Я не помню кому принадлежат эти мудрые слова:" От многих людей после смерти остаётся только тире между двумя датами". К сожалению, это так. Но - Бог им судья , каждому такому человеку. В конце- концов, каждый волен распорядиться своим наследством. Я же вспомнил эти слова не в связи с сухой и равнодушной надписью на каком-нибудь могильном камне. Мне вдруг ясно, до жути, представилась такая фантастическая, но вполне возможная картина: космические пришельцы на нашей мёртвой планете, лазерными или какими-нибудь другими лучами, выжигают гигантскую надпись на своём неведомом языке: " Именовалась планетой Земля. Время существования цивилизации с... по..." И ставят маленький крестик над третьей планетой Солнечной системы в своём Межгалактическом реестре.
И всё.
Такая картина вполне реальна, ибо то, что происходит сейчас на нашей планете, с нашей "разумной" помощью, сильно смахивает на набирающий силу библейский Апокалипсис...
18 мая 1967 года два юноши в потёртых стройотрядовских куртках стояли на берегу моря. С моря дул напористый ветер, напористый до такой силы, что юноши, чтобы удержаться, вынуждены наклонять к нему свои худощавые тела под острым углом. Море в бешенстве от бессилия дотянуться и смыть своими яростными свинцово-серыми волнами этих двух, заблудших в такой час на его песчаный берег, малявок. Ветер вне себя от бесплодных попыток свалить их с ноги, дюнам, засыпать серым песком и, успокоившись, не оставить над новым барханом под своей волнистой подписью никаких имён.
Между тем, имена есть у всех. У моря, клокочущего гневной пеной; у ветра, яростно рвущего ноздри юношей; у песка, в который этот ветер хотел бы их превратить; и, наконец юношей.
Тот, что справа, если смотреть глазами моря и ветра, это я. Зовут меня Василий. Мне двадцать лет. Я студент биофака пединститута. Слева от меня, развивающимися светлыми вихрями не достающий до моего плеча, мой сокурсник, мой единомышленник и лучший друг Виталий. Гневное море, что бушует у наших ног, зовут Аральским. Свирепый ветер, что рвёт нам ноздри и пытается свалить с ног, это один из братьев по казахской фамилии Бескунак. Бескрайняя гряда барханов, уходящая за горизонт, покрытая серой чахлой растительностью, это пустыня Кара-кум.
Несколько дней назад в учебную часть института пришла долгожданная телеграмма лесного и заповедного хозяйства, в которой студентам 4-го курса биофака Лучинкину и Андрееву разрешалось посещение закрытого заповедника Барса-Кельмес, что находится в северо-заподной части Аральского моря, сроком на десять дней. Нам разрешалось иметь при себе фото- и киносъёмочную аппаратуру. Дальнейшие указания предписывалось получить через справочное бюро станции " Аральское море".
Вертя в руках важную телеграмму, начальник учебной части с любопытством и недоверием осматривал нас будто каких-нибудь заповедных сусликов, робко переминающихся с ноги на ногу. Дело в том, что своё "горячее" письмо в Министерство мы отправили без ведома учебной части ещё в феврале и уже отчаялись получить не только разрешение, но и ответ, и вот...
- Н-да, - сказал начальник учебной части и стал смотреть телеграмму на просвет, словно пытаясь убедиться в том, что она фальшивая. Но телеграмма оказалась не фальшивая и уже через два дня мы с Виталием, получив все официальные бумаги и упаковав давно и хорошо продуманное и приготовленное снаряжение, на крыльях влетели в плацкартный вагон скорого поезда "Москва- Ташкент".
На станции " Аральское море" поезд должен был прибыть на рассвете, а сейчас он мчал нас в пылающий багровым заревом закат. Знай мы тогда, что предвещает такое зарево, мы бы, наверное, завыли от горя, но мы тогда ещё многого не знали и мало что умели, а потому, прильнув к распахнутому навстречу потрясающему зрелищу окну, словно хмельные, горланили свои студенческие песни.
Всю ночь мы не сомкнули глаз, всё планировали, за чем и кем будем наблюдать, что и как будем снимать, хотя за последние месяцы мы мысленно исколесили ногами, проползли на животах все сто тридцать три квадратных километра этого пустынного заповедника, брошенного природой в Аральское море в нескольких десятках километров от северо- заподного берега. Мы наизусть знали рельеф и почвы острова, его растительный и животный мир. Порой мне казалось, что я уже был на нём много раз и с закрытыми глазами могу прошагать в длину все его двадцать с небольшим километров и ползком проползти от моря и до его самую узкую, всего в два километра, пустынную часть. В ту ночь, скажи мне кто-нибудь, что моё знакомство с этим заповедником так и останется заочным, я бы просто рассмеялся ему в лицо. Тем не менее, так и случилось. Именно это предвещал мне багряный закат, который мы с Виталием беспечно упивались весь вечер.
