-А знаешь, Иванка? Подарю-ка тебе...синий цвет. Весь-весь! Весь синий цвет - твой. Ну что, хороший подарок? Не грусти, скоро буду, - мама улыбнулась и закрыла за собой дверь.
Уехала.
Иванка засопела. Хотя большая уже сегодня и вроде не полагается сопеть. От обиды что ли... Всё утро ждала подарка, а тут на тебе: 'синий цвет'. Разве это подарок? Никакой не подарок. Опять мама со своими шутками...
Иванка уселась на подоконник. Она всегда так делала, когда было досадно. Отвернешься, уставишься в окно: всё, нет тебя.
Куда смотреть? На небе - ни облачка. В 'облачный угадай' не поиграешь. Просто небо наверху. Большое, даже огромное, чистое и какое-то ...синее?
'У бабушки в деревне целое поле васильков! Синих!' - обрадовалась Иванка.
Получалось даже интересней, чем 'облачный угадай'.
'Сейчас я всё тут обсиню! - засмеялась девчушка. - Зимой иней синий! И...и тени синие на снегу! Потом еще синичка - синяя!'
Иванке стало смешно: синяя синичка!
'Интересно, озеро считается? - задумалась через секунду она. - А речка? Или это к морю?' - Иванка старалась из всех сил:
'Есть! Когда дед паяет, огонек синий дрожит, - Иванка напряженно думала. - Синеватый скарабей, которого папа привез. Синий воздушный шарик. Стеклышки в мозаике. Камешки в бабушкиных серьгах'.
Перебирать становилось всё трудней:
'Каждый охотник желает знать, где сидит... Сидит! Попался! Синий в радуге есть! А еще Дед Мороз в синей шубе приходит'.
Девочка бродила по квартире, присматриваясь к вещам:
'Синяя прищепка на балконе, мои джинсы, пухлая кастрюля для борща...'
Заглянула в холодильник:
'Жимолость, баклажаны - синенькие, хоть и фиолетовые слегка...'
В коридоре звякнул ключ. Иванка выбежала из кухни:
-Мама! Ты мне такое подарила! Такое! А я сначала не поняла. А ты мне и море, и кастрюлю, и васильки, и прищепку ...
Иванка набрала в рот воздуха, чтобы синяя цепочка не порвалась:
-И...Мамочка, ну-ка, ну-ка ... Ну-ка посмотри на меня...
Иванка как-то нечаянно улыбнулась:
-Мама, у тебя же глаза синие! Как это я сразу не вспомнила, мама?
Глаза у мамы были действительно изумительно синие. Синие.
'Как мой синяк на коленке', - счастливо улыбнулась Иванка, засыпая после шумного праздника.
Девочке было сегодня семь лет.
Каблукастые сапоги
Уже несколько дней Сашино маленькое сердце взрывалось большим взрослым горем. Маминым горем.
Недавно мама странным глухим голосом, крепко-крепко прижав ее, Сашу, к своей груди (так крепко, что Сашенька слышала, как часто-часто бьется мамино сердечко) сказала, что больше они с папой жить не будут. Сказала, что папа уходит.
Саша удивилась: что такого? Отчего мама не смотрит ей в глаза, отчего отворачивается? Папа уходил каждый день. На работу. Возвращался, правда, очень поздно, когда Сашенька уже спала. Ну и что? Почему мама об этом сказала как-то необычно, прижав ее, четырехлетнюю девочку, к себе?
Саша не понимала. Но уже чувствовала, что происходит в их семье что-то страшное. Очень-очень страшное. Потому что это невозможно страшно, когда мама плачет. И еще страшней, когда мамочка плачет и улыбается, обнимая Сашеньку - все сразу.
Как-то все стало меняться. Быстро-быстро, будто картинки в мультиках. Девочка научилась, словно ее щенок Ларик, которого он с мамой так долго просили у папы, 'поднимать' ушки: чтобы лучше слышать.
