Рано утром на Ярославском вокзале не так оживлённо, как вечером, так что время для торговли я, видимо, выбрал неудачное. Да и товар-то у меня не очень востребованный. Вот если б мне в наследство осталось несколько видеокассет с порнографическими фильмами или стопка заслушанных компакт-дисков, ну или, на худой конец, пакет дешёвых китайских пальчиковых батареек, то дела бы пошли значительно лучше. Но выбора у меня нет, так что приходится торговать книгами. Да и книги-то - дрянь. Народ теперь любит яркие, разноцветные обложки, с которых улыбаются полуголые красотки и угрожающе торчат дула пистолетов. А у меня что? Переплёты потрёпанные, затёртые, страницы жёлтые. Кому теперь такие нужны? Да и названия у них непонятные Гегель какой-то, на гоголь-моголь похоже. А вот ещё Моруа, Мариво, Мопассан - чучмеки все не русские. Вот уже час стою и ни одного покупателя. Хоть задаром отдавай, честное слово! Пацан какой-то заинтересовался было, рассматривать начал, я ему говорю, мол, бери по дешёвке. Одну возьмёшь, вторую за так отдам, а он постоял, посмотрел, да так ничего и не купил, подлец.
А профессор за эти книжки трясся, говорил, мол, это самое ценное, что у него есть, а их вон брать никто не хочет. Вообще-то он хороший мужик был. Среди таких, как мы, тоже бывают хорошие люди. Сытые поставили на каждом из нас клеймо из четырёх букв. Звучит оно устрашающе, хуже самого грязного матерного ругательства, а вот суть его понять никто из них не пытался. Бомж - не раса и не национальность, не религия и не верование. Люди убивают друг друга из-за веры в свои идеалы, гноят инакомыслящих в тюрьмах и взрывают неверных. Нас же просто стараются не замечать и говорят о нас с пренебрежением. Нас убивает не столько холод и отсутствие пищи, сколько их равнодушие. Ведь по сути дела бомж - это всего лишь невезучий человек, у которого нет дома. Неужели от этого он перестаёт быть человеком? Конечно же нет. У него такие же, как у всех, руки и ноги, если, конечно, он не инвалид. Он так же, как все, хочет есть и пить, ему не чужды человеческие слабости, он способен на подвиги и предательство, на любовь и ненависть.
У многих сложился стереотип классического бомжа: бородатый грязный босой дед в шинели, от которого несёт дерьмом за километр, спящий в последнем вагоне поезда на кольцевой линии метро или в переходе на ступеньках. На самом деле - это лишь один из нескольких типов бомжей. Нас много и мы все разные. Мне, например, всего двадцать и бомж я только наполовину. У меня есть бабка в деревне, только я от неё сбежал. Надоело картошку копать и огурцы сажать. Родители умерли, когда мне ещё пяти лет не было, остался я с бабкой вдвоём. Какой из неё воспитатель! Меня вырастила улица, и подчинялся я всю свою сознательную жизнь её законам, а других законов я просто и не знаю. Откуда мне знать? Мне повезло больше чем другим. Во-первых я здоров, как конь, и силы у меня дай бог каждому, во-вторых везучий я. В какую бы переделку я не попадал, всегда из воды сухим выходил. Один раз, правда, попался на мелкой краже, но это, знаете, с кем не бывает.
А вот профессор - совсем другое дело. Я нашёл его прошлой зимой в зале ожидания на Ленинградском вокзале. Мы с Петькой частенько там ошиваемся, там иногда есть чем поживиться. Например, утром приезжает откуда-нибудь из глубинки бабка, у неё пересадка на другой поезд вечером, гулять по городу она, разумеется, не пойдёт. Вот и сидит она в зале ожидания с сумками да вёдрами. Сидеть-то целый день утомительно, прикорнёт на часок, а мы тут как тут. Главное действовать быстро, чтобы никто опомниться не успел. В сумках редко деньги держат, слухи о том, что на московских вокзалах процветает воровство по всей России ходят, так что деньги эти старушенции, как правило, прячут на себе, в пояс зашивают или в платочек кладут и в бюстгальтер. В сумках обычно ерунда всякая, шмотки, продукты. Один раз мы стащили у старухи такой вот целую сумку яблок. Что ж делать-то с ними? - спросите вы. А я вам отвечу. Сгодится всё. Краденое мы носим к Федьке. Это местный барыга-бизнесмен. Среди бомжей процветает неравенство, также, как и в цивилизованном мире. Одни работают, воруют, попрошайничают, а другие наживаются на плодах их трудов. Человек не может быть самостоятельным и независимым. Слишком он робок и боязлив. Не случайно же люди пришли к созданию государства. Нужно им, чтобы кто-то их контролировал и регулировал их отношения. Нет власти - нет и порядка. У бомжей своё государство и свои законы, которые по сути, ничем не отличаются от законов "цивилизованного" мира. Я бы сказал даже, что бомжи более законопослушны. Ведь у нас на кону собственная жизнь и мы дорожим теплом и пищей куда больше обычных людей. Так вот, мы яблоки те принесли Федьке. Он живёт рядом с вокзалом под мостом. Платит дворникам, они ему каморку выделили. Тут он весь свой бизнес и крутит.