Первые симптомы , предвещающие печальный провал нашей экспедиции, мы должны были почувствовать на станции Казалинск, где наш поезд стоял минут пятнадцать, дожидаясь сменного тепловоза. В открытое настеж окно, вместо приятной ночной прохлады, вдруг ворвался порыв холодного и сырого ветра. Ворвался, взметнув застиранные занавески и снова улетел в ночь. Тогда мы ещё не знали, что таких разведчиков всегда т посылает впереди себя самый первый и самый свирепый из братьев по фамилии Бескунак. Минут пять после такого порыва, безо всякого ленивого разгона, с воем и свистом, в клочья разрывает свирепый ураган. И пусть до того стояла страшная духота, температура воздуха моментально падает на несколько градусов. Но нас тогда не очень-то насторожил такой ветер. Мы просто прикрыли окно и легли подремать.
Проводник сказал, что до нашей станции ещё почти три часа езды.
Рано утром он растолкал нас и велел поторапливаться. На станции Аральское море поезд стоит всего одну минуту.
Выскочив из тёплого вагона на сырой холодный перрон мы едва не захлебнулись в потоках ураганного ветра. Он тут же, насквозь, до самых костей пронизал наши ветровки, кожу и мышцы. В порядком обшарпанное подобными ветрами серо-голубое здание вокзала мы влетели изрядно посиневшими. А ведь ещё только вчера вечером мы изнывали от жары в тоненьких безрукавках!
По хмурому и тесному залу ожидания гуляли залихватские сквозняки. Кроме нас с Виталием им заигрывать было не с кем и всё своё разудалое озорство они направили на нас. В спешном порядке пришлось натягивать на себя тёплые свитера, которые мы, по своей полной неопытности, прихватили просто так, на всякий случай. Куда там! Май месяц, такая жара! Мы ещё не скоро поймём, как плохо оборачиваются шутки с пустыней.
Круглые электрические часы под потолком показывали неправильное московское время. В переводе на местное выходило, что сейчас пять часов пятнадцать минут. Наши часы ( вчера не раз проверяли) сообщали пять пятьдесят пять.
За мутным окошком справочного бюро никого не было. Судя по рукописной табличке с режимом работы, оно должно начать выдавать необходимые справки с шести часов. Чтобы не вступать в конфликт с администрацией, мы решили не беспокоить её по своим часам, а подождать, пока томительными скачками электрическая стрелка допрыгает до положенной по расписании. Цифре 12. Она- таки, наконец, допрыгала, однако за окошком никакого движения не наметилось. Для верности мы подождали ещё пять скачков и тогда решились постучать в дребезжащее стекло. Телеграмма Министерства придавала нам определённую решимость.
Мы пробарабанили раз пять или шесть, прежде чем в грязно- зелёной стене распахнулась хорошо замаскированная дверь и из неё появилась полная женщина с заспанным лицом и помятой форменной одежде.
- Чего это вы тут растарабанились? - зевая, проворчала она осипшим спросонья голосом.
Я ткнул пальцем в электрические часы, показывающие шесть часов и семь минут и прилепил к стеклу министерскую телеграмму. Женщина, позёвывая безо всякого стеснения, не спеша отодвинула стекло, прикрывавшее окошко, и взяла у меня телеграмму. Шевеля губами и всё ещё сладко позёвывая, она несколько минут вникала в её смысл. Потом он, видимо, до неё дошёл и она посмотрела на нас ничуть не лучше начальника нашей учебной части.
- Не повезло вам , ребятки, - сказала она, наконец-то переставая зевать, В голосе её звучало сочувствие, от которого у меня внизу живота пробежал неприятный холодок.
- А в чём дело?, - перехваченным от недоброго предчувствия голосом, спросил я.
-А самолёт на остров вчера только слетал. Другой теперь только через три дня будет.
- Но ведь в телеграмме ясно сказано, - от волнения мой голос пресекался, - здесь сказано: " вылет самолёта "Барса-Кельмес 18,21,24,27 мая 10 часов, время местное." Как же так, вчера? Вчера было 17-е!
- А так, ребятки, вчера. Вы видите, что за окном делается? - Она кивнула на окно, за которым ветер с диким воем пытался с корнями выворотить корявые карагачи.- Штормовое предупреждение мы ещё третьего дня получили. Надо было вам, мил человеки, сначала метеосводку узнать.
Какая метеосводка? О чём говорит эта женщина, которую мы были готовы сейчас растерзать, будто это она повинна в разбушевавшейся стихии. Ведь у нас на руках телеграмма самого министра! При чём тут какая-то метеосводка?
Всё это, наверное, так ясно отпечаталось на наших лицах, что женщина бес труда прочитала, но не рассердилась, а успокаивающе сказала:
- Сейчас я Кате позвоню, в порт. Может, туда "Гагарин" пойдёт. Рыбацкий баркас. Хотя, в такой шторм, навряд ли.
