Аннотация: Это история о смерти и посмертии, о холоде, любви, голоде и мечтах.
Так случилось, что я был в командировке в Вене поздней холодной и мокрой осенью. Я торговый представитель главного офиса крупной фирмы по продаже электротехнических товаров. Наша почтенная фирма отсчитывает свои бухгалтерские книги с конца девятнадцатого века. В хайтековом офисе директора компании висят черно-белые фотографии основателей с нелепыми усами и с часами в жилетном кармане. Это прадедушка директора с братом. В Первую Мировую они оснащали рациями армию кайзера и делали освещение для лучших берлинских отелей. Первые аккумуляторы, лампы, фены. Это то, чем гордится наша фирма. Это ее жизненное кредо и мое, конечно, тоже. Я ведь лояльный сотрудник корпоративной миссии. Миссия проста - делать жизнь людей лучше и комфортнее и зарабатывать на этом деньги.
В Вену я приехал договариваться об особенностях поставок крупной партии товаров в Австрии. Внутриевропейский спрос в последние годы идет не слишком хорошо, сказываются последствия экономического кризиса. В этих условиях главное, что помогает продавать товары, это лицо. Лицо компании, когда за твоей торговой маркой отчетливо вырисовываются сто с лишним лет надежной работы и хороших отзывов. Самый лучший маркетинг.
Я прогуливался по осенней улице, стараясь надышаться этим осенним воздухом, немного озябнуть, чтобы потом зайти в кофейню и греть обе ладони о чашку с кофе под негромкие звуки Вагнера или Штрауса. Здешние кельнеры несколько отличаются от тех, что подают кофе в моем любимом Гамбурге и родном Дрездене. Правда турок в немецких кофейнях и там и здесь с каждым годом становится все больше. А у них совсем другой подход. Турецкий кофе и обслуживание, конечно хороши, но хороши по своему. А вот чтобы найти традиционный немецкий колорит в большом городе требуется очень сильно постараться или заранее знать места.
Я этого города не знал, поэтому просто бродил наобум, разглядывая мокрые дома, бронзовые памятники, спешащих прохожих и редкие влюбленные пары в мягком свете фонарей и резких отблесках рекламы. И думал, что я все же очень старомодный человек, хотя и рекламирую самую новую бытовую технику. Впрочем самые важные вещи не меняются со временем.
Тогда на мокрой улице, среди нескольких опавших и истоптанных листьев я и заметил кольцо, тускло блеснувшее золотом в свете фар поворачивающей за угол машины. Я машинально оглянулся кругом, чтобы посмотреть нет ли владельца кольца, но никого не заметил. Подошел поближе, еще раз огляделся, опасаясь дурной шутки для шоу типа съемок скрытой камерой или мошенников. Потом подобрал кольцо, мельком взглянул на него, но никаких надписей не было. Простое круглое кольцо, довольно массивное, на палец крупного мужчины вроде меня.
Никто не выбежал из темной подворотни с камерой или криками о том, что это его кольцо и я, расслабившись, отправился дальше. Не то, чтобы я так уж хотел присвоить это кольцо себе, если бы там был его владелец, то я бы безусловно постарался вернуть его. Но вокруг не было никого и, если бы я его не забрал, то уж точно его бы подобрал один из эмигрантов-подметальщиков улиц. А награждать такой ценной вещью одного из этих попрошаек, я не собирался.
Сидя в кафе и грея руки о чашку кофе, которое подал, конечно же, турок, я достал кольцо из кармана и в хорошем свете принялся разглядывать его, желая увидеть не пропустил ли я гравировку с именем владельца на внутренней стороне или клейма. Имени там не было, а вот клеймо было. Крохотная отметка о чистоте золотой пробы и отпечаток свастики. Значит это было не новенькое кольцо, а кольцо с историей Германии. У меня поднялось настроение и я окончательно решил оставить кольцо себе, не сдавая его в полицию. Пусть останется мне на память о посещении этого чудесного города, вне зависимости от того, как пройдут переговоры.
Я надел кольцо на палец, думая о том, что золотое кольцо придаст мне солидности на переговорах. Деловые люди обращают внимание на различные мелочи и мысль о том, что я женат может подкрепить в них доверие ко мне.
На выходе из кафе, когда я согрелся телом и душой и пребывал в особенно хорошем настроении. Даже хотелось мурлыкать под нос какой-нибудь мотив и крутить зонтик, как Чарли Чаплин в старом фильме.
Тут ко мне и подошла цыганка. Пестро одетая, как и большинство их племени, навязчивая, резкая и неприятная каждой своей чертой грубого лица, каждым жестом попрошайки. Она хотела погадать мне по руке, сразу схватила ее ладонью, наверняка очень грязной, немытой после соприкосновения Бог знает с чем. Она негромко бормотала свою чушь, призванную забить восприятие сознания слушающего ее человека, рассеять внимание и сделать из человека идиота соглашающегося с чем угодно, что она говорила. Я слышал и читал немало историй о том, как вполне нормальные люди при такой встрече отдавали свой бумажник и кредитную карточку с кодом, а потом совершенно не могли объяснить зачем они это сделали.
Мне очень хотелось ударить ее по морщинистому лицу, с густыми темными волосками над верхней губой, по цветастому платку. Но я не хотел проблем с полицией. Оставалось сжать зубы, перетерпеть отвратительные прикосновения и объяснить, что денег я ей не дам, как бы она не просила. Я открыл уже рот, как вдруг она осеклась разглядывая мою развернутую ладонь. Я воспользовался этой паузой, чтобы вежливо сообщить, что не нуждаюсь в ее услугах. Она даже ничего не сказала, только смотрела потрясенно на ладонь и руки ее и подбородок тряслись, как у припадочной. Потом она медленно отпустила меня и стала пятиться назад, бормоча что-то себе под нос, закрываясь от меня скрещенными в сложном жесте пальцами. Отойдя на несколько шагов, она развернулась, подобрала свои длинные многочисленные юбки и бросилась бежать с быстротой удивительной для такого почтенного возраста.
Я остался стоять на крыльце кафе, удивленно глядя ей вслед, потом опомнился и вытер ладонь влажной салфеткой, особенно стараясь протирать те места, где она хватала меня. Не мешало бы, конечно, продезинфицировать руку, на всякий случай, но ничего такого под рукой не было.
Протерев руку, я полюбовался на золотое кольцо, которое отлично сидело на пальце и пошел в сторону гостиницы. Все-таки хорошее настроение от посиделок в кафе было совершенно испорчено этой выжившей из ума женщиной, так нахально лезущей в личное пространство. Жаль, что нельзя обратиться в полицию, пока нет таких законов, наказывающих тех, кто оскорбляет вас, прикасаясь своими грязными пальцами.
Вена была все та же, но теперь, когда настроение было подорвано, казалась совершенно другой. Мокрые здания были облупленными, асфальт грязным и растрескавшимся, а мокрые листья казались гнилой кожей, разлагающейся на трупе города. Теплый свет фонарей имел болезненный оттенок и не хотелось даже думать о том, чтобы и дальше гулять по этим улицам. Я огляделся в поисках такси на крошечной площади между тремя домами-треугольниками, стоящими острием друг к другу. В центре площади за низкой металлической оградой мокла бронзовая статуя нелепо поднявшая руки вверх. Я присмотрелся к ней, не понимая, что это такое, когда услышал рядом покашливание.
За плечом стоял пожилой человек в длинном пальто с поднятым воротником и старомодной шляпе с шелковой лентой на тулье. Нос его украшало складывающееся пенсне, и опирался он на трость. Настоящий коренной австриец, житель этой улицы и города, каких немного осталось под напором масс-культуры.
Он еще раз покашлял в кулак, обтянутый кожаной перчаткой и кивнул мне, как старому знакомому.
- Вероятно вы гадаете, что это за памятник, господин путешественник? - обратился он ко мне на немецком.
- Да, вы правы, - согласился я с ним больше из уважения к его благообразному виду и подкупленный тем, что он безошибочно распознал во мне немца.
- Здесь, - пожилой господин обвел тростью небольшую площадь, - были расстреляны несколько евреев с семьями. Где-то в конце тридцатых.
У меня отчего-то сильно заболел нижний левый клык и я разозлился.
- Я не осматриваю местные достопримечательности - холодно сказал я. Я ищу где можно вызвать такси.
Он слегка удивленно приподнял брови, потом пожал плечами, коснулся пальцами тульи шляпы, повернулся и, слегка припадая на правую ногу, пошел прочь по мокрой улице, опираясь при каждом шаге на тросточку. Я бросил еще один взгляд на памятник. Теперь было понятно, что грузный господин в шляпе и пальто, поднимал руки стоя у расстрельной стены. Из-за его спины опасливо выглядывала девочка лет пяти. Рядом безнадежно опустив глаза и руки стояла женщина на подкашивающихся ногах. Очевидно евреи. Мне показалось, что из кармана пальто мужчины выглядывает цепочка пенсне или часов, но потом сердито мотнул головой и пошел в противоположную сторону.
