Моя мать была тяжело больна. В то время мы жили в провинции, в большом особняке эпохи Людовика XIII, расположенном недалеко от города. Его шиферные крыши возвышались в глубине огромного сада, верхушки деревьев которого всегда шелестели - морской бриз ни на минуту не оставлял их в покое. Под его безжалостным натиском ели, каштаны и берёзы, постоянно клонились в сторону долины, очаровательный пейзаж которой носил ещё более очаровательное название Фекан.[1] А за мостом, который дважды в день во время прилива омывали морские воды, были видны крыши города и шпиль Сент-Этьена. Рядом с особняком проходила большая дорога, но он был огорожен высокими стенами, и это старинное поместье с беспрестанно трепетавшей листвой деревьев породило одну из тревог моего детства. Там я ощущал себя слишком одиноким, слишком далёким от обыденной жизни прибрежного городка, небольшого рыбацкого порта, который пробуждался лишь в зимние месяцы, когда приходили корабли из Ньюфаундленда[2], чтобы вновь впасть в оцепенение, когда те уходили обратно. И если теперь я предстаю перед миром в состоянии какого-то болезненного беспокойства, а тридцать лет моей жизни похожи скорее на своего рода долгое выздоровление, то виной тому, полагаю, что я слишком много вслушивался в стоны ветра в высоких ветвях деревьев уединённого и отрешённого сада.

Мой безотчётный страх перед этими заброшенными лужайками, зеленью поздней весны и желтизной ранней осени, усугублялся тоской дома, в котором на протяжении двух месяцев мы вместе с отцом не отходили от постели моей матери. Я был шестнадцатилетним юношей, долговязым и быстро повзрослевшим под опекой частного учителя, и доктор, опасаясь, что вид монахини плохо отразится на моральном состоянии матери, посчитал лучшим, чтобы за ней ухаживал именно я. Она была больна брюшным тифом и постоянно бредила, поэтому каждую ночь мы с отцом по очереди проводили возле неё в большой комнате с тремя окнами в передней части дома. Тогда моё разгорячённое воображение придавало даже самым обычным вещам какой-то мрачный смысл.

Никогда ещё я не видел свою мать такой беспокойной, и в таком состоянии измождения, я тревожно метался вокруг её кровати со слезами, убеждённый, что скоро больше уже её не увижу.[3] Я сидел возле неё, не сводя глаз, перелистывал страницы романа, даже не читая его, и сердце моё так сжималось, так сжималось, что даже не было сил сдерживать рыдания, которых, к счастью, это милое создание не могло слышать. И безмерный ужас охватывал меня всякий раз днём и ночью, когда я не находился рядом с ней, когда отец, взяв меня за руку, вынуждал лечь отдохнуть в соседней комнате.

Той ночью была моя очередь присматривать за матерью.

Отец, перед тем, как отправиться в свою постель, обнял меня и прижал к груди сильней обычного, а затем произнёс с дрожью в голосе:
- Ступай, дитя моё. Если что-нибудь изменится, позови. Ей сегодня особенно нехорошо.

И я понимал, что как бы он ни старался, но тоже еле сдерживается от слёз. Поэтому я вернулся на своё место в алькове, взял бледную пылавшую от жара руку матери и не спускал глаз с дорогого мне лица. Я встал лишь раз, чтобы подбросить полено в огонь большого камина, который горел днём и ночью в огромной мрачной комнате, потому что была середина зимы, и в ясном холодном небе ярко сияли звёзды. В спящем особняке не раздавалось ни звука, а в саду царила полная тишина, снаружи, должно быть, всё было сковано сильным морозом. Я быстро вернулся к матери, и вскоре, не знаю как, но тоже задремал.

Часы, пробившие дважды, пробудили меня ото сна. Слабо освещённая комната была тихой, словно могила, не было слышно ничего, кроме болезненного, слегка хриплого дыхания прикованной к постели женщины, да воды для отвара, кипевшей на потрескивавшем в камине огне. Действительно ли это были часы, пробившие дважды в ночи (ведь я спал очень глубоким сном), или же это пальцы, которые я всё ещё держал, довольно сильно сжали мою руку, но я проснулся и в оцепенении склонился над бледным болезненным телом матери, над её нежным измученным лицом. Она тоже спала. Внезапно полено в камине вспыхнуло, осветив всю комнату яркой вспышкой света, тут же погасшей, но оказавшейся достаточной, чтобы я успел заметить нечто, что испугало меня.

Мы были уже не одни. Кто-то ещё находился в комнате, неизвестный, чьего лица я не мог разглядеть, и чьё присутствие заставило мой голос застрять в горле. Я никак не мог понять, мужчина это или женщина. Устроившись в большом кресле в углу у камина, где я часто следил за приготовлением отвара, незнакомая фигура сидела, повернулась ко мне спиной. Но в полумраке комнаты я отчётливо различал протянутые к огню руки, их силуэт отчётливо вырисовывался на фоне тлеющих углей, как и сама фигура, сидевшая перед камином неподвижно и безмолвно, словно в ожидании, как обычно сидят старухи, когда ютятся у огня. И это не было простой галлюцинацией моего возбуждённого мозга, потому что в какой-то момент она взяла щипцы и принялась ворошить угли, некоторые из которых выпали на ковёр.

