Лыжина Светлана Сергеевна : другие произведения.

Последние дни Константинополя. Книга 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.00*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Конец мая 1453 года. Вот уже два месяца длится великое противостояние между немногочисленными защитниками Константинополя и огромной турецкой армией, осаждающей город. В городе понимают, что если турки отступят, это будет чудо, и что оборона, которая пока держится, очень хрупка, а на исход дела может повлиять любой пустяк. Каждый, будь то юный Тодорис Кантакузин, мальчик Иоанн Сфрандзис или почтенная мать семейства Мария, своими поступками может помочь городу или нечаянно приблизить его падение. Что делать? Как не совершить ошибку? Но чего уж точно не следует делать, так это молиться о чуде вместо того, чтобы своими руками помочь чуду совершиться... И "Книга 1", и "Книга 2" поступили в продажу, но в электронном виде можно почитать в любое время - убирать из сети полную версию пока не планирую.
  
  
   "Последние дни Константинополя. Ромеи и турки" - под таким названием этот роман вышел в издательстве "Вече". Полный текст теперь есть на ЛитРес.
  
   На складе издательства весь тираж книги закончился. Чтобы посмотреть, где всё-таки можно купить бумажный вариант, просто поищите в интернете "последние дни константинополя купить". Найдутся десятки магазинов. В связи с пандемией тираж относительно небольшой, на тысячу меньше, чем обычно.
  
  
   Последние дни Константинополя. Ромеи и турки
   Автор: Лыжина С.С.
   Издательство: "Вече"
   Серия: Всемирная история в романах
   Год издания: 2021
   ISBN: 978-5-4484-2346-8
   Кол-во страниц: 288
   Формат книги: 84х108/32; твердый
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Последние дни Константинополя
  
   Почти все персонажи в этой книге - подлинные исторические фигуры. И даже те немногие, кто был придуман автором, вполне могли существовать на самом деле.
  
  
  
   Книга первая
  
  
  
   Пролог
  
   Вечер 27 мая 1453 года
  
   Закатное солнце било прямо в глаза. Протяжно ревели боевые турецкие трубы, глухие удары в барабаны задавали ритм. Эта музыка, придававшая бодрости турецким воинам, на их противников нагоняла тоску.
  
   Глядя на турецкие позиции в просвет между зубцами Малой оборонительной стены, юный Тодорис Кантакузин видел только золотой солнечный диск с десятками лучей, которые стремились во все стороны и очень мешали разглядеть то, что более важно. Землю покрыла мгла. В этой мгле были едва различимы стволы турецких пушек, поставленные на деревянные опоры без колёс. Вокруг пушек суетились сотни людей, чёрных букашек - одна тёмная шевелящаяся масса.
  
   Тодорис не видел, а скорее угадывал, что очередную пушку разворачивают, заряжают, но не понимал, куда турки наводят орудия. Невозможно было хотя бы примерно предугадать, куда в следующий раз полетит гранитное ядро. Нужно ли самому Тодорису переместиться больше вправо или влево относительно своего нынешнего положения.
  
   Вот от самой большой пушки отхлынула толпа. Значит, орудие готово стрелять. К запалу поднесли огонь. Раздался грохот, подобный раскату грома, а в следующие мгновения - новый грохот, но уже подобный камнепаду в горах. Ядро ударило в оборонительную стену, разлетелось на осколки, но и сама стена начала рассыпаться: огромный кусок кладки вместе с двумя зубцами медленно пополз вниз и гулко ударился о землю, подняв тучу пыли. Оборонительная стена обвалилась в семи шагах справа от Тодориса, который только и мог, что закрыться рукой от наступающего пыльного облака, но это, конечно, не помогло. Он ненадолго закашлялся, а затем сплюнул.
  
   Ненавистная турецкая музыка продолжала играть. Кажется, трубы и барабаны уже давно боролись друг с другом. В самом начале этого бесконечного дня они звучали согласно, но теперь трубы всё больше отставали, а барабаны как будто подгоняли их. Трубы стонали: у нас больше нет сил, мы не можем. Барабаны сыпали удар за ударом: давай, не ленись, быстрее. И они побеждали, потому что трубы иногда замолкали вовсе, а турецкое войско продолжало шевелиться, повинуясь барабанам.
  
   В очередной раз пришла мысль заткнуть уши, спуститься со стены и отойти подальше, но Тодорис не мог показать малодушия. Он имел право уйти, только если и остальные, кто есть на стене, последуют его примеру, но такого не могло случиться. Враги, которым солнце светило не в глаза, а в затылок, отлично видели, противостоит ли им кто-нибудь. Если бы турки никого не увидели, то решили бы, что все или почти все мертвы, и что сейчас самое время атаковать пехотой. Вот почему четыре сотни генуэзцев, облачённых в доспехи, оставались на стене и позволяли себя расстреливать, а вместе с ними стоял Тодорис, сын Андроника Палеолога Кантакузина, самая родовитая мишень на этом участке стены.
  
   Трудно вообразить, насколько велик оказался бы урон среди защитников, будь их не четыре сотни, а хотя бы четыре тысячи. Наверняка многие нашли бы свою смерть, но малочисленность оказалась им на пользу. Люди стояли на стене не кучно. Между одним воином и другим было расстояние в полтора-два десятка шагов. И из-за этого, а также благодаря милосердной воле Бога, турецкие ядра почти всегда пролетали мимо - рушили стену, но не калечили людей.
  
   Правда, с каждым очередным пушечным выстрелом Тодорис всё меньше уповал на Божье милосердие. "Ты герой и совершаешь подвиг", - сказал бы ему всякий житель Города, осаждаемого турками вот уже почти два месяца, но юноша не мог отделаться от мысли, что совершает глупость.
  
   "Станет ли Бог помогать глупцу, который поступает почти как самоубийца? - спрашивал он себя. - А мой отец мог бы поменьше беспокоиться о чужом мнении. Ах, что подумают люди, если великий доместик* Кантакузин поставит младшего сына на должность, не сопряжённую с риском для жизни! Неужели все решат, что отец заботится о сыне? Нет, нельзя дать им повод так думать! А ведь никто не огорчился бы, если б сюда прислали другого, не меня. Что если меня тут расплющит или камнями завалит насмерть? Вот спасибо, отец. Отправил на стену, как агнца на заклание. А вернее - жареного пасхального ягнёночка из меня сделал. Сунул в это пекло, а теперь всех угощает: кушайте, кушайте. Даже тестю моему нет дела, если ягнёночек совсем спечётся".
  
   _____________
  
   * Великий доместик - главнокомандующий сухопутной армией в Византийской (Ромейской) империи.
   _____________
  
  
   И всё же Тодорис немного приукрасил, когда назвал себя пасхальным ягнёночком: он сделался агнцем не с Пасхи, в нынешнем году выпавшей на первое апреля, а неделей позже. Именно тогда венецианец Катарино Контарини, который вместе с отцом Тодориса оборонял от турок юго-западный угол городских стен, решил, что было бы полезным регулярно получать новости от генуэзца Джованни Джустиниани, оборонявшего другой участок западных укреплений.
  
   Просто назначить кого-то из своих людей на должность связного венецианец посчитал невежливым. Контарини, командовавший венецианскими добровольцами, хоть и не подчинялся великому доместику, но они были "союзниками", а союзники должны действовать сообща. К тому же, когда на счету каждый воин, важна любая мелочь, поэтому Контарини решил посоветоваться, а отец Тодориса подумал, что раз уж появится новый связной, то хорошо бы поддерживать постоянное сообщение ещё и с Феофилом Палеологом.
  
   Отрезок стен, вверенных Феофилу, находился как раз между участком Джустиниани и юго-западным углом, за который отвечали Контарини и отец Тодориса, но разве станет Палеолог (близкий родственник василевса) тратить время на разговоры с кем попало! Вот почему отец Тодориса решил, что наиболее подходящим кандидатом на должность связного станет его младший сын. Уж Кантакузины-то достаточно родовиты, чтобы родственник василевса снизошёл до беседы с одним из них, ведь они и сами - родня василевсу.
  
   Кандидатура считалась особенно подходящей, поскольку Тодорис также приходился зятем Луке Нотарасу, оборонявшему участок стен на северо-западе. Нотарас очень плохо ладил с итальянцами, будь они венецианцы или генуэзцы, а Тодорис так или иначе связывал всех.
  
   Конечно, отец был по-своему прав, заботясь об общем благе, поэтому сын поначалу и не думал роптать, но вскоре оказалось, что должность связного плоха тем, что обязывает подчиняться каждому, кто хоть немного выше по должности. Тебе говорят: "Иди туда", - и ты идёшь вместо того, чтобы ответить: "У меня есть свой начальник. Пусть он мне и приказывает".
  
   Ясное дело, что посылают обычно туда, где есть новости, а новости появляются обычно на тех участках стены, которые сильнее страдают от турок. Вот почему Тодорис уже не в первый раз оказался под обстрелом турецких пушек, а сегодня они с особенным усердием разрушали тот участок стен, который находился под присмотром генуэзца Джустиниани.
  
   Этот участок вообще стал у турецких пушкарей самым любимым. Его обстреливали больше остальных, но сегодня всё стало особенно плохо. Турки только палили из всех орудий, хоть и не пытались прорваться через бреши. Если б пытались, Тодорис обнажил бы меч, сейчас бесполезно покоившийся в ножнах на поясе, и помог бы воинам Джустиниани отражать нападение.
  
   Видеть перед собой очередную рожу озверевшего дикаря вовсе не так страшно, как видеть, что в твою сторону направлено жерло пушки. О! За минувшие недели Тодорис видел перед собой сотню или даже сотни вражеских лиц: он много раз смотрел в глаза тех, кого закалывал мечом, и казалось, что только в момент смерти эти люди начинали по-настоящему осознавать происходящее. На лицах появлялось удивление, сожаление, разочарование. А до этого всякий, кто стремился в пролом, будто не видел перед собой защитников Города, а видел лишь сокровища Города или рай, обещанный всем, кто умрёт в войне с христианами.
  
   Дикари даже не успевали понять, почему их тонкие сабли не могут прорубить чешуйчатый металлический доспех и почему лезвие соскальзывает, а Тодорис давно уже понял, что кожаные турецкие доспехи в большинстве своём не выдерживают прямого колющего удара ромейского меча.
  
   Уже стало привычным ощущение, когда меч проникает во что-то мягкое и идёт вперёд, не встречает препятствий, готовый проткнуть врага насквозь, а затем клинок оказывается будто в тисках. Его поймали и ни за что не хотят отдавать обратно. Враг смотрит вперёд остекленевшими глазами, для него всё кончено, но не для тебя. Ты думаешь только о том, как освободить клинок, потому что если в гуще схватки твой меч оказывается в плену, счёт твоей жизни идёт на мгновения. Ты упираешься в своего недавнего врага - в его уже почти мёртвое тело. Упираешься рукой, а лучше - ногой. Рывок. И клинок освобождается, а ты можешь отразить удар сабли другого турка, уже собравшегося рубануть тебя по верхней части лица, не защищённой ни шлемом, ни кольчужной сеткой.
  
   Бой продолжается, ты делаешь шаг назад или вперёд и вспоминаешь, что под ногами мешанина из камней и тел. Приходит мысль: "Только бы не запнуться и не упасть! Не запнуться и не упасть". Но это лучше, чем прочно стоять на стене, ожидая очередного выстрела турецкой артиллерии.
  
   Оставалось только молиться, чтобы очередное гранитное ядро пролетело мимо. А если бы не пролетело, Тодорису досталась бы самая нелепая и бесполезная смерть из всех возможных - смерть под завалом из камней, ещё недавно составлявших часть оборонительных стен (стен, возведённых, чтобы защищать, а не убивать).
  
   Тодорис снова попытался посмотреть на турецкие позиции, но теперь совсем ничего не увидел. Пыль, хоть и не такая густая, как сразу после обвала, продолжала клубиться в воздухе, заставляя сильно щуриться и скрывая всё, что расположено где-то там, позади пыльной тучи. Да и солнце по-прежнему слепило.
  
   Юноша повернулся к солнцу спиной и посмотрел вверх - на вечернее небо, а также на башни другой оборонительной стены - Большой. Эта вторая стена, последний рубеж в защите Города, была в два раза выше и мощнее Малой, на которой сейчас стоял Тодорис.
  
   Отчего-то вдруг вспомнился тот день, когда пришлось стать зятем Луки Нотараса. Тодорис женился на дочери Нотараса потому, что так сказал отец. Возражать не следовало, ведь для семьи Кантакузинов это оказался очень выгодный брак. Но если бы Тодорис не был таким покорным сыном, то, возможно, не был бы назначен связным и сейчас не подвергался бы такой опасности.
  
   Глядя вверх, он вспомнил, как в сопровождении родственников и толпы музыкантов явился в дом Нотарасов, чтобы забрать невесту, едва видную под белым полупрозрачным покрывалом, и вести в храм. Только-только Тодорис вывел её на улицу, как служанки Нотарасов, высовываясь из окон верхнего этажа, начали осыпать всю процессию лепестками роз, щедрой рукой забирая из корзин. То же продолжалось, когда Тодорис вёл свою суженную дальше, мимо дома. Они уже давно отошли от дверей, а длинный фасад жилища родителей невесты всё никак не кончался, как и дождь из лепестков.
  
   Тодориса это стало раздражать, он недовольно посматривал вверх, когда в последнем окне вдруг показалась молодая служанка, которая улыбалась милой приветливой улыбкой. Ещё до дня свадьбы, когда Тодорис приходил в дом Нотарасов, то мельком видел эту девушку. Она по неизвестной причине одаривала его улыбкой всякий раз, а он не мог не улыбнуться в ответ. Улыбнулся и тогда, когда вёл невесту в церковь. А девушка, засмотревшись на него, совсем забыла, что должна бросать лепестки. Спохватилась уже после, когда Тодорис прошёл мимо, а тот даже пожалел, что на свадьбе ему досталась роль жениха. Будь он одним из гостей, то вернулся бы в дом, поднялся на верхний этаж и, пока все на венчании, попытался бы ухаживать.
  
   "Вот бы оказаться там, а не здесь!" - думал он, глядя вверх. И такая же мысль появилась теперь, при взгляде на Большую стену. Но туда не пройдёшь: все ворота этой стены были заперты. Их всегда запирали на случай, если враг прорвётся за внешний рубеж, то есть Малую стену. Людей не хватало, и если бы враг прорвался, защищать ворота Большой стены оказалось бы просто некому. Значит, Большой стене следовало "защищать себя самой".
  
   Запирать ворота предложил Джованни Джустиниани, тот самый генуэзец, на позициях которого сейчас находился Тодорис. И юноша в очередной раз подумал, что отчасти понимает своего зятя Луку Нотараса, который не мог слышать про Джустиниани.
  
   "То, что он предлагает, похоже на безумие, - часто повторял Лука, - и мне прискорбно сознавать, что мой господин василевс так слепо доверяет безумцу. Этот папист, - так Лука называл всех католиков, а Джустиниани был католиком, - нас погубит!"
  
   За минувший день Тодорису не раз хотелось подойти к Джустиниани, то и дело мелькавшему среди своих воинов, и предложить: "Давайте уйдём за Большую стену. Уйдём и подождём, пока турки прекратят стрелять. Мы несём бессмысленные потери. Уже несколько человек ранено". Но на это последовал бы ответ: "Кто же тогда станет защищать Малую стену?" Ведь именно Джустиниани в своё время объяснял Тодорису, почему люди вынуждены стоять под обстрелом турецких пушек: "Если турки увидят, что на Малой стене никого нет, то сразу кинутся на приступ, а мы не успеем выйти к ним и остановить их. Значит, нам придётся оставаться здесь".
  
   Меж тем ещё одна пушка оказалась готова для стрельбы. Тодорис не видел это, а просто услышал гром, а затем - камнепад. На этот раз выстрелили где-то далеко, а один из воинов-генуэзцев, находившийся на стене, подошёл к юноше-связному и, дружески похлопав рукой в кожаной перчатке по запылённой чешуе доспеха, что-то коротко произнёс. Кажется, выразил уверенность, что выстрел, прогремевший только что, - последний на сегодня.
  