Настроение мое было хуже некуда, хотя несколько минут тому я думал, что оно уже отвратительное. Вся эта история почему-то здорово выбила меня из колеи. Такого давно уже не случалось. Я вышел на оживленную улицу и тут понял, что вовсе не хочу садиться в такси. Я осмотрелся и узнал места - это был центр города и до гостиницы идти было всего несколько кварталов. В таком состоянии, подумал, я, пройтись пешком минут 10-15 будет лучшим решением.
Я пошел через море неоновых огней, по скользкой от дождя брусчатке, надеясь, что шумный городской поток, машины, запах сгоревшего топлива и шум дождя смоют мое раздражение и дурное настроение. Однако было только хуже. Вонь бензина, хмурые мокрые люди, режущие глаза вспышки рекламы стали раздражать меня еще больше. И я устремился к небольшому переулку, чтобы срезать дорогу и побыть в тишине и спокойном полумраке, ведь в большом городе никогда не бывает по-настоящему темно.
В переулке было так, как я и хотел - тихо и пусто. Никто не газовал под боком, норовя обдать грязной водой из лужи, никто не преграждал путь, вынуждая лавировать, не было назойливой рекламы. Я наконец-то расслабился и настроение начало подниматься. Просто шел себе вперед, перешагивая через лужи и рассматривал кирпичные оштукатуренные стены, черепичные крыши трех-пятиэтажных домов, потемневшие старинные деревянные вывески заведений, которые работали здесь когда-то. Небольшой кусочек настоящей старины, без вкраплений уродливой современной культуры с ужасными белыми стеклопакетами, которые так неестественно смотрятся в проемах окон древних домов. Здесь окна были старые и чудесно гармонировали с потрескавшейся штукатуркой и кирпичом стен.
Однако в какой-то момент я осознал, что иду вперед уже более пятнадцати минут и до сих пор не вышел на следующую большую улицу на которой должна быть моя гостиница. Я остановился, как вкопанный и недоумевающе осмотрелся, как будто увидел эту улицу в новом свете. Теперь все, что радовало меня только что, стало внушать растерянность и страх. Ни одного человека я не встретил с момента, как свернул сюда, и шел уже долго. А ведь Вена немаленький город, и совсем пустых улиц в центре быть не должно. Здесь не было горящих окон и открытых дверей - все пустое и как будто мертвое. Здесь не было припаркованных автомобилей, только мокли в лужах газетные обрывки. И эта улица тянулась гораздо дольше, чем было положено между двумя кварталами. Я огляделся - но там была все та же пустая и глухая слегка искривленная улица и проспекта, с которого я сюда повернул видно не было. Никакого света не было видно и впереди. Улица казалась бесконечной. Я пошел вперед постепенно ускоряя шаги, старательно удерживая себя от желания броситься бежать. Это было абсурдное чувство, совершенно непредставимое в большом городе, что ты заблудился. Я ощущал нечто похожее в Альпах, когда сбился с туристической тропы, но здесь же был центр города...
Я все же не выдержал и побежал вперед, сначала трусцой, потом все быстрее и быстрее, мне было уже все равно, что кто-то может увидеть меня и подумать над моими манерами. Да, будь здесь даже директор моей корпорации, я бы на его мнение не обратил внимания, только бы выбраться отсюда, из лабиринта улицы, на которой я заблудился. Я стал задыхаться, понимая, что постоянно закругляющаяся улица идет как будто бы спиралью, свиваясь и свиваясь, ведя меня куда-то.
Я бежал еще минут десять, окончательно сбитый с толку, растерянный, не понимающий где нахожусь. Я боялся остановиться хоть на минуту и постучаться в какое-либо слепое окно или забитую дверь и спросить, как выйти отсюда. Я боялся того, кто мог бы открыть мне дверь на этой улице. А потом уже не думал ни о чем, сметенный волной страха, поглощенный безудержным животным ужасом, с выпученными глазами и распахнутым в беззвучном крике ртом. Так, верно, несутся по охваченному огнем лесу олени и волки, бок о бок, не обращая внимания ни на что, кроме главной задачи - уйти от всепожирающего пламени пожара.
Я не помню сколько еще я бежал. Но в какой-то момент дыхание окончательно меня покинуло. Я упал на колени, задыхаясь от одышки, держась рукой за бок, в котором что-то нестерпимо кололо. Отчаянно болело сразу несколько зубов, доканывая меня в этом безумии. Чуть переведя дыхание, я затравленно осмотрелся по сторонам, ощущая, что попал в какой-то кошмарный сон. Боже, как я хотел сейчас оказаться среди людей, пусть даже и на шумной улице. Какое это счастье быть рядом с такими же, как ты, в мире где все просто, понятно и не существует бесконечных слепых улиц.
Я стоял на коленях посреди маленькой площади между трех треугольных домов, повернутых к площади острыми вершинами. Эта площадь казалась родной сестрой той, с памятником, вот только тут не было ни газона посредине и никаких статуй. Просто мокрый асфальт и брусчатка. Окна вокруг были все также заколочены или разбиты, а дома выглядели донельзя обшарпанными - штукатурка наполовину осыпалась, а из прорех торчали куски сгнившей дранки. По стенам шли длинные трещины от фундамента до крыши, зияли провалившиеся или разбитые перекрытия, проломы в стенах.
Словом это была одна из ужаснейших трущоб, в которые я когда-либо попадал. Казалось совершенно невероятным, чтобы в центре такого ухоженного города, как Вена, в которой все было досмотрено и прибрано, оказалась такая ужасная площадь. Но в тот момент, когда я тяжело дыша и со страхом оглядывался вокруг, стоя на коленях, это вовсе не казалось мне невероятным. Пугающим - да, кошмарным даже, но вполне вероятным - вот она реальность, вокруг. Впрочем, успокоительной была мысль о том, что я сошел с ума. Это давало надежду, что когда нибудь этот кошмар закончится сам.
Краем глаза я уловил какое-то движение сбоку от себя и резко обернулся. Однако там не было никого, кроме дернувшейся по стене тени. Я снова оглянулся, в поисках того, чья это была тень, но никого не было и за спиной. Я снова повернулся, и увидел, как явственно скользит по щербатой штукатурке чья-то высокая и длинная тень. Но за спиной вновь никого не было. Не отрывая глаз от тени на стене я попятился. Потом не выдержав снова обернулся, как раз чтобы увидеть еще одну тень - на этот раз маленькую, словно детскую, медленно двигавшуюся по стене за спиной. Нервы мои сдавали и я, издавая какие-то жалкие звуки попытался отойти куда-нибудь вбок сразу от них обоих. Они же медленно, но уверенно двигались следом, не торопясь, и явственно обходя с двух сторон.
Теперь я услышал что-то вроде легкого шороха. С таким звуком ветер переворачивает старые сухие газеты на дороге. Вот только сейчас продолжал идти дождь и ветра особого не было. Чуть погодя шорохи стали сплетаться во что-то вроде шепота, медленного, невнятного, неразборчивого, но неотрывного без пауз и интонаций. Так мог бы жаловаться камень, если бы обрел речь, миллионы лет подряд выводя одни и те же слова.
Вслед за шепотом, шорохами я стал различать шаги - легкие, быстрые словно от маленьких детских туфель, медленное стариковское шарканье, неторопливые шаги уверенного в себе взрослого мужчины, каблучки женщины. Теней становилось все больше, они скользили и скользили по стенам вокруг меня, наполняя воздух шепотом, пришептыванием, постукиванием, шорохом, скрипами, шуршанием, шелестом. Я кружился в этом кольце, не в силах отвести взгляд от них, не в силах попытаться прорваться сквозь это кольцо теней и не мог не смотреть на них. Кружилась голова, все сильнее болели зубы и меркло сознание. Потом я рухнул без сил на мокрую брусчатку и мир исчез для меня.
***
Когда сознание стало медленно возвращаться ко мне, то вокруг было тепло, мягко и уютно. Немного покачивало и в воздухе был ароматный запах кофе. Все тело болело и затекло, и все еще ныли зубы. Не сильно, но напоминали о прошлой боли.
Я вспомнил об обстоятельствах при которых у меня болели зубы и резко проснулся, осматриваясь вокруг.
Я полулежал в уютном высоком сиденье автобуса дальних рейсов, за окном мелькала пелена дождя над огороженными полями Австрии, а моя соседка, пожилая дама в шляпе с вуалью окинула меня удивленным и несколько неодобрительным взглядом. Я посмотрел на себя и понял причину ее неодобрения - хороший костюм был измят, весь в грязных разводах, одна штанина порвана на колене, туфли заляпаны грязью, как будто я работал на ферме. Одним словом видок был еще тот. Вероятно она решила, что я упился ночью до бессознательного состояния, в котором и был погружен в автобус.
В этом месте паника снова накатила на меня. Какой автобус? Что я здесь делаю? Как я в него сел и куда он едет? Я судорожно оглянулся - салон был наполовину полон преимущественно пожилыми людьми или большими семьями. Все сидели в основном тихо, никто не смеялся и не разговаривал громко, даже молодые люди. Я испытывал большое затруднение, не решаясь спросить куда же мы все едем. Не хотелось выглядеть идиотом или сумасшедшим. Впрочем все эти странные воспоминания о странной бесконечной улице, тенях, и наконец этот автобус заставлял меня затосковать, думая о собственном психическом здоровье. Но, даже, если со мной что-то сильно не так, мне не хотелось ускорять процесс своего попадания в сумасшедший дом. Это всегда успеется. Лучше уж стараться вести себя, как нормальный человек, может быть все и обойдется.