- Ну... рублей двадцать пять дам.
- Да ты что, оглоед! Тут десять кило, не меньше. Дай хоть полтинник.
- Сорок крайняя цена. Больше не дам, продавайте сами, если такие умные.
- Уговорил, давай.
Федька достал толстую пачку денег, отсчитал сорок рублей и отдал нам по двадцатке. Конечно же не будет он сам их продавать. У него продавцов среди бомжей хватает. Над ним ещё ребята есть, он им отстёгивает, чтобы его менты не трогали, да и ментам тоже отстёгивает. Так что прибыль-то у него от продажи краденого, конечно же, невелика, но на жизнь хватает. Он со своими ростовщическими способностями мог бы дело своё открыть и не в каморке под мостом жить, а в апартаментах на садовом, вот только, видно, нравится ему жизнь такая. Тут он царь и бог и все его уважают и боятся, потому что связи у него есть. А уважение - великая вещь. Говорят года три назад один болван решил его проучить и сдуру морду ему набил. Так через пару дней нашли этого революционера в подвале с ножом в спине. С тех пор Федьку ещё больше уважать стали. Да и куда Федьке в бизнес, немолод он уже. Он, говорят, полжизни прожил на вокзале. Человек по природе своей консерватор. Как кошка привыкает к дому, так и он привык, видно, к привокзальной площади и к каморке своей. Не знаю только, куда он барыши девает. Ему-то одному много ли надо?
Так вот, год назад зашёл я в зал ожидания, зима была, народу там пруд пруди. Кажется, когда народу много и своровать-то не удастся, поймают. Чёрта с два! Чем больше народу - тем лучше. Человек не видит ничего дальше своего носа, особенно в толпе. А если и увидит чего, так, скорее всего, не скажет никому. Какое ему дело до других? Главное, чтоб у него у самого все вещи и наличность целы были. Бывало у вас такое: идёте по улице в тридцатиградусный мороз, зябко, ветер под полы пальто задувает, к метро спешите, а тут прямо на земле мужик пьяный валяется, да может и не пьяный, может плохо ему с сердцем стало. Вы идёте, смотрите на него, головой качаете, мол, замёрзнет ведь, да так мимо и проходите. Да так и замёрзнет мужик, разве пожилая женщина какая чувствительная его растормошит или милицию позовёт, а так замёрзнет, как пить дать. Вот и я так при всех ворую. Если и видят, что я сумку чужую беру, делают вид, что не заметили. Кому охота связываться-то?
Профессор лежал на скамейке и спал, подложив руки под голову. Дед, на вид лет шестьдесят, борода седая, лысина блестит, морщинистый такой, как шарпей. Одет вроде прилично, костюм на нём чистый, поношенный сильно, но чистый, пальто с меховым воротником, видно, что не бродяга. Перед ним стоял старый большущий брезентовый рюкзак. Он-то и стал моей целью. Я огляделся - никто не смотрит. Подошёл вплотную, схватился за лямку, да не тут-то было. Я этот рюкзак едва от пола оторвал. Он весил килограммов сто! Дед проснулся и вскочил с места.
- Вы что ж это юноша, меня обокрасть вздумали?
- Да что ты, дед, нужен ты мне больно. Хотел вот рюкзак подвинуть. На дороге валяется. Что у тебя там кирпичи, что ли?
- Это библиотека моя.
- Книжки что ли?
- Книги.
- А на кой тебе, дед, столько книг-то? Переезжаешь что ли куда?
Дед насупился и замолчал. Потом опять лёг на скамейку и закрыл глаза. Я пошёл дальше в поисках других зазевавшихся пассажиров и про деда этого забыл. Вот только на следующий день опять застал его на том же месте. На сей раз он не спал. Сидел рядом со своим рюкзаком и жевал белый хлеб, прихлёбывая кефир.
- Здорово, дед. Ты всё тут сидишь? Когда у тебя поезд-то?
- А вам какое дело?
- Да думаю может помочь рюкзачишко донести. Тяжёлый всё-таки.
- Сам справлюсь, спасибо.
Что-то мне подсказывало, что не ждёт этот дед поезда. Кто ж поездов по два дня ждёт. Небось, жена из дому выгнала - вот и сидит на вокзале.
- Ты бы дед тут не засиживался. Менты как просекут, что ты тут целыми днями трёшься они тебя вышвырнут, в лучшем случае, а в худшем... лучше тебе и не знать. Давно бродяжничаешь-то?
Дед оживился. Начал по сторонам озираться: не смотрит ли кто. Потом тихо так мне и говорит:
- А что, я правда на бродягу похож?
- Да нет, не похож, но видно идти-то тебе некуда, раз на вокзале сидишь.
- Я вообще-то профессор словесности.
- Чего профессор?
- Да не важно это. Идти мне действительно некуда. Вы наверное местный, может поможете с жильём? У меня денег немного есть. Мне бы хоть конуру какую-нибудь, чтобы только помыться можно было да поспать нормально.
