Любченко Андрей : другие произведения.

Бездельник

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Я пустился в путь через город, без всякой цели. Пока я шел, мне казалось, будто некая доля вещей обретает смысл. Конечно, это было не так. Но там, в подворотне, мне вряд ли стало бы легче".

"Бездельник"

  
   "Я пустился в путь через город, без всякой цели. Пока я шел, мне казалось, будто некая доля вещей обретает смысл. Конечно, это было не так. Но там, в подворотне, мне вряд ли стало бы легче".
  

Часть I: Весна

   "На веранде дома стояло мое старое бюро с откидной крышкой, где хранились все неопубликованные рукописи. За ним я вдруг понял, что работал так же прилежно, как и любой другой человек на свете, поэтому за что я себя упрекаю, наедине с собой или иначе?"
  
   Я загнал какому-то мужику на кой черт нужные ему деревянные ложки, забрал полученные взамен гроши и теперь спускался по лестнице. Еще я вырезаю всякие фигурки навроде медведей, лесовиков, домовых и прочую ерунду, и их продажа сродни продаже снега или алмазов якутам. На самом деле я получаю от этого удовольствие - от их изготовления - так что не обессудьте, и помните, они - мой единственный стабильный, и кроме того практически единственный заработок в целом. А вообще - я поэт. И, скорее всего, безнадежно бездарный.
   Я вышел из подъезда - дом был в центре - и покинул через металлическую решетчатую дверь в воротах двор - ненавижу закрытые дворы. Перепрыгивая лужи и стараясь увернуться от пьяных подростков, думающих, что они умеют играть на гитаре и петь свои дерьмовые песни, я двинул в кафетерий "Нива", что на первом этаже хрущевки через дорогу от сквера. Мне нравятся эти летающие вокруг, отскакивающие рикошетом ритмы звенящих кружек, стаканов, ножей и тарелок. Столово-посудный оркестр камерного типа.
   Лишившись почти половины денег, я стал обладателем трех свердловских булок и стакана кефира. Так я и сидел и ел, помешивая в белой густой жиже сахар. "И отдохнул только в кондитерской за шестым слоеным пирожком". Привет, Иван Сергеевич. Только вот за третьей булкой я снова вспомнил, что уже второй год занимаюсь непонятно чем, изо всех сил стараясь уверить себя в том, что обладаю каким-никаким талантом, и что все идет правильно и вовсе ничего не потеряно. Я протер губы салфеткой, из которой только что сложил кораблик, и вышел на улицу.
   Рядом находилась популярная в определенных кругах кофейня, поэтому то тут, то там мелькала поганая творческая молодежь, которую я ненавижу так же, как закрытые дворы, хоть и отличается она от меня, скорее всего, немногим. Например, в их дырявые кроссовки не попадает вода...
   Они всё сидят в подобных богемных харчевнях, всё сидят и что-то пишут в своих дико дорогих блокнотиках, имитируя бурную деятельность, захлебываются инициативой, своей исключительностью, беспечностью и талантом, и сетуют на закрытый Wi-Fi. Латте-мокиато им надоел, капучино - для мещан, а эспрессо и американо - невкусные. Что же делать? Отвечай, Николай Гаврилович. Ответ: пустословие, шоу-кейсы, биеннале.
   Я поправляю шапку и иду на улицу Войны, дочитать, наконец, за третий присест Гамсуна и его "Голод", сидя на скамейке около здания педуниверситета. Кнут дал мне в руки зеркало, таких зеркал много повсюду, но это стекло на порядок чище, такое, каким бывает далеко не часто. Может, и мне пора проститься, наконец, с городом Христианией, где в окнах повсюду уже зажглись яркие огни? Впрочем, в той Христиании, где обитаю я, им еще зажигаться рано, разве что только это не огонь в глазах, который я едва ли когда-нибудь видел, и которому пора бы уже вспыхнуть. Да и на главного героя я похож не особо, если уж на то пошло, а если и мог бы, то картина бы вышла чрезвычайно пошлая, взращенная на знакомствах и связях; кататься сыром в масле довольно рискованно - можно выскользнуть... ха-ха... что я, собственно, и сделал. В институт меня, конечно же, пропихнули, дальше должна была ждать подогретая работа. Однако после диплома случился сбой, и теперь я тот, кто я есть, хоть и уверен, что и отец сдастся, и я, и в итоге зад моей милости все равно будет плесневеть в теплом кресле. И диплом этот не мой, а непонятно чей, ибо специалист не удался. Зато - какой очаровательный ноль.
   В конце концов, самым мерзким было бы претворяться обладателем такого же Голода, хоть и мой с ним в чем-то схож. Грубо говоря, мне есть что есть (хоть и не всегда), и есть где спать (хоть и не всегда) - я вновь вернулся домой, и мама вновь простила мою погань. "Что же касается матери, другой такой на свете нет, это точно. Когда я бывал слишком болен или слишком печален, чтоб жить самостоятельно с женами и друзьями, и возвращался домой, она полностью содержала меня, пока я, тем не менее, писал свои книги (безо всякой надежды когда-либо их опубликовать, просто художник)". Привет, Ти-Жан!.. А простил ли отец - не знаю, хотя, наверное, тоже, просто злоба его, конечно же, произрастает из любви, из обиды за меня, за мою "будущность". Это не ново... Зато в младшего теперь вцепились знатно, хех...
   Раньше я не любил весну, но не теперь. Весна стала для меня самодостаточна, в ней есть всё, все состояния и чувства. Она - концентрат. И в данное мгновение проявила себя зимняя грань - я подмерз и встал размяться...
   Вернемся к Голоду. Повторюсь, в своих мыслях, в своем внутреннем мифе я называю себя поэтом, но при этом я ни разу никому не давал читать своих стихов, ни разу нигде не читал их сам - ненавижу поэтические вечера, как ненавижу закрытые дворы и поганую творческую молодежь; и ни разу нигде не печатался. Рискну предположить, что это работа инстинкта самосохранения: боязнь столкнуться с действительным положением вещей. Может, именно она и поддерживает мои жизненные процессы. Но ведь через всю жизнь протащить ложь (а ложью оно, скорее всего, и является) гораздо ниже и трусливее, правда?
   Я медленно хожу вокруг скамьи и разглядываю лежащую на ней книгу, будто не зная, как к ней подобраться. Объект исследования должен быть изучен с разных сторон... Она под моим прицелом...
   Когда среди мыслей проносится слово "трусливее", вспоминаю о том, что пора бы уже прочитать "Трус" Гаршина... Когда я сосредоточенно двигаюсь согласно ритму транса ходьбы или чего-то вроде маятникового движения вокруг скамейки, мне гораздо легче думается, поэтому, еще будучи студентом, я понял, что, например, прогулы - это есть неотъемлемая часть процесса обучения. Этакие прогулки мысли, открытые лектории, ведь если мысли свойственно движение, то нужно двигаться ей в такт... "Мыслям нужен разбег, чтобы они пошли плавно; им надо пройти один-два галса, прежде чем войти в порт..." - читать его, кстати, лучше всего опять же весной, когда вновь в нас оживает жизнь, только тогда достижим унисон состояния духа книги с нашим...
   Ладно, я - король прелюбодеев мысли, князь демагогов, граф пустословия. Мне неохота вспоминать, где подешевле согреться чаем, и вообще, взвешивая варианты - придется ехать домой...
   Иду на остановку. Но, по-хорошему, надо бы еще ложек да подобного настругать... чтобы в случае чего были деньги.
   Проехав немного - плюю и выхожу, прыжками через препятствия луж добираюсь до вокзала. Я сам себе второй год продлеваю студенческий, поэтому доеду за гроши. Хитрости непрактичного скитальца. Купив билет, некоторое время греюсь в зале ожидания, но моя паранойя по поводу длины волос вынуждает искать спасения от жителей необитаемых селений - возвращаюсь на улицу. Кругом привычные глазу завсегдатаи: скитальцы, менты, бездомные, пенсионеры со своими неизменными тележками, гастарбайтеры, таксисты... И у всех вечная проблема - у кого есть сигареты и как бы мелочи добыть. "Куда едем?" - и десятилетиями крутящиеся на пальце ключи. Времени нет...
   Ждать придется долго. Пока что я шастаю тут и там - среди бревенчатых домов, по депо, тянущему свои бесконечные и бессчетные рельсы во все стороны света; разглядываю с виадука товарняки, играюсь с собаками, в коих здесь нет недостатка; за плечами мирно шуршит полупустой, хоть и со всем необходимым еще школьных лет рюкзак. Я вижу себя шалопаем-псом и мне хорошо и уютно так. Немного переживаю, что в деревне холоднее, но это не проблема.
   Наконец, когда уже смеркается, загружаюсь в электричку. Старые вагоны - я думал таких уже и не осталось - давно на них не натыкался: деревянные лавки и милая сердцу затхлость; тесный тамбур и даже боюсь представить какие туалеты. Сажусь у окна спиной к стороне движения. Последняя электричка - вокруг хмурые работяги с женами и детьми, бродяги, старики. Сегодня понедельник, значит можно спокойно пожить там, куда я направился, до обеда пятницы, ибо в пятницу вечером и по выходные родители и брат приедут тоже. Брат-то ладно, а вот портить отдых родителям мне совестно.
   Работяги кормят своих ребятишек сладостями и поят газировкой. Любовь прекрасна. И вот спустя пару минут вагон почти забит. Милые бородатые дедушки в шапках "лыжня" и бабушки с тележками и внучкиными рюкзаками "барби". И толстые мощные очки. Втискивается настойчивая нота перегара. "Поезд отправляется до станции Белореченская со всеми остановками..." Здесь ожидаемо должен быть Веничка, но мне лениво вспоминать. Я любуюсь прекрасными радостно-тревожными чувствами и рождающимися из-за правого края окна сначала чертами города (депо, гаражи, хрущевки, склады, пара станций, некоторые дома слишком ворошат память и щемят сердце), а потом пролесками, полями и домиками - кто во что горазд.
   "Следующая остановка - Пожарское". Немного жду, а потом протискиваюсь в тамбур. Компанию мне составляют два серьезных дымящих мужика и неожиданно встреченный товарищ Саша Подорожный - местный, знаю с детства. Он не так давно вернулся с Багам и теперь работает на железке и говорит, что снова на Багамы не хочет. Он одет в один только свитер, пьет из литровой банки "Zatecky Gus" и со своей широкой белой улыбкой на смуглом лице напоминает, черт возьми, Декстера Гордона - если б тот был наполовину кабардинцем... Предлагает травы, интеллигентно отказываюсь (высочайшая степень спокойствия (или беспечности?) с его стороны носить с собой столько, когда ты на поруках). Сходимся на том, что если у меня будет желание, то подойду потом на магазин "пивка попьем, поугораем". Еще он обещает зайти, но это, к счастью, только обещания.
   Выходим. Свежо, наконец-то дышится. Это давно уже в большей мере дом, хоть и бываю здесь реже. Попрощавшись с Подорожным и переждав, пока электрон освободит дорогу - спускаюсь с перрона по крутой металлической лестнице и бреду сначала вниз к озеру, а потом в гору домой, по пути купив хлеба (но там, где меня не знают и, следовательно, никому не сообщат о моем прибытии). Снежно-грязе-ледяное нечто хрустит под ногами - здесь хорошенько подморозило, и пока гораздо меньше тает; изо рта пар, посильнее тону в своей утеплённой недокофте-недокуртке-недоветровке, с несколькими слоями одежды под ней - уютно. Хруст-хруст, десять минут, я добежал.
   Соседей нет. Меня встречают местный бродяга Рэкс и две его безымянные спутницы. Потрепав и почесав его (остальные не даются), извиняюсь, что нечем угостить, открываю калитку и захожу. Ну, привет. Обхожу дом - на соседнем участке моего двоюродного брата тоже никого - хорошо. Отпираю баню, я был прав - холод здесь невероятный.
   В итоге до полуночи топлю и борюсь за тепло, в промежутках сварив себе на маленькой плитке какой-то древний рис и проглотив его с хлебом и чаем; а теперь, лежа на лавке завернутым в ватное одеяло - погрызываю рафинад и таращусь на звезды. Смейтесь, но здесь они действительно есть и здесь они ближе. Сколько человек смотрит сейчас на ту же, что и я? "Какие далекие и непохожие друг на друга существа, живущие в разных обителях вселенной..." Почти последний способ истинного единения, что нам остался - телевидение не в счет, не так ли?..
   Вернувшись в баню уже относительно поборовшим холод, я укутался в одеяло и уснул мирным сном.
  
   Новый день начался в девять - нос замерз, мороз требует реванша. Полежав еще немного и прогрев заледенелую одежду, я быстро ее напялил и высунулся на веранду. Ночью шел снег! Хоть и сейчас он все же подтаял и оставался теперь практически лишь на ветках - красота! Я убрал грязные волосы в шишку, подбросил дров и наскоро умылся. Перетащил плитку и чайник в предбанник - так гораздо теплее. Сварил рис и снова проглотил его с чаем и хлебом. Я монах в горах!
   Теперь надо браться за работу. Я немного черкнул в блокнот, надел старую куртку - дачное облачение - шапку, взял ключи и вышел на улицу. Брр. Отпер сарай, выковырял изо льда (постоянно весной затапливает) киянку, стамески и другой инструмент и пошел к верстаку. Выбрал несколько довольно сносных брусков. Но потом все-таки решил не филонить и просушить их, поэтому разложил в парилке. Работы временно приостановлены. Я ненадолго вернулся к записям, после чего - просто шатался по участку, запасался чистым воздухом, читал, грелся, время от времени подбрасывал по полешку в печь - не слишком часто.
   По прошествии вновь рисового обеда, я уверил себя в том, что заготовки успешно просохли, и принялся за свое скромное ремесло. Расчертил, все как полагается, движения уже отточены. Полетела первая стружка, запахло прекрасным ароматом дерева. К темноте вышли две практически готовые ложки, осталось только сделать их более округлыми и... более похожими, собственно, на ложки.... - я прямо конвейер. На самом деле - трудился довольно медленно, стараясь искренне наслаждаться работой.
   Сосед через дорогу громко слушал радио "Маяк". Я анонимно составил ему компанию - было слышно практически все - но потом, когда наскучило, вернулся в дом, поужинал, почитал (сегодня это, кстати, найденное здесь же в сарае "Слово о Полку Игореве" в переводе Лихачева и с его же вступительной статьей... "Чёрным саваном на кровати тисовой, черпали мне синее вино, с горем смешанное..."), почеркал в блокноте, подбросил дров и, по-сельски рано сморенный, лег спать.
  
   Утром (среда) ко мне в голову явились две чудесные мысли: помыться и попробовать вырезать на этот раз кулинарную лопатку. Воодушевившись, я быстро позавтракал (рис, рис, рис), выбрал два бруска, подбросил дров и решил пройтись, пока сушатся заготовки. За калиткой меня снова встречают Рэкс и его команда. Дурачусь с ними, и они еще некоторое время провожают меня вниз по дороге к озеру. Теперь я иду все время вверх. Свежо и тихо. Не сильно скользко и грязь подмерзла, гололед приятно похрустывает.
   Может, минут через сорок я попадаю в лес. Еще тише, еще холоднее. Снега не так много, как я боялся, да и ноги все равно уже промокли. Птицы нежно пересвистываются-переговариваются, деревья аккуратно постукивают дробью трелей и свистяще скрипят. Я стараюсь не задевать веток, дабы не обрушить чудесный снежок, лежащий на них. Стараюсь не тревожить красоты, ничего не нарушать. Вдруг Природа осталась чрезвычайно довольной своим искусством, а я все испорчу?.. На ветке сидит белка, крупная и серая. Привет! Она что-то сжимает в лапках, сосредоточившись на трапезе. Будьте здоровы, детки леса! Я иду здесь неторопливо, всматриваюсь в окрестности, прислушиваюсь, пытаюсь рассмотреть, например, где же стучит дятел. Наконец преодолеваю последний подъем и выхожу на естественную природную смотровую площадку: продуваемый обрыв, под ногами камни, далеко внизу видны спички лесопилки, стеклышки разбитой бутылки садовых обществ и волны, волны, волны тайги. Обычно здесь сильный ветер (высоко), но сегодня мне везет. Решаю спуститься чуть ниже - где руками экскаваторов работники карьера вырыли в горе полку. Перед этим сбрасываю туда неожиданно найденный мною хворост.
  
   Он настроит дымных келий
   По уступам гор;
   В глубине твоих ущелий
   Загремит топор,
   И железная лопата
   В каменную грудь,
   Добывая медь и злато,
   Врежет страшный путь.
   Уж проходят караваны
   Через те скалы,
   Где носились лишь туманы
   Да цари-орлы!
   Люди хитры...
  
   А солнце пока хорошенько меня согревает. И вот уже скольжу на корточках по огромной ледяной корке вниз и, чтобы не улететь в бездну, врезаюсь ногами в ель. Выбрав на "полке" местечко получше, развожу огонь. Ничего особенного - просто костерок. Выдумываю, что сжигаю в весеннем воздухе духов города. Становится еще теплее, теперь - совсем хорошо. В груди дрожит в нетерпении жизнь, желая стать всем тем, что ее окружает и радоваться с этим неразлучно. Рядом блестит оттаявшая от огня и солнца, увитая корнями сосен глина проталин. Сверху падают капли, с брызгами разбиваясь о лед. Все ожило и спешит, словно боясь не успеть, и раздаривая силы с щедростью. Все дышит, ликует и светится...
   Полчаса - костер потух. Что ж, заваливаю его кусками замерзшего снега, карабкаюсь обратно, хватаясь за ветки, и еще некоторое время сижу с южной стороны на выступе в скале и смотрю в ту сторону, где за тайгой извечно течет Великая река. В голове много мыслей, но я специально ничего не записываю - они хороши в своей сиютности, и это прекрасно.
   Теперь я бреду обратно, на выходе из леса меня встречает, возможно, та же белка. "Ну что, - говорю ей, - товарищ белка, какие новости? О чем говорит беличье радио? Поведай мне лесные вести..." Белка пыхтит и прерывисто упрыгивает в чащу. "Пока!"
  
   Я негу люблю,
   Юность люблю,
   Радость люблю
   И солнце.
  
   Жребий мой -- быть
   В солнечный свет
   И в красоту
   Влюблённой.
  
   О, Сапфо! Твоя поэзия почти так же прекрасна, как поэзия природы! Ох, друзья, нужно всегда оставлять немного времени для чистой радости!..
   По пути обратно я покупаю гречку, хлеб на завтра и полпятницы, а еще - перловку и самые дешевые сосиски для Рэкса и его команды. Надеюсь, они это съедят, потому что денег у меня теперь осталось только на обратную дорогу. Прихожу домой, ставлю сушиться кроссовки, переобуваюсь в старые дачные ботинки, что на размер меньше и и начинаю варить перловку. Сосиски потом брошу туда же, выбора нет. Обедаю хлебом с чаем и принимаюсь стругать лопатки. Первая выходит после долгих мучений совсем неуклюжая, но милая сердцу. Вторую уже не так стыдно обменять на деньги. Пока готовится собачье варево - добиваю Игоря и слово о его Полку, потом псы довольные, хрум-хрум. До блеска начищаю кастрюлю, банька топится. Уже закат, гречка бурлит, чай готов. Съедаю полпорции, потом хорошенько отмываюсь, парюсь и только тогда проглатываю остатки. Звоню младшему брату (он теперь тоже студент), узнаю последние вести и убеждаюсь в том, что родители приедут в пятницу вечером; прошу обо мне ни слова, он все понимает - свой в доску. Довольный - черкаю в блокноте и ложусь спать. Хорошо...
  
   За четверг я настолярничал еще две ложки и две лопатки. Воистину отличная работа. Осталось только довести в городе все это дело до ума и покрыть моим хитрым лаком. В пятницу я проснулся, позавтракал, хорошенько посидел на улице, потом прибрался предельно чисто, как могу. Попрощался, и вот уже мчусь на трехчасовой обратно в город, где до вечера скитаюсь по улицам и мыслям, и тогда только прихожу-таки домой и, почистившись, отужинав деревенскими гречкой и остатками хлеба, чудесно завершаю день в прекрасной компании Брубека и Розового Флойда.
  
   В субботу доделываю утварь и выкладываю на аукцион...
  
   Воскресенье. Утром будит звонком тот же мужик из центра, в итоге я снабжаю его теперь еще и двумя лопатками, а он вдобавок интересуется, могу ли я сделать пару подсвечников. Мысленно вспомнив школьные уроки труда - соглашаюсь. Остаток дня вылизываю квартиру (хренова домохозяйка, утихомириваю совесть) и ищу способ выкрутиться и все-таки изготовить обещанное. Вечером возвращаются родители и брат. Неловко. Пытаюсь черкать в блокноте - ничего не выходит. Тихо и виновато, как побитая дворняга почитываю (то одно, то другое, ничего не идет), в итоге - ложусь спать.
   Так и прошла неделя.
  

***

   Честно говоря, так быстро редко кто покупает - кому вообще это нужно? Посему решаю держаться за этого мужика. В кои-то веки вторую неделю подряд есть деньги... На самом деле я пробовал работать в других местах: в книжном магазине и в том чаду творческой молодежи, слушая эти вечные: "я его люблю/ а он меня - нет/ пойду утоплюсь в синем море.../ ...я сижу в сортире/ и трубочку курю/ жизнь моя проходит/ а я все равно курю..." или: "трагически эксгумированный изувер/ пожирает эклектический неон трансгрессии в интервенции ртутных капель коммуны Амор Фати/ эксплицирующей содомический варьете на вылете циановой капсулы Дебюсси...", но хватало меня не на долго. Скорее всего, я просто невероятно ленив и слишком тону в своем любительском самоанализе (уровень "дилетант").
   Для того, чтобы выполнить заказ - мне нужен был токарный станок. Вчера я все-таки каким-то чудом выбил себе рабочее место: в гаражах нижнего академгородка есть небольшой завод; хотя, это даже скорее не завод, а просто несколько цехов со своим производством. Мне разрешили поработать в одном из них до двенадцати утра с условием, что я все уберу, приду со своими инструментами и материалами, и еще разгребу какой-то мусор на хоз. дворе. Я понимаю, что, скорее всего, это одноразовая акция, но хочется верить, что это не так. Беру все необходимое и на заре мчусь вместе с рабочим людом совершать свое скромное ремесло. Руки все помнят (кто бы мог подумать, что мне это когда-нибудь пригодится?), поэтому я успеваю выполнить работу в срок. Выходит сносно, дома залакирую и готово.
   Выполнив уговор, иду на остановку мимо автостоянки с огромным количеством автомобильных трупов, потом направо вдоль забора дендрария, через дорогу от института леса - вот и пришли. На мой взгляд, остановка одна из живописнейших: рядом недостроенная церковь, за ней - обрыв и Великая река, дальше - бескрайние горы, обрамляющие ее. И как всегда кажется, будто они ненастоящие, будто это творение Рериха или, конечно, Каратанова. И как всегда - ветер. Сколько раз я бывал здесь в истязании, когда мне было слишком невыносимо, когда была слишком тяжела эта чертова ионова тоска или делирий Ти-Жана - называйте как хотите, мне все равно; и единственным якорем оставались те, кому ты все еще не в состоянии нанести этот слишком подлый удар; поэтому продолжаешь стоять и, чуть позже, поворачиваешь назад. И это естественно не объясняет, почему все устроено так беспощадно глупо, почему все так невероятно горько и совершенно не поддается пониманию. И нет нигде решения, нет спасения - только не говорите мне о боге, не надо. "Он падал спьяну, утыкаясь головой в их столы, и они не убили его, когда он очень хотел, чтобы его убили, когда смерть была единственным выходом" - изо дня в день. Как же с этим жить?
   А потом ты делаешь еще один шаг назад, и все становится только фарсом и лицемерием, и теперь тебе еще хуже, хотя казалось бы - куда. И нет способа от себя скрыться, нет м'очи перестать думать, остановить эту кружащую свору пустых, но таких тягостных и убивающих мыслей; не сбежишь от этой муки, и негде взять сил. Нет здесь и вашей романтики, исключительности, упоенного самолюбования и подобной ереси, здесь только боль, невыносимая и неизбывная. "Никак не растолковать ее непьющим невеждам, обвиняющим пьющих в безответственности".
   Но силы откуда-то берутся, или это просто шлейф отчаяния?
   Слова, слова и приторно высокий пустой слог.
  
   Я сажусь в автобус и еду домой заканчивать работу, чтобы скорее все продать и вновь исчезнуть, вновь сбежать к своему спасению, пока не поздно. Скажите мне - откуда пробка в полдень? Это ловушка, западня, я загнан. "Они приходят на рассвете, я это знал. И все ночи напролет только тем и занимался, что ждал рассвета. Трудней всего давался тот смутный час, когда, как я знал, они обычно принимаются за работу". Они должны были прийти и за мной, все эти ржущие, без умолку говорящие - валящие и валящие свои поганые словечки, схваченные своими телефонами, как удавами, будучи завороженно и с улыбкой смотрящими в эти горящие экраны смерти, все прижимающие поплотнее эти иерихоновы трубы к своим насмерть глухим ушам, и вот они пришли и почти схватили меня, обступив со всех сторон, бесконечная поездка, сраная скважина. Я выскакиваю. Асфальт вязкий, резиновый, и все вокруг такое же - тягуче проваливается, скалится, щерится, кричит, громыхает, скачет - резко, но слишком медленно, как падение во сне - я иду, иду, иду, иду, все дальше, дальше, дальше, прочь, к черту, час, два, чуть больше, жилые дома все ниже, да и сами жилища встречаются реже, а чаще - базы, склады, недострои, дорога ревет и вздымает эту круговерть, да так, что совсем нечем дышать, ноги ноют - молчать! - и вот уже озеро, мост, дачи, проталины, грязь, еще одно озеро, выше, легче, вырываюсь - холмы, поля - бесконечные... Город - в гари за спиной... Прохожу еще чуть вперед и ложусь на краю. Земля - невыразимое чудо. Каждая травинка, все эти мхи, это что-то невероятное. Просто прильнуть к ней щекой, она обнимет тебя действительно, как мать. Она всегда заберет все твои невзгоды и печали, и освободит. Словно обнимаешь человека и чувствуешь, как дурное покидает тебя, уходит к нему; так хочешь ли ты этого - чтобы все то, что мучает, безвозмездно в ущерб себе забрал кто-то другой? Все то, от чего ты сам жаждешь избавиться? Хватит ли у тебя совести и чувствуешь ли ты ответственность? Или лучше проявить стойкость и любовь и оставить все при себе?
   Звон в ушах от тишины - вот что такое благодать, вот что такое благословение - когда слышно, как тихо и пахуче перешептываются прошлогодние желтые колосья и греет солнце, и все вокруг цветом такое же, как это тепло. Вступает ненавязчивый, но твердый голос ветра и небо такое синее, что шумит в глазах... Ожидание потрясений движет жизнью, этих редких неуловимых сиютных откровений, секундного явления реальной, истинной сути вещей. И каждый стремится к достижению этого состояния теми способами, в которых он более всего хорош, или которые ему более всего удобны, привычны, которые, как ему думается, работают лучше остальных. От шага к шагу. Непостижимо точное сложение обстоятельств, границы исчезают, и в этот миг все становится одним, и поэтому ясным и чистым. Что же произойдет, если по какой-то чудесной случайности все люди на земле единовременно испытают это состояние? Что же станет тогда со всем тем, что мы привыкли знать? Что мы привыкли думать? Как привыкли смотреть на вещи? Ведь сложившийся порядок - не единственный...
   Птица! 16:48 - это время спасения, время возобновления работы сердца. Трасса нечастыми порывами дышит в дали. Я улыбаюсь. Далекий гул - реактивный самолет преодолел звуковой порог. Встаю с земли и начинаю спускаться ниже, к еще одному, теперь уже совсем крошечному озерцу. С холмов к лугам голосит вода. И в самом деле - у лесов и полей разный характер. Гляжу на округу. Посреди поляны стоит одинокий старый столб. В оврагах - чуть в стороне - все еще есть снег. Фольга от пачки сигарет играет в траве изумрудом. Оставляю рюкзак и взбегаю к озерцу, что расположено немного выше, чем луг, но ниже холмов и полей. Мерзлые кочки болота, камыш и гнезда на редких деревьях. Оглядываюсь, всматриваюсь в линию горизонта города и линию горизонта иных далей. Спускаюсь обратно, вслушиваясь в шуршание шагов - еще один звук к этому оркестру. Холодает. Брызги зеленой травы среди желтой - слишком прекрасны. Повсюду тонкий слой воды. С важным видом инспектора расхаживаю по лугу с блокнотом в руках. Солнце отражается во льдах корки заледенелого озерца. Замерзли руки. Глаз дневной луны. Иду по естественному природному молу. Теперь припекает. Птичье гнездо в густых зарослях. Греюсь на солнышке. Вода шумит, гулко бурля, рекой. Лед брызжется осколками. Пахнет тиной и сыростью. А я точил подсвечники совсем не с этой точки зрения... Ищу глазами птицу, что спряталась в зарослях и снегах. Беру рюкзак - теперь пора обратно.
  
   Сегодня вторник. Пасмурно. Асфальт мокр. Голуби, широко раскинув крылья, садятся на карниз и наблюдают, как я варю овсянку. Хохлятся, чистят перышки, что-то клюют и непрестанно курлычут. Истинно английские джентльмены явились к завтраку: "Овсянки, мистер Пижон?" "О, Благодарю вас, сэр. Как здоровье вашей достопочтенной матушки?" "О, все замечательно, сэр..." Где-то рядом с ними пристроились крикливые воробьи. Вспоминаю, как когда-то давно у нас на балконе в щели между плитами свили гнездо их сородичи, чистый писк птенцов...
   Собираюсь, но выхожу только к обеду. Еду на работу к тому мужику, что заказал подсвечники. Какой-то офисный центр, вхожу в вестибюль, звоню. Охранники наготове - я опасен. Сообщаю девушке за стойкой информации о цели своего визита. Проваливаюсь в холодные кожаные объятия дивана. Минут через пятнадцать мужик выпрыгивает из лифта и машет мне. На нем дорогой костюм, и свободный нрав выдает только не совсем соответствующий местным порядкам цветастый галстук. Как же чудовищно невыносимо всю жизнь делать то, что тебе не по душе. Но, может, в том случае, когда есть ради кого, то уже становится не так страшно? Да и еще ведь может оказаться, что занятия "по душе" попросту и нет. Машу в ответ, улыбаюсь и встаю. Пошарив в рюкзаке, отдаю обещанное. Он вертит подсвечники на вытянутых руках, кажется - доволен. Забираю деньги. Вот и всё. Ничего сложного.
   Остаток дня слоняюсь по улицам, обедаю, прямо-таки добропорядочно пирую в дешевой столовой и, наконец дождавшись электрички - снова мчусь на волю.
  
   Среда. Утро. Подбрасываю дров, хватаю книжку и выхожу завтракать на улицу. Греюсь на солнце, сидя на скамейке с южной стороны дома. Снег большими серыми пластами лежит лишь в тени. Птицы шуршат в кормушке. Слева под калиной мелькает мышь - ищет и грызет семечки. Не тревожу ее. Вода в лужах дрожит от ветерка. Солнце светит в лицо, припекает. Подвязка постукивает по теплице. Сэр Бернард Шоу, видимо, чересчур вдохновлялся Чеховым, только вот этого мало... Из-под самого большого сугроба из оставшихся высовывают свои носы парники. Дрожит прошлогодняя травка. Округло щекочут ветер крылья синиц. Одна из них копается в кормушке, прям-таки ныряет с головой, затем садится на калину и стучит клювом в стремлении извлечь зерно, стук несется по ветке и, выскользнув - исчезает... Убираю посуду, набрасываю куртку и ухожу в сторону леса. Солнце не щадит себя, повсюду, не замечая преград, мчатся ручьи. Бежит знакомая собака, радостно брызгаясь лужами. Вхожу в заросли. Здесь не так ярко, но тоже жарко, иду в одной рубахе, куртка висит на левой руке. Небольшие сквозняки приятно холодят. Снег искрится на свету. Между деревьями вьются следы куропаток. Природа сбрасывает дрему - оживают муравейники. Не понимаю тех, кто сравнивает с ними здания - похожие только сами на себя. Эти чудовища с черными дырами пустых глазниц. Смотришь на них и кажется, что Иоанн Богослов оказался прав, а потом наружу высыпают люди и разбредаются по своим работам.
   На узкой лесной дороге люди застряли на (как им казалось) внедорожнике. Незаметно оставляю их в стороне, и вот я снова на вершине. Ветра нет, тепло, парит. Где-то далеко лают собаки, одиноко кричит ворона. Внизу даже изредка слышны голоса и звуки то ли топора, то ли выстрелов. Металл крыш светится на солнце. Летит самолет, в тайге шумят деревья, отзываясь. Пение птиц доносится лишь изредка. Первые мухи. Звон в ушах. Голые деревья в низинах кажутся серым дымом, туманом. Склон усеян маленькими сосенками. Быть может, повезет, и они возмужают раньше, чем это святое место окончательно захватит человек. Люди вели войны - дерево росло. Гибли цивилизации - дерево росло. Туда нам и дорога. Мы, сидящие всю жизнь за столом в пустом пространстве пустых бумаг - видели ли мы всю эту невозможность и невообразимость? Всё здесь, а мы проходим мимо...
   Если не умру, то после спада вновь последует подъем...
  
   К вечеру погода снова испортилась. Стояли насыщенно синие сумерки с яркими просветами. Ветер - крыши и карнизы хрустят под его порывами. Деревья скулят, воют и бьются ветками. Все сжимается перед взрывом, который нам не суждено увидеть - только его последствия утром.
   Закрываю глаза, здравствуй, милый сон. Что б я делал без тебя? Солнце действительно чувствуется только после грозы.
   Джинсы, рубаха и куртка висят на гвозде - сколько в этом поэзии?
   Чего стоят все эти блокноты?
   Треск печи, треск ночи, за окном ветер упрямо бьется в стену - последнее, что я слышу перед тем, как провалиться во тьму в сыром холоде.
  
   На улице моросит дождь. Наскоро умывшись и позавтракав, я надел дедов флотский брезентовый плащ ("военно-морской", как он говорил), нырнул в свои резиновые сапоги и был таков. Природа благоухает свежестью, повсюду стрекочут, постукивают, отскакивают, и семенят симфонии дождевых дробинок. Я поудобнее натягиваю капюшон и теперь вижу себя призрачным и тихим монахом-странником, не хватает только посоха и котомы. Спокойным шагом я двигаюсь сквозь дома и небольшие пролески. Вокруг ни души, все сидят дома около теплых печек и погружены в свои сладкие дрёмные грезы, или же тяжкие рабочие думы (в пыхтящей кочегарке - уж точно). Водостоки извергают все эти хляби. Встреченная мною собака жалобно и смиренно смотрит мне в глаза, с ее короткой мокрой шерстки лениво сбегает дождь. Животное, что любит тебя просто за то, что ты есть.
   Перейдя мост через ручей и свернув с дороги, я, наконец, вхожу в лес. В некоторых не слишком доступных солнцу зарослях снег все еще сравнительно глубок, ровно как и на северных склонах. Здесь холмистый нрав окрестностей, поросший густым смешанным лесом. Я миную две "бухточки" (на деле же - маленькие поляны среди все тех же холмов) и вхожу в третью, самую большую. Шепчущий и шипящий по левую сторону ручей теперь уже вполне претендует на статус бурного потока: неистово пузырится, бурлит, порой захлебываясь, хрипя, и непоколебимо несется своим стремительным глиняно-серым ледяным потоком, выходя из берегов. Бескомпромиссный, идеалистически-максималистски настроенный юноша. Справа от него аккуратно умещается совсем небольшое озерцо, скорее всего - искусственного происхождения. Ладонью я сбрасываю с капюшона скопившиеся капли и стою себе наблюдаю эту картину. Бездельник-эстет. Птицы редко и недовольно перебрасываются своими перепевками - сыро и мокро - кому так уютно? Смогли бы они когда-нибудь оказать мне великую честь и спрятаться в полах моего плаща, полностью доверившись?
   Шурша жухлой травой, я двинулся еще правее, в гору по размытой глубокой колее и вышел к спрятанным в деревьях и под землей двум бетонным резервуарам - если не знаешь, что они там есть, то почти наверняка не заметишь. Неизвестно, сколько лет они уже находятся здесь, и использовались ли они когда-то по своему назначению (едва ли). Скорее всего, это объекты гражданской обороны, которые должны были отвечать за пожаробезопасность, и искусственное озеро тоже явно связано с ними. Они удивительно хорошо научились вписываться в окружающую действительность - высшее проявление маскировки. Поросшие мхом, деревьями, кустами и муравейниками, полуразрушенные, они пробуждают воспоминания о далеких исчезнувших цивилизациях; быть может, это была их дума или алтарь, храм невероятных извечных богов, ну и с таким же успехом они могли служить уборной для рабов или, все же, для вождей.
   Я посильнее захлопнул полы плаща и сел в более-менее сухое место, облокотившись спиной о сосну. Как прекрасен запах хвойного леса во время дождя. А сколько запахов иных земель мне не знакомы? Внизу раскинулось бескрайнее одеяло леса, над ним - по-левитановски насыщенное небо (Исаака Ильича природа явно считала своим, подпуская так близко). Людские жилища выдают себя лишь столбиками дыма, постукиванием топоров и пунктирным покрикиванием пил. Ну и собаки не отстают. Дождь перестал, солнце, отражаясь во всех этих каплях, было поистине великим. И я сидел себе, осознавая свою, может, сперва и неприметную причастность ко всему этому. Я сидел себе, понимал и наблюдал единение.
   Потом, чтобы не заболеть, я сбежал, поскальзываясь, вниз с горы и дальше, пока позволяло дыхание.
   Вернувшись, я заварил чай и писал стихи, и они мне казались жалкими.
  
   Я не находил в себе сил уехать, или не находил в себе сил более переносить одиночество, поэтому пятничным вечером встретил родителей и брата робким взмахом руки и такой же робкой улыбкой, после чего - переместился из бани в дом. За ужином отец рассказал о возможном возвращении статьи за тунеядство - намек ясен. Брат сообщил, что снова пришли повестки, но я слишком неуловимый бездельник. Я никому не хочу причинять неудобств и потому удаляюсь в свою паучью комнату.
  
   На выходных каждый занят своим делом - я занят тем, что стараюсь никому не мешать. Проверяю, чего стоит поэт Багрицкий. Тем не менее - мы все-таки строим с отцом дровяник. "Высокий, чтобы ты не бился головой".
  
   В воскресенье природа перестала быть дружелюбной. Стоял до ломоты в висках густой кисельный воздух. К вечеру поднялся сильный ветер, словно прогоняющий и без того уезжавших нас. Мы ехали по трассе, вдалеке среди серой мглы громоздился труп города. Вокруг полыхали холмы, подступая к нему вплотную, и зияя черными дырами дымящих кратеров, даже в машине чувствовался этот запах, и было нечем дышать. Никто не боролся с огнем, не было ни пожарных, ни местных жителей - ни души. Город совершал самосожжение. Пламя отражалось в окнах и потому казалось, будто пылают уже и здания. На месте черной пустоши зелень родится раньше.
   Ветер глухими ударами колотил в борта машины, едва нас не переворачивая. Все вокруг сжималось в одну большую серую точку. Брат показал на сгоревший автобус, одиноко тлеющий в поле. Мы едем на кладбище - сегодня Родительский день. Широкая разбитая трасса теперь высечена вдоль заводов и огромного количества полуразложившихся бетонных недостроев. Провода, асфальт, бетон и трубы. Вены теплотрасс. Здесь нет ни одного дерева, сплошная пустошь маслянистой земли, все отравлено на веки. Из последних сил сияет завод "Coca-Cola". Рядом с ним - огромный пустырь с бессчетным количеством останков некогда веселых грузовиков, развозивших их продукцию. На дороге мы видим совсем недавнюю аварию. Раскуроченные автомобили стоят пустые среди битого стекла и не видно никого близ них.
   Сворачиваем на кладбище - бескрайнее, теряющееся за горизонтом. Вокруг огромное множество лавок, торгующих камнем, венками и прочим. Ветер уносит все это, многие торговцы сворачиваются и уезжают. И вот мы на месте. Здесь мой дед и прабабушка. Убираем мусор и наводим порядок. Слишком пасмурно, ветер неумолим. За низким сетчатым забором стоят многоквартирные дома - в паре километров отсюда - и ни в одном окне не горит свет, где же кончается кладбище?
   В небе птица тщетно борется с ветром. Я смотрю на своего брата, он рядом - серьезный, в своей неизменной кепке с вьющимися из-под нее светлыми волосами. Я смотрю на него и вижу великого человека.
   Не нужно больше слов. В моих венах бегут чернила. Я держу в руках дешевую ручку, в ней почти кончилась паста, на стенках стержня рябят черные капли - это все я.
   Я буду верить в добро - во всеобъемлющую красоту, ее доля есть даже в самом уродливом и страшном, и есть всегда; она - все то простое, искреннее и чистое, чего нам так не хватает и чего мы сами того не понимая так жаждем. Вот и все - ни слова больше.