Она стала накручивать ручку допотопного селектора, исподлобья, всё с тем же сочувствием, поглядывая на нас. Наконец она заговорила в трубку, повысив голос почти до крика:
- Алло! Катя, это ты? Это я, привет! Ага... , ага! Как погодка, а? Да? Да ты что? Ничего себе! Да..., да... Да тут два студентика у меня... По телеграмме. На Кельмес... да? Ну я так им и говорю... Ну-да!... Ладно, пока, Кать! Звони. - Она положила трубку и пожала полными плечами.
Случившееся постепенно перекочевала из области наших чувств в сознание, однако, чувствам от этого легче не стало. Хотя мы и понимали, что теряем всего- то три дня из десяти, легче от этого не становилось.
- Придётся вам пару деньков подождать, чего уж тут поделаешь?, - утешающее посоветовала нам женщина и со вздохом добавила: - Хотя, ох как трудно ждать у моря погоды! Особенно у нашего. Да ещё в мае-то! - Потом она добавила уже деловитым голосом: - Давайте-ка ваши документы. В гостиницу вас оформлю.
Гостиница оказалась всего- навсего сто лет и навсегда побелённой извёсткой комнатой с шестью расхлябанными железными кроватями. При каждой стояла обшарпанная, выкрашенная зелёной краской примерно в те же времена, что и стены, тумбочка и шаткий стул. Стоит добавить такой же зелёный, растрескавшийся стол и это будет всё, что здесь громко именовалось гостиницей, проживание в которой постояльцу обходилось в сорок копеек за сутки.
-Ладно, Васька, не унывай! - сказал Виталий, по своей любопытной живости уже разведавший, где находится умывальник, где туалет. Ни буфета, ни столовой в здании вокзала не оказалось. По видимому, содержать их при такой станции не было никакой выгоды. - Два дня как- нибудь перебьёмся!
Знали бы мы тогда, что в этой гостинице нам придёться не два, не три дня, а целых восемь, а на девятый почти на ходу запрыгнуть всё в тот же скорый поезд, только следующий транзитом из Москвы в Ташкент. Хорошо, что мы этого не знали. В этом случае, скорее всего, мы бы в тот же день погрузились на обратный поезд и, понурые, отстучали на нём пол тысячи вёрст назад в свой студенческий город по имени Кзыл- Орда.
Хорошо, что мы этого не знали!
Немного передохнув, мы решили прогуляться по городу, невзирая на неистовство старшего из братьев- бескунаков. Этот ветер всегда дует с северо-запода, как раз оттуда, где по компасу находился сейчас так желанный для нас Барса-Кельмес. Такому вот неистовству ветру остров как раз и обязан своим именем. В переводе с казахского Барса-Кельмес означает: " пойдёшь- не вернёшься". По приданию, в далёкие времена рыбаки и охотники с материка, по льду, которым зимой покрывалась эта северная часть Арала, уходили на промысел на богатый дичью остров. Иногда вот такой неистовой силы ветер отрывал от материка многокилометровый ледовый панцирь и уносил на нём несчастных промысловиков в бушующие просторы моря, где безжалостно губил из своими холодными седыми волнами.
В 1939 году остров Барса-Кельмес был объявлен заповедным и с тех пор на нем не разрешается бывать никому кроме полутора десятка человек: научных работников, егерей, обслуживающего персонала.
Из литературы мы знаем, что самой большой драгоценностью заповедника является кулан - дикий осёл с неукротимым нравом. Он чуть было совсем не исчез в нашей стране, но вот здесь, на Барса-Кельмесе, вновь реакклиматизирован и насчитывает в популяции достаточно большое количество особей. Нам с Виталием особенно хотелось запечатлеть на фото- и киноплёнке этого гордого красавца. Нам даже удалось для этой цели раздобыть приличную длиннофокусную оптику. Кроме кулана мы спали и видели в своих объективах пугливых барсакельмесских антилоп - джейрана и сайгака, любопытного и осторожного одновременно жёлтого суслика, одетого в мех, не уступающий по ценности шиншилле. А что уж говорить ор прочитанных нами птичьих базарах на южном , образованном гипсоносными глинами, скалистом берегу острова!
Да мы отснимем такие кадры, что "Клуб кинопутешествий" оторвут их у нас вместе с руками и ногами!
А пока мы, сгибаясь и раскачиваясь под порывами ураганного ветра, знакомимся с городом - портом Аральским. Это невзрачный, небольшой глинобитный городишко с подслеповатыми одноэтажными домами, обнесёнными кривыми глиняными дувалами, с неасфальтированными, по большей части, переметёнными песком кривыми улочками. Главным и, пожалуй единственными достопримечательностями в нём были железнодорожный вокзал, постройки царских времён, кинотеатр, примерно того же возраста, только при царизме используемый, видимо, под большой рыбный склад, и морской порт. . Гордая табличка с надписью "Аральский морской порт" была прибита на высокий глинобитный забор, над которым виднелись лишь гусиные шеи нескольких портовых кранов. На территорию порта нас не пустили, хотя мы и старались во всю мочь изобразить из себя эдаких профессиональных фотокорреспондентов. Скорее всего нас потому и не пустили, что поверили. В этом мы вскоре убедились.