Как-то раз папа сказал маме: 'Я устал. Хочу жить, как сам хочу. Я устал'.
Саше стало жалко папу - он устал. Она бы подбежала к нему, погладила его 'ежик' на голове, только из кроватки выйти не решилась: 'Пускай думают, что сплю...', - уже в дреме мелькнуло в голове девчушки.
А еще через несколько дней до девочки долетел громкий голос отца из соседней комнаты: 'Женщина другая. И ребенок будет другой'.
Ах, как страшно, когда мамочка плачет... Тихо-тихо. Саша так не умела. Если плакать, то громко: кто ж тогда узнает, что больно? Может, маме и не больно вовсе: не ударялась ведь...
А может, мама не хочет, чтобы кто-то знал, что ей больно?.. Это тайна, может?
Сашеньке захотелось сказать маме что-то важное. Чтобы мама поняла: Саша знает ее секретик. Чтобы мама знала: Саша не маленькая, она видит, как маме трудно.
Девочка потянула маму за рукав:
-Не надо плакать. У меня тоже есть проблема: я тебя очень сильно люблю...
Маленькое Сашино сердце взорвалось. Девочка зачем-то расплакалась. По-взрослому, как мама: отворачивая от нее личико, пряча глаза, и совсем бесшумно. А затем и вовсе убежала в свою комнату.
Чуть позже они с мамой стали жить у бабушки.
Папа изредка приезжал за Сашенькой, да и то - ненадолго. Сначала девочка скучала и даже научилась сама набирать нужные цифры на телефоне, чтобы услышать голос папы. Но он уже не шутил как прежде, разговор не ладился. Со временем Сашеньке стало казаться, что настоящий папа был когда-то давно. Она стала говорить про него - 'давнишний'. Про 'сегодняшнего' девочка вспоминала все реже и реже. Собственно, он так и приезжал: все реже и реже.
Как-то осенью он забрал Сашу из садика и повез туда, где раньше они жили вместе: мама, 'давнишний' папа и она, Сашенька. Все было на своих местах. Только в коридоре стояли чьи-то каблукастые сапоги: 'Вот бы походить в них!' - подумалось Саше - 'Мама такие не носит...'.
Папа подталкивал Сашу в комнатку, где раньше она жила со своими игрушками. Там в крохотной люльке лежала кукла в пеленках. 'Мне!' - пронеслось в голове Сашеньки.
'Твой братик, Егорка. Совсем маленький еще...'
Потом они с папой пили чай с печеньем. Папа молчал, а Сашенька все думала - откуда взялся брат и чьи каблукастые сапоги в коридоре? Сашенька уловила какую-то связь между ними. Тонкая ниточка, что в Сашиных мыслях связывала обувь и ребенка, то и дело обрывалась. Голова шла кругом от этой неясности, Сашеньке это надоело, и она запросилась домой.
Дома Саша как-то неестественно громко смеялась, и несколько раз попросила маму купить красивые ботиночки.
Укладываясь спать, Сашенька вдруг посерьезнела. Было видно, что еще не все она рассказала маме.
'Мамочка, я не поверила папе ни на минуточку! Он сказал, что на руки Егорку не берет. Мамочка, я знаю - он его и на ручках носит, и целует, и любит. Как меня раньше!..'
Ночью у девочки начался жар. Раскинув ручки в разные стороны, головенкой сплющив подушку, Сашенька то и дело начинала бормотать о каких-то каблукастых сапогах. Мама сидела рядом, промокая горячий лоб дочери прохладной салфеткой. В какую-то секунду сердце Сашиной мамы не выдержало и взорвалось большим детским горем. Сашенькиным горем...
Домино
Так случилось, что Светкой полностью завладели кастрюльки. Целый набор, почти как у мамы. Шесть штук. Маленькие, оранжевые. И даже крышки как настоящие: с шишечками наверху, чтобы удобней было брать.
