Сюжет подарен Захаровой Ольгой Геннадьевной, юным автором, которого вдохновляют
только гемоглобинозависимые персонажи.
Тридцать пять градусов! Подумаешь! Сиди вот теперь возле окна и гляди во двор. Оделась бы потеплее; ну, замёрзнет сначала изнутри нос, онемеют лоб и щёки, так зато потом тепло станет! Так тепло, что при раздевании в холодных сенях от верблюжьего свитера пойдёт едва заметный парок. "Ты, Олюшка, как печка", - часто говорит мне бабушка. Так отпустите эту печку на у-улицу! Из окна не виден сеновал с стоящей возле него телегой. А вчера вечeром мы такой экстрим устроили! Вы только представьте себе: лезешь по шаткой лестнице на самый верх, в темноту,в густой запах сена, в шёпот и потрескивание, подходишь к обледенелому краю. Тёмный двор с чернильными тенями под голубоватой луной, искрящийся сугроб, прерывающееся на минуту от страха дыхание и -- прыжок! Вниз, в снежно-соломенную смесь. В рот набьётся снег, а длинные нескладные ноги обязательно ударятся о край телеги. Ух, и синяков на них набито! Неиспользованная энергия и досада заставляют подскочить на месте. Чем бы заняться? Ладно, сейчас бабушка придёт, я попрошусь к соседям в гости. У них здорово: семеро разнокалиберных, как говорит бабуля, детей разного возраста от семи до семнадцати, полная свобода слова и действия. Если бы вы слышали, как семилетняя Машка может обложить своего вечно "весёленького" отца! Машка, несмотря на разницу в восемь лет, моя лучшая подруга. Она всегда знает, чем можно заняться в скучной, в общем-то, деревне. Вот и вчера она подговорила нас разобраться со злющей тётей Таней, которая была главной в круглосуточном детском учреждении N2 , где жили безнадзорные ребятишки, собранные из разных деревень.
Вот и бабуля. Я плачущим голосом вру о забытой у соседей флешке с ну очень необходимыми мне для изучения английского языка материалами, и бабуля тает. Она разрешила! Теперь последний виток виртуозного вранья: мне нужно помочь Лидке выполнить задание по математике. Бабушка знает, что все дети соседей стабильно учатся на одни двойки, но, однако, переходят из класса в класс. На глазах у растроганной бабули я надеваю на себя всего побольше, повторяя её слова о лютом холоде и необходимости беречь свой организм с юности. Счастливая бабушка собирает ребятишкам гостинцы и, любовно расправляя на мне перешитую из маминой песцовую шубу, наказывает, чтобы сосед или старший Коля меня обязательно проводил до дому. Бабулечка, огородом-то ближе! Но я очень серьёзно соглашаюсь: темно, холод, глушь, никого не дозовёшься.
И вот мы уже шагаем по улице мстить тёте Тане, женщине двухметрового роста с мужским голосом, обычно добавляющей в конце каждой фразы крепкое нецензурное выражение. Улица скрывается в непроглядной черноте, а за спиной слышен вдохновляющий на месть шёпот Машки: "...а ещё она сказала, что мы дыбилы ... и батя с мамкой дыбилы". Что бы это значило? Мы почти у цели, и мои размышления прерывает необыкновенная по красоте картина. Улочка, круто обрывающаяся вниз, к реке Белой, открывает враз посветлевшее от могучих снегов пространство. Над беловато-лиловыми торосами внизу ходят тени, лунный свет играет с морозной пылью, а за рекой мрачным воинством стоит заснеженный лес. На головокружительной высоте мигают звёзды. Луна надела корону из трёх беловато-жёлтых колец и дрожит, проливая на землю голубовато-сиреневый свет. Из оцепенения меня выводит шёпот Машки: "Холодно-то как, пошли уже". Холодно? Да ничуть. Я в два шага догоняю ребят.
