Аннотация: Рассказ появился в результате литературной игры с Вячеславом Осинским.
Мне вдруг стало холодно. Влажная сырость заползала под лёгкое платье, леденила шею и руки. Где я? Налившиеся свинцом веки неподвижны. Руки казались деревянными, но, преодолевая сопротивление мышц, я расцепила их и провела правой по щеке. Она была твёрдой и холодной. Рука запуталась в волосах и повисла, как поднятая ветром травинка повисает на кустах. Пальцы не гнулись и не шевелились. Кап -кап...в голову вонзился ритмичный стук. Как отклик на эти простые, но недобрые звуки шевельнулись пальцы, поползли, цепляясь за волосы, к шее, которую терзала острая боль, но рука обессиленно упала на грудь. Кап-кап... и вдруг под рукой раздались неуверенные, слабые, но ритмичные толчки. Кап-кап...тук-тук... я поняла, что это бьётся моё сердце. Вместе с биением сердца пришло жгучее желание вдохнуть хоть немного воздуха. Но горло словно царапали обломки льда, и мне пришлось сделать невероятное усилие для первого вдоха. Грудь отозвалась хрипом, горло содрогнулось, лёд невидимым облаком вырвался наружу, уступая место влажной свежести. Я дышала и чувствовала, как с каждым глотком воздуха оживает тело . Наконец я сумела разомкнуть веки. Темнота давила на глаза, являла странные блики и тени чернее сажи. Немного времени спустя я поняла, что мир состоит из бездонного, парящего над землёй неба, ярко-жёлтой круглой луны, проливающей свет на какие-то плиты, и высоких деревьев. Их листья время от времени ловили лунный свет и в этот момент вспыхивали тусклым серебром. Я лежала на куче земли, прямо против глаз -- основание плиты. Заново учась владеть телом, я немного приподнялась, цепляясь за плиту. В лунных бликах мрамор излучал собственное свечение, а на нём чернели буквы. Я поняла, что какой-то Лидии, любимой жене, очень не повезло. Наверное, эта плита охраняет её вечный мир от людской суеты. Я повернула голову и увидела неглубокую яму со скомканным полотнищем на дне. Разум отказывался принимать увиденное... В этот момент будто яркая вспышка осветила моё терзаемое ужасом очевидности сознание.
Дождливый день. Капли барабанят по кучам глины, и она расползается длинными потёками. Вы видели, как плачет глина? Ха-ха...смех рвётся из моей груди, сжатой горем, но чьи-то руки обнимают меня. Я отчаянно мотаю головой, с неё юркой змейкой соскальзывает чёрный шарф. Его кто-то поднимает и подаёт мне. Что делать с шарфом? Кажется, я задавала это вопрос вслух, но мне лишь сказали, чтобы я попрощалась с ней. С ней? Ах, да...сегодня хоронят мою маму. Сегодня я расстаюсь с самым близким мне человеком. Но кто тогда так ласково целует меня в висок, чьи руки с нежной силой ведут меня к лаковому длинному ящику? Он закрыт, потому что всё плачет: серое низкое небо, печальные тополя, жёлтая глина, могильные плиты Я перевожу взгляд на яму и испуганно вскрикиваю: на дне её скопилась вода, а в воде плавает разрезанный напополам червяк. Я протягиваю руки, словно пытаясь оттолкнуть от себя ужасный мир, который в этот момент сжимается для меня до ямы и червя. Шарф скользит и падает в яму. Там, наверное, он и сейчас.
Я вновь возвращаюсь к себе и ночи, которая воскресила меня и обрушила на слабое сознание поток воспоминаний, однако скрыла самое главное: кто я и что делаю здесь, среди могильных плит и чёрных теней. Кап...кап... Рядом со мной стоит одноногий столик, на нём- что-то непонятное, а с края капают чёрные капли. К свежему ночному воздуху примешивается знакомый неприятный запах. Я подставляю руку под капли и пытаюсь рассмотреть тягучую липкую субстанцию на пальцах, подношу руку к лицу... И тут меня рвёт прямо на кучу глины, на плиту, на край ямы. Это кровь. Запах крови становится невыносимым, темнота вспыхивает красными сполохами, и я снова проваливаюсь в воспоминания.