Светка с утра доставала свое богатство. Начиналось великое таинство: девочка готовила. На перевернутой вверх дном коробке от самого набора красовалась то одна, то другая кастрюлька. Светка деловито помешивала в них папины болты и шурупы. Чайной ложкой зачерпывала невидимый борщ, дула на него и 'пробовала'. Задумчиво качала головой, и после этого щепоткой сыпала в кастрюльку землю из цветочного горшка: солила.
Обедом Светка угощала всех прямо так, из кастрюльки: тарелки взять ей не разрешили.
Светка досыта кормила футбольный мяч с нарисованным ртом, куклу Барбару и зайца в синих штанах. Папа есть отказывался. Маме было некогда.
Наигравшись, Светка совершала другой ритуал. Она бережно складывала кастрюльки обратно в коробку. Как это сделать - знала только она. Светка сама догадалась поворачивать кастрюльки так, чтобы ручки не задевали пузатые бока соседок. Тогда получался порядок.
Светка осторожно накрывала коробку крышкой.
На крышке была нарисована девочка. Такая же, как она, Светка. Рыжеватая, с косичкой. И в фартучке. Каждый раз, когда Светка смотрела на нее, девочка готовилась поставить кастрюльку, точь-в-точь, как у нее, Светки, на маленький столик. Девочка нравилась Светке не меньше кастрюлек.
Теперь всё было кончено:
-Смотри, Светка, смешно, правда? - и папа протянул ей коробку.
Светка закрыла глаза. Крепко-крепко. Открыла: нет, не привиделось. В коробке появилась дырка. Как раз в том месте, где был нос картинной девочки. Теперь вместо него выпуклой шишечкой торчала ручка от кастрюлькиной крышки. Девочка очень изменилась с таким носом. И даже стала похожей на клоуна из цирка.
Светка захлопала глазами. И неожиданно для себя не расплакалась. Лишь как-то выдохнула:
-Папа... Папа... Папа - дурак!
Светка убежала.
Папа рассердился. И объявил Светке бойкот.
Вечером пришла с работы мама. Она долго что-то объясняла Светке. Говорила, что сказать папе...
-Ты скажи: папа, я всё поняла. И больше так не буду. Попроси его поиграть с тобой. Если будешь вежливой, папа обязательно с тобой поиграет!
Девочка посветлела. Глаза радостно заблестели. Волнуется:
-Точно поиграет? - и умчалась.
В детстве - день за год. А расстояние между комнатами - марафонская дистанция. Бежала. Забыла. Забыла, что говорить. Помнит свое желание только.
-Папа, поиграй со мной!
-Не буду.
Сколько слёз в одном ребенке? Только видно, как вздрагивает рыжеватая косичка. И вдруг на том же знакомом выдохе:
-Пойду еще раз попрошу...
Побрела.
Сердце замерло в ожидании. Сквозь невыплаканные за кастрюльки слёзы я, как много лет назад, шепчу: 'Папа... Папа... Папа - дурак! Ну как же ты так? Она же маленькая, дочь твоя... И горе её... маленькое. Не гони. Душу не поцарапай... Она же так тебя любит...'
-Поиграет! Мама, слышишь?! Папа поиграет! Куда же это домино завалилось...
Невещий сон
Все началось с того, что Сережик захотел маленький пистолет.
Серёжик - это его мама так называла. Мама была строгая, все говорили.
Вот и сейчас: сказала 'Не куплю пистолетик, потому что не праздник сегодня' и замолчала. Мальчик знал: если мама замолчала так резко, тогда всё пропало. Можно не хныкать: ничего не выйдет, пистолетика не получится.
Серёжик брёл за мамой, сваливаясь иногда в сугроб: была зима, и накануне намело снегу.
Можно было бы и не падать, но Серёжику было очень горько: Лёшка стрелял из автомата, а Максим - из бомбомета. Это Максим сам придумал, что у него бомбомет. На самом деле так себе оружие, ерундовое. Хотя чего уж: у Серёжика вообще не было никакого. Вот Серёжик и нырял в сугроб. Чтобы как-то забыть про игрушку.