Постараюсь по дороге понять куда я еду и как потом вернуться назад. В ожидании какой-либо остановки я охлопал себя по карманам, обнаружив, что бумажник на месте, а вот мобильного телефона нет, вероятно вывалился где-то по дороге во время вчерашнего панического бега. Найденное на улице кольцо также никуда не исчезло. Сегодня эта находка меня нисколько не радовала, ведь весь вечер после нее со мной происходили сильно неприятные события.
Глядя в окно на проплывающие пейзажи я незаметно для себя задремал и снова заснул, так и не вспомнив как же я попал в этот автобус. Но он был такой теплый и уютный, такой обычный и реальный, что все вспоминалось как странный и дурной сон. И вскоре он сменился сном обычным.
Разбудил меня водитель, сильно тряся за плечо. Заснул я опять очень крепко, так что на его слова не проснулся. Заспанный, на онемевших от бездействия ногах, я почти вывалился из автобуса, последним из пассажиров. Все остальные уже успели покинуть автобус и небольшой колонной медленно втягивались в ворота. Не очень понимая, что мне делать, находясь в некоторой прострации я пошел за ними.
Ворота были металлические, чугунные, сделанные на совесть, из толстых прутьев в виде полукруглой арки. Поверху было написано: 'Каждому свое'. Надпись эта вызвала у меня какие-то смутные воспоминания узнавания, чего-то мрачного или печального. За воротами был узкий проход между двумя рядами колючей проволоки, над которой были подвешены ржавые фонари. Да и сама проволока тоже была старой и проржавевшей. Я шагал вперед, стараясь догнать колонну пассажиров. Почему-то не хотелось от них отделяться.
Потом меня кто-то позвал:
- Папа! Папа!
Я обернулся на звук. За стенкой из колючей проволоки стояла маленькая девочка, в коричневом пальтишке, берете с помпоном на остриженной наголо голове, заляпанных грязью туфельках и грязных чулках. Глаза у девочки были красные от слез, а по чумазому пепельному личику слезы прочертили пару мокрых дорожек.
- Папа, - прошептала она не отрывая от меня глаз, вцепившись тоненькими пальчиками в проволоку между колючек. - Папа, ты нашел меня. Ты меня заберешь?
Я в замешательстве огляделся. Туристы из автобуса уже скрылись за стеной трехэтажного кирпичного здания и больше рядом никого не было. Если эта девочка потерялась, то где ее родители и почему она принимает меня за своего отца?
- Мне холодно, папа. И я хочу кушать. Мне делали больно. Пожалуйста, забери меня отсюда.
- Но я не твой папа, - растерянно сказал я ей. - Где твои родители? Как тебя зовут?
Глаза девочки задрожали и наполнились слезами. Она умоляюще смотрела на меня и говорила:
- Маму убили, папа. Совсем убили. А меня теперь зовут номер два-три-шесть-четыре-четыре-ноль. Так сказал дядя, который делал мне больно. Папа, пожалуйста, забери меня, пожалуйста, папа, пожалуйста.
Она плакала не переставая и все просила, чтобы я ее забрал. Я оглянулся, но никого не было рядом. Что за неприличная сцена. В полной растерянности я сказал ей - Да, хорошо, хорошо, я сейчас заберу тебя. Подожди здесь, я сейчас обойду колючую проволоку и мы пойдем поищем твоих родителей.
Она замолчала, и так и стояла плача, и держась пальчиками за колючую проволоку, а сверху моросил дождь по ее мокрому пальтишке, и стекал с промокшего берета на выбритый череп. Что за странная мода - брить девочек налысо?
Шлепая по грязи туфлями я заспешил вперед, ища возможности обойти заграждение и добраться до девочки. Если уж ее родители приехали с ней в такое странное место, могли бы уже и не отпускать от себя. Хотя девочка, конечно могла убежать, чтобы поиграть.
Идя вперед быстрым шагом я почувствовал, как вновь начинают ныть зубы. Непонятно почему, я регулярно посещаю стоматолога и таких приступов у меня с детства не случалось. Чушь какая-то.
Я все шел и шел вдоль изгибающихся заграждений из нескольких рядов колючей проволоки, кирпичных зданий, дощатых бараков, каких-то подсобных помещений и все больше понимал, что заблудился. Это был похоже какой-то туристический или строительный объект, но куда ни посмотри не было видно ни рабочих ни обслуживающего персонала. Да и большая часть строений терялась за серой завесой моросящего дождя, пеленой и туманом укрывающего все дальше метров ста. Девочки нигде не было видно и слышно. Только один раз откуда-то из тумана послышался детский плач, но когда я туда побежал никого уже не было. Или звук пришел совсем с другой стороны. В тумане трудно ориентироваться.
Постепенно сквозь шорох капель дождя стали слышны другие звуки. Пошлепывание, звуки шагов десятков, нет, сотен людей по грязи, иногда стук каблуков по камню или асфальту, кашель, приглушенное бормотание, сопение. Причем звуки все эти были очень близко. Я растерянно огляделся не понимая откуда они исходят. Вокруг было совсем пусто, никого. Но все же я отчетливо слышал шаги, голоса, кашель... Потом послышался лай собак, резкие команды, свист кнута, крик боли.
В памяти начала всплывать темная глухая улица Вены, пляска теней на стенах, пронизывающий ужас от запредельности происходящего. На меня накатил страх. Я затравленно заозирался по сторонам опасаясь и здесь появления этих теней, то, что я постарался забыть, убаюканный мягким теплом автобуса, упрятал в дальнюю часть сознания. Спиной я внезапно ощутил твердую поверхность кирпича. Я сам того не замечая отступал назад, пока не уперся в стену. Пальцами опущенных ладоней, я коснулся этих кирпичей, словно стараясь взять у них немного твердости, рациональности простых и привычных вещей. Хотелось спрятаться, забиться в какой-нибудь уголок, где меня никто-никто не найдет, где не будет странных призраков, теней и голосов. Чтобы все это кончилось, как сон, как кошмар и я проснулся где-нибудь в гостинице, или в кресле самолета, и мог выпить чашку кофе и забыть про этот кошмар.
На концах пальцев я почувствовал что-то липкое и теплое. Подняв руки к к лицу я увидел на них что-то густое и красное. Медленно повернулся чтобы посмотреть обо что такое испачкался. Прямо за мной была стена одного из кирпичных домов. Она была вся изрыта на уровне от бедер и до лица, как будто некая моль выгрызла в кирпиче множество мелких выбоин. Из самых глубоких теперь вытекало что-то красное, что и испачкало мои пальцы. Я машинально вытер руки о рукава пальто и отступил на шаг от стены. Из сотен, если не тысяч выбоин в кирпиче медленно сочилась по капле, а где тонкой струйкой густая жидкость, источая сильный, резкий запах. Она пропитывала грязь внизу, собираясь в мелкие лужицы, который заполнили отпечатки моих следов и вытекли дальше. Я отступил еще на несколько шагов, глядя как жидкость затекает в мои следующие следы.
Потом я потрясенно понял, что это кровь. Много крови.
Кто-то резко скомандовал у меня над ухом:
- Огонь!
И громкий залп над ухом едва не оглушил меня, от страха и грохота я упал на колени, обхватив голову и зажмурив глаза. Проходили мгновения, но больше ничего не происходило. Я был жив и не чувствовал боли. Я медленно открыл глаза и осмотрелся. Никого не было рядом - ни передо мной, ни сзади. Кровь больше не вытекала из стены, но вся она была ею залита, как земля под ногами. Свежие осколки кирпича, высеченные пулями лежали сверху.
Медленно я стал пятиться назад от этого места. Хотелось завыть волком от ужаса, от ощущения нереальности происходящего. Я чувствовал, что схожу с ума. Очень мало во мне оставалось от степенного и спокойного инженера и менеджера по продажам электротехники. А все больше от какого-то загнанного животного не помнящего своего имени. Слишком мало было в голове каких-то внятных мыслей, вся душа была заполнена смертной тоской и желанием чтобы все это наваждение наконец кончилось. Неважно как, лишь бы кончилось.
Со всех сторон вновь послышались звуки шагов, кашель, стоны, чихание, стук бесчисленных шагов по земле, шорох какой бывает, когда много людей движется волоча ноги, не поднимая подошв. Лай собак, крики, отдаленные выстрелы, чей-то плач. Дьявольская какофония боли и ужаса обступала меня все ближе и ближе. Я повернулся кругом в панике ища куда бы спрятаться и увидел тени. Десяток теней людей, вытянувшихся, висящих с повернутой набок головой. Десять теней перед горизонтальной металлической перекладиной на двух опорах под два с половиной метра. Как раз, чтобы вешать людей. С крюками для удобства цепляния веревок. Самих веревок на перекладине не было, равно, как не было и повешенных, но тени их - слегка колыхались, словно под порывами сильного ветра, раскачивавшего покойников.