Часть II: Лето

   То был День России, повсюду шатались эти пьяные рожи с маленькими флажками в руках, их ревущие дети и истеричные жены скитались где-то окрест. Ровно так же скитался их взгляд. Не хватает только беретов, крестов и мандаринов, и тогда уже не важен повод для праздника - мы всегда готовы, нас не застать врасплох. Впрочем, повод не важен и сейчас.
   Мы неслись в полуночной темени сквозь центр. Теперь у моего Приятеля иномарка, многое изменилось за эти пару лет - с тех пор как я вроде бы выпустился, уж и не совсем понимаю, что столкнуло нас сегодня вновь. Может быть то, что я все последнее время практически ни с кем не общался? Или это какой-то случайный порыв, случайная конвульсия? Дружба осталась там же, где и нечто, что было когда-то нами, нечто, чем были когда-то мы... Еще я пьян, впервые за долгий срок. Что же это такое.
   Огни фонарей расплывались на лобовом стекле моих глаз спрутами цвета прокисшего молока; и вдруг взрывами забили со всех сторон цветные вспышки, со всех этих блядских фронтов - яркие размазанные пятна - женский голос возопил из репродукторов, наводнив улицы - ни слова не разобрать; все кругом помешались в окончательной одури: ликуют, захлебываясь нечеловеческим смехом, отдаваясь всепоглощающему веселью - неузнанной грани безумия - что так редко отрывает от "дел". "Телу конец - зато душа поет" - сорокоуст по унынию и благовест мнимых смыслов. "Мне кажется, если бы Адольф Гитлер еще коптил небо, он бы получил массу удовольствия от нынешней обстановки..." И я одурел вместе со всеми - теперь не один.
   Мы в окружении! Мы в окружении! Пивная бутылка разлетелась о толпу. И тут же стало страшно: кто это сделал? Это не мог быть я, ведь моя душонка слишком труслива для этого и жалка... чертов дух лукавый, точно так! Что же это? А Приятель тем временем сначала машинально ржал, а потом тоже заразился страхом и теперь уже орал: "Ты че, Ганьшин, рехнулся, идиот, ты че наделал!.." "Да сам не знаю что это, это не я!.." - перебивал мой голос в ответ, тем временем машина разразилась вопящей войной, как будто рвалась изнутри снарядами, уж лучше бы было так...
   Это стало уже невозможно более выносить: посреди взгромоздившегося над депо моста, я отстегнул ремень и едва не выпрыгнул. С визгом Приятель остановил машину, из-за чего я приложился со всего маху лицом о панель. И дезертировал, ошарашенный и напуганный всем этим дерьмом вокруг. "Заткнись и на хер иди, ублюдок!.. Заткнись!.." Под эти вопли Приятеля и автомобильный рев я преодолел заграждение и поплелся в сторону дома. За спиной все так же молотил кулаками в ночное небо фейерверк: центр города искрил и пылал в огне. Как всегда - нет денег. Как всегда - все испортил. Теперь еще и начинает тошнить.
   Я сел на бетонный блок, загораживающий ВЫЕЗД из узкого переулка, по правую сторону которого - спуск к железной дороге, усеянный остатками частного сектора, а по левую - высокая бетонная стена. Когда-то давно такое же опорное сооружение после долгих лет мучительной борьбы с подмывающими его водами рухнуло во время ливня на плотный поток автомобилей и убило несколько человек - просто размазало к чертовой матери. Сразу поднялась пиджачная черная вонь до небес, очень похожая на вихрь пыли с места вышеописанной казни И ОЧЕНЬ ПРИВЫЧНАЯ: кого-то уволили, кто-то свинтил, кого-то амнистировали; следом позагородили бетонными блоками и красными лентами подобные стены, ТОЖЕ АВАРИЙНЫЕ, а потом всем, как всегда, стало скучно и все забылось...
   Я сидел и машинально думал об этом. "Я лучше прислонюсь к колонне и зажмурюсь, чтобы не так тошнило". Ага, Веня. Тут же вспомнил народную мудрость, услышанную от одного господина: "В тех случаях, когда обстоятельства вынуждают вас отойти ко сну не вполне трезвым как духовно, так и телесно, противостоять вертолетам вам поможет опущенная на пол любая из ваших ног, с целью создания заземления..." Я бы даже рассмеялся, но боюсь, ибо мутит.
   Прохладный, даже почти свежий воздух помог унять тошноту, но не одурь. Я встал и пошатался на хохот неподалеку. На карачках взобрался по газону вверх от дороги, ведомый звуками человеческого присутствия, и увидел нескольких молодых людей, может, моего возраста, не знаю... Какого-то черта я стрельнул у них сигарету и закурил. "Че, отдыхаете красиво?!.." - дергано мычу заместо благодарности. Должно быть, выглядел я не очень, потому как ответной реакции не последовало - попытка не удалась. В особо критические моменты невыносимо хочется, например - быть избитым, и, наконец, перестать чувствовать все это...
   Все пошло и по-мещански примитивно?
   Наверное...
  
   Я доковылял до двора и сел, прислонившись спиной к стене. С отвращением выкинул окурок - от табака мутило еще сильнее. Голова порывалась гудеть. Похоже, что немного задремал, потому как разбудил меня яркий свет фар и женский голос: "Молодой человек, с вами все в порядке?" Это что, шутка что ли? Псиной шарахаюсь в дворовую темень и бреду домой. Снова всех разбужу, снова стыд. Теперь еще и пьянь.
   Как избавиться от ЭТОГО ВСЕГО?
  
  

***

   Утром меня будит зверски тарабанящий по карнизу дождь. Сперва я лежу в постели и, затаившись, слушаю, как брат уходит на работу. Теперь же - тупо смотрю на пузырь известки, украшающий потолок. "В духовном отношении такая неудавшаяся попытка равна самой великой книге. Если хочешь, нравственно она даже выше, поскольку исключает вознаграждение..." Ага, только вот не мой случай - что-то загонял про чернила в венах и с тех пор ни строчки не написал, бог изящной словесности...
   Я сажусь на край кровати и принуждаю себя об этом не думать, ибо с точностью знаю, что будет хуже.
   Захожу на кухню и съедаю два куска хлеба, запив вчерашним чаем. Вроде ничего. Изучив в зеркале синюю часть лба - умываюсь и принимаю душ, после чего - слоняюсь без дела. Книги я читать перестал, потому как надежды, побуждения к действию или хотя бы успокоения они больше не приносят - теперь в них не спрячешься, а только сделаешь себе хуже. Все эти лживые до единой буквы выпады... пустой самонадеянный треп, такой же, как и все остальное... Теперь я старался не думать вовсе, это ведь ключевой афоризм житейской мудрости? Я даже столярничать прекратил. И сердцем стучать перестал бы. ХА-ХА, БЕДНЫЙ-НЕСЧАСТНЫЙ! ЛЖИВАЯ-САМОДОВОЛЬНАЯ-ЗАЖРАТАЯ-МРАЗЬ!
   Поза...
   Я рассмеялся.
  
   А когда попытался обуться, то обнаружил, что правый кроссовок теперь наличествует в отдельности от подошвы. Я сплотил их воедино скотчем, надел капюшон и побрел на работу к брату, лавируя между лужами. Несмотря на то, что он имеет более профессиональные навыки - все равно трудится в больнице как обычно курьером. Главный, по его мнению, плюс - работа до обеда. Да, неплохой вариант.
   Я сидел и ждал, обсыхая, в вестибюле центрального входа, окруженный забинтованными людьми в халатах и тапочках. В газетном киоске бабушка-продавец вышивала крестиком. Казахи небольшой группой о чем-то тепло переговаривались в углу. Напомнили тюремный разговор матери и сына в "Постороннем", только не такой трагичный. Хотя, откуда мне знать... Куда-то спешащая женщина забыла снять бахилы - они удалялись синими пятнами. Охранник скучающе сучил ногами. Сухой мужичок с перевязанной головой и на костылях был очень огорчен тем, что я, вроде как, не курю. Я задремал...
  
   Брат, освободившись где-то около двенадцати, будит, пнув по ноге. Он одет в неизменную хаки-панаму, темные очки-вайфареры, мою ярко-синюю кофту, мою же замученную белую футболку с обезяной-астроавтом, лихие джинсы, на ногах - кеды. Через плечо гордо висит сумка с халатом внутри. Здравствуйте, доктор.
   Кстати, пока я ждал - мой изъеденный леностью мозг стал медленно понимать, что делать дальше. Поэтому - рассказываю о своем отчаянном плане самосохранения братцу, и мы двигаем в центр, дабы облачить меня в новую обувь. Дожил - мою милость обувает брат.
   По дороге прорабатываем стратегию: размениваем деньги, строим систему торга и модель поведения. Войдя на территорию рынка брат отточенными движениями рассредоточивает купюры по разным карманам и не отпускает теперь сумку. А мне рассредоточивать и не отпускать нечего.
   Основательно сбив цену, мы становимся обладателями одинаковых паленых кед и теперь идем и ржем над этим, как идиоты. В закусочной неподалеку, пока брат дожевывает шаурму (и меня накормив), я переобуваюсь и с торжественной грустью выбрасываю старые кроссовки. Эпоха улетела в урну.
   Отобедав, мы двигаем на Остров. Дождь уже давно перестал, но с той же силой взамен него жарит солнце, а брат все не унимается с байками:
   - Меня тут пригласили на коттедж, не в первый раз уже.
   - Ой, да ну его, сомнительный варик. - перебиваю я.
   - Да конечно! В дебютный тоже звали, но я все же не пошел и правильно сделал: там через полчаса после начала действа налетела целое стадо гопов, человек сорок - всех избили, забрали телефоны, деньги, технику... Мой знакомый был - рассказал, у него тоже все забрали. Так и думал, что этим все и кончится.
   - Еще и по наводке, поди.
   - Да по любому. Видно было, вроде как, что не в первый раз работали. Потом, на следующий - еще круче: помнишь того чувака, про которого я тебе рассказывал, он еще на репы ходит только чтобы пива попить, он, типа, ударник?..
   - Ага-ага.
   - Ну так он собрался туда ехать. - брат начинает говорить тоном сыщика. - Решил основательно подготовиться и ввиду этой самой тщательной подготовки прибыл на коттедж уже тщательно под водкой, а прибыв - принялся самоотверженно наверстывать упущенное, дабы оставаться профессионалом. И тут на каком-то этапе интуиция побудила его обратить пристальное внимание на подозрительные движения по периметру коттеджа. Проведя скрупулезное расследование, он выяснил, что на объект прибыло несколько экипажей агентов вражеской организации. "Кто меня сдал?" - подумал он. Затем, основательно поразмыслив - принял решение держаться на безопасном расстоянии и сначала изучить повадки. При нем был рюкзак с необходимым снаряжением - и он не забыл его. Затем - незаметно проник на территорию первого этажа и в силу сложившихся обстоятельств, и не имея иного выхода, он совершил прыжок в окно, а после - отчаянный бросок до ближайшего водоема, коим являлся садовый пруд...
   - "Там, на пристанционном пруду, на ОКОЛОСТАНЦИОННОМ пруду..."
   - Так точно. "Я сам вырою себе могилу. Зеленая вода и "Белый кролик"..." Достигнув водного препятствия, он не думая бросился преодолевать его вплавь. Менты же, явно охерев от невероятности происходящего и абсурдности человеческого существования, решили прекратить преследование. А наш друг проснулся утром здесь, на Острове, в кустах недалеко от рамп и очень обрадовался, обнаружив в рюкзаке емкость с пивным напитком в количестве одна штука...
   - Вот же жесть, - смеюсь я, - как в кино...
   - Причем он даже особо не напрягся по поводу того, как он здесь оказался. Просто хлебнул пивка для рывка, дома переоделся, и катать поехал...
   - Ну-ну.
   - Да я бы тоже не поверил, но коза в том, что мне эту историю рассказали несколько независимых людей...
   - Надежный источник. - теперь и я говорю тоном сыщика.
   - Так точно. - отвечает брат.
   Мы минуем пешеходный мост. Из-за спины доносится плач баяна, то и дело вылетают велосипедисты. "Я останавливался перед шарманщиком, который переплавлял в медяки вечернюю меланхолию". Солнце заливает все вокруг абрикосовым светом. Сворачиваем направо. В заводи с остатков старого пирса прыгают в воду дети. Мы дружно приходим к выводу, что ни у кого из нас смелости бы не хватило. Однако если вспомнить, как братец в детстве падал с гаражей или сжигал лицо порохом, а потом ему в больнице выковыривали из-под век остатки бровей, станет ясно, что кое-кто все же лукавит, или, во всяком случае, прибедняется...
   Один из этих детей, самый толстый мальчик, спрыгивает. В результате на водной глади образуется яма. Мать прыгуна, как оказалось, загорала неподалеку, и теперь она с яростной нежностью подзывает его к себе:
   - Сюда подошел, БЫСТРО!
   - Иду, мам... - рефлекторно отзывается толстячок и, выплыв, шлепает по гальке.
   Однако следом в нем просыпаются не дюжие самосознание и святое чувство бунта: крикнув матери "не пойду!", он начинает убегать, но при этом - отдаляясь не слишком далеко, откровенно над ней издеваясь.
   - Сюда подошел, че ты ссышься! Ничего я тебе не сделаю!
   - Не пойду! - настаивает сынок.
   Терпение матери рушится:
   - Иди сюда, СУКА!
   - Не пойду! - кричит мальчуган в последний раз, с разбегу падает в воду и кролем обращается в неистовое бегство. Мать орет вслед слова любви и обожания, гарантируя сыну неминуемые проблемы дома...
   Мы выходим к Великой Реке, стараясь не наступить на вездесущих сусликов. Все-таки очень хорошо, что у нас в городе есть это место - пораженные раком легкие.
   Вот и берег. Рыбак стоит в болотниках по пояс в воде. Пахнет тиной. На примятой траве хрустят принесенные Енисеем водоросли. Шумя галькой, мы бредем дальше по течению.
   От берега отколот небольшой островок. Река ласково обнимает его, поэтому путь наш лежит через ее неглубокий рукав.
   - Можно перейти вброд. - сказал я и осекся.
   - В лёт, давай.
   Переминаюсь пару минут.
   - Да что-то лучше в другой раз... Неохота мне потом носки на мокрые ноги надевать... - нелепо отбрехиваюсь я, от чего-то не в силах преодолеть какой-то заслон внутри, что-то мешает. - Я старый...
   - Да че ты, старый-старый... какой ты, нахрен, старый, достал уже!.. - умело занудил мой брат. - Че тебе мешает, кого ты боишься?!.. Тут делов-то...
   Я плюнул, разулся, положил носки в карман и с кедами в руках стал бороздить реку.
   Брат рассмеялся и теперь проделывал то же самое. Вода ледяная, но хотя бы не сильно глубоко - чуть выше колена, а вот течение упорно норовит унести с собой. Когда мы подходим к неизведанным землям, ступни уже вопят о пощаде - камни на дне слишком настойчивы. Достигнув берега, я сажусь, отряхиваю ступни и надеваю кеды на босу ногу (сегодня это не туфли и не босса нова).
   - Меня раза два чуть не смыло! - с легким испугом смеется брат.
   - Два кретина! - смеюсь в ответ.
   Теперь мы снова шумим галькой. Достигнув другого конца островка - разглядываем вдалеке на том берегу баржи, буксиры и речной порт, развалившись у воды - красивая жизнь. По реке то и дело с нарастающим гулом разной высоты проходят суда: от моторных лодок и до гораздо более крупных.
   - Это что за адские штуки? - спрашивает меня брат.
   - Ты что, это портовые краны, ты их не видел никогда что ли? У нас же из окна их можно рассмотреть, причем с твоим зрением - даже без бинокля.
   - Первый раз вижу, опасные ребята.
   Вдоль берега валяется прибитый водой мусор, не слишком много, но все-таки. Хотя чего я ждал: ведь всем давно известно, даже как-то НЕЛОВКО ОБ ЭТОМ ГОВОРИТЬ - что нет ни одного побережья, не знакомого с человеком подобным образом, а уж если взглянуть на дно...
   Возвращаясь обратно по внутренней стороне островка, мы видим спящую как ни в чем не бывало в тени единственного дерева позади кустов собаку. Услышав нас, она все-таки просыпается, медленно встает и теперь опасливо наблюдает. Камни ее ложа приняли форму тела их владелицы. Оказавшись совсем дикой - гладиться не дается. Мы прозвали ее Аборигеном, а потом вновь разулись, ломая ноги, перешли реку и двинули обратно в прохладе зарослей облепихи. Справа чернело месиво высохшей заводи. Небо давила густая синь.
   В супермаркете недалеко от дома покупаем немного еды. Начинает снова накрапывать дождь. Мой брат не только лучший сыщик, но и метеоролог: "Хм... душно - будет гроза..." - с важным видом сообщает он.
   Когда мы вошли во двор, то увидели около последнего подъезда лежащую на асфальте женщину с черным пакетом в руках. От нее не пахло перегаром, только немного грязью немытых ног и засаленного сарафана. Мы попытались помочь ей встать, но получилось лишь усадить на бордюр. Никто из нас не помнил, как вызвать "скорую" с мобильного, и брат побежал до дома, где был домашний телефон.
   Женщина, полурыдая, заторможенным голосом рассказывает, как она сначала подралась со свекровью (на вид пострадавшей было лет шестьдесят, сколько же тогда свекрови?), а потом угодила под машину, и что спина у нее болит, и только не бросайте меня, пожалуйста... "Скажите, ведь я хорошая? Хорошая же?.." - и в слезы. Твою-то мать, зачем ты так? "Все мы хорошие". - отвечаю я, не зная что и сказать. А что тут, собственно, скажешь? Может те, кто быстрым шагом проходят мимо нас, как раз таки сведущи? вне зависимости от количества отвращения на их лицах?..
   Я выпытываю у женщины адрес и номер домашнего телефона. Она не понимает, где находится, но просит позвонить ее сыну. После разговора с ним и с другими родственниками, полного неловкого молчания, становится ясно, что можно было этого не делать - всем плевать, и сыну в том числе. Он, к слову, оказался моим тезкой. А женщина все говорила и говорила: "Не бросайте меня, не бросайте..."
   Возвращается брат, чуть позже подъезжает "скорая". С переднего пассажирского сиденья выходит паренек чуть старше меня, основательно небритый и заросший. Брат потом сказал мне, что не единожды сталкивался с ним в больнице.
   - Здравствуйте-здравствуйте, уважаемая! Давно не виделись...
   - Я позвонил ее родственникам, но там всем плевать, вам дать телефон?
   - Нее, спасибо, мы давние друзья.. да, дорогая моя? Поедемте? - и слушает ее стетоскопом.
   - Ладно, спасибо вам. - пробормотал я.
   - Да не за что.
   Прошлой зимой я здесь же нашел пьяную старуху. Она пыталась уснуть в сугробе...
   Небо едва не искрило в давящей тишине. Сумерки становились все гуще, но дождь так и не пошел - ни сейчас, ни ночью. Странный был день.
  

***

"...и вдруг вся широкая степь сбросила

с себя утреннюю полутень,

улыбнулась и засверкала росой".

   Рюкзак я собрал очень быстро, а рано утром выскочил из подъезда и направился в сторону вокзала. Небо продолжало хмуриться, напряжения не стало меньше. Природа ощетинилась. Заметно похолодало и поднялся ветер.
   "С самого начала дул жуткий ветер..."
   Идти не далеко. Частный сектор встречает разношерстностью построек и приятной успокаивающей сонливостью. За бетонным забором похороненного метро у шлагбаума спит собака. Позади нее, в глубине, затихли глыбы "скорой" и "пожарной". Редкие прохожие бредут на работу, автомобили пытаются обмануть пробку, обещающую быть нешуточной. Впрочем, как и всегда.
   Дорога ведет резко вниз, издалека докрикиваются женские возгласы репродуктора. С каждым шагом - все громче. Кошка осторожно шныряет около мусорных баков. От синей колонки тянется в сторону рельсов лужа. Вот уже виднеется брошенная "двадцать четвертая" "волга" и потрепанный виадук.
   Вокзал как обычно живуч и кипящ. Сонные менты курят, мучимые скукой и ленью. Таджики, сбившись, сидят на корточках и молча ждут. Растерянно дрожат глазами сумасшедшие, не замечая и периодически натыкаясь на убегающих от них пенсионеров-дачников.
   "Куда едем?" - миную площадь и подхожу к автобусам. Пассажиры либо взвинчены, либо абсолютно спокойны. Мужик, что стоит передо мной в очереди к кассе, расплачивается и закуривает. Его руки - тыльные стороны ладоней и фаланги пальцев -густо расписаны синькой. Табачный дым обволакивает своего родителя, позволяя укрыться в себе. А вот и мой черед.
   Беру билет, нахожу глазами нужный автобус: белая "газель", задние стекла пестрят наклейками "никто, кроме нас", "Федерация ветеранов Афганистана" и им подобными, хотя "пестрят" - не слишком подходящее слово, но уж больно просится.
   Нарастает духота. Водитель - молчаливый, невысокий, но коренастый, с чуть седыми усами. На нем красная олимпийка "Russia". С зеркала заднего вида в салоне свисает герб ВДВ. Я кладу свой рюкзак в ноги, сев спиной к движению прямо за спиной водителя. Говорят, это самое безопасное место - мне все равно. Пристегиваю ремень и жду.
   Салон постепенно наполняется и теперь мы готовы. Усач включает "первую", и автобус пристраивается в автомобильный поток. Начинает играть радио. Еле движемся, постепенно запотевают окна, хочется спать. Пассажиры клюют носом, иногда чья-нибудь голова, дергаясь, падает на грудь хозяина, я - не исключение. Когда минуем мост - сворачиваем на Семафорную и теперь едем гораздо быстрее, но все равно - не достаточно.
   Мелькают хрущевки, гаражи, сервисы, шинки, склады и павильоны. Иногда рядом вдруг возникают рельсы с родными товарными вагонами "новотранс". Вдоль дороги расставлены сонные автопоезда.
   Вспыхивает красный сигнал. Мы останавливаемся на ж/д переезде. Водитель опускает стекло, не торопясь закуривает. Свет фар отражается о шлагбаум. Гремит китайский дракон товарняка: еще, еще, еще, еще... Окурок беззвучно ударяется об асфальт, искрит и гаснет, а состав все идет.
   На мгновение - тишина и звон в ушах. Затем - взвывают десятки двигателей и жизнь продолжает движение. В "газели" пахнет бензином, может сонливость скорее связана с этим, чем с утром, духотой и неспешностью?
   Черная линия перечеркивает город, постройки редеют. Радио сперва поперхивается, затем срывается на шум и замолкает. Щелчок магнитолы, хруст коробки передач. Водитель резко поддает газу, будто проснувшись и разбудив машину, и мы взлетаем. Ветер все больше пронизывает салон, выдувая дрему и пары топлива. В путь.
  
   Пассажиры разом берутся шуршать пакетами: кто-то достает перекус, воду, кто-то - надувную подушку, книгу или плеер, а я всего лишь не хочу ничего упустить в дороге.
   Небо - серое, металлическое. Кругом так любимые мною холмы с пролесками. Немного еды, воды - и пропадай неделями, не видя себе подобных.
   Ехать еще около десяти-двенадцати часов. Может, чуть больше. Первый раз останавливаемся недалеко от Уяра. Полуброшенная кирпичная постройка с кафе, магазином и шинкой. Водитель пьет кофе. По разбитому асфальту врывается местная голытьба на убитой "хонде". Бесплатный туалет ничем не удивляет: складывается ощущение, что у лишь незначительная часть племени человеческого меет им правильно пользоваться - стены и потолок нисколько не чище дощатого прогнившего пола, где нет ни сантиметра пространства, куда можно ступить без страха, вот что надо показывать делегациям, вот она - наскальная живопись, абстракционизм, спонтанное искусство и торжество бессознательного. Быть может, именно так выглядели "грязные протесты" в Ирландии?
   Рядом в кустах мелькают непосредственные женщины и девушки из нашего автобуса, отчего-то пробуждая ассоциации с известной картиной Петрова-Водкина и с "Танцем жизни" Мунка.
   На обратном пути к "газели" мне улыбается ржавый остов павильона. Грязно-зеленый цвет и решетки.
   - Вез я однажды из аэропорта каких-то монашек. Так они всю дорогу там - сзади -молились - шур-шур-шур, шур-шур-шур... да так заунывно, что я чуть не уснул... - неожиданно говорит мне водитель, хитро улыбаясь, выбрасывает на дорогу пластиковый стаканчик и окурок, после чего призывает двигаться дальше.
  
   Чем ближе к Канску, тем меньше холмов, но больше полей. Фиолетовый иван-чай, по-вангоговски желтая люцерна. Пасмурность рассеивается. Трасса полупустая, чаще встретишь фуру или тягач, чем легковушку. Водитель неистово давит на газ.
   Вот уже совсем распогодилось - природа вновь совладала с нахлынувшей было истерикой. Змеиный нрав дороги задает темп. Если смотреть в окно задних дверей, то все это напоминает комбинированную съемку, в памяти всплывают экранизации "Заводного апельсина" и "Страха и ненависти". "Газель" лихорадочно мечется из стороны в сторону. Сперва ты даже уверен, что если не сейчас, то на следующей дуге мы обязательно к чертовой матери перевернемся, но потом постепенно привыкаешь и успокаиваешься. Единственным, с чем я так и не определился, и что заняло мою голову на довольно продолжительное время, был вопрос: как все-таки страшнее - лицом к стороне движения или же - как сижу я; то есть видеть или не смотреть? И к чему ты, собственно говоря, привыкаешь: к возможной гибели или к характеру езды?
   За окном все чаще мелькали оградки.
  
   Недалеко от въезда в город останавливаемся заправиться. Станция выглядит очень по-европейски: ярко-синяя, отдельный въезд для грузовиков, большой водонапорный кран с торца, чистота. Рядом - забор, колючая проволока, за ней - авиаполигон. Радары, скрытые холмы ангаров. Брожу вокруг, уже жарко, потом захожу в помещение - магазин с автотоварами; в кафе рыжая кучерявая женщина из нашего автобуса ест булку и какао. Жизнь вокруг все быстрее закипает.
   Готово, едем дальше. Пронзаем живущий вне времени город: арку, Текстильщик, Кан. Снова рой машин, людей, движения.
   - Хотела бы переехать сюда? - ухмыляясь, спрашивает пассажирка свою компаньонку.
   - Ты че, угораешь! - гогочет деваха в ответ, хлопая собеседницу по ляжке.
   Потом они решили возить отсюда розы, потому что цветы стоят здесь несравненно дешевле. Что ж, беспроигрышно.
   Город прячется за стекло задних дверей.
  
   Леса начинают постепенно брать верх. Леса и болота. Нас останавливает гаишник и штрафует водителя за то, что рыжая кучерявая женщина едет непристегнутой. "Ну я просто не могу пристегиваться, ну извините..." - наивно и непосредственно оправдывается уверенная в своей правоте и невинности пассажирка. Действительно - подумаешь, что тут такого, ну не может человек... Из чьего кармана будет оплачен штраф - для меня остается тайной, как, собственно и то, был ли пристегнут ремень, когда мы поехали дальше.
   Все чаще встречаются лесовозы. Навстречу - груженые, пустые - вместе с нами. Местами отсутствует асфальт.
  
   Следующая остановка - село Долгий Мост. Посреди дороги жмурится на солнышке буренка, помахивая хвостом и заслоняя собой большой автобус на другой стороне, позади которого скучает обшарпанный универмаг. Ждем, пока рыжей кучерявой женщине передадут квас ее "хорошие замечательные знакомые". Это даже забавно. Наконец подъезжает бардовая старая "королла", из нее выходит бритый паренек с двумя банками мутной коричневой жидкости в руках, следом выбегает, судя по всему, его мать. Долгие поцелуи и объятия, имитация быстрого отъезда, но всем ясно, что им не хочется сразу расставаться. Теперь слезы, обещания "нормально" приехать, и, увы, разлука. Водитель раздражен, что ж, его можно понять, хотя и не понять - тоже.
   Через пару часов асфальт кончился. Совсем. А нас окончательно обступили тайга и болота. Исчезла связь, и этот факт уничтожил моральный настрой барышень. Бензин становился все дороже. Салон постепенно наполнялся пылью, несмотря на закрытые окна. Часть пассажиров прислонили к лицу влажные салфетки. Какая-то дама порывалась было ворчать, но осознав, что ее реплики никому не интересны, капитулировала. Равнодушный водитель не сбавлял оборотов и, возможно, не гасил огней.
   Нормальной дороги здесь никогда не будет. Кто-то во всем винит север - зимой на асфальте обязательно образуется наледь, и поэтому с ним все поубиваются; более прагматические люди уверены - приемлемая дорога просто напросто экономически не выгодна и потому не интересна; и есть даже такие, кто считает немыслимым нарушать подобные традиционные реалии, формирующие культуру и образ жизни местного населения...
   Этот путь - главная связь с миром. Ну, хоть грейдируют и на том спасибо.
  
   Уже понемногу вечереет. Последняя остановка. Заправка и сервис. Вокруг лежит ржавое месиво, бывшее когда-то автомобилями. До ближайшего населенного пункта - несколько десятков километров. Все угощаются квасом, я же решил еще с утра, что в следующий раз поем уже на новом месте. Летают одинокие комары. Кричит кукушка. Еще немного шаркаю по рыжей гравийке, забираюсь в автобус и мы снова едем. Осталось километров двести.
   "Газель" все тряслась, но пыли почти не стало, и мы вновь открыли окна. Видимо здесь недавно шел дождь. Через какое-то время воздух стал ощутимо речным, поэтому я развернулся лицом к движению и приготовился.
   Ангара открылась без предупреждения: вспышкой сквозь деревья, яркой и внезапной. По телу пронеслись волны дрожи и холодка. Я улыбнулся.
   Ну, привет.
  

***

"Так лучше - чем от водки и от простуд!"

   В начале десятого мы уже шли на всех ходах, дабы совершить нашу скромную одиссею - через тайгу к водам Великой Реки. Поздновато, но что поделаешь.
   Покрышки велосипеда шуршат - все путем. Честно говоря, до Енисея отсюда не больше сорока километров, хоть и по разбитой дороге, что тянется аккурат под ЛЭП, рассекающей лес на части. Жара уже с самого утра стоит невыносимая. Только вот в связи с тем, что мы являемся уникумами и надеждами рода людского, из питья у нас лишь литр воды и почти столько же тархуна, при этом его запасы стремительно тают. Кто берет с собой в такие поездки тархун? Но в этом весь мой брат.
   Пока мы катили до ЛЭП, его доводил одинокий овод, а брат своим ворчанием в свою очередь доводил меня, хотя я, все-таки, брюзга похлеще. Просто у нас разные техники... До первой контрольной точки мы домчались минут за пятнадцать-двадцать. Солнце жгло все невыносимее. Мы перетащили велосипеды через рельсы и теперь нечто похожее на дорогу уходило далеко вперед в гору, да такую, что издалека она казалась просто зеленой стеной. Сперва - тянулась сквозь заболоченный подлесок, щедро разбавленный грязью и огромными вечно цветущими лужами. И оводы теперь кружили целыми тучами, а брат ругался без остановки. Я тем временем провалился правой ногой в месиво едва ли не по колено - крещение - после чего, едва не утонул в одной из грязевых ванн. Но здесь хотя бы тень.
   Мы катили велосипеды, а впереди нас неуклюже то ли бежала, то ли прыгала огромная ворчащая ворона цвета чугуна; у нее, видимо, было что-то с крылом. Она очень точно охарактеризовала нашу поездку. В какой-то мере.
   Тень кончилась в тот момент, когда дорога крутым вьюном забиралась на вершину. Щебень осып'ался, оводы жрали. Каждые десять шагов приходится останавливаться, чтобы не умереть, сердце грохочет, а стоять никак невозможно, если не хочешь быть обглоданным. Брат уже едва живой из-за своих летающих друзей. Замечаю в зарослях репья паутину, а на ней - огромного и совершенно белого паука, перебирающего своими тонкими коготками смерти. Он бы еще нам лапкой помахал и улыбнулся, было бы в самый раз.
   Вершина прекрасна и вожделенна. Даже как-то не верится. Воды уже осталась лишь половина. Ноги пытаются вспомнить, как пользоваться горизонтальной поверхностью, а мы все крутим дальше и вскоре ныряем в первый спуск, он задает темп - ударов сто восемьдесят - завершается подъемом, после которого снова встречает нас, но в другом облике, и так по кругу. Порой, даже просто накатом мчишься невозможно быстро, тебя бросает из стороны в сторону, носит на мелких камнях, а потом вдруг замечаешь, что брат еще и со всей дури давит на педали, ему все мало. Все лишнее исчезает, в особенности перед теми препятствиями, перед которыми ты ни за что не успеешь затормозить - только сделаешь себе хуже - есть только секунда на инстинктивное решение, вся мишура отбрасывается, остается только то, чем ты являешься на самом деле, имеющее продолжение в твоем велосипеде; и вот ты видишь себя настоящего, происходит действительно ТВОЙ ход, действительно ТВОЙ выбор, совершаемый действительно ТОБОЙ - и ты ЖИВ в захватываемом духе. Вот именно поэтому мой брат так неистово, с такой первородной яростью давит на педали, выбивает всю дурь, чтобы вся пустота, как жалкая сука удрала, поджав хвост; набрасывается на дорогу, вопит своими резкими движениями на отблески себя настоящего, топчет жалкий страх, и ухмыляется жизни и смерти в лицо. У него в прямом смысле нет тормозов - как иначе узнать, на что ты способен? Когда снимаешь колодки, то вскоре понимаешь, что всего того, чего ты так боялся - не существует, а ты выдавал далеко не все, что можешь. Если вы хотите понять, кто мой брат, взгляните на его велосипед - грязный, убитый, расшатанный, всегда за чертой, собрав остатки сил взлетающий на бешеной коде во время гитарного соло... казалось бы, только ради каких-то там ступенек, которые давно хотел взять... но на самом деле - чтобы в очередной раз играючи наставить всем рога! Мой брат - это, черт возьми, тот, кто ссыт против ветра, и ветер в ужасе меняет направление!
   А теперь посмотрите на мой - и не целый, и не достаточно потасканный. Конечно, как известно "только пошляки боятся середины", но все-таки, не это ли самое жалкое?
   Пот льется ведрами, от огромных цветущих луж разит гнилью. В высокой траве мы вдруг замечаем огромные серые камни, совершенно голые и гладкие. Гадая, откуда им тут взяться, немного лазаем по ним, и пока мы это делаем, мимо протуживаются мужчина и женщина на квадроцикле. Возникает предположение, что оба они подагрики.
   Брат все не может поверить, что вокруг самая что ни на есть тайга. Причем он видит ее далеко не в первый раз, однако, быть может, здесь немного иной ракурс?..
   - Я думал, цикады трещат, а потом вспомнил, что это ЛЭП... Здесь можно найти горелую машину?
   - Думаю, да. - говорю.
   - И расчлененку!..
   Единожды я было подумал, что приехали, но это лишь желаемое силилось быть действительным. Пекло сводило с ума, я даже начал постепенно падать духом, внутри затесался животный страх, ведь вокруг нет никого, а эти подагрики - скорее случайность... Казалось бы - чего бояться? Ответственности, наверное...
  