-Серёжик! Да что ж ты творишь? Мокрый весь уже, а до дома идти и идти! Как поддам сейчас, чтобы знал у меня!
И строгая мама отвесила шлепок.
Ну и что, что болоньевым штанам не больно. Зато болоньевым штанам стало очень обидно, что вот так, у всех на виду...
Обиделся и Серёжик. Второй раз мама резко замолчала. 'Значит, мама рассердилась сегодня насовсем', - решил мальчик.
Дома он ел суп, с хлебом между прочим. С хлебом - это специально для мамы, чтобы немножко ее задобрить.
До конца дня Серёжик был тихим. Тихим - это тоже специально для мамы: она села работать. Смотрела в микроскоп и что-то записывала в тетрадку. Серёжику было невероятно интересно, что там, в микроскопе, творится. Но он не решился взглянуть в маленькое микроскоповое окошко, даже когда мама вышла из комнаты.
Стемнело уже давно. Серёжик искупался и тепленький лежал под одеялом.
-Спокойной ночи, мамочка! - крикнул он, зная, что к нему в комнату мама заёдет не скоро. Микроскоп словно заколдовал её и, наверное, это он заставлял маму говорить: 'Не мешай, Сергей! Я занята, у меня отчет на носу'.
Серёжик засмеялся: глупости какие. И ничего-то такого не было на мамином носу. Вполне себе нос как нос.
Потом мальчик вспомнил мамины слова, что она не купит пистолетик, потому что не праздник сегодня. А вдруг завтра праздник? Вдруг мама специально так сказала, чтобы сюрприз получился? И специально весь день молчала, чтобы тайну не выдать? А на самом деле пистолетик давно уже лежит у нее в сумке... Или спрятан в шкафу под меховой шапкой - ведь мама ее не носит?
Серёжик все перебирал и перебирал самые неожиданные места в квартире, где бы мог лежать желанный пистолетик. Когда очередь дошла до крышки пианино, которую если поднять, увидишь, как бренькают молоточки, Сержик, измученный поисками, устало заснул.
Ночью он носился по двору с Лешкой и Максимом. У каждого в руке было по пистолету. Серёжик держал свой крепко-крепко, помня, как тяжело он ему достался. Мальчик знал, что он долго уговаривал маму, даже плакал и, наконец, строгая мама купила его почему-то в аптеке. Но это не имело никакого значения: Серёжик был счастлив и громко бахал. В жестяную кофейную банку. В пластиковую бутылку. И даже в сугробы: тогда от баха снег разлетался и начинал красиво кружиться.
-Серёжик, быстро домой! Мне работать надо, а я тебя выглядываю, - крикнула мама с балкона.
Мальчик бежал по лестницам, держа руку в кармане: там лежало его маленькое сокровище.
Когда Серёжик открыл дверь, он увидел, что у мамы на носу сидит что-то ужасное, похожее на большого комара. А к маме тянет длинные-предлинные руки огромный микроскоп.
Серёжик не испугался. Он вытащил пистолет и выстрелил. В комара. В микроскоп.
-Мама, я тебя защитил! - Серёжик не мог сдержать улыбки. Его правая рука мертвой хваткой сжимала пистолетик.
Мальчик открыл глаза. Правая рука была сжата в тяжёлый, будто в нем что-то было, кулак.
-Пистолетик!, - ахнул Серёжик, - Настоящий, мой!
Мальчик разжал руку. Пусто. Он не поверил: всё в порядке, пистолет, видимо, под подушкой.
Из кровати по очереди вылетели подушка, одеяло, простынь и матрасик.
От отчаяния и какого-то еще неведомого ему чувства Серёжик заплакал. Сначала тихо, а потом, не слыша и не видя ничего - во весь голос. 'Как девчонка', сказали бы Леха с Максимом. А из соседней комнаты послышался сонный голос строгой мамы:
-Да что же ты творишь? Мать поздно легла, всю ночь работала, а он чуть свет так воет, что весь дом перебудил...