Длинный забор, тянувшийся вдоль порта резко обрывался и не имел сбоку никакой стены. В ста метрах перед нами внезапно открылось сизо- серое беснующееся море, с раскачивающимися на нём у причалов всевозможных судёнышек, по большей части рыболовецкой мелкотой. Лишь в дальнем конце порта, у длинношеих кранов, солидно покачивались несколько кораблей довольно крупного калибра. Подойти к ним поближе мы не решались во избежание неприятностей с портовой службой.
Виталий вдруг потянул меня за рукав:
- Смотри! - Он показал на маленькое судёнышко, ныряющее в бешеных волнах среди рыбацких баркасов. На носу белой краской, выкрашенная, видимо, к началу путины, сверкала надпись " Юрий Гагарин". Присмотревшись к мятущимся на волнах баркасам, мы обнаружили почти всё семейство космонавтов, даже "Валентина Терешкова" билась своими просмолёнными боками о деревянный причал, защищённый от травмирующих судно ударов старыми автомобильными покрышками.
- Бр-р! - вздрогнул я, представив себе, что это жалкая посудина, наречённая гордым именем, несёт нас сейчас по этому морю к заповедному острову. Воистину " пойдешь - не вернёшься"! Пожалуй, сам Гагарин и тот не решился бы на такой отчаянный шаг.
Отчаянно борясь со злобными порывами ветра, мы двинулись вдоль песчаного мыса, который круто изгибаясь, обнимал собою небольшую бухту, в центре которой, собственно, и стоял Аральский морской порт.
Мы перевалили, почти на четвереньках, крутой бархан на носу мыса и задохнулись. Да, и бешенный ветер пресёк наше дыхание, но ещё больше его пресекло зрелище, которое мы увидели. Мы увидели настоящее, жуткое, внушающее одновременно ужас и притягивающее к себе, штормовое море.
Меня, маленького сухопутного человечка, родившегося и выросшего на берегу мелководной речушки, это зрелище потрясло до глубины души. То же самое, наверно, творилось и с душой Виталия. Вот тут, на этом мысу, мы и познакомились с вами. Тут, на этом мысу я понял, что уже никогда не смогу долго усидеть в парном тепле и уюте своего дома, поглаживая, словно кошку, свою жену и журя за шалости наших ребятишек.
Бешеный ветер Бескунак, вместе с солёными брызгами грозного Арала вдохнул в наши ноздри вольный дух Великого Бродяжничества.
Я не помню, сколько времени мы простояли так на этом мысу, не замечая пронизывающей нас насквозь, сырости. Может быть, целый час. Может быть, всего пятнадцать минут. Помню только одно: с этой минуты для нас с Виталием началась новая эпоха нашей крохотной пока, по части впечатлений и опыта, жизни.
Серое утро следующего дня началось с проливного дождя. Гонимый бешенным ветром, он был такой силы, что ничего было и думать о том, чтобы высунуть нос на такую бы то ни было экскурсию. Весь день мы отлёживали бока в продавленных за сто последних лет кроватях и перечитывали газеты десятилетней давности. Вечером, в промокшем до последней нитки дождевике, к нам ввалился новый постоялец - пожилой аксакал - казах.
- Салам алейкум, жигитлар! - поприветствовал не нас, стягивая с себя трёхпудовый дождевик, с которого на давно немытый пол тут же натекла лужа размером с небольшой комнатный бассейн.
- Ой-ба-ай, ой-ба-яй! - причитал он, стряхивая с себя обильные струи - Погода сапсем жаманский! Сапсем спортился! Ой- бай!
Расторопный в хозяйстве Виталий ещё вчера раздобыл где-то электрический чайник и заварку и вскоре мы втроём сели пить чай. Аксакал достал из своей сумки вырёное мясо и огромный кусок копчёной рыбы, истекающей янтарным жиром. Нарезая рыбу мелкими кусочками своим узорчатым ножом, аксакал подмигнул нам и, понизив голос, сообщил:
- Это осетра- балык. Браканьерский! Сольпром хароший жолаяк везу. Хороший соль для бригада нада.
Аксакал, Жумабай- ака, оказался бригадиром рыболовецкой артели, расположенной километрах в тридцати от Аральска, занимающейся промыслом леща в устье Сыр- дарьи.
- Лещ сапсем мало остался, - качал головой, жаловался он. - Не хочешь - верь, былой время заместо кизяк печка лещ зжигали. Хорошо горел! Жирна лещ был. Тепер адна косты. Вада из Сыр- Дарьи на море мала идёт. Сама глубокий па каленка нету. Всё камыш покрылся. Ой- бай!
