Мы поступаем слишком поспешно, когда считаем наших предков круглыми дураками из-за их невероятно противоречивой (как нам кажется) веры в колдовство. Но в отношении зримого мира и понимания исторических аномалий, мы находим их столь же рациональными и проницательными, как и мы сами. И когда однажды им открылся незримый мир беззакония злых духов, то какими допустимыми мерами вероятности, возможности, уместности и соразмерности - всего того, что отличает правдоподобное от явно неправдоподобного, - они могли руководствоваться для отрицания или принятия какого либо конкретного свидетельства? То, как девушки чахли, пока их восковые образы плавились в огне, как полегали посевы и калечился скот, как дьявольские вихри вырывали дубы в лесу, а вертела́ и котлы причудливым образом пускались в устрашающую пляску на деревенской кухне, когда не было никакого ветра - всё это казалось вполне вероятным тогда, когда не были понятны законы сил, управляющих подобными явлениями. То, что князь тьмы, оставив без внимания пышно цветущие земли, непременно должен нелепым образом искусить слабую духом старуху - à priori[1] не имеет ни вероятности, ни правдоподобия для нас, не располагающих ни представлениями, чтобы понять его намерения, ни должным пониманием, чтобы оценить то, какой вес эта прельщённая душа возымеет в его глазах. Также, считая, что козёл олицетворяет порочность, не следует удивляться тому, что иногда он[2] является именно в этом образе и подтверждает его символичность. То, что связь между двумя мирами вообще была открыта, возможно, является ошибкой, но поскольку это произошло, то я не вижу причин не доверять одной подтверждённой истории больше, чем другой, даже если она кажется абсурдной. Нет закона, по которому можно судить беззаконие, или правил, по которым можно опровергать сновидения.

Порой я задумываюсь, что не смог бы жить во времена колдовства и спать в деревне, где одна старая карга слыла ведьмой. Наши предки были куда смелее или же глупее нас. Несмотря на всеобщую убеждённость, что ведьмы находились в союзе с самим отцом зла, который вещал их устами и направлял своей дланью, ни один местный судья не колебался приказать, а бестолковый держиморда исполнить, изловить их будто самого Сатану! Просперо[3] в своей лодке, с книгами и волшебным жезлом, позволяет врагам отправить его на неизвестный остров. Хотя, думается, он мог бы вызвать по пути бурю-другую. Его покорность подобна той, которую проявляют ведьмы перед власть предержащими. Что мешает чудовищу у Спенсера разорвать Гюйона[4] на куски, или кто сделал его жертвой непременного испытания искушением - мы не знаем. Нам неведомы законы этого мира.

