Сегодня праздник: два месяца "Моему дворику". Что произошло с ним за это краткое время?
Семь недель назад я сделал первое описание своего двора, и вот осмелился сделать второе. Я выглянул в окно - двор был на месте. Такое же подслеповатое солнце дает редкий молочный свет; тот же снег лежит на земле; те же дворники продолжают пахать не жалея сил и лопат. К дворникам, однако же, подключился трактор и самосвал, видимо для вывоза снега и другого мусора.
Тоскующее белое квадратное пространство снова без птиц, без детей и их родителей. Слабый робкий снег падает, будто извиняясь за неудобство, на все что движется и стоит во дворе.
Дворники с улиц перелезли на крыши, и теперь долбят лопатами по металлическим козырькам, сбивая с них пушистый снег. К широким поясам дворников прикреплены веревки с крючьями для страховки, прямо как у настоящих покорителей гор. Они что-то кричат друг другу, машут руками. Иногда, грузно переступая в глубоком снегу, переходят с одного места на другое, чтобы побить лопатой там, и, с трудом разгибая спины в толстых куртках, бросают белые снежные плиты перед домами.
Огромный домина на Волжском бульваре окутан легкой сизо-белой дымкой. Отработанные газы двигателей гоняются туда-сюда по бульвару и разносятся по всему району. Нам трудно жить без бензиновой гари; невозможно чувствовать себя людьми без железных коробок на резиновых колесах; нам еще долго отвыкать от свежего лесного воздуха Кузьминского парка, но ничего, скоро его навсегда заменит воздух широких прямых дорог...
Не дает унывать шум двух вертолетов, летящих где-то далеко, невидимых в затянутом небе. Работа ревущих моторов тяжелых машин также слышна в отдалении - на перекрестке Волжского и Шкулева: меняют асфальт. Рядом с моим домом, на стройке панельного "чуда", поселился "дятел", и целыми днями долбит стальным клювом по бетону... Везде кипит работа: всюду двигаются, перевозят, стучат. Одним словом, жизнь бурлит, несмотря на минус десять. Январь, январь.
2
Смотрю на дом слева. Солнце мазануло широкой огненной кистью по всей крыше и пятому этажу. Кажется, будто яркой полосе суждено лежать там вечно, медленно грея желтоватые кирпичи; что солнечная радость столетиями будет делиться светом с хмурым полувековым домом.
Оцинкованный желоб водосточной трубы приковывает взгляд золотистой тонкой полосой с одного боку, и серой грифельной тенью - с другой. Он прижался к крепкому углу дома, будто боится упасть в глубокий холодный снег.
Окна, нарочно "выбеленные" пластиком, загорают под солнцем и ждут, когда в них появятся хозяева квартир.
Широкие линии красного кирпича окаймляют пространство между чердаком и окнами пятого этажа, напоминая мощную кремлевскую стену, особенно те ее участки, которые соединяются с башнями.
Через пару минут небо вновь налилось свинцовой тяжестью, превратившись в непроницаемое покрывало. Вмиг исчезла и золотистая полоска трубы, и слепящая белизна оконных рам, и бодрящая яркость "кремлевской" кладки.
3
После первого "этюда с натуры", я с нетерпением жду утра, особенно того часа, когда солнце выглядывает целиком. Полноценными яркими лучами оно освещает дома, их крыши и окна; заново открывает мне разноцветье детской площадки; поливает щедрым светом асфальтовые дорожки с утрамбованным на них снегом.
Я смотрю на полное солнце и представляю, как точнее отобразить его на полотне. Сюда не идут ни желтый, ни белый, ни оранжевый, и даже чистого золотого там нет - есть огонь. Как дать его на холсте? Как заставить человеческий глаз прикрыться на миг от слепящего небесного пламени, изображенного лишь кистью художника? Не ошибусь, если выдвину утверждение, что все художники стремились изобразить настоящий небесный огонь на своих полотнах. Около двадцати лет назад, гуляя по Измайловскому парку, в той его части, где торгуют картинами, я увидел единственное полотно с огненным солнцем, пламенеющими облаками и темным бережком какой-то реки. Но лишь огонь, созданный простой кистью, бросился в глаза, и я до сих пор не могу понять, как художнику удалось достичь такого эффекта.
Кроме солнца меня сегодня больше ничего не занимало, и я стал ждать следующего утра.
4
Я смотрю на девятиэтажку, что стоит далеко напротив - на другой стороне Волжского бульвара. Закатное солнце за моей спиной осветило окна так, что, кажется, будто на дом прилепили огромный, в четыреста квадратных метров, золотой слепящий слиток.
В голубом небе недвижно стоят груды пышных сиренево-серых облаков с белыми шапками. Пространство под облаками - в темноте, и лишь тот дом одиноко стоит, освещенный золотым солнцем, которое через минуту, уходя ниже к горизонту, будет давать широкие лучи цвета сильно разбавленного йода.
"Золото" еще держится на доме, но уже медленно разрастается отдельными квадратами окон, как бы распыляясь по всей поверхности западной стены. Облака превращаются в лиловые пласты, а их шапки меняют цвет с белого на приглушенный оранжевый, который быстро перекрашивается в густой розовый. Золотая "плита" сползает, наконец, со стены дома и теряется в густых ветвях деревьев Волжского бульвара.