Я бросился бежать, чувствуя, как последние капли рассудка покидают меня, как все ближе волна животного безумия, после которого остается только кричать не останавливаясь до тех пор пока не сядет голос или не потеряешь сознание.
Крича, я бежал куда-то через смутно просматривающуюся сквозь дождь и туман площадь, мимо кирпичных зданий, мимо бараков. Бежал пока не очутился перед приземистым зданием с торчащими над ним высокими топочными трубами. В воздухе висел омерзительный запах паленого мяса. Он был знаком мне по охоте и деревне, когда мы с братом забивали и опаливали свинью осенью. Так вот здесь этого запаха было в сотни раз больше. Здесь сожгли огромное количество ... тел.
Задыхаясь я стоял перед кирпичной стеной с разверстыми тяжелыми массивными черными чугунными дверцами с темнотой внутри. Но вот в одной из них вспыхнул голубоватый язычок пропанового пламени. Потом резко окреп и вот уже пламя ярится и бушует в топке, освещая стальной помост для трупа, который должен задвигаться в топку крематория. Потом в другой топке, третьей, четвертой. Вот все они ярко, сильно горели, от них шел адский жар, от которого начали болеть и слезиться глаза.
Я отступил на пару шагов, прикрывая руками глаза, а потом увидел сквозь растопыренные пальцы, как справа и слева от меня появляются тени на земле. Они были за моей спиной и они приближались. Я развернулся, чтобы увидеть, что весь двор занят этими тенями - тихо, медленно бредущими, едва отрывающими ноги от земли, сгорбленными, согбенными, тонкими, прозрачными. Конечно не было ни одного человека, чтобы отбрасывал эти тени. И я пятился от них назад, чувствуя спиной нарастающий жар топки, пока не уперся в одну из них. А тени все шли и протягивали костлявые руки пытаясь что-то сделать со мной. И от ужаса я сделал то, что мне оставалось - я повернулся и, словно пловец в воду, нырнул в раскаленное адское нутро печи крематория, чувствуя в полете, как загорается пальто и обугливается, трескаясь лопаясь кожа рук и лица. Последнее, что я помнил перед тем, как лопнули сварившиеся глазные яблоки и я потерял сознание, был стук с которым за мной захлопнулись чугунные створки дверцы топки.
***
Это мое пробуждение было ужасным. Болело все тело, ужасно саднило обожженное горло, а глаза открылись не с первой попытки. Над моей головой был белый потолок и синеватая трубочка капельницы тянулась к моей руке из штатива. Успокаивающе помаргивала зелеными огоньками электроника. Несколько минут я просто лежал с открытыми глазами. Делать это было непросто, они слезились и горели, как будто в них сыпанули песка.
Я вяло удивился тому, что жив и вижу. Я помнил как горел, горел весь, пытаясь сбежать от теней в том ... концлагере. Теперь я отчетливо вспомнил, что это за место. Один из нацистский лагерь массового уничтожения - один из самых больших в мире. Вот куда ехали туристы в автобусе. Это была Польша.
Я сглотнул, чувствуя, что в горле ужасно пересохло. Открыл рот, чтобы позвать кого-нибудь, но не смог издать ни одного осмысленного звука, кроме сдавленного хрипа.
Однако дежурная сестра услышала его или просто увидела открытые глаза и рот. Приподняв меня, как ребенка, она дала мне попить, обтерла лицо и ушла, проверив приборы.
Вскоре кто-то зашел в палату, это была уже не сестра, а врач.. Пожилой господин в неизменном белом халате, с фонендоскопом на шее, с сединой в аккуратно остриженной шевелюре. Он осмотрел меня, слегка улыбнулся и, внезапно, обратился ко мне на странном языке, похожем на немецкий, но как-то странно отличающемся от него.
Я открыл рот и понял, что уже могу немного говорить.
- Я не понимаю, доктор.
- Да? - после короткой паузы на немецком сказал доктор. - простите, однако в забытьи вы долго говорили на идиш. Я даже подумал, что вы раббе, или учились, вы так цитировали Тору. И вы называли себя именем Исаак.
- Я цитировал Тору? - удивился я. - Но я никогда не читал ее. И я не Исаак.
В лице доктора читалось искреннее недоумение и даже легкое разочарование, он как будто отдалился от меня, нацепив вместо искренней доброжелательности и сочувствия, маску профессионального дружелюбия, столь же стерильную, сколь и стены этой больничной палаты.
- Ну что же, - наконец сказал он, после нескольких секунд неудобного молчания - у вас был нервный припадок, но теперь все должно нормализоваться. Будете принимать выписанные успокаивающие препараты и с вами все будет в порядке. Рекомендую по возвращению домой брать консультации у психолога. Вероятно ваш приступ в Аушвице был вызван тяжелыми воспоминаниями, или иной травмой. Но не буду утомлять вас этим. Отдохните, пообедайте и уже завтра мы сможем вас выписать.
Когда он ушел я без сил закрыл глаза, пытаясь собрать разбегающиеся мысли в разные стороны. Почему я говорил на идиш? Почему говорил что меня зовут Исаак? Что, наконец, случилось со мной в этом старом концлагере? Что я видел и слышал и почему все это происходит со мной?
Немного спустя я уснул и увидел сон. В нем я стоял на улице какого-то города, шел дождь, стоял туман и слышались звуки музыки. У стены стоял старый сморщенный шарманщик в драном грязном пальто и скособоченном цилиндре. Он смолил корявую трубку и крутил рукой в рваной вязаной перчатке рукоятку шарманки, извлекая из нее скрежещущие, заунывные звуки. Это была веселая мелодия, вот только наверное шарманка испортилась от времени и дождя, и звуки, ею издаваемые, казались странными и замедленными, как будто кто-то пустил запись в два раза медленнее, чем необходимо. От этого мурашки бегали по коже.
Но вокруг шарманщика стояло несколько детей, одетых в полосатые лагерные робы с номерами и желтыми звездами Давида. Они веселились и плясали под мелодию, столь же замедленно, как будто под водой. Их одетые в грубые деревянные башмаки ноги с гулким грохотом топали по асфальту.
Шарманщик криво улыбался, глядя мне в глаза. Как будто знал что-то такое чего я не знал и это его веселило.
Потом я проснулся в той же больничной палате. Был день, снова пришел доктор вместе с медсестрой. Они спрашивали меня о самочувствии, брали анализы, заполняли бумаги. Потом я оказался в такси, которое привезло на вокзал. Я сел в поезд до Берлина и только там, слушая успокоительный стук колес стал надеться, что жизнь моя пришла в норму после загадочного припадка.
Вернувшись я отзвонился на работу, объяснив, что болезнь вынудила меня прервать командировку и обещал придти на следующий день сдать отчет. Сидя дома под пледом, на уютном диване с чашкой кофе и сигаретой я расслабился и задремал.
Мне приснилось, что я встаю с дивана, и, как был в халате и домашних тапочках с чашкой кофе и сигаретой подхожу к балкону. Я выхожу в промозглый туманный воздух и вижу с высоты третьего этажа не улицу, заставленную припаркованными машинами, а обширный каменный плац или площадь, чьи края терялись в белой дымке. На плацу рядами, прямоугольниками молча и неподвижно стояли тысячи людей в полосатой форме с нашитыми номерами. И все они смотрели на меня. С молчаливой ненавистью и чуть ли не голодом. Я непроизвольно сделал шаг назад и оказалось, что я одет в длинную шинель, на голове была фуражка, на плечах погоны, на груди стальные и серебряные награды, на поясе пистолет в кобуре. Я растерянно посмотрел на плац и увидел, как все эти тысячи людей пришли в движение. Медленно, с трудом они страгивались с места, как будто простояли на нем так долго, что их деревянные башмаки успели пустить корни сквозь камень и асфальт.
Я испугался. Я отчетливо понимал, что они хотят моей смерти, хотят разорвать своими холодными костлявыми цепкими пальцами на части. Волна страха накрыла меня и я побежал. Я выбежал на улицу и окунулся в ледяной промозглый воздух. Талый неубранный снег скользил под ногами, мешал бежать быстро. Длинные полы шинели намокли и путались. И за спиной все слышался неумолчный тихий перестук тысяч деревянных башмаков и шорох одежды.
Я вырвался из ворот лагеря под надписью 'Каждому свое' и побежал по полю занесенному сугробами. Здесь не было автобусной остановки, не было дороги - только поле и лес где-то у горизонта. Я бежал, и вяз по колено или глубже с каждым шагом. Быстро выбивался из сил, ноги, руки, лицо замерзали, фуражка потерялась где-то в снегу. На бегу я оглянулся и увидел, как совсем недалеко от меня идут по снегу первые ряды людей в одинаковых полосатых робах. Шли не торопясь, молча, даже медленно, шаркая и приволакивая ноги. Но двигались все равно быстрее, чем я. Они не проваливались в снег. Их деревянные башмаки даже, кажется, вовсе не приминали его. С небольшого расстояния я хорошо видел их лица - у кого-то белое, замерзшее, у кого-то синюшное с фиолетовыми губами и потеками крови из глаз, у кого-то поверх робы виднелись окровавленные отверстия от пуль. И у всех были замерзшие ледяные глаза, которые смотрели только на меня.