- А много денег-то?
- Ну пара тысяч рублей найдётся.
Ба! Пара тысяч рублей! Да ты дед богатей! Я на тебе ещё и деньжат заработаю. В голове сразу созрел план. Есть на площади трёх вокзалов несколько подвальных приютов для бомжей. В одном подвале может жить человек сорок. Удобств там конечно нет, но зато тепло. На трубах отопления спишь, можно сказать, как на русской печи. Я и сам в таком живу зимой. Летом-то попроще: можно спать в железнодорожных будках, сараях, которых вдоль путей несметное количество, иногда удаётся пробраться в вагон какого-нибудь состава в депо. Там вообще сказка, даже одеяла есть, только что проводница чай в купе не приносит. А вот зимой деваться некуда. В залах ожидания долго не просидишь. Менты с проверками чуть ли не каждый час приходят. Дубинкой по уху получишь - весь сон, как рукой снимет. Так вот, отведу я его в наш подвал, там днём никого, Петька только, да ещё, может быть, пара бомжей. Там-то я его и припугну, деньги отберём, а, если заартачится, стукнем легонько. Две штуки - это по пятьсот каждому, если, в подвале трое, если больше - делиться придётся, но мне всё равно больше чем другим причитается. Это ж я клиента приволок.
- Пойдём, профессор, покажу тебе место одно. Там и заночуешь.
Профессор встал, с трудом оторвал от пола рюкзак, накинул на плечи и, сгорбившись, поплёлся за мной.
- Тебя жена, что ли выгнала?
- Нет у меня жены. Умерла она давно.
- Так что квартиру-то не оставила, что ли?
- Квартиру я на внучку переписал. Она с женихом теперь живёт, мне там места нету.
- Ну а что ж дети куда смотрят?
- Во Франции у меня дочка, в Россию приезжает раз в год. Ей до меня тоже дела нет. У неё своих проблем хватает. Вот собрал книги да пошёл на вокзал, думал уеду куда-нибудь. Стою в кассу, и не знаю, куда билет брать. Некуда мне ехать.
Я промолчал, жалко с одной стороны старика, профессор всё-таки, дети собственные на улицу вышвырнули, а с другой стороны выживать как-то надо. Мало ли кого жалко. Вон Петька вообще родителей трезвыми ни разу не видал. За ним отец с ножом по квартире бегал. Потому Петька на улицу и ушёл. Теперь он и сам с ножом неплохо обращается, я ему хоть и друг, но всё ж немного его побаиваюсь. Он вообще не пьёт, но если злой - от него лучше подальше держаться. У него тормозов нет, ничего не боится. Бедовый парень.
Я приоткрыл дверь подвала и пропустил профессора вперёд. Провёл его под бетонными перегородками в ночлежку. Тут сыростью пахнет. С непривычки, наверное, неприятно. Профессор что-то забеспокоился. Видно, к такому жилищу он не привык. К счастью никого из местных обитателей не оказалось. Только Петька спал на тулупе в углу. Он в последнее время по ночам работает, а днём отсыпается. Ночь - время, когда можно сорвать по-крупному, но, правда, и опасность удваивается. Петька с вокзальным воровством завязал. Говорит, мол, нечего размениваться по пустякам. Он промышляет грабежом. Бывает, возвращается какой подвыпивший мужичок домой, а он у дома где-нибудь в подворотне караулит. Только тот в подъезд входит - Петька за ним. Как пантера на него набрасывается, нож к горлу приставляет. Попробуй тут деньги не отдай. Особенно по пятницам и субботам хорошо это выходит. У нас народ-то в пятницу весь пьяный поголовно. Петька этим и пользуется. Я с ним пару раз ходил, да только как-то мне не по себе становится от этого промысла. Лучше уж сумки воровать. Денег много не заработаешь, так хоть цел будешь. А тут попадётся мужик сильный - тебя же твоим ножом и зарежет.
Петька проснулся, вскочил.
- Ты кого привёл-то?
- Не боись! Тут вот профессор, говорит, деньги у него есть, поделиться с нами хочет.
- А! Ну, чего дед, денег нам принёс? Так давай! Не хрена нам время терять! - Петька заревел, как медведь, которого в берлоге потревожили. Подскочил к профессору и взял его за грудки.
- Да вы что же это делаете, ребята! Не стыдно вам? Вы ж мне во внуки годитесь!
Петька размахнулся и со всей дури ударил профессора в глаз. Тот покачнулся и упал на спину.
- Петруха, ты чего? Он так бы отдал. Ты ж его убьёшь.
- А ты пасть-то не разевай! На хрен ты его сюда привёл? А если он заявление в милицию напишет?
Московская милиция в курсе местонахождения всех пристанищ бомжей. Более того, она имеет с этого неплохие доходы. Сами-то менты сюда не захаживают, у них есть свои люди среди бродяг. Они и собирают с жителей таких приютов по пятьсот рублей в месяц и рассчитываются с ментами, а те нас не трогают. У нас своя система налогообложения. Налог от дохода, налог на жильё, налог на отсутствие документов. Если всё вовремя платить - можно жить и воровать спокойно. Но если уж кто дотошный попадётся, напишет заявление и подойдёт к делу этому основательно - тут уж менты рисковать не станут. Что им до нас: одним бомжем больше - одним меньше. Сцапают, и будешь показания давать начальнику, да ещё пришьют тебе таких дел, о которых ты и слыхом не слыхивал. Тут уж никто церемониться с тобой не будет. Попался - сам виноват.