   Тодорис хорошо знал речь итальянцев, мог легко объясниться с ними, но после предпоследнего выстрела, когда рядом обвалилась стена, слегка оглох. Именно поэтому плохо уловил слова другого воина-генуэзца, который поднялся на стену и куда-то позвал. Куда-то вниз. Очевидно, заделывать бреши.
  
   * * *
  
   Внизу, в проходе между Малой и Большой оборонительными стенами, уже сгустился мрак. Тодорис, спускаясь в этот мрак, осторожно ступал по каменным ступеням, опасаясь, что на них может быть какой-то обломок. Не хватало ещё, оставшись целым и невредимым после обстрела, покалечиться, упав с лестницы.
  
   Солнце ещё не до конца спряталось за горизонт. Именно поэтому так хорошо было видно, что неподалёку, шагах в пятидесяти, в Малой оборонительной стене зияет огромная брешь: всё разрушено до основания. Последние лучи закатного солнца, проходя сквозь эту брешь, вызолотили участок Большой стены, теперь досягаемый для них. Серые камни, чередовавшиеся со слоями красного кирпича, светились, как мозаика в Святой Софии, но любоваться на эту красоту было некогда.
  
   Следуя примеру генуэзцев, ведших себя подобно деловитым муравьям, Тодорис взял один из многочисленных мешков с землёй, сваленных кучами повсюду, потащил его к пролому и передал "каменщикам", которые укладывали эти мешки в некое подобие новой стены. А после притащил им ещё один мешок и ещё, и ещё.
  
   Сумерки стремительно сгущались. Кто-то из генуэзцев зажёг факелы и воткнул в землю, чтобы осветить место "строительства", а Тодорис по привычке насторожился. Вспомнился давний разговор с Джустиниани о том, что факелы могут сослужить плохую службу.
  
   Тодорис, назначенный на должность связного и оказавшийся на позициях генуэзцев, уже через несколько дней усомнился в странной тактике. "Не лучше ли заделывать бреши, не зажигая огня? - спросил он у Джустиниани, чьё лицо в темноте под козырьком шлема почти не различалось. Только кончик носа и подбородок ловили на себе рыжий отсвет. - Если враг захочет пустить в нас стрелы или снова палить из пушек, то в темноте не сможет как следует прицелиться. А из-за этих факелов турки видят нас очень хорошо даже ночью".
  
   "Верно, - ответил на это генуэзец. - Турки нас видят. А теперь представь, что будет, если мы перестанем зажигать факелы. Турки решат, что на стенах нас нет. Решат, что мы ушли. Тогда они сразу кинутся на приступ, не имея страха. А так им страшно встретиться с нами и они не приходят".
  
   Джустиниани постоянно на этом настаивал: надо маячить перед носом врага, дабы враг не подумал, что тебя нет.
  
   Помнится, Тодорис взглянул на своего собеседника с сомнением и даже хмыкнул, а Джустиниани лишь улыбнулся и продолжал: "Конечно, им страшно. Турки боятся нас больше, чем мы их. Они знают, что их во много раз больше, чем нас, но каждый их воин боится нашего воина, боится встретиться с ним в битве один на один. Будь иначе, турки хлынули бы нескончаемым потоком в первую же брешь, которую пробили своими пушками. Нас смыло бы. Так горная река смывает всё на своём пути. Но с нами этого не происходит, потому что враги робеют. Несмотря на всю ярость и решимость, которую ты видишь на их лицах, внутри эти воины вовсе не так решительны. И отступают. Именно потому мы не можем отступить даже на время. Не можем прятаться от них в темноте. Если начнём прятаться, они перестанут нас бояться".
  
   "Чтобы пускать стрелы издалека или нацелить пушку издалека, не нужно смелости", - возразил Тодорис.
  
   Джустиниани снова улыбнулся и похлопал его по плечу: "Зато нужны верный глаз и твёрдая рука. А откуда они возьмутся после изнурительного боя, который длился целый день? Наши враги - люди, а не неутомимые демоны. Им нужен отдых. Поэтому они не пытаются стрелять по нам в темноте".
  
   "Надеюсь, ты прав, и они не демоны в человеческом обличье", - сказал тогда Тодорис, но после разговора прошло несколько недель. И успело случиться много такого, что заставило усомниться в словах Джустиниани. К примеру, турки иногда устраивали ночную стрельбу, а затем - ночной бой, и судьба Города висела на волоске.
  
   Подтащив "каменщикам" очередной мешок с землёй, Тодорис ненадолго распрямился, чтобы перевести дух, и взглянул через пролом на турецкий лагерь. Музыка там не смолкала, но по сравнению с закатным временем темнота сгустилась ещё больше, тоже зажглись факелы.
  
   Огоньки довольно быстро перемещались, но характер их движения не давал подсказки, что происходит. Может, некий турецкий начальник со своей свитой решил прийти и посмотреть на разрушенную пушками стену. Может, в лагере кого-то разыскивали, потому что Великий Турок* потребовал к себе этого человека для доклада. Может, кому-то срочно потребовался лекарь. Ни в том, ни в другом, ни в третьем случае это не имело значения для защитников Города, сейчас занимавшихся восстановительными работами. И всё же что-то в хаотичном движении огоньков показалось подозрительным. Наверное, из-за музыки, которая никак не желала прекращаться, хотя между трубами и барабанами наступил полный разлад.
  
   _____________
  
   * Великий Турок - так европейцы называли султана.
   _____________
  
  
   "Не надо поддаваться страху, - ободрял самого себя Тодорис. - Я должен бояться врагов меньше, чем они боятся меня. Не наоборот. Иначе не выстоять".
  
   Он уже ушёл от пролома в темноту, взял очередной мешок с землёй и начал тащить его, когда услышал до ужаса знакомый грохот, похожий на раскат грома. А затем что-то крупное гулко ударило в Большую стену. Тодорис, тащивший мешок, не успел распрямиться и обернуться. И хорошо, что не успел: дождь мелких острых камней забарабанил по спине. Один камень больно ударил в голову, заставив упасть, но шлем и чешуйчатый панцирь, кажется, выдержали.
  
   Несколько мгновений Тодорис лежал, уткнувшись лицом в мешок, пока не уверился, что каменный дождь прекратился.
  
   Вокруг опять клубилась пыль. Было слышно, как генуэзцы поминают дьявола и шлют проклятия туркам. Большинство факелов потухли, поэтому, когда Тодорис встал и попытался оглядеться, то почти ничего не увидел. В свете факела, который не потух и оставался воткнутым в землю, было видно, что недостроенную преграду из мешков, сложенных возле бреши, разметало. Люди, тоже сваленные с ног, кое-как подымались и отряхивались.
  
   - Все целы? - спросил кто-то из генуэзцев, на что с разных сторон послышалось:
   - Да. Да. Вроде бы все.
  
   Вновь зажглись факелы, оказавшись в руках у тех, кто быстрее опомнился после случившегося. В темноте это выглядело так, будто в воздухе летают огненные шары. Летающие шары освещали то кусок кладки, то разбросанные повсюду камни, то порванный мешок, из которого наполовину высыпалась земля, то чью-то фигуру в латах, тяжело поднимающуюся с колен, то чьё-то перепачканное лицо.
  
   Наконец, несколько факелов разом осветили Большую оборонительную стену, в которую - теперь это было совершенно ясно - ударило ядро, выпущенное из турецкой пушки. Поскольку значительный участок Малой стены был разрушен до основания, ядро, не встретив преграды, пролетело дальше, но Большую стену пробить не смогло - лишь оставило на ней вмятину, а само разлетелось на куски.
  
   - Чёрт побери всех турок! - воскликнул один из воинов-генуэзцев. - Эти подлецы даже ночью по нам палят! Целятся на свет!
   - Да зачем им целиться? - возразил второй. - Они нацелились один раз ещё с утра и раз за разом били в одно и то же место.
   - Ничего подобного! - воскликнул третий. - Пушечные опоры стоят на мягкой земле, а не закреплены на стене, поэтому, когда пушка стреляет, опору заносит то в одну сторону, то в другую, сколько ни подкладывай камней. Ядра летят, куда Бог пошлёт.
   - А я тебе говорю, что они стреляют кучно! - настаивал второй. - Поэтому и брешь в Малой стене такая большая. А теперь хотят пробить ещё и Большую стену.
   - Я уже объяснял вам: не смогут, - послышался четвёртый голос, но в отличие от первых трёх этот человек говорил как будто с усилием. - Большая стена прочнее и расположена дальше. Ядро достигает её уже на излёте. Силы удара не хватает.
  
   Голос звучал немного странно, поэтому факелы двинулись в сторону говорившего. Это оказался Джустиниани.
  
   - Командир, ты же ранен! - воскликнул кто-то.
  
   Начальник генуэзцев не стоял, а сидел или даже полулежал на земле среди камней и опирался на одну руку, правую. На левую он опираться не мог, ведь она ему не подчинялась, висела плетью: у края кирасы, там, где эта часть доспехов соприкасалась с наплечником, виднелась вмятина, а на пыльные камни медленно капала тёмная густая жидкость. Кровь.
  
   Позднее выяснилось, что один из осколков каменного ядра угодил как раз в щель между латами, пропорол одежду и застрял в теле, но не слишком глубоко.
  
   - Чтобы пробить Большую стену, туркам придётся перетащить пушку поближе, - продолжал Джустиниани. - Поэтому нам надо быстрее заделать брешь в Малой стене. Чтобы турецким пушкарям пришлось начинать всё сначала.
  
   Никто уже не слушал. Все, стоявшие рядом, кинулись подымать раненого, а ещё несколько воинов поспешили к ближайшим запертым воротам Большой стены и принялись стучать, чтобы стражи, стоявшие с той стороны, отпирали:
   - Открывайте, бездельники! - громко кричали генуэзцы, а Тодорис думал: "Что же будет, если рана окажется серьёзной? Надо немедленно сообщить отцу. О случившемся обязательно должен узнать василевс, но ведь я не могу сам идти к василевсу с докладом. Надо, чтобы кто-то другой пошёл".
  
   - Слышите, что я сказал? Продолжайте починку стены, - меж тем твердил Джустиниани, но его голос становился всё тише, слабел, а сам генуэзец, опираясь на двух своих подчинённых, еле передвигал ноги.
  
   Тодорис, тоже пробираясь к воротам, слышал, как воины, оставшиеся возле бреши, переговаривались меж собой:
   - Что если турки продолжат стрелять всю ночь? Как нам быть?
  
   Очевидно, без Джустиниани здесь ничего не могло делаться, но связному следовало думать не об этом, а о своих прямых обязанностях - доставлять новости, куда надо и кому надо.
  
  
  
  
   Часть I
   Ангел на страже
  
  
   Утро 28 мая 1453 года
  
   Над Городом взошло солнце. Лазурное небо над синей лентой гор, видневшихся на дальнем берегу Босфора*, было ослепительно ярким. Но ещё ярче сиял белый солнечный диск, медленно поднимаясь выше и выше.
  
   Время от времени на этот диск оглядывались те, кто явился в здание Большого ипподрома, взобрался по каменным лестницам до уровня самых верхних скамей и теперь стоял под сенью галереи, тянувшейся по краю этого огромного сооружения.
  
   _____________
  
   * Босфор - пролив между Чёрным и Мраморным морем. Средневековый Константинополь был ограничен водой с трёх сторон. Заливом Золотой Рог - на севере, проливом Босфор - на востоке и Мраморным морем - на юге. Только с запада была суша.
   _____________
  
  
   Галерея совсем не имела стен. Её кровлю поддерживали два ряда колонн из белого мрамора, и в широких просветах между мраморными столбами можно было обозревать весь Город: черепичные скаты крыш, широкие улицы, тускло блестящие купола церквей, останки акведука, а также пустыри, огороды и пастбища. Лучший обзор могли получить разве что чайки, садившиеся на крышу собора Святой Софии, который величественно возвышался к северу от ипподрома, но на крышу нельзя было так свободно подняться, как на эту галерею. Отсюда чётко виднелись даже оборонительные укрепления, и именно они занимали внимание тех, кто пришёл на ипподром.
  
   Межу колонн толпились почти одни только женщины: молодые и старые, с детьми или без них - все стояли и смотрели кто на запад, кто на юг, кто на восток... То есть на тот участок стен, где сейчас находились их мужья, братья, сыновья, отцы.
  
   Вот уже два месяца в Городе действовало правило, что в светлое время суток женщинам нельзя находиться даже вблизи стен, а на стенах - тем более. Слишком опасно, ведь как только начинало светать, турки, вот уже два месяца осаждавшие Город, начинали очередной обстрел.
  
   Лишь поздно вечером - когда на землю опускалась тьма, а нечестивцы успокаивались, - женщины могли прийти на стены, чтобы принести мужчинам еду, питьё, воду для умывания и чистую одежду. Только вечером наставало время, чтобы перевязать раненых и увезти убитых. А если было необходимо, то женщины помогали в восстановлении стен, за день разрушенных турецкими пушками: таскали камни, землю в мешках. И так до глубокой ночи, а затем уходили, но считали такую ночь счастливой, ведь порой случалось, что турки не прекращали попыток овладеть укреплениями даже с наступлением темноты. Сражение шло при свете факелов и костров, а женщины прятались. Они могли помочь только молитвами.
  
   К счастью, нечестивцы обычно не были так упорны - они давали отдых себе и другим. И тогда женщины жили, как обычно. Вечером они навещали мужчин, после этого помогали им в починке стен, затем шли спать по своим домам, а утром просыпались и шли на галерею ипподрома. Оттуда они издали смотрели на вновь начинающуюся битву, а затем отправлялись молиться в храмах Города.
  
   Знатные женщины, конечно, проводили дни и ночи несколько иначе, но никто бы не сказал, что им живётся легко. Молитва - труд тяжёлый, и раз уж аристократка не таскала камней, она должна была молиться за себя и за тех, кто не молится. Ведь иногда наступали такие дни, когда казалось, что только благодаря молитвам Город до сих пор держится.
  
   Так думали женщины в простых бежевых мафориях*, стоя в проходе между мраморными колоннами и глядя на богачку, которой уже следовало бы направиться в ближайшую церковь. Больше пользы, чем стоять здесь, ведь почти минул девятый час и, значит, скоро должна была начаться служба.
  
   Богачка, красивая, ещё не старая женщина в красном платье и тёмно-синем мафории, смотрела то на северо-запад в сторону залива Золотой Рог, то на юг в сторону моря. Рядом, следя за её взглядом, стоял светловолосый мальчик лет четырнадцати в короткой синей тунике с длинными рукавами, узких жёлтых штанах и бежевом плаще. Ткани одежд мальчика были такими же богатыми, как одежды женщины, и, значит, он был сыном, а не слугой.
  
   * * *
  
   Мария, жена Луки Нотараса, занимавшего должность великого дуки**, стояла на галерее Большого ипподрома и смотрела вдаль, на северо-западную сторону Города, ведь именно там - на стенах возле залива - находились муж и два старших сына. Лишь младший сейчас был рядом.
  
   _____________
  
   * Мафорий - большая четырёхугольная непрозрачная женская накидка, прикрывающая голову, плечи и всю верхнюю часть тела. В нём изображают Богородицу.
   ** Великий дука (мегадука) - начальник флота, один из высших чинов Византийской империи.
   _____________
  
  
   Увы, та часть оборонительных укреплений располагалась от ипподрома дальше всего, и Мария в очередной раз подумала, что лучше бы Лука находился в другом месте. На совете у василевса все военачальники, участвовавшие в обороне Города, сами выбирали, что будут защищать, и Лука мог сказать: "Я возьму себе средний участок южной стены". Василевс бы согласился, ведь он прекрасно знал, что возле южной стены находится дом Нотарасов. Когда человек хочет защищать свой дом, это понятно и не может вызывать осуждения. Но Лука выбрал участок на северо-западе, примыкающий к заливу, где стоял ромейский флот, а вернее - несколько судов, которые назывались флотом.
  
   Помнится, Мария, только-только узнав об итогах заседания, со слезами спросила мужа: "Почему ты так решил?" - а он ответил: "Я сделал такой выбор, чтобы услужить нашему господину василевсу, и хватит об этом".
  
   Разумеется, благовоспитанная жена ничего не может возразить своему супругу, если он говорит "хватит". Как бы ни была она расстроена и напугана, ей следует замолчать, но со временем Мария увидела в ответе Луки нечто обнадёживающее: если муж ещё держался за свою должность, значит, думал о своей карьере и положении, то есть верил в то, что Город выстоит. А если бы полагал, что всё кончено или почти кончено, то беспокоиться о должности стало бы бессмысленно, и Лука начал бы думать только о спасении собственной семьи и своего имущества.
  
