После удара, выбросившего наш "Лифан" с трассы, я осознал себя лежащим на дне братской могилы. Мне на живот сильно давил наш трезвый водитель; я узнал его по рукаву куртки, который оказался у меня на лице. Сбоку, сверху и в ногах валялись другие тела - в "Лифане" нас было пятеро вместе с водителем.
Первым делом я постарался уловить, где мы находимся. Гладкая холодная поверхность под моими лопатками, ладонями и затылком напоминала шлифованный камень или высочайшего качества железобетон, но еще больше - покрытую глазурью керамику. Я провел рукой, чтобы понять, где заканчивается дно и начинаются стенки могилы - оказалось, переход от дна к стенкам плавный. Мы все лежали на дне большой керамической чаши.
Остался ли в живых я один? Кто притащил нас сюда? Как позвать на помощь? Много вопросов и мало сил. Внезапно моему до онемения придавленному животу и ногам стало легче: того, кто лежал на самом верху, подцепили и подняли. Сквозь кучу тел и одежды я услышал, как он глухо молится. Он повторял: "Боже, боже".
О ком я подумал? О службе спасения и их классной снаряге. Они должны уметь выудить пострадавших откуда угодно. У них есть батуты и рукава для тех, кто вываливается из окон, гидравлические ножницы для застрявших в ВАЗах и других скобяных изделиях, специальные кишки для ловли змей, вилки для скорпионов - они справятся с чем угодно. Эй, пока я жив, надо их поторопить! Я попытался крикнуть, но не сумел набрать достаточно воздуха в сдавленную трезвым водителем грудь. "Не страшно. - думал я. - Раз уж они приехали, они разберут всю кучу до конца. Но вдруг я не доживу? Я не в состоянии оценить, сколько протяну - сколько я потерял крови, сколько у меня переломов. Может быть, меня парализовало? Может, я в агонии? Где я? День сейчас или ночь?" Выглядывая из-под рукава трезвого водителя, я видел слепящий свет; вряд ли солнце - скорее прожектор, софит, огромную лампочку. "Все хорошо, это спасатели, - говорил я себе. - Они всегда возят с собой огромную лампочку". Когда в нас врезался грузовик, было около одиннадцати вечера, следовательно, нам повезло, что нас обнаружили еще до наступления утра. Например, я мог замерзнуть насмерть на это холодном бетоне.
Было слишком тихо, вот что пугало. Спасатели и врачи, стоя у края нашей ямы, должны материть друг друга, ведь у каждого есть собственное мнение, как лучше выполнять чужую работу . Наконец, у них есть водители, водитель по определению не может держать рот закрытым. А здесь - ни звука, только мой бывший попутчик повторяет: "Боже, боже". Замолчал. И вот, среди полной тишины я услышал звук, который трудно описать. С похожим звуком банку отклеивают от спины пациента, или лопается толстая струна, или проводят смычком по пиле. Снова тишина.
Поднялся в воздух тот, кто лежал рядом со мной. Я успел нащупать его руку и знал, что пульса у него нет, однако в воздухе он заговорил и тоже повторял: "Боже, боже". Снова послышался звук лопнувшей струны.
Что произошло с моими ногами? Окажусь ли я в инвалидной коляске, когда все закончится? Сколько будет стоить реабилитация? Чтобы развлечься, я принялся думать о больничных обедах, аппарате Елизарова, взятках дежурному врачу. О том, как моей семье придется продать мою квартиру и переехать в коммуналку на окраине, чтобы оплатить лечение. Почему я не чувствую, как у меня бьется сердце? Я дышу, или мне только кажется, что дышу?
Тело трезвого водителя поднялось в воздух. Его вонючий рукав наконец-то освободил мое лицо, и я увидел, как в лучах непроглядного белого света его тело изгибается по позвоночнику, и он хрипит: "Боже, боже". Вначале лучи ослепили меня, но скоро я привык к ним и увидел, что поднимало тело из ямы. Огромный, солнцем пылающий богомол проткнул клешней грудь водителя и поднимал его к своей треугольной пасти. Глаза богомола были прекрасны и смотрели сквозь нас двоих, водителя и меня, оставшихся в чаше, множеством зрачков. Я внезапно остро захотел, чтобы чудовищное насекомое смотрело на меня вечно. Моя жизнь не имела смысла. Зачем я всю жизнь пытался уехать в какую-то Финляндию? Зачем мне была ипотека? Всю жизнь я был ничем и только под взглядом богомола почувствовал себя хорошим, полезным, нужным. Черт возьми, я чувствовал себя любимым как никогда прежде и счастливым оттого, что такое могучее и лучезарное существо смотрит на меня одного, недостойного, всеми тысячами своих фасеток. Пока я видел лицо водителя, оно выражало невозможное для проработавшего всю жизнь на нефтеперерабатывающем заводе татарина благоговение. Он определенно был счастлив, когда богомол поднес его к своей голове и заглотал. Раздался звук лопнувшей струны.