- Не напишет, он сам бомж. Его внучка из дома выставила.
Петька поискал в карманах дедова пальто и достал потрёпанный бумажник. Две тысячи четыреста рублей.
- Держи половину. И чтоб духа его тут не было. Что хочешь с ним делай.
Петька улёгся обратно на тулуп, как будто и не произошло ничего. То ли у него вообще чувств никаких человеческих не осталось, и всё ему нипочём, то ли просто ведёт он себя так, чтоб его все боялись. Ведь на самом-то деле он тоже человек и, я думаю, нервы у него тоже не железные, он просто виду не показывает.
У профессора под глазом надулся красный желвак. Петька хорошо его огрел. Профессор встал и, кряхтя, побрёл к выходу.
- Эй, дед, рюкзак-то забыл. Мне твоих книг не надо.
Дед вернулся, я накинул рюкзак ему на плечи и проводил до железной двери.
- Петька, он же с голоду теперь сдохнет.
-А мне-то что? Интересный ты человек! Сам привёл его, а теперь жалеешь, что ограбил. Ну, хочешь - догони, отдай ему свою долю, раз такой жалостливый.
- Я устал что-то. Тебе пожрать принести? Деньги-то теперь есть.
- Я не хочу. Ты меня лучше не буди, сделай одолжение. Я всю ночь не спал.
Водку на вокзале нынче не продают. Правительство Москвы заботится о здоровье своих подданных. Продают только в закусочных, да по таким ценам, что закачаешься. Зато у Федьки всегда есть. У него целый склад в каморке и цены божеские.
Иду я, значит, к Федьке, а на душе погано. Во рту вкус такой неприятный, бывает, знаете, когда простудишься и горло болит, такой вот вкус. Постучал я, как обычно, четыре раза. Федька открыл. Чудной он. Сам маленький, глазки свиные, а телогрейка на нём размеров на пять больше. Рукава подвёрнуты, а полы до колен доходят.
- Принёс чего?
- Да нет, я не за этим. Ты мне бутылочку дай.
- Нынче цены взлетели. Сорок рублей.
- Вчера ещё тридцать было!
- Так то вчера! Инфляция.
- Какая, в задницу, инфляция? Ты на квартиру что ли копишь, Федька? Куда тебе одному столько денег?
- Не хочешь - не бери. Дешевле не будет. Могу за двадцатку стакан налить.
- Ну, давай стакан.
- Заходи.
Каморка у него маленькая, но опрятная. Вся левая стена заставлена картонными коробками с товаром, а справа раскладушка с матрасом. У него и телевизор есть маленький на столике. Федька налил стакан до краёв, я выдохнул и залпом влил в себя этот суррогат.
- На, закуси. - Федька достал из банки маринованный огурец и протянул мне. - Ну а теперь давай иди. Не засиживайся. У меня тут не гостиница.
Эффект не заставил себя долго ждать. По телу разлилось тепло, и все краски мира стали ярче. В России нетрудно стать алкоголиком. Когда мир вокруг сер, как дохлая крыса, хочется его подкрасить. А если цвета изо дня в день не меняются - хочется подкрашивать его снова и снова. Проходит время, и в мир серый из мира цветного возвращаться не хочется ни на минуту. Ну, мне-то алкоголизм не грозит, я крепкий. Хочу пью, хочу не пью.
На улице пошёл снег, да так красиво пошёл. Хлопья облепляют тротуары, садятся на крыши ларьков, пушистой тушью покрывают ресницы. На улице уже темно и фонари выхватывают из темноты треугольными лучами сыплющуюся с неба вату. У метро я остановился. Люди снуют туда-сюда с сумками, чемоданами, рюкзаками, и только снег не обращает на них никакого внимания. Падает себе да падает. Тут у колонн всегда стоят нищие. Работают. В день можно набрать подаяниями до пятисот рублей, а иногда, если повезёт, и больше. Правда большая часть денег уходит блюстителям городского порядка. Все места тут закреплены и лицензированы. Не дай бог объявится самовольный нищий - его сразу погонят прочь. Конкуренция тут жестче, чем где-либо. Практика показывает, что наибольшую жалость вызывают инвалиды, но здоровых тоже мучает голод, поэтому и приходится пользоваться разными уловками. Например, табличками с надписями о смерти родственников, о том, что ты слеп, глух, нем. В последнее время процветает раздача в электричках бумажек с напечатанным текстом. Человек идёт по вагону, раздаёт пассажирам листочки и, скажем, шариковые ручки. В листочке этом написано, что, купив ручку за десять рублей, вы сделаете благотворительный вклад в фонд глухонемых. Ручка на самом деле стоит рубль или два, но всё ж какое-то вознаграждение за подаяние. Наверняка вы с этим сталкивались. Так вот к вашему сведению большинство таких раздатчиков вовсе не глухонемые. Они молчат как рыбы и делают вид, что не слышат, но глухонемыми им быть вовсе не обязательно. Да мало ли способов заработать на человеческой жалости!