   "О доме можно пока не волноваться", - повторяла себе Мария, но на всякий случай, находясь на ипподроме, обращала взгляд не только на северо-запад, но ещё и на юг. Там, совсем близко, виднелся их с мужем дом. Большое прямоугольное здание, построенное по древним образцам, как и все соседние дома, так что стены были полосатые: слои из серого камня чередовались со слоями красного кирпича, а широкие арочные окна начинались лишь на уровне второго этажа.
  
   Главный фасад, находясь в общем ряду чужих фасадов, смотрел на север, а сама улица была широка, поэтому Мария могла без труда видеть даже входные двери - высокий прямоугольник, отсюда казавшийся чёрным, хотя на самом деле обе створки были выкрашены в зелёный цвет.
  
   По стилю это здание копировало Большой дворец: ансамбль зданий, располагавшийся в конце улицы и примыкавший к восточной стороне ипподрома. Покинутый василевсами, дворец давно превратился в руины, а довершилось разрушение в минувшие полгода, когда Город начал готовиться к турецкой осаде. Камни из стен дворца были использованы для починки оборонительных укреплений.
  
   Полуразобранные стены и останки черепичных крыш выглядели так странно по сравнению с обустроенным домом Нотарасов. Казалось, что с востока идёт некая волна всеобщего разорения и разрушения, и что скоро она захлестнёт даже этот дом. И он станет такими же руинами, как дворец, где посреди парадных залов растут кипарисы, а на месте садов местные жители пасут скот.
  
   Большой ипподром тоже начал приходить в упадок. Никто уже и не помнил, когда здесь последний раз устраивались состязания колесниц, потому что в казне василевса, с каждым годом оскудевавшей всё больше, не отыскалось бы денег на увеселения. Арена заросла высокой травой и даже в щелях каменных скамей уже укоренилась трава и дикие цветы, но само сооружение ещё оставалось крепким. Никто не начал его разбирать и растаскивать, хотя, возможно, просто ещё не нашёлся тот, кто вынет первый камень, а дальше дело пошло бы само собой.
  
   Думать об этом было грустно, и потому Мария снова посмотрела на свой дом, обновлённый всего-то два года назад. Верхушки деревьев, растущих во внутреннем дворе, поймали на себя луч солнца, и этот же луч сделал хорошо видными белых чаек на черепичной крыше - дом находился почти у самого моря. Лишь узкая улочка и оборонительные укрепления отделяли его от берега.
  
   Ту часть укреплений поручили защищать турку Орхану, а Марии пришлось смириться, что их дом защищает нечестивец, волею судьбы вынужденный воевать на стороне христиан. Орхан всю жизнь был изгнанником, и турки, которые сейчас осаждали Город, считали этого человека врагом.
  
   Орхан, за годы пребывания в Городе выучив греческий язык*, не раз уверял василевса, что лишится головы, если попадёт к своим соплеменникам, но многие приближённые василевса полагали, что турок с турками всегда сможет договориться и выторговать себе жизнь.
  
   _____________
  
   * Несмотря на то, что жители Византии называли себя ромеями, а не греками, говорили они всё же по-гречески.
   _____________
  
  
   Наверное, поэтому средний участок южной стены был вверен не только Орхану, но и монахам из нескольких городских монастырей. А может, василевс хотел уравновесить одного нечестивого благочестием многих, дабы Бог не обделил своей милостью южную стену Города... И всё же лучше бы Лука оставался поближе к своему дому, а не возле Золотого Рога.
  
   За минувшие два месяца муж Марии почти не появлялся под родным кровом и старшие сыновья - тоже. В первую неделю, когда эта долгая осада только началась, все трое приходили поздно вечером, уставшие, со следами порохового дыма на лицах. Рассказывать ничего не хотели. Все трое отмахивались от вопросов, набрасывались на ужин, а затем, тяжело поднявшись из-за стола, уходили спать. Рано утром, ещё затемно, они снова отправлялись защищать Город, но на вторую неделю у них уже не стало сил добираться домой, даже верхом.
  
   Ночевать все оставались прямо на стенах, поэтому Мария вместе со служанками запрягала повозку и сама отправлялась в путь, чтобы доставить мужчинам еду, питьё, чистую одежду, принадлежности для бритья или что-нибудь ещё, что им может понадобиться. Ближе к полуночи возвращалась, ложилась спать, а утром начинался очередной день турецкой осады, когда почти всё время слышится отдалённый грохот пушек.
  
   Иногда этот грохот не прекращался даже ночью, ведь случалось, что нечестивцы проявляли большое упорство и не отступали почти до рассвета. Но тогда утро проходило в спокойствии - никто не стрелял. Лишь нынешнее утро стало особенным.
  
   Накануне турки, как обычно, разрушали стены пушками с утра и до темноты. Ночью отправились отдыхать и с началом нового дня опять должны были приняться за разрушительную работу, но - вот странность! - после ночи отдыха не слышалось привычного грохота, а ведь со времени восхода солнца минуло почти четыре часа. Повсюду царила странная тишина. Её слышали и другие женщины на галерее. Некоторые удивлённо переглядывались, но остальные внешне сохраняли невозмутимость.
  
   * * *
  
   Мария стояла на галерее и прислушивалась. Тишина, царившая вокруг, не предвещала добрых новостей, ведь три дня назад Великий Турок созвал очередной совет, где было решено продолжать осаду, во что бы то ни стало. В Городе знали об этом, так как чуть ранее пытались возобновить с турками переговоры, но дело сорвалось из-за решения Турка. Всякий житель, наверное, предпочёл бы нынешней тишине протяжный звук турецких труб, а затем - привычный грохот орудий.
  
   Тишина означала, что турки что-то задумали, и в этой тишине Мария мысленно повторяла имена мужа и старших сыновей: "Лука, Леонтий, Михаил, да хранит вас Бог и избавит от опасностей". А ещё хотелось вспомнить время, когда она видела всех троих при свете солнца, но вспомнить никак не получалось - слишком давно это было. Слишком много времени прошло с начала осады. Днём Лука, Леонтий и Михаил защищали стену, а Мария видела их лишь вечером или ночью. "Хочу увидеть всех троих при свете дня, - думала она. - Когда же это случится, когда кончатся наши мучения? И почему сейчас мне приходится думать не о домашних делах, а о том, почему пушки молчат?"
  
   Меж тем солнце поднималось всё выше и уже начало припекать голову даже сквозь мафорий, но до ипподрома не долетало никаких звуков битвы. Мария посмотрела на стоявшего рядом младшего сына. Она хотела сказать ему, что им нет смысла оставаться и лучше поторопиться в церковь, но тот опередил её вопросом:
   - Мама, они не стреляют. Надо съездить к отцу и спросить, почему. Вдруг он знает что-нибудь.
   - Яков, ты ведь помнишь, что нельзя, - ответила Мария. - Ты можешь отправиться к нему, только когда стемнеет. А когда стемнеет, мы отправимся вместе.
   - Мама, но если ты мне разрешишь, он не будет сердиться, - не унимался Яков. - Если турки не нападают, значит, опасности нет. Со мной ничего не случится. Я возьму лошадь, съезжу к отцу и спрошу, а затем вернусь домой и расскажу тебе всё.
   - Нет.
  
   Этим "нет" мать отчаянно старалась удержать сына рядом так долго, как только можно. Будь её воля, она вообще не подпускала бы его к стенам, и Лука поначалу согласился с ней. На семейном совете решили, что Якову лучше оставаться дома, но на вторую неделю осады мальчик взбунтовался. Когда Мария впервые отправилась со служанками на стены, Яков просился поехать тоже - повидать отца и братьев. Конечно, услышал "нет" и потому раскричался, начал топать ногами. Его насильно отвели в его комнату и заперли там. Мария сама повернула ключ в замочной скважине, но запертая дверь не помогла. Яков дождался, пока в доме всё стихнет, затем вынул простыни из прикроватного сундука, сделал себе верёвку и спустился из окна во внутренний двор, а оттуда добрался до входных дверей, поднял засов и выскочил на улицу.
  
   Служанки, оставшиеся в доме, хватились слишком поздно. Когда одна из них прибежала к госпоже и господину, чтобы сообщить о случившемся, поднялся страшный переполох. Лука отправил своих людей искать Якова по Городу, но все вернулись ни с чем.
  
   Ночь прошла без сна и в тревоге, а наутро, когда Мария уже стала терять надежду, младший сын нашёлся сам. Явился к тем же дверям, из которых накануне вечером ускользнул. Весь грязный, но очень довольный. Колени и края рукавов почти чёрные, руки оцарапаны, под ногтями земля, но на лице была полуулыбка, которую не могли стереть ни слёзы, ни упрёки матери.
  
   - В следующий раз я запру тебя не в комнате, а в подвале! - грозилась она, встретив сына у порога. - Господь Всемогущий! Ты хоть понимаешь, как расстроил отца и меня? Где ты был?
   - Помогал чинить стены, - невозмутимо ответил Яков. - А до этого собирал на земле турецкие стрелы, чтобы мы смогли вернуть их туркам назад.
   - И который участок стен ты чинил?
  
   Яков открыл было рот для ответа, но тут же закрыл. Теперь лицо сделалось серьёзным:
   - Не скажу.
   - Родной матери не скажешь? Мы тебя по всему Городу искали, а ты...
   - Не скажу, потому что ты скажешь отцу и у тех людей, которым я помогал, могут быть из-за этого неприятности.
   - Значит, и отцу не скажешь?
   - Нет.
  
   Мария устало опустилась на каменную скамью в нише коридора, соединявшего входные двери и внутренний двор:
   - Что же мне делать, Яков? А если бы с тобой что-нибудь случилось? На пустой улице на тебя могла напасть стая бродячих псов. Или даже грабители. Ты мог в темноте свалиться со стены. Да мало ли опасностей! В следующую ночь запру тебя в подвале...
   - Лучше попроси отца, чтобы он разрешил мне появляться у него на стенах вечером, - всё с той же невозмутимостью ответил сын. - Ведь так я буду под отцовским присмотром. И под твоим. Он согласится.
  
   За минувшую ночь Яков как будто повзрослел на год или на два. Внешне не изменился, но теперь говорил как взрослый, а не как капризный ребёнок, которым был ещё совсем недавно.
  
   Глядя на сына, Мария подумала, что Лука действительно может разрешить ему появляться на стенах. И не придётся никого запирать.
  
   - Хорошо, - сказала она. - Я поговорю с отцом сегодня вечером, но ты больше никуда не пойдёшь и дождёшься его решения здесь, в доме.
  
   Яков кивнул.
  
   - А теперь тебе надо умыться, переодеться и поесть. Голодный, наверное?
  
   Сын кивнул снова.
  
   ...Весь день он отсыпался, а вечером проснулся и ходил за матерью по комнатам и коридорам, постоянно напоминая ей, о чём она должна поговорить с отцом и что сказать убедительного, чтобы разрешение было дано.
  
   Вернувшись уже после полуночи, Мария застала Якова дома. Он выполнил обещание и на этот раз никуда не сбежал, но, как видно, ожидая её возвращения, волновался так же, как она волновалась вчера.
  
   - Что сказал отец? - спросил сын прямо с порога, а когда услышал "он согласен", то аж подпрыгнул от радости. Яков не понимал, что мать продолжит бояться за него даже тогда, когда он отправится на стены под её присмотром.
  
   ...И вот теперь мальчик просил отпустить его туда при свете дня и одного.
  
   - Нет, - твёрдо сказала Мария. - Ты будешь сопровождать меня в храм, а отец, если сочтёт новость важной и не терпящей отлагательств, сам сообщит нам, почему пушки молчат.
  
   * * *
  
   Мария уже подошла к выходу с галереи и готовилась ступить на широкую каменную лестницу, ведшую вниз, к арене, когда почти столкнулась с другой женщиной - в зелёном мафории, почти полностью скрывавшем фигуру и оставлявшем видным только нижний край жёлтой юбки.
  
   Женщину сопровождали две миловидные темноволосые девочки. Одна - лет пятнадцати, другая - двенадцати, а следом шёл такой же миловидный темноволосый мальчик, ровесник Якова.
  
   Мария сразу же узнала эту женщину - Елена, жена Георгия Сфрандзиса, которого, если верить слухам, василевс ещё до начала турецкой осады назначил великим логофетом*. Василевс скрывал это назначение, ведь некоторые влиятельные придворные выступили бы против, если б услышали официальное объявление. Они полагали, что Сфрандзис - выскочка, который обязан своим возвышением лишь давней дружбе с василевсом, и пусть правитель вправе возвышать друзей, но есть же пределы разумного.
  
   Так считал и Лука. Конечно, прямо он этого не высказывал, но в приватной беседе посоветовал василевсу не идти против двора и назначить друга на должность пониже - сделать великим примикарием**. Сфрандзис узнал об этой беседе, из-за чего между ним и Лукой возникла негласная ссора.
  
   _____________
  
   * Великий логофет - начальник канцелярии василевса, один из высших чинов Византийской империи.
   ** Великий примикарий - придворный церемонимейстер.
   _____________
  
  
   "Что теперь будет?" - вдруг подумала Мария, которая уже невольно дала понять, что узнала Елену, но поздороваться первой не могла. Положим, назначение состоялось и Елена теперь - супруга великого логофета, но жена великого дуки всё равно выше и согласно церемониалу должна ждать приветствия. "А если Елена сделает вид, что не заметила меня, как мне поступить? Это же будет оскорбление. А мне снести его молча? Притвориться, что ничего не произошло, и мы не встречались?"
  
   Елена, судя по всему, тоже узнала жену Луки Нотараса, но медлила с приветствием. Несколько мгновений, прошедших с момента встречи, казались вечностью, но тут Яков произнёс:
   - Яннис! Пойдём, я тебе скажу кое-что.
  
   Яннисом, а вернее Иоанном, звали того темноволосого мальчика, который сейчас стоял на лестнице позади всех - сын Елены и Георгия Сфрандзиса.
  
   Яков и Иоанн дружили - сблизились в минувшие недели - и нарочно не обращали внимания на тайную вражду между семьями. Вот и сейчас вместе помчались вниз по каменным ступеням к арене, а плащи мальчиков - бежевый и фиолетовый - одинаково развевались от быстрого движения.
  
   Будущий разговор явно не предназначался для материнских ушей, поэтому друзья, отбегая подальше, где никто не стал бы подслушивать, уже почти добрались до границы между верхним и нижним ярусом скамей.
  
   - Яков, не убегай далеко! Нам же вместе идти в храм! - запоздало крикнула Мария.
   - Хорошо! - послышалось в ответ. Было видно, что мальчики остановились и начали о чём-то оживлённо беседовать, но ни одного слова расслышать было нельзя.
  
   Меж тем между матерями так и не прозвучало приветствий, но после всего случившегося казалось глупо уклоняться от церемоний, поэтому жена Георгия Сфрандзиса произнесла с любезной улыбкой:
   - Доброе утро, госпожа Мария.
   - Доброе утро, госпожа Елена, - с такой же улыбкой ответила Мария и, чтобы не выглядеть заносчивой, продолжила беседу: - Кто эти прелестные девочки рядом с вами?
  
   Дети не принимают участие в дворцовых церемониях и праздниках, поэтому Мария, часто встречавшая Елену и её мужа, об их детях не знала почти ничего. Лишь знала, что детей двое - сын и дочь - и что для обоих крёстным отцом стал сам василевс.
  
   - Это моя дочь Тамар, - жена Сфрандзиса указала на свою младшую спутницу, двенадцатилетнюю, а затем добавила, указав на старшую: - Это моя воспитанница Анна.
  
   Анна была одета скромно - в синее, почти чёрное платье и белую накидку. А вот Тамар явно баловали. Она была в короткой розовой тунике с длинными рукавами, перетянутой пояском, и фиолетовой юбке, из-под которой выглядывали красные сапожки. Голову покрывала белая вуаль, из-за чего волосы казались ещё темнее, а глаза - ещё чернее. Тамар была весьма похожа на своего старшего брата - настолько, насколько девочка может быть похожа на мальчика, в то же время отличаясь от него.
  