Палата в больнице. Моя палата? На тумбочке, столиках, окне -- множество цветов, источающих печальный нежный аромат. Это лилии, мои любимые цветы. Их лепестки сияют нежностью и красотой, но запах говорит о вечности, о сне и забвении. Сладкий, удушливый, он разбавлен резким оттенком страдания и боли. Именно она скручивает меня, бросает на край кровати, выплёскивает из моего горла кровь и остаток жизни. Кровью уже полон белый таз на полу. Я обессиленно откидываюсь на подушки и поднимаю пальцы к глазам. На них кровавые потёки, и кто-то услужливо вытирает их салфеткой. Рядом слышен то ли стон, то ли плач. Несколько теней, в которые превратились для меня люди, о чём-то спорят, утешают плачущего. А меня будто и нет. Да, меня уже нет, это я понимаю. Одна из теней склоняется ко мне и я вижу сухое жёлтое лицо, чёрные глаза в морщинистых веках без ресниц. Это человек говорит:
--
Решайся же, Игорь. Она не проживёт и до утра. Если всё сделать сейчас, вы ещё долго проживёте вместе. Это не эксперимент, а желание помочь тебе и твоей жене.
--
Да не могу я, не могу! Я лучше уйду вслед за ней! - с отчаянием говорит знакомый и родной голос.
--
Нет, вы только послушайте его! Я предлагаю встать на пути у судьбы, а он готов раньше времени отправиться кормить червей только потому, что такой способ борьбы со смертельной болезнью не записан в Библии, не одобрен церковью и властью! Что нужно тебе? Твои убеждения, лживые и сотни раз опровергнутые самой жизнью, пустые слова и недоказуемые идеи вместо счастья с любимой женой?
--
Как ты жесток, брат, - шепчет Игорь.
--
Нет, это ты жесток, брат. Посмотри на неё, она умирает в страшных муках. Вместе с ней умирает её музыка, её красота и доброта. Вместе с ней умрёт и ваша любовь. Ты своими руками толкаешь её в бездну. Ты знаешь... я там был, и поверь мне, жизнь самого последнего нищего, самого презираемого преступника намного лучше того, от чего ты не хочешь её спасти.
--
И ведь ты не первый, Игорь. Вспомни дочку Савельевых, она умирала от лейкемии. Сейчас девчонка готовится к первому причастию. Ты думаешь, Бог оттолкнёт её? Нет! Потому что, может быть, Бог -- это только слова, которые вы по привычке бормочете, да набор прописных истин. Или Рудковский -- его нашли с семью пулями в груди, а сейчас он возглавляет компанию. Бог не возмутился и не вернул его обратно в вечность, он не восстановил нарушенный порядок, потому что порядка-то нет.
--
А всего-то и нужно, что сократить несколько минут её мучений и похоронить по нашему обычаю. Смотритель кладбища в курсе, он наш человек, - вмешивается третий голос, визгливый и тонкий. - Игорь, я тебя умоляю, сделай это. Если не можешь, позволь мне.
--
Да что вы мне говорите о Боге! Я не о нём думаю, о самой Лидии! Что она сказала бы на это? Вы знаете её, знаете музыку, которую она сочиняла. Знаете и предлагаете мне такое!
--
А я думаю, она бы на твоём месте не рассуждала. Она по-настоящему тебя любила! - торжествует визгливый голос.
Я пытаюсь вмешаться, но из горла вырывается только хрип, свет меркнет перед глазами, звуки ускользают в пустоту, и мир исчезает для меня.
И вот я вернулась. Для чего? Нужно идти -- эта мысль заставляет меня подняться, цепляясь за столик. Пальцы скользят в крови, но я настойчиво пытаюсь встать. Ноги едва повинуются мне, когда я ковыляю по ровной дорожке. Далеко впереди возле какого-то домика горит фонарь, он ярко освещает несколько человек, столпившихся возле мужчины, который стоит на коленях. Он обхватил голову руками, плечи его содрогаются в рыданиях, глухо звучащих среди пустоты. Да, мне туда. Я вхожу в освещённую зону и вижу глину на своих руках и странном платье. Грязь покрывает меня, как струпья, но я иду к людям. Вот кто-то из них меня заметил, и рыдания мужчины перекрывает визг:
--
Это она! Посмотрите, это она!
--
Лидия?! - плачущий мужчина медленно поднимается. Он хочет броситься мне навстречу, я это знаю, но не решается.
Я подхожу ближе и вижу, что люди с боязливым любопытством разглядывают меня. Маленький круглый человечек шепчет что-то и прерывающимся голосом говорит:
--
Много раз это видел, но все возвращались позже.
--
Ничего, случается, - отвечает ему и, видимо, себе человек, которого я запомнила в больнице. - Всё зависит от того, как они умирают. Лидии мы успели ввести яд...