В ужасе я остановился, понимая что бежать дальше невозможно и потянул из скрипнувшей кожаной кобуры пистолет. Но он оказался ржавым, едва я трясущейся рукой приподнял его, как металл с шорохом осыпался горкой ржавчины. А они были совсем близко и, протянув свои холодные руки, стали рвать меня на части. Они выдирали куски от шинели, потом от плоти, срывая мышцы с костей, обдирая кожу. Я кричал не останавливаясь, разбрызгивая кровь на снег, пока мне не выдрали легкие и сердце. И только когда кто-то растоптал деревянным башмаком череп наступили покой и тишина...
Очнулся я совершенно закоченевший. Тело затекло, шея болела, голова ужасно кружилась. С трудом разлепив глаза, я увидел себя в своей ванне. Вода, холодная, остывшая была розовой от крови. В ужасе я уставился на свои руки, покрытые десятками мелких порезов. К счастью они оказались недостаточно глубокими и я не истек кровью до смерти. С огромным трудом я выполз, вывалился из ванной на холодный кафель пола. На полу лежал канцелярский нож с окровавленным лезвием. Судя по положению, он просто выпал из моей руки. Все тело зудело и горело от порезов. Оставляя за собой мокрый кровавый снег, я пополз в гостиную. Голова кружилась от одной мысли от возможности встать.
Я плакал от бессилия, сдернув с вешалки полотенце и кое-как обтершись от крови и холодной воды.
В гостиной было еще хуже. Стены, зеркало, пол, даже потолок покрывала кровь. Не брызги, а аккуратные рисунки, надписи. Судя по всему моя кровь. Я даже не думал, что во мне ее столько. И что я еще жив, лишившись такого количества крови. А может быть это только казалось что ее много. Забравшись под одеяло на диване я заскулил от отчаяния глядя на весь этот ужас. Похоже во сне я вскрыл себе вены и рисовал кровью что-то непонятное. Ясно было только то, что это буквы на иврите. Его я не знал. Не знал? - спросил я себя, тогда почему в больнице я говорил на нем во сне, и почему сегодня писал на стенах и потолке?
И этого я не знал. Я понимал только, что дела мои плохи и чем дальше, тем больше. Я стоял на краю пропасти и с каждым мигом вероятность упасть туда становилась все больше. Можно сказать, что я почти упал. Или уже давно падал, сам не замечая этого?
Я болен? Я сошел с ума? Надеюсь при этом припадке я никого другого не убил? Могу ли я убить себя окончательно во сне? Или стоит спросить когда именно это случится, как скоро? Вопрос только времени?
Немного отойдя, я доплелся до аптечки, залил все порезы перекисью водорода и заклеил что мог пластырем. В квартире отвратительно пахло кровью. Два раза меня вытошнило от слабости и отвращения.
Я не смог заставить себя съесть что-либо, хотя ощущал жуткий сосущий голод, подстегнутый потерей крови. Я постепенно слабел и понимал, что нужно что-то делать. Если я засну здесь, в квартире, без присмотра людей, то наверняка больше не проснусь живым.
Телефон почему-то не работал и я потащился в прихожую. С трудом натянул все еще заляпанные грязью ботинки, вчера у меня не было сил ее счистить, а сейчас и подавно. Хотел одеть пальто, но покроем оно почему-то живо напомнило мне шинель из сна, в котором меня порвали на части и я с содроганием одел более короткую лыжную куртку и вязаную шапку. На изрезанные руки я с болью натянул кожаные перчатки и трясущимися руками открыл двери.
Спускался я как старик, шаркая ногами от усталости, опираясь на каждом шагу на стену или поручень. Распахнул дверь на улицу. Было раннее утро. Никого не было, хотя уже рассвело. Этакие серые, хмурые дождливые рассветные сумерки. Мокрые машины тихо стояли на своих местах, вокруг было тихо и пусто. Я пошел искать такси. Мне оставалось одно - ехать и сдаваться в психлечебницу. Очевидно, что я сошел с ума. Пусть меня там полечат, хотя то, что я слышал об этих учреждениях не внушало оптимизма. Уколы сильнодействующей химии могли и здорового человека превратить в овощ за несколько месяцев. Но, может быть, это даст мне хоть какой-то шанс.
Каждый шаг давался с нестерпимой мукой, кружилась голова. Как пьяный я шел, опираясь на стену дома. Если бы мимо проехала хоть одна машина или прошел хоть один человек, я мог бы попросить о помощи. Но в это время, похоже, все еще спали. Окна были пусты и темны.
Внезапно боковым зрением я увидел движение на детской игровой площадке за маленьким заборчиком. Потом послышался скрип ржавого металла. Я с трудом сфокусировался на детских качелях. Там была девочка. Та девочка, из лагеря. В том же своем пальтишке, берете и туфлях. Она сидела на качелях, и те чуть-чуть покачивались, издавая жуткие пронзительные звуки. Еще она пела песенку, слов которой я не мог понять. Потом посмотрела на меня.
- Мой папочка бросил меня. - задумчиво сказала она, спускаясь с качелей. - Папочку я звала, плакала и звала. А папочка не пришел. Почему девочка должна была плакать, а папочка не пришел?
Я в ужасе попятился от этой девочки, понимая, что мой разум опять трещит по швам.
- Я не твой папочка - твердо сказал я ей. - ты мне мерещишься. Тебя нет. Нет!
Девочка огорченно надула губки и медленно пошла к выходу с детской площадки.
- Папочка не хочет знать свою девочку - грустно сказала она, - папочка опять хочет уйти и сделать девочке больно.
- Почему вы все ко мне привязались? - закричал я, срывая голос - Почему именно я? Почему?
Девочка казалось потеряла ко мне интерес и принялась скакать на одной ножке, напевая считалочку под нос. Зато с другой стороны я услышал шаги и резко обернулся. Там стоял пожилой господин из Вены, показывавший мне памятник расстрелянным евреям.
Я стоял глядя попеременно на него, на девочку и не знал что сказать и делать. Почему то из всех этих существ... видений ... он казался наиболее нормальным, похожим на обычного человека.
- Так почему? - тихо спросил я его. - Почему вы все меня преследуете, сводите с ума, зачем?
- Так уж вышло, - так же спокойно сказал пожилой господин. Он раскурил трубку и поднял на меня взгляд. Я поперхнулся увидев абсолютно черные белки глаз без зрачков. Он продолжил: - Так уж вышло, что вы подобрали одну вещь, что и сейчас у вас на руке.
Я машинально посмотрел на руку и увидел, конечно, золотое кольцо, что подобрал в Вене. С догадкой я посмотрел на господина. Тот кивнул:
- Это кольцо отлито из золота, на которое пошли переплавленные золотые зубы и украшения, снятые в Аушвице. Там есть часть моего зуба...
- И моя цепочка, что подарила бабушка на шесть лет - тихим голоском сказала девочка.
- И мое обручальное кольцо - негромко сказал кто-то сзади.
- И мое... и мое... мое... - зашептали, зашелестели голоса с разных сторон. И я уже начал видеть тени, сгущавшихся призраков, казавшихся почти нормальными людьми.
- Мы не хотели умирать - тихо сказал господин в шляпе. - Мы очень хотим жить. Чувствовать, видеть, говорить, дышать.
Я чувствовал, что задыхаюсь от ужаса:
- Но почему вы ко мне привязались? - прохрипел я.
- А вас не жалко - просто сказало это существо. Человеком мне его уже не хотелось называть. - Вы, любезный, немец. Такие как вы все это сделали - войну, концлагеря, газовые камеры, татуировки номеров на руках. Это такие как вы расстреливали и душили. Родись вы в то время вы и сами бы кричали 'Хайль', и задирали руку. Вы не меняетесь. Потому вы и подобрали кольцо, что такой же, как те, кто выдирал зубы у живых и трупов. Вы такой же нацист, и золото имеет власть над вами.
- Нет, прохрипел я, отступая от него на несколько шагов. - Вы не имеете право судить меня за то, чего я не делал.
Девочка на качелях снова каталась, раздирая утренний воздух визгом ржавого металла.
- Папочка заберет свою любимую дочку... папочка принесет сладкий бублик... папочка самый лучший на свете ... папочка откроет нам дверь ... - запела она.
- Вы не знаете, что это такое, быть мертвым, - укорил меня господин в шляпе, затягиваясь трубкой. Вы не знаете холода и отчаяния. Не надо упрекать в несправедливости тех, кто пострадал от несправедливости.
- Так значит это кольцо причиной всему этому? - закричал я? Если бы не поднял кольца не было бы этого кошмара.
- Но вы подняли его, - спокойно заметил он. - Это случилось.
Я лихорадочно думал, оглушенный вывалившейся на меня правдой. Что не отменяло того, что я сошел с ума, возможно. Но если причина в кольце, то если я избавлюсь от него, то тогда и они от меня отстанут? Я огляделся, припоминая свой квартал. В паре улиц отсюда была река, одетая в гранитный парапет. Если я брошу кольцо туда, оно утонет и все это закончится.
