьесу. Он отчасти философ, советчик, способен понять и уловить суть проблемы, но также равнодушен к жизни, отошел от дел, медицина ему явно безразлична, хотя когда-то он славился своими способностями. Однако же подобно Астрову и Чебутыкину его не миновала печальная участь, Дорн также оказался задавлен вялотекущим существованием, без деятельного стремления, исканий и открытий, которые так необходимы человеку, чтобы ощущать себя живым, полезным, нужным. Он раньше времени состарился, буквально похоронил себя под грузом безысходности и не спеша, размеренно доживает свой век. Это объединяет его с Астровым, который будучи еще нестарым человеком, ставит крест на своей жизни, отказывается расти, идти вперед, развиваться, думать, чувствовать. Он даже заявляет Марине, что никого не любит и наверно уже никогда не полюбит. Да и неспособен он оказывается на настоящее, сильное, светлое чувство. Его влечение к Елене Андреевне нельзя назвать истинной любовью. Это увлечение, страсть, желание - все что угодно, но только не любовь. Сущность его отношения к Елене открывается в сцене, когда в грозовую ночь Астров появляется в совершенно неприглядном, даже отвратительном виде, он больше похож на последнего пьянчужку из подворотни, чем на представительного доктора, интеллигентного и вежливого. В разговоре с Иваном Петровичем вскрывается его низменное, пошлое, грубое и даже пренебрежительное отношение к Елене Андреевне, и в этот момент он жалок, неприятен и даже противен. Увидев сущность этого человека, его изнанку, задаешься вопросом: "Чем? Чем смог он так привлечь Соню - это светлое, чистое, доброе, кроткое создание?" Соня (Янина Лакоба) в спектакле предстает простенькой, бесхитростной, временами истеричной, даже немного нелепой девушкой. Она искренна в своей любви, прилежна в работе, хозяйственна, но не это в ней главное. Важно то, что именно Соня является символом нравственности, источником христианской морали, призывающим к смирению. Сильнейшее впечатление производит заключительный момент спектакля, когда, взявшись за руки, эта хрупка девочка со своим дядей стоят под проливным дождем и под звуки тихой музыки Соня произносит, а точнее поет, свой завершающий монолог. Он звучит как молитва, обращенная не только к дяде Ване, а как воззвание к Господу и всем людям. Она проповедует смирение и труд, за который воздастся уже после того, как душа человеческая покинет этот суетный мир, отдохнет от земных страданий и забот. Как же близка, как похожа Соня в этот момент на другую чеховскую героиню, Нину Заречную, которая уже повзрослевшей, немало испытавшей, измученной страданиями женщиной возвращается в дом Треплева. Но только благодаря нелегкому багажу горького жизненного опыта Заречная приходит к пониманию христианской сути бытия - "Умей нести свой крест и веруй!"- говорит она Константину, тем самым становясь единомышленницей Сони. А.П.Чехов настойчиво проводит эту мысль во многих своих пьесах, он призывает жить, но не просто влачить свой жалкий удел, прозябая в отрешенном бездействии, но работать, трудиться, терпеть и верить, чтобы покинуть этот мир с чистой совестью и спокойной душой, оставив светлую память о себе потомкам грядущих времен. Уповают на это многие его герои: Заречная, Ольга, Мария и Ирина в "Трех сестрах" и в конце концов Соня. И слушая их проникновенные монологи о предназначении человеческом, веришь им и хочется жить...
"Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь... Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем..."