   - Вы раньше бывали на ипподроме по утрам? - Мария чуть отступила назад, чтобы собеседница с девочками могла подняться на галерею.
   - Нет, сегодня пришли впервые, - ответила Елена. - Сегодня очень тихо. Не слышно пушек. Вы заметили?
   - Да, с самого рассвета полная тишина.
  
   * * *
  
   Яннис вслед за матерью, сестрой и Анной поднимался по каменной лестнице, но, ещё не достигнув верхних ступеней, уже решил, что незачем было идти на ипподром. Ничего отсюда не увидишь. И уж тем более не поймёшь, почему над Городом висит такая тишина.
  
   Мать считала, что тишина - дурной знак, а Яннис не спешил соглашаться, потому что мать также считала дурными знаками всякие глупости. К примеру, сильный дождь, который был в субботу* и помешал крестному ходу. С небес лило так, что улицы превратились в реки и люди просто не могли идти - течение сбивало с ног. Но ведь гроза длилась совсем не долго. Почему никто не продолжил шествие, когда тучи рассеялись? Ведь с окончанием ливня прекратилось и наводнение на улицах. Но нет! Люди сразу решили, что небо не хочет слышать молитв.
  
   Иоанн Юстинианис**, один из военачальников, отвечавших за защиту стен, по такому поводу мог бы сказать:
   - Ни одна буря не становится причиной, чтобы больше не выходить в море.
  
   _____________
  
   * Это случилось 26 мая 1453 года согласно запискам венецианца Николо Барбаро.
   **Яннис произносит итальянское имя полководца Джованни Джустиниани на греческий лад. Полное имя этого человека было Джованни Джустиниани Лонго. Фамилию он носил двойную. Первая часть (Джустиниани) обозначала принадлежность к семье, вторая (Лонго) - к роду.
   _____________
  
  
   Этот генуэзец был не только военным человеком, но и моряком, так что часто сравнивал жизненные трудности с поведением моря или ветра, а Яннис не только соглашался со сравнениями, но и старался запомнить.
  
   Никто бы не сказал, что Яннис забивает голову глупостями, ведь среди защитников Города устоялось мнение, что Юстинианис "сведущ во всём". Не случайно василевс, когда хотел принять решение, касающееся защиты стен, прислушивался к Юстинианису больше, чем к кому-либо, и не раз говорил, что такого человека послал сам Бог. Казалось, что даже отец Янниса - давний друг василевса - не имеет подобного влияния, но Янниса такое положение дел не возмущало. Он считал, что человек, "сведущий во всём", получает знаки уважения заслуженно и даже заслуживает большего.
  
   Генуэзец с первых дней пребывания в Городе показал себя необыкновенным военачальником, который способен совершать невозможное. Он был как святой Георгий в сияющих доспехах, который когда-то освободил один город от дракона, а теперь явился, чтобы спасти другой город от другого зла. Именно потому Яннис очень гордился, что сумел познакомиться с Юстинианисом лично.
  
   Это случилось в последнюю декаду января. Именно тогда в залив Золотой Рог вошли два больших грузовых корабля, и к жителям Города вернулась надежда, что турки, которых вскоре ожидали увидеть под стенами, будут побеждены. Символом надежды стали генуэзские флаги - прямой красный крест на белом фоне, упирающийся концами в края полотнища. Этот крест назывался крестом святого Георгия - именно под такими флагами явилась долгожданная помощь от христиан, живущих за пределами Ромейской империи, и оба корабля принадлежали Юстинианису.
  
   Несмотря на пасмурную погоду встречать корабли вышла половина Города, и Яннис тоже пошёл - вместе с отцом, который взял его с собой. Они стояли на широкой каменной пристани в кругу сановников, почти рядом с василевсом. Дул сильный холодный пронизывающий ветер, но Яннис не хотел схитрить и укрыться от этого ветра в толпе, за чужими спинами. Ведь тогда стали бы плохо видны корабли, вплывающие с просторов залива в гавань, и не удалось бы разглядеть некоего человека в латах, гордо стоявшего на носу первого из судов.
  
   Даже с большого расстояния было заметно, что человек этот рослый и крепкий, а когда он сошёл на берег и встал перед василевсом, то оказалось, что гость выше василевса почти на целую голову. Юстинианис явно принадлежал к тем силачам, которые голыми руками гнут подковы и показывают другие чудеса. Неудивительно, что он так спокойно стоял на палубе, не боясь сильного ветра, а позже оказалось, что этот генуэзец не боится вообще ничего.
  
   Он привёл с собой ещё четыреста латников, не считая команду самих кораблей, а ещё привёз всякие механизмы, применяемые на войне, которые Яннис на следующий день (с отцовского разрешения) ходил осматривать, когда их выгружали. Он пытался угадать назначение того или иного, пытался спрашивать у людей, занимавшихся разгрузкой, но не знал их языка, а на языке жестов получалось плохо.
  
   К тому же люди были заняты, не хотели отвлекаться, и тогда Яннис принялся им помогать. Улучил минуту, схватил большой моток толстой верёвки, не уместившийся в руках у одного из генуэзцев, и понёс туда же, куда все шли.
  
   Помощь была оценена: теперь Янниса пустили на судно и указывали, что брать. И он послушно хватал, и нёс на ту или иную часть каменной пристани, и так увлёкся, что не сразу услышал, когда его, находящегося на палубе, окликнули на его родном языке:
   - Эх, мальчик! Ты что здесь делаешь?
  
   Добровольный помощник оглянулся. Перед ним был сам Иоанн Юстинианис, и теперь получилось разглядеть его получше, чем вчера. Яннис обратил внимание на гладко выбритое обветренное лицо с жёсткими чертами, на тёмные короткие кудрявые волосы и на широкий чёрный берет, а также - на простой бордовый плащ из шерстяной ткани, нижний край которого был закинут на плечо.
  
   Казалось бы, ничем не примечательная внешность (за исключением того, что Юстинианис и вправду был великаном), но Яннис особо отметил не лицо и не одежду, а манеру держаться. Этот человек очень твёрдо стоял на ногах, как будто прирос к палубе. Казалось, даже самый жестокий шторм не сможет сдвинуть его с места, если бы всё происходило далеко в море.
  
   Меж тем палуба ощутимо покачивалась под ногами Янниса - он ещё не научился стоять на ней твёрдо, потому что никогда не плавал на кораблях. Не так давно отец обещал взять его в путешествие в Морею* и на Кипр, но планы расстроились из-за турок, а теперь приходилось стыдиться своей неуклюжести.
  
   _____________
  
   * Государство на Пелопонесском полуострове.
   _____________
  
  
   - Разве я нанимал тебя? - спросил Юстинианис. Его глаза слегка щурились и смотрели очень внимательно, заставляя смутиться, но Яннис, за мгновение до этого опустивший голову, теперь снова посмотрел на собеседника. Выдержав пристальный взгляд, мальчик с достоинством ответил:
   - Я помогаю просто так. Разве вам помощь не нужна?
  
   Генуэзец молчал, не выказывая неудовольствия, поэтому Яннис ещё более смело продолжал:
   - Вы приехали помочь нам как друзья, а если так, то мы должны помогать вам. Мы будем делать общее дело.
   - Верно. - Юстинианис улыбнулся. - Кто твой отец?
   - Георгий Сфрандзис.
   - А как тебя зовут, мальчик?
   - Так же, как и тебя, - ответил Яннис. - Меня зовут Иоанн.
   - Раз тебя зовут, как меня, значит, ты - Джованни, - снова улыбнулся генуэзец. - Хорошо, Джованни. Если хочешь помогать, то помогай.
  
   Юстинианис развернулся и пошёл прочь. Яннис продолжил работать на разгрузке, но с тех пор, раз уж его имя запомнили, считал себя вправе иногда прийти к Юстинианису и задать вопрос. И получал ответы! И чем больше росла слава этого генуэзца в Городе (а за последующие месяцы она увеличилась многократно), тем более удачливым считал себя Яннис. "Я знаком с таким человеком!" - говорил он себе и сам не верил, что всё наяву, но возможно, это странное чувство нереальности происходящего возникало просто от того, что Яннис последние два месяца не высыпался.
  
   Вот и сейчас очень хотелось вместо того, чтобы идти с матерью, сестрой и Анной в церковь, просто отправиться домой и провалиться в сон. Ведь вечером Яннис как всегда собирался идти и предложить свою помощь защитникам Города, под ответственностью которых находился средний участок западных укреплений.
  
   Эти люди за целый день уставали сражаться с турками и заделывать в стенах бреши, созданные турецкими пушками. Вот почему, когда турки отступали и канонада стихала, участвовать в починке стен следовало даже мирным людям. А иначе у защитников могло на следующий день не найтись сил на битву. Вот почему Яннис приходил. А ещё потому, что Юстинианис однажды сказал:
   - Если хочешь помогать, то помогай.
  
   * * *
  
   Вот уж не ждал Яннис, отправляясь на ипподром, встретить там Якова! Правда, в последнее время они часто сталкивались в неожиданных местах, и даже в первый раз было так же - оба просто столкнулись лбами, когда полтора месяца назад в одну из ночей помогали чинить западные стены, порушенные турками прошедшим днём.
  
   Ночью, несмотря на зажжённые факелы, бывает трудно не столкнуться с кем-нибудь, вот и Яннис с Яковом, потянувшись за одним и тем же мешком с землёй, который надо было тащить к бреши, наткнулись друг на друга.
  
   Каждый из двоих сразу понял, что повстречал кого-то из благородного семейства, однако никто не стал вдаваться в расспросы. Оба просто продолжили ворочать мешки, перекидываясь лишь отдельными словами, самыми необходимыми.
  
   Лишь тогда, когда Яков вместо того, чтобы передать очередной мешок "каменщикам", попытался сам уложить его в восстанавливаемую стену, Яннис решил вмешаться:
   - Не надо. Не возись. Только силы потратишь.
   - Отстань, - буркнул Яков.
   - Нужно класть ровно. А если положишь криво, мешок упадет, - настаивал Яннис, который работал здесь уже не первый день, а вот новый приятель, судя по всему, пришёл в первый раз.
   - Я положу ровно, - сквозь зубы процедил Яков, которому пришлось поднимать ношу над головой, ведь стена уже выросла высоко.
  
   Наконец, мешок удалось пристроить. Он начал было сползать вниз, но Яков подпрыгнул и, толкнув обеими руками, вогнал его на место:
   - Вот! Я же говорил!
   - Да, получилось, - удивлённо согласился Яннис, но в следующее мгновение ринулся вперёд и, плечом оттолкнув Якова, упёрся обеими руками в мешок, который опять начал сползать и непременно свалился бы Якову на голову.
   - Не получилось, - вынужденно признал Яков, а в следующее мгновение раздался мужской голос с итальянским выговором:
   - Эй, вам обоим делать нечего? Тащите ещё мешки! Хватит тут баловаться.
  
   Злосчастный мешок, подхваченный кем-то сверху, как будто взлетел и занял полагающееся место, а Яннис и Яков, предпочтя не разглядывать "каменщика", который их обругал, поспешили прочь, за новой ношей.
  
   По дороге они узнали имена друг друга, а затем посыпались другие вопросы. Оказалось, что Яков (в отличие от Янниса) здесь без спросу и что нарочно сбежал из дома, чтобы помочь.
  
   - Ого! А ты молодец! - восхитился Яннис. - Но почему твой отец не разрешает тебе здесь быть? Мой мне разрешил. Он думает, что я могу попасться на глаза василевсу. Почему твой так не думает?
   - Отец думает, что Юстинианис слишком смело распоряжается и отдаёт приказы людям, которым не имеет права приказывать, - вздохнул Яков. - Поэтому меня сюда точно не отпустили бы. Отцу бы не понравилось, что я делаю что-то для Юстинианиса.
   - Юстинианис просто хочет, чтобы все делали общее дело, а не каждый своё, - заметил Яннис.
   - Я знаю, - досадливо произнёс Яков.
   - Юстинианис говорит, что мы победим, только если все поймут, как важно помогать друг другу, - всё больше распалялся Яннис.
   - Он прав, - будто нехотя кивнул Яков.
   - Юстинианис сражается за всех нас, так почему же другие не должны ему помогать? - не унимался Яннис.
   - Отец говорит, что Юстинианис старается не ради нас, а потому что василевс обещал подарить ему остров Лемнос, если турки отступят, - в очередной раз вздохнул Яков.
  
   У Янниса даже глаза расширились от возмущения, что кто-то может говорить такую неправду:
   - Что? Нет! Он сражается не за остров! Когда он приехал к нам, ему никто ещё остров не обещал.
   - Да, не обещал, - согласился Яков, но явно не хотел называть собственного отца неправым, поэтому продолжал: - Отец тоже говорит, что Юстинианис сначала не ради острова к нам приехал. Отец говорит, что Юстинианис наверняка совершил много грехов и решил их искупить на войне с турками, но когда получил обещание на счёт остова, то теперь захотел этот остров заслужить.
   - Погоди-ка... твой отец - не Лука Нотарас?
   - Да, он. - Яков нахмурился. - Как ты догадался?
   - Прости, но я не знаю никого, кто ещё мог бы сказать столько плохого о Юстинианисе.
   - Да, они враждуют, - согласился Яков, а в следующую минуту с удивлением узнал, что и сам сошёлся с врагом семьи:
   - А знаешь, кто мой отец? - спросил Яннис. - Георгий Сфрандзис.
  
   Приятели внимательно посмотрели друг на друга, но вскоре заулыбались, а затем засмеялись.
   - Вот так встреча! - продолжая улыбаться, сказал Яков.
   - Да. Драться будем? - также улыбаясь, спросил Яннис и уже серьёзно добавил. - Если хочешь, я никому не скажу, что видел тебя здесь.
  
   Ближе к рассвету Яков обещал, что снова придёт чинить стену, но в следующую ночь так и не пришёл. Яннис быстро махнул на нового приятеля рукой (что взять с этих Нотарасов!), однако вскоре повстречал Якова на улице днём. Яков сказал, что теперь получил разрешение бывать на стенах - только на другом участке, на северо-западном, вверенном Луке.
   - По ночам я теперь там, но днём мы можем видеться.
  
   Приятели тут же договорились вместе отправиться к центральному участку западных стен, чтобы послушать, как турки стреляют. И пусть приближаться к стене в светлое время суток запрещалось, но ведь можно послушать битву издалека.
  
   Идти пешком до западных стен было далековато, поэтому Яков предложил взять лошадей. Он тайком провёл Янниса в свой дом, а затем - на конюшню.
  
   Это оказалось настоящее приключение в доме "врага": Яннис понимал, что Лука Нотарас никогда не позовёт в свой дом никого из Сфрандзисов. Лошадь (которую, чтобы не привлекать внимания, пришлось седлать прямо в деннике*, а не выводить на открытое пространство) можно было считать почти краденой. Однако Яков уверял, что приятелю ничего не грозит:
   - Ты же её вернёшь. А если что, я скажу, что сам тебе предложил.
  
   Яков как младший сын вряд ли имел право распоряжаться в отцовском доме, но когда оба приятеля вывели осёдланных лошадей на улицу, Яннис перестал об этом беспокоиться. "Уже не поймают", - подумал он, хотя, отъезжая от дома Нотарасов, кажется, слышал за спиной нарочито строгие крики некоей молодой служанки:
   - Эй! Вы куда? А ну вернитесь! Я скажу госпоже!
  
   Затем Яннис и Яков быстро проехали через весь Город и, остановившись в некотором отдалении от ворот Святого Романа, прислушивались к грохоту турецких пушек. Лошади вздрагивали и прижимали уши, но приятели предпочли не спешиваться: из седла было лучше видно, как с внешней стороны стен поднимаются клубы пыли или дыма.
  
   А затем оба увидели, как огромное гранитное ядро прилетело с турецкой стороны и шмякнулось в поле. Оно перелетело через стены, чуть задев зубцы, затем ударило в мягкую вспаханную почву, подняло тучу комьев земли, но и тогда не остановилось, а проехалось по полю, оставив за собой глубокую канаву, и лишь после того замерло.
  