Серёжик в это время размазывал слёзы по щекам.
Господи, как же хорошо ты придумал, чтобы ревел Серёжик, не видя и не слыша ничего. И никого.
Я стеснялась, что нравлюсь Юрке.
Я стеснялась, что нравлюсь Юрке.
Хотя мозгом первоклассницы-отличницы понимала: он - хороший. Ну и пусть, что увалень и неуклюжий чуть.
Мне он нравился. Но играли с ним, пока никто не видит. В гостях у Юрки, например. Или у меня дома. Там его толстым никто не назовёт. А, значит, и мне дёргаться нечего, что я с толстым дружу.
Я стеснялась, что нравлюсь Юрке.
И покраснела до самых бантиков, когда Юрка на всю раздевалку басанул:
-Она красивая, и у неё всё красивое!
Вместе с нелепой шапкой я была спасена от смеха пятиклассников. А Юрку по-прежнему звали толстым.
-Эй, толстый - подвинься!
Я стеснялась, что нравлюсь Юрке.
Ведь в четырнадцать хочется нравиться исключительно замечательному мальчику. Красивому, модному, чтобы подружки 'ахкали':
-Ах, блин, как ей повезло!
-Конечно, за ней всегда мальчишки бегали...
-Ах, нудануда... Вон и Юрка как прилепленный ходит за ней уже сколько...
А исключительно замечательный мальчик, обидевшись на что-то, начал активно портить мою репутацию неприступной крепости. Мол, и в подъезде сдалась. И в позапрошлый понедельник покорилась...
Открыла дверь. В нее отчаянно колотил Юрка.
-Скажи, это правда? - Он еле говорил.
-Что правда? - я не дурила: слухи от исключительного мальчика еще не дошли до меня.
-Ну, что этот говорит...- он мучился, подбирая слова тому, что узнал.
-А что он говорит? - я так и не пустила Юрку за порог.
-Ну, будто вы. И целовались. И там дальше...- он был бледный и красный. В темноте подъезда это выглядело страшно.
-Да идите вы оба! - крикнула я и стукнула что есть силы дверью.
Как-то странно и стремительно Юрка выпал из моей жизни. С того случая в школе мы не общались, а потом он и вовсе перешёл в другую. Поразительный наш город в три с половиной улицы вообще развёл нас: мы не виделись никогда и нигде.
Всё, не было Юрки. А на фото...так. Какой-то увалень и неуклюжий чуть.
Я стеснялась, что нравлюсь Юрке.
-А, знаешь, ещё она про Юрку рассказала. Говорит, хороший парень такой. Добрый. Хочет на стоматолога учиться. Всё переживает: мама, я буду работать и тебе помогать, нам ведь без отца теперь трудно... Она и про тебя спрашивала: и чего между ними будто черная кошка пробежала...
Мы заканчивали школу. Наши мамы встретились в поликлинике: моя-пациент. Его-врач. От которой ушёл муж.
Я активно ждала невероятно сказочной жизни.
Много пронеслось за пять институтских лет. Я научилась плевать на слухи. Сдала свои оборонительные позиции. Мелькали какие-то изумительно удивительные мальчики. Не стало мамы. Появился диплом учителя русского языка и литературы. Потом у меня появился интернет. Муж и ребёнок. А еще потом и страничка на 'Одноклассниках'.
Юрка просто зашел туда.
И я просто зашла к нему. Как мы раньше в гости друг к другу ходили. Только теперь я на Камчатке, а он - в Хабаровске.
Он стоит там на каком-то обрыве. Такой хороший. И видно - очень добрый. Как и был: не исключительно замечательный и совсем уж не изумительно удивительный.
Совершенно обыкновенный. Такой... Такой...живой что ли, настоящий?
И пёс огромный рядом с ним: улыбается! Всё верно: Юрка собак любит! А я и забыла...
Как же меня накрыло!
И как же мне всё ясно стало. И как же всё просто и понятно.