Уплетая великолепную осетрину мы тогда не придали особого внимания сетованиям аксакала. Старики всегда сетуют, что раньше было куда лучше. Откуда было знать тогда нам, молокососам-студентам, что это тревожный симптом страшной экологической болезни, которой уже подвержено Аральское море? Впрочем, добросовестно и заинтересованно перечитывая весь попадающийся нам под руки материал, касающийся Аральского моря, мы с Виталием однажды натолкнулись на тревожную статью какого-то английского(!) автора. В ней выражалось явное опасение за судьбу Арала: " Ещё десять-пятнадцать лет такого бесхозяйственного отношения к водным ресурсам бассейнов рек Сыр- Дарья и Аму- Дарья могут привести к нгибели Аральского моря." Примерно так, если не слово в слово, говорилось в этой статье умного англичанина. Мы, однако, искренне верили тогда в мудрость наших учёных и мелиораторов, в дальновидность руководства ими. А при такой вере можно ли допустить даже саму мысль о гибели целого моря? Чушь какая- то! Паникует мистер английский учёный, паникует!
Узнав о нашей беде Жумабай - ака тревожно покачал головой:
- Ой-ба-ёй! Жигитлар! Плахой дела! Болшой бескунак пришол. Не хочешь верь, целая неделя дут может. Такая фанерна самолёт на такой ветру летат не может. Лодка тоже патонет. Какой Барса- Кельмес? Ой- бай!
Жумабай -ака оказался прав на все сто процентов. Бескунак дул неделю, в конце которой практически истёк срок нашего разрешения.
Зато сколько удивительных историй, запёртые непогодой в жалкой привокзальной гостинице, услышали мы от аксакала. Одна из них о ветре, узниками которого мы оказались в тот памятный май...
"Бескунак" по казахски означает "пять друзей" или "пять братьев". Эти дьявольские ветры с неизменной периодичностью и неиссякаемой энергией повторяются из года в год, из века в век. Зимой и летом. Осенью и весной. Всякий раз после недельного , редко когда более продолжительного затишья, редко, предупредив лишь за минуту о своём прилёте порывом - разведчиком, задувает самый свирепый, непредсказуемый в своих переменчивых порывах, старший из ветров - северо - заподный. Почти всегда нагоняет с собой несметную массу туч, круто, до черноты замешивает их, теснит к земле, добросовестно готовит сырьё для ничуть не менее яростной работёнки следующего братца - южного ветра. Пересменка происходит, как правило, на рассвете. На несколько минут, редко, когда на несколько часов, устанавливается затишье. Выдохшийся в неистовом разгуле старший брат постепенно, с глухим недовольным рокотом, затихает, и вот, ещё не успели полностью открыться запорошенные песком и пылью глаза путника, не освободились от звона наступившей вдруг тишины его уши, не отдышалась в полной свободе грудь, как в вершинах карагача или тополя - туранги уже начинает лукаво и нежно выдувать на своей флейте младший братец - южный ветер. Тот набирает свою силу исподволь, потихоньку. Его будущую необоримую мощь может оценить только опытный глаз пастуха или любого другого жителя пустыни. Он почувствует её в том, как медленно и, казалось бы, лениво, свежий братец перемешивает по- своему, переплетает заново космы туч, приготовленных для его пира старшим братом. Его силу и мощь он оценит по тихому посвисту бледно - зелёных веточек верблюжьей колючки, жалобному поскрипыванию серых ветвей пустынной акации - астрагала, по предостерегающему, глухому шёпоту аксакала пустыни - чёрного саксаула. И чем медленнее набирает свой разбег этот братец, тем дольше не иссякнут его равные, как глубокое дыхание великана, порывы. Такие выдохи, с интервалом в пять, а то и десять минут, могут продолжаться и сутки, и двое, и только на третьи, порядком обессилив от этих выдохов, опять таки на рассвете, предварительно продув на восходе узкую, бледно- серую полоску неба, он уснёт, предоставив следующему брату справлять свой законный пир. До его начала обычно остаётся несколько часов и, пока узкая серая полоска на востоке начинает приобретать робкую голубизну, постепенно расширяется и, осмелев, наливается оранжево- алым заревом, стоит добавить два слова о только что уснувшем южном братце. Его пир, особенно приходящийся на весну или осень , почти всегда сопровождается дождевыми возлияниями. Беда путнику, оказавшемуся в такое время на такырах или солончаках. Сто метров пути, на преодоление которых в обычное время понадобится лишь минута-другая, могут растянуться в часы, а то и вовсе станут непреодолимыми. Такое место начинает напоминать болото, вывернутое наизнанку, таинственная бездна которого прячется не в глубинах земли, а в утробе чёрных лохматых туч. Для простого путника и опытного пастуха, для всех , кто связан в эти жуткие часы с пустыней, нет времени страшнее, чем это: время буйного пира южного братца - бескунака.