   Река явилась нам внезапно, когда ее никто не ждал: где-то далеко внизу засияла зеркалом. КРАСИВАЯ, АБСОЛЮТНО ПРЕКРАСНАЯ И ВЕЛИКАЯ! Невозможная! Будто бы даже ненастоящая... Она ослепляла своим далеким блеском и придавала сил. Мы возликовали, дали на ходу друг другу пять, это было невероятно.
   Дорога исчезла в лесу и мы вместе с ней. Теперь мы медленно скатывались на тормозах, мелкий щебень чередовался с огромными валунами. Любой способ торможения был практически бесполезен, ты просто соскальзывал вниз. Пусть колея сама ведет. "Дорогу" обглодали борозды и рытвины, выбуренные весенними водами. Из чащи веяло свежестью. Я отстал. Теперь мы ехали по руслу ручья, вода которого была ледяной и спасительной. Я окликнул брата, он вернулся, и мы стали добивать жар. Возможно, эта речка называется Большая или Маленькая Листвянка.
   Мы спускались все ниже и ниже, вокруг чудесно пахло дикой смородиной. Я ощутил мощнейшее, глубочайшее счастье, слезы полились из моих глаз.
   Вот и берег. Брат разувается и ходит по воде, потом мы издалека рассматриваем едва видимую ГЭС и какие-то технические постройки на другой стороне. Ликование. Над рекой кружат чайки. От усталости допиваем остатки воды и валимся в тень. Тянет водорослями и прохладой.
   Выдвигаемся обратно, но не тем же путем: катим вдоль берега. Даже не "обратно", а "дальше". Справа - отвесный склон, покрытый лесом. Люди встречаются все чаще - купальщики и рыбаки. Кажется, будто мы никогда не видели себе подобных, и чувствуется даже что-то вроде радости этой встрече. Одна из множества машин отторгающее грохочет музыкой. Вот и цивилизация. За мостом против солнца давит чудовище плотины, огромное, темное и мертвое. Глыба, смерть, бездна.
   Вот уже катим на противоположном берегу. Асфальт мягко, едва слышно шуршит под колесами - крути себе и крути. Внезапно становится невыносимо жарко, температура будто нагоняет меня и бьет в затылок, силы разом исчезают, в пересохшем рту густится какая-то пена. Вскоре я сдаюсь, и мы падаем в тени у дороги. Ноги отказываются ходить, тошнит. Уже где-то три. Брат, вроде, ничего. И денег у нас тоже, вроде, ничего - горсть монет, да и только.
   Когда я вновь вспоминаю, как передвигаться - пересекаем трассу (на деле мы больше похожи на подстреленное нечто, по инерции пробегающее некоторое расстояние, перед тем как рухнуть) - здесь шинка. Заглядываем сначала в одну дверь - никого, но играет радио. Обходим и в окошке видим двух работяг. Я начинаю разговор, еле волоча языком, но стараясь при этом делать вид бывалого бродяги, главное - не переборщить, дабы не утратить усталый вид, располагающий к помощи: "Мужики, приветствую... Тут такое дело, мы с братом едем через тайгу с Емельяново (на порядок дальше, чем на самом деле, но зато все знают и звучит внушительнее), у вас нет случайно питьевой воды?.."
   Один из них, тот, что в рабочем комбинезоне и с голым торсом, говорит, мол, черт, даже канистры нет; рыскает глазами, а потом вдруг веселеет, вспомнив о находящемся в сотне метров отсюда ключе и объясняет нам, как до него добраться. А мы только и можем, что выдавить: "Спасибо, большое спасибо..." - и глупо улыбнуться плохо подчиняющимися ртами.
   Бредем обратно к велосипедам - возвышения даже в несколько градусов кажутся непреодолимыми - и пролеском к - источнику. Снова умывания среди деревьев и легкой сырости, ледяная вода наполняет грудь. Жизнь медленно возвращается. Брат, не подумав, оставил свою пустую бутылку в чьем-то кострище на берегу, но нам и одной хватит. Еще немного придя в себя - разбиваем лагерь через дорогу около металлического отбойника, в тени.
   Сидим, сушим носки и обувь. Только сейчас понимаю, насколько устал. Пьяным языком пытаюсь рассказать брату про мироощущенческий крах, произошедший со мной на тот момент недавно, в последних числах октября, когда я учился на первом курсе: это был пик моей растерянности, оторопи перед жизнью, хотя, даже не пик, а первое ее крайне острое и опознанное проявление. Помню, как стоял на остановке, уже темно, может даже снег, да, точно - снег, и фонарь, и автобусы уходят один за другим, а мне даже не нужно никуда ехать. Я стою и пялюсь в горящие окна дома, что через квартал напротив остановки. И тут до меня доходит, внезапно и разом, бетонным блоком по голове, причем я и раньше понимал все то, о чем сейчас скажу, но в тот момент рваная картина сложилась - я поднял глаза и осознал, что все кругом - смерть. Стою и вообще не понимаю, КАК жить дальше, какие ВООБЩЕ совершать действия, ЧТО нужно делать, КАК это делать и ЗАЧЕМ; а самое главное - никак не могу понять, почему все остальные, все эти тетки с сумками и детьми, и мужики с пивом, пакетами - жирдяи или пауки с паучьими женами, одетые слишком легко - не по погоде - прыгающие в свои иномарки, едва не оставив на тротуаре все тех же ДЕТЕЙ - (объясни своему ребенку, что, например, скоро времен года не будет, особенно - лета, что все станет только одним тянущимся чем-то, чему еще не придумали названия люди знающие и разбирающиеся - с незначительными прикладными частями, максимум - зима, да и то лишь из-за собачьего холода - не любишь морозы? я ненавижу их больше, но я не о тех морозах... - просто что-то щелкнет и все - конец, отнимут последнее, и никому это не по душе, кроме некоторых лиц - само собой знающих и разбирающихся - но все продолжит продолжаться, а почему - а потому, что так жил твой отец, его отец, отец его отца и каждый, ведь просто ТАК ЗАВЕДЕНО, ПАРЯ, ТАК ПРИНЯТО, ПАРЯ, И НЕ ТЕБЕ ЭТО МЕНЯТЬ, ПАРЯ) - почему всем им дано это знание? Я, наверное, ПРОГУЛЯЛ что-то важное, хе-хе. Почему они обладают СМЫСЛОМ, и если не идут с ним рядом, не держат его за горло, то хотя бы несут в пакете или сумке?.. Сиди, Андрей, захлопни пасть, достал уже...
   ...рассказываю брату о Торо, о том, как он, строя хижину, думал над каждым совершаемым действием, над его предтечами и тем, чему оно служит...
   Мы хотели занять денег на электричку хотя бы до города у знакомых местных (знакомых для брата), но все разъехались, и поэтому теперь ждем, когда нас заберет кузен (смешное слово). Одна за другой в паре метров от наших ног проезжают машины, максимум - пялятся и смеются, даже менты, ОСОБЕННО, ОЖИДАЕМО, МЕНТЫ. Только однажды какая-то женщина спрашивает, все ли у нас в порядке - что-то случилось или мы просто отдыхаем - и это УЖЕ многое.
   А у нас, конечно, все хорошо.
   Шинка постепенно закрывается. Мы становимся почти даже бодры. Брат, как придурь, выцарапывает камнем на отбойнике нашу фамилию. Был риск, что выпьем весь ключ, но обошлось. Наконец приезжает кузен: шуршит обочиной на другой стороне дороги, резко давит на педаль ручника, снимает очки, и начинает, разгребая сумки с инструментами, канистры и прочий скарб в багажнике, складывать задние сиденья в своем "фанкарго". Смеется над нами, говорит: "Вы федоры конюховы долбанные!" - рад нас видеть, а уж мы-то как рады.
   Уже вечер. Собираем пожитки - успели расположиться действительно как дома, хорошо окопались - в том числе высохшие носки, мой старенький "зенит"; разбираем и закидываем в багажник велосипеды и падаем в машину. Мы с братом такие: "Эй, водички не желаешь?" - типа у нас вообще все отлично, зачем приехал! А он закуривает, все ржет над нами и включает какой-то русский поп-панк. "Я почему-то решил через Зеледеево поехать - дальше, но точно без пробок... я же Алёша, хрен ли мне... Еду-еду - думал, что не полностью педаль утопил, давлю на нее сильнее, а она уже в кузов вминается... ни хера не тянет, а вокруг никого, поля эти сраные одни, аж страшно... ну и устал же я... но вы в натуре федоры конюховы долбанные!.." - и выкручивает громкость, довольно смеясь, делая "козу" и кивая головой в так музыке. Ну и на газ жмет как сумасшедший, конечно же, да то поднимает, то опускает стекла.
   Обратно Леха почему-то решил ехать все же через город. И, где-то начиная с моста через Ману, мы встали-таки в пробку, и тянулась она до самого Красноярска. И, что самое смешное - навстречу движения вообще практически нет. "Мы реднеки! - орет наш водитель, - Мы в натуре реднеки!.. Только не хватает баночного пива, кантри и девок!.. Ну и тачку на пикап сменить!.. иха-ха!" - и давай читать лекцию об американских пикапах со всеми техническими подробностями, разбавляя все это дело лирическими отступлениями и вставными новеллами о строении самолетов ИЛ, а так же о том, как и с кем он недавно выпивал. Каким образом работает его мышление - ни один врач не поймет, ну и пусть...
   Пробка издохла. Я лихо нахлобучиваю панаму, брат сдвигает кепку на затылок, Леха зачем-то вставляет диск Наговицына - грязные замученные ублюдки врываются в город, матери - запирайте дочерей! Наше средство передвижения имеет настолько агрессивный вид, что даже трамваи сходят с рельс при виде нас, а смог и вонь улетучиваются, сморщив свою эфемерную жопу.
   Кузен все заглядывается на барышень, прорвавшись на левый берег - летим через центр, потом по мосту над депо, по Высотной, Тотмина, Калинина - на мясокомбинат и к трассе. На выезде таджики торгуют куриным пометом - отвратительный запах долго не выветривается из машины, а вокруг - поля, холмы и вечернее угасающее солнце подпалиной на рыжеющем небе, и наш болид все мчится. Я смотрю на Леху, на истертый ворот его старой футболки, на знакомые с детства штаны выцветшей натовской расцветки. Он бегает одетыми в очки глазами, следя за дорогой, достает зубами из полупустой пачки сигарету. Беру зажигалку и прикуриваю ему. "Премного благодарен, сударь!" - говорит он. Кто бы чего не думал, а я уверен, что позвони ему среди ночи - приедет и заберет откуда угодно, пусть и придется довольно долго ждать, но точно не бросит. И в том, в чем разбирается - всегда готов помочь. Доброта если не перечеркивает, то практически сводит на нет значительное число его недостатков. А у кого их нет?
   "Дьявол с богом борются, а поле битвы - сердца людей..."
   В зеркале заднего вида на одиноком сиденье среди велосипедов и поклажи развалился брат - теперь и на нем заметна усталость. Он сонно разглядывает за окном свои мысли, но заметив, что я смотрю, бодрится и показывает мне средний палец, ухмыляясь. Засранец.
   Всю дорогу я сильно хотел съесть холодный апельсин, прямо психоз какой-то, однако дома его не оказалось, взамен поджидал пламенный конфликт со всеми родственниками, кроме, конечно, бабушки - бабуля просто радовалась, что мы целы и веселы - во мне она вопреки всему почему-то всегда - не смотря на мои образы жизни и мысли - видит благоразумного и рассудительного человека и доверяет нерушимо. А все остальные уличали меня, мол, изверг: одного брата угробить пытался, а второго оторвал от дел (ну это вообще край); что я уже взрослый человек, мог бы и голову включить, что за ребячество!.. ПОКАТАТЬСЯ ОН ЗАХОТЕЛ!.. А я, естественно, орал в ответ, злился, а потом мне просто стало все равно, и я лишь безразлично таращился на свежеобретенный загар бомжа.
   Никто, кроме нас, не смог бы понять, зачем мы туда поехали.
   Господи, да спросите даже кузена, сожалеет ли он - посмотрит на вас с недоумением, - о чем тут можно вообще сожалеть?
  
   Когда стемнело, перед сном, после бани и ужина, брат сказал, что, мол, наконец-то тихо - не гудит ЛЭП, не орут машины, не жрет мошка... Я отвечаю, что и здесь, дома, не тихо, а, конечно, громче. Он понял меня.
   Ночью пели уже настоящие цикады, хлопали выстрелы, дело рук людей, несущих в пакетах смысл (только в этом случае, понятное дело, пакет из "дьюти фри"). Без конца лаяли собаки, а я все не мог уснуть от усталости.
   А когда смог -- мне грезились солнце, вода и напряженный рев пропитанного табаком "фанкарго".
   Давно это было - самый счастливый день моей жизни.
  

***

   Дорога постепенно становилась ровнее, но это, скорее, случайность. Цифры на паре встречных заправок пестрели уже настолько пугающие, что даже не удивляли. Теперь мы катились, будто пунктиром, по дороге, выложенной бетонными плитами - роскошно. Местная ГЭС оказалась какой-то ущербной и жалкой.
   На въезде в Кодинск я сошел - было бы нечестно явиться в город не на своих двоих. Дурак, да?
   Близился закат. Я топал вдоль обочины вверх по дороге, сгибаясь под ношей. Внутри рюкзака чудесным чуть глуховатым отзвуком билась о котелок в такт шагу ложка. Город тонул в тайге.
   Не имея иных вариантов и слишком устав, чтобы искать подходящие заросли для ночлега, я порыскал по объявлениям и в итоге снял однушку за почти что смешные деньги на шестом этаже крайнего из "Тополей" - трех стоящих друг за другом высоких для здешних мест панелек. Если посмотреть на них под определенным углом, то рисунки на торцах складываются в радугу на фоне приятного глазу небесно-голубого цвета. В шутку я прозвал эти жилища "Дома ЛГБТ". Мир хижинам!
   В подъезде несло мочой, преимущественно - кошачьей. Стены лифта пестрили увлекательными проявлениями бессознательного. Квартира оказалась совсем убитой, но, если сильно приглядеться - почти даже чистой. Рассчитывать на большее за такие деньги было бы неприлично. Я хорошенько почистился, сгорбившись под душем в три погибели, пожарил купленные во дворе яйца и вывалил на них полбанки бобов "лобио". Потом - хлеб, чай в эмалированной кружке и балкон с видом на тайгу и дачные домики. Солнце зашло, в прохладе воздуха дышать стало легче. В голове испуганно мелькнула мысль, что жить, вроде бы, хорошо.
   ...И традиционное в таких случаях недоумение, будто я сам не понял, как и зачем оказался здесь. И не до конца осознал, где именно.
  
   Комаров не было. Не закрывая балкон, я вернулся в комнату, расстелил на диване спальник и моментально уснул под пристальным взором призрачных рыб, кружащих в грязном пустом аквариуме.

***

   Проснулся я около девяти. Нарисовал на пыльном экране телевизора портрет президента. Быстро умылся и был таков. На выходе из подъезда приятно охватила утренняя свежесть, но день обещал быть жарким. Я поднялся к дороге и двинул по Гайнулина, пока не уперся в перекресток: на углу голубая красивая "ленинградка" с мощным красно-зеленым гербом во всю стену на торце. Изображенный на нем медведь указывает мне лапой влево, и теперь я не торопясь шагаю по Колесниченко: мимо общежитий, потрепанного здания почты со сломанной спутниковой тарелкой на крыше и буквами "Все виды с_яз_" на козырьке; через дорогу сверкает недавно реанимированный и выхолощенный монумент погибшим участникам ВОВ - спросите у Астафьева о празднике 9 Мая.
   Оставив позади библиотеку, попадаю во двор школы. В коробке подростки играют в баскетбол, по дорожкам выхаживают с колясками мамы. На задворках в тени - ржавая рабица и скелеты теплиц, оголенные ребра их крыш навевают приятную тоску. Всхлипывает висящая на одной петле дверь. Штукатурка на фундаменте изрядно осыпалась, оголив кирпич. Внутри густо растут трава, кусты и деревья. Рядом скрипит потревоженная ветром вышка. Все вокруг нежится в тепле, старательно его впитывает, кажется, что даже тень исчезает именно из-за этого; но потрепанность густых и насыщенных красок, стремящихся восполнить недостаток себе подобных в окружающем мире говорит о настороженности, об отсутствии полной расслабленности; о легкой тревоге в постоянной готовности снова встретить суровый холод, и это единственный возможный и потому правильный вариант существования. Иначе никак. Здесь даже здания должны иметь сильный характер. Такие дела.
   Дворами выхожу к детскому саду, а потом и к малосемейкам. Внутри затхлый терпкий запах. Женщины в халатах шлепают тапочками по длинным коридорам. Детки играют на лестничной площадке со щенком, он лает и улыбается.
   В общем, за час с небольшим я не торопясь обхожу город и теперь сижу в сквере и завтракаю яблочными слойками, запивая йогуртом. Солнце приятно припекает. Рядом гуляют родители с детьми. Через дорогу около "Меркурия" с важным видом стоят таксисты. Интересно, сколько здесь стоит частный извоз? Да и ехать-то особо некуда...
   Птицы доедают крохи с моего стола, а я бреду дальше вниз по длинной аллее к улице Гидростроителей. Накрапывает робкий дождь. Все вокруг внезапно становится серым, притом не давая возможности вообразить, что может быть иначе. Улица Гидростроителей постепенно обращается в улицу Надежды, ведущую к частному сектору. Надежда. Злая и подлая шутка бога. Трагедия несравнимо гуманнее драмы, ведь ты точно знаешь, что ни при каких обстоятельствах чуду в конце не случиться и поэтому можешь быть спокоен...
   Солнце вернулось так же резко, как и ушло. Длинная улица уткнулась в лес, где я и остался. Такой тупик единственно верный. Говоря языком оскомины: то, что для одних конец, для других - начало. Запах хвои, воздух колышется крыльями. Только покачивание ветки - знак того, что отсюда мгновение назад вспорхнула птица. Здравствуй, новый лес. Здравствуй, новый мир.
  
   Когда вечером я возвращаюсь домой, со мной здоровается мальчуган, с которым мы встретились еще утром. Теперь он весь чумазый и куда-то подевал свою майку. Я здороваюсь в ответ и захожу в подъезд, впустив за собой худущую кошку с холодным человеческим взглядом. Сверкнув глазами и посмотрев на меня с достоинством, она исчезает в темноте чьих-то дверей.
  

***

   Так я и прожил до конца недели: днем бродил по зеленым окрестностям, пытаясь уже наконец ощутить, что я в самом деле где-то нахожусь - где-то неизвестно где, - а вечера проводил на балконе, совершая путешествия во времени посредством памяти; размышляя о том, почему же я все-таки оказался здесь. ЗАЧЕМ я здесь. "План спасения" - от чего? От отупляющего безделья? - нет, ведь продолжаю заниматься ровно тем же, играясь в пустой голове словами - так стучат камешки в металлической банке. Любая причина - пошлость. Про таких обычно томно и таинственно говорят: "Он ищет себя..." - и тут смердящий рвотный поезд уже в пути на всех парах... А вы знали, что слово "смородина" происходит от слова "смердеть", то есть издавать сильный запах, только в данном случае отсутствует негативный оттенок?.. в этом и заключается суть моего балабольского существа и под стать ему образования...
   Смешно, но к Ангаре я пока что так и не вышел - вроде как со стороны города - забор и карантинная зона из-за затопления скотомогильников, кладбищ и прочих проявлений жизнедеятельности человека. Один из местных сказал мне, что кроме плавающей пузом к верху рыбы, вдоль берега еще довольно широкий слой какой-то жижи, с его слов похожей на сопли. Кто знает...
  
   Возле детского дома ко мне подошли ребятишки, и одна девчушка спросила:
   - Вы не видели мою собаку?
   - Нет, не видел. - улыбнулся я.
   - Она была где-то здесь, у нее светлая шерстка и заплатка на животе... - весело болтала девочка. - Я думаю, нужно вызвать милицию!.. - и ее подружки хитро смотрят на меня.
   - Кого вы хотите арестовать? - подыгрываю.
   - Вас! - захохотала девчушка.
   - Тогда я убегу!
   - Лови его! - и заливистый хохот.
  

***

  
   Большую часть денег съело жилье. Рано утром я собрался, отдал ключи и двинул к плотине, узнав от хозяйки часы, когда гражданских пропускают на другой берег. Однако, наконец дотопав, был вынужден искать машину, которая меня бы перевезла - охранники наотрез отказались пропускать пешком - не положено. Не знаю на сколько это правда, может просто забавлялись со скуки. Транспорт после нескольких попыток я все же нашел - храни, боже, самоотверженного смельчака, отважившегося взять к себе на борт неблагонадежного волосача! На блокпосте служивый сделал вид, будто видит меня впервые, снова проверил паспорт, предупредил, что фотографировать категорически запрещается, и мы медленно затряслись, ныряя в лужи, по внутренностям бетонного трупа - символа победы человека над природой, обернувшейся для него медленной неумолимой смертью. Мы реки повернули вспять! Стихия обуздана! Теперь - лишь удобства, никаких неожиданностей...
   Дорожные знаки сообщают о том, что высота тоннеля четыре метра, ширина же - два пятьдесят пять. Ничего, пригнувшись - проедем. Разглашение стратегически важной информации? Не стреляйте, господин полицейский!
   На другом берегу я вновь спешился. Водила, должно быть, подумал, что неизвестный пассажир - болезный, ну и ладно. Миновав лесопилку, я стал медленно поглощать километры глинозема. Машин почти не было, однако пару раз пришлось отказаться от приглашения подвезти. Я корчил из себя паломника, но никому ведь от этого не было худо, так что пусть, да?
   Густой лес чередовался с неохватными полями. Пели мириады кузнечиков, подскакивая тучами. И благодать тиши вокруг. Только шуршание шагов - такое милое слуху, пульс моей жизни; способен ли он попасть в унисон уже Той Жизни, частью которой является моя?.. Изучением этого вопроса я, похоже, и занимался все последнее время, выхаживая окрестности - восстанавливал ритм и дыхание...
   Иногда заросли резко вздрагивали и мой странный страх перед медведем - одновременно являющийся туповато-романтическим наивняком в желании повстречать его - страх мой множился и рвал дух, выскакивал из груди, но каждый раз это оказывался какой-нибудь глухарь, куропатка, ворона или заяц. Я с облегчением их приветствовал и делал следующий шаг.
   Солнце уже стояло в зените - жгло порядочно. Вода у меня была, но пустой желудок напоминал, что создан для большего, и поэтому энтузиазм начал стремительно угасать. Пальцы рук традиционно распухли от жары.
   Я устроился в тени сосны, растущей недалеко от обочины, между дорогой и полем. Сбросил пыльный рюкзак, плечи и спина благодарно хрустнули. Ветра практически не было, он ощущался лишь редким ароматом прохлады. Я облокотился о дерево, вытянул ноги и сперва просто отдыхал. Разулся и вытряхнул камни. Разложил на солнце носки. Переоделся в шорты. Попив, собрал сухую хвою и немного хвороста, на углях вскипятил в котелке воды, заварил овсянку и немного погодя медленно завтракал, прикусывая свежим утренним хлебом. На душе было спокойно и хорошо.
   Вскоре у обочины остановился микроавтобус, и оттуда высыпали барышни в одинаковых белых футболках, долговязый паренек и, последней, с переднего сиденья, семенящая женщина, видимо, она была главной. Меня не огорчило их появление, тем более, судя по всему, они мою особу не заметили. Теперь я тихо сидел в своем укрытии и наблюдал, как они осматриваются и фотографируются. Нас роднила очарованность этими местами, такое сближение сразу чувствуешь. Возможно, это были студенты. Хорошее дело - лакмус. Однако то, что обычно призвано нести культуру, почти всегда занимается чем угодно, только не этим; в лучшем случае - хищнически захватывает и рвет на части, и каждый старается хапнуть кусок пожирнее:

Там шла борьба за смерть. Они дрались за место

И право наблевать за свадебным столом.

Спеша стать сразу всем, насилуя невесту,

Стреляли наугад и лезли напролом.

   Надеюсь, здесь не такой случай.
  
   Они забрались обратно в автобус и продолжили свой путь, оставив за собой легкий вихрь пыли.
   Мне пора было двигаться дальше. Как мог, я оттер котелок травой, обулся и почти уже набросил рюкзак, но тут до уха донесся нарастающий грохот со стороны города. В мою сторону летело белое нечто, утопающее в буром облаке, ревущее и едва ли не огнедышащее. Водитель дал по тормозам и с небольшим юзом остановился около меня, затем заглушил двигатель и выскочил наружу с бутылкой минералки в руках - по пояс голый малый в черных измученных джинсах и расшнурованных берцах. С легкой ошеломленностью во взгляде он подскочил ко мне, протягивая в приветствии руку и быстро заговорил. Сперва я даже испугался.
   - Здорово! Ва-а-ай, жарит сегодня, ну?!.. Главное - не подохнуть!.. Дима!
   - Андрей. - робко пробормотал я, контакт с незнакомыми людьми вещь не простая.
   - Хлебнешь? - он протянул мне бутылку.
   - Не-не, спасибо, у меня есть.
   - Ладно, заскакивай, поехали. - сказал Дима и тут же направился обратно к машине.
   По правде говоря, я немного устал, и поэтому возможность более быстрого и не требующего никаких усилий передвижения казалась весьма соблазнительной, да и с такой частотностью проезжающих машин, следующий шанс мог представиться не скоро. Я схватил рюкзак и бросил его назад. Сел и хотел было пристегнуться, но ремень оказался сломан. Да и не только ремень: машина - боевая двадцать девятая "волга", без бамперов, номеров, вся ржавая, помятая, обглоданная, с потолка свисает проводка, одно из дверных стекол остается поднятым только благодаря отвертке, из сидений торчит поролон, повсюду валяется мусор, и как оказалось позже - мелочи типа спидометра, не работают...
   Дима со второй попытки оживил двигатель, закурил красный "винстон" и, вспахивая дорогу, полетел дальше. Прямо он не правил - без конца крутил руль, огибая ямы - мнимые и реальные, без конца работал коробкой и выбивал остатки дури из этого потасканного чуда. Днище то и дело глухим ударами скребло землю, пыль летела в салон, а я, как мог, держался о панель и ручку да гадал - доедем мы или нет. Дима все не умолкал:
   - У настоящей машины бардачок находится слева!.. Хочу японца! "Мицубу" "эрвээр" или того же типа... на крайняк - "чериот..." Еще поднять ее - и в ус не дуть!
   - Да, японцы - вечные, особенно лохматых годов... - я очень плохо разбираюсь в автомобилях, и поэтому чувствую себя сапером в попытке поддержать разговор.
   - Не-е! нынешние - это просто развод на потребление! Ничего общего с лохматыми не имеют! Это ты в точку, брат! Нулевые - максимум, не позже!.. Да и денег столько нет, чего уж греха таить... так - с ветра придет, на ветер уйдет, причем - дважды... - удар! нас сильно подбрасывает на выбоине, я едва не вскрикиваю, а Дима даже не морщится, будто не заметив вовсе, и смотрит больше в мою сторону, чем на дорогу, и продолжает перекрикивает шум. - Я вообще библиотекарь по образованию, не поверишь ведь, да?
   - Да почему же не поверю...
   - Хе-хе, в Канске учился, В "кэкэбэтэ", даже по специальности с полгода проработал, да потом - по краю мотался, ну, в смысле не на тачке, а так... поездил, короче.
   - Ну, понятно.
   - Но без криминала, ты не подумай! А родился тут, в Кодинске, школу, правда, закончил здешнюю - заледеевскую. Только прежняя сгорела несколько лет назад, падла... хорошо горела! Но потом новую отгрохали, очень достойно... сил не пожалели, серьезно! Кто-то мощно отстегнул, видимо... Я три года назад из своей одиссеи вернулся-то - с женой и дочкой грудной. Жена вот теперь в школе в этой работает, в кабинете домоводства, а я тут по округе бегаю... Могу, конечно, в Кодинке в библиотеку устроиться или здесь, на крайняк - в Климино, но семья тогда из меня уже щи варить будет, не иначе!.. да и то - пустые...
   Тут нас снова подбросило и на этот раз мотор затих. Дима выругался, дернул ручник, выскочил, не закрыв двери, еще до того, как мы полностью остановились, и теперь, нырнув в нутро машины, ковырялся под капотом, но не долго.
   - Топливный шланг слетел, рассохся уже донельзя, сволочь. - пробормотал он и мы снова сорвались в путь. Студентов обогнали уже, кстати, давно, основательно обдав их пылью. - А ты приехал к кому-то, может?
   - Ага, к местам здешним. - отшучивался я.
   - А-а-а, к Ангаре христовой, как бабка моя говорила... Тут - да, красотиш-ш-ша! Только вот просрано много, просто пиздец, ну да ладно.
   Мы стремительно летели навстречу деревне. Перед мостом через реку я попросил остановиться.
   - А как река называется?
   - "Чадобец". - ответил Дима, щурясь на солнце. - Тебе ночевать-то есть где? - с участием спросил он.
   - Не-е, боками учу географию... - я король интеллектуального юмора.
   - Недаром же наземь ночевкой хлопаюсь! - с нескрываемым удовольствием подхватил библиотекарь. - Ладно, свидимся. - и пожал мне руку.
   Я вылез, забрал рюкзак, хлопнул дверцей и, дождавшись, когда исчезнет Дима, свернул налево и зашагал вдоль леса вниз по реке в сторону устья - туда, где она впадает в Ангару. На противоположном берегу лишь изредка мелькало движение. Алюминиевая крыша школы играла бликами.
   Вскоре я выбрал место потише, немного отдохнул, спрятал рюкзак в заросли, заново скрутил в шишку волосы и решил все-таки добраться до деревни. Умывшись - потопал налегке обратно. Перешел мост. Школу было видно отовсюду, и она стала моим ориентиром. Жилища стояли разные: и совсем ветхие, брошенные, и наоборот - ухоженные, с иголочки. У каждого - внушительные густо засаженные огороды. Около многих домов лежат сложенные друг на друга посеревшие от старости брёвна. В такую жару о трескучих морозах напоминают лишь огромные поленницы, растянувшиеся вдоль заборов. Местные пристально смотрят, иногда здороваются, чаще - кивками. Понятное дело - на их месте с наступлением темноты, или даже раньше, я бы себя избил. Хотя, кого я обманываю. И на самом деле мое появление особого интереса не вызвало, ведь не много же внимания уделяется вспышке белого шума на экране телевизора - ну, по крайней мере до тех пор, пока этот шум знает свое место. Поселок работает, случайно возникшая в пейзаже праздность пусть идет куда шла.
   Около школы стоял уже встреченный мною сегодня белый микроавтобус. Рядом, руководимые загорелым армянином, замешивали цемент работяги - молодые парни, видимо из здешних мест, они пристально изучали одетых в белые одежды дев, перетаскивающих сумки внутрь. Не слишком опрятный чернявый коренастый мужик с окладистой бородой разговаривал с их руководительницей, было слышно только: "...вы сразу зовите меня, я все сделаю... сейчас принесу воды, вы не волнуйтесь и извините ради бога..." Когда гости исчезли в прохладных школьных стенах, я подошел ближе и кивнул ему. Он пожал мне руку, обдав не столько перегаром, сколько свидетельством хорошо начатого дня:
   - Андрей.
   - Александр. - сказал он бархатным голосом сквозь свою черную бороду. На груди его футболки, солеными контурами зияло большое пятно. - Вы тоже студент?
   - Бывший, я не с ними. - улыбнулся я, стараясь не показаться напыщенным горожанином.
   - А-а-а.. ну а я просто... сторож-пьяница... - в его голосе была не столько вина, не столько поиск сочувствия, сколько попытка объяснить, что да - плохо, горько, низко, но нельзя иначе.
   Наконец он как-то нерешительно закурил давно приготовленную сигарету. Вся его робость не выглядела приторной и вовсе не отторгала. Во все это верилось.
   Через дорогу в поле паслись лошади. Протрещал проезжавший мимо культиватор: женщины неопределенного возраста, сидящие в кузове, лениво изучали двух студенток, фотографирующих животных, а потом с презрением выдали: "Тоже мне, деревни не видели!.." Девушки, явно обидевшись, сказали друг другу: "Между прочим, и деревенских сразу видно, когда они в город приезжают... особенно в ресторане..."
   А лошади паслись себе, только иногда посматривая воспитывающим взором на своих жеребят.
   - Ладно, я пойду еще похожу, до свидания.
   - А я за водой пойду... воды-то в школе нету сейчас, куникулы... - и побрел, что-то тихонько бормоча себе под нос.
   Я вышел за ограждение. Вслед доносился похабный хохот работяг, вызванный репликой одного из них, относящейся к приехавшим девам: "Да таких нехрен разговаривать - только на диван и..."
   Рядом в тени большой полусгоревшей то ли стайки, то ли амбара отдыхали, сонно повиливая хвостами, коровы. Приятно пахло их присутствием. Здесь же чернели и остатки, судя по всему, бывшей школы. Я спустился через лесопилку к почте, за ней были только широкие покосы, переходящие в пойму Ангары. Виднелось широкое устье Чадобца. Я обернулся: сверху по деревне расходились, точно ангелы в своих белых одеждах, студенты. Только вот не совсем уместно здесь говорить о святости, наверное. Надеюсь, у них все будет хорошо.
  
   Вечерело. Пошатавшись по округе, я вернулся за рюкзаком и спустился еще ниже - искать отдаленное место, где бы меня никто не смог побеспокоить, и выбрал такое там же - на берегу у леса. К моему удивлению - комаров не было. Не став пока разбивать палатку, набрал воды и, предварительно отдраив посуду, сварил на горелке рис. Если честно, то ее я берег на случай дождей, но костер разжечь не решился. Ближе к темноте - наконец организовал жилище, смыл грязь дня и стал бороться за право уснуть. Я до сих пор очень боюсь ночевать в палатке: мне сразу начинают мерещиться недобрые движения вокруг нее, сердце колотится, какой-то первородный темный и тягучий ужас душит, и остается только лежать в оцепенении. Черная злая птица склоняется надо тобой, и сразу начинаешь верить во всех богов и обещаешь им быть хорошим, добрым, честным, прилежным - каким угодно. И вот зачем только мы себя мучаем подобным образом? Не лучше ли ночевать в шелках?..
   С головой зарывшись в спальник, через час после наступления темноты я, наконец, уснул. Заслуженно или нет - дело другое.
  

***

   Я проснулся, поскольку остался жив. На куполе палатки сидела птичка - ее очертания были видны через ткань и слышалось щебетание . "Добрый знак" - подумал я.
   Немного лежу, прислушиваюсь, страх, конечно же, исчез. Кажется, будто река бежит рядом, прямо под боком - слышны ее брызги, то, как она ворочается. Наконец, вылажу. Хорошее свежее утро, все кругом мокрое от росы. Босиком иду к реке, умываюсь, набираю воды. Соседка Ангара покрыта легкой дымкой. Еще довольно рано. Собрав в лесу хворост, вожусь с костром. Традиционная овсянка со вчерашним хлебом. В моем отеле лучший вид и сервис:

Свобода люблю тебя ты бодрствуешь в подземельях

Серебрянострунная арфа о моя музыка дождь

Деньги мой тайный враг раны монет под солнцем

Ракета как ясновидица грядущее разъясняет

Слышишь плещется Слово неуловимой рыбой

И города сдаются каждый в свой черед

  
   Дурная привычка.
   Солнце улыбается. Собравшись - на этот раз прячу вещи в другом месте - мало ли что. Когда обуваюсь - рву шнурок, но выкручиваюсь, зашнуровавшись его остатками. Поразмыслив, еще раз перепрятываю рюкзак и не торопясь шагаю в сторону деревни. По дороге медленно трясется старый голубого цвета "ГАЗ" с пустым кузовом, навстречу сигналит мотоцикл с люлькой, кажется, когда-то это был лохматый "юпитер"... Подобные аппараты, пожалуй, по сей день остаются основным средством передвижения по сельской местности, и как еще не перевелись неучи, пытающиеся заставить их владельцев не только сдавать на права, но и проходить какую-то там регистрацию, а потом еще и денежку стабильно отстегивать... С тем же количеством здравого смысла и уровнем понимания ситуации эти требования можно распространить и на владельцев скота... и вести учет каждой пары бродней... каждой собаки... каждого яйца... В подобных случаях мой кузен обычно говорит: "Андрюша, пепельницу в "сорок первом" "москвиче" проектировал человек, который никогда не курил, ты подумай - никогда не курил!.. вот почему ей вообще невозможно пользоваться..."
   Ну это если говорить по-простому, как и подобает таким несведущим дурачкам, как мы...
   Около школы я вновь встречаю сторожа, он меня узнал, мы здороваемся.
   - Студенты-то у нас про обычаи, про праздники, про уклад, про охоту спрашиват... Я им вчера говорю: "пишите меня, пока я пьяный, а то потом ничего не скажу..." Ну они и написали... про охоту им... Я огородов никогда не ставил и не буду, слишком уж это... - он подбирал слово, - ... жестоко... А они: "А огороды, а что это?.." Смешные такие... - и по-доброму улыбается. - Огороды, это вот когда идет тропа сохатого, ну - лося, так огороды ставятся, все `уже, `уже, а в самом узком месте петля висит... из троса, ну, металлическая... Он туды головой-то попадает и душится... А охотнику потом только найти его надо успеть... тоже мне - мастерство... Совсем уж это нечестно... жестоко... не надо так... Ладно, вы, наверное, заняты, а я тут со своим лезу... извините, ради бога извините... - и только махнул рукой и ушел под мои "да не, да не..."
   Даже сейчас уже п'екло. Я не спеша спустился к магазину, что около почты, дождался открытия и купил воды. Что может быть более нелепым, чем покупка воды?.. По деревни снова расходились белые одежды. Сквозь задворки вышел дальше - на проселку, ведущую вниз к покосам, тянущимся желтыми и зелеными лентами сколько хватает глаз. Самые крайние дома совсем серые от старости, будто это седина лет, изгороди - поредевшие и ветхие, почтовые ящики - ржавые, не ко всем срубам тянутся провода, кажется, будто в таких больше никто не живет, однако ухоженные огороды и белые чистые занавески на окнах говорят об обратном.
   Хорошенько угостившись чьей-то малиной, я шел к устью Чадобца, где тихо и прохладно, но отнюдь не бездейственно.
   Лежать на берегу было хорошо.
  

Взгляни, как солнце обольщает

Пересыхающий ручей

Полдневной прелестью своей, -

А он рокочет и вздыхает

И на бегу оскудевает

Средь обнажившихся камней.

   Премерзкий Ходасевич оказался прав, ну а я тем временем наконец-то встал и зашагал вниз по реке. Где-то на том берегу стрекотала моторка, постепенно нарастая, и удаляясь после. Что-то было в ней от светлого одиночества. Вот и затихла... и вновь все мнимо замерло...
   Я нашел в зарослях старый башмак и позаимствовал у него шнурок. Так-то лучше. Речной воздух спасал от зноя, дышалось хорошо, и потому ничто не мешало идти себе и идти, вышагивать эти шири и дали, стоптанными подошвами мерить землю, перепрыгивая крошечные заводи и болотца, и порой проявляя чудеса изобретательности в преодолении очередного препятствия, не замочив ног.
   Периодически встречаются ржавые бочки, останки лодок, перевернутые остовы брошенных автомобилей разного возраста и степени поглощения природой. Одни - иссушены, покрыты паутиной трещин, и будто бы даже раскалены; другие кажутся влажными, только-только поднятыми со дна: на них висят засохшие ил и водоросли, должно быть - паводки тому виной, или же это лишь средства передвижения, принадлежавшие когда-то жителям Атлантиды, нашедшие здесь последнее свое пристанище, как и их владельцы - гости здешних мест, когда-то давно они явились, "рассказать им о том, как им можно спастись", они были добры, искренни и открыты, и были убиты, или жителей пучин заманил на свои очередные солонцы представитель иссякшего рода древних охотников. Кто знает?..
   Высокая трава шумит, припадая под ветром, пугает сонных разморенных послеполуденным солнцем птиц, взмывающих небольшими компашками по направлению туда, где, как они думают, быть может, не станет тревог. На горизонте все более различимой становится деревня Климино.
   Добираюсь. На въезде возвышается разбитая заросшая стена, как выяснилось позднее - остаток от так и не достроенной школы, разобранной впоследствии на кирпичи. И, конечно же, снова множество брошенных машин. Селение небольшое, какое-то угрюмое, увядающее. Много пьяных, уже вовсе не так уютно. Хожу, стараюсь любоваться пятистенками и при этом не огрестись. Здесь даже есть музей, внутри очень приятная женщина-смотритель; говорит, что мне повезло застать их двери открытыми; узнав, откуда я, сразу суетится, старается угодить, обо всем рассказать; очень много экспонатов: прялки, горшки, кочерги, наконечники стрел... все собрано с душой и только за счет энтузиазма; просит, чтобы я обязательно оставил отзыв, что ж - мне не жалко.
   Захожу в библиотеку, вижу тонны мерзких производственных романов, но имеются, кроме всего прочего, и очень хорошие вещи.
  
   Здесь, видимо, какой-то особый микроклимат - очень много мошки, просто жуть. Рядом с одним из домов на меня внезапно кидается огромная злющая псина. Я резко прыгаю в сторону на столько, на сколько могу, уже готовый к необратимому, но тут собаку резко отбрасывает назад незамеченная мною цепь. Стою ошарашенный, а там, оказывается, их три или четыре, хренова стая огромных монстров, и все орут наперебой, клацают зубами, брызжа слюной и задирая друг друга. На заборе сушатся длинные сети. Рядом стоит сложенная из всего подряд небольшая изба, из-за нее выходит сначала мощный небритый лысеющий мужик, следом за ним - толстая бабуся в грязном сарафане и, видимо, ее муж - маленький, сутулый и тихий. "Ну все, - думаю, - сейчас начнется".
   - Тихо, твари! А ну фу! Закрой пасть! - орет мужик. - Ну что, как тебе музей? Не как в Кодинке, но чем богаты...
   А я все на измене: "надо валить, надо валить..."
   - Тебе ночевать-то есть где, братан?.. щас постелем, там стол накрыт - пошли, у мамки моей вон - аменины!.. пошли, пошли!..
   - С днем рождения... - теряюсь я.
   - Ой, спасибо! Ой, спасибо, кишошный мой!.. - заголосила бабуля, обняв меня. - Ты уж прости, мы тут немного выпимши, ну а что - имею право!
   - Да че ты... - тихо и робко проговорил дед.
   - А ну молчи! Пошли, малёный мой, пошли, пошли... Ты чего такой тощий-то? Весь в высоту ушел что ли? Пошли, пошли... - и не отпускает меня, тянет за рукав рубахи, а я и впрямь проголодался - ноги сами идут.
   За домом накрыт стол, сидят раскрасневшиеся гости, вокруг летают мухи. Рядом бегает совсем маленькая чумазая босоногая девочка: в руке она держит кусок брусничного пирога, и поэтому все ее лицо в красных ягодах. Мужик закуривает и берет ее на руки.
   - Во, доченька моя маленькая!
   - Как зовут? - улыбаюсь я.
   - Ульяна... - с гордостью и удовольствием отвечает он, рдея.
   Мне нашли табуретку и усадили рядом с именинницей. Кое-как я отбился от водки и множества домашних "вин", крепость которых могла оказаться для моей милости неподъемной.
   Бабуся все накладывала мне кушанья. Вдарил я особым образом по пирогам и картошке, запивая все это дело морсом. Застолью, вроде бы, не мешал. Все веселились. Сам не зная зачем, я тихонько спросил виновницу торжества, давно ли они здесь живут.
   - Не-е-е, я во Дворце родилась, деревня така была, ох - хорошо жили! Пахали с утра до ночи, но хорошо было, по-божески... А кого у нас там только не жило: из эвенков были, из хохлов были, - она загибала пальцы, - белорусы, кежмари, немцы...
   - Немцы?
   - Ага, тятяшный мой, из ихних, из немцев... из ссыльных, это самое, в войну пригнали их.
   - А как местные отнеслись?
   - А чего, они особые что ль какие? У нас в основном бабы тогда одни были, мужики все на войну ушли-то; дети еще были, из моей ровни или чуть старше-младше... А немцы, это самое - ничего, работящи оказались, а нам мужицка сила нужна была... Даже потом чего понимат стали, но и по своему чего-то все балакали, балакали - лаяли будто! - и смеется. - Мы им поначалу подмогли, а потом они уж и сами, и нам подмогали... хорошие люди были... Ва-а-й, хорошо жилося...
   - А сюда почему уехали?
   - Так затопили деревню-то! Всех повыгоняли, пожгли, скотину говорят - бейте! И затопили всё! О-о-й! Как я ревела-то! Медведём ревела - никуда не хотела ехать! Ох, ненавижу! Ох, ненавижу! - и тут ее будто прорвало - стала рыдать и все кричала: "Ненавижу! Ненавижу!"
   - Ой, бля-ядь... - начал было дед.
   - А ну не матерись! - разом переменилась бабуся и как даст ему по спине! - ишь!
   - Ты чего, змея, делаешь-то?! - заверещала, смеясь, другая - ее сестра.
   - А чего он? Нечего ям'у!
   - А ты все в жопу холод нагоняшь! - захохотал еще какой-то дед, и вновь поднялся гвалт, вернулось веселье: зазвенели стаканы, застучали вилки. А я уж было думал, что все - приехали, точнее - я привез...
   Когда я засобирался уходить, мужик еще раз расспросил, надо ли переночевать, а потом выбежал из дома с двумя пакетами. В одном оказалась мороженая брусника, в другом - рыба. Бабушка меня заобнимала, я распрощался и потопал обратно, на этот раз - по дороге.
   Недалеко от выезда старательно проигнорировал двух синющих старожилов с их нисколько не более трезвой спутницей; они что-то орали про свой мотоцикл, бензин у них кончился что ли?..
   Я все шагал со своей поклажей. Воду благополучно забыл в гостях, ну и ладно. Вечерело, жара медленно спадала. Китайские кеды за весь день будто изнасиловали мои ноги. Где-то на половине пути я спиной услышал знакомый грохот. Вскоре "волгу" понесло юзом и она остановилась подле меня.
   - Эй, ну че, как именины?
   - Да ничего, пироги вкусные. Угостили вот. - я поднял вверх пакеты.
   - Садись давай. - Дима какой-то хмуроватый. Хохочущая скрытая злоба.
   Я неуверенно влез, мы дернулись дальше. Дима был выпивший и грязный. Ямы на дороге больше не разбегались прочь из-под капота, а нас бросало почти не переставая. Покосы в обратном порядке проносились за окном. Пакеты капали на пол. Слева мелькнули цистерна и контейнер топливозаправочной станции.
   Жил Дима в старой части деревни. Он резко рванул к воротам и затормозил едва не об забор.
   - Дай сюда. - он вырвал у меня из рук рыбу. - Если хочешь, чтобы печень сгнила к херам - валяй... нет?! Кошакам отдам...
   Мы вышли наружу.
   - Приходи, если что. - сказал Дима, пожал мне руку и, покачиваясь, исчез за калиткой, а я поплелся к своему постоялому двору.
  