У старого длинного дома с двумя печными трубами от скрипа наших валенок просыпается лохматый старый пёс, которого тётя Таня называет Псиной, а остальные -- по своему настроению. Пёс вечно голодный, и датское печенье, предварительно насыпанное мною во внутренний карман, моментально исчезает в его пасти. Машка ревниво и недовольно бурчит: "Лучше бы я съела". Плана мести нет, и мы осматриваемся. Тёмный сиротливый двор не вызывает никакого интереса. Я встаю на крошащуюся завалинку и заглядываю в окно, в серой наледи которого чьё-то дыхание и пальчики наделали маленькие дырочки. Виден только стол и несколько стриженых макушек. На столе каша, хлеб, масло кусочками. Одна макушка - прямо чуть не в тарелке. Видимо, кто-то плачет...Над макушкой склоняется лицо Тёти Тани, оно какое-то необычно ласковое. Тётя Таня что-то говорит макушке, гладит её, целует. Но головёнка вжимается в худенькие плечики, которые сотрясает неудержимый плач. Лицо тёти Тани морщится, как от зубной боли, своими большими руками она подхватывает малыша и куда-то уносит. Под ложечкой у меня заныло так, что слёзы выступили на глазах. Больно стукнувшись о раму лбом, я соскакиваю с завалинки. Вся компания по очереди прикладывается к окну.
--
Понарожают, а потом бросают, - как взрослая, говорит Машка. - Ух, я бы этих родителей беспутных ... пришибла бы.
--
Чего встали-то? - злится семнадцатилетний Николай. - Нечего тут делать. Олькина бабка сейчас к нашим прибежит, шум поднимет.
Николай отчего-то с размаху бьёт кулаком в стену дома. Меня же прямо распирает желание так же, как тётя Таня, приласкать ребятишек из этого дома, сам старый дом, Псину, грустный двор, всю замороженную зимой землю.
--
А давайте сейчас... ну вот хоть снеговика им слепим? Выйдут утром во двор, и вот он, снеговик стоит! А ещё можно возле него подарки положить! - горячо говорю я.
Повернувшая было в обратном направлении компания разворачивается и как-то грустно , по-взрослому, смотрит на меня.
--
Где их взять, подарки-то? - тихо бурчит Машка. Остальные молча двигаются к калитке.
--
Дома, где же ещё, - начинаю злиться я. - Родители, когда в Таиланд на праздники уезжали, полный багажник всего привезли.
--
А бабка что скажет? - задаёт и вовсе глупый вопрос Машка.
--
А ничего она не скажет, Всё равно... - тут я замолкаю на полуслове. Бабуля действительно не ест ни печенья, ни конфет из красивых ярких жестяных банок и коробок, украшенных бумажным кружевом и лентами. Она высыпает сладости к пакетики и носит их Машкиным братьям и сёстрам. А в банках она держит сушёные травы или пуговицы.
--
Печенья из банки с розами дашь? - интересуется практичная Машка. Она одна, маленькая, как воробышек, осталась возле меня. Остальные уже далеко.
--
Долго не шляйся, а то... - сделал выразительный жест Николай, обращаясь к одной сестре.
Мы развиваем бурную деятельность. Мороз превратил снег в сухую крупу, и снеговик не получается. Я ношусь по двору, разыскивая большую деревянную лопату, которой можно сгрести несколько сугробов в один, а там посмотрим. Где Машка-то? Вот она сидит на корточках возле крыльца и, похоже, клюёт носом.
--
Машуня, ты замёрзла? - запоздалое чувство вины жжёт меня под верблюжьим свитером и шубой.
--
...!...! Что вы тут делаете? - грозный рык Татьяны обрушивается на нас с крыльца. - Халда! Девку вон заморозила....! Быстро домой!
Псина, до этого благодушно наблюдавший за нашей вознёй, мгновенно куда-то исчез. Высокие слова о готовящемся сюрпризе для сироток застряли в горле, и я, схватив Машку за обледенелую рукавичку, на чужих ногах поспешила к калитке.