--
Замолчи! - кричит мужчина, и слёзы высыхают на его глазах. - Это было ужасно, видеть, как она пытается вдохнуть и не может, чувствовать, как яд и болезнь её убивают, и знать, что это дело рук твоих!
--
Но ведь всё обошлось, не правда ли? - худенькая женщина без страха подходит ко мне и тянет за руку. - Пойдём, Лидия, нам тебе нужно многое рассказать.
--
Не прикасайся к ней! - бросается ко мне мужчина, но опускает руки, не дотронувшись до меня.
Я смотрю ему в лицо и вижу, как бьётся жилка на его виске. Когда-то я прижимала её губами, пропускала между пальцев тёмные шелковистые волосы, и музыка звучала в душе, а сердце замирало от любви. Теперь я вижу, что Игорь, да, это Игорь, мой муж, боится меня. Он ждал свою Лидию, но появилась я. Кто же я? Порождение тьмы и смерти, результат чудовищного эксперимента и святотатства? Или всё-таки Лидия, любовь к которой может заставить человека преступить божеские и человеческие законы? Я всматриваюсь в родные медово-карие глаза и вижу в них боль. И ещё ужас, и мольбу о прощении. Когда я болела, то в самые страшные минуты в них была только любовь. Снова душной волной хлынули воспоминания.
Я стою перед этажеркой, а на полочке сияет перламутровым блеском своей пачки фарфоровая балерина. Она запрокинула головку в причудливом танце. Какая красивая! Я беру дорогую старинную вещицу потными ладошками, но балерина ускользает из них. Вся красота превратилась в фарфоровые обломки на паркете. Я знаю, фигурку потом склеили, но исчезли прелесть и полёт танца. Я -- точно такая же фигурка, склеенная из остатков распадающейся плоти, которую ещё не доел рак. Я создана из заговоров чернокнижника, из преступления, которое совершил мой муж. А может быть, всё не так.
Делаю шаг навстречу Игорю, но он отступает. Даже визгливая особа почему-то замолкает и настороженно смотрит на меня. Я подходила ближе, а людей словно какая-то сила заставляла отодвигаться от меня. Они делали шаг за шагом назад, не смея повернуться ко мне спиной. Через полминуты передо мной стоял один желтолицый. Я разлепила ссохшиеся от зелья и жертвенной крови губы и спросила:
--
Ты хотел мне помочь, ты хотел остановить смерть?
Он помедлил и кивнул. И тогда я задала самый главный вопрос:
--
А цену этого ты знал?
--
Конечно. Мы использовали кровь трёх жертв. Мы всё сделали верно.
--
Чью кровь?
Желтолицый помедлил, но он понимал, что сейчас его слышат не только эти заблудшие, слепо и тупо идущие вслед за ним по граням миров. Нас слушал последний тихий приют сотен тысяч людей -- старое кладбище, слушала звёздная ночь, распахнутая в вечность, нас слышал Тот, кто творит миры. И желтолицый не посмел сказать неправду! Он набрал воздух в грудь и на выдохе чуть слышно произнёс:
--
Детей... - и тут он оглянулся на остальных и почти прокричал: - Но родители сами их отдали, я заплатил хорошие деньги! Теперь их оставшиеся отродья смогут жить! Я сделал благое дело! Один из них всё равно бы не сегодня-завтра умер от порока сердца! Смерть, их ждала бы смерть!
--
Да ты.. - Игорь сжал руки в кулаки, но остался на месте. Он зажмурил глаза, из-под век сочились слёзы бессильной ярости.
--
Но ты не знал, - стала говорить я, сама удивляясь своим словам, - что ты не тот, кому позволено распоряжаться жизнью и смертью. Ты мешал основы мироздания в своих зельях, ты творил заговоры на непонятых тобою наречиях, и ты заблуждался. Нельзя стать музыкантом, только зная гармонию и ноты. Им нужно родиться. Ты родился исполнителем музыки, которую тебе не суждено понять. И ты останешься здесь.
Желтолицый покорно остался под светом фонаря, а я взяла Игоря за руку, и мы пошли к выходу, скрытому в непроглядном мраке тополей. За нами потянулись люди, что напоминало похоронную процессию наоборот. Никто ни разу не оглянулся на желтолицего, возомнившего себя некромантом. Мы с Игорем шли к воротам, за которыми светлело небо и потухали звёзды. Я вернулась в который раз, и теперь буду сочинять свою музыку, а люди будут радоваться и плакать, подчиняясь ей; они сохранят её в вечности, ибо что более достойно вечного бытия, как не я и не моя музыка. Потому что я и есть настоящий НЕКРОМАНТ.