Я месяц чего-то хотела. Сказать Юрке? Объяснить? Извиниться? Просто - привет?
А потом осенило: зачем? Ведь я же - из другой жизни. А если и не из другой, то у меня уже другая жизнь.
Но от соблазна зайти еще раз не удержалась. И всё-таки написала.
Скажи, это правда? Правда? Правда? Правда? Правда? Правда? Правда! Правда...Правда...
Я написала какой-то женщине из комментариев. Я больше не знала, кому написать. Я не понимала, зачем рядом с Юркиной фотографией были какие-то нелепые слова. Ведь такой хороший снимок. И пёс так счастливо улыбается...
Он не стал стоматологом. Закончил что-то строительное. Был хорошим специалистом, коллеги ценили и так далее.
Шёл с работы. Вон, и подъезд уже виден.
Поворот шальной машины.
Два дня комы.
Всё.
Дома жена и сыну - два месяца.
'И квартира в ипотеке', - зачем-то добавила женщина из комментариев...
Каток
Вечером в садик мама за Юлькой пришла необычная. Очень радостная. Очень румяная. И почему-то в зеленой легкой курточке-ветровке, которую она иногда надевала летом. Через плечо висели какие-то белые ботинки. Коньки.
Юлька вдруг засмеялась. Ей стало весело: от мамы, от её легкой одежды в середине зимы и от предчувствия чего-то хорошего. Сюрпризного.
-Юлька, мы на каток прямо сейчас поедем! Помнишь, как там здорово?!
Юлька вспомнила. Как той зимой её мама учила кататься: 'Ножка от ножки, ножка от ножки, одна другую догнать хочет'.
До катка дорога и не длинная, и не короткая. В гору подняться. Автобус подождать. И в нем - минут двадцать. Если удачно встать, возле окошка, можно, прижавшись носом к стеклу, оттаять дырочку. И, медленно обводя по дырочному краю пальцем, делать его еще больше, круглее. Так, чтобы уже были видны проезжающие мимо машины. Или люди на остановках. Или месяц, похожий на желтый банан. Или...
-Юлька, выходим!
На катке ярко светят фонари. И очень громкая музыка.
Мама с Юлькой переобуваются: у Юльки - коньки из проката. У мамы - свои.
-Мама, лёд такой сегодня...круглый, да? - неровно, на отвыкших ногах, катится Юлька, держась за мамину руку.
-Скользкий, ты хотела сказать? - улыбается мама. И вдруг, наклонившись, крепко-крепко обнимает Юльку. - Счастье! Ты не представляешь, сколько у нас с тобой вдвоём счастья! И сегодня, и всегда!.. Поехали?
До чего же красиво каталась мама! Она могла проехаться 'ласточкой'. Как-то ловко подпрыгнуть и перекрутиться... И быстро-быстро вращаться, а потом покатиться назад, оставляя за собой следы-змейки. У Юльки так не выходило. И не слишком хотелось. Главное для нее было в другом. Они с мамой - вместе. На катке. И им хорошо. Так хорошо, что даже в носу отчего-то щипает...
Так хорошо было часто. И в ту зиму, и в другую. Когда мама бежала с роботы, переодевалась в зеленую курточку, забирала меня из садика, и мы ехали на каток.
Дорога не длинная и не короткая. В гору подняться. Автобус подождать. И в нем - минут двадцать.
Обратно тем же маршрутом. Только я все чаще спала по дороге к дому. А когда изредка открывала глаза, видела мерно ударяющий мамину спину белый ботинок.
-Мам, тебе не больно? - сонно тянула я.
-Спи, моя хорошая, - прижимала меня еще сильнее она.
Мамы уже давно нет.
Её огромную любовь-жертву я начала понимать только-только.
А боль её выброшенной короткой жизни, такой вселенски одинокой, такой душевно пустой в конце, самой мне не осилить.
Господи, передай, пожалуйста, маме: я помню каток. Там круглый лед. И нам с ней так хорошо!