Ужасная тоска сдавила моё горло, я встал, не в силах оторвать от неё взгляда. Это была женщина, хотя и очень высокая, и когда огонь разгорелся вновь, я отчётливо увидел небольшой пучок седых волос, стянутый на её затылке. Я не мог ни говорить, ни кричать, так велик был мой страх, так сильна была моя уверенность, что это странное присутствие не сулило ничего, кроме беды для больной, за которой я присматривал.

Так я простоял минуты три, холодный пот выступил у меня на висках. Наконец я собрался с духом и шагнул к пугающей незнакомке. Ковёр заглушал шаги, я рванулся к ней и положил руку на плечо, но призрак исчез. Я стал жертвой галлюцинации или сновидения. Обессиленный, я опустился в кресло, где только что, как мне казалось, сидел посланец Смерти, и невольно протянул руки к пламени, приняв ту же позу, что и призрак. Я едва начал приходить в себя, как тишину комнаты внезапно нарушил хриплый и сдавленный голос - моя мать бредила.

- Жан[4], ты слышишь, они поднимаются? Я не хочу, чтобы они поднимались сюда, не впускай их!

Сев в постели, она с тревогой прислушивалась и всматривалась во мрак широко раскрытыми от испуга глазами. Я взял руки бредившей и склонился над ней, пытаясь успокоить.

- Ах, как их много, и они всё ещё поднимаются! Их так много на лестнице... на каждой ступеньке. Как они попали в дом? Только бы они не проникли сюда!

О, какой же безмерный ужас может источать голос бредящих в лихорадке людей, звучащий ночью в тишине спящего дома! Мне передался страх моей бледной матери, и я чувствовал, что тоже погружаюсь в сверхъестественный кошмар, хотя и старался оставаться сильным.

- Кто там может быть на лестнице? Тебе кажется, я ничего не слышу.
- Кто? Это аисты, говорю тебе, они примостились на каждой ступеньке. Ах, их длинные клювы с зобами! - она отчаянно сжала мои руки.
- Нет, уверяю тебя, бедная мама, тебе приснился кошмар, всё это тебе лишь кажется. Хочешь, я пойду и посмотрю?
- О нет! Нет-нет, тогда они войдут сюда, дверь надёжно заперта?

Охваченный тем же страхом, я подошёл проверить задвижку на двери, прислушиваясь к ночным шумам, и уже сам услышал звук шагов на лестнице. И тогда ко мне вернулась былая набожность, я прекрасно помню, как прислонился к угрожавшей распахнуться двери и осенил её крестом.

Затем шаги удалились и затихли, по крайней мере, мне так показалось, и я вернулся к больной.
- Они ушли, - сказал я ей, - ушли! Они больше не вернутся.
А она, в свою очередь, спросила меня:
- Кто это был?
- Ты же знаешь, это аисты. Гадкие аисты, я прогнал их.
- Ах да! Аисты.
Голос матери стал сонным и тихим, как у ребёнка, отвратительный кошмар, наконец, покинул её. Я укрыл её грудь простынёй и вздохнул:
- Если бы только она смогла уснуть!

Это была одна из самых ужасных ночей в моей жизни. Я провёл её остаток, сидя в большом кресле, поддерживая огонь в камине, и беспрестанно прислушиваясь к звукам. Сердце моё сжималось от горя, а всё тело дрожало от невыразимой тревоги - аисты не давали мне покоя, и ещё трижды до восхода солнца я слышал, как что-то билось в ставни и страшно хлопало крыльями в ночи. Мои мучения не прекращались до самого рассвета, когда слуга принёс мне завтрак.

- Ах, месье, какое несчастье! - печально произнёс слуга. - Жена садовника умерла этой ночью, она была так молода, всего двадцать три года, и мы не знаем отчего. Ещё вчера она была совершенно здорова, доктор озадачен. А как себя чувствует мадам сегодня утром?
- Как и вчера, спасибо, мой добрый Состен.

Смерть бродила вокруг нас всю эту ночь.

Перевод: Алексей Лотерман, 2020

Примечания переводчика:
[1] фр. "Fécamp" - город в Нормандии на севере Франции, где родился и был похоронен Лоррен.
[2] Французское название острова "Terre-Neuve" - буквально "Новая земля".
[3] О матери Лоррена мало что известно, урождённая Паулин Мулат, она не только с детских лет привила ему любовь к литературе, но и пережила сына, умершего в 1906 году.
[4] Настоящее имя Жана Лоррена - Поль Дюваль, он взял псевдоним в 1880 году по настоянию отца, чтобы тот сохранил ему небольшое содержание, когда он бросил изучение права и решил заняться литературой, перебравшись в Париж. Даже в этом, по всей видимости, автобиографическом рассказе, события которого должны были происходить ещё в 1871 году, Лоррен не использовал своего настоящего имени.