   Перепугался, не отыскав с первого раза свой рюкзак - тем лучше. Разместился снова на новом месте - в других апартаментах. Окунулся в холодный Чадобец, после чего заказал к себе в номер чай с брусникой, да так и сидел, отмачивая замученные ноги.

Под вечер путник молодой

Приходит, песню напевая;

Свой посох на песок слагая,

Он воду черпает рукой

И пьет - в струе, уже ночной,

Своей судьбы не узнавая...

   День догорал. Он мимо не пройдет и потому - не жалко. Ах, если б всегда так живо и остро...
   А вот и ветер развеял последние языки пламени. Вспыхнула звезда, нерешительно и чисто - сначала она одинока, и вот их уже двое, а вот уже больше еще на одну, и все едины в своем одиночестве, перекликаются друг с другом. А теперь - уже не счесть и бездна поджимает хвост. Может, еще поборемся?
  

***

   Или все-таки поздно?
  
   С тех пор стал периодически захаживать дождь. Сначала - слепой, радостный, но с каждым днем - все мрачнее и чаще. Ну а я тем временем дальше скитался по округе. Студенты в белом уехали - отучились. Сторожа больше не встречал. Все будто спряталось в ожидании бури, чего-то дурного. Я ходил вечерами под дождем, укутавшись в брезентовую куртку, вообще живых не видя, в редких окнах горел желтый свет, отторгаемый синим полумраком улицы.
  
   Даже собаки не лают. Небо черное, давящее, неподъемное, а дождь слаб, будто вот-вот иссякнет, и явится нечто такое, о чем мы не имеем никакого понятия, чего даже представить себе не можем, явится тьмой выколотых глаз, которую не поймет никогда зрячий, тьмой, откуда приходит живое, и куда потом возвращается, тьмой кровавого безумия войн, тем, что мы силимся вспомнить, но ни за что не сумеем, потому, как не знаем вовсе...
   И окружающая чернота отражается в тучах, приумножая свою бездну.
   Ветер нарастает будто бы даже не прерываясь, а просто все время набирая силу. То и дело проносится металлический скрежет, словно секунды-плиты, сжимаясь, скребут друг о друга, а молнии - искры. Я долго не могу понять, что еще не так, а потом доходит - нет грома. Когда загорается бумага, мгновение до того, как вспыхнуть - вот что все это такое, только холодное и сырое, воющее сквозняками едва слышно, и потому - ощутимое лишь сильнее. И невыносимо хочется убежать - да некуда.
   Разве что только спрятаться в этот сруб. Дождь вот-вот хлынет, небо - с треском разорвется, - до логова дойти не успею, не то что поставить палатку. В сумерках пытаюсь разглядеть, точно ли дом брошен. Пролажу через дыру в изгороди в огород - заросший и нетронутый. Ставни наглухо закрыты, двери же нет вовсе - только зияющая дыра. Медленно и осторожно ступая, вхожу внутрь. Прислушиваюсь к каждому шороху и стараюсь как можно скорее привыкнуть к темноте. По груди бьет молот. Пахнет старостью, мусором и оставленностью. Голые черные бревна и грязный пол. Сквозь потолок видно небо. Осматриваю все комнаты и либо не нахожу то, что искал среди хлама и мглы, либо я здесь один. За закрытыми ставнями небо с ревом исходит водами.
   Возвращаюсь в первую комнату, разгребаю угол и, полулежа, облокотившись о стену, пытаюсь совладать с собой. Улица дарит хоть немного света через дырявую крышу и дверной проем, за ним - стена дождя и отблески молний. И что-то еще: темноты снова становится больше, нечто мощное, голое, заросшее, едва видимое смотрит с улицы, чуть заметно светя глазами; то, что было до меня и будет после; оно просто глядит в мою сторону и молчит, либо я не понимаю его. И уже не испытываю ужаса, однако не чувствую ничего взамен, будто не только физически, но и душой оглохнув. Лишь пустота, молчание и глаза. Оно долго стоит, а потом уходит, и я вновь постепенно начинаю слышать. Снова дождь и ветер. А следом - сон. Беспокойный, рваный, лихорадочный. Взгляд остается в голове.
  
   Меня разбудила тишина. Уже не так темно. Осмотревшись, я понимаю, что сюда, скорее всего, приходят рожать собаки. Срываюсь и выскакиваю на улицу весь мокрый. До рассвета пару часов. Стоит плотный холодный туман. Кутаясь в куртку, я обалдело шагаю в сторону логова, поскальзываясь и меся грязь. В сонном бреду надеюсь лишь на то, что кусты хоть немного защитили рюкзак от влаги.
   Когда я дошел, мои кеды до того вымокли, что уже почти разваливались. Надежды, вроде как, сбылись: внутри рюкзака некоторые вещи остались сухими - спасли пакеты; кажется, будто оттуда даже исходит тепло.
   Дрожа и запинаясь, я поставил палатку, внутри переоделся и, согревшись, рухнул.

***

   Холод открыл мои глаза. Туман, казалось, наполнял и палатку. Я выполз из насквозь сырого спальника, сунул ноги в мокрые кеды и стал искать хоть какое-то подобие сухих дров, хоть что-нибудь, но больше просто слонялся, согнувшись пополам. Капли мерзко скатывались с веток за шиворот.
   Ничего не вышло. Я вернулся, достал горелку, но, выкрутив вентиль, вновь поучил только ничего. И сижу вот теперь в тупом оцепенении на мокрой траве, будто решив до конца замерзнуть, и в отчаянии, словно через силу, матерюсь, коченея. Но в какой-то момент злость заставляет меня сорваться и в ярости снова искать валежник, промокая окончательно.
   С помощью Ходасевича удается что-то разжечь. Единственная польза от его стихов. Как, в общем-то, наверное, и от любых других. Истеричной мамашей трясусь над пламенем, аккуратно и боязливо, не дыша, подбрасываю шишки, сухую хвою и мелкие ветки. Через некоторое время даже удается вскипятить воду и, обжигаясь, начать отогреваться. Мне плохо, мне просто плохо. Снова. Только теперь и в этом нет остроты, теперь и это не кажется правдой. Будто привычка, что-то обыденное, рутинное, не требующее и не стоящее внимания. Может, даже выдуманное - поза, соответствующая инструкции, образцу. Но, может, лучше так - сидя на каремате, укутавшись в сырой спальник и стараясь не сжечь теплую одежду в попытке ее просушить? Ну, может... если только это правда... Есть ли здесь разница... разница в положениях?..
   Хворост шипел, с тихим, чуть слышным свистом высвобождая влагу. Хотя, это ведь огонь, жар ее высвобождал...
  
   Мне каким-то чудом удалось сохранить пламя примерно до обеда. Потом дождь в очередной раз вернулся. Сначала я, прячась в палатке, собирал вещи, но на это не могло уйти много времени, и вскоре пришлось просто ждать, что будет дальше.
  
   Вечером стало лишь только моросить. Я взгромоздил на спину свой дом, осмотрел приютивший меня берег, оставшееся от меня пятно примятой травы и побрел в деревню вверх по реке, все же немного попадая под ее сонные в своем извечном спокойствии чары.
  
   Калитка была не заперта. Небольшой курятник, брошенное, кажется, зимовье, сложенная из всего подряд крохотная баня с покосившейся трубой и скромный старый дом.
   Дима сидел на крыльце, раскачиваясь на стуле, закинув одну ногу на перила. Из-под кепки торчали скрывающие уши путанные угольные волосы. Он достал из кармана кофты сигареты и медленно закурил. На нем были все те же джинсы, ноги обуты в старые со сломанными задниками кеды, теперь уже больше похожие на тапочки. В руках покоилась пивная банка. Мы пожали друг другу руки. Я бросил рюкзак и сел на табурет. Дима посмотрел на меня, кажется, даже радостно, но как-то уж больно издалека.
   - Как я эту баню строил, это цирк был. - он отхлебнул и указал в ее сторону. - Старая погнил'а совсем, я ее раздербанил, а из более-менее живого и остатков сарая сложил эту. А все равно жаркая вышла, хех... Пойдем.
   Дима встал, сделал последнюю затяжку, бросил окурок в консервную банку и, почесывая сильно заросшую щеку, спустился с крыльца.
   - Зимовьё к лету сделаю и туда с женой и дочкой съедем.
   Я заглянул внутрь через пустую оконную раму: в толще серой пыли стояла мебель, будто еще вчера служившая хозяевам: стол, один стул отодвинут, а второй - лежит перевернутым напротив. На стене рядом со шкафом даже висит пара фотографий и старый отрывной календарь. Похоже на декорации военных действий или на следы недавней ссоры - вся эта обвалившаяся штукатурка, паутина, затихшее сердце-печь...
   - У меня одноклассник был. - заулыбался Дима. - Случилось ему однажды влюбиться насмерть - прямо сплошные страдания. И вот бросал он как-то раз камешки в окно этой самой своей любви, как в кино... бросал, бросал и разбил стекло на хрен!.. И вот тут начались настоящие страдания... - и усмехнулся сам себе.
   Мы вошли в баню. В голову ударил затхлый сырой воздух. Темно настолько, что я вообще ничего не вижу. Только слышно, как Дима возится с печкой. Вспыхнула спичка, запахло серой и дымом, горящими газетой и корой. Похрустывая, занялись дрова.
   Уличная свежесть теперь ощущалась ярче. Дима снова курил, наблюдая за тем, как идущего из трубы дыма становится больше.
   - Мне тут приснился сон, будто я иду ночью под ЛЭП в сторону дома. Темнота такая, что даже луны не видно - чернющая. Я иду медленно, ногой нашаривая дорогу, но вскоре мне становится настолько жутко и страшно, что я не могу уже больше ни шагу сделать и просто ложусь в траву у обочины, думаю - переночую, а утром доберусь. И не слышно ничего вокруг, кроме шума деревьев и ветра, он прямо порывами такими бьет, кружит, с каждым разом будто сильнее, будто сейчас сорвет с земли кожу и меня вместе с ней. И вот я лег, а уснуть не могу - страшно, холодно, в траву кутаюсь, якобы это меня спасет. И все же решаю идти дальше, пытаюсь вернуться на дорогу, а найти ее не могу, все ползаю в ужасе, руками хватаюсь, щупаю, но кажется, что только отдаляюсь, что вообще ничего не найти, нет ее. И ощущение не покидает, мысль, что нужно просто глаза открыть, но ведь они открыты... И просыпаюсь, так ничего и не найдя... Банальщина, а забыть не могу, представляешь?
   Он допивает, глубоко затягивается и, пустив огромную тучу дыма, на этот раз бросает окурок в опустевшую банку.
   - Пойдем в дом.
   Мы поднимаемся по скрипучим ступеням. Дима с порога орет:
   - Маманя, Надя, ставьте чайник, едет ревизор! - и вот тут мне становится стыдно.
   Первой в коридор выбегает дочурка, ловко хлопая топотуньками.
   - Привет! - говорит.
   - Привет! Тебя как зовут?
   - Надя Дмитлина! А тибя?
   - Как маму? А меня - Андрей. - улыбаюсь я. - тебе сколько годиков?
   - Кли! - и убегает.
   Выходит жена - высокая, длинноволосая, с серьезным и слегка недоверчивым взглядом.
   - Ты чего не предупредил-то? - тихо говорит она Диме.
   - Да перестань...
   - Извините, что я так ворвался, просто погода меня совсем выгнала... меня Андрей зовут. - бормочу я и протягиваю, как дурак, руку.
   - Ничего страшного. Надя. - отвечает она и жмет мою ладонь, после чего начинает заниматься столом.
   На ходу поправляя прическу, выбегает мама.
   - Ой, здрасьте!.. Вот умывальничек, пожалуйста, тапочки, сейчас кушать будем, садитесь, это самое...
   - Здравствуйте!.. меня Андрей зовут...
   - А я Антонина Федоровна... садитесь, садитесь.
   Я сел за стол. Передо мной возникла кружка. Рядом дымился заварник.
   - Вот сперва икряничек, это самое... потом - банька, после баньки - картошечка будет...
   Я ел пирог, пил чай и украдкой разглядывал кухню. Очень чисто, на полках стоят старые милые жестяные контейнеры с надписями "сахар", "манна", "крупа"...
   - Тебя Сизых искал, кстати. Утром заходил. - пробурчала Надя Диме.
   - Совсем он плохой стал, бУхает, и бУхает... - горестно сказала мама.
   - Ага... и бухАет!
   - Ой, Димка, ну тебя...
   - Ну а что? Чего с него взять, если он `ебень?!..
   - Ой, жабу тебе в рот, Димка! - замахала руками мама, посмеиваясь.
   Надя только посматривала исподлобья на мужа, грызя рафинад.
   - Ты что ему сказала? - спросил у нее Дима.
   - Что ты уехал.
   - Правильно. Надоел уже ходить. Только не говори, что надолго, а то мало ли...
   - Не дура, знаю.
   Скрипнула дверь, в комнату вошел невысокий старик. Он был не столько толстый, сколько будто бы надутый, даже пуговицы на животе расходились от этого на когда-то белой, а теперь совсем уже засаленной рубашке. Я, кстати, сразу заметил, что в здешних местах мужская часть населения отличается невысоким ростом - особенно старики - и такими вот раздутыми животами. Первое можно объяснить тем, что здесь север, а вот второе... может Дима прав, говоря про рыбу?
   - Привет, дед! - крикнул он.
   - Здорово... - сдержанно пробормотал вошедший, смотря на меня.
   - Андрюха, гость из Красноярска, ужинать с нами будет!
   - Хм... из Красноярска? - тяжело дыша, переспросил старик.
   - Андрей. - сказал я, встав.
   - Федр Михеич. - и пожал мне руку, после чего сделал Диме какой-то едва уловимый жест, тот достал сигарету и протянул ему. Дед зажал ее большим и указательным пальцем, Дима прикурил, сказал вновь прибежавшей дочке не дышать бякой и пойти поиграть. Пальцы деда были чудовищно изуродованы артрозом. Он также спокойно продолжил, громко выдыхая носом после каждого слова:
   - Я тут красил... окошки...
   - В такую погоду? - усмехнулся Дима.
   - ...дай, думаю, к вам зайду... пожабать... - невозмутимо договорил дед.
   - Пожабать... - они стояли и смотрели друг на друга, улыбаясь, говоря на только им понятном языке ухмылок и перемигиваний.
   - Плотину-то видали? - весело, даже немного гордо спросила у меня Антонина Федоровна.
   - Видел-видел. Проезжал по... в общем - сквозь нее даже. - как можно более дружелюбно ответил я.
   - А-а-а! - радовалась женщина.
   - Ага-а-а, как бы еще он сюда попа-а-ал!.. - пробурчал Дима, ерничая.
   - Только вот у вас ее, похоже, не особо любят... - я просто старался быть вежливым, участвовать в разговоре, но мой талант разводить ругань не подвел - шагнул я не туда.
   - О-о-о! - сходу завелся Дима. - Не любят... А за что ее любить?!..
   - Все! - выдохнула Надя. - Понеслась...
   - За алюминиевые заводы?!.. За грязную воду?! За то, что рыбы нихрена теперь нет, а та, что есть - дохлая?!.. За то, что ничего теперь не растет?! За то, что людей, как собак выпнули, подачку сунули и пожгли все?!.. Они еще удивляются: "Чего это у нас деревня пьет? У них же все условия... РАБОЧИЕ МЕСТА!.. а они как были быдлом, дерьмом под ногами так и остались!.. УДОВОЛЬСТИЯ НЕТ, КОГДА НА НИХ СМОТРИШЬ, НЕПРИЯТНО И НЕКРАСИВО! ФУ-ФУ-ФУ!!! Я ГЛАЗА ИЗГОВНИЛ!" так пьют-то как раз потому, что ВСЕ УСЛОВИЯ ЕСТЬ, потому, что пришли однажды уверенные товарищи и решили, как будет лучше! "Вы знаете, так будет лучше для вас..." Сказали бы хоть: "Для всех", а лучше - честно: "Для нас"... А то, что вы поколениями занимались тем, чем теперь заниматься не сможете, так это оно и лучше! Разовьетесь! ПРОГРЕССИРУЕТЕ! Я одного не могу понять: какого хера некоторые люди так уверены в том, что они имеют право решать, как жить другим?! Как другим будет ЛУЧШЕ?! Что они имеют право разделять и властвовать?!! Что то тепло, в котором их жопа нежится - первостепенная вещь, и должно без конца становиться жарче! Жаль только, что горелым мясом не пахнет...
   - Дима... - тихо сказала Надя.
   - ...ОТКУДА это самонадеянное виденье себя богом, способным и ОБЯЗАННЫМ все вокруг подстроить под себя?!.. "Зачем вам так жить? Это же несовременно и неудобно! Мы же на этом БАБЛА не сделаем!.. Вам будет от кухни до туалета не далеко ходить, прекрасно же?!" И это ведь не самое страшное, страшнее всего - это те уроды, выродки, эти подонки, который свой профессионализм выражают спортивным интересом, соревнованием - кто по просьбе божка лучше подгонит показатели, побольше найдет лазеек, кого надо - подпоит или грохнет, куда надо напишет, чтобы потом по головке погладили! Кто придумает более хитрый план, как всех наебать! Кто за бумагой не видит живое! Кто не понимает даже того, что когда всему придет пиздец, то денег будет больше не на чем зарабатывать!..
   - Они просто выполняют свою работу, Дима, им же надо что-то кушать и детей кормить, не ругайся... - успокаивала его Антонина Федоровна. Было заметно, что все лишь стараются молча переждать бурю.
   - Да ты что?! "Работу они выполняют!" "Детей им кормить надо!" - передразнивал Дима, а я сгорал со стыда. - Какие молодцы!.. Когда судили нацистов, большинство из них тоже говорили, что просто выполняли свою работу!.. Откуда вы все прилетели?!..
   - Я, к слову говоря... охотником кадровым работал... - невозмутимо начал дед.
   - Тьфу, блядь! Пойду я лучше отсюда на хер курить... - обиделся Дима и хлопнул дверью. Все выдохнули.
   Я, конечно, понимал все то, о чем он так отчаянно и, судя по всему, не в первый раз пытался докричаться; и был удивлен тому, с какой силой и ненавистью он об этом говорил, ведь люди часто даже осознавая проблему - машут рукой, а ему не наплевать ВСЕ ЕЩЕ не наплевать. Тем не менее, только сейчас до меня дошло насколько все ДЕЙСТВИТЕЛЬНО плохо. Раньше это было где-то далеко, а здесь тебя головой бьют о доказательства реального существования этого ужаса - результата людского безразличия и сумасбродства. Как можно не понимать, что все взаимосвязано, что то, что касается одного - касается всех? Да прямой до отупения пример: перекрыли Ангару в районе Кодинска, а в зону затоплении попали, в том числе, и люди под Иркутском! А если вспомнить про Аральское море? Про, к счастью, не случившиеся "Повороты сибирских рек"? Какому здоровому человеку придет в голову ТАКОЕ? Как можно быть настолько самоуверенным? Как можно вообще не думать о последствиях своих действий? Не видеть причин, истоков, а только конечный продукт, который ПРОСТО ЕСТЬ. И думать, что этого не может не быть? Откуда идиотская вера в то, что все будет хорошо? Пока сами не подохнем от того, что сделали, до тех пор не дойдет... Пока будем подходить к решению подобных дел с позиции "капучино или эспрессо?", удобно рассевшись черт-те где, и даже с трудом представляя или, как в большинстве случаев - не зная вовсе, где находится то место, чью судьбу мы сейчас решаем. "Это же далеко, до нас не дойдет". "После нас - хоть потоп". Экономическая карта - это ватман со списком цифр и набором символов. У каждой страны - свой глобус, у каждого человека - свой атлас и путеводитель, только вот речь не о свободе. Мы отправляемся...
   А дед все рассказывал. Зубов у него почти нет, еще вдобавок манера говорить, как с кашей во рту. Сначала я практически ничего не понимал, но постепенно привык.
   - ...охотились как-то мы - Привалихинские, и Савинские... Вот... Один из наших нашел берлогу, пришел к зимовью и рассказал остальным, где... ну... это самое... берлогу-то нашел... Решили промышлять его - все согласились... Назавтра - пошли. Подошли к берлоге, собаки залаяли, и медведь выскочил с берлоги, стали стрелять... Он на нас - мы разбежались... стали за лесины, спрятались, но челюсть медведю поранили... Он подскочил к деду Митрию, сбил его с ног и стал голову грызти... Брат его Иван - закричал, заругался: "Что, подлецы, делаете - стравим брата!" И подскочил, схватил пальму и медведя ударил в ребра. И он побежал от нас. Мы не пошли его следить - перепугались... Понесли раненого деда Митрия. Медведь крепкий к зарядам и урочлив оказался - сглазили его... Когда пошли добывать, один из охотников сказал: "Добудем - станем черки жиром мазать". Вот он и намазал нам...
   - Дед Митрий умер? - наивно спросил я.
   - Умер. - кивнул Федр Михеич.
   - Смотрите, я владею ГЭС!.. - продолжил вернувшийся Дима, как будто бы и не уходил, распаляясь с каждым словом все больше. Тут меня кто-то сильно пнул под столом по ноге, и я увидел сначала испуганное, а потом улыбающееся лицо Нади.
   - Затопят ГЭС все наши места. - подхватил дед. - Берега родной нам Ангары уничтожили... В реке осетров, стерлядей редко стало встречаться. Тайменя, хариуса и других рыб... Кипело все в воде, и не убывало от улова людей-то. Гусей после ледохода не стало, лебедей. Все уничтожено не выстрелами из ружья, а отравлением!.. Комаров, мошку ученые травили - ужасно рыбы погибло... Может, и на птицу повлияло... Когда между... между Братским и Кодинским был полигон для ракет - с Байконура запускали, а в вершине Ковы они взрывались. Изучали ее - как влияет на природу и на зверей. Я в то время, когда охотился, каждый год посылал в Красноярск по двадцать тушек соболиных на обследование в институту, в НИИ... обследование было секретно. И мне пришлось видеть в тайге на участке в вершине Парты, притоке Хайло: в январе вблизи нашего участка взорвалась атомная бомба. - Дима и Надя заулыбались. - Горячий воздух прошел. Все лесины - с них снег растаял, сосули были зеленые... Капканы примерзли. На снегу на земле в палец толщиной ледяная корка замерзла. Напарник Сергей умер через год от рака горла... Лошадь весной пропала. У меня во рту была синяя опухоль на щеке, я испугался - в больницу не обратился... а лечил сам: на вату мазь Вишневского намажу и в рот... Весь день хожу с ней, плюю - она горькая... Так рассосалось и покраснело. До сих пор горлом маюсь. Спасаюсь йодом - мажу: то на кожу горла, то в рот мажу йодом язычок. Вроде помогает... Может, не умер. На праздниках напивался водки до упора - помногу выпивал. Счастливый... это когда напился пьяный и танцуешь...
   Все затихли, каждый, должно быть думал о своем.
   - Ну что, дед, часы-то идут? - шутливо, но в то же время тая в этих словах что-то необъятное и сокровенное, спросила Антонина Федоровна.
   - Иду-ут, иду-ут!.. - радостно улыбнулся Федор Михеич.
   - Ва-а-ай! - рассмеялась мать.
  
   Сидели еще долго - до темноты. Периодически кто-то ходил в баню или в подпол. Неустанно свистел чайник, дед все курил, а потом ведомый луной, на ощупь, медленно ушел домой, по-стариковски напевая:
  

Ангара-Ангара - родина моя.

Богучаны-чаны-чаны - эвенкийские имена.

Нас никто не освещает, как ангарская вода.

А вода здесь благородна - из Байкала к нам течет.

А зима у нас холодна - пятьдесят с лишком дает.

Богучаны-чаны-чаны - и строительству конец.

Вот дождемся, и нальется яркий алый свет.

Вот дождался, настрадался наш народ.

Кто не знает это время, никогда он не поймет.

И зальет родны места вмиг ангарская вода...

  

***

   Дима разбудил меня рано утром. За окном еще не рассвело. Хорошо спалось на топчане на кухне!.. Скромно позавтракав, стали собираться. Дима сегодня уезжает в Канск, и я решил, что мне тоже пора домой. Захожу в спальню попрощаться с Надей и малюткой, спящей так крепко и чисто, как спят только в детстве.
   - Надеюсь, я вам не сильно докучал... - шепчу.
   - Да перестань. - шепчет Надя в ответ, по глаза накрывшись простыней. Она сидит на кровати со стороны стены. - Мы с Антониной Федоровной очень рады были, ну и с Димой... Когда месяцами ничего не происходит, свято ждешь таких дней... - последнее она произносит едва слышно. - Ну ладно, с богом! - И обнимает меня одной рукой, другой придерживая простыню.
   - Пока... спасибо еще раз.
   Надя махнула, улыбаясь глазами.
   У Диминой стороны кровати навалено немало книг. Образцовая библиотекарская каталогизация... шутка. Покидая комнату, замечаю стоящую на полке серванта фотографию Димы в военной форме.
   На улице моросит дождь, природа отдыхает после долгих жарких дней. Оглядев подворье, выхожу за ворота. Заспанная Антонина Федоровна стоит рядом с сыном, ожидающим, пока прогреется "волга", а на самом деле - когда я, наконец, выйду.
   - Ладно, Христос с вами! - говорит она, обнимает и целует нас. - Не лети смотри, сломя голову!
   - Ну, мама...
   - Ох, какой же ты все-таки худой, тятяшный ты мой!.. - и крепко обнимает меня снова.
   - Еще раз спасибо вам большое!.. - смущенно выдавливаю я. Когда ты действительно благодарен кому-то - невозможно подобрать слов, все они кажутся пустыми...
   - Ва-а-ай! - улыбаясь, машет Антонина Федоровна.
   - Так, все, мам, ехать надо... - командует Дима, целует мать и садится за руль.
   - До свиданья... - говорю я в последний раз, и мы трогаем по грязной дороге.
   За ночь в бане моя одежда просохла, и теперь мне тепло и уютно. Дима курит, задумчиво бороздит лужи и туман.
   Мы пересекаем Чадобец. Я смотрю в сторону бывшего места своей стоянки, мне даже кажется, что могу разглядеть кострище, и мысленно прощаюсь, скорее всего - навсегда. Поселок исчезает за нашими спинами.
   - Ты служил что ли? - решительно, но аккуратно спрашиваю я.
   - А ты? - посмеивается Дима.
   - Не пойман - не призывник.
   - Ну а я был пойман.
   - А... в каких войсках? - я стараюсь использовать верную терминологию, дабы казаться хоть немного не таким смешным со своими нелепыми расспросами и чувствовать себя не так неловко.
   - В инженерных, в стройбате, короче...
   - Тут где-то?
   - Не-е. сначала в Невинномысске, а потом как в Сибири мороз хренакнул, так нас повезли вообще аж под Иркутск - в тайгу, чтобы железка из нас мужиков делала и защитников...
   - В мороз-то самый вариант, КПД выше всего...
   - Это да! - рассмеялся Дима. Вообще, чтобы нам легче служилось, начальство относилось к нашей службе с юмором - так уровень напряжения снижается...
   - В смысле?
   - Ну, к примеру: им жопу морозить-то не очень хотелось, а то простатиты, все дела... Они из дедов несколько человек за паханов оставили, а сами смылись. "Можно все, но без палева". Хоть стволы забрать догадались...
   - А те начали чудить?
   - Ага, в тех юмору больше оказалось. Сначала они просто перестали работать - к этому мы отнеслись еще нормально, потому что другого мог ожидать только идиот. Потом они стали постоянно варить чефир, огромные запасы заварки к этому явно располагали, знаешь - будто нарочно столько привезли... Мне бы на всю жизнь столько хватило... Потом они надавали пиздюлей повару-буряту и теперь самостоятельно решали кому и сколько давать. Вокруг них сразу стала формироваться группка шохичей, причем исключительной отмороженности. Прямо конченых. А мы тем временем шпалы шпалили - ложили и все-такое прочее. Фишка в том, что дедушки в один из разов так мощно чифирнули, что удодокали одного из своих. Наутро, конечно, сначала пересрались...
   - Охереть...
   - Ты слушай дальше, здесь второй акт начинается... Тут у них фляга-то окончательно и засвистела: окоченевший трупик они решили объявить дезертиром. Нашли добровольцев - меня и кореша моего, и сказали в насыпи яму рыть. Стою я, значит, ломом гравий долблю, а сам думаю: "Вот сломаю тебе сейчас, сука, хребет как нехрен делать и рядом ляжешь..." Да только рядом как раз таки мог лечь кто угодно, кроме него. И ведь понимаешь, что их меньше, что было бы желание, но каждый раз вспоминаешь, что в полку-то настоящих мужиков смирных прибыло... "убедили их наконец не гордиться", блядь... Вот здесь-то и становится страшно... Короче, жесть началась полнейшая, как хотели, так и развлекались. Двое из шавок, это мы уже после узнали - даже вые... изнасиловали, короче, одного из наших. Мужика сделали. А мой корешок... короче, совсем ему стало невмоготу. Он взял ночью облил несколько пальцев водой, а когда они окоченели - топором рубанул. На правой руке - все, кроме безымянного и мизинца. Думал, дурак, комиссуют, ну да - комиссовали, только уже потом, когда нас оттуда вывезли - мы в казарму, он - в суд... А когда дедушки доели почти всю жратву, мы, следовательно, должны были снегом питаться. И все это спокойно... стоически, блядь, приняли! И продолжали работать! Это был цирк уродов! Мы даже силки ставили на зайцев, собаку сожрали однажды! Всё делали, особенно хорошо получалось смиряться и повиноваться!.. Деды, естественно, начальству о том, что нам жрать нечего, ничего не сообщали, ждали, когда официальный срок придет. Потом недоумевающе доложили, мол, групповое дезертирство ночью случилось. Ага, в насыпь вдоль железки. Я после всего этого с пневмонией отдыхал... Вот так вот, короче, закалялся наш характер. Можете меня бабой считать, но вертел я такую школу жизни и любую мразь в военной форме. Один из тех дедов, кстати, тот, который своего кореша замочил, сейчас уже, вроде как, офицером где-то промышляет...
   - И все, естественно, молчали? Хотя, мне-то легко говорить...
   - Секёшь... Если у меня когда-нибудь родится сын, сдохну, но в армейку он не пойдет. Нормальному человеку там делать нечего. А те, кто с пеной у рта доказывают, что только чмошники не служат, гомосеки и те, кто мамину юбку больше родины любит; что только армия учит, например, настоящей дружбе - все они прошли тест на моральных уродов на отлично... И если страна утверждает, что мерило любви к ней - этот мрак, то к черту - объявите меня в измене всем таким государствам: "по родной стороне пройдусь стороной"... Такие дела.
   Дождь усилился, иногда захаживая в салон. Сонные и укутанные в плащи-палатки служивые на ГЭС нас даже не остановили - лишь обменялись с Димой приветствиями.
  
   И зарыдали горы. Повернулось время вспять: пунктир бетонных плит, остановка на заправке, рыжая гравийка, лесовозы... А мы постепенно набирали скорость. Дождь перестал.
   - В Сыромолотово заедем на пять минут, мне на поминки надо по-быстрому.
   - Господи, а кто умер?
   - Да одноклассник, о покойниках только хорошо, поэтому ничего не скажу, но заехать надо.
   - Понял.
   Мы свернули на Сыромолотово. В деревне была всего одна улица, вдоль которой по обе стороны тянулись старые дома, чаще брошенные, но те, в которых жили - почти всегда ухоженные, выкрашенные и даже какие-то нарядные. На въезде множество вросших в землю ржавых трупов крупной техники разной степени разложения. Около здания администрации мы остановились.
   - Посиди, я быстро.
   - Я до воды спущусь.
   - Ладно. Тачка открыта, если что. - и ушел.
   Слегка поеживаясь, обхожу здание администрации и, под лай собак, доносящийся откуда-то из-за забора, иду по высокой траве вниз, тут же вымочив ноги. Ну и ладно.
   На широком берегу, недалеко от огороженных полей и нескольких небольших сараев, пасутся лошади. Десятки. Жеребята прижимаются к мамкам, тихо пьют, резвятся в укрытой туманом реке. Полная тишина, лишь периодически звучат доброе ржание и плеск воды. Я осторожно подступаю ближе по гладко выщипанной траве. Увидев меня, они начинают медленно выходить на сушу, изредка поглядывая на стоящего рядом оглушенного человека. Один из жеребят случайно с грохотом стукает старую пришвартованную лодку и отпрыгивает, испугавшись. Те, что подальше - строго смотрят в мою сторону. Последней от воды отходит молодая беременная кобыла - соловая, с длинной белой гривой. Мы встречаемся взглядами, и она останавливается. Я медленно и осторожно подхожу, даю понюхать свою руку и аккуратно глажу ее шею. Дыхание лошади горячее и спокойное. Несколько раз она фыркает, я же - все пытаюсь доглядеться до чего-то в глубокой черноте ее глаз; внезапно она одергивает голову в сторону своих и, немного подождав, шагает дальше. А я смотрю им вслед и едва не плачу.
  
   Дима вскоре возвращается в сопровождении двух мужиков и девушки - у нее практически нет зубов, из волос выглядывают гниды. Она что-то лепечет себе под нос, разглядывая то нас, то какую-то аудиокассету. Мужики сильно пьяные. Одному за пятьдесят - седой и с усами. Второй - ровесник Димы. Они останавливаются рядом с "волгой".
   - Саня, Саня, пойдем... пойдем, Саня... не будем мешать... - интеллигентно тянет молодой своего друга за рукав, стараясь не уронить непочатую бутылку.
   - Да подожди... дай поговорить спокойно... - и мне. - Я - дядя Саня... белорус, только не говори никому, а то вдруг меня там ищут...
   - Андрей.
   - Андрей, ты случайно не из баптистов?
   - Нет. - удивился я.
   - Понял. - кивает дядя Саня. - Андрей, а как ты относишься к теории ускорения квантового поля?..
   - Саня, пойдем... пойдем, Саня...
   - ... не кажется ли тебе, что к ней близка аксиома импульса сплошной среды?.. Как ты относишься?..
   - Крайне положительно! - уверенно отрезал я. Дима улыбнулся.
   - Во-о! - одобрительно закивал дядя Саня и зааплодировал, хоть и ладони наотрез отказывались попадать друг в друга.
   - Ты пойми, - начал говорить мне молодой, - пойми, Саня - он во-от такой мужик!.. - по его лицу было ясно, что он тщательно пытается вспомнить хоть какие-нибудь слова, кроме матерных. - ...во-от такой!.. Он варит... варит... как бог! Я отвечаю!.. Че угодно сварит... как... ювелир!.. Металл - не металл - все сварит... не так, чтобы не пойми как... тоси-боси... тыры-пыры... а - во!
   - У меня дед сварщиком был. - говорю
   - Тогда ты понимаешь, о чем я говорю!.. - обрадовался мой новый друг и хлопнул меня по плечу.
   - А-ню-та! А-ню-та! - вылупился в сторону девушки дядя Саня.
   - Гы-ги-гы!.. - застенчиво улыбаясь, ответила Анюта.
   - Слушай, а у тебя рюмок нет случайно? - поинтересовался у Димы молодой.
   - Неа. - невозмутимо ответил Дима, покуривая.
   - Жалко... - с болью подытожил собеседник. - Саня, Саня, пойдем...
   - Да погоди ты...
   - Саня, пойдем преклоним колени перед падшими... Саня, пойдем... пойдем преклоним, Саня...
   - Я не могу, я недостоин... - решительно отказываясь, замахал головой дядя Саня.
   - А я пойду. - так же решительно отрезал молодой и полез через изгородь к монументу Памяти Героев ВОВ; а когда достиг цели - действительно преклонил колени, громко хлопнув лбом о треснувший фундамент. Дима лишь пожал плечами и сказал:
   - Я пока развернусь. - и, сев за руль, с третьего раза завел двигатель.
   - А-ню-та! А-ню-та! - не терял времени дядя Саня.
   - Гы-ги-гы!.. - кокетливо отвечала Анюта. Скорее всего, ее либо родили такой и, сводив к попу, оставили как есть, либо в детстве изнасиловали и мешком огрели, открыв дорогу благодати.
   - Этим домам - по двести лет!.. - дальше махал руками дядя Саня. - По двести - ты представляешь?!..
   - Красивые...
   - Конечно красивые! Ты видел мой дом на въезде?!..
   - Конечно! Замечательный, со знанием дела построенный...
   Дядя Саня зардел:
   - Ага-а-а...
   Тем временем молодой очухался, вновь преодолел изгородь и уже почти умолял:
   - Саня, пойдем... пойдем, Саня...
   Дима развернулся, нужно было ехать.
   - Ладно, до свидания, нам пора... - сказал я.
   - Саня, ебена мать, пойдем, Са-аня-я... Давай, братан!..
   - А-ню-та! А-ню-та!
   - Гы-ги-гы!..
   Я завалился в машину и мы поехали, покидая это странное место. Вскоре распогодилось, меня разморило, глаза закрылись...
  
   В три часа мы уже сидели в какой-то канской столовой, занимающей первый этаж гостиницы. Дима вновь кормил меня.
   По телевизору, висящему в углу комнаты, шла какая-то дешевая отечественная мелодрама, как всегда что-то про разведенную женщину с ребенком, уехавшую в деревню и нашедшую там счастье, или про богатого вдовца, уехавшего в деревню и увезшего оттуда счастье... Буфетчица внимательно следила за развитием событий, иногда с участием вздыхая.
   Расстались мы так же стремительно, как и встретились несколько дней назад.
  