С самого детства я очень интересовался всем, что относилось к ведьмам и историям о них. Моя няня, и ещё больше почти легендарная тётушка, обеспечили меня ими в избытке. Но я расскажу о случае, который направил моё любопытство в это русло. В книжном шкафу моего отца "История Библии" Стэкхауза занимала особое место. Иллюстрации, которыми она изобиловала, - в особенности ковчег и храм Соломона, были выполнены столь подробно, будто художник видел их собственными глазами, - привлекли моё детское внимание. Там же была картинка, изображавшая Ведьму, поднимающую Самуила[5], которую я хотел бы никогда не видеть. Но к ней мы ещё вернёмся. Стэкхауз состоял из двух огромных томов[6], мне доставляло удовольствие с бесконечным напряжением снимать фолианты такой величины с верхней полки и перелистывать их. Я не встречал этой работы с тех самых пор, но помню, что она состояла из ветхозаветных историй, сопровождавшихся возражениями и опровергавшими их утверждениями. Эти возражения состояли из различных сомнительных моментов Писания, противопоставлявшихся достоверной истории, приведённых с проницательностью древнего или современного неверия, и чуть ли не льстивым избытком прямоты. Утверждения же были краткими, сдержанными и исчерпывающими. Яд и противоядие лежали прямо перед читателем. Все сомнения были поданы и развеяны таким образом, что, казалось, развеяны навсегда. Змей был повержен, и даже малое дитя могло наступить ему на горло. Но, так же как у Спенсера[7], из чрева сокрушённых заблуждений выползали мелкие гады, превосходящие по силе такого доблестного, но юного святого Георгия, как я. Ожидая возражений на каждый отрывок, я принялся выдвигать собственные, чтобы затем найти для них опровержения. Я превратился в сбитого с толку, запутавшегося скептика. Красивые библейские истории, которые я читал или слышал в церкви, утратили свою чистоту и непосредственность, превратившись во множество исторических и хронологических тезисов, которые следовало защитить от любых нападок. Я не перестал в них верить, но убедился в том, что есть те, кто в них не верит. Чтобы сделать ребёнка неверующим, достаточно дать ему узнать, что неверующие вообще существуют. Доверчивость, это слабость взрослого человека, но сила ребёнка. О, как отвратительно звучат сомнения из уст малолетнего сосунка! Я бы заблудился в этих лабиринтах, и, думаю, погиб с таким скудным пропитанием из шелухи, если бы не постигшее меня несчастье. Слишком поспешно перевернув страницу с изображением ковчега, я прорвал её неосторожными пальцами прямо меж двух больших животных - слоном и верблюдом, которые выглядывали (будто вопрошая) из двух соседних окон этого уникального образца морской архитектуры. Отныне Стэкхауз был заперт, и стал для меня запретным сокровищем. А вместе с книгой, постепенно из моей головы исчезли все сомнения и возражения, и с тех пор редко тревожили меня. Но было одно воспоминание, которое я почерпнул у Стэкхауза, и которое не мог сдержать ни один замок или засов, ему-то и суждено было испытать на прочность мои детские нервы. Это отвратительная картинка!

Я ужасно тяжело переживал нервные страхи. Ночное одиночество и темнота были моим адом. Страдания, которые я пережил на их фоне, оправдывают это выражение. Насколько мне помнится, ведь это было так давно, с четвёртого по седьмой или восьмой год своей жизни я не ложился спать без уверенности, что увижу какой-нибудь страшный призрак. К чести старины Стэкхауза скажу, что его изображению Ведьмы, поднимающей Самуила (о, этот старец, закутанный в саван!), я обязан не самими ночными кошмарами, проклятием моего детства, а формой и манерой их появления. Именно он внушил мне образ старой карги, которая по ночам сидела на моей подушке всякий раз, как тётушка или няня оставляли меня. Весь день, пока мне разрешалось читать книгу, я грезил наяву (если можно так выразиться) её образом, а ночью просыпался и обнаруживал это видение реальным. Даже днём при свете, я не осмеливался зайти в свою спальню, не отвернувшись при этом от облюбованной ведьмой подушки в сторону окна. Родители не подозревают, что делают, когда оставляют маленьких детей спать одних в темноте. Они просыпаются с криком, надеясь почувствовать заботливые руки и услышать знакомый голос, но не находят никого, кто бы мог их утешить, какое это ужасное потрясение для их бедных нервов! Оберегать детей при свечах в полночь и в так называемые тёмные часы, я убеждён, было бы лучшей предосторожностью с медицинской точки зрения. Отвратительная картинка, как я уже говорил, придала форму моим кошмарам, если это вообще были ночные кошмары, поскольку они неизменно происходили в комнате, где я лежал. Если бы я никогда не увидел той картинки, то страхи проявились бы в иной форме -

- но мои фантазии приняли именно такую форму. Не книги, не картинки, и не глупые истории слуг порождают в детях подобные страхи. Самое большее, что они могут, это задать им направление. Милый маленький Т.Х.[9], который из всех детей воспитывался строго ограждённым от разного рода суеверий, кому никогда не дозволялось слышать или читать истории о гоблинах, призраках, и дурных людях, нашёл тот мир страхов, которого он был так жестоко лишён ab extra[10], в собственных "навязчивых виденьях"[11]; это дитя оптимизма просыпалось на своей подушке посреди ночи в холодном поту от кошмаров, чьи образы, возникшие не из поверий, были ужаснее мук осуждённого и заключённого убийцы.