Третий брат - восточный ветер. Это самый весёлый и самый проказливый из братьев. Он, как и всякий шалун, не любит просыпаться рано. На фоне разгорающейся зори, словно извиняющийся перед истерзанной серой землёй всеми своими красками, от кроваво-алого, до пурпурно-голубого, чёткими, недвижнеыми силуэтами, замысловатой мозаикой листвы выделяются корявые кусты и деревья. Замысловатое переплетение стволов и ветвей - это особая гармония пустыни, её неповторимая музыка. Дико, как на скромной корове седло норовистого арабского скакуна, выглядел бы среди вековых барханов стройный городской красавец - пирамидальный тополь.
Но, вот, в тихое позванивание соскальзывающих с ветвей и листьев капель, вплетается живая трель рыжеголовой синички, которую почему-то нарекли не особенно приятным именем: желчная овсянка. Скорее всего, первый натуралист, описавший её, сначала увидел её оперенье, а потом уже, дав по нему имя, услышал голос. И, как по мановению волшебной дирижёрской палочки, разом взрывается многоголосый хор. Кто сказал, что в пустыне пусто? Покажите-ка мне этого несчастного слепо-глухого человека! Но потом!
В фате из легчайших , неповторимых человеческим языком и руками, тканей из-за горизонта медленно и торжественно, как ни одна царица всех времён и народов, всходит на свой небесный трон, солнце. Птичий хор достигает своего величественного, потрясающего крещендо, перед тем, как со своими собственными весёлыми ариями рассыпаться в округе по своим личным делам.
В читанные минуты на ресницах земли высыхают вчерашние слёзы. Настоенный на целебных, ведомых и неведомых человеку, травах, аромат их испарений, прежде чем его развеет и высушит восточный ветер, будет вознаграждать усталую грудь растуха и путника животворным, недоступным глазу, снадобьем.
Первыми пробуждение озорного восточного братца возвещают верхние листья пустынного тополя - туранги. Округлые по форме, цветом одной стороны они напоминают пластмассовые жетоны для современного метро, другой - подзабытый многими или не виданный вообще, металлический российский рублёвник. Тёмно-зелёная пластмасса проездных жетонов начинает вдруг беззвучно поблёскивать тусклым серебром ушедших в небытие рублёвников. Увидев такой сигнал, опытный чабан тут же снимет с места не отдохнувшую как следует отару и погонит её торопливо под какой нибудь кров. То же самое поспешит сделать с самим собой и опытный путник. Через час полтора в пустыне будет далеко не до смеха, хоть и забавляться с вами начнёт этот весёлый и озорной братец - восточный бескунак.
Землю он вначале оставит в относительном покое. Ну, и разве что шаловливо, как развеселившийся фокусник, в один момент поменяет грошёвые зелёные жетоны туранги на серебряные рубли и наоборот; пригладит невидимой ладонью бледна зелёную шерсть верблюжьей колючки; лихо просвистит в жирных иголках тёмно- зелёного ежовника; бесславно, как нож через топлёное масло пройдёт между чашуйчатых листьев саксаула. Вот и всё. Главная его забава находится сейчас в небе. Изрядно похудевшие, потерявшие свой первоначальный вес тучи, он закружит, завертит, растреплет в белоснежные клочья, поднимет в невообразимую высь и станет плести из бесформенных клочьев свои фантастические узоры, поражающие взор впечатлительного художника.
А на земле....На земле трудно поверить, что вольно и мощно гуляет по ней восточный ветер. Вот он действительно упруго и ровно дует с востока, словно помогая солнцу поскорее подняться в зенит , а вот , на минуту замерев, резко задувает с совершенно противоположной , западной стороны. Он может задуть то сверху, с небес, бросив на несколько минут забавляться с облаками и тогда всё живое с трепетом прижимается к земле, то вдруг вырвется из под земли, закручивая, выворачивая наизнанку листья и ветви и тогда деревья и травы в неистовой мольбе тянут к небесам свои исхлёстанные руки.
У восточного братца, несмотря на всю его безалаберность и озорство, есть своя твёрдая задача, которую он всегда выполняет безукоризненно. К закату солнца он должен очистить небо до хрустальной чистоты и высушить землю до состояния пороха. Иногда восточный ветер не рассчитывает неуёмных своих сил и их не достаёт у него для того, чтобы прогнать последние, причудливо закрученные облака за западный горизонт. Он выдыхается и, беспечно потянувшись, словно нашалившийся котёнок, прямо на ходу засыпает. Счастлив тот, кому доводилось оказаться в пустыне в такой вот вечер. Прежде чем отойти ко сну, солнце принимает горячую ванну, в которой смешаны шампуни всех мыслимых и немыслимых оттенков. Всё живое, затаив дыхание, любуется этим целомудренным омовением, естественным и открытым, как и всё, идущее от истинной природы.
Чудное затишье длится всю ночь. Природа глубоко и ровно дышит полной грудью, набираясь сил перед новым испытанием, которое не замедлит прийти с рассветом.