И тогда я побежал. Вернее, мне казалось, что я бежал, а на самом деле, скорее ковылял. Но это было самое быстрое, что я мог из себя выжать. На бегу я хрипло расхохотался, кашляя, припомнив, как в каком-то фэнтэзи фильме главный герой полз по склону вулкана, чтобы сбросить магическое кольцо. Вот бы мне здесь вулкан. Но его не было.
На бегу я оглядывался, но никто из этих призраков за мной не последовал. Так что я немного сбросил тем, и просто быстро шел. Может они не умели так быстро перемещаться?
Но когда я дошел до конца улицы и повернул, чтобы оказаться перед рекой как я снова увидел их. Много, очень много - десятки, если не сотни, они стояли, отгородив реку от меня своими телами. Мужчины, женщины, дети, старики. Кто в чем. Но во всех глазах светился голод. И я попятился. Я не знал, что они могут со мной сделать, но не мог сделать ни шагу вперед.
- Папочка устал и ему нужно домой - услышал я тонкий голосок рядом с собой, внизу. Я перевел затуманенный взгляд - там, конечно, стояла девочка и держала меня за грязную полу пальто. Вполне материально держала, надо сказать.
- И в самом деле, стоит отдохнуть. сказал пожилой мужчина, очень похожий на врача из больницы. Был он в белом врачебном халате, белой шапочке на голове и со стетоскопом на шее. Он улыбнулся, демонстрирую профессиональную заботу и покачал головой, как бы упрекая - как же так, милый мой, мы о вас заботимся, а вы упрямитесь и мешаете...
И тогда я сломался. Я не мог бороться, я не мог бежать мимо них и бросить это проклятое кольцо. Поэтому я повернулся и заковылял домой.
Не знаю, на что еще я надеялся. Я был полностью подавлен, я не думал, но ощущение мое было такое, что казалось, стоит добраться до дома, накрыть голову подушкой, или спрятать лицо в руки, уйти от этого кошмара. Так поступает ребенок, но быть взрослым я больше не мог.
На подгибающихся ногах я добрался до квартиры, поднялся на свой этаж, распахнул дверь, оставшуюся незапертой и трясущимися руками закрыл замок. Не снимая ботинок, оставляя грязные следы прошел в гостиную и без сил рухнул в кресло перед телевизором. Вытянул ноги, и прикрыл глаза. Несколько целительных минут покоя и забытья. Кровавые узоры на стенах и потолке я отказывался замечать.
В себя я пришел от звона фарфоровых чашек на кухне. Слегка приоткрыв глаза я уставился на людей, заполнивших мою квартиру. Девочка прыгала в углу по квадратам, расчерченным мелом на паркете; за столом, сидел давешний врач с дымящейся трубкой в зубах, он читал газету. Какая-то пожилая женщина уютно устроившись в кресле, вязала шарф, надвинув очки на нос. Худой студент с любопытством листал одну из моих книг, снятых с полки. На кухне кто-то невидимый звенел посудой и насвистывал незамысловатую песенку под булькающие звуки закипающего электрочайника. Я затравленно повел глазами вокруг, просыпаясь окончательно. Врач заметил, что я проснулся и приветливо улыбнулся. Все стали смотреть на меня, как будто бы благожелательно улыбаясь. Правда улыбки эти были несколько натянутые. Как будто люди эти вспоминали, как правильно улыбаться, забыв или разучившись это делать.
Я медленно встал, понимая, что бежать больше некуда. Бабушка строго посмотрела на меня поверх очков и продолжила вязать. Худой юноша поставил книгу назад на полку, и вопросительно посмотрел на меня. Из кухни выглянула полная женщина с красным некрасивым лицом, в руках у нее был поднос с чашками и заварник. Обойдя меня она стала расставлять чашки на столе разливать чай. Я бессильно смотрел, как они оставляют свои дела и усаживаются вокруг стола, как большая дружная семья.
Один стул остался пустым и врач, сложив газету пополам указал мне ею на него:
- Ну же, присаживайтесь. Составьте нам компанию, мы ведь у вас в гостях. Давайте смотреть проще на происходящее, молодой человек, и нам всем от этого будет легче.
Я помотал головой, оглядывая их спокойные, сосредоточенные, как для молитвы лица:
- Я не хочу так - сказал я. -Я не хочу, чтобы вы сидели здесь, преследовали меня, сводили меня с ума. Я хочу жить своей обычной, простой жизнью, не видеть вас и не слышать. Почему вы не можете исчезнуть?
Врач спокойно улыбнулся:
- Люди не выбирают произойдет ли что - то в их жизни или нет. Как правило, что-то просто происходит с ними. Хорошее или дурное. Чаще дурное. Поверьте, мы тоже не хотели, чтобы с нами происходило то, что произошло. Мы хотели своей обычной мирной жизни. Но нам ее не дали. Так, пожалуйста, не осуждайте нас за то, что мы хотим продолжить жить, хотя бы в таком качестве. Поверьте, жажда жить, не только ваше право.
- Право жить? - я почему-то растерянно улыбнулся. - А что же делать мне? Как мне жить со всем этим?
Он спокойно положил в чай ложечку сахара и стал аккуратно помешивать его так, чтобы она не стучала о тонкие фарфоровые стенки. Потом, столько же аккуратно положил ее на край блюдца:
- Поверьте, это не так страшно, как вы думаете. Присаживайтесь к нам, и выпейте чая. Отличный чай, не правда ли?
Мне стало как-то душно, я растянул ворот рубашки порвав при этом пуговицу и на ватных ногах подошел к столу и уселся за свободное место. Передо мной стояла чашка ароматного черного чая. Я покупал только развесной, в небольшой лавке на углу Фридрихштрассе. Пить чай из магазина, или, хуже того, пакетированный, я всегда полагал ниже своего достоинства.
Я взял чашку, отметив, как трясутся руки и какие надо предпринимать усилия, чтобы не разлить чай на рубашку, и сделал глоток. Подняв глаза, я заметил, как все они смотрят на меня, не дыша, замерев на месте, широко раскрыв глаза, следя за каждым движением губ и рук, за завитками пара над чашкой.
Когда я отпил глоток, они слегка выдохнули, на лице их менялись чувства, а девушка даже провела кончиками пальцев по собственным губам.
- Кажется цейлонский, - неуверенно предположил пожилой господин, и сделал глоток и из своей чашки.
Бабушка, которая еще размешивала сахар, уверенно его опровергла:
- Какая чушь, Адам, конечно же это непальский.
Я сделал еще пару глотков обжигающе горячего чая, не чувствуя вовсе вкуса, и глядел на этих существ.
Студент, деликатно покашляв в платок, застенчиво обратился ко мне:
- Простите великодушно, а вы не могли бы положить пару ложечек сахара?
Я недоумевающе протянул ему сахарницу с ложечкой, но он извиняющим жестом отклонил ее:
- Нет-нет, простите, что я неточно выразился, себе. Себе положите ложечку сахара, будьте так любезны.
Еще кто-то закивал головой соглашаясь с этой безумной просьбой и неотрывно смотрели на то, как я кладу сахар и размешиваю его. Аккуратно положить у меня не получилось, часть я рассыпал, а когда мешал, ложка звонко стучала по фарфору. Потом я стал пить чай, опять же не различая ни вкуса чая, да и сладость была едва различима.
Однако другие участники этого безумного чаепития напротив были довольны. Кто-то откинулся на спинку стула, кто-то улыбался, кто-то прихлебывал собственный чай.
- Кусочек лимона, будьте любезны? - проговорил пожилой господин придвигая ко мне блюдце с уже нарезанным лимоном. - И вот этот бутерброд с красной рыбой.
Я механически пил, жевал, проглатывал то, что они все придвигали и придвигали ко мне. Потом они захотели, чтобы я покушал немного сыра, яблоко, грушу, слегка подсохшую капусту из холодильника, шпроты из консервы, консервированную же кукурузу и что-то еще.
Я ел, пил, а они каждый раз улыбались и лица их разглаживались улыбками, а в глубине бездонных черных глаз что-то посверкивало. Сами они почти ничего не ели и не пили, но очень внимательно провожали взглядами каждый кусочек пищи в мой рот, и каждый глоток, что я делал.
Вкуса пищи и питья я почти не чувствовал. Только что-то очень сильное, вроде горчицы или соли на кончике языка давало вкус. Более слабое же терялось вовсе. Когда я наелся так, что больше не мог съесть ни кусочка, они дружно откинулись на спинки стульев. Кто-то даже прикрыл глаза от удовольствия. У студента в глазах стояли слезы.
- Первый настоящий обед... Господи, как долго я ждал этого....
Пожилой господин, Адам, так его назвала старуха, встал из-за стола и отвесил всем короткий церемонный поклон:
- Благодарю всех за трапезу, которую мы разделили с нашим гостеприимным хозяином, и его в первую очередь, - несколько старомодно произнес он.