Горгоны, Гидры, и Химеры - ужасные истории о Келено и Гарпиях - могут сами возникать в суеверных умах, но они были там и прежде. Они лишь копии, типы - архетипы же в нас самих, и они вечны. Как иначе то, о чём мы рассказываем и считаем в действительности ложным, может влиять на нас? Или же те -

Неужто мы склонны испытывать ужас от таких вещей, считая, что они способны причинить нам физический вред? О, вовсе нет! Эти страхи имеют древнее происхождение. Они существуют вне тела, но и без тела они всё те же. Дьяволы Данте, эти жестокие мучители, разрывающие, калечащие, терзающие, душащие, жгущие огнём демоны, все они и вполовину не вселяют в человека такого ужаса, как сама мысль о преследовании бестелесным духом[13] -

Тот вид страха, о котором здесь говорится, является чисто духовным - он тем сильнее, чем беспредметней, - и преобладает в период детской невинности, что могло бы дать нам некоторое понимание существования до сотворения мира, и позволить заглянуть в неизведанную область предсуществования.[15]

Ночные видения давно перестали мучить меня. Признаюсь, иногда у меня бывают кошмары, но не так часто как в детстве. Дьявольские лики, стоит задуть свечу, возникают во мраке и глядят на меня; я не могу избавиться от их присутствия, но смеюсь над ними, сражаюсь и борюсь. К чести своего воображения мне стыдно признавать, сколь скучны и прозаичны стали мои сновидения. Они никогда не бывают романтичными, и даже редко когда пасторальными. В основном в них присутствуют архитектурные сооружения - города за границей, которые я никогда не видел, и вряд ли когда увижу. За пролетевший во сне день, я пересёк Рим, Амстердам, Париж, Лиссабон, посетил в них церкви, дворцы, площади, рынки, магазинчики, предместья и развалины, видел их словно наяву при свете дня, во всех подробностях и с невыразимым чувством восторга. Некогда я путешествовал по склонам Уэстморленда - моим самым высоким Альпам, но они слишком величественны, чтобы я мог возродить их во снах; вновь и вновь я просыпаюсь, осознавая тщетность своих попыток разглядеть очертания Хелвеллина. Мне кажется, что я вновь оказываюсь в том месте, но горы куда-то исчезли. Бедность моих сновидений огорчает меня. Например, Кольридж по своему желанию может вызвать в воображении ледяные купола и чертоги наслажденья Кубла-Хана, абиссинских служанок, песни абаров, и пещеры,

чтобы скрасить своё ночное одиночество, я же не могу вообразить и того, как пиликаю на скрипке. У Барри Корнуолла есть его тритоны и нереиды, резвящиеся перед ним в ночных видениях, и возвещающие о рождении сыновей Нептуна, в то время как моё богатое воображение едва ли способно вызвать в ночи видение торговки рыбой. Выставляя свои неудачи в ещё более неприглядном свете, замечу, что именно после прочтения Сновидения этого благородного поэта моё собственное воображение обратилось к морским мотивам; и вся жалкая сила воображения принялась в ту же ночь за работу, чтобы потешить моё сумасбродство. Мне снилась какая-то морская свадьба во вздымавшихся океанских волнах, участники которой трубили в свои раковины передо мною (сам же я, вы можете не сомневаться, был всевышним божеством), и мы весело неслись туда, где Ино Левкотея (кажется именно Ино) должна была приветствовать меня своими белоснежными объятиями, но волны постепенно стихли, перейдя (как это часто бывает во снах) в тихое речное течение, и эта река была не чем иным, как безмятежной Темзой, волны которой вынесли меня невредимого, в одиночестве и бесславии, к подножию Ламбетского дворца.

Творческая сила души во сне может служить причудливым мерилом поэтических способностей, присущих той же душе в бодрствующем состоянии. Мой друг, почтенный джентльмен и шутник, имел обыкновение придерживаться этого принципа, и, когда он встречал какого-нибудь честолюбивого юнца, стремившегося стать поэтом, то сразу спрашивал его - "Какие сны вам снятся, молодой человек?" Я так сильно верю в теорию моего старого друга, что ощутив, как во мне вновь пробуждается эта праздная тяга, я тотчас же погружаюсь в надлежащую мне стихию прозы, помня об ускользнувших нереидах и том, как меня злополучно вынесло на сушу.