   К вечеру я уже был в Красноярске. Забитая маршрутка везла меня с окраин домой. Время резко ускоряется. За окном мелькают памятники советскому барокко, трамвайные пути - отдельный правобережный мир. Потом - река, утонувший в тяжелом вечернем воздухе центр. Легкие наполняются горячей серо-коричневой массой, кругом снуют люди и автомобили. Вокруг все те же пьяные лица с пивом, кепками на затылке и голым торсом. Ревущие рядом дети. Орущие мамаши. Растаявшее мороженное. Коляски.
   Ты быстро вспоминаешь темп и обычаи. Здесь никогда ничего не меняется, механизм отлажен точно; все это может лишь РАСПРОСТРОНЯТЬ изменения... Но ты все равно надеешься, что вопреки всему мир непременно стал другим. И будто бы даже замечаешь это. Ты ждешь каких-то новостей, хоть и понимаешь, что их нет и быть не может.
   Завтра все это исчезнет. Так же быстро, как и все прочее, забудется это чувство - будто бы и не испытывал никогда - словно никуда не ездил, словно ничего не было - и очень хочется, чтобы оно тянулось как можно дольше, хоть и понимаешь, что суть его пуста...
  
   Уже почти стемнело. Родной двор в кисельной духоте. Все те же старушки на скамейках.
   Родной подъезд, запах канализации. Тесный обшарпанный лифт, выстукивающий все тот же ритм. Древний окурок в углу...
   Обитая вагонкой дверь квартиры и ключ, стучащий в замке неповторимой мелодией.
   А вот и я.
   Сначала?
  
  
  
  
  

Часть III: Осень

   Слышно, как со скрипом хлопает калитка, и следом шаркают шаги. Это на последней приехал брат. Вытираю руки и выхожу на встречу. Мы здороваемся. Чудесный вечер с вкусным воздухом, мошки нет, прохладно. Брат привез продукты: беру пакеты и заношу внутрь. С тех пор, как я вернулся - немного поработал, уволился и уехал вновь, только вот теперь сюда - и сижу почти безвылазно, разве что лишь иногда выбираюсь в город хлебнуть ночного воздуха, пройтись среди огней на улице Войны, не торопясь, вздрагивая от высокого, почти реактивного гула внезапных мотоциклов, раскатов грохота салонов автомобилей, веселея от смеха нарядных людей и так - до самого Острова и дальше - бродить по заливам; или, взобравшись на Сопку пустым узким серпантином, сидеть на отбойнике - слушать ночь, лес, хруст и вздохи ржавого лыжного трамплина и всматриваться в мигающие из темноты глаза города; а потом подняться в гору до конца мимо всех этих радиовышек и спуститься с обратной стороны по грязной крутой проселке к дачам, спотыкаясь впотьмах луны, пугая сонных собак за оградами и, возможно - раздражая их спящих хозяев; шагать-шагать по темноте, и вот снова асфальт, дорогие типовые дворцы взамен тех - с потрепанной душой и добрым сердцем, внутри которых отдыхают их славные хозяева, ну или, во всяком случае, те, кто в состоянии самостоятельно сменить колесо своего автомобиля; и вновь горят огни, редкие шатающиеся тени скользят вдоль увитых плющом заборов детского дома; выйти на Вильского - к озерам, потом вверх до Елены Стасовой и все идти, идти, идти, понимая, что все делаешь верно, и что с каждым мгновением приближающегося солнца рассеивается хоть и не печаль, но ложное очарование; и где-нибудь в районе Плодово-Ягодной поймать сонную попутку и на рассвете быть дома, хлебать на скамейке чай под окном, наблюдая за дышащим огородом, за утром - что в птицах - улавливая малейшие запахи и вроде как почти понимая величие жизни.
   Достаю картошку, чищу ее под байки брата. Сковородка греется на "мечте", и вот уже шипит ужин. На столе, что упирается в широкое окно, здесь - на веранде, лежат мои записи, книги - в том числе перевожу, как не смешно, не зная толком языка, обложившись по-всякому доставшимися справочниками, стихи отбросов литературы, и так далее... Разгребаю все это дело, накрываю на стол. За окном уже стемнело, внутрь тянет прохладой, но спать здесь - на топчане, укутавшись в спальник - так спокойно... А я не ел толком уже несколько дней и сейчас пытаюсь сдерживаться, так сказать - по ряду причин...
   - Ты как? - спрашивает брат, а я в шутку отвечаю:
   - Сам так живи!
   - Цэ...цэ...цэ... - не может вспомнить слово.
   - Цемент? Целина? - подкалываю я.
   - Цэ...цэ...цэ...
   - А цэ шо?
   - Гепатит... - угрюмо отвечает, сдавшись, злой сам на себя.
   И сидим допоздна за подобными разговорами с чаем и желтым светом лампы. Брат все травит, а я достаю его: "Напиши про это рассказ, напиши рассказ..." а он неизменно: "Тебе надо - ты и пиши..." Выходим перед сном на улицу, а там уже холодина. Осмотрев владения - возвращаемся и ложимся спать, не запирая дверей.
  

***

   А утро выдалось и вправду доброе - солнечное и радостное. Сажусь на край своего ложа, охватываю взглядом следы вчерашнего пиршества и погребенные где-то под ними исписанные листы, останавливаясь, конечно, больше на тех, что не переводы...
   Встаю, быстро надеваю холодную одежду, выхожу на улицу умыться. Свежо и хорошо.
   Немного посидев на скамейке, иду будить брата:
   - С Днем знаний, упырь!
   Тот со скрипом недовольно потягивается, долго пытается встать, и вот, наконец, мы завтракаем. Тем временем на улице уже душно - собирается дождь, что огорчает...
  
   Когда около двенадцати мы все-таки выходим из дома и топаем мимо озера - погода внезапно налаживается, и брат начинает гундеть и ворчать, зачем, мол, надел куртку и джинсы - жарко ему теперь. Я потихоньку вскипаю. По его инициативе мы, естественно, заходим в магазин, и он покупает себе бутылку ледяного лимонада, однако и она ему не помогает. "Говно, жопа..." - все ворчит он, а я пытаюсь удерживать равновесие...
   Через сорок минут мы уже подгребаем к карьеру. В канаве у обочины среди прочего мусора валяется зеркало, которое братец, сам не зная зачем, разбивает булыжником - осколки сверкают теперь среди жухлой травы, негодного и забытого. И лицо его вновь озарено радостно-напуганной улыбкой, словно вернувшейся издалека.
   Дорогу преграждает шлагбаум. Рядом - куча знаков, сторожка с "тарелкой". Поразмыслив, решаем пройти иначе, дабы избежать встречи с Карьерным Королем, с "Карьеристом" - трудно доверять тем, кто служит в любого рода охране, а ее, где бы ты ни был - хоть пруд пруди...
   Недалеко бежит река, мы сворачиваем в густые заросли к заболоченным остаткам другого пути, пролегающего с ней бок о бок. Когда домик скрывается из виду, спокойно покидаем укрытие и шагаем дальше. Слева наверху шумит лес, вокруг на рыжей земле разбросано множество внушительных цветущих луж. Достигнув тупика - забираемся по насыпи и, ведомые узкой едва различимой тропой, продолжаем скитания по крутому склону. Под ногами иссушенными монетами звенит тонкий плоский щебень, покрытый красивейшим мхом. Останавливаюсь и разглядываю его. Вот на такой ковер я согласен.
   - Напиши книгу и назови ее "Мхи Сибири" - подкалывает брат.
   - Или "О мхах".
   - Будешь мошистом...
   - Мохологом...
   - Моховиком...
   Склон заселен соснами, рябиной и шиповником. Кругом множество хвороста. Напрашивается костерок. Но мы идем дальше.
   - Я бы хотел быть деревом, - задумчиво говорит брат, - стоишь себе, ничего не делаешь, никому не мешаешь, фотосинтезируешь... офигенно!
   - Ага, а потом приходит чей-нибудь сосед и срубает тебя на хер.
   - Тогда - камнем. Вообще круто.
   - Я - камень в лесу. Сегодня ничего не произошло.
   - А прикинь, если мы их кидаем, а им больно. Мы по ним идем, а они такие: "ай... ой... ай..." Или собакой...
   - Ага, и сидеть дохнуть на цепи.
   - Домашней собакой, а не сторожевой. С нормальными хозяевами.
   - У собаки - хозяин, у волка - бог.
   - "Волк внутри меня рвется на свободу, / человек внутри волка стремится вернуться в клетку!"
   Потом находим корягу, похожую на бычий череп (ну хоть не на бычий цепень). "Она классно пахнет!" - сообщает брат. Внизу все бежит река - мы слышим ее. Склон становится еще круче, тропа упирается в густые заросли и исчезает. Вот тут-то брат и понимает, что его облачение самое правильное и подходящее - уж точно лучше, чем шорты и голые руки. Пробираемся сквозь черемуху и непролазные кусты, стараясь не выколоть себе глаза и не улететь вниз. Медленно, но верно.
   - Расскажи об этом кабинетным подагрикам! - говорю я.
   Минуя змеиные норы, долго и трудно движемся вдоль и вниз по склону, иногда отдыхая. На камнях растут совершенно прекрасные суккуленты, трава колючая, совсем другая. "Подохнем тут, и никто нас никогда не найдет!" - весело замечает брат. А у меня и впрямь такое чувство, что мы едва ли не первые, кто пытается прорваться сквозь эту нетронутую зеленую полосу препятствий, сквозь линии обороны природы на подступах к вершине.
   Во время остановок чудесно лежать и глядеть на волны тайги впереди. Все вокруг уверенно говорит о том, как ему все равно на любые наши жалкие ворошения. "Я не испытывал ненависти к обществу, поскольку не имел к нему отношения". Как можно все это променять на уверенную поддержку отнюдь не дружелюбно настроенной бесконтрольной данности, которая, тем не менее, если каждого спросить лично и наедине - никому не по нраву (кроме всем известного ряда лиц, так м'ы и не сможем выйти с ними на связь...). Змея кусает свой хвост, причем - выдуманный, но, как известно - фантомная боль сильнее...
   Наконец выходим к тропе, бегущей в ложбине, и она выводит нас к реке. На берегу - ржавая насосная станция, чуть дальше - замученный трансформатор, ее питающий.
   Полазав вокруг - начинаем восхождение на последний холм. Из него лезвиями торчат скалы. Сгущаются тучи - небо хмурится, поднимается сильный ветер с накрапывающим дождем, а я все молю, чтобы он дал еще немного времени. Делаю пятнадцать-двадцать шагов, и сердце норовит выпрыгнуть из груди, а брату хоть бы что - скачет себе огромными шагами вверх и в ус не дует.
   Забравшись на вершину - осматриваем округу. Все никак не могу отдышаться. Тайга внизу колышется под натиском ветра, который в итоге нас и прогоняет.
   Дождь расходится окончательно. Мы направляемся дачами домой. Иногда я наблюдаю за тем, как с полей панамы скатываются капли. Домики, намокая, становятся еще красивее. Брат ест все, что выглядывает из-за оград.
  
   Вернувшись - стаскиваем сырую одежду, я затапливаю печь, машинально посчитав при этом количество оставшихся спичек. Брат в одних трусах валяется на диване - ему все лень - хмурится, ведь даже телевизора нет.
   - Давай откроем дом?
   - Зачем? За телевизором? - подзуживаю его.
   - Да чё ты!.. - обижается и ненадолго замолкает.
   - Давай откроем.
   - У меня ключей нет.
   - Не может быть.
   - Отстегнул, чтобы соблазна не было.
   Брат снова морщится.
   - Я тут "Чемодан" прочитал.
   В полном недоумении я удивленно приподнял брови:
   - НЕУЖЕЛИ?! Ого! Да я восхищен! Спасибо тебе, Отец Небесный!..
   - Смотри не обосрись. - злобно отвечает он.
   - Понравилось?
   - Да, серьезно.
   - Говна не посоветую! Расскажи, что именно.
   Он думает-думает, а потом с радостной хитрецой выдает:
   - Рассказывай! Рассказывай! Чего же тут рассказывать?! Хули ты мне, сука, плешь разъедаешь?! Могу ведь и тебя пощекотить!
   - Интеллектуальненько! - рассмеялся я.
   - И первый мне понравился - про носки. - брат вернулся к суровой насупленности.
   - Да там все хороши.
   - Ага.
   Я разложил в парилке сушиться вещи. Дождь за окном все молотил. Брат дальше лежал, так и не одевшись, а потом и вовсе уснул. Я же - вышел на веранду, открыл настежь дверь, впустив растворенную в воздухе благость. И сел за стол.
  
   Вечером брату надо было уезжать. Он собрался и, меся грязь, мы двинули на станцию. Мне - в резиновых сапогах - все равно (а вообще - ничего видок: патлы, дедова брезентуха и эти самые сапоги в завершении шорт), а вот стремящийся на паровоз науки студент скачет матерящимся козлом.
   Не доходя магазина, видим пару - держатся за руки, хихикают; мы идем чуть позади; и вот рядом с ними равняется убитый "степвагн", из окна выглядывает лысый голый по пояс мужик и сипит:
   - ...как приятно, что возвращается эта тесная связь мужчины и женщины... такая... такая... - он отпускает руль и, высунувшись в окно, трет щепоти пальцев в муках слова.
   - Чистая? - пробует паренек.
   - Да, точно, чистая! Чистая связь, понимаете? Не в каком-то там смысле... А что за ручку идете и без всякого там пивка!.. Не потеряйте друг друга!.. - и уезжает, однако вскоре тормозит у магазина.
   Мы входим внутрь. Пара - тоже. Брат берет тархун. Мужик - водку и хлеб. На улице он вновь обращается к своим новым знакомым:
   - Ребята, вы же интернетом владеете? Великую Тартарию знаете?.. Обязательно посмотрите! Нет никакой России. Была Великая Тартария. Ты, - он указывает пальцем на парня, - русский тартарин. Я - чечен-тартарин. Узбеки и все эти - шелуха... Не было никакого Татарского иго. Не было Великой Римской империи. А что самое интересное - Великая стена: там бойницы направлены в сторону Китая, это мы защищались от супостата!.. Нам не дано до конца это раскопать, вы - молодые, вы сможете. И тогда начнется Четвертая Мировая война. Меня Анатолий зовут. Можете просто - Семеныч... Никакой там не дядя, не тетя - просто Семеныч... Мы взрослые люди - вам девятнадцать, мне - сорок два, какая разница?..
   А мы все топаем вниз и уже ничего не слышно. Озеро покрылось дымкой, утки спрятались в камыши. На станции брат покупает билет, возвращаемся на перрон. Народу почти нет. Я всматриваюсь в полосу вырубленной под ЛЭП тайги, едва различимую вдалеке, вспоминаю былое. Чуть правее из зеленой стены выглядывает труба Лесхоза.
   Подходит электричка, брат запрыгивает внутрь и, когда закрываются двери, демонстрирует в окно тамбура, широко улыбаясь, средний палец. Смеюсь...
  
   Стук колес, пронесшись по округе эхом, стих, уйдя за свистом рельсов. Пути опустели. Я выдыхаю, еще раз оглядываю с высоты деревню и бреду обратно, пока небо тем временем теплеет рыже-брусничным пламенем.
  

***

   Следующие несколько дней идут дожди. Ночью - набрасываются ливнями, вспахивают землю, вбивая в нее траву, срывают с деревьев листья, молотят в крыши. Вода даже немного попадает внутрь моей обители, стекая, чуть постукивая, по внешней стороне трубы.
   Утром же всегда стоит безветренная тишина. Робко покидают свои укрытия птицы, заявляющие о своем присутствии больше песнями, нежели полетами. Виновато, побитой собакой, показывается солнце, но все же осень уверенными утренниками теперь не позволяет о себе забыть. Одевшись потеплее, можно выйти на улицу. К обеду, крайний срок - к вечеру и до следующего утра вновь набирают обороты отчаянные хляби. И так - по кругу.
  
   В один из дней звонит брат, сообщает, что бабушку из больницы выписали домой. Надо ехать в город.
   Этим же вечером выхожу пройтись. Опускаются сумерки, дымятся печки. Вопреки обыкновению, сворачиваю не вниз, к озеру, а налево, к Радиостанции. Пару месяцев назад там начались дорожные работы, с тех пор я в тех краях не появлялся, будучи бессилен перед страхом перемен, по определению не способных принести хоть что-то хорошее. Ведь если ты чего-то не видел, оно равно существует и нет - мышление труса.
   Навстречу бежит Рэкс, улыбаясь во всю свою рваную пасть. За ним след в след по тем же лужам трусят две его спутницы. А мне совсем нечего вам дать, ребята. Рэкс - наглая морда - бесцеремонно сует в мои руки голову - чеши давай, не отвлекайся! Потом лихо валится на спину в грязь, подставляя пузо. На его боку снова какая-то рана, в шерсти репей, ветки и листья. Где ты пропадал, бродяга? Ы-ы-ы - улыбается, жулик. А дамы кокетливо семенят рядом, бросая томные и боязливые взгляды в сторону своего покровителя...
   Дорога уводит меня дальше, мимо пней - вырубленной в начале лета непроходимой чащи. Сначала сюда приехали серая "калдина" и того же цвета "ауди". Содержимое их салонов о чем-то коротко поговорило, не отходя от машин и размахивая конечностями - лениво, но с потаенным энтузиазмом, растущим из чутья наживы. "Ауди" больше не появлялась, но "калдина" наведывалась регулярно. В один из таких наездов в лесу появились колышки, стволы большинства деревьев были украшены бело-красной лентой, а между крайними у дороги соснами растянулся баннер. Мы с братом жалкими и обреченными попытками пытались воспрепятствовать, но куда там. Теперь - пустошь.
   Сворачиваю направо. Дорогу срезали грейдером. У поля успела вырасти строительная база. Страшная помойная грязь. На другой стороне у забора стоит витой металлический крест, у его основания лежат серые от слякоти венки. Сначала я подумал, что показалось. Нет, не показалось.
   Иду дальше - мимо свежего, весной поставленного сруба. Теперь участок стал ниже уровня свежеотсыпанной, готовой лечь под асфальт дороги, наполовину закрывающей новые ворота. Как следствие - воде некуда уходить, огород превратился в болото. Зато всем станет удобно ездить. В том числе - и в первую очередь - хозяину этой земли...
   И вот я добрел до другого конца недавно содранного пути. Здесь когда-то текла речка, через нее был брошен аккуратный мостик, под которым мы прятались, играя, в детстве; рядом густо росли ивы. Теперь мост выломали, все кругом превратилось в месиво. Речка стала вялой лужей, деревья врыты в грязь. Неподалеку остывает, будто брошенная, техника, навалены бетонные плиты для нового, соответствующего времени и месту моста - двухполосного, широкого - это правильно, это безопасно. Уже вбили сваи.
   Привет, ребята, детство ваше кончилось.
   Приезжают пиджаки при деньгах, "дородные телом мужики, нажившие два подбородка, а как зачнется третий - их пригласят работать в горком". Плюют пару раз. И, конечно же, не думают о том, что все, в чем они видят лишь доход - кровью и плотью связано с людьми, прожившими здесь свою жизнь. И вдруг кто-то решает - кто-то ОДИН решает, что, пожалуй, помогу СЕБЕ и людям - застрою-ка я это поле мерзкими типовыми шлакоблочными халупами: как можно больше претендующими на что-нибудь небывалое, роскошное, как можно больше выбивающимися из здешнего мира, ничего в себе не несущими, пустыми, бездушными, преходящими. И, судя по всему - один в поле воин.
   Будущие владельцы не будут знать (хотя - они и не хотят этого - "а зачем?") как строились их дома, не будут понимать, что в их стены ничего не вложено, кроме жажды обогащения; не будут понимать, что их жилища бесплодны: их пространство мертво и потому ничего не способно породить; не будут знать историю этих мест ("ох, а это и вовсе смешно! ха-ха!"), что ради сего изысканного говна повернули, например, русло реки, изгадив тем самым флору ("да ничего страшного, мы же чуть-чуть!"); не будут знать, что ради их блага вырубили тысячелетний лес, вспороли много километров земли на подходах, протянув электричество, газ и водопровод, проложив этот чертов асфальт, чтобы, нежные господа на своих нежных дорогих авто быстрее и беспрепятственнее проникали в свои чертоги, которые нереально даже протопить, которые построены с учетом, что НИКТО ПОСТОЯННО В НИХ ЖИТЬ НЕ БУДЕТ, хоть и всегда утверждается обратное (да ничего страшного, они им, по сути, даже не нужны, ведь господа приезжают лишь раз в год, точнее - их золотое потомство, наша надежда, - приезжает, жарит шашлык, сук в своих банях на газу и наутро улепетывает); они не будут знать о грязи строительных баз, о горах мусора в лесу, что соседствуют с огромными серыми лужами слитого цемента и с кучами земли, оставшимися от вырытых где-то котлованов, они не будут об этом знать, ведь по дороге от машины до входной двери этого не видно; они не будут знать, что все изничтожено и истреблено только лишь ради одного пункта, из множества которых, как гроб из досок, складывается их СТАТУС - ради показателя их удавшейся жизни, их успеха, их власти и - нашей никчемности.
   Они не будут этого знать - да и зачем им это?
   Воин в поле не один.
  
   Я срываюсь и бегу домой. Это поражение. Бросаю, задыхаясь, вещи в рюкзак - слишком уж много их накопилось - все запираю и, собрав остатки сил - несусь на последнюю уже по темноте.
   Пустой вагон. Уставшая, но добрая улыбка женщины-контролера. Касса на станции закрыта - покупаю билет в пути. Старые деревянные сиденья. Мое тошное отражение в окне. И электрический гул.
   Вокзал. Выпрыгиваю в холод - сразу шум, сигаретный дым, перегар, толчея, пар ртов, гарь - городской воздух. Фонари, расплывшиеся в лужах. Властные глаза ментов. Миную потрепанный виадук, распластавшийся над товарняками, и медленно и долго поднимаюсь в гору под собачий лай домой. Мама думала - приеду завтра.
  

***

   Солнцем в комнату бьет утро. Все налаживается - каждый раз заставляешь себя думать именно так. Все тот же пузырь известки на потолке. Все та же стопка писанины и книг на полу у изголовья. На столе видны оставленные кем-то из родителей деньги - позор, вместо тысячи слов. Спасибо, но я уже занял у брата...
   В детском саду во дворе визжат дети. Шумя карнизом, взмывают за окном голуби. Завязывая ангарский шнурок - улыбаюсь.
   На улице душновато и визги детей ближе. Но все же можно уловить почти прогоревшую свежесть - с ночи. И это замечательно. Шорты, кофта и панама - самое верное облачение. Тень двора заканчивается, набрасывается жара - сбегаю по лестнице и выхожу к дороге: абачный чад на остановке, автомобильный гул и задний план с огромными афишами, которые уже можно и не менять - из года в год все те же лица, бороздящие родину в очередном прощальном турне. Тур халтур длиною в жизнь. Перебегаю.
   С торца супермаркета разгружают ящики. Вонь мусорных баков и горячий воздух вытяжек, доносящий ароматы выпечки, от которых сводит живот. В подвал ныряет крыса.
   Прохладой хрущевок мимо детских площадок и гаражей, где мы курили в годы чудесные, выхожу к школе. На футбольном поле идет ожесточенная борьба за первенство сверхдержав. Суперприз - Четырехугольник. Океанский Министр Мира (ученик 7-го "А") наносит сокрушительный удар по воротам Евразии (команда 7-го "Б"). Противник проводит рекогносцировку и совершает серию мощных контратак. Я как раз подоспел к двадцать пятому году первого тайма: напряжения не стало меньше, силы по-прежнему равны, существенных перемен не предвидится. Счет 0:0. Команда Остазии (игроки 7-го "В") находится на скамейке запасных, ожидая своей очереди вступить в игру, Пятая колонна (5-й "Г"), угрюмо завидуя, прячется за их спинами. Нападающий океанцев вновь вырывается вперед, играючи обходит защиту противника, и вот уже вблизи решающий момент, и мы видим стремительный пас бегущему чуть позади Министру Изобилия, затем - уверенное движение обратно к центру поля - обратите внимание на это нехитрое, но действенное решение! Мяч переходит океанскому Министру Правды, в свою очередь - продолжающему следовать командной стратегии. В то время как противник недоуменно хлопает глазами, мы видим уверенный удар и бегущего в обратную сторону от мяча голкипера океанцев - Министра Любви - и ГО-О-ОЛ!!! завершает мастерски выполненную серию маневров! Восхитительное тренерское решение! Ударом в собственные ворота команда 7-го "А" наконец открывает счет! Невероятно! Вот это тактика, друзья! Евразийцы продолжают недоумевать, в то время как среди игроков сборной Океании наблюдается небывалый подъем спортивного патриотизма и праведной ненависти к противнику, и в итоге мы видим как скоро 7 "Б" абсолютно нелепо пропускает мяч, и теперь счет равен!.. Что же дальше?!..
   Но у меня было полно других дел и наблюдение за этой игрой не входило в их ограниченный список, поэтому я предоставил сражающихся самим себе и по-прежнему не желал иметь к ним какого-либо отношения. Шаркая замученными обувками, я потопал дальше вдоль стены школьного спортзала, затем мимо очередных гаражей и подвалов, детского сада и добрался до бабушкиного тенистого двора, миновав участковый пункт с наваленной напротив его дверей кучей... песка.
   Стучу пальцами по кнопкам домофона и жду. Когда сигнал затихает - стучу и жду снова. И вот родное: "Кто-о-о?.." Это я, бабуля.
  
   Дверь открывается, в избитые солнцем глаза давит темень замученного подъезда, знакомого с капитальным ремонтом лишь по квитанциям. Поднимаюсь по лестнице, окруженный исписанными стенами, да подгоняемый грязным полом. Звоню. Жду пару минут. Щелкает замок и открывается дверь. "Длятути!" - говорит бабушка - как в детстве.
   Она тепло одета, на голове - платок. Мы обнимаемся, и мне сразу поступает предложение позавтракать половиной холодильника. Потихоньку попадаем на кухню, ставлю чайник. Бабуля, разумеется, требует, чтобы я достал себе чайную пару непременно из сервиза. Я как всегда объясняю, что из чашек детских размеров пить не очень удобно. Бабуля смеется своим оглушительным хохотом и начинает вспоминать былое. Я же в свою очередь неустанно поглощаю печенье.
   "Тьма сгущается при мысли о том, как мало мы в состоянии удержать в нашей памяти, как много всего постоянно предается забвению, как мир опустошается оттого, что бесчисленное множество историй, связанных с разными местами и предметами, никогда никем не будут услышаны, записаны, рассказаны...".
   Когда мы заканчиваем чаепитие, бабушка очень медленно, по стеночке идет прилечь в спальню, говорит, что совсем не спала этой ночью. А я берусь за тряпку и теперь мою полы под метроном висящих в гостиной часов и внимательные взгляды фотографий. Особо пристально за мной наблюдает Андрей образца начала нулевых, сидящий в ванной с братом. Суровый океан обоев бороздит, делая два шага вперед и один назад "Капитан Чечкин", - где-то там - на капитанском мостике мой дед. Он же глядит в мою сторону с хитрым прищуром, дымя папиросой, с борта проносящегося мимо катера... Бутуз-кузен лепит мой образ из пластилина, давя на стекло голопузостью...
   Такая компания.
  
   Когда заканчиваю, бабушка дает новые распоряжения:
   - Та-а-ак, теперь иди в дедову комнату... Открой верхний ящик тумбочки... Достань квитанции...
   - Ты скажи сразу - что я должен сделать, без промежуточных этапов... - сам того не желая - начинаю раздражаться.
   - НЕТ, ты слушай: иди в дедову комнату... Открой верхний ящик тумбочки... Достань квитанции... найди те, на обороте которых написано: "июнь", "июль", "август"... Нашел?
   Роюсь в ящике, каждая квитанция сложена в несколько раз и на обратной стороне ручкой обозначен месяц.
   - Нашел.
   - Теперь возьми те, к которым не прицеплены чеки.
   - Взял.
   - Неси их сюда.
   Захожу в спальню. Двери балкона открыты, слегка подрагивает тюль.
   - Тебе не холодно? Не дует?
   - Не-е-е!.. Ну, где квитанции?.. Правильно... Теперь положи их на столик в коридоре и возьми в том же ящике квитанции за свет, они сложены стопкой...
   Скрипя половицами, снова шагаю в дедову комнату...
   - У тебя там еще запас есть. - говорю, вернувшись. - вы с мамой почему в Энергосбыт за кап. ремонт не платите-то? Там долг три тыщи уже, плюс пени капают.
   - Не отвлекайся.
   - Бабуля, там проценты начисляют...
   - Я не собираюсь им платить. Тут после меня жить никто не будет.
   - Ладно...
   - Так, теперь бери на столике ручку, листок и неси их сюда...
   Приношу. Бабушка, не вставая с кровати, ровным красивым почерком медленно составляет список покупок и отдает его мне. И ручку.
   - Теперь пиши: заплатить за квартиру... Заплатить за телефон...
   Я начинаю вскипать; за это - продолжаю на себя злиться и потому закипаю все больше. Делаю вид, что пишу.
   - ...еще посмотри мой тонометр... Кажется, там сели батарейки... Возьми их с собой и скажи в магазине, чтобы тебе дали такие же... Теперь достань из верхнего ящика комода гаманок...
   Подхожу к комоду. Над ним висят иконы, сложены привезенные давным-давно из Иерусалима свечи. В детстве, когда я еще хотел стать врачом, мне очень нравился Николай Чудотворец - его спокойный добрый взгляд, которому хочется довериться, седая борода... Чтобы понять людей, бог наделил Христа человеческими чертами, только вот в отличие от сына, он так и не принял многих вещей, многое осталось ему чуждым, как бы он не старался доказать обратное, потому что не дано, например - сострадание... Именно из-за этого святые вернее следуют истинам, которые провозгласил отец устами сына, чем сам их автор, и именно потому, что они - люди...
   - Не потеряй только ничего... А что останется - возьми на обеды...
  
   Распихиваю по карманам скарб, беру со столика ключи и возвращаюсь на улицу. Солнце распаляется все сильнее. Не торопясь, иду в сторону касс, наслаждаюсь уходящим теплом, старательно его накапливаю.
   Перебегаю дорогу, бреду вдоль сталинок, чьи оранжевые стены греют не хуже солнца. На одной из них написано: "Витя - сом". Интересно, почему именно сом? Первое, что приходит в голову - усы. Но почему же тогда не жук, не таракан, а рыба? Из-за краткости слова? Есть в этом что-то величественное...
   Вхожу в офис управляющей компании. Щурясь, изучаю окошки и выбираю нужную мне очередь. Среди посетителей традиционно преобладают пенсионеры, и те, кто суетится, почти исчерпав отведенное на обед время,. Такие, как я составляют лишь незначительную часть сборища. Стоит тебе присоединиться к одной из колонн, тут же найдутся желающие занять место за тобой, дабы убить двух зайцев - торопятся, видите ли... Возможно, так оно и есть, но в большинстве случаев, это лишь изворотливые нетерпеливые хамы, и самое прекрасное их оправдание: "я просто не могу стоять в очереди!" Ну так давайте учиться...
   Каждый раз встречаются такие, как, например - вот эта большая мелированная женщина в стрекозьих темных очках: невозмутимо вклинивается передо мной, сразу же обратившись к кассиру, а я ругаться не умею и вообще не хочу лишний раз вступать в контакт, да и подобная ушлость обезоруживает... Стоящие позади меня, должно быть, думают: "во-о! тюфяк!" - и молчат дальше...
   Но одна отчаянная девушка все-таки находит в себе силы столкнуться с непознаваемым и уверенно спрашивает у тетки:
   - Прошу прощения, вы не видите, что здесь очередь?
   На это вклинившийся противник, чудовищно недоумевая, выпучивает глаза - так, что их видно даже из-за очков, и выдает:
   - У меня ребенок вообще-то!
   Что тут скажешь?
   Когда дама отчаливает, окно закрывается на обед. Дружно, как семья, мы перемещаемся к соседнему. Стоять в очередях - искусство...
   Из-за духоты, врывающегося сквозь стёкла солнца и набирающей обороты злости я уже весь мокрый. Как и квитанции в моих руках. И вот через одного - мой черед.
   Последнее препятствие в виде плешивого потеющего мужика подходит к окошку:
   - ...и переотправьте его мне, и уведомление выдайте...
   - Это ваше письмо?
   Мужик в течение секунды взвешивает варианты и просчитывает все ходы из возможных, но осознание степени ошибочности сказанного приходит слишком поздно - в это время он уже говорит:
   - Ну, примерно... - и чуть мнется, пытаясь непринужденно улыбаться.
   После некоторого молчания, словно устав размышлять, оператор отрезает:
   - Мы так не делаем.
   И тут - понеслось:
   - ЧТО ЗНАЧИТ, НЕ ДЕЛАЕТЕ?!! МНЕ ОЧЕНЬ НАДО!!!
   - НЕ КРИЧИТЕ, МУЖЧИНА!
   - ЭТО ВЫ НЕ КРИЧИТЕ!!! ЗОВИТЕ НАЧАЛЬНИКА!!!
   - Я ВАС НЕ ПОНИМАЮ!
   - ЭТО Я ВАС НЕ ПОНИМАЮ!!!
   И так - долгие-долгие минуты. Строй соратников, стоящих позади меня, постепенно редеет - многие перебегают к другим... А я изо всех сил заставляю себя остаться и выждать. Частично - из принципа, но по большому счету - лишь потому, что знаю - стоит мне переметнуться, у мужика все разрешится, тем временем, как моя персона продолжит томиться в ожидании у соседнего окна.
   Бушующий адресат (или адресант?) все орет на средней громкости, периодически оглядываясь в нашу сторону со смешанным выражением безумия и удивления. Он извиняется и умоляет... врывается, плачет, целует, просит... сыплет угрозами... В какое-то мгновение кажется, будто ты стоял так всегда, и нет никого роднее этого мужика и сопящей за спиной старушки...
   Но вот она - победа, и победитель сам не верит своей удаче. Глупо улыбаясь и по привычке ища причину чувствовать себя обманутым - он удаляется в сторону дверей, гордо неся бремя потерпевшего успех... Мой черед.
   В очередной раз вздрагиваю, удивившись, что при оплате за телефон в графе "плательщик" значится дед, будто он жив еще. Странная и жуткая штука.
   Вот и я покидаю это здание, и на какое-то время послеполуденная жара способна освежить, но ненадолго. Ношусь туда-сюда от ларька к ларьку, собирая батарейки по одной. Покупаю у киргизов семеринку, гранат и апельсины. В мясной лавке беру грудок и яиц. И уже во дворе - оставшееся, в частности - печенье, которое кроме меня есть некому. Продавщицы интересуются бабушкиным здоровьем. Что им ответишь? Оказывается, одна из них уже давно отложила для бабули банку икры... Шлют приветы и так далее...
   Затхлая прохлада подъезда. Третий этаж. Тамбур, где всегда пахнет луком. Две двери: металлическая и обитая дерматином деревянная, которую я специально не запер, уходя. Разбираю пакеты, меняю батарейки в тонометре. Сдачу кладу на столик. Ну, я побежал, бабуля?
  

***

"Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам,

   вдоль березовых рощ, отбежавших во тьме, к треугольным домам.
   Гулкий топот копыт по застывшим холмам - это не с чем сравнить..."
   Уже миновал обед, но жара так и не спала. Бреду домой, где шарюсь теперь по книжным полкам, не зная за что взяться. Тишинский звон и треск рассохшегося паркета, пробуждаемый моими шагами - прекрасно аккомпанируют моим поискам. Иногда врываются соло из-за такта соседский телевизор или шум водопровода.
   После долгих мучительных стенаний в шкафах - бросаю пару-тройку в рюкзак, туда же отправляются остатки моего диплома, случайно обнаруженные в закромах - их оборотная сторона ценнее... Такие дела.
   Осматриваю взглядом комнату и ухожу. На улицу опускается тень, заставляя все то, что она в себя вбирает: нас, вас, тех, других, асфальт, бетон, металл, гудрон - все становиться рыжее, поначалу - едва заметно, а потом раз - и пожар! Будто мы вдруг оказались на листе бумаги, который вот-вот должен вспыхнуть.
   Вновь чад остановки и две перейденные дороги, но только не занырнуть в дворовую прохладу, а шагнуть влево, согласно движению - дальше, покачивая рюкзаком и всматриваясь, вслушиваясь во все вокруг. В то, как постепенно разбирают остатки павильонов и ларьков; в то, как вкусно выглядит слово "пломбир" на вывеске, а за "разливное пиво" уже даже не цепляется глаз - так часто и повсюду это кричит, словно напоминая о слабости. Хотя нет, не кричит, а предлагает себя, мол, попробуй, тебе понравится - освежает...
   Дорога становится в два раза шире, вдоль обочины струится, ныряя в водосток, содержимое прорванных труб в частном секторе, остатки которого затаились по ту сторону монолитных спин свежих новостроек и теперь едва ли не только так напоминают о себе. Ветерок расчесывает газон, тревожа опавшие с дичек листья, что кружатся бок о бок с человеческим сором. От ларьков с шаурмой за несколько метров тянет снедью - есть, да не по твою честь. Подле них - бизнес-центр с дорогим автомобилями у ног его и серьезными МУЖЧИНАМИ, что увязли в сигаретном дыму и алмазной пыли на входе и, кажется, не находят сил выбраться. А я шагаю дальше - к ГорДК, вокруг торгаши от мала до велика, хвалящие свой товар: бесконечную зелень, чернику, начавшуюся облепиху, морковь, свеклу, кабачки, тыквы, на которых некоторые рисуют жуткие рожицы, молодую наполовину зеленую картошку... или половики с дорожками, говнолитературу в пестрых липких обложках с изображенными на них полуголыми барышнями в плену у оружия... белье, конфеты, обувь... Таксисты расплылись, мучимые духотой в раскаленных за день салонах... Полупьяные нищие... Обволакивают гвалт и толкотня сотен снующих голосов, рассекаемых резкими синкопами клаксонов, и троллейбусные вспышки вздумали тягаться с солнцем...
   Когда эта кисельная круговерть выплевывает, становится будто бы даже свежее, ветер обдувает вспотевшую под рюкзаком спину и хлещет по лицу запутанными волосами. Еще дальше - стадион, заправка, где прогнившая "девятка" провожает десятком глаз с плещущейся в них ненавистью. Здание суда, рынок в низине через дорогу от замороженного недостроя станции метро, где раньше было озеро. Теперь - вверх, мимо отдела УФМС к "Строителю", сквозь дорожную пыль по правой - повернувшейся к солнцу - стороне взлетной полосы Тотмина. От ТЭЦ - повернуть к мосту, что раскинулся поверх железной дороги, окаймленной гаражами. На подвалах у автостоянки что-то варят бездомные, развалившись на собранных со всей округи диванах и креслах, звучат смех и похабщина - хороша жизнь.
   Тень опускается все ниже. А ты берешь от заправки влево и долго шагаешь вперед мимо сервисов, шинок и одиноких фруктовых палаток у обочины. Вокруг склады, деревянные халупы, а когда минуешь кольцо и остатки завода "Зубр" - новостройки, возводимые с космической скоростью, подминающие округу. Их пустые глазницы уже застеклены.
   Наконец - озеро Мясокомбината, проходишь мост, и черная линия перечеркивает город. На другой стороне - хижина стариков, построенная из всего подряд в поле, которое раньше китайцы засаживали капустой, а когда земля истощилась - ушли, оставив после себя только скелеты теплиц. Первые несколько лет стариков гоняли с места на место скупившие землю для промышленных нужд различные деятели. Устав, деды, в конце концов, перешли через дорогу и вот уже около года их никто не тревожит. Старика можно часто встретить катящим за собой вдоль обочины тележку с огромной пластиковой канистрой воды.
   Понаросшие строительные базы разят, в том числе, и куриным перегноем. Каждый раз, оказываясь в этих местах, вспоминаю, как мчались здесь с братьями после той одиссеи к ГЭС.
   Устремляюсь от дороги в дачи - шум трассы постепенно сходит на нет, вступает иной оркестр, один из лучших: шуршание шагов по проселке, дуновения ветра, редкие возгласы собак и другой живности. Спокойствие и птицы. Иду там, где больше заросших брошенных участков с покосившимися когда-то сделанными на скорую руку изгородями: бурьян, почерневшие от рук времени - дождей, снегов и зноя - доски или брус, и в глубине - туалет да, может быть, сарай. Иногда посажена картошка. По углам заборов - густые заросли одичавшей малины. Узкая размытая дорога с глубокой колеей, вдоль нее - старые столбы с обрывками проводов. Дружелюбно помахивают широкополые лопухи.
   Упираюсь в странного вида домишко: я наблюдал, как в течение долгого времени хозяин - возрастной мужичок - строил его лишь трудом своих рук и, кажется, из того, что было; обшитое дранкой жилище в итоге получилось любопытное - в форме восьмиугольника с большими окнами по кругу и трубой посередине; оно немного напоминает беседку, которую вдруг утеплили и стали в ней жить. Может, это какой-нибудь энергетический ловец? Храм солнца?.. Совершенно точно можно сказать одно - этот дом не может не отражать нрав своего хозяина и в этом его великое преимущество.
   Сворачиваю направо и выхожу к большому озеру. А небо тем временем теплится, клонясь к закату. Умываюсь и сажусь на щебень. Приятно обдувает ароматный вечерний ветер. Ноги сладко чуть гудят, будто благодаря за передышку. И тень уже совсем рыжеет горячим светом, и даже облака теперь залиты ею. Вот вам и "пейзаж с наводнением". Вскоре начинает легонько накрапывать дождь - добрый и светлый, едва слышно постукивая по полям панамы.
   Дорога ведет вверх и влево. Славно пахнет печной гарью. Пока иду - разглядываю дома, все так же пытаясь по внешнему облику определить хозяйский нрав... привычки и склад ума. Вот жилища-ровесники, но одно - сгнившее и покосившееся, не в пример другому - будто бы вчера построенному, во дворе которого мужик накрывает брезентом старый "юпитер" с люлькой. В чем же здесь на самом деле секрет? Спросите жителей кирпичных дворцов без труб, где большая часть комнат простаивает, а домашние отгородились в двух-трех, в которых они могут поддерживать тепло и чистоту без посторонней помощи.
   От дождя грунтовка постепенно темнеет, воздух наполняют новые оттенки - глубокие и с богатыми обертонами. Перейдя асфальтовую дорогу, ведущую к трассе - иду низом, вдоль реки. Птицы прячутся в заросли, переговариваясь друг с другом или же созывая деток домой. Посреди луга валяется старая "семерочная" дверца, зачем-то переворачиваю ее, поддев ногой, и она глухо хлопается наземь. Ладонью стряхиваю с панамы скопившиеся капли.
   И вот передо мной то самое озерцо, где весной я спасся. Гладь чуть дрожит от дождя, трава коротко выщипана обыкновенно пасущейся в этом месте живностью: нередко я натыкался здесь на большое стадо под сотню голов: козы, овцы, коровы; хор голосит на все лады, особенно выделяется овечий - будто детский плач, даже жутко; дирижер этого оркестра - низенький бородатый старичок в смешной рыбацкой жилетке и широкополой соломенной шляпе, из-под которой выбиваются длинные белые волосы - он забирается чуть повыше и следит, опершись на палку и почитывая "Сад и огород" или какую другую газету, напялив большие очки с толстенными стеклами; когда приходит время, он гонит стадо дальше, помахивая своим посохом и покрикивая высоким голосом: "эй! а ну! пшли! пшли!" и все шагают к озеру напиться, подгоняемые лохматой шустрой собачонкой.
   Здесь-то меня и застал закат, оставив час до темноты. Шурша травой, взбираюсь в гору, последний раз бросаю взгляд в сторону дрожащего в серой дымке города и уверенным шагом все дальше отдаляюсь от него. Дорога вьется, периодически ныряя в низины и огибая пролески, вдоль широких полей, что растянулись вокруг насколько хватает глаз - здесь, по правую руку; слева вдалеке трасса и такие же поля, однако с заводом стеклопакетов и мертвенно пустым коттеджным поселком "Георгиевский квартал", где есть все коммуникации, самостоятельно дотянутые аж из города, но нет ни одного жителя - разноцветные дома, открытые всем ветрам, медленно тускнеют и рассыпаются, ведь не может жить то, в чем нет жизни; единственная функция, которую они смогли осилить - опоганить землю и виды.
   Там, где поле оставлено под паром - высокий бурьян волнами колышется от ветра. Кажется, будто он - ветер - подхватит и тебя. Дождь постепенно расходится, а я ору во все горло песни, во всю окружающую широту:
  
   "Откуда нам знать, что такое листва, если все дерева разошлись на дрова,
   Откуда нам знать, что такое война, если мы не знаем мира?!
   Но тает нектар на медовых устах и девочка в белом считает до ста,
   Изогнувшись как лира, и смотрит на меня с укором!.."
  