Я молча смотрел на него и до меня начало доходить:
- То есть вы на самом деле разделили со мной мою еду? Когда я ем, вы чувствуете ее вкус? Я ем ее для вас? И сам не чувствую почти ничего?
Они молчали, но по их лицам я понял что прав. Вот значит зачем я им нужен - через меня они будут чувствовать то, чего лишены сами. Все съеденное и выпитое внезапно стало словно как камень в животе, мне стало плохо и я едва успел дойти до туалета, чтобы вытошнить все проглоченное.
После этого я почувствовал себя чуть лучше, но ужасно захотелось спать. Я с трудом заставил себя дойти до кровати и провалился в черный бездонный сон, пустой, как старая могила, в котором к счастью не было ни видений, ни голосов, ни образов...
****
Наутро я проснулся от ледяного прикосновения руки доктора Адама. Он слегка улыбался, а в черных глазах горел отблеск огня:
- Вставайте, Генрих, - негромко сказал он, - прекрасный день для прогулки и завтрака.
Я безвольно встал, отметив, что в комнате больше никого нет. Кровавые пятна на потолке и стенах как будто выцвели и были не так заметны. Грязь и мусор с пола кто-то убрал, а пальто и ботинки были вычищены. Я принял душ, надел свежую сорочку и пиджак. Побрился и причесал еще мокрые волосы.
Одевался я механически, делал все заученные движения, при этом наблюдая за собой словно со стороны. Я странно ощущал себя. Все эти кошмары последних дней. Со мной произошло, казалось, все самое плохое, я упал в бездну безумия и зависимости от мертвых призраков евреев. А теперь они как будто получили от меня то, чего хотели, я смирился с ними и они перестали сводить меня с ума.
Когда я вышел из квартиры, то чувствовал себя гораздо лучше. Раны не болели и я не чувствовал себя вымотанным и выжатым, как старая тряпка. Рядом со мной никого не было, но я чувствовал их в себе. Они словно ворочались во мне, выглядывали с любопытством из глаз, вдыхали запахи подъезда и загазованной улицы, прелой осенней листвы и мокрого воздуха.
Я отправился в кафе и заказал кофе и завтрак. Потом попросил у официанта сигареты и закурил, удивившись самому себе. Я не курил уже больше десяти лет. Но вкус сигареты и кофе был, как у жеваного картона и я понял, что это они хотят кофе и сигарету и они и чувствовали их вкус.
Завтрак был также безвкусен...
Потом я пошел гулять по городу. Под мелким моросящим дождем, без зонтика... Прохожие принимали меня за чудака или сумасшедшего, мне же было безразлично все. Я словно погружался в какую-то внутреннюю скорлупу раковины, становящейся все толще и толще с каждым часом. Я перестал чувствовать страх, боль и раздражение. Отстраненно я смотрел на то, как я бродил по городу без какой либо видимой цели.
Я трогал мокрые холодные перила моста, отлитые из чугуна, гладил ладонями шершавую кору деревьев в парке, покупал на улице пирожки и пробовал кофе в десятке разных кафе. Я смотрел на фары машин и на огни вывесок, я заходил в магазины и трогал гладкий пластик смартфонов и шелк платьев. Шершавую бумагу, потрескавшийся асфальт, рельефную штукатурку, перезревшие каштаны и осколок стекла. Они хотели еще и еще - разные ощущения, прикосновения, вкусы, запахи...
Смеркалось, в городе зажглись огни, а я все шагал и шагал, безостановочно и отдыхал только в ожидании готовящегося заказа в кафе или ресторане.
Потом я оказался в оперном театре. Горел огонь в хрустальных люстрах, блестела позолота, шуршали вечерние платья и смокинги, позвякивали украшения и приглушенно стучали каблучки по паркету, покрытому ковром.
Я устроился в бархатном кресле и откинувшись смотрел и слушал оперу. Она была на итальянском, так что я не понимал ровным счетом ничего, да я и не любитель оперы, крайне редко в них бываю. В какой-то момент я даже задремал, но проснувшись понял, что сидел с открытыми глазами и заинтересованным лицом. Потом я громко аплодировал. Кое кто из них хорошо знал итальянский, да и походы в оперу семьдесят лет назад были куда более общепринятым досугом, чем сейчас.
После оперы я снова был в ресторане. Горели свечи, официант подавал марочное сухое вино, а я сидел за столиком с какой-то молодой женщиной лет двадцати пяти. Как и когда мы познакомились я понятия не имел. Я рассказывал какие-то древние шутки и говорил ей комплименты, иногда склоняясь к ладони, чтобы поцеловать кончики ее пальцев. Она смеялась и грозила мне пальчиком - не серьезно, а так, чтобы вести свою партию игры. Мы пили вино, чокались и между делом перескакивали с немецкого на французский, и иногда английский. Девушка отменно знала латынь и античных авторов, о которых у меня было крайне смутное представление. Но те, кто были во мне, читали классиков на греческом и латыни и у них не было проблем с цитированием Вергилия и Овидия.
Потом музыканты заиграли вальс, это я оценил - вальс был венский, и я пригласил ее и мы танцевали в сумраке ресторанной залы, под старые добрые звуки. И когда я обнимал ее стройную талию, я не чувствовал гладкости ее платья, и тепла ее кожи под ним, и когда я смотрел в ее улыбающиеся глаза на радостном лице, мне казалось, что я не могу встретиться с ней взглядом, что я смотрю словно сквозь зеркало, которое прозрачно только с одной стороны. Верно так все и было.
После ужина, я вызвал такси, и мы поехали ко мне с еще одной бутылкой вина и коробочкой выдержанного сыра с круассанами.
В квартире был полный порядок, и кровавые потеки сделались настолько бледными, что только зная о них их можно было обнаружить. Мы снова пили вино, танцевали и целовались на диване, на котором я еще недавно умирал.
У меня не было женщины уже довольно давно, жизнь представителя фирмы с постоянными разъездами не благоприятствует установлению длительных взаимоотношений. Так что я даже ощутил отблеск возбуждения и страсти - как видно ее было так много, что даже им, кормящимся моими чувствами, было так много, что крохи перепали и мне.
Под музыку Вагнера мы устроились в спальне, и она громко стонала, когда я ласкал ее, долго, нежно, не торопясь ни в чем, откладывая момент, когда два тела должны были сплестись в одно.
Потом, когда мы оба лежали тихие и удовлетворенные, я ненадолго вернулся в свое тело. Видно так много они вкусили, что им этого было чересчур. Она что-то почувствовала, и напряглась. Только что она беззаботно болтала о каких-то пустяках, и вот, осеклась и подозрительно всматривалась в мое лицо.
- Что с тобой, милый, - спросила она - что-то не так? У тебя такое странное лицо.
Я резко и сильно почувствовал запах своего и ее пота, ее духов, шампуня для волос, запах страсти, шелковую гладкость ее кожи, и рельеф смятой влажной простыни кровати. Мне захотелось заплакать и закричать от боли и горя, но тут они спохватились и вернулись назад, а я удалился назад в свою скорлупу, смотреть издали, как смотрят увлекательное и страшное кино.
Все в порядке, - сказали мои губы ей, - ты замечательная.
И она, успокоенная, улыбнулась и выдохнула, а потом закрыла глаза и уютно устроилась на моем плече. Так, убаюканные музыкой, разомлевшие от пережитого удовольствия мы и заснули.
***
День шел за днем в погоне за эмоциями и чувствами моего тела, как угар вечеринки для алкоголика. Я отправлялся в театр, в кино, в цирк, в публичный дом, во все кафе и рестораны подряд, в больницы и на дискотеки. Я пробовал десятки сортов мороженого, чая и кофе, блюда немецкой, китайской, итальянской кухни и всех тех стран, что готовят в Берлине, вина всех стран. Я танцевал с женщинами и мужчинами, любил и давал любить себя, делал такое, от чего презрительно отвернулся бы еще недавно. Но им было всего мало - среди них были и мужчины и женщины и они все хотели удовольствий для себя.
С каждым днем они брали все больше сил и имели все больше власти. Очень скоро я оказался так далеко, что не мог почти ничего. Только в очень-очень редких случаях ощущал я свое собственное тело и имел власть что-то сделать или сказать.
Все это время я пребывал словно бы во сне, в прострации. Созерцая издалека все, что они делали через меня.
Они были довольно осторожны и не искали чрезмерно самоубийственных развлечений, но вскоре я попробовал наркотики, потерял работу после недели прогулов, так как они хотели только развлекаться.
Постепенно в их большой и дружной семье наметился раскол. По мере того, как они насыщались чувствами и ощущениями кто-то становился более сильным, кто-то более слабым. У них появились две большие группы - Радикальные - те, кто хотел всего и сразу, чтобы праздник жизни продолжался без остановок любой ценой и Умеренные, те, кто хотел поберечь мое тело, чтобы его хватило на более долгое время. Меня они воспринимали не более чем ресурс, как полено в очаге, дающее тепло и свет.
Среди как Радикалов, так и Умеренных были и мужчины и женщины. Пожилой врач, Адам, известный в свое время гинеколог, обвиненный немцами в том, что он прерывая беременности, убивает цвет германской нации и будущих солдат Рейха. Богатый фабрикант, надеявшийся, что сила денег убережет его от концлагеря, и до конца веривший в то, что он особенный и что все вокруг ошибка.