У самого выхода из метро стоит Анька с табличкой: помогите ради бога, умерла мама. Худая девчонка лет шестнадцати. Мама у неё не умерла, насколько я знаю, а живёхонька и здоровёхонька, сидит в тёплой квартире, если так можно назвать её хлев, а дочку свою сюда отправила на жизнь зарабатывать. Не то, чтобы на жизнь, даже, а скорее матери на выпивку. Я Аньку не замечал никогда. Она девочка тихая, вид у неё смиренный какой-то, глаза грустные, впалые. А тут что-то решил заговорить с ней.
- Как дела идут, Ань? Мать-то всё пьёт?
- Сам знаешь, как дела у меня. Ты надо мной не издевайся, мне и так не сладко приходится.
Голос у неё дрожал и говорила она так, будто сейчас расплачется. То ли в роль вошла, то ли и впрямь ей от матери достаётся. А вообще-то она симпатичная, или это алкоголь своё дело сделал...
- Да ладно, не обижайся ты. Давай погуляем. Я сегодня при деньгах.
- Не пойду я с тобой никуда, я ещё и половины тех денег, что должна отдать не собрала. А хочешь погулять - приходи завтра и трезвый. Я с пьянью даже говорить не стану.
Я отошёл в сторону. Пусто как-то, поесть хотел, да весь аппетит пропал. Рядом клуб игровых автоматов. Там стены тонированные зеркальные. Взглянул на себя - волосы растрёпанные, пуховик грязный, рожа вся красная то ли от водки, то ли от мороза. Пригладил волосы рукой, отряхнулся, сгрёб с бордюра горсть снега и умыл лицо. Так лучше. И тут пришла в голову совершенно невообразимая идея. Я зашёл в магазин и купил коробку конфет, да не дешёвеньких, а красивых таких, подороже, продавщица на меня посмотрела, как на идиота: при моём-то виде да такие конфеты покупать. Всё равно, что в грязных сапогах на шёлковую простыню лечь с ногами. Я за девушками никогда по-настоящему не ухаживал. А чтобы удивить и расположить к себе тех женщин, с которыми я жил бок о бок, достаточно было бутылки и дешёвого лимонада. А тут нашло на меня что-то.
Я вернулся к Аньке, протянул ей круглую коробочку и, не находя нужных слов, стал ждать что скажет она.
- Это мне?
- Угу.
Анька покраснела, засмущалась. Видимо для неё это тоже было всё в новинку.
- Спасибо.
- Пойдём, погуляем. Хочешь, сходим поедим в бистро.
- Я бы сходила с тобой, только мне ещё надо хотя б рублей сто собрать, а то мать меня убьёт.
- Я тебе дам сто рублей, хватит тут стоять на морозе.
Она улыбнулась, да так по детски наивно, что я глаза отвёл в сторону. Анька аккуратно свернула вчетверо свою картонную табличку и сунула за пазуху. Потом робко протянула мне руку и прошептала:
- Идём.
Я взял её за руку, и мы молча пошли через весь вокзал в кафе, над которым красовалась жёлтая вывеска "Бистро". Если есть Бог на свете, то он смотрел на нас со стороны и заливался истерическим хохотом. Трагикомичная ситуация: внезапно разбогатевший бомж пригласил на ужин в закусочную нищую попрошайку, дочь алкоголички. Сидят они друг напротив друга, уминают сосиски с картофелем фри, обильно поливая это кушанье горчицей, и молчат, потому что и сказать им друг другу нечего. И это у них первое свидание. Самое запоминающееся и романтичное.
К счастью, я не Бог, а бомж и мне не дано увидеть всё это со стороны. А в бистро тепло, музыка играет, и кожица аппетитно лопается, когда я втыкаю в сосиску пластиковую вилку, и мне не жалко денег, на которые можно было бы жить неделю, и спутница моя довольна и, кажется, счастлива.
Я проводил её до подъезда. Жила она тут поблизости в старом кирпичном доме. В таких домах сейчас офисы да элитные квартиры, но иногда попадаются ещё и жилые коммуналки. А Анька вообще живёт в отдельной двухкомнатной квартире вдвоём с матерью. У неё ещё есть шансы выйти в люди.
- Ну, пока, спасибо, что проводил.
- Ну, давай, увидимся.
Я понял, что ещё что-то должен сделать, потому что ни она, ни я не сдвинулись с места. Я наклонился и поцеловал её в губы. Она не сопротивлялась, а даже наоборот обняла меня обеими руками, и мы так молча стояли какое-то время. Потом она шепнула мне на ухо:
- Мне пора. Ты придёшь завтра?
- Приду. На вокзале встретимся.
- Я буду ждать.