   Разумеется, Яннис и Яков приблизились - оценить размеры каменного шара. Он был такой, что руками не обхватишь! Вне всякого сомнения, это ядро было выпущено из той огромной пушки, которая стояла напротив ворот Святого Романа. Самая большая пушка в турецком войске! Главная среди них!**
  
   _____________
  
   * Денник - огороженное пространство в конюшне, достаточно просторное, чтобы лошадь могла не только стоять, но и лежать там.
   ** Позднее в трудах историков она стала известна под названием Базилика.
   _____________
  
  
   - Наверное, они пытаются стрелять по треугольнику, - задумчиво произнёс Яннис. - Юстинианис мне говорил, что от пушек больше толку, если сначала выстрелить два раза ближе к основанию стены, а затем ещё раз ближе к верхнему краю, чтобы от выстрелов получился треугольник. Тогда сразу рухнет большой кусок укреплений. Но турки часто промахиваются, когда пытаются нарисовать этот треугольник. Ядро не попадает по верху стены, а перелетает.
  
   Остаться возле стен дольше не получалось. Приближался вечер, а Яннису ещё надо было попасть домой к ужину, чтобы затем уже пешком вернуться к этим самым стенам и помогать в восстановлении порушенного турками.
  
   Приятели (а вернее - уже друзья) расстались недалеко от дома Нотарасов, и Яннис отправился ужинать, а Яков - объяснять, почему взял лошадей без разрешения. Как видно, объяснение вышло не очень толковым, потому что на другой день съездить к стенам уже не получилось, но Яннис и Яков продолжали время от времени встречаться в Городе, вместе бродили по улицам, делились новостями о войне. И даже на турецкий флот, который с конца апреля занял часть залива Золотой Рог, ходили смотреть вместе.
  
   Особенно много поводов для обсуждения было в мае, когда турки стали очень упорны и всё время нападали со стороны западных стен, то есть со стороны суши, а не там, где Город был окружён водой. Два раза враги прорывались в город ночью через бреши в оборонительных укреплениях. А ещё - постоянно пытались сделать под укрепления подкоп. Затем Великий Турок построил деревянные башни на колёсах и с помощью этих механизмов хотел штурмовать Город. Туркам почти удалось завалить ров и придвинуть одну из башен к оборонительным стенам совсем близко, но один из людей Юстинианиса кинул под эту башню бочонок с порохом. Порох взорвался, и башня разлетелась на мелкие куски, а остальные башни сами отодвинулись прочь от стены, чтобы не повторить эту участь.
  
   На прошлой неделе враги снова взялись за подкопы, а Великий Турок (наверное, из-за своего особого коварства) вдруг затеял переговоры о мире. Пока ромейский посол выслушивал условия, турецкие воины продолжали рыть очередной подкоп, что вряд ли могло помочь установлению доверия.
  
   Наверное, Великий Турок хотел просто посмеяться, потому что превратил переговоры в издёвку. В Городе надеялись, что условия мира можно хотя бы обдумать, но Великий Турок предложил такое, что василевсу даже обдумывать не имело смысла, а только отвергнуть с негодованием.
  
   И вот теперь появился новый повод для обсуждения - странное затишье после вчерашнего обстрела, так что друзья очень удачно повстречались на ипподроме, куда явились сопровождать своих матерей.
  
   - Яннис! Пойдём, я тебе скажу кое-что, - сразу начал Яков, а Яннис был только рад для обсуждения отойти подальше от женщин - особенно от пятнадцатилетней Анны, которая полгода назад отчего-то решила, что Яннису самое время в неё влюбиться. Он старался на неё не смотреть и не становиться с ней рядом, но Анна всё равно ловила каждый случайный взгляд, брошенный на неё, и таинственно улыбалась. Даже турецкая опасность не мешала этой дурацкой игре!
  
   Впрочем, Яннис тут же забыл думать о глупостях, когда услышал, о чём Яков собрался просить.
   - Поговори с Юстинианисом. Спроси у него, почему пушки молчат.
  
   Пусть Яннис был знаком с генуэзцем довольно коротко, это было не то знакомство, когда можно прийти и поговорить запросто в любое время. Следовало иметь вескую причину, и потому Яннис обрадовался, что она нашлась, но, тем не менее, не подал вида. Следовало всё обдумать.
  
   Сын Георгия Сфрандзиса сосредоточенно слушал Якова Нотараса, предлагавшего рискованное дело, в котором сам Яков не подвергся бы никакому риску, но зато Яннис, хоть и мог быть наказанным, получал предлог, чтобы сбежать.
  
   - Может, турки решили совсем не нападать сегодня? Спроси, - настаивал Яков. - Юстинианис наверняка знает.
   - Он всегда всё знает, - ответил Яннис, но добавил: - Лучше я пойду после церковной службы. Мать будет расстроена, если я не провожу всех в храм, как обещал, и пропаду надолго. Может, лучше, если ты всё же попытаешься уговорить свою мать? Она уступит.
   - Нет, она упёрлась, - ответил Яков. - Не хочет отпускать меня на стены. - На мгновение он посмотрел куда-то в сторону. - И... даже если она разрешит и отпустит меня к отцу, я не уверен, что отец что-то знает. Юстинианис точно знает и, наверное, уже многим военачальникам рассказал, но мой отец ни за что не станет с ним говорить.
   - Они опять поругались? - сочувственно спросил Яннис.
   - Да, - вздохнул Яков. - Поэтому будет лучше, если ты пойдёшь к Юстинианису, а не я - к отцу.
   - Но как же мои сестра и мать... и Анна? - разговор начал двигаться по кругу.
   - Я скажу им, чтобы тебя не ждали, и от твоего имени попрошу у них прощения, - хитро улыбнулся Яков, а Яннис, у которого уже напрочь пропало желание идти в храм, кивнул.
  
   * * *
  
   Сын Георгия Сфрандзиса очень надеялся, что Юстинианис по-прежнему на своём посту, хотя вчера случилось несчастье - командира генуэзцев ранили.
  
   Наверное, мало кто счёл бы ранение удивительным. Скорее уж следовало считать чудом, что ничего подобного не случилось раньше. Только Божьим вмешательством можно было объяснить то, что человек, постоянно подвергавший себя опасности, так долго не получал даже лёгких ран. Предводитель генуэзцев принимал участие в смелой вылазке, когда венецианцы и генуэзцы пытались сжечь турецкий флот в заливе Золотой Рог, но потерпели неудачу и потеряли около сотни убитыми. К тому же Юстинианис вот уже почти два месяца со своими людьми защищал самый опасный участок западных стен.
  
   Под ответственностью Юстинианиса находился отрезок между Шестым и Седьмым холмом*, где в низине протекала речка Ликос. Речка текла по равнине, расстилавшейся перед Городом, а затем ныряла под стены и продолжала течь уже в черте Города, снабжая его водой. На отрезке также было трое ворот: Харисийские, Пятые военные ворота и ворота Святого Романа. Вот почему эта часть стен, где находилось аж четыре входа почти рядом друг с другом, считалась самой уязвимой.
  
   _____________
  
   * Константинополь, как известно, стоял на семи холмах.
   _____________
  
  
   Конечно, укрепления строились с умом, так что имели три линии обороны: ров, Малую стену и ещё одну - Большую, которая была в два раза выше и мощнее Малой. Но место всё равно считалось слабым. Вот почему его защиту поручили Юстинианису. Такое дело василевс не мог доверить больше никому!
  
   Турки своими пушками разрушали этот участок стен всё сильнее, и в итоге Юстинианису стало невозможно оставить укрепления без присмотра даже на время. Командир генуэзцев почти поселился там. Ядра - особенно от исполинских пушек - причиняли очень заметный урон, но к счастью, большие пушки не могли стрелять чаще шести-семи раз в день и почти всегда промахивались. А как только в Малой стене появлялся пролом, Юстинианис приказывал своим людям бежать туда и заваливать дыру мешками с землёй или отгонять турок, стремившихся проникнуть за стену.
  
   Это было совсем не просто, ведь к пролому устремлялась толпа турецких воинов, которые порой атаковали так упорно, что ров перед Малой оборонительной стеной заполнялся их трупами доверху за несколько часов. Яннис никогда сам этого не видел, но верил рассказам. И представлял себе, как Юстинианис под дождём из стрел и под ураганным натиском турецкой пехоты защищает Малую стену, поражает мечом очередного турка и тело падает в ров, а сам Юстинианис при этом остаётся крепко стоять на ногах, ведь никакие бури ему не были страшны.
  
   Ближе к вечеру отгонять турок становилось легче. А после наступления темноты они уходили сами, и тогда наставала очередь мирных жителей помочь с ремонтом стены. До рассвета всё следовало укрепить как можно лучше, в том числе врыть колья позади заграждения из мешков, чтобы новый выстрел пушки всё не разметал. Рук не хватало. И Яннис среди других мирных жителей Города приходил помогать.
  
   Отец не возражал. Думал, что это даже полезно, если сын, занятый важным делом, случайно попадётся на глаза василевсу, который регулярно появлялся возле западных стен. А Яннис хотел попасться на глаза совсем другому человеку, поэтому прибился к генуэзцам, так что те уже узнавали его издали:
   - Эй, Джованни! - кричали они, видя его в свете факелов, и жестом показывали, чтобы мальчик приблизился, потому что для него есть работа.
  
   Яннис даже выучил около двухсот слов их языка. Например, как будет "бочка", потому что это слово часто упоминалось. Бочкой обычно заменяли разрушенный зубец на стенах. Это придумал Юстинианис, как и много чего ещё.
  
   Бочку ставили, где нужно, и наполняли камнями, а если очередное турецкое ядро разбивало её, ставили другую. Также в ход шли большие амфоры и плетёные корзины, но амфоры было тяжелее поднять высоко на стену, а корзины казались не такими уж прочными.
  
   Амфоры и корзины чаще использовались, если стена была разрушена до половины или более, а затем восстановлена. Их насаживали на верхушки кольев, вкопанных позади заграждения из мешков. От ядер это, конечно, не спасало. Зато от стрел - да, но бочки были всё же лучше и чаще шли в дело.
  
   Ещё засветло их свозили на телегах к Большой оборонительной стене и складывали у запертых ворот. А ночью, когда ворота открывались, эти бочки следовало катить к тому или иному месту Малой стены. И Яннис катил, катил. Порой ему даже во сне виделось, как он их катит. Самое монотонное, но зато лёгкое дело - есть время оглянуться по сторонам и, возможно, услышать обрывок важного разговора.
  
   Ночи проходили в работе, и минувшая ночь стала бы такой же, но вчера вечером и произошло несчастье. Вчера турки обстреливали укрепления Города очень старательно. Малая стена в некоторых местах оказалась разрушена до основания. Одно было хорошо - турецкие воины не шли на приступ, не лезли в проломы, поэтому Юстинианис занялся починкой, хотя турецкие пушки не смолкали. Ему не раз приходилось чинить стену во время битвы, поэтому он не придал значения тому, что враги, возможно, продолжат стрелять.
  
   Одно из гранитных ядер, ударив в каменную кладку, разлетелось на множество осколков, и один из них попал Юстинианису в грудь. Ранение оказалось не очень серьёзным. Конечно, раненый упал, но смог подняться и, когда его увели за Большую стену, подальше от коварных турецких пушек, он передвигался на своих ногах, хоть и опирался на чужие руки. И так же вошёл в свой походный шатёр, установленный возле Большой стены, близ Пятых военных ворот.
  
   Сам Яннис этого не видел. Он пришёл позже. И ему рассказали, что генуэзцы через некоторое время посадили своего командира на телегу, которая уехала на восток, в сторону ставки василевса. Ставка располагалась близ того места, где речка Ликос уходила под землю, в трубу под городскими улицами, то есть довольно далеко от западных стен, но василевс приказал привезти раненого к нему. Юстинианиса осмотрел и перевязал врач-генуэзец, но василевс решил, что раненого должен осмотреть ещё и придворный лекарь, лечивший всю семью василевса.
  
   Генуэзцы были в замешательстве и даже починку стен бросили, поэтому Яннис, раз работы не нашлось, отправился в ставку, но там ничего не узнал и не увидел, зато повстречал отца, который сказал, что надо идти домой, и что рана предводителя генуэзцев не опасна для жизни.
  
   Раз рана не опасная, Юстинианис утром должен был снова вернуться на свой пост. "Если лекари не запретят", - думал Яннис. Хотелось увидеть генуэзского командира на прежнем, "законном" месте, ведь это означало бы, что тот вполне здоров. Ради такого зрелища было не жалко пересечь пешком весь Город!
  
   Отец наверняка сказал бы: "Зачем ты ведёшь себя, как посыльный Якова Нотараса? Не хочу, чтобы сын Луки помыкал моим сыном", - но сейчас это было не важно. Вот почему Яннис быстро спустился к арене ипподрома, пробежал её вдоль и юркнул в арку северо-западного выхода. Оттуда мальчик быстро домчался до улицы Месы* и побежал по ней, чтобы в итоге добраться к воротам Святого Романа, а если понадобится, то и дальше, к Пятым военным воротам, то есть лагерю генуэзцев.
  
   * * *
  
   Меса, когда туда выскочил Яннис, была почти безлюдна, а её необычная по сравнению с другими улицами ширина лишь подчёркивала это безлюдье. Взошедшее солнце освещало всё её пространство, но справа и слева, за колоннами зданий, царила тьма.
  
   Меж колоннами всё же виднелись прилавки зеленщиков, сыроделов и других торговцев съестным, уже собиравших пустые корзины. Еды в осаждённом Городе после двух месяцев осады всё больше не хватало, поэтому покупатели разбирали товар вскоре после рассвета, и к началу литургии** ничего не оставалось. Яннис слышал, как об этом говорили повара в их доме, и потому не удивлялся.
  
   _____________
  
   * Меса (название переводится как "средняя") - главная улица Константинополя, пролегала с востока на запад: от площади перед собором Святой Софии до западных стен. В географическом центре Города она разветвлялась на две, ведущие на северо-запад и юго-запад. Юго-западная ветка в свою очередь разделялась ещё на несколько. Ветки Месы тянулись ко всем крупным воротам Города, расположенным с западной стороны.
   ** Литургия - ежедневная церковная служба, проводившаяся в первой половине дня, обычно - в 9 утра.
   _____________
  
  
   Форум Константина - огромный круг вытоптанной земли - оказался ещё пустыннее. У колоннады, тянувшейся по краю круга, совсем не было людей. За ней располагались двери лавок с самым дорогим в Городе товаром, но владельцы лавок даже не пришли, потому что обеспеченным жителям Города с началом осады стало неприлично думать о роскоши. Здесь торговля не процветала.
  
   Раньше на форуме с раннего утра толклось много народу, но сейчас отсутствие толп делало это место особенно похожим на циферблат огромных часов, а колонна, возвышавшаяся в центре и увенчанная статуей василевса, отбрасывала длинную резкую тень, по которой многие завсегдатаи площади определяли время.
  
   Когда Яннис был ребёнком, ему почему-то казалось, что эта тень должна издавать шорох, перемещаясь по земле, но шороха не слышно, потому что вокруг слишком шумно. Теперь же форум опустел, поэтому Яннис не удержался от соблазна ненадолго остановиться и прислушаться.
  
   В итоге мальчик действительно услышал кое-что - не шорох, а некий гул, но очень скоро понял, что этот плохо различимый звук исходит не от тени. Источник находился где-то впереди - шум доносился через арку, за которой продолжалась улица Меса.
  
   И снова путь пролегал по пустому, широкому, освещённому утренним солнцем пространству с бесконечными колоннадами по правую и левую сторону. Через некоторое время должен был показаться форум Феодосия, который в отличие от форума Константина был не круглым, а прямоугольным. Неужели, там опять не встретилось бы никого или почти никого?
  
   Яннис, устав бежать и запыхавшись, теперь двигался по Месе быстрым шагом, но даже за шумом собственного дыхания слышал, что гул приближается. Меж тем людей вокруг стало заметно больше - причём не лавочников, а прохожих, которые все двигались в одном направлении: в сторону шума. Яннис снова припустился бегом, а через несколько минут увидел впереди толпу и услышал протяжное церковное пение.
  
   Несмотря на то, что ширина улицы составляла шагов сорок, если не пятьдесят, толпа была такой большой, что заполонила всё от края и до края. Впереди, будто развеселившиеся собаки, бежали несколько юродивых. Далее степенно шествовали священники и дьяконы в церковном облачении. Стало видно, что несут большую икону. Солнечный луч, отражаясь в золоте оклада, слепил глаза. За ней виднелись разноцветные, расшитые золотом балдахины, которые обычно носят над мощами, защищая их от зноя. Значит, не только икона, но и другие реликвии покинули свои привычные места в храмах. Как видно, молящиеся решили снова "выйти в море" несмотря на "бурю", разразившуюся два дня назад, и Яннис решил ненадолго присоединиться к ним.
  