Я тоже ликовал, когда измазанная в водителе лапа потянулась ко мне, проткнула меня под грудиной и потащила вверх. Вот оно - для чего я родился, высшее благо, вличайшее предназначение! Ах, зачем я не успел завести детей, чтобы и они почувствовали хитиновый холодок у себя вместо желудка! Еще немного. И я бы слился со своим божеством в единое целое, но подлая мысль остановила меня. Я вспомнил, что мог съездить в Таиланд, но так и не съездил, и с моих губ вместо благодатного "боже, боже" сорвалось "блять, нет". Мгновенно оси зрения всех тысяч фасеточных глаз сошлись в моем мозгу. Стало невыносимо больно, блаженно, но мой грешный язык повторял: "Нет, блять, не надо".
Свет стал не таким ослепительным. Божественный богомол смотрел на меня уже не со вселенской любовью, но с неподдельным любопытством. Рассмотрев меня со всех сторон, он опустил мое переломанное тело на край огромной керамической миски, откуда только что меня вынул, и отвернулся. Я зажмурился, страшась, что сейчас за богохульство меня низвергнут, но ничего не происходило, и я открыл глаза. В бескрайнем пространстве, которое раскинулось вправо и влево, было множество предметов вселенских размеров, слова для которых я не мог подобрать, посередине же стояло дерево миллиарда ветвей, живое, трепещущее, сотканное из маслянистых переливов гладкой субстанции. Она стекала, образуя новые ветви и наплывы, меняла цвета, и ее сплетения рождали мир. Я видел горы и волшебный лес, маленький домик и лесоруба, который рубил ветви под своими ногами, а после умирал и превращался в ветви сам. Ручаюсь, что этот лесоруб был не смутным образом или игрушечным человечком, а самым настоящим мужиком по имени Мишаня, который в юности курил Родопи, перед смертью - Вингз, уклонялся от уплаты алиментов и мучился от камней в каких-то протоках. Я видел богомола - он протягивал сильную острую конечность сквозь веточки и подправлял свое творение. Его хитиновый багор ломал плохие отростки, а тонкие жгутики на внутренней поверхности лап с невероятной скоростью вылепливали детали картины по-новому. Раз, и у Мишани образовался невыплаченный кредит, и к нему уже шли приставы-исполнители, раздвигая маленькими руками заросли. Я смотрел на них и знал, что одного из них собьет КамАЗ, сдавая задним ходом, а у другого зреет рак желудка. За спинами у приставов. Почти неразличимые отсюда, вставали карманники, инженеры, неизлечимо больные дети, художники-акционисты, невролог со взяткой в руках, его дом, кошка и еепервая беременность. Я был тайным невидимым свидетелем вершения судьбы мира. Богомол оглянулся и подмигнул мне.
2.
Три дня выходных я отвел себе на то, чтобы закончить натюрморт с синей драпировкой. В наши дни всеобщего угорания по комиксам люди разучились видеть логику заломов на ткани. Все рисуют одинаковые лица, к которым приписывают разные слова в пузыре. Это гадко. Я знаю, что за синюю драпировку мне никто никогда не заплатит, но это не отменяет того факта, что я должен ее закончить.
Перед началом работы я поджарил себе оладьи. Не от голода, голод в мастерскую не проникает. Дело в том, что некоторое время, сидя перед холстом, я не могу взяться за работу. В голове шум и хлам, пропорции скачут; нужно сосредоточиться и заново наладить связь с миром. Обычно в это время я ем.
В этот раз я как обычно сел перед мольбертом с пиалой и принялся жевать, разглядывая свой будущий объект. Драпировку я вешал несколько дней в течение рабочей недели, вечерами. Был недоволен собой, перевешивал так и эдак. Ткань слишком легко заставить принять любую форму. Некоторые говорят, что для этих целей человечество ее и изобрело, но меня это мало интересует. Сложность работы с тканью в том, что свою волю в обращении с ней очень просто выдать за ее собственные желания. Несколько легких мошеннических движений - и ткань ложится красивыми, очень красивыми складками, которые бы она никогда не создала сама. Фальшивыми, ебаными фальшивыми складками! Это очень тонкий момент, поэтому положить драпировку как нужно - едва ли не труднее, чем написать ее.