Я шёл в родной подвал вприпрыжку, напевая про себя какую-то пошлую песенку. Меня переполняли новые, неведомые доселе ощущения. У двери я столкнулся с Петькой, он был хмур, как всегда. Никак не прореагировав на мою довольную физиономию, он вышел на улицу, а я прошмыгнул в подвал, свернулся калачиком на его тулупе и тут же уснул.
На следующий день я пошёл искать профессора. Если б не он, не было б у меня вчерашнего счастливого вечера. Мне было немного стыдно за то, как мы с ним обошлись. Я походил по вокзалам, обошёл все залы ожидания, но его не нашёл. Ну и бог с ним. Наверное, вернулся к внучке, помылся, понежился в горячей ванной, а сейчас уминает на завтрак бутерброды с сыром и прихлёбывает кофеёк.
Я забыл про него, да и что вспоминать? У меня теперь появился небольшой просвет в конце длинного, вонючего тоннеля, коим является моё существование. Аньку я видел теперь каждый день, делал ей пустячные подарки, провожал домой. Несколько раз даже ночевал у неё и мылся в её ванной. Кстати помыться бездомному зимой удаётся не часто. Те, что деградировали окончательно вообще забывают о том, что человек должен мыться и гниют заживо. Если эта стадия наступила, значит жить тебе осталось недолго. Вообще бомжи живут не дольше собак. Я за три года бродяжничества увидел столько смертей, что телевизионные сообщения о крушении самолётов кажутся мне ничтожной пародией на смерть. Подумаешь, упал самолёт, сто человек погибло. Разбились враз, даже пикнуть не успели. А вы попробуйте не мыться месяц, два, три, четыре, спать в вагонах метро попробуйте, питаться тем, что в мусорном баке найдёте, и зимой в мороз шататься по вокзалам, а чтобы это стерпеть придётся пить постоянно, а чтобы пить нужны деньги. Из подвалов ежедневно выносят полуразложившиеся трупы. Молодым проще. У нас здоровья побольше, мы крутимся, кто-то ворует, кто-то работу находит разовую, но всё равно без дома долго не протянешь. Ведь даже собаке конура нужна.
Анькина мать пила без просыпа и частенько лежала в комнате без сознания целыми сутками. В такие дни я как раз и оставался у Аньки, это были счастливые дни. Мы запирались в комнате и подолгу сидели, обнявшись, прижавшись друг к другу, как бездомные псы. Вот только после такой отключки, эта карга просыпалась и ей опять хотелось напиться. Она избивала дочь и выставляла её на улицу, чуть ли не в нижнем белье. Об этом Анька не рассказывала, но ссадины на лице, дрожащий голос и неизменная картонная табличка с надписью "Помогите ради бога, умерла мама" объясняли всё во сто крат лучше пустых слов. И при всём при этом Анька любила свою мать, ведь кроме матери у неё никого не было. Правда, появился я, но что могу я, ухажёр без определённого места жительства, двадцатилетний мелкий воришка? Так что связаны мы с ней были одной ленточкой, и ленточка эта была крепче прочного стального троса. Несчастье, боль и голод сплачивают сильнее, чем самая искренняя дружба.
Профессора я встретил весной. Он сидел на скамейке в сквере, рюкзак лежал подле него. Вид у профессора был измученный: лицо пожелтело, волосы на затылке отросли и свалялись колтунами, руки трясутся, под ногтями грязь, пальто совсем затёрлось, а мехового воротника не было вовсе. Вместо него зияли дырами лохматые края оборванного драпа. На меня он не обратил никакого внимания, хотя мы и встретились взглядами. Я сел рядом на скамейку и он, видимо, машинально подвинулся в сторону.
- Профессор, так дело не пойдёт. Ты что к внучке-то не вернулся что ли?
- А вы кто такой?
- Здрасте! Студент твой.
- Простите, я что-то запамятовал, с какого курса? Хотя припоминаю, я у вас, кажется, читал историю французской литературы.
- Дед, заканчивай, я тебя ограбил зимой, помнишь? В подвал тебя завёл и деньги отобрал.
Профессор посмотрел мне в глаза, отвернулся и сказал с обидой в голосе:
- Вы меня с кем-то спутали, молодой человек, я вас не знаю.
- В рюкзаке-то что? Всё книжки свои таскаешь?
Он не ответил, попытался встать, да я его остановил, мол, ладно, сиди. Вместо него встал я. Встал и пошёл. А куда идти было ясно сразу. Денег сегодня было немного, но на кефир, хлеб и полбатона варёной колбасы, конечно, хватило. Я вернулся, дед сидел на том же месте.
- На вот, профессор, поешь. Ты меня извини за тот раз. Если хочешь, я тебе жильё подыщу.
- Профессор не ответил, но еду взял и с жадностью откусил от батона здоровенный кусок.
- Ты сейчас где живёшь-то?
Он не ответил.
- Ну не хочешь говорить - не говори. Я завтра сюда приду, если надумаешь - жди меня на этой лавке, а не надумаешь - чёрт с тобой.