   Гимн бездельничьих хожений! И танцую, кружась, чуть присев и широко раскинув руки, и едва не падаю, поскользнувшись в грязи. Бегу со всей мочи, вспугнув глухаря - он взмывает, расправив крылья, и несколько мгновений летит совсем рядом, после чего устремляется ввысь. А мне уже пора достать свое полиэтиленовое пончо ярко-голубого цвета, что я и делаю, и теперь становится теплее - уже не продувает ветер и не так мокро, не считая щиплющих от дождя голеней и коленей. Небо на линии горизонта светится морской водой, и, несмотря на тучи - не так уж и темно, и пока еще даже не стало страшно.
  
   "У-но-сит ме-ня-я-я
   В ва-ку-у-ум
   Ти-ши-на-а-а!"
  
   Там же горят людские огни, на трассе, дыхание которой теперь редкое и сбивчивое, мигает беспорядочная гирлянда фар. Быть может, я не один? Ведь иначе - кто же тогда там - рядом, - кто вы? А я здесь - никто в целом мире даже понятия не имеет - где, и, кажется, еще никогда не хотел так верить в чувство, что я зачем-то нужен. И разве может надежда бросить человека, который непонятно почему все еще верит во что-то совершенное, пусть оно и наивный плод его больного жалкого воображения? И даже не в совершенное - это слишком громко и пошло, - а вообще хоть во что-то? Или не верит?.. И в ответ всегда получаешь тишину и жизнь, которая хлещет тебе сейчас в лицо и долбит по сраному нелепому полиэтилену, и скулит в черноте деревьями, и что ты тут делаешь, дурак, как ты сюда забрел, зачем ты сюда потащился, за каким рожном?! Но ведь всё есть только здесь, только эта широкая мгла вправе зваться настоящим, только здесь эта сидящая у тебя в голове глупая сказка - она виной тому, что ты все еще живешь, ведь "все будет хорошо, все будет хорошо!" и сказка в очередной раз развеется - неминуемо и незаметно, и пока она не вернулась вновь, а она неминуемо вернется - раз за разом, - ты будешь с горечью вспоминать то время, когда была, к примеру, мечта, и чем недостижимей - тем лучше, тем сильнее она грела, тем сильнее ты чувствовал, что живешь, но взамен вдруг приходила другая - мельче и тусклее, а потом и она уходила, и ты будешь вспоминать о ней с невыносимой тоской, хоть никогда и не подумал бы -скулишь о том, как печальны дни, а потом наступает ночь... - и рухнуть в канаву - в сырость, в мутную воду и надеяться, что к утру умрешь - но это поза - лживая и мерзкая, блажь, которую надо выбивать ногами до одури, - и дальше...
   ...пока она не вернется вновь...
  
   "У-но-сит ме-ня-я-я
   В ва-ку-у-ум
   Ти-ши-на-а-а!
   Тя-ну-щи-и-им
   Ру-ку сво-ю-ю
   За-по-мнишь ме-ня-я-я!"
  
   Привет, родная светлая печаль, я тебя ждал.
  
  
   Кругом темень, и я, миновав шипящую под дождем ЛЭП, почти на ощупь спускаюсь с крутой горы вниз, хлюпая кедами. Слева - лес. Промесив грязь болотных кочек - выхожу к заброшенной заправке на краю поля. Иду тихо, всматриваясь в темноту, и тут что-то черное выпрыгивает из ее нутра - собака, вся мокрая и сверкающая глазами. А я уже чуть не умер. На задворках - глубокие котлованы, оставшиеся после того, как вывезли топливные резервуары.
   Выбираюсь к трассе и, медленно шагая по обочине - двигаю к перекрестку, меньше, где-то через час я наконец буду дома. Мимо проносятся редкие автомобили, норовя сбить или облить, поэтому ты шарахаешься, как дурень, хоть и больше машинально - водители почему-то забыли, что сами когда-то ходили пешком, теперь же между ними и землей - посредник. И вот одна из машин останавливается чуть впереди, я мигом просыпаюсь и настораживаюсь. Красный "опель" "корса". Вскоре нагоняю его, и тогда опускается стекло, и мужик за сорок говорит мне:
   - Садись!
   Изнутри веет теплом. Пару секунд я думаю, после чего - быстро осматриваю, есть ли кто на задних сиденьях и, удостоверившись, что там пусто, заваливаюсь на переднее. Мы довольно резко трогаемся. Рефлекторно пытаюсь уловить перегар - его нет. Хорошо.
   - Я тебя увидел еще когда в ту сторону ехал, а потом смотрю - все идешь. Дай, думаю, подберу. Еще ливень этот, сука. - он лихо обруливает ямы. - А я за сигаретами поехал. При жене покупать постеснялся - ей не нравится, что я курю, а досюда когда догрёб, это самое, все, блядь, не могу - приперло! А в Элите магазин закрыт уже, вот я и развернулся. Сон-час уже у всех, спать пора, спокойной ночи, малыши!.. Тебе куда надо-то? Я тебя могу до моста докинуть, ну, где типа Радиостанция или что там, разрыли все, короче...
   - Ага, в самый раз, спасибо! - пробормотал я, а сам думаю - сильно ли вымочил пончо сиденье. Мокрые замерзшие ноги начали гореть.
   - Ништяк тогда - едем!.. - он постучал пальцем по магнитоле. - Что за херня играет?!.. Во! Нормально! Полезет!.. - зашипело "РетроFM"
   Мы стали взбираться в гору, мужик поддал газу, "опель" затрясся и заревел во все свои один и три. В небе из-за туч показалась луна. В салоне бушевало диско.
   - Я летом гонял на Алтай, ну, в санаторий! Так там пока едешь - вдоль трассы все идут, идут эти балбесы с рюкзаками!.. И, что самое удивительное - иностранцев дохрена, особенно финов!.. Я по возможности старался их подбирать - мне че, сложно что ли?.. жене только не нравилось... Им дверь открываешь, а они такие: "PISKA! PISKA! SPASIBA!.." Пожалуйта, ёптыть!..
   Щелкнул поворотник. Огибая ямы, машина неслась по серпантину вниз, чуть при этом поскальзываясь, за окном в лесу промелькнуло свеженачатое кладбище. Проехав по мосту, мы остановились у магазинчика, я взял рюкзак, пожал мужику руку и выбрался наружу. Сняв в салоне панаму, я совершил ошибку, ибо теперь полностью ощутил, насколько она промокла. Да и вообще - заметно похолодало, дождь все еще шел и после тепла, даже успевшего немного разморить, все погодные невзгоды стали ощущаться острее. Поеживаясь, я двинулся дальше, однако не успел пройти и сотни метров, как "опель" вновь нагнал меня:
   - Бля, прикинь, закрыто! А дальше там где-нибудь еще есть?
   - Да...
   - Садись, покажешь. - сказал он, махнув рукой.
   Я вновь оказался в тепле, мужик помчал дальше. Когда асфальт кончился, мы резко грохнули брюхом о щебень, и теперь нас трясло и било о ямы.
   - Здесь налево.
   Щелкнул поворотник. В свете фар я разглядел испуганного зайца и свежие колышки на пустоши - будет чем заняться...
   - Гляди-ка - косой! - мужик радовался, как ребенок.
   Коридор сосен вывел нас к магазину - его огни еще горели. Мы остановились, я снова попрощался и пошел своей дорогой. И совсем скоро оказался дома.
   Рэкса и его команды не было. Замерзшими пальцами я отпер калитку, потом баню, пахн'увшую сыростью и бросил рюкзак в угол. С облегчением стянул с себя пончо. Кофта, понятное дело, вымокла, но, что удивительно, футболка осталась сухой. Я перетащил "мечту" с веранды в предбанник, поставил воду. Включил чайник. Привычным быстрым и легким движением затопил печь. Достал блокнот и бросил его на табурет перед собой. "Души тех, кого я любил, души тех, кого я воспевал... а ты, Господи мой Боже..."
   Сегодня получится.
  
   А дождь расходился дальше. Потом я сидел, укутавшись в одеяло, уже глубокой ночью, прихлебывая чай и подшивал на джинсах заплатку - все, уже осень. Теплый тусклый свет плафона согревал и дарил надежду. Пламя трещало.
   Я улыбнулся и убрал нитки.
  
   "Да, мы-ы
   О-бя-за-а-
   тельн-а-а
   Встре-е-е
   те-е-е-
   мса!
   Та-а-ам,
   Где за-ли-и-
   в-ы-ы
   О-бни-ма-ют де-ре-е-е-
   вья!"

***

   Среди ночи я проснулся от чьей-то речи - кто-то говорил, причем казалось - прямо мне на ухо. Сначала я думал - бубнит сам себе, быть может - спьяну, однако позже стало ясно, что у говорящего есть собеседник, хоть и молчащий. Они стояли прямо за стеной - у забора, в паре метров от моей головы, мне даже стало казаться, что я чувствую их запах. Нельзя было разобрать ни слова, но чувствовалось что-то недоброе, ночное. Стало ясно, что я не должен был слышать этот разговор, этот низкий хриплый голос.
   Вскоре они замолкли и ушли. Какое-то время я прислушивался, но все было тихо, только ветер иногда вздыхал. Что они нашептали мне?
  
   С молотящим сердцем я поднялся и задернул месяц шторой, недолго посмотрев за окно, где ветки сосны бросали наземь широкие тени. Запер дверь. А потом провалился во мглу.

***

   Пришли холодные утренники. Кое-где деревья уже прихватило желтым - будто первой пробившейся сединой.
   Все последующие дни я занимался тем, что выдергивал колышки в свежевырубленом лесу, срывал ленты, баннеры - ведь дерево не рекламный щит? Ходил на речку и курочил технику - что смешно и по-детски стыдливо, как и вся эта "сущая правда", ради которой оно и делается, ведь когда первоначальная гниль неустранима - вся борьба с ее отростками, побочными очагами и червоточинами - мелочь и пошлость, и потому, как встарь "начальство дальше будет смотреть на нас, выпуча глаза, и не понимать, в чем дело".
   Видя ложь - обретать бессилие что-либо сделать. Видя невозможность принести перемены. Каждый закрывается тем, чем может и так, как умеет.
   Здесь, где все мы проиграли, где нет невиновных, единственное, что мы можем - не дать сделать еще хуже; не стать всем тем, что ненавидим и презираем, соблазнившись уютом теплой дряни; может, поэтому я, чувствуя радость или смеясь - каждый раз себя одергиваю, думая, что не вправе это делать - каждый раз мне становится стыдно, - я не могу понять - почему, КАК остальные - на улицах, на экранах, в коридорах университетов могут спокойно жаловаться, что не нашли подходящее платье или пиджак, преспокойно листать каталог с трусами, когда перед ними разворачивается самый жуткий карнавал из возможных; ЧТО мне мешает быть среди них? И тут - ВНИМАНИЕ: не стоит забывать, ОСОБЕННО - мне, что приторная Миранда Грэй стала умирать насильственной смертью с той секунды, как стала художником - противопоставить ужасу лишь творчество, это как на танк бежать с цветами, НО ПОГУБИЛА ЕЕ ИМЕННО ГОРДЫНЯ, и потому гибель ее - самоубийство, - чистота может называться таковой лишь до тех пор, пока в нее не затесалась любого рода корысть. Бог все видит, хоть теперь и пишут: "ведется видеонаблюдение".
   Вы спросите - откуда здесь взялся бог? А я и сам не знаю.
  
   Я подкапывал картошку - питаясь преимущественно ею, и писал, писал, и бродил по округе - по окрестным лесам, вкушая терпкий, отдающий дождливой печной гарью хвойный аромат увядания. И с каждым днем седины становилось больше. Ко мне забегал Рэкс, и мы подолгу сидели на скамейке, что возле калитки и пристроенной к бане небольшой террасы, потому как дальше он не проходил - укладывался у моих ног и спокойно дышал, подремывая, до тех пор, пока я не озябну и нам не придется прощаться; тогда он почтенно шел под березу за ограду, никогда не оставаясь ночевать у нас. Исписав ручку, я срезал новую в здании сельсовета. Когда кончилась бумага - насобирал по округе объявлений.
   Перечитал нобелевскую книжку Пастернака - она осталась все такой же пошлой, елейной и жеманной, несмотря на мелькающую смелость. И немного из Астафьева - и сейчас не за что зацепиться - как отсыревший наждак: вроде порыв, сила, но как-то пусто, все на внешнее, на форму, хоть и греют сердце землячество и посыл. Тем не менее - среди своих коллег по направлению, так любящих ходить по кругу и назойливо брюзжать: "Где ты, Русь?! Куда все подевалось?!" - он единственный, кто заслуживает внимания. Сильнейший "Пролетный гусь" так и остался для меня его вершиной.
   Традиционно спасал лишь ленинградский ВОХРовец - литература чувства - для таких, как я - собак, что сказать ничего не могут - ни другим, ни самому себе...
  
   Безделье - недуг богатых, значит - я богат до отупения, и в этом случае то, что мне вдобавок наскучило мое ничем не отягощенное уютное существование - тоже отнюдь не последний довод "за".
  

***

   В среду вечером я доковылял до станции и уехал в город. Выгрузился на "Путепроводе" и пошагал закоулками к бабушке.
   В ее дворе как обычно резвились дети, своими визгами и смехом не давая расслабиться всей округе, от чего даже дрожала чуть пожухлая трава. Я растекся на свободной скамейке и стал читать, при этом чувствуя себя виноватым, что нахожусь на детской площадке без ребенка, такие у нас времена нынче.
   Солнце грело уже скорее из приличия, уступая место холодам, и скрылось ровно в тот момент, когда я захлопнул книгу, вынудив меня застегнуть кофту. Резвящихся ураганчиков становилось все меньше, собрав свои вещички, они неуклюже и нехотя топали к дому, кто - из-за охоты спать, кто - желая остаться еще. Поеживаясь, я дальше ждал маму.
  
   Краем глаза замечаю подкатившую к подъезду "волгу", беру рюкзак и не спеша направляюсь в ту сторону. Мама замечает меня не сразу. Обнявшись, мы как-то нехотя поднимаемся в квартиру. Все тот же тамбур, где всегда пахнет луком, все те же две двери - металлическая и, обитая дерматином, деревянная, конечно скрипящие по-особому, как приотворенное окошко в детство: с запахом блинов - таких сладких, что даже не верится - сочащихся сахарным сиропом, - особый рецепт бабушки-диабетика; нечто среднее между пирожком и рогаликом - в форме восьмерки - опять же сладкое; и великое множество пирожков всех сортов и пироги с брусникой и другие, и бабушка все заливается смехом и все боится, что уйдем голодными; и тут же моя маленькая дачная детская кружка с наклейкой - из нее я упорно пил до средней школы; и бабушкино "Ко-о-о-ля-я-я" - деду - с первого этажа, будящее по утрам - ненавязчивое, но настойчивое, и дедово "ай-й-й" в ответ, а потом: "да-а, Нифута"; и ты пытаешься проскочить мимо кухни, сам не зная зачем, но куда там - ничего не выйдет, - ты можешь бежать, но не сможешь скрыться - бабушкин завтрак объемом в несколько обедов настигнет всех; и брат, сбежавший первый, как самый маленький и юркий, а мы с кузеном, давясь от смеха, вываливаем в его тарелку пшенку, бабушка берет ее в руки и такая: "уже съели? какие молодцы!", а из нее аж на скатерть через края валится - вроде как удалось...; и бабушкины логопедические "л-л-л-лопата", "налил-л-л-л", "козел-л-л-л" - тут и камней в рот пихать не надо, разве что иногда хотелось себе по карманам...; и какое-то мое старое стихотворение, которое я даже не помню и которое, кажется, и вовсе наполовину не мое, выписанное бог знает откуда бабушкой себе в блокнот и чуть ли не боготворимое ею... и безудержные слова поддержки в том единственном, что я считаю в своей жизни стоящим, ни от кого больше мною не слышанные...
  
   Но все это, понятное дело, на мгновение и не отдавая себе отчета. На самом деле то, что находится по другую сторону дверей - впервые встречает какой-то недвижимой тревогой, будто замерло перед грозой в молчании. Мы разуваемся, я вешаю кофту и кладу рюкзак на стул у порога. В гостиную мама проходит первая и долго не может разбудить бабушку, делая это, как с ребенком - ласково и аккуратно. Бабуля через какое-то время открывает глаза и медленно-медленно возвращается к нам. А я едва узнаю ее: обтянувшая череп кожа, выпученные глаза и попытки что-то сказать пересохшими губами, но вместо этого получается какой-то высокий прерывистый свист, исходящий из чуть причмокивающей улыбки. Я даже представить себе не мог, что человек может так измениться меньше, чем за неделю.
   И тут ко мне впервые в жизни приходит особый страх, порожденный шаркающей вокруг нас в этой комнате смертью - мерзкой, подлой, слепой, но расчетливой тварью - в этот момент я понимаю, что на самом деле очень боюсь ее, паскуду, боюсь настолько, что хочется вовсе никогда не рождаться - боюсь не исчезновения, не конца, а умирания, и от этой мысли становится мерзко.
   Бабушка лежит на застеленном простынями и полотенцами старом темном велюровом диване - невольно вспоминаешь, как в детстве прятался за ним, как рисунок на ткани играл роль разметки для машинок, и квартира дедов тогда ассоциировалась, прежде всего, почему-то именно с этим диваном.
   Я обнимаю бабушку и, разогнувшись, стукаюсь головой о люстру.
  
   Мощный стол посреди комнаты, завален теперь лекарствами, ватой и шприцами. Стулья, в углу - сервант, в другом - тумба с телевизором на ней: на верхней крышке лежит библия с множеством закладок. Открываю наобум - подчеркнуто: "как воробей вспорхнет, как ласточка улетит, так незаслуженное проклятие не сбудется". Наверное...
   У окна - неумолимые часы, фотографии ледокола, на котором ходил дед. Ставим с мамой укол со всеми этими ненавистными "сейчас... сейчас... потерпи..." и бабушка стонет, когда мы поворачиваем ее на бок, и ничего страшнее я не слышал в жизни, и как пусто все перед этим, и видно, что если бы могла - стонала бы громче.
   Мама греет бульон и бабуле удается заставить себя съесть пару ложек. Оказывается, последние несколько дней она уже почти не ест. Жидкое - предел. И на кой хер тогда тетка притащила свои сраные гуляши и салаты, прости меня, господи, и овощи аж в ЯЩИКАХ - соразмерно своей любви что ли? Хотел бы я оказаться там, где все это еще могло пригодиться...
   Надо дойти до туалета. Убираем одеяло, на бабушке ватный комбинезон, который мы аккуратно снимаем, и садим ее - бабушка еле сдерживает крик. Сначала долго сидим, потом, крича, все-таки встаем, а постояв - по шажочку приближаемся к туалету - очень-очень медленно, почти сдавшись под конец пути, а ко мне в дурную голову лезет всякая чушь, например, что за долгое время болезни от бабушки ни разу не пахло дурно, даже в комнате... И вот - дошли. Бабушка тихо, но уверенно смеется...
  
   Квартиру наполняет мрак, теплеющий от двух горящих светильников. Мы отводим бабушку в спальню и укладываем на кровать. Видно, что сейчас она уже уснет. Я обнимаю ее дольше обычного и, отправленный мамой домой, собираюсь уходить. Кровать стоит изголовьем к двери, бабушка смотрит мне в след, лежа на спине и запрокинув голову, и тянет руки в остывающем объятии.
   Фонари в сумеречной прохладе горели в этот раз как-то даже сочувственно.

***

   Утро.
   Передо мной в автобусе едет старушка. За окном то едва моросит, то вновь расходится дождь. Запотевшие окна - палимпсест с пассажирской живописью. На мокром капюшоне старушки покоится прилипший березовый листик. До калыма я так и не доехал - вылажу на Детской краевой, перехожу дорогу.
   И дальше, где "Гремячий лог" - сворачиваю в заросли, что бесконечно тянутся вдоль забора, перешагиваю через накопившийся мусор - он затаился в густой траве там, где не вытоптана тропинка. Дорога отдаляется за спиной, впереди разрастаются остатки рощи.
   Миную опору ЛЭП и, стараясь не улететь вниз, спускаюсь по скользкой глине в разлом. Вот здесь - человеческое торжество: помимо очевидной тары - оконные рамы, покрышки, одежда, обугленные шприцы в кострище. Самое место перевести дух, сидя на зябкой резине?
   Увы, но глубже не зароешься. Делать нечего - ползком выбираюсь с другой стороны, по соседним оврагам еле плетется недобитый ручей своими грустными остатками. Вода в нем больше похожа на помои.
   Перепрыгиваю его, вытираю глинистые руки и кеды с килограммом грязи о траву и следую мягкому пути по хвойному настилу сосняка. Выхожу к парковке около офисного центра - высокое старое здание посреди леса, скорее всего - раньше принадлежавшее соседнему НИИ - что-то про экспериментальную физику. На крыльце стоит мужик с тонущим в кофейном пару лицом. И запах столовой - все это гонит куда подальше, - свернуть в гаражи, мимо цехов, вдоль автостоянки и дендрария, нырнуть в милые сердцу хрущевки с пустыми песочницами и ржавыми "жигулями", и к высокому обрыву мимо остова "вольво", где внизу едва различимые дачи, монастырь и Великая река, обрамленная чуть поседевшими горами, и все блестит в дожде и сверкает сквозь дымку, едва упади свет, выносимый гомоном ветра, берущего начало где-то там - вверх по течению.
   И, посидев здесь, пока совсем не пронзит холод, иду чуть дальше до крутой тропы и - вниз, поскальзываясь и хватаясь за высокую траву, треща вымокшими насквозь обувками.
   И наконец - ровная поверхность, а когда выхожу из кустов - вообще асфальт, - теперь свернуть в переулок Послушников, где личные кремли и храмы за стенами, что едва не выше сосен, и не дойти до белеющего монастыря, наблюдающего камерами в попытке узнать хоть что-то о происходящем по ту сторону.
   К реке - в тумане и вдоль берега, утопая ногами в гальке с сочащейся из-под нее водой. И запах водорослей и рыбы, редкий гул моторных лодок. Запущенная пристань с одиноким катером, смиренно переваливающимся с боку на бок. И дальше - сквозь дебри, что летом кишат гадюками, мимо затерянного гаража - полуразрушенного, слепленного из всего подряд, заросшего травой, с кустами на крыше, высохшим илом, кирпич обкатан паводками, внутри чернеет старое кострище.
   Перекусывающий рыбак с термосом и зонтом, позади него - остатки небольшого дома с обвалившейся, будто после удара бомбы, крышей - вывороченная из бетонных блоков ржавая арматура и горы мусора. И так - пока не упираюсь в преграждающие путь скалы всех оттенков рыжины и темнеющей вокруг них водой, чуть дрожащей от дождя и пенящейся у берегов в водоворотах желтых ивовых листьев. Отдых, сидя на бревне с грезами о содержимом рыбацкого термоса...
   И вот я совсем замерз, поэтому возвращаюсь онемевшим назад, что всегда кажется быстрее, нахожу остановку - дав волю мокрым ногам - и долго жду автобус с номером по числу апостолов.
   Наконец, он приходит, гремя в облаке дизеля, я заползаю в заднюю дверь поближе к двигателю, постепенно отогреваюсь и вскоре задремываю, пока автобус силится взобраться в гору.
   Будит звонком брат, сквозь дурную голову понимаю, что речь идет о том, чтобы встретиться в центре. В итоге еду мимо лесов, науки, не нашедшей ту грудь, в которую можно уткнуться, и последующего депо до Робеспьера, где жду соратника.
   И вот он идет, заговорщически улыбаясь - задирает футболку с курткой, оголив перемотанный пленкой с чернилами на измученной плоти и без того забитый торс. Я быстро осматриваю и делаю вывод - если знаешь, чт'о греет сердце, то не сгинешь, разбившись о скалы в шторм... "Чья неприязненная сила, чья своевольная рука..." В честь этого мы идем по сонным дождливым улицам центра, минуя Храм Святого Иоанна, где спят окрест на мокрых скамейках нищие, и площадь Ленина - до ЦУМа, заползаем в соседний ларек и берем шаурму с горячим чаем, которому я неустанно сейчас поклоняюсь. Брат по-доброму шутит шутки с продавщицей-гостьей из Средней Азии, явно скучающей в такую погоду, а я вглядываюсь сквозь размытое стекло и чайный пар в улицу - на дорогую бессмысленную пивную, на ЦУМ и редких прохожих с бедными грустными лицами, что исполнены уставших забот, - пока мои кеды сушатся под радиатором, а бездельничьи ноги отогреваются сверху.
   Из соседнего заброшенного ларька тихо выходят заспанные бездомные, отряхивая на ходу одежду. К нам же явно случайно попадает девушка с длинными рыжими волосами, и быстро осматривается, очаровательно чуть хмурясь. На ней серая вязаная кофта и джинсы. Изучив холодильник с напитками, она сразу уходит - это не беда, потому как закономерно.
   А мы остаемся дальше сидеть со своим чаем. Прибывают уставшие работяги с термосами и, забрав еду, удаляются. Телевизор принуждает спасти амурского тигра - достояние России - оформив карту Сельхозбанка и расплачиваясь ею в аптеках...
   Каждый - в своей голове, думая, кто о том, как не простыть (чтобы не думать о прочем), кто о том, где взять денег на "д-пантенол", кто, быть может, о доме.
  
   А сонливый тоскующий дождь вбирает все это, что твои толстовские капли - ему все одно.
  

***

   Я все-таки заболеваю, что, в общем-то, не удивительно, и только в понедельник выбираюсь подзаработать - с этого дня моя милость дает уроки словесности Жоре Гулиеву - десятилетнему мальчугану серьезной наружности и твердых, но не совсем постоянных намерений. Что поделаешь, я же все-таки человек с образованием...
   В мою жизнь, тем самым, так или иначе, после долгого отсутствия возвращается чувство ответственности. Я бы себе и рыбок-то не доверил, а тут - ребенок, которого я боюсь уж точно больше, чем он меня. Как оправдать возложенное на мои сутулые плечи?..
  
   Я шел от Жоры домой через рощу - тогда мне позвонила мама и просто сказала: "вот и всё". Я остановился и посмотрел на желтеющие деревья. Солнце начинало вечереть, от этого окружающее казалось теплым, местами - даже горячим, а еще - спокойным. И я подумал - какой хороший день, чтобы умереть - лучшего и пожелать нельзя.
   И пошел чуть быстрее. Прочее сразу стало казаться каким-то пустым, и я все пытался поверить: неужели и вправду - всё? И какое-то дурацкое чувство, будто бабушки и не было никогда, будто она сразу стала лишь воспоминанием, и в то же время - словно ее не может не быть.
   Я все вспоминал последний раз, когда я ее видел - тянущиеся руки, глаза, в которых все было написано; и думал о том, что все разговоры выговорены, вопросы заданы, объятия распростерты. И как-то... обидно, что ли.
   Дома был только брат. Впервые в жизни пришлось сообщать о смерти - о той, не которая где-то там, а вот - рядом. Но он все понял и так. Мы сели рядом на диван в его комнате. Первый раз за много лет я снова видел, как он вот-вот заплачет - как в детстве, - но сейчас - уже изо всех сил сдерживается - взрослые не плачут, им не положено. А я бы и сам зарыдал собакой, да только забыл - как это.
  
   Погода в день похорон стояла дерганная. В самую рань - вроде светлая, но потом резко напирал дождь, затем - вновь якобы заливало солнце, да только какое-то злое и ненасытное. Вскоре все остановилось на ветре, кружащем прерывистый ливень.
   Вдвоем с отцом мы сначала забрали цветы из павильона, хозяйка которого уже много лет делит и нашу радость, и наше горе. Потом поехали на кладбище, по дороге хотелось говорить о будничном, но приходилось себя одергивать - будто я уже все позабыл, и было это давно.
   Ветер на стоянке у церквушки продувал машину насквозь. Вскоре меня начало колотить. Подъехал автобус с бабушкиными коллегами по школе, некоторые из них когда-то учили меня уму-разуму в началке. Папа вышел их встретить, а я все сидел и пытался согреться. Голова наполнилась каким-то сонливым отупением.
   Затем вдруг заметил машину кузена и сперва не понял и удивился - что он тут делает? Может, случайно сюда приехал - так совпало? А потом вспомнил - что, и вышел поздороваться.
   В салоне "фанкарго" остались моя тетка, ее подруга и какая-то старушка, Леха объяснил - кто это, но я не понял или сразу забыл. Мы стояли на улице, я окончательно замерз. Кузен сначала молча курил, а потом вдруг спросил:
   - Андрюха, слушай, а ты в подштанниках?
   Я довольно долго соображал, а потом огрызнулся:
   - Какие, блядь, подштанники?
   Он докурил и щелчком выбросил окурок, который тут же подхватил ветер, не дав даже удариться искрами об асфальт.
   - А то погода непонятная - я все думал - одевать или нет. Все же решил одеть.
   К входу в церквушку подъезжает кортеж. Из катафалка выходят одетые в черные кожанки и водолазки бритые мужики, больше похожие на бандитов, и выносят гроб, попросив отойти. Я замечаю едва живую маму и следом за всеми прохожу внутрь. По дороге папа успевает сунуть мне мелочь, чтобы я подал нищему. Попав в двери, где нет хотя бы ветра, я тут же пытаюсь согреться и перестать трястись и думаю, прежде всего, о тепле, от чего мне становится мерзко.
   Внутри пахнет воском и ладаном. Суетятся женщины-работницы. Я впервые смотрю на бабушку и едва узнаю ее.
   Нам раздают свечки. Через некоторое время приходит молодой поп и начинает отпевание, двое других - постарше - помогают ему. Все начинают креститься, и я сперва вместе с ними, но вскоре прекращаю - не удается себя заставить. Смотрю на папу - он крестится так, как дети: словно боясь, что сделает что-нибудь не так - тихо, просто и чисто.
   Сквозь неустанные "аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя" наконец начинаю понимать, что именно отпевают - красоту души. И, кажется, с этого момента медленно становится легче, но вдруг все заканчивается, молодой поп теперь рассказывает о том, как всем нам необходимо заботиться об этой самой нашей душе и в конце концов упоминает о своих визитках, что на кассе... И от этих слов тоска возвращается снова, отягощенная отвращением...
   Тетка припадает в громких рыданиях к гробу, а я почему-то в них не верю, за что мне стыдно. Вскоре ее с трудом отстраняют и бабушку выносят. Мы разбредаемся по машинам, чтобы ехать дальше. Снова льет дождь. По дороге мне становится плохо, и я выскакиваю наружу. Чтобы не задерживать колонну, папа едет дальше. Отдышавшись, подсаживаюсь к ожидающей меня подруге родителей, ехавшей в конце. "Все в порядке?" - спрашивает она. Я говорю, что да.
   Разверзлая могила, рядом всё забросано свежей глиной. Все прощаются в последний раз, а я не могу заставить себя подойти к гробу и прячусь, кажется от ветра, за разбитой "таблеткой" могилокопателей - меня непрестанно трясет.
   Закрывают крышку, опускают. Потом ты ловишь себя на мысли, что выбираешь, какой именно ком глины бросить на гроб.
   Могила наполняется землей. Я всегда думал, что это происходит не так быстро. Бабушка? да нет ее там.
   Папа дает могилякам денег, они обещают все прибрать.
   Дождь прекращается.
   Вот и все. Бедная моя мама.
  
   Затем мы сидим в кафе. Пришло много людей, неожиданно и очень приятно видеть, например, соседей по даче - все больше уважаю этих людей и все больше дорожу ими - глубоко сочувствующие честные труженики. И вокруг лишь добрые слова - разве можно сказать о бабушке что-то дурное - о человеке, кто за всю свою жизнь никому ни разу не сделал зла?
   Дрожь вроде прошла, но кусок не лезет в горло - все думаю, что, может, пойти в туалет и, спрятавшись, наконец прорыдаться, но потом понимаю, что ничего не выйдет.
   Прорвало меня гораздо позже, через несколько месяцев - от музыки.
  

***

   Я сидел на скамейке у террасы и вдруг заметил, как из собачьей кастрюли шмыгнула мышка и ускользнула в старую водосточную трубу, лежащую вдоль забора. Подхожу ближе, наклоняюсь и заглядываю внутрь. Мышь сидит где-то посередине и смотрит на меня. Бросаю ей кусочек сушки, она медленно подползает и осторожно берет его передними лапками. И начинает грызть. Я делюсь с ней еще, но вдруг случайно вспугиваю, вынудив свою новую подругу выбежать из укрытия, словно пулей из дула, и скрыться под забором.
  
   Если бы меня, как в детстве, спросили - какое время года у тебя самое любимое? То я ответил бы - разумеется, осень. Когда идешь по лесу, по любому лесу, и желтый березовый лист убегает с тропинки и прячется в колею или овраг; такой же желтый свет пятнами пробирается с высоты сквозь ветки; все тихое и торжественное, молчаливое и мудрое - неминуемо умирает со спокойствием и радостью, что все было не зря - для того, чтобы потом вновь родиться. Даже в этой безжалостной петле можно разглядеть хоть что-то хорошее.
  
   Или кто-нибудь увидел бы, как я стою посреди тропы с блокнотом или использую пень как стол - колышется мох, по бумаге семенят муравьи, - и спросил бы меня - что ты делаешь, ненормальный? То я бы ответил - тише, спокойствие, я конспектирую...
   А потом встал бы и сказал пню "спасибо".
  
   Я сижу среди божьих коровок на краю скалы, удобно подложив куртку. Солнце почти в зените - 11:30 - припекает слева. Коровки садятся на меня, а потом взлетают. Скоро сентябрь выйдет. Справа на склоне пищит птица. Слышится едва уловимый шорох скатывающихся камней. Оса. Совсем разморило, поэтому легкий сквозняк со стороны леса будет встречен особо радушно. Щелчком отправляю камень вниз и не слышу его падение.
   Коровка взлетает с пальца, я смотрю ей вслед, пока она не растворяется в облаках. Может, она улетела домой? ВЕРНУЛАСЬ?..
  
   Если солнце ненадолго прячется - сразу становится холодно...
   11:56 - снова солнце.
   11:57 - пролетает стая щебечущих птиц.
   11:58
   11:59 - я хватаю минуты.
   Зенит.
   Если все осталось, как прежде - в городе ударяет пушка.
   Скала - словно множество полок, использую одну из них, чтобы положить бумагу и ручку.
   А бабушка все еще с нами - когда натыкаешься в холодильнике на приготовленное ею варенье или аджику, или находишь в кармане список, выведенный ровным красивым почерком, таким же - как и в подписанной книге...
  
   Поднялся ветер, налетел на солнце. Подходя к дому, я увидел на дереве птицу. Вблизи она оказалась грязным черным пакетом, конвульсирующим, будто глистатая рыба.
  
  
  

Часть IV: Зима

"Только скажите мне, господин хороший,

отчего это даже и при великой радости человек

не может скорбей своих забыть?"