Элитный врач и промышленник нашли духовное родство с бедным сапожником из Львова, чье золотое кольцо было его единственной драгоценностью. В концлагере он никогда не был, его, вместе со всеми евреями города расстреляли украинские националисты в самом начале войны. Он и после смерти сокрушался, что перед арестом нарушил какой-то религиозный запрет, связанный с пищей. От нарушения этого запрета он не мог удержаться и теперь, заказывая и пробуя блюда, категорически запрещенные ему при жизни.
На тему запретов он вел частые споры с польским раввином. Эти двое вообще были единственными, которые задумывались о причинах и смысле их посмертного существования. Но чаще всего их споры заканчивались ничем.
Те, кто не вошел в их коллектив стали аутсайдерами, чьи желания никто не принимал во внимание. Таким был Студент, который до смерти учился в политехническом и любил высшую математику больше всего на свете. Никто больше не хотел тратить время на чтение книг, смысла которых не понимал. Поэтому Студент страдал, а когда они занимались сексом, застенчиво уходил дальше вглубь.
Плохо приходилось и бывшей приме всемирно известного балета, окончившей свои дни в газовой камере. Для нее пыткой было пребывание в моем неуклюжем, нелепом теле с излишней полнотой и негнущимися суставами. Тем более мужском.
Девочка, Мария, была единственным ребенком в компании мертвецов, чье золото попало в это проклятое кольцо. Родителей ее не было с ними и она до сих пор страдала от горя по убитому отцу и неизвестной судьбе матери. Она не видела смерти матери и мечтала о том, что ее мать могла выжить в концлагере и теперь живет где-то и ее можно найти. Однако все остальные хором сказали ей, что даже если бы мать и выжила, то сейчас уж наверняка скончалась от старости. Тратить время, силы и деньги, которых, кстати, с каждым днем становилось все меньше и меньше, они не собирались. Так как я не работал теперь, банковский счет пустел с угрожающей скоростью, учитывая посещение дорогих ресторанов и другие траты.
Играть девочке было не с кем. Ей хотелось к другим детям, играть, поговорить, она с завистью косилась на детишек, возящихся в песочнице, с куклами, ездящих на велосипеде или самокате по двору. Но взрослый мужчина играющий в классики с детьми мог бы вызвать подозрения у полиции, и взрослые мертвецы дружно сошлись на том, что от детей надо держаться подальше. Мультики взрослые также не собирались смотреть. В дальних закоулках меня, Мария плакала от боли и бессильной злости.
Я научился создавать для себя что-то вроде маленького убежища. Когда мне совсем не хотелось смотреть на то, что делает мое тело, я уходил далеко внутрь. Там у меня был маленький внутренний дворик дома моей мамы. Дворик со всех сторон закрытый стенами четырехэтажного дома. С одной дверью, заколоченной досками и воротами на улицу, закрытыми на ключ. В этом дворике прошло мое детство. Тогда, конечно, двери были распахнуты настежь, как и окна, выходящие сюда. Здесь даже росло небольшой чахлое дерево, постоянно страдавшее от сумрака и сухости. Мы всем двором поливали его, и летом было приятно копаться на пятачке земли рядом с выпирающими из земли корнями. Кто-то из взрослых сделал там песочницу и все дети играли здесь. На толстой узловатой ветке, росшей почти параллельно земле повесили качели.
Когда я стал слишком большим для качелей и песочницы, я любил забираться на дерево с хорошей книжкой и представлял, что я храбрый исследователь в джунглях Амазонки или покоритель Африки и Индии.
У стены за деревом обычно стоял мой велосипед, когда я читал. Надежный двухколесный боевой конь и товарищ, на котором я мчался по каменным улочкам, один или в компании с парой мальчишек из своего дома - король Артур и его верные рыцари.
Теперь, в моем внутреннем дворике по прежнему висели качели и стоял велосипед, как и лежали самодельные игрушки в песочнице - искусно вырезанные из дерева старым Петером со второго этажа, стариком без ноги, которую он потерял в Сталинграде.
На дерево я не лазал, с игрушками, конечно, не играл. Я долго работал над креслом - большим, старым креслом с обивкой из прочной черной кожи, с толстыми широкими округлыми подлокотниками. Такое стояло у меня в кабинете дома. Купленное на распродаже и сделанное еще в 19-ом веке. Тогда умели делать хорошие вещи на десятилетия, не то, то сейчас. В этом кресле я и сидел. Обычно просто сидел, прикрыв глаза и погрузившись в прострацию - полудрему, полузабытье - без снов и видений. Наверное так мог бы чувствовать себя старый камень на склоне холма, принесенный ледником.
Когда мертвецы успокаивались забавляться с моим телом, я чувствовал это и открыв глаза пропадал из своего внутреннего дворика. Но он оставался ждать меня - маленький и такой уютный. Иногда мне очень хотелось остаться в нем навсегда. В настоящем. Чтобы тишина в доме и за закрытыми воротами на улицу сменилась привычными звуками жизни - разговоров, рокота моторов, стука каблуков. И чтобы окно на четвертом этаже, под крышей, открылось и мама, выглянув в него, позвала меня ужинать. Молодая и красивая, как в детстве, до того как алкоголь и тоскливая жизнь сделала ее седой и страшной.
Иногда я плакал в тишине внутреннего дворика о том, что было потеряно уже навсегда - о не исполненных детских мечтах, об ушедших близких, о серой скучной жизни и печальном настоящем, которое вело меня к концу.
Однажды, когда я привычно сидел в своем черном кожаном кресле, откинувшись на спинку, вытянув ноги, в калитку снаружи постучали.
Некоторое время я продолжал все так же сидеть, не понимая что произошло. Постепенно смутная тревога просочилась в мое сознание, блуждающее в пустоте. Я открыл глаза и посмотрел на калитку. В нее снова постучали - легко и несмело. Так стучит тот, кто боится, что его прогонят.
Я сидел, глядя на калитку и не знал, что делать. Мне до сих пор не приходило в голову открыть и посмотреть, что там за ней. Так же как я никогда не пытался войти в дом своего детства. Вернее я и так знал что там - чернота пустоты и небытия. Потому что моих скудных сил и так еле хватило чтобы воссоздать во всех подробностях этот маленький дворик, который я когда-то так любил, и который вместе со зданием был снесен для строительства новой скоростной магистрали в конце восьмидесятых. Я боялся заходить в черноту.
В калитку снова постучали. Я встал - неловко, осторожно, подошел к калитке и голосом очень странно прозвучавшем в этом месте спросил кто это.
Не дождавшись ответа, я потянул ручку на себя. За дверцей стояла Мария, в своем полосатом лагерном костюме, в уродливых на два размера больших штанах и с лысой головой. Она испуганно смотрела на меня.
Мгновение я смотрел на нее, стиснув челюсти, поглощенный внезапной волной гнева - и здесь они пытаются влезть ко мне. В последнее место, что у меня осталось.
- Простите, что я побеспокоила вас - тихо сказала она. - Я сейчас уйду.
В глазах у девочки были слезы, видимо мое лицо напугало ее.
Я бросил взгляд на тьму за ее спиной - там не было конечно ни улицы, ни фонарей - каменная брусчатка под ногами пропадала в нескольких шагах от калитки во дворик. Неожиданно я смягчился, сам не знаю почему. Я представил себе, как она скитается в этой тьме, пока ее старшие товарищи наслаждаются тем, что ей претит и вызывает отвращение - там вовне, в мире.
Она полуотвернулась от меня и стала таять в темноте.
- Подожди - сказал я.
Ее призрак снова испуганно глянул на меня и она так и застыла - полупрозрачная. Сквозь нее просвечивала темнота.
- Ты можешь войти, тихо сказал я, делая шаг назад и открывая ей проход к калитке.
Не знаю, почему я так сделал. Только что я злился на нее и всех остальных - тех, кто отнял у меня нормальные жизнь и радость. А вот мне стало ее жалко. Маленькая девочка, так и не выросшая, не повзрослевшая за семьдесят лет, пролетевших мимо ее мертвых глаз. Так и осталась испуганной крошкой, которая ждет маму, что утешит любые беды, папу, который властно и решительно скажет 'нет' любой беде.
На этом празднике мертвых она осталась в стороне, таким же изгоем, как и я.
Я прошел обратно во дворик со странным чувством, будто когда внезапно приходят гости к тебе домой, а посуда и пол не вымыты. Я немного стыдился своих детских воспоминаний. Нелепая песочница, глухие окна, старый велосипед - какая глупость, если вдуматься.
Но она не стала смеяться. Она медленно вошла, оглядываясь вокруг, провела ладошкой по кладкой коже кресла и отчего-то посмотрела наверх.
- Здесь нет дождей - понял ее я. - кресло не размокнет.
Она кивнула и осмотревшись вдруг улыбнулась.
- Здесь такие-же качели, как в нашей деревне. Дядя Мордехай сделал их, когда я была маленькая. Можно я покатаюсь?