На следующий день я профессора нашёл там же. Он, кажется, ждал меня, всё ёрзал на скамейке, оборачивался. Он даже улыбнулся, когда я подошёл. Я нашёл для него отличное жильё: кирпичная будка в километре от вокзала. Внутри стоял какой-то ржавый агрегат, но его уже, видно, лет десять, как не использовали. Дверь маленькая, проржавевшая насквозь, снаружи когда-то замок был, а теперь только скоба висит. Зато изнутри закрыться можно, прут железный между ручек просунул - и никто не войдёт. Притащил я сюда тряпья всякого, да пружинный железный матрас. Ткань и вата на нём сгнила давно, и похож он на скелет какой-то гигантской доисторической рептилии. Но если на него тряпок навалить, выйдет вполне приличная кровать. Хорошо, что у нас народ всё, что не нужно прямо на улице сваливает кучами. Нищий может и одеться и обуться и кровать и дом себе построить из подручных средств. Говорят, в Европе на улицах не пылинки, а весь мусор перерабатывается во вторичное сырьё. Тяжело же там, наверное, бродяжничать. Профессор жильё сперва не оценил, но потом, когда я продемонстрировал ему главное достоинство: два оголённых провода под напряжением, торчащих из пластмассовой трубки, он явно приободрился. Я принёс сюда маленький кипятильник и большую эмалированную кружку.
- Вот тебе дед чай, хлеб, консервы, ну сам разберёшься. Вот только воду набирать тут негде, но это уж если что на вокзал сходи. Обживайся. Тут свалка рядом, там найдёшь чего надо тебе. Там полезных вещей много. Только особенно не светись, тут народу-то не много ходит, но сам знаешь, мало ли чего. А я к тебе завтра приду, пожрать принесу. Может ты поразговорчивее будешь, а то молчишь, надулся, как сыч.
- Спасибо, - промямлил он мне в след.
Вот ведь как бывает. Если у тебя нет никого - то и стремиться к лучшему нет никакой нужды. Но стоит в жизни появиться близкому по духу человеку, сразу появляются силы что-то менять, улучшать, совершенствовать. Пока не было Аньки, я просто жил и не думал, что делаю что-то неправильно. Теперь же я всё чаще стал задумываться о том, что неплохо было бы вылезти из этой дыры и её вытащить. Только пока не видел я никакого простого решения этой задачи. В голову всё лезли мысли о том, как можно ограбить магазин или банк, да только пустое это всё. А теперь подопечных у меня стало двое.
К профессору я наведывался через день. Приносил ему продукты, иногда покупал, иногда своровать кое-чего удавалось. Разговаривать он со мной не хотел, так, парой слов обмолвится и сидит, читает книжки свои. Однажды я пришёл к нему ночью, очень выпить хотелось, да не с кем было. Я взял чекушку с собой, подхожу к будке, а дверь открыта. Огляделся - профессор сидит на насыпи у путей и что-то бормочет себе под нос.
- Здорово профессор. У тебя чего, вечерний променад что ли? Выпить хочешь?
- Давай.
Он сделал из горлышка большой глоток, поморщился и долго потом кашлял.
- Не сладкая у нас с тобой жизнь, а, профессор?
- Я-то своё пожил, сынок. Мне уж на тот свет пора, а ты вот молодой - тебе жить ещё да жить. Разве жизнь это?
- Так я Робин Гуд местный. У богатых отбираю, бедных вот кормлю. Романтика, а не жизнь. - Я заржал, как жеребец, сам даже удивился тембру своего голоса.
- Зря ты, сынок, воруешь. Плохо это кончится. Ты молод ещё. Послушай старика.
- А ты почём знаешь, как это кончится, дед? Сам-то, вон, профессор, а на улице живёшь.
- Я сынок книг много прочёл. Там про таких, как ты, много написано. Заканчивай ты с воровством. Найди работу какую-нибудь. Ты молодой, у тебя вся жизнь впереди.
- Да что ты талдычишь: вся жизнь впереди, вся жизнь впереди! В книжках твоих одну неправду пишут. Ты-то, небось, всю жизнь работал, а теперь вот сидишь тут на рельсы да шпалы смотришь. Для того ты, что ли работал всю жизнь, чтобы тут сидеть?
- Я не на рельсы смотрю. Я на тени смотрю.
- Какие ещё тени?
- Видишь, луна сегодня какая круглая. Она свет от солнца отражает, потому и светится. И тени от этого света совсем не такие, как от солнечного. От солнца тени прозрачные, будто вода. А лунные тени, они матовые, как воск. Вот я и любуюсь.
Больше профессор ничего не сказал. Сидели мы ещё час, я водку пил и тоже молчал.
В один прекрасный день Петька в подвал не вернулся. Я сначала внимания не обратил. Ну, мало ли чего. Может быть, ушёл куда-нибудь, лето ж на улице. Только вечером у подвала я обнаружил два милицейских уазика. Моих соседей загружали в них при помощи дубинок и ударов тяжёлыми кожаными ботинками. Я побежал к Федьке. Он все новости знает раньше других.
- Чего случилось-то? Почему в подвале облава?
- Натворил твой кореш делов! Мужика порезал, а тот жив остался, да успел заявить куда надо. Вот теперь шухер по всем бомжатникам. Ты туда носу не суй. Петька парень бедовый. Его, может, и поймали уже. Ты ж друг его. Он и тебя с собой утащит. Поживи где-нибудь от вокзала подальше.
