Михал Палыч изрыгал. У них теперь так. Они, Михал Палыч, изрыгают, остальные убирают за ними. Но прежде в этом, с позволения сказать, рыге с неописуемым удовольствием и мазохизмом остальных валяют мордой, как треску в муке.
- Здесь ничего вашего, здесь всё моё. Пыль на ваших ботинках тоже принадлежит мне! - изрыгал Михал Палыч.
Если в этом коротеньком монологе расставить пики, он покажется куда длиннее указательного пальца самого Михал Палыча. Весьма примечательного места во всей их крепкой старческой фигуре. Когда правая рука висит и отдыхает вдоль тела, указательный палец не дремлет: он нетерпеливо карябает пол.
Поверх повинных голов из их, Михал Палыча, кривого указательного пальца бьёт молния. Она выжигает в атмосфере неприличные знаки, озвученные утробным голосом со скрипом. В воздухе плывёт запах запаленных волос. Запах меняется на серный. И становится жутко от чужеродного присутствия.
А их несло, Михал Палыча. При виде агнцев (по-ихнему баранов, значит, а если брать крупнее, быдла) у них, Михал Палыча, просыпаются атавистические чувства. Это что-то вроде любви, только со звериным аппетитом. Чувства разгоняются до предела при малейшей попытке шевельнуться.
А не шевельнёшься, считай себя каменным гостем на их празднике жизни. Но если шевельнёшься... Лучше запереть глаза на огромные замки, заварить аргоном замочные скважины и горько сожалеть о невозможности выбора из двух несчастных вариантов...
Российский остров Пасхи до отказа забит чёрт знает кем. Эти кем ходят среди каменных истуканов, заглядывают к ним в трусы и удивляются, чего там всего и всякого. Им разъясняют, мол-де, когда-то это были люди, жили себе и перестали. Всё, что осталось от них, - каменное и под трусами...
Биохимия доктора Медина влезла в людские дела всерьёз и надолго. Против скульптурной группы пороков Михаила Шемякина Михал Палыч стоял в окружении их оживших. В преклонном возрасте быть поклонником не возбраняется. Корень последнего глагола - их конёк. Нет, конёк - это слишком мелко для них. Скорее, бран - их слон. Боевой. Топчет бранью всех, кто неосмотрительно оказался под ногами.
- Ты подними свой перильник, - орал он кадровичке. - Что ты мне пургу гонишь с кадрами. За МКАДом дураков полно, любой профессии. - И молния из пальца их прошлась по мягкому телу кадровички страшной судорогой и хлестала её, белую и нежную, нещадно и с удовольствием. Как оперный баритон...
Из останков несчастной Михал Палычу приготовили их любимое блюдо с потрошками. Откушав, в одиннадцать утра они уже отдыхали.
- Михал Палыч принимать будут позже, как проснутся! - шёпотом предупреждала голая и непреклонная секретарша. Над её рыжим начёсанным топом торчит табличка с шиллеровской надписью: "...kannst du nicht allen gefallen durch deinet hat und dein kunnst werk ~ macht es wenigen recht. vieler gefallen ist schlimm".
Табличка здесь, над входом в покои Михал Палыча, ничего бы не значила, если бы не была продолжением секретарши, этой рыжей бестии во весь рост и с зеркальцем. Климт. Nuda Veritas. Они, Михал Палыч, сегодня ей нравятся. Змея...
Завод тихонечко отключил все свои мощностя, и над его территорией повисло сладкое посапывание с причмокиванием.
Стало скучно. Заводчане, большей частью чёрненькие и хохлатенькие, замерли в ожидании команды "Можно!". Птицы оглохли и онемели, и пели только при помощи сурдожестов. Я сбежал из сонной духоты и оказался за воротами.
Как чёрт от ладана, вспомнив выложенную "Скифией" цитатку товарища И. Бродского, бежал на свежий воздух, в Крым, в Черноморское, где в древнегреческих раскопах с неописуемым восторгом снял уголок.
Да, воистину, абсолютное отдохновение. Спозаранок, на прибрежных камнях есть о чём поговорить с морем и хозяйским псом. Изумительные рассказчики, заслушаешься. И не менее чуткие слушатели. Им как-то не приходит в голову перебивать: каждый ведает свою историю, совершенно не мешая друг другу.
Кто-то из них предложил искупаться. Все дружно нырнули, и море стало забавлять цветными медузками, таинственными солнечными пятнами на галечном дне. Чудится что-то волшебное и неуловимое. Вот только что мелькнула тень русалки и исчезла, вот только что блеснул...
Нет, только не это! Блесна с тремя крючками оказалась у самых губ, вот-вот зацепит или сам нарвусь. И придётся мне жариться на какой-нибудь чугунной сковородке из книжки Гиннеса в диаметре не менее двух метров. Руками и ногами отчаянно толкаюсь от блесны с тремя крючками, рвусь на поверхность, где море подхватывает волной и нежно выносит чуть в сторону от прибрежных камней.
Против солнца чёрная фигура местного рыбака была каменной от напряжения. Застыл как молотобол с вытянутыми в море руками. В каменной кладке кулаков нетерпеливо дрожала уда. Он ждал меня, когда я добровольно сдамся. Чёрта с два!