А вот и рассвет. Без буйства красок. Без птичьих фанфар. Мягкая, вкрадчивая тишина не может обмануть исконного жителя пустыни. Зверушки забиваются глубоко в норы, птахи укрываются в густой траве и у корней кустарников. Чабан в такое утро оставляет свою отару в загоне. Светлая полоска на востоке постепенно расширяется , приобретая невзрачный бледно-розовый оттенок. В центре рассветной арки начинает медленно вызревать лёгкий пурпур и вот из за горизонта показывает свою раскаленную макушку громадный тускло-красный шар. Лёгким трепетом сухой бесросной листвы встречает появление светила растительная братия. И только среди пернатых не находится такого храбреца, который осмелился хотя бы лёгким писком приветствовать такое , казалось бы, тихое прекрасное утро. Природа знает, что возвещает такой рассвет.
Едва солнце оторвёт от горизонта свой раскалённый шар, тонкими струйками потечёт с севера просыпающееся дыхание четвёртого братца. Чем выше поднимается солнце, тем больше раскаляется его диск, заметно тает в размере, всё ослепительнее режет глаза смельчака, оказавшегося в этот час в пустыне. По мере того, как солнце постепенно набирает свою ослепительную силу, так же постепенно набирает свою силу и северный ветер. Он дует без порывов, ровно, как, постепенно развивающий свои обороты, гигантский вентилятор.
Солнце достигает зенита, северный ветер - своего апогея. Вот для чего нужна была подготовительная работа восточного ветра, превратившая влажный песок в невесомый порох. Мириады песчинок поднимаются с просушенных барханов, сплетаются в серо-жёлтые тучи и безжалостно секут всё живое и мёртвое, встречающееся на их злобном пути. Целые гряды барханов переезжают в такой день с места на место, под многометровым слоем песка хоронятся мелкие оазисы и солёные озёра. Иногда до неузноваемости меняет свой лик пустыня в такие жуткие дни. Беда двуногим , четвероногим и пернатым, не укрывшимся в такой день в надёжном убежище. И только растительное братство вынуждено мужественно отстаивать перед стихией , своё право на жизнь. Вот почему вы никогда не встретите в глубокой пустыне широколиственных красавцев. Им и часу не продержаться в этом жестоком единоборстве.
К этой картине нужно добавить, что кроме губительных туч песка северный ветер, словно из жерла доменной печи или раскалённого вулкана, несёт с собой потоки испепеляющего жара ( если дует он летом) или арктического холода ( если дело происходит зимой).
Успокаивается он не скоро. Всё зависит от того, сколько энергии заготовила для него Природа Ветров. Не затихая ни на минуту, словно тот же гигантский вентилятор, который забыли выключить, он может дуть и день, и ночь, и ещё день, и ещё одну ночь, а порой и подольше. Одно закономерно для этого братца: затихает он всегда во второй половине ночи и всегда это происходит опять же так, как если бы кто-то наконец выключил вентилятор. Долго ещё будут крутиться его мощные лопасти, так же постепенно затихая, каки набирали свои безжалостные обороты.
Пятый брат , самый младший, это самый тихий, самый нежный из братьев. Его не всегда-то и заметишь. Коснётся слегка иссеченной до иссушения старшими братьями щеки, словно извиняется за них перед вами: ласковым дуновением расправит закрученные ветки кустарников, помятые стебельки трав и ласковым котёнком задремлет у ваших ног. Этот ветер отрада всему живому. Он одинаково ласково все времена года.
Редко случается так, чтобы братья Бескунак, следуя незыблемому на Востоке закону старшинства, в строгой последовательности не сменили друг друга. Именно поэтому в пустынных областях Казахстана за год выдаётся свыше трёхсот ветреных дней. В тот памятный день 18 мая1967 года мы, по пути на Барса- Кельмес, как раз и попали на берег Аральского моря к открытию полного парада братьев- ветров, проведённого перед нами по всей форме, по полной программе.
С мрачной тоской прислушиваясь к перестуку вагонных колёс, возвращающих домой нашу бесславную экспедицию, я думал вот о чём: "Барса-Кельмес" по- русски " пойдешь не вернёшься". Интересно, а как будет по - казахски: " не дойдёшь и вернёшься?".
Этого я так и не узнал. Забыл спросить у братьев - казахов...
Зато я хорошо помню, что 28 мая 1967 года Кзыл - Орда встретила нас солнцем и ласковым ветерком - самым младшим из пяти братьев по казахской фамилии Бескунак....
20 мая 1997 года высокий седобородый мужчина в хорошо подогнанном сером костюме стоял на вершине покрытого соляной коркой бархана, упирающегося рыхлой грудью в дно мёртвого моря. Седые волосы его слабо трепетали от прикосновений лёгкого, до предела насыщенного, однако, нестерпимым зноем ветерка. Взгляд его, перекинувшись через застывшую гряду белёсо- серых волн, был обращён на северо- запад, к горизонту, над которым начинал багроветь закат.