Идти мне было некуда, пошёл к Аньке в надежде найти приют. Я застал её в подъезде на лестнице.
- Что опять нажралась стерва твоя?
- Коля, забери меня отсюда, пожалуйста. Я не могу больше.
Она бросилась мне на шею. Слёзы текли по щекам и капали мне за шиворот. Всё как-то разом навалилось. И Петька, дурак, говорил же ему! И Анька со своей матерью. Я взял её за руку и потащил к вокзалу. Был уже вечер. Мы сели в первую попавшуюся электричку и ехали часа полтора, а за окном мелькали будки, столбы, болота и сосны.
Лето прошло тихо, проползло мимо суеты, как улитка по листу лопуха. Мы с Анькой долго ошивались вокруг дачных посёлков, высматривая пустые домишки. Один нам приглянулся. Он стоял на отшибе, у самой опушки. Из окон видно было свалку. Дачники ещё те санитары леса! В Подмосковье стоит отойти от посёлка по лесной тропинке на сто метров - обязательно наткнёшься на груду мусора. Полиэтиленовые пакеты, старые ржавые чайники, консервные банки, прохудившиеся резиновые сапоги. Если б не эта свалка под окнами, которая очень уж напоминала о бродяжнической жизни, можно было б сказать, что место мы выбрали очень живописное. Густой сосновый лес окружал посёлок с трёх сторон, а с четвёртой текла маленькая мутноватая речушка. Хозяева то ли умерли, то ли разбогатели и забросили свою дачу. Этого уж я не знаю. В доме было две кровати, стол и табурет. Вот и вся мебель. Да, ещё был старый комод, каких теперь уже нигде не увидишь. Дерево почернело, ящики рассохлись и растрескались. Стоит такая рухлядь у стены и смотрит, задумчиво, выпятив живот. Для нас жилище было подходящим. Анька как зашла, сразу взялась порядок наводить. Она девчонка-то хозяйственная. Подмела пол, вымыла весь небогатый скарб, что хозяева тут для нас оставили. Даже занавески старые приладила к окнам на двух ржавеньких гвоздиках. Я вскоре понял, что многие дачники приезжают только на выходные. По ночам в будни я обходил близлежащие посёлки, и искал чем можно поживиться. То, что удавалось своровать, я привозил Федьке и получал свои гроши. Денег, конечно, было в обрез, но нас это не угнетало. У нас теперь был свой дом, обветшавший, покосившийся, но дом. Я приволок газовую горелку и баллоны, сковородку, кастрюли. Тут было теперь всё, что необходимо для жизни.
Как-то я вернулся под вечер. Анька пожарила картошку с грибами и луком. Картошка шкварчала на сковороде, брызгала маслом и наполняла дом ароматом детства. Я уже пробовал такое вкусное кушанье, когда-то давно, в деревне у бабки. Уплетая за обе щеки ужин, я вспоминал своё прошлое.
- Анька, а ведь у меня есть бабка в деревне в Ярославской области. Там дом, хозяйство. Свиней, я помню, она держала... огород... Да жива ли она?
Анька промолчала, она вообще говорила очень мало. Иногда люди часами спорят, доказывают свою правоту, пытаются словами объяснить то, что не подлежит объяснению. А иногда, бывает не нужно ничего говорить вообще. Достаточно посмотреть друг другу в глаза, взяться за руки и молчать. Так можно молчать часами и, не произнося ни слова, сказать друг другу самое важное, невыразимое и единственно истинное. В ту ночь мы вот так сидели молча у окна и смотрели на лунные тени. И впрямь, прав был профессор, тени-то действительно, будто из парафина вылиты.
Профессор не дожил до осени. Он умер двадцать восьмого августа. Его нашли на насыпи путевые обходчики. Я видел издалека, как у тела толпились оранжевые куртки и милицейские фуражки. А мне вот в наследство он оставил целый рюкзак затёртых книг.
А теперь осень. Я стою у кассы ярославского вокзала и пытаюсь продать книги. Никто не берёт. Дело - дрянь. Я сначала, было, к Федьке их отнёс. Он на меня посмотрел, как на идиота, да только пальцем у виска покрутил, мол, совсем рехнулся парень: книги где-то упёр. Кому нужна эта макулатура.
Из домика нашего мы с Анькой уехали. Ночью ртуть на градуснике подбирается к нулевой отметке. Спать холодно, даже прижавшись друг к другу. Анька сейчас стоит попрошайничает у метро с пресловутой табличкой. Пытается собрать денег на сидячий билет до Ярославля. Мы твёрдо решили уехать к моей бабке в деревню. А я вот стараюсь продать профессорское наследство. Выбрасывать жалко, да и с собой тащить неохота. Кто читать-то будет? Хороший он был мужик. Говорил, у тебя всё впереди, мол, всё от тебя зависит. А я и не знаю, что меня впереди ждёт. А вы знаете?
- Э-э, парень, купи книгу. Одну возьмёшь, вторую за так отдам.