   Изнутри людской поток казался куда более разнородным, чем снаружи. Сразу обращали на себя внимание чёрные одеяния монахов - почтенных старцев, благоговейно смотрящих вперёд. Были здесь и плащи ремесленников, а род занятий владельца порой угадывался по следам на ткани, однотонной и неяркой: вот этот - красильщик, этот - горшечник, этот - наверняка кузнец. Кого-то угадать совсем не получалось, а на счёт других сразу становилось ясно, что это рыбаки - уж слишком сильно пахло рыбой от одежд.
  
   Яннис сразу решил, что рыбаки пришли из портов со стороны Золотого Рога, ведь с тех пор, как к Городу подошёл турецкий флот, нигде кроме Золотого Рога не удавалось заниматься ловлей. Правда, с каждым днём улов становился всё более скудным. Наверное, поэтому рыбаки решили молиться, а не сесть в лодки и выйти в залив.
  
   И всё же, несмотря на присутствие всех этих людей, наибольшую часть толпы составляли не они, а женщины, которые вели с собой малолетних детей или несли их на руках. Были здесь также и старухи, и юные девушки, которые, конечно, хотели помочь защитникам своей молитвой, если не могли помочь иначе.
  
   Все люди в толпе: мужчины, женщины и дети подпевали священнослужителям, шедшим впереди. Кто-то пел мелодично, а кто-то - не очень. Их голоса - гулкие и звонкие, громкие и тихие, сиплые и чистые, гнусавые и не гнусавые - сливались в один звук. И этот звук был красив, он даже завораживал.
  
   Яннис меж тем двигался в общем потоке, надеясь узнать, не связано ли происходящее со странной тишиной в Городе, но не мог найти собеседника. Пусть толпа оказалась неплотной и шла довольно медленно, не сразу удалось найти в ней место, чтобы никому не наступать на пятки, случайно не толкнуть человека в спину и самому не стать препятствием на чьём-нибудь пути.
  
   Наконец, мальчик оказался возле одного пожилого человека, который, находясь во власти религиозного порыва, держал перед собой небольшой снятый с шеи металлический образок с ликом Богоматери.
  
   Этот человек тоже пел, поэтому Яннис даже смутился оттого, что не охвачен таким же пылом, но, улучив минуту, когда священнослужители впереди толпы замолчали, решил обратиться с вопросом:
   - О чём все молятся?
   - О победе над нечестивцами, - отвечал человек с образком. - О чём ещё можно молиться в такой день!
   - Да, с самого утра турки ведут себя очень тихо, - согласился Яннис. - Они перестали стрелять не просто так.
   - О чём ты говоришь, мальчик? - не понял собеседник. - Турки перестали стрелять? Разве? Они же только этим и заняты всё время!
   - Но ведь сейчас тихо, - повторил Яннис.
  
   Он вдруг сообразил, что кажется дураком, потому что особенную тишину, установившуюся в Городе, уже не было слышно. Она исчезла среди шума, производимого толпой, где звук шагов, короткие разговоры, религиозное пение, хныканье младенцев и прочее сливались воедино. Потому-то участники шествия и не заметили, что пушки молчат.
  
   - Посмотри лучше вверх, - посоветовал человек с образком. - Разве ты не видишь?
  
   Яннис послушно задрал голову:
   - В небе ничего нет.
   - А что ещё тебе нужно, если ты видишь небо? - человек с образком начал сердиться, но уже более миролюбиво продолжал: - Воистину, имеющие глаза да увидят! Небо очистилось от туч. Значит, не будет такой грозы, как два дня назад. И не будет тумана, как вчера. Мы видим небо! Это знак! Небо готово принять наши молитвы, если мы будем молить Бога и Пресвятую Богородицу со всем усердием, на которое способны.
   - А куда вы идёте? - спросил мальчик.
   - Сначала пойдём вдоль стен, чтобы освятить их, а затем - в собор Святой Софии, - последовал ответ.
  
   Человек с образком ненадолго замолчал, а затем, очевидно, почувствовав вкус к беседе, спросил сам:
   - Ты ведь слышал, что случилось с собором в ночь на пятницу*?
   - Об этом говорят много разного.
   - Много разного? Нет, все говорят одно и то же. И значит, рассказы истинны!
  
   _____________
  
   * В ночь с 24 на 25 мая 1453 года. В "Повести о взятии Царьграда" Нестора Искандера сказано "в 21-й день мая... в ночь на пятницу", но 21 мая 1453 года выпало на понедельник, поэтому историки традиционно относят событие к другому дню.
   _____________
  
  
   Яннис сразу вспомнил разговоры домашних слуг, обсуждавших происшествие тайком, потому что отец запретил упоминать "глупые слухи". Мало кто знал, что произошло на самом деле, ведь собор Святой Софии в последнее время почти обезлюдел. Некому было увидеть истинные события.
  
   С тех пор, как была заключена Уния (то есть патриарший престол подчинился престолу римского папы, а в Святой Софии начали проводить "униатские" службы), прихожане забыли туда дорогу. Они считали, что осквернятся, если посетят хоть одну службу, во время которой упоминается папа, поэтому молились в других церквях, где всё оставалось по-старому.
  
   А пока в Святой Софии служили даже в отсутствие народа, и вот однажды во время вечерни случилось так, что в верхней части собора разгулялся ветер. Из-за забывчивости кого-то из служителей остались открытыми окна на верхней галерее, а вечером ветер усилился, пошёл сквозняк и начала потихоньку раскачиваться центральная, самая большая, люстра, висевшая на цепи.
  
   Люстру можно было опускать до пола, чтобы зажечь в ней свечи, и поднимать обратно, но когда она начала раскачиваться, механизм, удерживавший цепь, не выдержал. Люстра полетела вниз, упала на мраморный пол, и все свечи в ней разом погасли, так что вокруг сразу потемнело.
  
   Никто не пострадал, потому что народу в центре церкви не было, а служители находились ближе к алтарной части, однако историю пересказали василевсу. Он решил держать всё в тайне, подумав, что многие могут принять случившееся за дурной знак, но, к несчастью, тайну сохранить не удалось.
  
   Оказалось, что снаружи было хорошо видно, как в окнах собора из-за раскачивавшейся люстры заплясал свет, а затем, когда она упала, сделалось темно, потому что от оставшихся малых люстр было мало толку. Тот, кто видел, рассказал тем, которые не видели, и вот уже в доме Янниса вся челядь в страхе крестилась. Говорили, что в ночь на пятницу из окон Святой Софии и особенно из окон под куполом взметнулось пламя, а затем огненные языки отделились от собора и улетели в небо, оставив здание совершенно тёмным. Слуги были уверены, что "вся святость ушла из дома Божьего" и это "наказание за грехи".
  
   - Где вы такое слышали? - вопрошал у них отец Янниса, и получил ответ, что весь Город судачит о "знамении".
  
   Наверное, следовало собрать челядь где-нибудь в доме или во внутреннем дворе и сказать правду, но василевс запретил рассказывать, поэтому отец Янниса велел слугам "не повторять глупости, услышанные от невежественных людей". Лишь семье он сообщил то, что узнал от василевса. И взял обещание молчать.
  
   Вот почему Яннис ничего не мог возразить, когда человек в толпе рассказал историю, отчасти знакомую:
   - Ночью вся Святая София снаружи осветилась, будто объята пламенем. И собрался народ, потому что думали, не начался ли пожар. Но когда увидели, что случилось, то замерли в ужасе, потому что огонь был не земной. То был белый огонь, который низвергается с небес в виде молний. Меж тем белое пламя поднялось над куполом, и долго колыхались языки, а затем собралось пламя в шар над крышей, и воссияло, будто солнце, и поднялось к небу. И видно было, как открылись небесные врата и впустили пламя, а затем закрылись, и стала ночь снова темна, и Святая София осталась темна. И вот теперь мы после того, как обойдём весь Город под сенью чистого благосклонного неба, войдём в собор, чтобы воззвать к милости Божьей. Из-за униатских молебнов вся святость покинула это место, но наши усердные молитвы вернут её, ведь сказал Господь: "Где двое или трое собрались во имя Моё, там Я среди вас".
  
   Яннис подумал, что даже если б не был связан обещанием, не смог бы переубедить ни этого человека, с такой решимостью сжимающего образок в руках, ни других людей в толпе, которая к тому же шла не в ту сторону, в которую следовало бы. Больше всего в помощи нуждались западные стены, но толпа уходила от них всё дальше - крестный ход двигался на восток, как и положено*.
  
   Церковнослужители, шедшие во главе, явно собирались начать освящение стен не с западных, а с южных или северных укреплений. К тому же на севере и юге все могли пройти по улицам, а вдоль западных стен местами совсем не было дороги. Священники решили идти там, где могут, и это казалось разумно, но Яннис не собирался следовать их путём. Мальчик начал торопливо пробираться к краю людского потока, чтобы двигаться на запад.
  
   Меж тем толпа уже почти достигла форума Константина, по-прежнему безлюдного и всё так же похожего на огромный циферблат часов. Очевидно, она собиралась повернуть на Великую улицу**, двинуться на северо-восточный край Города, как вдруг Яннис почувствовал, что все замедлили движение, а затем остановились. Как рябь по тихой воде, от переднего края толпы назад пошло повторяемое всеми слово:
   - Василевс, василевс, василевс...
  
   _____________
  
   * В византийской традиции при совершении крестного хода процессия двигалась против солнца (против часовой стрелки). На Руси это правило было официально закреплено лишь в XVII веке.
   ** Великая улица - улица, соединявшая Месу с портом на берегу залива Золотой Рог. Получила своё название, поскольку по ней регулярно проходили торжественные процессии с участием василевса.
   _____________
  
  
   Пробравшись вдоль колоннады, Яннис действительно увидел василевса: правителя можно было узнать издалека - всадник в золочёных доспехах, восседающий на белом арабском жеребце. Да и те, из кого состояла свита василевса, тоже легко опознавались.
  
   По левую руку от золотого всадника находился отец Янниса, на рыжем коне, а доспехи надел самые обычные, не золочёные. По другую руку виднелся мегадука Лука Нотарас - на гнедом коне, облачённый в доспехи с золотой чеканкой.
  
   Наверное, василевс по своему обыкновению объезжал Город и подбадривал людей, когда вдруг узнал о том, что жители собираются большой толпой где-то в центре. Именно поэтому правитель свернул на Месу, рассчитывая повстречаться с ними.
  
   Священники, шедшие впереди, теперь рассказывали правителю о чистом небе, которое готово принять молитвы, а также о затеянном крестном ходе вдоль стен и о храме, которому следует вернуть утраченную святость.
  
   - Вдоль стен обязательно нужно пройти, - за спиной Янниса послышался молодой женский голос. - Обязательно нужно пройти, чтобы ангел не оставил свой пост.
  
   Яннис обернулся. Рядом с ним возле колонны стояла скромно одетая молодая женщина с мальчиком на руках. Ребёнку было года три или четыре.
  
   - Моё дитя увидело сон про ангела, - произнесла женщина, причём, судя по интонации, она рассказывала эту историю уже не в первый раз и была рада всякому, кто согласится слушать.
  
   Поскольку Яннис смотрел и не отворачивался, женщина ласково велела своему сыну:
   - Расскажи, что тебе приснилось.
  
   Ребёнок заулыбался и произнёс:
   - Дядя... весь блестел...
   - Это был ангел, - пояснила женщина.
   - Дядя стоял на стене, - продолжал ребёнок. - Мечом раз, раз... - Пухлая детская ручка несколько раз махнула в воздухе. - Плохих дядей не пускал.
   - Плохие дяди - это турки, - опять пояснила молодая мать.
   - Дядя устал... и ушёл. Стена упала, - ребёнок перестал улыбаться и, казалось, вот-вот заплачет. - Плохие дяди придут к нам.
   - Ангел покинет пост, если мы не удержим его своими молитвами, - опять пояснила женщина.
  
   "Если ангел и есть, то на западных стенах", - подумал Яннис (наверное, потому, что именно западный участок больше всего нуждался в защите). А меж тем священники просили василевса позволить им выполнить то, что задумано и уверяли, что народ собрался не для бунта, а для благого дела.
  
   - Я отправлюсь с вами, чтобы молиться вместе со своим народом, - громко произнёс василевс. - Я примкну к вам и стану одним из вас: таким же смиренным просителем, как и вы все. Пусть наши общие молитвы достигнут небес и придёт к нам помощь от Бога, если помощи от братьев наших христиан пришло так мало.
  
   Толпа возликовала, но Яннису казалось, что все вокруг медленно сходят с ума. Нестерпимо хотелось послушать некоего разумного человека. Хоть кого-нибудь! Но разумным сейчас представлялся только один - Юстинианис, и его здесь не было, поэтому Яннис двинулся вдоль колонн в хвост толпы, а как только выбрался из неё, припустился бегом.
  
   Почти всю дорогу до ворот Святого Романа он бежал. И очень надеялся, что Юстинианис сейчас там же, где и всегда, то есть на стенах.
  
   * * *
  
   До стен Яннису оставалось уже не много, и виды вокруг изменились - Город стал похожим на деревню. Высокие дома уступили место одноэтажным жилищам, да и сами эти жилища теперь не липли вплотную друг к другу. Появилось место для садов, а затем показались поля. Меса сделалась не улицей, а обычной дорогой между невысокими изгородями. Иногда, если по правую сторону был не чей-то сад, а поле, и если кусты возле изгороди загораживали обзор, удавалось разглядеть, как в низине серебрится речка Ликос. Но вскоре Яннис уже не смотрел по сторонам, а лишь вперёд: на Большую оборонительную стену - высокую, с мощными башнями. И с каждым шагом он видел её всё отчётливее.
  
   Теперь стали видны и дыры на полях, прилегающих к Большой стене. Эти дыры появлялись, когда турецкие ядра перелетали через укрепления и шмякались в землю. Яннис даже сам однажды видел, как такое происходит.
  
   Некоторые поля были нещадно вытоптаны. Наверное, здесь сгружали что-то нужное для починки стен или обороны. К примеру, те орудия, которые привёз Юстинианис на кораблях.
  
   Вот и ворота Святого Романа. Они, конечно, были заперты из предосторожности, а рядом с воротами стояла стража, но Яннису и не нужно было проходить за ворота. Кивнув охранникам, которые по счастью проявили полное безразличие к незваному посетителю, он взбежал по каменной лестнице, ведшей на стену, и огляделся.
  
   На ближайших башнях не было никого, похожего на Юстинианиса, но путём расспросов у другой стражи, дежурившей наверху, удалось выяснить, что тот находится близ Пятых военных ворот, где у генуэзцев был лагерь.
  
   Теперь Яннис бежал по стене и слева от себя видел турецкое войско, мелькавшее в просветах между зубцами. Он никогда раньше не поднимался на стену днём и не догадывался, что турецкий лагерь имел ту же длину, что и стена. А дальний край этого лагеря терялся где-то на горизонте.
  
   "Значит, все разговоры о том, что туркам нет числа, это не преувеличение?" - мысленно удивлялся Яннис.
  
   Враги были подобны морю - морю, которое теперь омывало Город с запада, а ведь прежде с запада виднелась суша. Казалось даже странно, что Юстинианис каждый день видит это и не боится. И не считает защиту стен безнадёжным делом.
  
   Возможно, ему просто некогда было об этом думать. Он думал о том, как заделывать бреши, и даже сейчас работа шла полным ходом. Яннис, глядя с Большой стены вниз, видел, как между этой стеной и Малой снуют воины с кирками, лопатами, мешками, камнями и прочим. В тех местах, где Малая стена обвалилась, эти строители копошились как муравьи. Они старались не слишком высовываться из-за укреплений, но и не прятались, и разговаривали в полный голос, даже перекрикивались.
  