Перевод: Алексей Лотерман, 2019

Примечания переводчика:
[1] (лат.) "заранее".
[2] Имеется ввиду Дьявол; здесь и далее в тексте курсив автора.
[3] Герой пьесы Шекспира "Буря" (The Tempest). Волшебник и герцог Милана, он был свергнут своим братом и изгнан на лодке в море, которую вынесло к неизвестному острову. Чтобы отомстить брату, он насылает на его корабль бурю, отчего тот тонет, а вернувшись в Неаполь, отрекается от своей силы.
[4] Герой второй книги поэмы "Королева фей" (The Faerie Queene) Эдмунда Спенсера. В VII песне, во время испытания в подземном царстве Маммона, наполненном богатствами и соблазнами, Гюйона сопровождает чудовище, готовое разорвать героя, как только он поддастся искушению.
[5] По просьбе царя Саула, волшебница из селения Аэндор, призвала дух пророка Самуила, предрёкший ему поражение и гибель в сражении с филистимлянами. История описана в 28 главе Первой книги Царств.
[6] Полное название "Новая история Священной Библии от сотворения Мира до становления христианства" (A New History of the Holy Bible from the Beginning of the World to the Establishment of Christianity) Томаса Стэкхауза. Она была написана в 1733 году, и издана в трёх томах в 1737-ом, а затем уже в 1742-ом переиздана в двух томах.
[7] Отсылка к сюжету I песни из первой книги поэмы "Королева фей" Спенсера, где рыцарь сражается с женщиной-змеёй. Почти побеждённая, та изрыгает поток нечистот и гадов, останавливающий рыцаря.
[8] Отрывок из "Анатомии меланхолии" (The Anatomy of Melancholy) Роберта Бёртона, изданной в 1621 году.
[9] Торнтон Ли Хант - сын английского поэта и писателя Ли Ханта. Лэм посвятил ему стихотворение "К Т.Л.Х. - Ребёнку" (To T.L.H. - A child) 1814 года, которое закончил словами - "Торнтон Хант, моё любимое дитя" (Thornton Hunt, my favourite child). Подробнее этот момент разбирает Альфред Айнгер в седьмой главе биографии Лэмба, написанной им в 1908 году.
[10] (лат.) "извне".
[11] Слова Лекаря из третьей сцены V Акта пьесы "Макбет" (Macbeth) Шекспира.
[12] Отрывок из "Поэмы 19" (Poem 19) Эдмунда Спенсера, который полностью звучит так:
"Не позволяй Хобгоблинам, имен, которых мы не знаем,
Страшить нас тем, чего на самом деле нет."
[13] Ср. с высказыванием Г.Ф. Лавкрафта, которым он начинает своё эссе "Сверхъестественный ужас в литературе" (Supernatural Horror in Literature) 1927 года - "Древнейшее и сильнейшее чувство человека - это страх, а самый древний и сильный страх - страх неведомого."
[14] "Старый моряк" мистера Кольриджа. (Примечание автора) - имеется ввиду поэма Сэмюэля Кольриджа "Сказание о старом моряке" (The Rime of the Ancient Mariner) 1797-1798 годов.
[15] Отрывки из трёх последних абзацев (начиная с "Горгоны, Гидры, и Химеры...") были использованы Лавкрафтом в качестве эпиграфа к его рассказу "Ужас Данвича" (The Dunwich Horror) 1928 года.
[16] Строка из неоконченной поэмы "Кубла-Хан, или Видение во сне" (Kubla Khan, or A Vision in a Dream) Сэмюэля Кольриджа, написанной в 1797 году. Оттуда же и несколько изменённые "icy domes", "pleasure-houses", "Abyssinian maids" и "songs of Abara", но в последнем Лэм допустил ошибку, поскольку в оригинале у Кольриджа - "Singing of Mount Abora".
[17] Персонаж древнегреческой мифологии. Поражённая безумием, Ино бросилась в море и стала Левкотеей - "белой богиней".