  
   Вечером мы сидели в столовой "Родина", что через дорогу от "педа" и центрального рынка. Мы - это в очередной раз возникший из ниоткуда с предложением мира Приятель, и приехавший вместе с ним Андрей Нимиров - тоже не совсем ясное стечение обстоятельств. Они забрали меня с Четвертого моста, где я коченел окрест покинутого мелькомбината.
   Столовая - подвал в хрущевке. Здесь очень дешево, чай - вообще бесплатный. Позади нас за сдвоенными столами восседают двое грузин - пир горой, как в ресторане. По стенам развешана мишура - будто еще прошлогодняя. Над раздачей возвышается плакат - что-то про связь едальни с одним из околопатриотических лагерей. Их же газеты сложены огромными пыльными стопками на тумбе у входа.
   Оставляя за собой мокрые следы, появляется паренек в длинном пуховике. Сегодня на раздаче Ира - полноватая веселая особа лет тридцати пяти. Она отрывается от мытья тарелок и накладывает вошедшему по порции едва ли не всего, что у них есть, после чего кричит: "Авгур!". Из-за стола с пиршеством неохотно встает кассир и вальяжно рассчитывает. Паренек садится за стол, сняв пухан и явив нашему взору спортивный костюм с логотипом "Челси".
   Мы молча едим. Играет дерьмовая музыка. Приятель в ударе: макароны, сосиски, "мимоза", котлета с яйцом и сырники с вареной сгущенкой. Все это он заглатывает вразброс с усердием никогда не евшего.
   Я сижу и чешу голову через шапку, а на душе как всегда смердит осадок погани. Где-то я слышал, что нужда облагораживает ум. Возможно, пусть так, однако иногда бывает слишком уж горько. И последней каплей, как обычно, какая-нибудь чушь, к примеру - тарелка с остывшей кашей, - тут уж либо неоплаченный проезд, либо голод. Да и если разобраться - дело вовсе не в нужде, а в непонимании: почему своей единственной страстью - единственным, что в жизни вообще умеешь - ты не можешь обеспечить себя хотя бы кашей?.. И снова речь здесь вовсе не о каше - речь здесь о соответствии... Почему ты должен постоянно его искать, подстраиваясь и исхитряясь?.. Отсюда сразу бросает в сомнения и подобное... Короче, все старо как мир, а значит - посредственно и вызывает лишь негодование и омерзение - потому что животрепещуще... Йедем дас зайне...
   К нам подсаживается мужик лет пятидесяти в старом затертом костюме цвета пыльного бетона и с еле живым дипломатом. Создает впечатление тихого разведенца - пока жена собирала вещи, хлопая дверцами полумертвого шкафа, он оставался в кресле или за письменным столом и отчего-то чувствовал неловкость и вину. И все время тянуло сказать "извини" - извини, что скрипят усталые петли, извини, что облысел, извини, что не на чем тебя отвезти...
   Куртку он вешает на спинку стула. Седые виски, очки и вымотанное лицо. Хочется сочувствующе подмигнуть ему, дать понять, что он не один - все мы здесь такие, в той или иной степени... ха-ха... знаю - нелепо, лживо, надуманно... быть может, моя печаль - ничто, но какова же тогда тьма?..
   "У паралитика своя тема, у тебя - своя", - так мне сказал однажды Нимиров...
   Приятель идет за очередным пирожком. Сидевший здесь еще до нашего прихода дедок встает в угол за синтезатор, который я до этого не заметил. И начинает играть что-то умеренно кабацкое, подпевая, причем - прямо поверх радио. Периодически проскакивают внезапные септаккорды.
   "Смотри, Лев Толстой!" - едва не орет вернувшийся Приятель, набив рот. Я оборачиваюсь и вижу только что вошедшего седого бородатого мужичка с банданой на голове. Из его рюкзака торчит штатив. Здоровается со всеми, похоже - завсегдатай. Такая собралась компания.
   Но мы уходим, вслед нам играет музыка.
  
   Охватывает мнимой свежестью морозная улица. Залепляя глаза, лениво кружится крупный мокрый снег, подсвеченный фонарями и вывесками. Запахиваю куртку и надеваю капюшон балахона поверх шапки.
   Переходим дорогу и садимся в машину, стряхнув рукавами сугроб с крыши там, где дверца. Оживает двигатель, засвистев ремнем - что удивляет. По лобовому стеклу медленно начинает стекать вода, иногда сползая кусками подтаявшей каши. Андрей закуривает. Приятель запихивает остатки пирожка в рот, и мы трогаемся, минуя взирающие с перекрестка камеры.
   На руле блестят оставленные жирными пальцами следы...
  
   Едем в студгородок, где в березовой роще, рядом со стадионом Нимиров снимает комнату в переделанной под квартиры старой гостинице. Оставляем машину на заметенной парковке и, обогнув дом, спускаемся по обледенелой крутой лестнице в цоколь. За тяжелой дверью скрывается предбанник с опертым о стену старым велосипедом и коридор с восемью комнатами. Андрей, обыкновенно безэмоциональный, развязно впускает нас внутрь с заметной гордостью. Кафельный пол, на двери в санузел сушится полотенце. Стены украшены сделанными Нимировым фотографиями. Слева - шкаф без дверец с торчащей изнутри немногочисленной одеждой, парой безделушек и книг, переходящий в стол. Справа - холодильник, одноконфорочная плитка, крошечный столик. Ближе к окну с подоконником на уровне груди - тощий матрац и диван. На него Андрей и заваливается. И говорит - отрывисто и, как всегда, будто себя превозмогая:
   - Боль в кор'обке. Спал много - в обед. Потому, что все утро дул. - и внезапно, на полсекунды, улыбается во весь рот, чуть наклонив голову набок. - Валяюсь и читаю.
   - Что читаешь? - с мнимым, но заставляющим поверить интересом спрашивает Приятель.
   - Дика.
   - М-м-м... Читал.
   Я улыбаюсь.
   - А где Кира? - продолжает казаться заинтересованным Приятель.
   - М-м-м... В Абакане. - продолжает отвечать Нимиров, немного замявшись.
   Потом внезапно вскакивает и в его руках откуда-то берется пакетик с белым порошком, Андрей трясет им главным образом перед моим носом, хитро щурясь в попытке спровоцировать на злость, а потом говорит:
   - Сухие сливки. - и тянет так со смешком: "а-а-а", как делают дети, надув кого-то. Я с облегчением улыбаюсь:
   - Засранец.
   Нимиров дальше играет в хозяина - демонстрирует пакет с соевым мясом, радуясь дешевизне отравы. По мне - уж лучше тогда не есть животину вовсе.
   - Мама приходила. Поставила икону, которой сто лет. Я ее к стене повернул.
   - Зачем? - спрашиваю.
   - Слишком долго на все это смотрит.
   Отца Андрея - машиниста тепловоза - я видел лишь однажды, первый раз попав в его дом - в барачную двушку тут же, неподалеку. В тот момент, когда я поздоровался с Нимировым-старшим, он перед зеркалом скреб свои щеки электробритвой. И ничего не ответил, только посмотрел на меня с безразличным презрением, как на паука за унитазом.
   Мама Андрея была тихой и кроткой женщиной. Работала бухгалтером и бесконечно любила своего сына. Порой даже, как мне кажется, чересчур. Хотя, какое мое дело. В свое время родители отдали отпрыска в престижную школу, где учеников заставляли дорого одеваться, коротко постригать волосы и думать об избранном будущем. Все одиннадцать лет Нимиров исправно проходил в форме...
   Пьем чай. Затем посещаю тесный туалет, где на двух квадратных метрах ютятся раковина, кабина и унитаз. Рядом с ним на полотенце разложены кастрюли.
   Возвращаюсь, и становится ясна необходимость похода в магазин. Тем более - я все же немного развеялся. Приятель, резко взглянув на часы, говорит, что ему надо по срочным делам и уходит, запахнув пальто и привычно пообещав вернуться.
   Мы с Андреем наскребаем немного денег, большую часть из которых он стреляет у соседей. Или выменивает... Я надеваю куртку, роль гонца - моя.
   Снег перестал, на улице сыро, но тепло. Через профилакторий выхожу к гаражам и, бороздя сугробы, не спеша поднимаюсь к общагам. С высоты виднеются огни кишащих дорог и дымящей Николаевки. Алеет шприц радиовышки и слепит белым пятном подсветка лыжной трассы на том берегу, отражаясь в реке. Так тихо, что я слышу, как на капюшон падают запоздалые снежинки. Пора дальше.
   Купив в удивительно дешевом магазине на первом этаже элитного дома нечто, укладывающееся в наш скромный бюджет, бреду обратно, спотыкаясь о толщи снега, подгоняемый презрительным взглядом дубленки у выхода.
  
   Вернувшись, застаю Андрея уже не в одиночестве - на диване, сложив ногу на ногу, восседает какой-то тип с грязными давно не стрижеными волосами и с помотанным томиком в руках. На нем словно где-то украденные закатанные брюки, на талии сквозь драный свитер виднеется мощная гармошка.
   - Андрей. - говорю я, разувшись и протянув руку.
   - Артур.
   - Король! - с внезапным воодушевлением вставляет Нимиров.
   - Что читаешь? - задаю вопрос, самый идиотичный из возможных. Артур демонстрирует обложку: "Архипелаг ГУЛАГ. Том 4" - и словно ждет реакции.
   Подумав и помычав, я говорю:
   - Знаешь, что меня больше всего смущает? - он с любопытством кивает, вопрошая. - Подзаголовок "опыт художественного исследования".
   - Почему? - хитро чуть улыбается.
   - Ну, типа, художественное предполагает вымысел.
   - Секёшь. - улыбка. - Перед Шаламовым он со своим Денисычем ссаным ползать должен.
   - Без балды ваще.
   Открывается дверь и в комнату входит сосед, заговорив с порога:
   - Эй, Арчибальд, ну брюки у тебя барские, это да... лордические - хоть в гроб ложись!.. Не вижу свою жизнь без таких же!.. Убил родную мать, а серые брюки не наденет - этикет!..
   - Да пошел ты на хер. - отрезает исподлобья Артур и швыряет пророка в грязную спортивную сумку. - Ну че, раз на раз - по-миротворски?
   Они вдруг смеются. Сосед достает "Дикого гуся". "Соответствующий полуштоф!" - выносит вердикт Артур. Нимиров дает ему сигарету - словно вознаграждение за проделанную работу, тут и наш с ним пакет подоспел. Я нарезаю хлеб, в комнате уже чад и все то, что сделает нас сегодня "невозмутимыми к болезни отравы в сердцах наших"...
  
   В общем - покатился я дальше, - и комната стала двусмысленной, - в сторону смеха, жизни, вроде как, а точнее - того, чем она нам грезится - в мечущихся химерах она летит вместе с нами, бросаясь из стороны в сторону, вскидываясь и искря, словно оторвавшийся от состава вагон, который рано или поздно все равно затормозит или навернется в канаву. Но пока ты еще чувствуешь, что не одинок и, кроме всего прочего, можешь ЕЩЕ И ЧТО-ТО НАПИСАТЬ, отодвинув тем самым еще на грош конец, своей ничтожностью подобный нашим притязаниям, нашим помыслам, желаниям и мечтам. Победой в бойне с листом - заклянешь, обставишь суку-смерть и жизни рассмеешься в лицо, мол - не дожала, не разнесла. Хотя - она не разносит, она все-таки медленно давит, с упоением слушая хриплый хруст, чуть заметно насмехаясь. В этом смысле - сильные мира сего, думающие, что избежали этого - осознанно или нет, уподобились ей, они так же ПОДМИНАЮТ, но чернилами ты и им утер, на что достопочтенным остается лишь озлобиться и спустить своих шавок, уже с трудом заслуживающих даже жалости - моральных калек, страждущих по куску этого окаменелого пирога с опарышами, но не желающих понять, что никто ничего не получит. Ни они, ни их хозяева - никто. Каждый все так же будет творить свое вожделенное одно и тоже, каждый все так же, как и его сосед, жена, родитель, брат - будет изо дня в день совершать то, в однообразии чего он даже не сможет поймать хоть что-то, что можно вспомнить, и положительное будет выражено лишь незначительными колебаниями отрицательного - в большую степень. Редко - почти никогда - нас будет касаться неуловимый и тут же исчезающий шлейф осознания, от чего мы будем сходить с ума, обреченные блуждать на веки вечные, изуродованные догадками...
   И тогда смерть все-таки имеет еще одно преимущество, кроме окончания мук - она неповторима и потому - не вызывает тоски...
  
   А потом будут смех, издевки и плевки в лицо, и ты даже не узнаешь - от кого, потерявшись среди возможных исполнителей. И я не буду...
   Острее чувствовать след этих кружений - вот мое мнимое преимущество и выдуманное дарование.
   Мое и таких, как я.
  
   Уловите голос,
   и забейте обратно в глотку.
   Уловите голос,
   и ваш крик уподобится скорби первого человека на земле.
  
   Свет лампы, преломляемый стеклом донышка слишком похож на солнце, потому мы к нему и тянемся.
  
   Потом приходил еще кто-то, и еще. И всё закончилось около четырех утра. Все спали - кто где, а я, как единственный, кому не хватило духу, ушел, шатаясь, пить чай, быстро остывающий в холодном свете одинокого фонаря звенящего стадиона, окруженного рощей, темнотой и снегом.
   Словно загнанного.
  
   Как же мне кричать хочется.

***

   Проснувшись ближе к полудню, еду давать урок. Точнее - иду, потому как деньги вышли, а проскочить в это время без билета не удастся. Муть в голове постепенно рассеивается. Холодает, под ногами искрится утрамбованный за утро снег. В такую погоду никто не хочет лишний раз выходить на улицу, что подкупает все же на ней оказаться. Пустые белые дворы и закоулки слишком прекрасны в своем затаенном дыхании. Главное держаться подальше от стоянок, где и днем и ночью, не зная продыху, утопают в облаке удушающей вони, часто застилающей солнце прогреваемые авто. Однако это не мешает их хозяевам - этим удивительно разумным господам - периодически сетовать на несоответствующую их представлениям о норме чистоту воздуха. "Нашим детям нечем дышать!" - говорят они.
   Тем не менее - обратно я еду все-таки на автобусе - у Жоры согреться не удалось - к тому моменту, как я до него добрался, мои губы функционировали уже вопреки речи. Однако и в автобусе я продолжаю коченеть.
   Возвращаюсь к Нимирову, которого, впрочем, нет на месте. Кипячу в кастрюле воду - заварить чай. Артур выглядит счастливым.
   - Че, всё - приплыл? - улыбаюсь.
   - Исакича дочитал, едва не став при этом идиотом.
   - Ну, судя по всему, без ущерба все равно не обошлось. А где Андрей?
   - Пошел работать.
   - Господи, кем?
   - Когда уходил - не знал.
   - Классически. А тебе теперь надо к "Красному колесу" приступать.
   - Окстись, дурень. Это язычество, фарисейство - мнящее, будто в многословии своем будет услышано!
   - Станешь веселым умственным калекой в свои двадцать или сколько тебе там.
   - Девятнадцать. - поднапрягся Артур.
   - Ну, почти. Боже, какой я старый.
   - Как Исакич. Ты отучился уже?
   - Да, давно, а ты?
   - И я. - и заулыбался.
   - В смысле? - улыбка заразительна.
   - Ну я, короче, вообще-то из Норильска - там прослыл вундеркиндом, потому что батя в "Никеле". Этот факт помог мне окончить школу на год раньше, и следом я по зову юного сердца поступил здесь на истфак.
   - В Гос?
   - Ага. Его я окончил уже на два года быстрее...
   - С красным? - посмеиваюсь я.
   - Как колесо.
   - И что сейчас?
   - Сейчас - я здесь. Потом - я там. Я - багажник твоей машины и твой кошелек. Я - осенний первак за сараем. Я - говёха на подошве твоего ботинка...- он развлекается, явно не договаривая, ну и ладно. - Андрей сказал, ты крапаешь.
   - Ну, вроде как. - меня это стесняет, признание сразу будто бы обесценивает все написанное. И ты будто каешься в чем-то постыдном...
   - И при этом ты окончил универ?
   - Причем в самой пошлой комбинации. - горько отшучиваюсь.
   - Ну и в итоге сам себе все обрубил, обложившись путями отступления, кругами там - спасательными...
   - А если я сделал это в том числе из соображений "чтобы потом не было мучительно больно?" Помимо трусости. - начинаю обижаться на очевидное.
   - И че, помогло?
   Я смущаюсь в глупой улыбке, но, помолчав, отвечаю, понимая нелепость сказанного:
   - А у меня еще ничего не кончилось...
   - Че-то ты меня, по ходу, нихера не слушаешь...
   Побродив по комнате, он продолжает:
   - Тут ведь - пан или пропал, как мне кажется... Бог или лох. - смеется.
   - Только пошляки боятся середины... - отбрехиваюсь дальше.
   - Тогда он сам же, в итоге, и оказался среди них.
   Входит Андрей - весь красный и мокрый и падает неудавшимся полу-кубарем на матрац.
   - Ты где был, болезный? - ёрничает Артур.
   - Грузил.
   - Что?
   - Хату. Грузчик. У зека. Есть питишка.
   - Я тут, кстати, сообразил, как тебе за хату заплатить. Меня Исакич натолкнул.
   - Говори.
   - Надо устроить благотворительный бал. Соберем гуманитарную помощь в любом виде - мы без предрассудков.
   Андрей резко улыбается:
   - Тогда - в магаз.
   - Аперитив, легкие закуски... - поясняет Артур, повернувшись ко мне.
   Когда мы, наконец, выходим, собрав стартовый капитал снова в том числе и у соседей, уже темнеет. Холодрыга никуда не делась, поэтому быстрым неровным шагом наша кодла преодолевает заметенные тропинки рощи, встречая по пути студентов с печальными витающими взглядами, нехотя бредущих от универа к общагам и наоборот - тем чаще, чем ближе дорога. Редко медленно прошагивают мамы, толкающие перед собой заснеженные коляски.
   Вскоре натыкаемся на политеховский бассейн. Во дворе Артур находит перчатку, однако подняв ее - со злостью швыряет прочь, гаркнув при этом: "Сука, опять левая". На входе в супермаркет на ступенях сидит бездомный. Ребята дают ему сигарет. И вот, неужели - тепло, расстегнутые люди, хлюпающие в черной каше по кафелю... химический запах фруктов, невозможно дорогие конфеты, паршивые чаи, сомнительные оливье и прочее отсутствие выбора при условии изобилия... Набрав хлеба и круп, заворачиваем в, как называет этот отдел Артур, "Ссоки-вводы". Потом - душная потная очередь и, наконец, выход. Когда ныряем во двор, Артур вдруг останавливается и, театрально расстегнув свой замызганный пуховик, демонстрирует "пшеничную" и "клюковку" под общий одобрительный смех. "Богу - богово!" - говорит.
  

***

"Трезвость - это мерзость!"

Серега Чокопай,

июль шестнадцатого,

автобус Красноярск - Томск.

   В итоге теснота двусмысленной комнаты вбирает в себя невозможное число людей. Наш благотворительный бал имеет сокрушительный успех - вся масса слов, звуков, улыбок и тоскливых видений образует грандиозный оркестр мыслей и чувств, какого свет не видывал. Сейчас я, к примеру, наблюдаю за тем, как Артур прячется в углу на растелянной куртке с какой-то дамой - оказалось, что он довольно робкий в этом смысле человек и, видимо - доселе не знавший, как к ней подобраться, а когда это случилось само собой - вдруг понял, что манила его банальность.
   Вот они сидят вдвоем: она - вся такая модная, беззаботная и безумно красивая, и Артур со своим дырявым свитером и смешными брюками. Я вижу, насколько ему скучно - неловкость и робость уничтожены разочарованием, а она все донимает его:
   - Ну, расскажи что-нибудь!
   Артур молчит, молчит, а потом начинает откровенно издеваться:
   - Могу назвать три вида тоски.
   Дама растерянно вопрошает:
   - Какие?
   - Тоска по бытию, - очень устало, - то есть по тому, чего ты не в силах заполучить, причем - часто даже сам не знаешь - что именно... нечто абстрактно-нематериальное... Потом - тоска в значении скуки... - он замолкает, словно уснув, а дама с дурацкой улыбкой заглядывает ему в рот в ожидании продолжения, Артур очухивается, - А, ну, и... это... тоска по кому или чему-либо - желание...
   - Так интересно... - и продолжает улыбаться. - эк-зис-тен-ци-а-лизм... - многозначительно еле выговаривает она - то ли спьяну, то ли сдуру. Артур демонстративно улыбается и встает выпить, дама пытается семенить следом.
   Я же - неустанно мыкаюсь от одной компании к другой, привычно отчаливая после того, как, прервавшись на половине витиевато рассказываемой мною какой-нибудь истории, понимаю, что никто не слушает. Ну и ладно.
   На подоконнике неожиданно сидит моя одноклассница, подхожу поздороваться, а она такая: "О, Ганьшин, а что ТЫ здесь делаешь?!" Дескать, ты-то, чмошник, как СЮДА попал?! У нее в руках пиво, явно не первое, пепел с сигареты иногда осыпается прямо на юбку, задравшуюся чуть выше, чем нужно. Хотя - смотря кому - нужно...
   Подле нее расположился какой-то пухловатый умник, мнящий себя, кажется, режиссером.
   - ...летом лежала в психоневрологическом диспансере... - говорит она тянущим, чуть безразличным голосом. - Ставили укольчики, ходила такая расслабленная, вся такая "уа-а-у-у". Галюны видела...
   - Галюны-гальюны... А как ты определила, что это галлюцинации? - режиссер.
   - Галлюцинации, а не иллюзии?.. ты ведь знаешь, в чем различие?..
   - Нет-нет, не отвлекайся... Как ты определила, что это именно галлюцинации, фантом, а не реальный факт? - он разве что не строчит в блокнот.
   - Ну ты, например, видишь ауру у людей?..
   - Ах-ах, нет!
   - ...а я видела... ну это он наркотиков еще, в какой-то мере... У меня дядя сошел с ума...
   - А, ну тогда это наследственное. Ну, понимаешь, генетика.
   - Я демонов видела, думала, что за мной следят... не была уверена ни в одном своем суждении...
   - А, ну это из-за того, что ты не доминант, а вот я...
   - Слышь - решают, че как у них там будет, договариваются, кто там у них за главного... - вдруг орет мне в ухо Артур, закуривая. - Он типа классный парень, на "истории кино" учится, даже снимает что-то, фактура ему все не та...
   Я улыбаюсь.
   - ...О! басня! Я после школьного выпускного нажрался, как скотина, причем - непонятно с кем... И в один прекрасный момент, меня - раз! согнуло пополам - ничего не могу, ни лежать, ни сидеть, ни черта... думал - перетерплю, а хер там был... Но мне даже вызвали "скорую" - она с моим телом в кузове проехала два квартала - вот и больничка!.. Тело - в приемник на стол, там наблевано, нассано - пиздец. Я лежу - подыхаю, по всем признакам - все, пора о боге думать, а врачи такие: "м-м-м... как интересно..." Сначала думали - аппендицит. Сделали УЗИ - хер. А я еще и синий, что, как понимаешь, немного усложняет ситуацию... Я, конечно, протрезвел сразу, но кровь - не очень... Короче, разогнулся только под утро, после того, как изблевался и повалялся под спазмолитиками. Никто так и не понял, что со мной было... Но суть не в этом, а вот в чем: раскосая медицинская сестра стала моей первой... в анальном плане...
   Я смутился.
   - Хах! Лишь весьма жестко воткнула мне клизму!.. Из чукчей она что ли.. или из нганасанов...
   - А я после выпускного в универе, помнится, сразу в Томск уехал.
   - Даже не прибухнул?
   - Прибухнул я после защиты - прямо там. А на выпускном - диплом забрал, обнял одногруппниц и уехал.
   - А зачем? Чем занимался?
   - А был вариант уехать, вот и уехал.
  
   Выпускной подвел черту не только моему образованию, но и наметил жизненную перспективу. Это случилось, когда перед тем, как зайти в актовый зал, я решил посетить уборную. В кабинке, в самом разгаре действа, я обратил внимание на торчащую из сорочки нитку и, безо всякого злого умысла, равнодушно за нее дернул, в результате одна из пуговиц полетела в унитаз, звонко гремя о фаянс. Символично, как мне кажется. Доставать я ее не стал - не стоит противиться судьбе и прогибаться под изменчивый мир...
   Я вышел из туалета и направился в актовый зал. Здание было совсем новым, поэтому фарс обладал еще и естественным блеском. Около входа отыскал своих одногруппников, посмеялся с одним из них - с Бахтияровым. Потом нас повели строем внутрь, где указали места, на которых нам дозволено сидеть. Мы повиновались.
   На спинке каждого кресла лежал свежий номер университетского журнала. "Студенческая жизнь" была полным дерьмом. В нее строчили почти все журналисты и часть моих коллег. Все они ходили в редакцию, высоко задрав голову, и никто из них в себе не сомневался. Возможно, именно поэтому журнал оставался совершенно беспомощным. Каждое дерево, погибшие ради него - сделало это зря. Хотя, могло ли быть иначе?
   От нечего делать, я принялся его листать. Отвращения не стало ни больше, ни меньше. Это меня обрадовало.
   Вскоре загремела торжественная музыка. На сцену вышел ведущий - новоиспеченный магистр журналистики Костя Юных. Этот сукин сын знал свое дело, и было трудно не отдать ему должное - он молодец. Затем заиграл гимн. Все рефлекторно встали. Меня передернуло, но пришлось повиноваться.
   После этого, когда все снова сели, декан нашего института начала толкать речь, исполненную самозабвенного лицемерия и вранья. Впрочем, ничего удивительного. Был случай, она вызвала к себе на ковер двух студенток только потому, что услышала, как в разговоре они назвали ее между собой по фамилии. Так что...
   Балаболила она долго и со знанием дела. Ее я видел третий раз в жизни - свой кабинет декан предпочитала не покидать. Теперь я запомнил это лицо и смог бы узнать его где-нибудь в коридоре, однако это уже было ненужно.
   Удивительно, но в какой-то момент ее речь все-таки прервалась. После оваций и ряда некоторых клоунад, перешли, наконец, к вручению дипломов. Каждый факультет пел серенады, сочащиеся любовью и благодарностью. Выглядело это довольно жалко, но всем нравилось.
   Я же сидел там - волосатый и в сорочке без одной пуговицы - и хохотал. Мои одногруппницы и Бахтияров, наверное радовались, что хоть не ворчу. Правда, они порой тоже заражались смехом.
   - Че ты ржешь, чучело ебучее?! - настойчиво поинтересовался в какой-то момент сидящий позади нас хлыщ с лингвистики, хлопнув меня по голове свернутой "Студенческой жизнью". В другой руке у него размокал свеженький диплом. От сочетания всего этого я распалился еще больше и уже не мог себя сдерживать. И потому - ясное дело - остановиться тоже был не в силах. В итоге - юный бакалавр рассвирепел и начал хлестать мой затылок своим орудием, как одержимый, умудряясь при этом в трех из пяти ударов промахиваться. Вскоре его пристыдили окружающие. Они были не в курсе природы хлыщевской ярости, иначе - пришли бы ему на выручку. Сраженный, он стушевался. И я забыл о нем.
   Позже выяснилось, что нападавший, отучившись, уехал жить в Испанию. Там, как, впрочем, и в Китае, ему не нравилось, и от этого он обиженно кривил свои узкие губы.
   Сначала дипломы вручали отличникам. Потом, с меньшим воодушевлением и словно стыдясь, мне подобным. К тому времени, когда все это, наконец, кончилось, мы уже чуть окончательно не стали идиотами.
   Вопреки всему, я любил своих одногруппников, что удивительно. Ведь, например, тем, кто окружал меня в школе - я по сей день отвечаю взаимным безразличием. Поэтому, расставаться с коллегами мне было жаль. Я обнял часть из них, и они пошли фотографироваться.
   А я стал спускаться с горы домой - волосатый и в сорочке без одной пуговицы. И через два часа уже сидел в ликующем автобусе Красноярск-Томск.
  
   Артур, тем временем, уже доставал любителя кино:
   - ...ну а какие режиссеры у тебя любимые? Кто вынуждает тебя неистово трепетать? С фильмами, если можно...
   - Эм... ну... Тарковский... "Сталкер"... Феллини... "Сладкая жизнь"... Годар... "Уикэнд"... Эм... Хичкок... "Психо"... Тарантино... "Бешеные псы"... Звягинцев... "Левиафан"... Дарабонт... "Зеленая миля"...
   - "Побег из Шоушенка"...
   - Да, конечно.
   - "Форрест Гамп", "Список Шиндлера", "Хатико"...
   - Земекис... Спилберг... Халльстрём... - наивно, с чувством величия лыбится киноман.
   - Любишь кино, да?
   - Очень.
   - А за что, если не секрет?
   Тот уже напрочь забывает о моей однокласснице и самозабвенно купается во внимании к своей персоне. Думает, наверное, что у него берут интервью.
   - Сущность кино - движение. Само в себе и для себя. Если прежде художественный образ требовал от нас целенаправленного и осознанного движения духа - сам дух производил движение - то в случае с кинематографом (а мы знаем, что слово образовано от греческого "кинема", "кинематос" - движение, и греческого же "графос" - писать, то есть "записывать движение")... это... в случае с кинематографом - он совершает... его образ совершает движение сам... сам в себе и для себя... создавая "духовный автомат"...
   - То есть ты не любишь прилагать усилий? - дальше издевается Артур. - И тебя привлекают чьи-то движения и автоматы?..
   - Эм... В смысле?.. я не понял...
   - Ну в смысле - всегда приятно, когда за тебя все делают другие, например - думают - ты же для этого в универ ходишь...
   - Я хожу туда, чтобы получить базу!
   - Как Феллини с Тарантино - твои любимые?
   - Ну, они...
   - Делёзик тебе все пояснит, подмогнет, напару с Хайдером.
   - Хайдеггером.
   - Нет, с Хайдером, любитель зиги здесь не причем.
   - Кинематограф обеспечивает рост материального и культурного уровня жизни людей...
   - То есть ты планируешь героически заниматься святым удовлетворением потребностей нашего замечательного людского племени?
   - Ну да. - в киномане просыпается осознание того факта, что его выставляют дураком - снимают маску на нашем чудесном благотворительном маскараде...
   - Сфера обслуживания, все дела?.. - Артур тем временем уже хорош.
   - Ну да.
   - Эпоха Великой Французской Революции... слуги как сословие - les officieux - обслуживающий класс?..
   - Эм... ну тогда - мы слуги искусства! - это победа. Артур ржет ему прямо в лицо.
   - Ха-х! Че, слуга, заявки-то на президентские грантики уже подал, чтобы дух воспитывать?
   - Че-е?!
   - Ну, там - соответствие! мораль! нравственность! оправдание ожиданий!.. Лавэ!..
   - Это, я вот слышу - вы тут экстремистские разговоры ведете... - встревает высокий сутулый паренек с бородой без усов.
   - Это не я - он!!! - визжит кинодеятель. Артур лишь ухмыляется и снижает градус с обратной целью.
   - Вот я - закончил фазу, и че? - продолжает бородач, - Уже сил нет таскать, в свои двадцать четыре выгляжу на сорок два, и после работы мозгов хватает только на диван да на вас экстремистов - все традиционно... Я в офисе поработал как-то денек - начальник отправил - в тепле хотя бы и чистоте. Блядь, да лучше уж так - перед компом, чем спину гнуть. И учиться бы пошел, да только все устроено таким образом, что хоть обосрись - не выйдет. Даже не подготовишься - уже не сможешь...
   - Да нахера тебе образование? Иди лучше в охранники или в армию - газопроводы охранять, пока под них землю изымают...
   - Ты сам себе противоречишь! - продолжает визжать киношник.
   Артур смеется так, будто видит двух маленьких дурачков, жрущих грязь из-под ногтей. А потом театрально произносит:
   - "...но затем наступит прекраснейшая, неслыханная тишина, рожденная из этого, а солнце будет таиться и дальше в ожидании следующей главы..." - и поднимает пивную бутылку, склонив голову, словно завершая тост, и уходит как раз в тот момент, когда уже почти назрела стычка.
   - Че ты до него докопался, пожалей ущербного духом... - пытаюсь смягчить.
   - Да придумали себе игру и сидят - играют, ногой постукивают, в пупах ковыряются - все нормально, всех устраивает! - он орет в их сторону, пока я тем временем пытаюсь выволочь его в коридор. - И всю жизнь дальше будете страдать невыносимо бессмысленной хуйней, идиоты, что бы не делали - все и каждый, без исключ!.. - он пытается бросить в них бутылку, но запинается, пятясь, и она почти сразу падает на пол разбившись с хлопком и остудив его пыл. - ...ауфитерзейн! я пить портвейн!..
   Я хватаю два первых попавшихся пуховика, не выпуская ворот буйного Артура, и мы, миновав заледенелый подъезд, поднимаемся проветриться, едва преодолев скользкую лестницу.
   Уже глубоко за полночь. Жгучий сухой мороз сразу выхолаживает легкие. И голову провокатора, сковывая непреодолимой жаждой сна и тепла, какая всегда бывает зимой. Вокруг тишина, только снег хрустит под ногами и курят двое:
   - Я когда первый раз прочитал "Парфюмера" - я вообще охуел.
   - И че - пошел в "Лэтуаль" и все скупил? - смеясь.
   Артур стреляет у них сигарету и тоже закуривает, шатаясь, а я тем временем охреневаю с того, какие все кругом интеллигентные умники.
   - Че ты к ним пристал, ты че, пророк-исакич? - говорю.
   - Они не хотят самого ценного... - затяжка, - главного, чего может достигнуть человек... - снова, - ... они не хотят свободы - вернуть часть своего, примирившись с некоторыми вещами... - затяжка, - они не хотят понимать этого... Я сначала думал, что боятся - нет, они просто не хотят. И я знаю - почему: ведь это страшно и горько... Причем даже самого поверхностного ее выражения не хотят...
   - Мысли?
   - Нет, куда там... Свободы передвижения, например... блядь, замерзли пальцы... - снова. - ...им нравится, что все сделано так, чтобы никто не высовывался из нор - чтобы исключить взаимодействие, общение, которое, в свою очередь, в разной степени отметает часть навязываемых пустот, но это - похер... Сколько стоит поезд, не говоря уже о самолете?..
   - Много...
   - Сколько стоит снять халупу? Правильно, нечего - варись дальше с родственниками - в их принятом воспитании, зачем тебе комнату проветривать... - затяжка. - А какова зарплата у бюджетника? Сиди в норе!.. - окурок взрывается в урне. - А когда они вдруг начнут зарабатывать чуть больше - потом, позднее - им это все уже не будет нужно...
   - Ну а все-таки - откуда тебе знать, может, они свободны?
   - Нет, свобода - это фильтр, осознание и результат осмысления всего того, что не имеет смысла. Они не свободны, потому что у них нет самого главного - инструмента, метода - критического мышления. У киномана, например - потом что он вышку получает, у бороды - потому что он ничего не знает, кроме работы - у него нет досуга, это ужасно... Хотя, самое главное тут - желание... Ну да ладно...
   - Ты потому и отчислился?
   - Я не отчислялся, я просто ушел, как только понял, чего они добиваются. В том числе - и своими песнями про то же - про критическое мышление, но в этом случае за заботой как обычно скрывается контроль. Я изучил, как это работает, успев уйти до того, как стал идиотом. Когда новая информация перестает поступать - работа окончена. Ты вон - покалеченный со своей внутренней эмиграцией - спасла, видимо, классически... хах... ментальный диссидент!..
   Из темноты медленно приближаются голоса:
   - ...ага, рассказывай мне про озера... я однажды видел, как взрослые сварили манагу, а утром в той же невымытой посуде - картошку и съели вместе с детьми. И что же - всех въебало... Всратые мамаши вызывали детям "скорую"...
   Со стороны подъезда появляется толстый тип в футболке и шортах и орет им:
   - Где тут, блядь, правые, где левые, анархо-капиталисты?! - все смеются, даже Артур слегка ухмыляется и говорит мне:
   - Ты пойми, я просто хочу стать абсолютно свободным - единственное, что нужно от жизни... "для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный..." хах... - в свете фонаря я вижу, как он улыбается, а потом кивает в сторону далекой ТЭЦ. - ну, или пасть в жерло индустриального вулкана! - и смеется. - Пошли, я замерз.
  
   Сидели еще долго - если не до первых петухов, то до первых автобусов. "И опять Полярная звезда в упор и горько глядела на свою заблудшую землю. И опять все корчилось и болело..."
  

***

   В итоге утро наступает в обед-ближе к вечеру. Продираю глаза и, не рискнув зайти в туалет Андрея, иду к соседям - к Лере и Гагарину. Они работают по ночам в типографии и уже проснулись после смены. У них я умываюсь, и мы ставим чайник. За окном изредка мелькают чьи-то ноги, прерывая горячее солнце - чудится, будто оно быстро-быстро моргает, будто в глаз ему попала соринка.
   Что ж, не хочу мешать. Забрав рюкзак и одевшись, выхожу на успевший озвереть мороз - кажется даже скребущий и коробящий металл авто. Окрест опухоли здания МЧС мечутся в жажде поскорее добраться с работы домой все те же машины вперемешку с людьми. Дворами долго, словно оттягивая, выхожу, наконец, к дороге, но путь к тому времени уже почти окончен.
   В темнеющей вечерней дымке меня встречают детский городок и "ракушки". Околевшими пальцами достаю ключи и попадаю в подъезд. Каждая ступенька, ведущая на третий этаж, все сильнее тревожит сердце и в то же время - будто бы усмиряет волнение. Дверь в тамбур. Лук. Две двери в квартиру: металлическая и обитая дерматином деревянная. Родной запах, вешалка у порога с бабушкиными шляпкой и курточкой - явно не по погоде - и, что забавно, с зонтиком. Комнаты почти пусты, осталось совсем немного мебели - пара шкафов, тумба да матрац. Перетаскиваю его в гостиную и сижу в тишине. За окном через дорогу мигает зеленое свечение аптечного креста, разливаясь изумрудами по тротуарной наледи. Раз в несколько минут проезжает автобус. И всё машины, машины, связанные друг с другом лучами фар и скользящие неуправляемой тревогой отблесков взошедшей луны. Редко проскрипит снег под окнами, кто-нибудь рассмеется, кашлянет, рявкнет. Вот - пришла соседка Вера. Вот - загремел лифт. Ну, или скрипнули пружины матраца...
  
   А чего я ушел-то? А потому что чужой. Да чего тут нового - когда мы ездили в тот же Томск - всю дорогу что туда, что обратно я просидел рядом с пустым креслом - оно виделось мне тогда зияющей дырой, когда вокруг все гудело и тряслось от хлещущей через край ночи, мне же ничего в горло не лезло, иссякли слова, и я все выходил в прохладу заправок пустых трасс и спящих у обочин фур с алыми стоп-огнями, сбегающими в северное сияние темных луж. И будто что-то нас догоняло, от чего нужно было бежать и снова возвращаться в автобус. И в открытое окно вихрем залетали звезды, сгорая ароматами равнин, изрытых колеями ветра вплоть до мудрых морщин холмов. Не то чтобы я жалуюсь или слишком этим отягощен - теперь, много позже, я понял, чт'о тогда мне было отпущено, чт'о было дано - мне позволили остановиться и спокойно, не торопясь, подумать, и при этом земля продолжала движение, будто за меня - помогая, давая передышку - дескать, отдохни - я поведу (тебя), я справлюсь, не тревожься - ничего не рухнет, а пасть не достанет своими зубами, - и я с великой благодарностью принимаю это всем сердцем... Но все же мне не вполне ясны причины, ведь я был не против с кем-то поговорить, научиться этому...
   И, что самое смешное, поехал-то я не один.
   Это был музыкальный фестиваль, проходивший в каком-то поле под Томском. На утро после первородной ночи мы вернулись в город, и как-то все разбрелись, и тогда я пошагал по Ленина мимо бесконечных памятников Кирову, заглядывая в проулки и подворотни, в одной из которых из окна пела скрипка, и я даже остановился послушать, пока не смутился грузчика в футболке "Iron Maiden". И пошел дальше - мимо соседствующего с детской музыкальной школой и сквером памяти жертв политических репрессий музеем следственного комитета НКВД, зайдя по пути в китайскую забегаловку, где повар без остановки орал и переругивался с официанткой в ж'аре кастрюль, и оба черпали в этом безудержную энергию и только так могли пережить час-пик, и только так рождались бесконечные рис и супы, и прочий частокол палочек и звон чашек. А потом - снова улица - лавки, красота домов, мошка, студенты и абитура с родителями, и постоянный почему-то соблазн сравнить с Северной столицей - какой она была, возможно, на заре, а потом томское время отказалось дальше идти, и нагрянули Передоновы; затем улица разлилась набережной - такой же, как и во всех наших городах - с детьми, обезьянами, пивом и оглушающей музыкой, тонущей в канаве речки, ободрав колени о разбитый бетон. Разве что здесь - изуродованный Чехов, и рыбаки более тихи. Поплутав по барачной Татарской - барачное барокко - выхожу на красивейшую мечеть красного кирпича. Дальше - кампус университета - величественно утопший в роще, где деревья не знают под собой, к счастью, ничего, кроме зарослей - никакого тебе паршивого газона - все это хотя бы внешне располагает учиться...
   Я бродил один - один за долгое время, грязный и одетый в обноски. И чувствовал себя превосходно. Мне даже казалось, будто я стал легче, выше и более... бесплотным что ли? Конечно, это было не так, но тем не менее... Тогда я действительно понимал, что быть одному - не так уж и плохо. Мне всегда нравилось одиночество, просто по сей день не хватает умения справляться с ним. До того, как завернуть в рощу, в одной из подворотен я увидел, как на красивой алой пожарной лестнице курит ч'удная девушка, трудящаяся, должно быть, в соседнем кафе - почему-то в тот момент я и понял, зачем поехал в этот город - чтобы в толпе побыть спокойно одному. Ведь толпа толпе рознь - в этой я мог не тревожиться. Будь она сборищем футболистов, "золотых" или тех инициативных сволочей, что наполняют летние лагеря соответствующего толка - ждать тогда беды. Та толпа, в которой поехал я - с оговорками, но была своей. Именно это позволило мне после четырех лет невыносимой тоски восстановиться за выходные. А проживи я в какой-нибудь Турции хоть десять лет - не помогло бы ни капли.
   В ряду самых главных людских недостатков - неспособность и нежелание оставить в покое - воистину закрепилось среди лидеров. Если бы каждый знал меру - всем жилось бы легче. И гораздо меньше народу ударялось бы в крайности - это было бы просто ненужно... Покоя-то я как раз последние четыре года и не знал, за редким исключением - вечно кому-то что-то должен, вечно и всюду кому-то что-то от тебя надо. И поэтому нет ничего удивительного в том, что весь фестиваль я просидел в закрытой палатке, читая книжку - наконец-то всецело именно ту, которую хотел. И это было замечательно. Иногда мир должен уменьшиться до двух квадратных метров...
   На кампусе мое передвижение петлей заканчивается - в ботаническом саду натыкаюсь вдруг на своих, "а я уж было думал утопиться в Томи..." - говорю, и мы идем в какой-то бар, где все снова пьют, а мне снова ни капли не лезет в иссушенное горло, будто воспетое, блядь, Рембо, что, в свою очередь, всех смущает - смущает даже официантку, которой горланит мой соратник: "Какие у вас красивые стопки... а мы у себя в Красноярске из берестяных пьем!.." И как другие двое уходят в туалет, и потом сигареты на крыльце, и меня обнимает тёзка, знакомый со мною сутки, а я практически боюсь этого... "Там у них в баре есть дни, - говорят они мне, будто меня там не было - спьяну, - когда посетители цепляют определенные бейджики - сигнализируя о том, что ты готов общаться, и каждый может подойти и поговорить с тобой, и ты с ним и с любым другим, и всем мое почтение..." "Господи, да я бы сбежал оттуда в ужасе!" - отвечаю, вроде бы шутя, и мы смеемся, пока догорает день - терпкий, как мускат - и ждет наш автобус, чтоб увезти обратно, чтоб рано утром паренек, живущий рядом, толкнул меня, злой с перепоя, и спросил: "Ты домой собираешься или нет?", и чтобы я ответил: "Вполне", и тогда мы бы вышли на мокрый рассветный асфальт в свежесть и после скорого "ну пока тогда" побудчика, я бы понимающе удивлялся, что с собой у него была только пустая спортивная сумка...
   И ездил я не один...
   Ездил за тем, чтобы...
   Чтобы... зачем я ездил?
   Ездил за чем?
   И ездил я не один...
   Ездил за тем, чтобы...
  