Не стоит говорить, что вы уже догадались, что этот мужчина - я, перекинувшийся в своей жизни через тире длиной в тридцать лет. Что привело сюда, ведь я прекрасно знал, что море вот уже много лет как мертво? Почём знать. Может быть это грустные воспоминания о пылком юношеском романтизме, а может, пустая и бесплодная попытка вернуться в прошлое. Так или иначе, услышав как проводник объявляет : " Станция "Аральское море"! Стоянка поезда одна минута!", я, подхваченный какой-то неведомой мне силой, схватил свой чемоданчик и почти на ходу выпрыгнул из поезда, вызвав своей неуместной для солидного мужчины поспешностью, несказанное удивление у респектабельных пассажиров скорого поезда " Олтин водий".
После кондиционированного вагона перрон показался мне изложницей, только что заполненной расплавленным, бесцветным как воздух, металлом. В этом огненном расплаве кипело и пузырилось всё то же , что и тридцать лет назад, здание вокзала царской постройки, только теперь отделанное под модную "шубу" современными "мастерами". Во многих местах " шуба" поотвалилась, эти-то зияющие раны и создавали иллюзию кипения многострадального здания.
" Не хочешь - верь", как сказал бы вспомнившийся мне Жумабай- ака, город был мёртв. Ни одной живой души не встретилось мне на пути к бывшему Аральскому морскому порту. Может быть и собаки, и люди просто попрятались от жары, но судя по нехоженым барханам, заполнявшим промежутки между домами, те, что раньше назывались улицами. Аральск бывший город- порт, был необитаем.
Переходя с бархана на бархан, густо припудренные морской солью, я добрёл до бывшего порта. Те, кому доводилось видеть заброшенные людские кладбища, знают, какое тягостное чувство вызывает вид покосившихся крестов, обвалившихся могил. Но то, что испытываешь при виде кладбища кораблей, ни в какое сравнение не идёт даже с проявлениями самого жуткого вандализма. Естественная смерть и человека, и корабля страшна, но ведь она неизбежна. Но какой же душой должен обладать человек намеренно допустивший гибель моря, гибель кораблей, гибель людей, которые уже ушли, или вот-вот уйдут, изъеденные этой солончаковой пустыней?
Подошвы моих модных штиблет с хрустом ломают гребни солончаковых волн. Я подхожу к завалившемуся набок, наполовину погребённому седым песком баркасу. Словно остов гигантской рыбы, сгнившей на берегу, из песка торчат его ржавые рёбра. На куске изъеденной солью обшивки я вижу две истлевшие буквы: "ин". Неужели это и есть тот самый "Юрий Гагарин" , так и не отважившийся тридцать лет назад доставить нас на заповедный остров Барса- Кельмес. " Пойдёшь - не вернёшься". Какая горькая, какая страшная ирония! Арал ушёл. Арал уже не вернётся. Никогда! Заполняйте миллиардами кубометров хоть святой воды - это будет не Арал. Старый седой Арал умер. Нет, он не умер. Это мы убили его. И даже щляпы не сняли, даже горько не помолились по убиенному нами. Тогда содрогнитесь, господа! Вот он, над бывшим островом "Барса- Кельмес", последним прибежищем свободолюбивого кулана, пламенеет закат. Теперь - то, спустя тридцать лет, я знаю, что он предвещает, ведь братья по фамилии Бескунак живы. Это, пожалуй единственное в природе, что не под силу задушить человеку своими пакостными руками. Братья хорошо помнят седые волны старика - Арала. Он один мог смягчить их свирепость. Без него она теперь не знает границ. Завтрапридёт первый брат. За ним второй, третий... Чьи кудри ласково потреплет пятый брат? Да и будет ли он теперь ласков? Вот , меня уже заласкал настолько, что если я сейчас же не запрыгну в вагонс искусственным климатом, меня хватит удар...
Мы, люди, все вместе и каждый в отдельности вносили и вносим " достойную" лептув дело " убиения" природы. И потому никто и никому не может быть справедливым судьёй в этом необратимом вселенском процессе. И нет в нём адвокатов, а если бы и были, какими аргументами они смогли бы оправдать перед Вселенским судом грязные дела человеческих рук наших?
Я посвящаю эти записки своим детям и задав себе вопрос: а смогут ли прочитать их мои внуки? Надеюсь, что да. И очень боюсь, что нет. Слишком мало времени у нас осталось до, боюсь, что неминуемой, катастрофы. У нас осталось время только на то, чтобы раскаяться. И попросить прощения у Природы, ведь мы почти до смерти измотали её, как нерадивые дети изматывают свою мать.
Я вспоминаю и каюсь.
В надежде, что дети и внуки мои будут прощены и уже никогда не повторят моих вольных или невольных ошибок и заблуждений......