Дорога домой превратилась в кошмар: мне и самой идти трудно, а тут ещё Машка еле передвигает ноги и так и норовит сесть прямо на дорогу. Я встряхиваю её птичье тело, тормошу. Машкино лицо запрокидывается к небу.
--
Господи, помоги! - я тоже смотрю в чёрное небо, на холодно и бесстрастно сияющие звёзды.
--
Ну-ка, дай мне её! ...! Ну! - это тётя Таня догнала нас. Она сграбастала Машку и посмотрела мне в лицо.
--
Господи, помоги! - испуганно сказала я.
--
...! - ответила Татьяна и, зашагав по дороге, рявкнула, не оборачиваясь: - Догоняй!
Перед глазами мелькает громадное тёмное пальто и слышится приглушённый басовитый шепоток: "Сейчас дома будем, согреешься".
Тёмное пальто стремительно удаляется. В какие-то минуты мы оказались у наших домов. Дворы освещены фонарями, а возле ворот ко мне бросается причитающая бабуля. Тетя Таня решительно направляется в дом к Машке, а я, вывернувшись из бабушкиных рук, бросаюсь за ней. Не успели все и оглянуться, как Машка оказалась среди груды одеял возле печки, любимом месте отдыха её отца. Подошедшая мать спросила: "Чё тако с ей?" "Та не привыкать, отлежится", - отмахнулся отец. Бабушка буквально тащит меня домой под громовые раскаты голоса Татьяны.
Ночь. Стихли бабушкины обличительные речи. Я лежу в тёплой пижаме и толстенных носках из овечьей шерсти, которые нещадно колют ноги. Перед полусомкнутыми глазами -- запрокинутое лицо маленькой Машки, и холод вымораживает по капельке жизнь из её тощего тельца. Вот Машкина душа лёгкой невесомой струйкой отрывается от синеватых губ и тает, поднимаясь к ледяным звёздам. Нет! Я сбрасываю тяжеленное одеяло и на ватных ногах похожу к бабушкиным иконам. Отче наш! Пусть маленькая Машка живёт! Она такая слабая, ей не хватает витаминов...ой, нет, Отче наш! Машке не хватает еды, хлеба... хлеба насущного. У неё нет своих игрушек, Отче наш. Её не любят ребятишки в школе, потому что она грубая, а грубая она потому... потому что ... Я давлюсь слезами... Она никому не нужна. Отче наш! Неужели на большой земле нет места для воробышка Машки? Неужели следующим летом никто, завидев нашу машину, не побежит по улице с истошным криком: "Олька приехала!" Неужели я больше не увижу, как задрожат тонюсенькие пальчики, разбирая содержимое подаренной косметички? Отче наш! У меня нет ни сестры, ни брата, и неужели никто меня больше не обнимет крепко-крепко: "Моя Олька!" В большом доме пусто и тихо. Я кричу: "Прости меня, Господи!" В лунном свете блестят серебряные оклады икон, но никто не отвечает мне. Из соседней комнаты раздаётся строгий голос бабули: "Холодно. Иди, Оля, ложись". Я послушно иду к дивану и проваливаюсь в липкий и холодный сон.
Серовато- жёлтый свет разлепил склеенные слезами ресницы. Я с трудом поднимаю тяжеленную голову. Машка?! Теряя носки, я срываюсь с дивана и - босиком через весь дом, через порог, через огороды, проваливаясь по пояс в снег, - в бедную и неряшливую избу Машки. В комнате пусто. На лежанке нет даже одеял. "Ма-а-шка!" - из горла вырывается не крик, а хриплый стон.
--
Ты, Олька, дура, - за спиной раздаётся скрипучий простуженный голосок. - Тебя бабка щас захлестнёт. Сорок градусов, а ты босиком.
Я боюсь даже пошевелиться. А вдруг это сон? Машка, милая... Я медленно оборачиваюсь и вижу ожившего воробья Машку, входящую бабулю с валенками и шубой. Она совсем не сердится, а ласково сквозь слёзы улыбается: "Ничего страшного, Машенька, ничего страшного. Потеплело..."