Когда на дне остался последний оладушек, я взял его и чуть не бросил обратно. Мне показалось, он посмотрел на меня. Нет, не так: мне показалось, что он осязает меня так же, как я его. Я закатил глаза и почувствовал его простые оладушковые эмоции: пиала холодная, мои пальцы - твердые, мастерская - большая, в ней сквозняк. Я ощущал движения его небольшой ограниченной души. В другой раз от страха я бы сошел с ума, но сегодня это было то, что требовалось. Я столько часов в своей студии пытался разговаривать с предметами, что было бы несправедливо всю жизнь слышать в ответ молчание.
Пристроив оладушек на краю миски, я взял палитру и стал готовить темно-синий тон. "Что, приятель, сучка лежит как надо?" - спросил я и вскоре услышал в ответ: "Она шершавая". Я подскочил на месте и бросился к драпировке. Все верно. Он прав. Ее нити! Толстое, рельефное плетение ниток на костюмной ткани не просто заставляет свет рассеиваться по сотням маленьких горбов там, где уток выныривает из-под основы. Именно внутренняя логика решетки ткани заставляет ее надламываться и ложиться складкой там, где я эту складку вижу. Шершавость - ключ! Если ткань на моей картине не будет шершавой, появится еще один ебаный импрессионистский подсолнух, и не более того. Нужно прорисовать ткань до каждой ниточки, только тогда я буду прав. Но как? Я не нарисую такую мелочь, или нарисую, но налажаю! Меня захлестнула паника. Я готов был сейчас же бросить все и уйти на улицу, но присутствие оладушка заставило меня взять себя в руки. Я ведь не предоставленный своей судьбе кусок теста, я венец творения,у меня сложно организованные руки и глаза, я призван раздвигать границы возможного. Должно найтись решение. "Чувак, - со всем уважением обратился я к оладью. - Должно найтись решение".
Сетка с микроскопическими ячейками! Сетки используют начинающие рисовальщики, когда не уверены, что уловили соотношение пропорций. Нужна такая же сетка, но многократно уменьшенная. "Да!" - закричал я, и тут, в самый неподходящий момент, распахнулась дверь.
- Ты проветриваешь хотя бы иногда? Так можно отравиться.
Не стоит объяснять, кто мог войти без стука с подобными словами. У каждого земного жителя найдется такой человек.
- Отравиться можно только если ночевать. - терпеливо ответил я. - Я здесь не ночую.
Мои объяснения пропали втуне. Чужие ноги прошли в мой "кухонный угол" с электроплитой.
- Ты здесь еще и готовишь! Как ты готовишь, если нет раковины? Как ты моешь руки? Кругом пары ацетона! А если все взорвется?
- Это не ацетон. Ничего не взорвется. Я не мою руки, но у меня есть влажные салфетки.
- Оладьи... Из чего ты их сделал? Для этого нужна мука! Ты как справился с мукой?
- Это полуфабрикат. Я их разогрел.
- Какая гадость. И вредно для желудка! Почему не доел? Кто так обращается с едой? Он сейчас упадет. Если ты его не будешь, дай мне!
- Нет!
Теперь я стоял, прижимая пиалу к груди. Наверное, я выглядел напуганным и, вероятно, со стороны мое поведение не казалось адекватным.
- Ты совсем нанюхался.
- Я не люблю, когда трогают мои вещи.
- Я открою окно.
- Ради бога, отойди от драпировки!
- Почему ты так нервничаешь? Ты там что-то прячешь?
- Это моя, моя драпировка и мои, мои оладьи! Это я оплачиваю аренду! Если хочешь находиться здесь, отойди в угол и стой там!
- Пожа-а-алуйста, могу уйти совсем. Мне неинтересно смотреть, как ты гробишь свое здоровье.
Дверь захлопнулась.
Я дрожащими руками поставил на табуретку пиалу и опустился рядом на корточки. Оладушек помялся, но в целом не пострадал. Нужно заново успокоиться и вернуться к драпировке. Сначала темный тон, потом посветлее, а там, глядишь, все получится. Правда, чувак? Я буду проклят, если в конце, когда ты поможешь мне довести драпировку до ума, я тебя все-таки съем?