   Наверное, те, кто смотрел на это со стороны турецкого лагеря, видели перед собой весьма интересное действо: брешь, пробитая в стене, закрывалась почти сама собой. Вот встают на место камни в основании стены; за ними вырастает куча мешков, чем-то наполненных; за мешками встаёт ряд кольев, вкопанных на небольшом расстоянии друг от друга, чтобы поддерживать мешки. Далее куча мешков растёт вширь и вверх, пока не закроет всю брешь, а у строителей видны только руки и шлемы. Да и то не всегда - мелькнёт и тут же исчезнет.
  
   Юстинианис тоже следил за этим с высоты, следуя по Большой стене в сторону ворот Святого Романа, а Яннис, бежавший в сторону Пятых военных ворот, остановился, увидев его. Человек, которого следовало считать чуть ли не воплощением святого Георгия, шёл прямо навстречу - в начищенных латах, блестящих на солнце так, что слепило глаза!
  
   Почему-то вспомнились слова ребёнка о "блестящем дяде", то есть ангеле. Вдруг захотелось, чтобы тот ребёнок оказался здесь, и тогда Яннис хоть и в шутку, но с самым серьёзным видом спросил бы, указывая на Юстинианиса: "Вон тот дядя?" Вот бы все удивились, если б ребёнок ответил "да"! А ведь ангел - это посланец Бога, и если даже василевс говорил, что Юстинианиса "сам Бог послал", то предводитель генуэзцев вполне заслужил называться ангелом.
  
   Несмотря на ранение, шаг у него был такой же твёрдый, как всегда. Правда, за минувшие недели генуэзец всё же изменился - нижнюю часть лица теперь обрамляла короткая тёмная борода, потому что ежедневно бриться он уже не имел ни сил, ни желания. Неутомимый защитник Города всё же уставал, а теперь изменилось и ещё кое-что: его вместо подчинённых сопровождали двое невоенных людей - лекари. Один - личный лекарь, а второй, судя по всему, - лекарь василевса. Они как раз что-то говорили своему пациенту, а тот отвечал, изображая непринуждённость. Ему пришлось наполовину обернуться к собеседникам и, наверное, поэтому он не сразу заметил мальчика, остановившегося в двадцати шагах впереди.
  
   Яннис вдруг подумал, что зря явился сюда. Ведь Юстинианис сейчас занят. Вон даже лекари ему мешают. А теперь будет мешать ещё и мальчишка, явившийся с пустяковым вопросом, могущим в любой момент стать бессмысленным. Пусть турецкие пушки по-прежнему молчали, и во вражеском лагере не наблюдалось оживления, но Яннис готовился услышать: "Уходи немедленно! Они не стреляют, но сейчас начнут. И в следующий раз чтобы я тебя на стенах в светлое время суток не видел!"
  
   - А! Джованни! Не ожидал тебя увидеть, - послышался голос предводителя генуэзцев.
  
   Яннис нерешительно приблизился.
  
   - Тебя прислал твой отец? С поручением? - наверное, Юстинианис и вправду считал, что мальчику здесь не место, и что должна быть важная причина нарушить запрет, поэтому задал вопрос о поручении.
  
   Яннис молчал, ведь как же признаешься, что он здесь по просьбе друга - Якова Нотараса. Разве это причина, чтобы явиться!
  
   - Господин Юстинианис, - меж тем произнёс лекарь василевса. - Не следует так долго находиться на солнце. Может закружиться голова.
   - Я уже сказал, что прекрасно себя чувствую, - с улыбкой отозвался предводитель генуэзцев, но улыбка вышла натянутой. - Оставьте меня. - Он резко взмахнул руками, будто отгоняя мошкару, как вдруг переменился в лице, покачнулся, сделал шаг назад и даже оперся правой рукой о зубчатую стену.
  
   Оба лекаря испугались. И Яннис - тоже, но это вряд ли кто-то заметил, потому что о мальчике на время забыли.
  
   - Господину Юстинианису нужно сесть, - меж тем произнёс лекарь василевса, а другой лекарь наверняка повторил то же самое на своём языке.
   - Здесь негде сесть, - ответил предводитель генуэзцев. - Пойдёмте в башню. - Он потянулся к ремешку слева подмышкой, стягивавшему переднюю и заднюю половину кирасы.
   - Давит? - всё так же обеспокоенно спросил придворный лекарь. - Я предупреждал, что не следует надевать доспех. Это может иметь плохие последствия.
   - Когда проклятый осколок попал в меня, доспехи спасли мне жизнь, - возразил Юстинианис. - Почему же теперь они должны навредить мне? То, что было вчера, это лишнее доказательство их полезности. А вы предлагаете обходиться без них?
  
   Предводитель генуэзцев уже не такой твёрдой поступью, как прежде, прошёл ещё немного и свернул в дверь, ведшую в помещение на верхнем этаже ближайшей башни. Внутри было темно, ведь солнце оставалось на востоке, а окна башни - небольшие прямоугольные отверстия в толстенных стенах - смотрели на запад, север и юг. И всё же из двери проникало достаточно света, чтобы лекари, усадив Юстинианиса на деревянную скамью посреди комнаты и расстегнув застёжки кирасы, увидели что-то, внушавшее опасения. Оба начали цокать языками и качать головами.
  
   - Рана кровит, - заявил лекарь василевса, который, казалось, забирал себе всё больше власти, в то время как второй лекарь молчал. Возможно, личный лекарь предводителя генуэзцев уже привык не спорить со своим пациентом.
  
   Юстинианис неторопливо расстегнул подлатник* и некоторое время сосредоточенно всматривался в небольшое алое пятно на рубахе с левой стороны.
  
   _____________
  
   * Подлатник - стёганый кафтан, надеваемый под доспехи.
   _____________
  
  
   - Пятно не увеличивается, - наконец сказал он. - Значит, кровотечения нет. Я просто неудачно двинул рукой.
   - В Городе не зря говорят, что господин Юстинианис сведущ во всём, - с некоторым ехидством произнёс придворный лекарь. - Сведущ даже в медицине.
  
   Пациент нисколько не обиделся и примирительно улыбнулся:
   - Не так уж я и сведущ. Но определить, есть ли у меня кровотечение, могу. И теперь, когда доспех не давит, я снова чувствую себя хорошо.
   - И всё же я настоятельно рекомендую не надевать кирасу хотя бы до вечера, - сказал придворный лекарь.
  
   Лекарь-генуэзец выразительно кивнул.
  
   - Хорошо, пусть будет так, - согласился Юстинианис, после чего посмотрел на Янниса, всё это время стоявшего чуть поодаль и наблюдавшего за происходящим.
  
   Прежде, чем предводитель генуэзцев снова спросит: "Кто тебя прислал?" - мальчик решился спросить первым:
   - Почему турецкие пушки молчат с самого утра? Турки не нападут сегодня? Они что-то задумали?
  
   Однако Юстинианис не успел ответить, так как в дверях появился ещё один человек и вежливо окликнул его. Новопришедший стоял спиной к солнцу, поэтому лицо было трудно разглядеть. Судя по доспехам, он принадлежал к городской знати, и всё же говорил с генуэзцами на их языке, тем самым отдавая дань уважения.
  
   Новопришедший спросил что-то о здоровье Юстинианиса, а тот отмахнулся так же, как только что, когда отвечал лекарям. Среди непонятных слов в речи генуэзца прозвучало имя - Теодори, и Яннис понял, что перед ним Тодорис Кантакузин, зять Луки Нотараса.
  
   Мальчику уже доводилось видеть Тодориса на стенах вместе с Юстинианисом несколько раз, но говорить - нет. Глупая вражда между семьями Нотараса и Сфрандзиса не позволяла завести разговор, иначе Яннис давно бы уже сделал это и узнал что-нибудь интересное про осаду.
  
   Тодорис, кажется, тоже узнал Янниса, но даже если и не узнал, то сразу вспомнил, что мирным жителям Города запрещено появляться на стенах в светлое время суток. Зять Луки Нотараса указал на мальчика и что-то испросил у Юстинианиса - наверное: "Что он здесь делает?"
  
   Яннису было бы нечего ответить, поэтому, уже заранее смирившись, что уйдёт со стен ни с чем, он всё же решился повторить свой вопрос:
   - Почему турецкие пушки молчат?
   - Сейчас покажу, - сказал Юстинианис и поднялся со скамьи, приглашая Янниса подойти к одному из окон башни, смотревшему на запад, прямо на турецкое войско.
  
   * * *
  
   В окно Яннису было хорошо видно, что вражеский лагерь не укреплён. Белые палатки и шатры стояли в семистах шагах от стены, словно принадлежали не воинам, а торговцам, пригнавшим сюда скот для продажи.
  
   Лишь то место, где располагались янычары и шатёр Великого Турка (алый, как кровь), защищалось рвом, за которым высилась насыпь, утыканная дрекольями и надставленная большими деревянными щитами. Линия дрекольев выглядела внушительно, линия щитов напоминала крепостную стену, а простые турецкие воины на краю лагеря стояли, сидели или ходили возле своих палаток, не защищённые ничем. Как будто в самом деле явились не воевать, а продавать скот или другое.
  
   Яннис знал, что защитники Города поначалу пользовались этим - устраивали ночные вылазки. Увы, очень скоро от этого пришлось отказаться, ведь защитников было мало. Настоящих воинов насчитывалось всего несколько тысяч, поэтому даже пять человек, убитые во время ночного налёта на турецкий лагерь, являлись ощутимой потерей. А вот для турецкого войска даже потеря пятидесяти человек считалась ничтожной.
  
   Наверное, Великий Турок с удовольствием совершал такой обмен, поэтому нарочно не укрепил лагерь, делая его приманкой, но Юстинианис сказал, что вылазки надо прекращать, и генуэзца, "сведущего во всём", послушали.
  
   - Видишь, что они делают? - спросил Юстинианис.
  
   Яннис начал перечислять:
   - Сидят, медленно ходят от палатки к палатке, а вон там несколько десятков человек стоят и слушают кого-то. Он слишком сильно машет руками. Наверное, командир не стал бы так махать. Может, это турецкий проповедник*?
   - Да, проповедник, - ответил генуэзец, отходя от окна вглубь комнаты и потянув мальчика за собой. - В турецком войске много таких. И, кажется, эти проповедники - единственные, кто хоть чем-то занят сегодня. Остальные бездельничают. На рассвете они молились, затем ели, а теперь чего-то ждут. Ближе к полдню, если ничего не изменится, снова станут молиться.
  
   _____________
  
   * В данном случае - дервиш. Дервиши - странствующие проповедники - ходили в походы вместе с турецким войском и своими речами вдохновляли воинов на битву.
   _____________
  
  
   - Значит, они думают о штурме, - подытожил Яннис, оглянувшись в сторону окна, хотя там уже ничего не было видно кроме неба. - Когда они молятся, то думают о том, как захватят Город для своего Аллаха. Когда едят, думают о том, как набраться сил, чтобы захватить Город. Когда отдыхают, думают о том же. И они заняты этими мыслями с самого рассвета.
   - Умный мальчик, - пробормотал Тодорис, но нельзя было понять, говорит он искренне или пытается поддеть.
  
   Вот почему Яннис предпочёл пропустить эту фразу мимо ушей и спросил:
   - А когда турки снова нападут на нас?
   - Когда будет приказ от Великого Турка, - многозначительно произнёс Юстинианис. - Но ты ведь понимаешь, что Великий Турок не просто так велел своему войску отдыхать днём?
   - Значит, они вряд ли будут отдыхать ночью.
   - Да, - кивнул генуэзец, - они готовятся к решающему штурму. Не надо быть провидцем, чтобы это предсказать. В минувшую ночь я понял, почему нехристи вчера так усердно бомбардировали стену, но не шли на приступ. Они готовились. Я опасался, что штурм начнётся той же ночью, но Бог дал Городу отсрочку, хоть и небольшую. Скоро турки получат приказ снова идти в бой. Вероятнее всего - сегодня, после своей вечерней молитвы, но уж точно не позднее, чем завтра утром. И бой будет решающий. Если мы выстоим, турки утратят веру в свою победу. А если не выстоим, то именно этот бой станет концом всему.
  
   Яннис вдруг засомневался:
   - А мы выстоим?
   - Если будем верить в свою победу, то да. - Юстинианис ободряюще смотрел на мальчика и даже положил руку ему на плечо. - Я уже сказал обо всём этом василевсу. Он обещал прислать людей, чтобы нам как можно лучше укрепить Малую стену. Чем лучше мы её укрепим, тем больше у нас надежды выдержать решающий штурм.
  
   Яннис ненадолго задумался. Казалось, что есть некое несоответствие между словами генуэзца и тем, что было недавно на улице Города. Молящаяся толпа, двигавшаяся в противоположном направлении от западных стен, и василевс, который решил молиться со всеми.
  
   - Я недавно видел василевса, - робко произнёс мальчик. - Он вместе с простыми людьми, которые шли по Месе крестным ходом, отправился в восточную часть Города. Я думаю, они пройдут вдоль стен, где смогут, а затем пойдут в Святую Софию. Василевс хотел отстоять там службу.
   - Что? - Юстинианис нахмурился. - Откуда ты знаешь, что собирается делать василевс?
   - Василевс повстречал на улице крестный ход и стал спрашивать, зачем все собрались. Они объяснили. Я сам слышал, как василевс сказал: "Я отправлюсь вместе с вами". И также со всеми хотел идти в Святую Софию. И они пошли на восток.
   - А помогать восстанавливать западную стену он людей не призывал? - генуэзец наклонился, чтобы пристально посмотреть Яннису в глаза, но мальчик не потупился. Незачем опускать глаза, если не врёшь, не сомневаешься и ничего не скрываешь.
   - Не призывал. Он говорил только о молитвах.
   - Но ты уверен, что василевс хотел присоединиться к толпе, а не вести её за собой? Если бы он повёл её, это означало бы, что у василевса есть тайный замысел.
  
   Рука генуэзца всё сильнее сжимала плечо Янниса. Уже становилось больно, но сын Георгия Сфрандзиса старался не подавать виду. Мальчик не понимал, сознательно ли Юстинианис испытывает его на стойкость или сам не замечает, что делает.
  
   - Василевс собирался лишь следовать за всеми, стать смиренным просителем у Бога. Василевс сам так сказал, - произнёс Яннис и уже приготовился стерпеть ещё более сильную боль, но рука вдруг разжалась, а Юстинианис распрямился, отвернулся, дошёл до ближайшей стены и резко впечатал в неё ладонь, будто надеялся сдвинуть камни с места. Лекари, наверное, в одно и то же время возблагодарили Бога, что рана была возле левой руки, а не правой. Если бы наоборот - Юстинианису бы дорого обошлось такое проявление чувств.
  
   Меж тем прозвучала целая череда фраз на непонятном Яннису языке. Генуэзец то ли сыпал проклятиями, то ли просил небеса о помощи, после чего сказал что-то вроде: "Ослы! Недоумки! А стену укреплять вместо них станет Бог?"
  
   - Позвольте, я съезжу и всё выясню, - встрял Тодорис, теперь перейдя на греческий. - Возможно, мальчик ошибается, - он недоверчиво посмотрел на Янниса: - Я убеждён, что василевс понимает всю степень опасности и скоро пришлёт людей, как обещал.
  
   Предводитель генуэзцев, судя по взгляду, буравящему пол, так не думал.
  
   Тогда Тодорис обратился к Яннису:
   - А что ты там делал? С кем ты был, когда повстречал василевса? И что ты делаешь здесь? Ты так и не сказал.
  
   Яннис, тяжело вздохнув, вынужден был открыть всю правду: как сбежал от матери на ипподроме, пересёк Город и как по дороге встретил толпу, идущую крестным ходом.
  
   Тодорис не одобрял такого поведения, но не увидел в рассказе противоречий, поэтому, кажется, теперь тоже засомневался, что в ближайшее время будет помощь в починке стен.
  
   Меж тем Юстинианис, обращаясь к мальчику, твёрдо произнёс:
   - Я должен немедленно поговорить с василевсом. Ты проводишь меня, раз уж знаешь, где его искать. Турки могут пойти на штурм ещё до захода солнца. Каждый час дорог. Тем, кто может строить стену, не время молиться.
   - Да, я провожу, - с радостью ответил Яннис, но радость его поубавилась, когда Юстинианис повернулся к Тодорису и добавил: - Я буду рад, если ты тоже поедешь со мной и поддержишь меня. Двое просителей лучше, чем один.
   - Разумеется, я поеду, - согласился тот, а Яннис всё гадал, узнан ли зятем Луки Нотараса или же нет.
  