   Чтобы учиться одиночеству?..
  
   Еще задолго до восхода я просыпаюсь от того, что сверху - где живет мальчик с эпилепсией, доносятся грохот, топот ног и вскрики. И таким у кого-то бывает утро.
   За окном все безмолвствует, укрывшись под белой изморозью - видно каждую веточку, каждую ячейку рабицы, все паутины проводов и опор антенн. Снег - словно складки на белых одеждах. И ни следа вокруг - ничего. Я одеваюсь и выхожу.
   Темно-синий свет утра щедро разбавлен огнем фонаря. Мороз. Крюки башенных кранов разносят по округе колокольный звон. С другой стороны двора нарастает снежный скрип - работяги бредут на стройку - как дети в школу - медленно, сонно, нехотя - по одному, в молчании, будто призраки в оранжевых касках и жилетах.
   А я направляюсь на ГорДК, где очень долго жду автобус, окоченев, и практически так никого больше и не встретив. Вместе со мной ждет мужичок, которому я прикуриваю.
   И вот автобус не спеша останавливается, забирает нас и катит дальше. Чья-то невидимая рука тушит гирлянды, хоть и можно было бы еще подождать немного. Праздник горит только для всех (других), а для себя одного он этого не умеет... Но ведь в дымке огни метче и краше...
   На конечной мы с мужичком выходим и разбредаемся. Озеро мясокомбината застыло в безмолвии. Захожу в ларек на остановке купить хоть что-нибудь на завтрак. У прилавка в тусклом свете одинокой лампочки, попросив у продавщицы нож, старик открывает "Агдам", пока она ему говорит:
   - ...деньги портят людей. Вот Серега подходит такой - на распальцовке, мол, строителей повыгонял - мусор за собой не убирают - лучше бы сам, типа, ремонт делал, а то тяжело, стресс один...
   Дальше я не слышу, потому как, проглотив булку, возвращаюсь на улицу, где не спеша светает и уже можно повстречать птицу.
   Перейдя пустую дорогу и миновав мост - в бессчетный раз исчезаю в по окна заметенных дачах, затихших в прекрасной дымке труб - в ней будто бы даже теплее. Огороды, отдышавшись за половину осени, отдыхают в ожидании следующей весны, местами расчерченные пунктиром следов мышей и собак. Иду дальше - мимо серо-коричневых пятен сажи по углам - к озеру, где, как и всегда, сидит рыбак - словно один и тот же. Переваливаясь на ухабах, навстречу медленно катится "пятерка" с дедком в огромной ушанке за рулем и бабкой на заднем сиденье. И вот уже снова тихо - только скрип моих ботинок - нет даже ветра.
   Деревня кончается и я выхожу к подножию холмов, нарушая нетронутость белого горизонта - бреду по глубоким сугробам, отмечая свой путь неровными черными ямами. Наконец - согреваюсь и даже становится жарко. Вспотел - значит, умер, хах, поэтому расстегиваюсь, замотавшись получше шарфом.
   Одинокая береза на вершине холма служит мне ориентиром. На полпути к ней, занырнув в тенистую холодную ложбину, где снега еще больше - рыхлого и сыпучего - замечаю на лугу недалеко от заледенелых зарослей речки нечто похожее на жилище. Это заставляет насторожиться, я останавливаюсь. Отдышавшись и застегнувшись, медленно пробираюсь в ту сторону. Здесь - на лугу - идти легче, не глубоко.
   Жилище вблизи оказывается большим кабельным барабаном, обшитым со всех сторон какой-то плотной тканью типа брезента. Из середины "крыши" торчит металлическая труба. Следов вокруг нет, но я, поборов трусость, на всякий случай пару раз говорю: "Эй, есть кто-нибудь?" И, не услышав ответа, медленно подхожу, прислушиваясь. Заглядываю сперва в дырку в ткани, но ничего не вижу. Подкрадываюсь к тому, что похоже на вход, и вдруг падаю со всего маху на спину, поскользнувшись, как оказалось, на заметенном куске поликарбоната. Резко вскакиваю, ругнув про себя собственную неуклюжесть, и будто ничего не случилось, осторожно отстраняю ткань. Внутри все обложено старыми одеялами, из перевернутой эмалированной кастрюли сделана буржуйка - даже с дверцей. Как же спал (вряд ли уж "спит") здесь этот человек - изогнувшись буквой "С"? Возможно, для тепла - с собакой...
   Оставляю у печки завалявшиеся в кармане конфету и спички, сам не зная - зачем...
   И вновь продолжаю взбираться на холм. Шаг за шагом, спотыкаясь в снегу, хватаясь околевшими пальцами за кусты. И вот она - вершина, позади нее - поле, - бескрайнее - и плотная корка снега, нанизанная на золото колосьев. Я смотрю в сторону города, где сквозь глубокую дымку занимается рассвет - огнем, жгучим, словно водка, и солнце вмиг прожигает эту завесу, озаряя округу своим осушающим душу пламенем. И кажется, будто все вмиг сгорит, истлеет, очистится и родится заново - юное, прекрасное и чистое. Искреннее, как слеза от неудержимого осознания чего-то великого, на мгновение явившегося нам, дав понять, что это, возможно, еще не конец, к ужасу или великому счастью, и что там - впереди, быть может, нас ждет не страх, а что-то хорошее. Ждет и манит.
   Стоя посреди этой бескрайней белой пелены за секунды до искрящегося света вспышки, сильнее тысяч атомных бомб, я вижу рассвет. И падаю перед ним на обжигающий снег, сраженный. Тенью над сугробами висит облако выдыхаемого мною пара...
   И значит - станет теплее...
  
   Свет и морозный воздух, что обеззаразил сердце мое...
  
   Сейчас бы чаю с лимоном...
  

***

   Через несколько дней, когда я сидел дома, черкая в блокноте - не зная какую форму придать ОСОЗНАННОЙ НЕОБХОДИМОСТИ - как ее выразить (да и не мог знать - тем более потому, что понятия не имел о ее природе да и формы она иметь не может...) - короче, бездельничал - мне позвонили. Вопреки обыкновению, я все же ответил.
   - А-ло-о... - робко начал я.
   - Алё-ё... - отозвался тягучий, но чуть дрожащий, словно от переизбытка энергии голос - голос амфа, как сказал бы Нимиров, - Это Дима... Волошин...
   - Ого!.. Эм... Привет! Ты как сам?.. Удивлен!.. - залепетал я.
   - Да ничё, нормально... Это, я в Красноярске, короче... В Красноярск приехал... может, стрелканёмся?.. - слово "Красноярск" он произносил так, будто примерял его.
   - Да, давай, конечно!.. Эм... А когда?.. Я после обеда свободен...
   - Ну я, собственно, до вечера работаю... В этом... В депо троллейбусном, в общем... которое на автовокзале, на Взлетке.
   - Ага, понял, знаю.
   - Ну ты тогда туда подгребай часам к восьми. Или еще куда...
   - Да, давай, к восьми подлечу.
   - Ну, добро тогда, до связи... - и повесил трубку.
   А я так и остался сидеть с телефоном в руках, как идиот. Потом поднялся и достал из шкафа изодранный томик Ходасевича, который почему-то не выкинул. От пожеванных влагой страниц будто бы даже повеяло водорослями, травой и баней, и в груди немного задрожало, как от смены высоты.
   Измученные ангелы мои!
   Спутники в большом и малом!
   Сквозь дождь и мрак, по дьявольским кварталам
   Я загонял вас...
  
   Был мой отец шестипалым. А сын?..
  
   А сын пошагал к Жоре.
  
   И вот теперь еду я в заиндевелом "семьдесят первом" до автовокзала. Огни рисуют на окнах эбру и сибори, кривляясь и трепеща; автобус скользит от остановки до остановки - баламутит застоялый мороз, как рыба песок на дне пруда, ну а я в сонливости добрых воспоминаний грежу о жаркой сияющей крыше заледеевской школы, о тихом зное дремлющей лесопилки на пути к крепостнической почте сквозь все эти плетни, огорожи и поленницы; о свежести пахучего берега с треском далекой лодки, что силится вторить птицам, о дремучем и терпком Климино с его мхом, мошкой и застольями, и как стригуны скачут, пощелкивая наперебой с кузнечиками в диких зарослях, о дивное лето лугов, "о моя музыка дождь..."
   Душно очухиваюсь впопыхах и схожу вместе с увешанной сумками толпой в гомон и гвалт, пахнущий съестным и грязью, и протискиваюсь к Березина. Троллейбусный парк встречает собаками и вахтой, которую я игнорирую по привычке - не зная, чего ожидать... Внутри снова встречаю дворнягу - свернувшуюся клубком под лестницей в спокойном глубоком сне чистой совести. Звоню Диме и тут же слышу мелодию в соседнем цехе. Дима, увидев меня - улыбается - небритый котяра - в своей новехонькой робе, подбегает и метров за десять слова начинают распирать его уже забытым мною ангарским потоком. Мы обнимаемся, от чего мне с непривычки неловко, а он все интересуется моими успехами в области географии - сперва не понимаю намека, а потом - смеюсь...
   "Волошин! Хорош чесать, пиздуй работать!" - орет какой-то огромный тип из глубины, Дима ржет, просит полчасика покурить и так же быстро смывается. Я же - возвращаюсь в затхлые бледно-голубые стены коридора, заглядываю в огромные цеха, где громоздятся троллейбусы разной степени разобранности - брожу, мозолю всем глаза. Спросив у каких-то угрюмых мужиков, нахожу как всегда убогий и вонючий туалет - зато с камерой в углу под потолком - что за нахер. Потом меня уже ловит Дима, и мы срываемся в холод до остановки, и Волошин курит одну за другой, словно наверстывая упущенное.
   - Ты когда приехал-то? - спрашиваю.
   - Пару месяцев назад - в начале ноября, когда тридцатник с лишком стоял.
   - А как так-то?
   - Что "как так?"
   - Ну - работать неужто - не похоже.
   - Я с семьей приехал.
   - ?
   - Ну Надя давно уже - через год где-то, как я ее в Заледеево привез, стала так - между делом - говорить, что не доучилась и все такое - намекала, короче, мол, надо бы в город обратно - я же не полный дурак, понимал все. Ну я кивал, да дело свое знал. А тут она, осенью, как взбесилась - с работы ушла, типа "не могу видеть этих идиотов пропитых, считающих, что они учителя и их невменяемых учеников!.." А я ей, мол, думаешь, это только здесь так, дык так везде... А она заладила: бла-бла-бла, хуё-моё, ты же образованный человек - АГА - ПЭТЭУШНИК - ты же понимаешь, чем житье здесь кончится... во что у тебя дочка превратится...
   - А если в Кодинск?
   - Ты че, даже Канск не рассматривался. Я ей говорю: "А мать моя, а дед?" Возьми, отвечает, их с собой. Ага, только вот - куда?.. Она обратно в Иркутск хотела, но я хоть это отбил...
   - Ну, может, дочке действительно лучше будет...
   - ...как мы ехали сюда - это был привет. Я еще больше в долги влез - "волжанку" подшаманил, загрузились, катимся. И тут еще даже асфальт не начался - встали. Просто встали - и все. Я нихера понять не могу... руки отморозил... уже думаю - надо машину жечь... окна все льдом покрылись. Испугался - знал бы ты - как испугался...
   - Ну еще бы, черт...
   - И тут - мать, наверное, намолила, или бабка покойная - "газон" шестьдесят шестой на встречу. Я - махать, орать - на дорогу чуть ли не под колеся выскочил, чуть ли не зарыдал, блядь, от радости... Ну он развернулся, нас ВПЕРЕД потащил, ДАЛЬШЕ. Надя еще и злится, мол, ночью как будем хату искать - ха-ха...
   - И че с машиной было?
   - А хер его знает. До сервака дотянули, в тепло загнали, она оттаяла и со второго раза завелась. Я Наде говорю - давай назад, видишь - говно какое-то творится, а она уперлась... Ну тут, понятное дело - без вариантов.
   - И нормально доехали?
   - Да! Прикинь! Я-то думал, в конце концов - менты в Канске-после Канска тормознут без номеров и прочее - а нихера! Даже тут у вас не остановили - как ослепли все!.. Стоит щас в сугробе... Скорее всего - обратно уже не дотянет... Теперь понимаю, что все это - смешно...
   Мы забираемся снова в "семьдесят первый". Похоже, водиле опротивело в том числе и расписание, поэтому летим, сломя голову, словно он не желает, чтобы все затаенные в нас слова успели остыть и померкнуть.
  
   Выходим на "Поселке ГЭС", перебегаем дорогу у кольца и бредем к панельной общаге, что светит нам огарками окон. Лифт не работает - шагаем на девятый этаж, пролет за пролетом по табачной лестнице - жилище словно нарочито являет нам свои стороны: на площадке третьего этажа не продохнуть от вони съестного - будто застарелые запахи смешались и протухли; на пятом слышны гневные крики его обитателей, через один этаж от него - крики, похоже, переходят в силу...
   И вот - наш.
   - Выше уже никого нет - там всё, вроде как посносили и чё-то мутят - не знаю толком. - говорит Дима, пока мы идем по безжизненному коридору до нужной комнаты.
   - Я извиняюсь, что лезу не в свое дело, но - вы снимаете?
   - Да че тут такого... Не, я выбил из троллейбусов - они мне снимают. - гордо улыбается Волошин и, машинально - согласно давней привычке - обстучав ноги, отпирает дверь. Мы входим.
   Крохотная комнатенка. На стене - ковер, как и на полу. Старые рассохшиеся рамы. Увидев нас, Надя сперва, кажется, меня не узнает, но потом, словно проснувшись, вздрагивает, улыбается и встает, чтобы обнять. На ней, кроме всего прочего - толстенный вязаный свитер до горла.
   - У нас тут холодрыга. Будто отопление не доходит. - говорит она, словно поняв мое удивление. - Дима все забывает позвонить... - с едва заметной укоризной.
   В маленькой кроватке спит Надя младшая.
   - Тут хоть война - ничто ее не разбудит.
   Волошин уже поставил чай и нарезал какой-то калач. Распечатал коробку конфет. Следующие пару часов мы провели за разговорами, хотя, казалось - о чем нам говорить?..
   Надя ходит на курсы - собирается доучиваться на заочном - может, если сдаст - не придется начинать с начала, потому как уже училась. Собирает документы ставить Надежду Дмитриевну в очередь в детский сад. Дима работает, а на выходных старается придумывать себе занятия.
   Когда пришло время отчаливать - автобусы уже не ходили. Волошины пытались уговорить меня на такси, но я не поддался.
   Попрощавшись с девами - пошел. Дима же вызвался проводить меня до лестницы - покурить.
   - Ну ниче - почти как обещали когда-то: туалет не рядом с кухней, но близко... - смеется он, закашлявшись в дыму.
   - Да ладно тебе...
   - У нас же тут станция рядом - Бугач. - заметно, как он старается щеголять знанием местных названий. - Так я в прошлое воскресенье прыгнул утром в электричку - сто лет не ездил. Думаю - в лес сгоняю хоть - отдохнуть. Далекую станцию выбрал. А выхожу - будто с Бугача и не уезжал. Аж психанул.
   - А какая станция-то?
   - Эм... Ре... Белореченская.
   - А, дак она - крупная, узловая. Ты мальца ошибся...
   - А, ну... это... я так и подумал... - заоправдывался Дима.
   - ...тут тоже есть куда поехать. Не такая глушь, как у вас, конечно, но тоже ничего. Можно ко мне на дачу смотаться - там заповедник есть, его пока еще не облагородили, ходить можно. Если что - баньку тебе сделаю. Не такую, наверное, как ваши, но и не совсем печальную... Давай?
   - Ну как-нить можно... Слушай. - он вдруг окончательно стал серьезным. - Ты же стихи пишешь, кажется?
   - Ну вроде как...
   - Во, зацени, я тоже теперь поэт:
  
   Камень лежит в лесу,
   Белочка писает в речку.
   Всех я вас, суки, люблю,
   Когда чищу ружье на печке.
   Его ствол - как тоннель, где свет,
   А баёк - как звонарь, все долбящий в вечность.
   Жму на курок - соловей все поёт.
   Херово почистил - осечка...
  
   И грустно так смеется.
  
   А я ухожу, через пролесок и дачи попадаю в Ветлужанку, откуда бреду в тишине и пустоте домой, стараясь не стучать зубами от холода.
   И луна освещает дорогу снегом.
  

***

   Но в итоге опять попадаю к Нимирову, где застаю Артура в одних трусах пытающимся побрить себе голову очевидно тупым лезвием. Наполовину ему уже удалось - голый череп цветет порезами, а кровь, стекая по спине и шее, капает на пол.
   - Эй! Может, пора тормозить?! - ору, едва войдя.
   - Тихо, дети, все уедем!
   - Где пена-то?
   - Я мылом!
   - А где Андрей? Он мне звонил.
   - Щас придет.
   Минут через пятнадцать самоистязание заканчивается. Артур сидит на матраце с перемотанной туалетной бумагой головой и улыбается.
   - Нимиров на работу устроился. - говорит.
   - Ого. Куда?
   - На какой-то там завод сухариков в Емельяново. Фасовщиком.
   - А добирается как?
   - На служебном автике. Скоро гастрит себе заработает на сухарях.
   - Гастрит он себе заработает на соевом мясе. А до этого - язву.
   Артур смеется.
   - Гречку будешь, кстати?
   - Не, я чай пил недавно, спасибо.
   - А я - буду. - и, взяв огромную кастрюлю, ест прямо из нее. - Мы че-то всю посуду побили.
   - Ну-ну. - улыбаюсь.
   - Я одно время - год назад - жил на Взлетке - где рынок. Там одна моя одногруппница квартиру свою продавала, ну я в ней и тусовался с месяц - по старой дружбе, пока ее батя, пиздюлей отвесив, меня не выгнал...
   - Пиздюлей - в смысле прямо физически?
   - Нет, блядь, платонически. Он мне говорит: пошел вон, мол, на работу устройся, мразота, о родителях подумай. А я ему, типа: "Признаться, право, было б жаль мне опечалить их..." А он такой: "Че?!" А я - от скуки: "В очё". Я думал, он мне нос сломал, но нет.
   - Дичь. Что ты, что он.
   - Да пошел он на хер. Перебзделся, поди - подумал, что я к его драгоценной дочурке катаю, да вот только я ее за все время, пока квартировался - раза четыре от силы видел - когда она с риэлтором и покупателями приходила. Там была во всех смыслах безвозмездная благотворительность.
   - Везет дуракам и пьяницам.
   - Не говори. Так вот. Спустился я там однажды в супермаркет, часов в девять вечера. Шатаюсь, думаю, че бы подмутить. Смотрю потом - в отделе, где салаты всякие - бичик такой невзрачный шастает у прилавка - не вонючий особо, не отбитый, но даже среди своих показался бы невзрачным. С косящим глазом такой, в пухане с дырками, заклеенными скотчем. Потасканный Башмачкин. И вот он глядел, глядел, а потом говорит: "Мне, - грит, - гречки, пожалуйста..." Раздатчица его спрашивает: "Вам одну подложку?" А он не вкупляет ваще - че за "подложка", только показывает в сторону сосисок и гычи, в которой они плавают и такой: "Мне бы подливы еще..." Раздатчица очки вылупила в ужасе: "Это же вода просто!" И положила вместо нее желатина пустого из холодца. И разогрела. Я к кассе в это время уже ушел. Смотрю, он че-то в углу жмется, думаю - щелкнуть что ли чего хочет? Оказалось - мелочь свою считает. Раз на десять, наверное, пересчитал. И все набрать сколько надо не может. А у другой кассы тетка стоит, лет шестидесяти. Он ей: "У вас трех рублей не будет, не добавите, пожалуйста?" А она, сука зажратая, брезгливо так, через губу: "Ай! Мне тоже тяжело, на пенсию тоже одну живу!" И я как психану, ору ей, как дебил, через весь магаз, что, блядь, уважаемая, вы щас жопой на диван тепленький упадете сериальчик по "России" смотреть, а он на холод пойдет со своей жалкой кашей - искать, где бы заночевать. Так она на меня ТАК посмотрела, будто я ее сберкнижку изнасиловал. Пиздец. Животное, блядь, тупорылое. А я дал Акакичу три рубля и пошел - я не говорю, что я охренеть какой исключительный, но разве тяжело?.. Короче, теперь когда гречку ем, всегда того мужичка бородатого вспоминаю...
   Тут открывается дверь, и заходят Нимиров и его Кира, раскрасневшаяся с мороза. Здороваемся.
   - Трудоустроился. - улыбается Андрей.
   - Да мне сообщили уже. - улыбаюсь в ответ.
   - А я знаешь, где работаю?! - возбудилась Кира.
   - Где? - спрашиваю, удивившись, что она вообще ко мне обращается.
   - Администратором в борделе! Охренеть! - и радуется, как ненормальная, а у меня глаза на лоб лезут. - Шлюхи - такие забавные люди, ты бы видел!..
   - Как Абакан? - спрашиваю.
   - Нормас! "АЯН" пьянит!
   - Соло. - Нимиров.
   - Сика. - Артур.
   - Ты там что делала-то?
   - К родителям ездила, что еще. О! Прикиньте, там около их дома церковь всю жизнь недостроенная стояла. Мы в ней все детство тусовались и в школе потом. Чекешевский там... сечка... хи-хи... Так вот, они пару лет назад по супермаркетам понаставили коробок, типа "помогите достроить". "Они" - это, в смысле, попы. Ну или как там их. И я даже иногда, когда приезжала, по чиробасу донатила... И вот приезжаю в этот раз, а ее уже обшивают! И тут я поняла, что я - МЕЦЕНАТ! - и ржать.
   - Андрей, ты чего звонил-то? - очухиваюсь.
   Он резко улыбается и, достав из внутреннего кармана до сих пор не снятого пуховика косарь, протягивает его мне.
   - Должен.
   - Ты смеешься что ли? Это лет семь назад было. Я не бог - прощаю.
   - Правильно! Обиды провоцируют рак! - орет Кира.
   - Вклад, если?.. - и тут у него звонит телефон, он сразу переключается на него. - Да... привет... Здесь... С Кирой, Артуром, Ганьшиным... ну - Ганьшин... Андрей... ладно, не важно... - тут он резко сжимает кулак с купюрой и убирает ее в карман. - Ап?.. Сколько?.. Давай под камнем, как обычно... Понял!.."
   - Ну, я пойду тогда? - говорю.
   - С тобой пройдусь. - Артур.
  
   Одеваемся, прощаюсь, выходим. Иссеченный лыжней стадион все так же молчит, окруженный шевелением спин берез и пристальными глазами осин. Мы шагаем по умеренно освещенной Ленинградской мимо МЧС к баракам и, свернув к ним - дальше, - в сторону "Юннатов". Вскоре нас окликают какие-то типы. "Все, - думаю, - началось - бред, нелепица, бесполезность".
   - Дарова, пацаны. - включает положительного один.
   - Дарова. - говорю.
   - Че, как оно ваще, чем занимаетесь? - все тот же - свое вечное и вожделенное одно и то же. Так, наверное, с нами говорят века - пещерная полу-обезьяна выходит на связь со вчерашним неандертальцем.
   - Да так - ходим-бродим. - типа спокоен, а сам думаю машинально о своих покрытых инеем патлах.
   - Ходим-бродим, говоришь?.. слушай, а ты кто ваще по жизни, а, грива ебаная?
   Эх, знали бы они, как смешон этот вопрос, и насколько он меня самого интересует. Что же сегодня за день, да и за жизнь паскудная?
   - Кто, я? - встревает вдруг, едва заметно юродствуя, Артур. - Я - писатель!
   Типы недоуменно смотрят друг на друга.
   - Кто?
   - Писатель я!
   - Писатель?
   - Ну.
   И начинают ржать, чуть не до блевоты. От этого смеха у меня трясутся коленки. Ну и от страха и злости тоже - в том числе и на себя.
   - И че ты делаешь?! Книжки что ли пишешь?!
   - Ну да!
   - Да кому они на хер нужны, зём-а-а-а?! охуеть! ха-ха-ха! - таращит глаза все тот же.
   - Да всем. Может, если б и ты читал хоть по часу в год, то не был бы таким тупорылым говном.
   Я едва не теряю сознание и, чтобы не охренеть, уверяю себя в том, что мне послышалось.
   Настоящие же мужики на мгновение теряются, но, хоть это и едва заметно, уже лишаются своего преимущества. Всё, теперь - пан или пропал. Сантиметр до победы. Или до гроба.
   - Ты чё, зё-ма-а-а-а?! - орет Артуру в лицо этот хер. - Ты чё-ё-ё, вафлиза-а-а?! - и вдруг - теряет запал и говорит своим:
   - Пошлите, пацаны, а то тут СПИД, по ходу.
   И они действительно оставляют нас. Артур закуривает. Я вижу, как у него дрожат руки.
   - Ничего, меня как-то раз вцепили за то, что я дрищ. - пытаюсь смягчить обстановку. Артур ухмыляется.
   - И - спасибо. - говорю.
   - Да на пару же отбрёхивались, че ты. Наверное - единственный случай, когда тупорылое "слово сильнее оружия" - сработало... Лео Толстой был бы доволен... Это, ладно, че-то домой захотелось, хах... - смеется. - Ты уж извиняй, пойду...
   - Давай.
   Теперь уходит и он - своей смешной прыгучей походкой выкидного ножа среди бесполезности фонарей. И я шагаю домой. Слишком уж странный сегодня день - будто выдуманный каким-то идиотом. Слишком уж много сегодня слов - СТРАННЫХ.
  

***

   Потом был Новый год со всем этим напускным весельем, проведенный дома. И впервые - без бабушки. В очередной раз меня заставили что-нибудь сказать, и я таки сдался, окруженный проклятыми бутербродами и салатами - ведь отказ смертному греху подобен: обиды, разочарование, мокрые глаза. Но что тут можно вообще сказать? Что год выдался извороченный и богатый на погань и скорбь - ничего нового? Или предполагалось, что я, согласно своему образованию, процитирую, например, Чехова, а потом спляшу вокруг его слов с умным видом?.. Но и это было бы воспринято как оскорбление...
   В итоге - я выкрутился, сказав, что минувший год показал себя в предельной честности - не притворялся противоположным...
   Потом - цирк уродов по телевизору-центру жизни. Лицо, что-то говорящее ст'олько лет, сколько мой брат живет, и никто его в очередной раз не слушает - это не обязательно, главное - млеть в экстазе. "Каждый может быть волшебником..." - говорит. Затем - взрывы за окном, ценою в тысячи средних зарплат, словно в попытке изо всех сил заставить себя поверить в то, что ты весел и рад. И лай бедных псов - счастья вам в Новом году!
   - Знаешь, есть анекдот, - рассказывает мне, глядя на это брат. - Едет мужик в трамвае, хочет в туалет по мощному. И бубнит сам себе: "Я не хочу в туалет, я не хочу в туалет..." А потом такой: "Я не обосрался, я не обосрался..."
   Мне традиционно пожелали в Новом году наконец повзрослеть. Я традиционно пообещал. И продолжил незаметно напиваться.
  
   На Рождество меня позвали к себе Волошины. Я весь издергался, не зная, как себя вести. Постарался одеться празднично, купил бутылку "Алиготе" - взрослым, и шоколадного зайца - Надежде Дмитриевне. И тихим снежным вечером приехал на Ботанический, где вышел чуть раньше - пройтись по теплому сумеречному бульвару мимо скамеек, опушённых деревьев и фонарей. Со стороны начинавшейся здесь деревни породному тянуло дымом. И все было спокойно и свято - насколько могло быть таковым.
   Я поднялся на девятый этаж, прошел по коридору и постучал в нужную дверь. "Войдите!" - гаркнул оттуда Димин голос. И я вошел.
   Клянусь, там было, как в сказке: на жалкой горстке квадратных метров, кроме всего прочего, уместились еще и нарядная елка, и стол чуть ли не со свечами, и маленький ураганчик Надежда Дмитриевна, которой я сразу дарую зайца - шоколад, вот чему ребенок рад. "Только не весь сразу, слышишь? Доча, не весь сразу!" - говорит Надя и улыбается мне. На ней длинное платье и красивая вязаная кофта на пуговицах. Вручаю "Алиготе", Дима - даже надевший рубашку со свитером - смеется: "Ва-а-а-ай! Ну ты франт!" "А сам-то!" - отвечаю.
   - Ладно, садитесь жрать, пожалуйста! - командует Волошин, потирая руки. - Как выражаются в определенных кругах... - и Наде, - Можно?
   - Можно. - улыбается она.
   - А что, больше никого не будет? - тихо спрашиваю хозяина.
   - А кому еще сюда приходить? - чуть недоумевая, отвечает он.
   И мы садимся за переполненный яствами стол. За моей спиной на полке шкафа вижу фотографию. На ней - Дима, Надя, совсем маленькая Надежда Дмитриевна, ее бабушка и прадед. Позади них - заледеевский дом. На обороте подписано, наверное, Диминой рукой: "Зима. Какая - не помню".
   Мы празднуем (если это правильное слово). И как-то хорошо все, даже хозяин, вроде бы, ничем не гложим. Звонят в деревню. Ураганчик в какой-то момент устает и, выбрав место посадки у папы на руках, засыпает. И это слишком прекрасно.
   Около одиннадцати я собираюсь уходить. И тут, будто отовсюду сразу, начинает грохотать музыка. Ребенок моментально просыпается и начинает потихоньку хныкать.
   - Над вами же никто не живет? - уточняю я.
   - Это не над нами, а за стенкой. - отвечает Дима.
   - Это ИЗ-ЗА СТЕНКИ так слышно?! - действительно - сбоку, будто кто-то наклонился и бубнит в ухо. Или орет.
   - А че ты удивляешься?
   - Ну, просто, звук распрос... впрочем, не важно.
   - Дима, давай ментов в это раз вызовем? - уверенно произносит Надя.
   - Каких еще ментов?! Зачем? Пойду да нормально с ним поговорю - по-соседски. Как обычно.
   Успокоив ребенка, мы выходим в коридор, где грохочет отнюдь не тише - так страстно любимые всеми соседями прямая "бочка" и "вобла" - исключительно терции. "Неужели все остальные оглохли, и всех все устраивает?" - думаю.
   Дима стучит в дверь. Потом - еще, еще. По ту сторону слышны смех и женские визги. Наконец, открывают. Выходит босой тип среднего роста - худой рыжий и пьяный. Лет тридцати пяти.
   - Какие проблемы?
   Дима спокойно отвечает:
   - Здрасьте, с Праздником. Мы соседи ваши - не могли бы чуть потише сделать? - судя по всему, обычно дверь открывает кто-то другой.
   - Нет, не могли бы. Ты знаешь, что такое Русский праздник? - и медленно надвигается на Диму, тот остается стоять на месте. - Русский? Народ гуляет - не мешай.
   - У меня ребенок и мне завтра на работу.
   - И что? Мне тоже.
   - Вы здесь не одни живете. - вмешивается Надя.
   - Девушка, я с ним сейчас нормально разговариваю только из-за вас. Вы вообще в этот век родились?
   - Вообще-то - в прошлый.
   - Ах, ну да, ну да. Я имею в виду - в НАШ век, в РУССКИЙ?
   Диме все это надоело:
   - Слушайте, я вас нормально прошу, по-человечески - ПО-СОСЕДСКИ, без ругани, без ментов - сделайте, потише, ПОЖАЛУЙСТА.
   - Тебе удостоверение показать? Я в органах работаю, сейчас сюда наряд приедет и вас всех на четырнадцать суток закроют, и не вякнешь ты больше. Показать?..
   - Да не надо мне твоего удостоверения...
   - ...или, может, пацанов привезти? Сейчас приедут.
   - И мы сейчас и пацанов, и наряд - всех вызовем. - Надя.
   - Вы не нарывайтесь, уважаемая.
   - Эй! - Дима, - Сегодня же РОЖДЕСТВО, вы че творите-то?!
   - И че? И че твое рождество?
   - Христос родился, УВАЖАЕМЫЙ, у тебя крест на пузе висит!
   - Какой христос?..
   Тип уже вплотную подходит к Диме, но тут из комнаты вываливается какой-то лысый боров, - и вот сломать бы ему сразу ноги, да только - сколько их там, этих прекрасных людей, и становиться ими тоже не вариант, - и зовет рыжего покурить. Дима к тому времени стал каким-то маленьким и незаметным. Пока выродки обнимаются, мы возвращаемся к себе. Волошин молча садится на кровать, взяв на руки все же уснувшую под взрывы дочку. Надя, опершись о стол, начинает куда-то звонить.
   Вдруг дверь открывается и в комнату пытается ввалиться боров. Я стою ближе всех и поэтому, резко развернувшись, перегораживаю ему дорогу.
   - Мы сейчас включим на всю, волосатый, я зайду сюда и послушаю...
   - Нет, не зайдешь.
   - Почему? - недоумевает жирный.
   - Хах, потому что.
   Он дает команду, и музыка начинает орать еще сильнее. Ребенок снова просыпается и плачет.
   - Это не громко, я тебе отвечаю. - и уходит, держась за стенки.
   Надя тем временем вызывает наряд. Дима все так и сидит, пытаясь успокоить дочку. Его трясет. Вдруг на мгновение становится тихо, и почти сразу начинают петь: "ВЫ-ДУ НО-ЧЮ В ПО-О-О-ЛЕ-Е С КА-НЬО-Ё-Ё-М-М-М!.." А Дима - разражается истерическим хохотом, и вторит без конца: "Это абсурд, это бред какой-то!.." Я уже практически не верю своим ушам.
   Приезжают менты. Надя говорит с ними. Волошин даже не посмотрел в их сторону.
   Стражи идут к соседям, и те сразу, как дети малые, начинают оправдываться: "Это не мы!.. Этого не может быть!.." И где же твоя ксива, ублюдок?!..
   Потом служивые возвращаются к нам, Надя пишет под диктовку заявление и они уезжают. Все быстро и предельно просто. Взрослые люди вмиг пресмыкаются, страшась людей в форме, потому что у тех есть власть - и больше ничего. Власть, которую они получают из веры в нее тех, кто их ею наделил. Соседи пресмыкаются и страшатся - потому что так принято себя вести. А что до человечности и примитивных основ воспитания - это говно под ногами.
   В уже закрытую дверь снова стучат - яростно. Но вскоре уходят. И Дима говорит мне: "Вот я и стал ничтожеством". И мы идем курить.
  
   К счастью, на площадке никого нет. Волошин достает все тот же красный "винстон", жалуясь, что скоро он станет ему не по карману. И, закуривая уже вторую, произносит: "Уеду я отсюда, наверное. Не смогу я здесь..."
   И снова играет музыка.
  

***

   В конце зимы от моих преподавательских услуг отказались, Жорина мать сказала: "Не все становятся инженерами и математиками. Кому-то можно стать и автослесарем..." Конечно, это, скорее всего, отговорка.
   Тем не менее - я, как ни крути, остался без денег. И в итоге дошел до того, что решил занять - или взять, не важно - у кого-нибудь из жильцов полуподвальной квартиры напротив стадиона...
   В подъезде я встретил Нимирова и вернулся покурить с ним на улицу. Он стоял, вдыхая свое, а я пытался заговорить - издалека.
   - Ну че, как там сухарики? - вроде как смеясь.
   - None.
   - Забил, что ли?
   - Цикл - устал.
   Получается, я душу дьяволу подарил?
   - Ну ладно... бывает... - мнусь, ведь делать мне здесь больше нечего. - Че, как там Король Артур?
   - Темно-багровая вспышка.
   - Не понял.
   - Не здесь. Выпал из окна.
   - В СМЫСЛЕ?!!
   - Отзвенел в покрове ночи.
   - В смысле, блядь?! Что за дерьмо?!
   - Лирика костей. Познай боль - привыкни.
   Я вспомнил, как видел его в последний раз - балдой с израненной лысиной. И как он шел в фонарях, подпрыгивая в своих идиотских "алясках", похожий на потасканного вахтовика. И как он говорил мне тогда о творчестве и вообще.
   - Шапку что ли новую купить? - сказал Андрей. - А то моя какая-то инфантильная...
   Мы спустились обратно. У Нимирова, кроме Киры, сидели какие-то два типа, не знакомые мне. Одного звали Серегой, другого - Стасом.
   - Будешь? - предложил Стас.
   - Буду. - ответил я. И он налил мне водки, и мы выпили. А затем еще... и еще...
   И в какой-то момент "Веселья" поэта с тяжелой лирой, я подумал, что когда-нибудь снова настанет весна, и я, наконец, устроюсь на какую-нибудь глупую работу, чтобы ездить по выходным на дачу и смотреть, как за неделю изменился мир. А потом придет и лето, и я буду учиться ходить не спеша по вечерним улицам в кедах на босу ногу и закатав брюки - домой с опять-таки паршивой работенки, расстегнув трудовую рубаху. И все будет, золотясь, кружиться детским смехом. И, может, уеду куда-нибудь - на Болото, где, как говорят, дуют сквозняки, а лучше - к Большому озеру или на Чеховский Остров, где в попытке первым увидеть вновь воскресшее солнце, постараюсь улыбнуться этой беспощадной вечности, ужасаясь, будто перед пустым листом. И потому - не дай бог эта жизнь не единственная...
   Серега вдруг с криком подорвался, опрокинув стул, схватил огромный кухонный нож и приставил его к стасовой шее, обхватив рукой за голову. Кира завизжала. Андрей блаженно и нервно исказился в улыбке, пока Стас, вяло махая руками, беспомощно - словно нехотя или в тайне желая обратного - сопротивлялся...
   Я же - спокойно забрал рюкзак, оделся и вышел вон.
  
   13:34
   Апрель 2015 - 22.11.2016
  
  
  
  
  
  
  
  

1

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"