Через десять минут все великолепие красок смывается грязной талой водой: теперь дом на бульваре, серый и холодный, стоит с темными матовыми окнами. Небо покрывается редкими черными тучами, и в течение часа само превращается во всепоглощающую тучу - черный непроницаемый купол.
Растаяло волшебство подвижного меняющегося дня, и как-то сразу наступила мудрая молчаливая ночь.
5
Влажная среда, сухой четверг, снежная пятница - такова нынче русская зима. Сегодня пятница. С утра было короткое солнце. Сейчас повалил мелкий снег. Его так много в небе, что не видно того дома напротив, который вчера сиял огненным золотом. Белая холодная пелена сыплющихся снежинок закрыла и здание техникума, хотя он намного ближе ко мне, чем "золотой" дом.
Детей на площадке нет, а должны быть: снег мокрый, из него хорошо лепить кривых снежных баб. Вообще, я давно не видел, чтоб во дворе лепили хоть одну мало-мальски пристойную бабу, потому как дети, в основном, заняты желтой пластмассовой горкой. Что их так тянет к этому нелепому сооружению? Разве что чудесное падение с высоты (с горки частенько кто-нибудь падал - это факт).
К вечеру появилось солнце. Косая широкая полоса света ложится на дом и деревья. Тонкие ветви осин, стоящих перед моим окном, просвечиваются на солнце и от того становятся зеленоватыми, как поблекшая трава. Тени деревьев падают на дом, на окна и подъезды. Жирафьи шеи водосточных труб по-прежнему льнут к дому, будто присосавшиеся пиявки. Их изогнутые жерла-шеи с раструбами-головами на вершинах тянутся к самой крыше, но сейчас там сухо, пить нечего. Пересохшие трубы пусты, черны и горячи от нагревшего их солнца.
6
О, дети вышли на площадку. Хотя, какая мне разница - у меня их все равно, кажется, нет.
Какое странное чувство счастья, некоей сопричастности к их веселью я ощущаю каждый раз, как их вижу, или слышу. Двое бродят возле горки; третий болтается туда-сюда по дорожке; четвертый где-то хныкает - его не видно. Что интересно, детское хныканье легко перепутать с воркованием голубей, а их полно у меня на чердаке.
Заговорив о птицах, я вспомнил, что этим летом видел двух синиц, сидевших на ветке дерева, растущего около моего балкона. Одна поменьше - самка, другая побольше - самец. Их спинки были хорошо видны, и я стал невольным свидетелем птичьего разговора. Самка сидела чуть выше своего собеседника и что-то долго и настойчиво пищала. Самец же "отбрыкивался" в ответ на крики самки, бурча короткими писками. Долго самка что-то ему втолковывала, то и дело, посматривая в сторону заходящего солнца.
Сидели они минут двадцать, и все это время самка не прерывала своего монолога. В переводе на человеческое время, она, наверное, неделю пилила плешь самцу. А он продолжал молчать и изредка "выговаривал" ей "ответы". Мне стало смешно смотреть на пару пернатых: точно люди - жена и муж.
Как я уже сказал, тот птичий разговор происходил летом, а сейчас - сами видите.
7
Сегодня, вчера и неделю назад все поменялось: окна в доме напротив, недавно пылавшие огненным смелым золотом, теперь превратились в бледные желтоватые прямоугольники. Они скучно смотрят на грязный бульвар, будто не весна на улице.
Мой новый роман уже дописан. К нему иногда тянет, но не сильно: выветрился тот задор, с каким выливались тонны мыслей на шероховатую бумагу. На душе также мертвенно-холодно и бледно, как в тех окошках.
Прошло всего шестьдесят дней, а такие перемены: то ли солнце переместилось, то ли Земля сдвинулась - не те цвета, не та яркость.
Дворник сегодня без напарника. Одинокая лопата со скрипом ворочает ноздреватые комья почерневшего снега, и бросает их с тротуара за оградку - ближе к детской площадке. Детям все равно - далеко ли грязь или близко. Главное - весело!
Как необычно смотреть на все то, что создано по одному Божьему велению! Как много еще скрыто от человеческого разума! Пусть тихонько смеются атеисты, верящие лишь в себя, а старик Исаак, герой моего романа, сказал бы:
- Я понимаю: сам в Бога не веришь, так не трепи людям нервы.
Грустно, что расстался с теми героями, но возвращаться не хочется, а бросать жалко...
- А не поворотить ли нам сани, товарищ?! - воскликнул бы тогда Исаак, дружески хлопнув меня по плечу. - Поехали прочь от тусклых окон и умирающего заката на восток - навстречу новому солнцу! Вперед! - кричал бы он, размахивая чашкой кофе. - Вперед - к новым впечатлениям, к ярким свежим словам! Я покажу тебе зимовье раков, приведу к уснувшим телятам Макара, и научу, как поймать дождик после четверга. Бегом отсюда, марш с пыльных холодных улиц - туда, где еще холоднее и веселее!
Так говорил бы старина Георгич. Я бы понял его задор, если б не оставил этого героя на пыльных страницах своего черновика, и также, как он, радовался бы жизни, но мне и здесь хорошо. Пусть окошки светятся в домах, объединенные общей сетью Мосэнерго, пусть редкие птицы поют на разные лады свои интересные песни - это мой город, моя Москва.