   * * *
  
   Тодорис почувствовал себя крайне неуютно, когда мальчишка, который часто крутился возле Джустиниани, принёс дурную весть. Кто был этот мальчишка, Тодорис точно не знал. Генуэзец называл его Джованни, то есть Иоанном и, кажется, упоминал, что это отпрыск одной из уважаемых семей Города. Наверное, надо было расспросить ещё тогда, когда Иоанн впервые попался Тодорису на глаза, но та давняя встреча почти сразу заслонилась более важными событиями, а позднее спрашивать у Джустиниани было уже как-то неловко: "Уже почти два месяца забываю спросить, кто это крутится возле тебя, как привязанный".
  
   Кем бы ни был тот мальчик, Джустиниани доверял ему и, похоже, не без оснований. Рассказанное о василевсе очень даже могло оказаться правдой. За минувшие дни осады Тодорис не раз убеждался, что василевс - хороший воин, но посредственный военачальник. Когда дело касалось защиты Города, на василевса было легко повлиять, увлечь. Вот он увидел на улице толпу молящихся и воодушевился их затеей точно так же, как минувшей ночью воодушевился, когда Джустиниани, только-только пришедший в себя после ранения, сказал, что победа над турками возможна, если хорошенько укрепить стены перед главным штурмом, который наверняка состоится совсем скоро.
  
   Вслух проклинать непостоянство василевса, как это сделал предводитель генуэзцев, Тодорис никогда бы не осмелился. И даже не осмелился бы сказать, что василевс - плохой военачальник, но уныние от новости, принесённой мальчиком, вряд ли смог хорошенько скрыть. Тодорису показалось, что генуэзцы остались один на один с огромной турецкой армией. К западу от стены - более ста тысяч врагов, а к востоку, то есть со стороны Города, нет никого, кто мог бы помочь. Раньше там были люди, но с каждым разом призывать их на помощь становилось всё сложнее. Неужели настал день, когда они не придут совсем?
  
   "Джустиниани со своими воинами погибнет, и я - тоже", - сказал себе Тодорис, ведь стены являлись единственным, что защищало от турецкой армии, которая была как море, но стены постепенно превращались в бесполезные кучи камней и битого кирпича.
  
   Вспомнилась ночная битва, состоявшаяся три недели назад*, которая чуть не закончилась взятием Города. Именно тогда стало очевидно, что даже могучий Джустиниани нуждается в помощи и если он не получает её, то бессилен.
  
   _____________
  
   * В "Повести о взятии Царьграда" Нестора Искандера утверждается, что битва 6-7 мая происходила днём. В записках венецианца Николо Барбаро утверждается, что битва была ночная, и в романе принята именно эта версия.
   _____________
  
  
   Вода подтачивает плотину, и турецкое войско так же постепенно подтачивало оборонительные укрепления. Три недели назад всё было очень похоже на то, что происходило вчера: враги очень усердно палили из пушек, постепенно разрушая стены, но не шли на штурм. Они наблюдали, как ядра разбивают Малую крепостную стену, а затем - как бьют в Большую.
  
   Джустиниани, на чьём участке это происходило, слишком поздно осознал степень опасности. Ведь дела вроде бы шли как обычно: турки стремились разрушить, а он восстанавливал.
  
   Впрочем, начальника генуэзцев вряд ли следовало винить, ведь Тодорис, находившийся там же и как всегда таскавший мешки вместе с генуэзцами, тоже пропустил момент, когда события стали развиваться слишком быстро.
  
   Наверное, следовало что-то заподозрить тогда, когда генуэзцы, измотанные бесконечным строительством, начали покрикивать друг на друга:
   - Быстрее! Тащите ещё мешки! - кричали "каменщики", занимавшиеся укладкой.
   - Быстрее кладите! Надо скорее вкапывать колья! - кричал на "каменщиков" Джустиниани.
  
   Все торопились, но никто не замечал, что стены разрушаются чуть-чуть быстрее, чем восстанавливаются, и что отставание увеличивается.
  
   Стоя на стенах ближе к северо-западному углу, а вернее - неподалёку от Влахернского дворца, генуэзцы с ненавистью смотрели на исполинскую турецкую пушку, выделявшуюся своими размерами среди других турецких орудий, как корабль среди рыбацких судёнышек. Даже деревянная опора, на которой покоилась эта громадина, по размерам могла соперничать с корпусом корабля.
  
   Пушка стреляла огромными ядрами, которые казались большими даже на расстоянии, а разрушения от них получались такие, будто оборонительные стены Города построены из мокрого песка.
  
   К счастью, та пушка могла выстрелить лишь несколько раз в день. Слишком много усилий требовалось, чтобы поставить её на позицию, а затем зарядить и нацелить. Пушку двигали десятки волов, которым помогали сотни людей. Ядро вкатывали в жерло с помощью деревянного настила, который каждый раз приходилось строить заново. Но усилия оправдывались.
  
   Тодорис, стоя на стенах, тоже наблюдал за этими приготовлениями и, чуть ли не скрежеща зубами, вспоминал имя человека, который отлил исполинскую пушку: Урбан.
  
   Урбан - старый опытный мастер из венгерских земель - приехал в Город и предложил свои услуги василевсу, однако в казне не было денег. Василевс смог обещать Урбану лишь небольшое жалование, и мастер поначалу согласился, желая "помочь братьям-христианам отбиться от нехристей", но затем внезапно уехал. Следовало догадаться, что Урбан отправится прямиком к туркам, которые как раз в это время расположились лагерем к северу от Города.
  
   Это было ещё за год до осады. Проявив не слыханную прежде наглость, турки явились с множеством воинов и огромным числом строителей. Рабочие по приказу Великого Турка начали возводить на берегу Босфора мощную каменную крепость. Не на турецком берегу, а на берегу, принадлежавшем ромеям. И, разумеется, без ведома и согласия василевса! Великий Турок, судя по всему, пробовал силы перед предстоящей войной. Он сам наблюдал за строительством, находясь в лагере, и именно тогда к Турку явился старикашка Урбан, предложив свои услуги в расчёте на щедрую плату.
  
   "Да чтоб его разорвало на куски! - думал Тодорис, вспоминая пушечного мастера. - Будь я василевсом, послал бы по всем дорогам погоню за этим стариком, как только стало известно об отъезде. Урбана надо было догнать и убить. И сейчас перед нашими стенами не маячило бы жерло огромной пушки. И других пушек, которые отлил предатель. Почему наш василевс так добр!? Почему не отдал приказ!? Убить предателя - лучше, чем сокрушаться, что в нынешние времена все ищут выгоду".
  
   За прошедший год Урбан отлил для Великого Турка множество пушек - несколько десятков вполне обычных и десяток исполинских, которых никто раньше не отливал.
  
   И вот теперь эти исполины раз за разом помогали туркам разрушить чуть больше, чем Джустиниани успевал восстановить, но турки, даже имея преимущество, не успокаивались. Они постоянно стреляли из малых пушек, а в один из вечеров на участке близ Влахернского дворца продолжали обстрел даже в темноте и стреляли полночи, поэтому Джустиниани понял, что своими силами не успеет за оставшиеся полночи восстановить разрушенное. Он велел позвать как можно больше горожан, и тысячи человек трудились, не покладая рук, так что к рассвету на месте участка Малой оборонительной стены, разрушенного до основания, возвышалась стена из мешков с землёй, укреплённая частоколом.
  
   Казалось, опасность миновала и равенство между разрушителями и строителями восстановлено, но исполинские пушки опять начали свою работу. Они часто промахивались, но незадолго до полудня одна из них первым своим удачным выстрелом уничтожила участок новой постройки из мешков. Второй удачный выстрел случился в пятом часу после полудня. Ядро ударило в Большую оборонительную стену, но не пробило её, хотя по кладке пошли трещины. Стена была слишком массивна и прочна, чтобы её пробить с первого удара.
  
   Джустиниани всё же забеспокоился и сказал, что надо немедленно восстанавливать преграду из мешков, однако малые турецкие пушки продолжали стрелять на редкость метко - начать работу не представлялось возможным. Пришлось ждать, и ожидание было тревожным, ведь в гонке между разрушителями и строителями первые опять вырвались вперёд. Пусть преимущество врагов казалось временным и могло быть сведено на "нет" следующей же ночью, ночь ещё не наступила, и враги пока побеждали.
  
   - Надо прикатить сюда наши пушки и поставить около бреши, - сказал Джустиниани. - Если турки прекратят обстрел и ринутся на штурм, мы сами выстрелим по ним.
  
   Начальник генуэзцев всё больше укреплялся в мысли, что турки предпримут ночную атаку, поэтому отправил Тодориса в ставку василевса, располагавшуюся в долине реки Ликос. Вместе с василевсом там устроили лагерь две тысячи человек отборного войска, сберегаемого на особый случай.
  
   - Попроси, чтобы василевс дал нам людей в помощь, - сказал Джустиниани. - Особый случай наступил, - но Тодорис не без робости отправился выполнять данное поручение, потому что предпочёл бы сначала известить отца.
  
   Увы, добираться до него - на юго-западный угол оборонительных укреплений - не было времени, поэтому оставалось надеяться, что в ставке найдётся родственник или знакомый достаточно высокого ранга, чтобы передать василевсу просьбу, которую сам Тодорис передать не решался.
  
   Поднявшись на Большую стену, связной добрался до лагеря генуэзцев, устроенного возле Пятых военных ворот, быстро поседлал свою лошадь, которая мирно паслась там, а затем, следуя вдоль берега Ликоса через поля, пастбища и мелкие овраги по заросшим двухколейным дорогам, так же быстро добрался до ставки.
  
   События и дальше складывались благоприятно, ведь неподалёку от шатра василевса нашёлся дядя Тодориса, Иоанн Кантакузин, который и передал просьбу, подкрепив её своим авторитетом, так что в итоге Тодорис с радостью сообщил Джустиниани, что к ним идёт военачальник из славного рода Рангаве* со всеми своими людьми. Три сотни опытных воинов, облачённых в чешуйчатый металлический доспех и прекрасно вооружённых.
  
   _____________
  
   * В "Повести о взятии Царьграда" Рангаве упомянут как "стратиг Рахкавей".
   _____________
  
  
   Пока Тодорис отсутствовал, обстрел прекратился, потому что на землю спустилась тьма. Однако защитники Города видели, что в турецком лагере продолжается оживлённое движение даже после наступления темноты. Факелы то и дело перемещались, как будто офицеры, получая приказы от начальников, сновали туда-сюда.
  
   Когда смолк грохот пушек, стали явственно слышны неумолкающий барабанный бой и рёв турецких труб, а также жалобное мычание уставших волов, которых, судя по всему, ещё не выпрягли.
  
   Генуэзцы не придали этому значения: все бросились чинить преграду из мешков, минувшим днём порушенную исполинской турецкой пушкой. Следовало работать, пока можно, а ведь волы своим рёвом будто предупреждали о том, что сейчас случится.
  
   В темноте раздался грохот, как если бы началась сильнейшая гроза, а через мгновение послышался гулкий удар. Тодорис, стоявший на Малой стене вместе с Джустиниани почувствовал: камни под ногами содрогнулись. Юноша даже успел подумать, что это землетрясение, но тут же понял: это исполинская пушка выстрелила в последний раз! И удар пришёлся в Большую стену.
  
   Массивное ядро при столкновении с преградой не раскололось и всей тяжестью грохнулось на землю, породив то самое "землетрясение", а вот стена не выдержала встречи с ядром. Трещины, которые появились днём после предыдущего выстрела той же пушки почти в то же самое место, начали стремительно расширяться. Это стало видно, потому что кто-то из ромеев, дежуривших на башне Большой стены, зажёг огонь, подавая сигнал тревоги. Масло в чане вспыхнуло высоким ярким пламенем, освещая всё, что делается внизу.
  
   - Вот дьявол, - выругался Джустиниани и крикнул своим людям: - Берегись! Бросай работу! Прочь!
  
   Для кого-то было уже поздно. Тех "каменщиков", которых в разгар работы задело летящее гигантское ядро, не могли спасти никакие доспехи. А вот тем, кого не задело, следовало убираться подальше, потому что от верхнего края Большой оборонительной стены уже начали отваливаться камни. Если такой камень упадёт на голову, ничего хорошего не жди, даже если ты в шлеме. А уж когда стена начнёт разваливаться на куски...
  
   В красновато-рыжем свете тревожного огня было видно, как огромный кусок стены, по форме похожий на кривой треугольник, опирающийся на один из своих углов, заваливается и падает на внешнюю сторону укреплений, рассыпается на части, а то и вовсе на отдельные кирпичи. Под ними оказалось погребено и злосчастное ядро. Наверное, было много шума, но Тодорис услышал только непонятный гул. В воздух взвилась туча пыли. И тут со стороны вражеского лагеря раздались торжествующие крики, рёв тысяч людей. И он приближался! Атака, которую Джустиниани ждал уже несколько часов, началась.
  
   Пушки, заранее поставленные у бреши в Малой стене, оказались весьма кстати.
  
   - Пушкари, к бою! Залп! - крикнул предводитель генуэзцев и, отдав приказ, обернулся к Тодорису, вцепился ему в плечи: - Где Рангаве? Поторопи его! И призови сюда всех, кого сможешь. От них зависит судьба Города!
  
   Одну или две пушки прочно завалило после обвала Большой стены и в ближайшее время их стало невозможно ни использовать для стрельбы, ни перемещать. К счастью, остальные не пострадали.
  
   Грянул один, другой, третий, четвёртый пушечный выстрел... В темноте было не видно, насколько сильный ущерб они причинили, но ядра явно попадали в цель, в гущу толпы: рёв нападающих перестал быть дружным, прерывался криками и проклятиями.
  
   - Тащите орудия за Большую стену! Они не должны достаться туркам! - меж тем кричал Джустиниани. - Братья, беритесь за мечи! Выиграем пушкарям немного времени.
  
   Даже Джустиниани не мог предугадать, что события будут развиваться именно так. Никто не ждал, что будет третий удачный выстрел исполинской пушки, которая редко когда попадает в цель больше одного раза в день. Никто не ждал, что этот третий выстрел обрушит Большую стену. Предводитель генуэзцев, прося подкрепления, опасался только того, что турки в ходе ночного штурма захватят Малую стену и начнут ломиться в ворота Большой. Он думал, что именно Большую стену придётся отстаивать, а теперь оказалось, что отстаивать придётся не укрепления, а городские улицы.
  
   Даже турки не были уверены и ждали, а теперь сотни и сотни турецких воинов с боевым кличем бежали к пролому, чтобы проникнуть в Город, уже не защищённый стенами. Несмотря на все усилия пушкарей, до пролома при первой атаке добрались не менее полтысячи человек.
  
   Тодорис, которого поначалу охватило оцепенение, наконец опомнился. Он в несколько прыжков спустился с Малой стены, затем схватил под уздцы свою лошадь, оставленную неподалёку, не без труда провёл испуганное животное по груде камней через пролом в Большой стене и оказался на улице Города.
  
   Большинство окрестных жителей спали, привыкнув к постоянным звукам пушечной канонады, но в окнах домов близ пролома, только что образовавшегося, маячили свечи. Люди хотели знать, что случилось.
  
   Защитникам Города очень повезло, что бой случился не в долине речки Ликос или ещё южнее. Враг, даже прорвавшись в Город, оказался не на просторах городских полей и пастбищ, а в северо-западной части, сплошь застроенной. Узкие улицы не дали туркам воспользоваться численным преимуществом, но тогда Тодорису это в голову не пришло. Он сожалел о том, что оборона прорвана так далеко от долины Ликоса, ведь если б всё происходило ближе к реке, путь для Рангаве, идущего на подмогу, был бы гораздо короче.
  
   Свет тревожного огня с верхушки башни освещал некоторую часть улицы, но Тодорис, взобравшись в седло и пустив лошадь вскачь по мостовой вдоль укреплений по направлению на юг, почти сразу оказался в темноте. Он надеялся увидеть впереди факелы, которыми Рангаве и его люди освещали себе путь, но видел лишь ночное небо в просвете между тёмной громадой крепостной стены справа и такими же громадами зданий слева.
  
   На пути никого не встречалось. Где же Рангаве и его люди? Каменные жилища, кучно теснившиеся слева, стали ниже. "Скоро они пропадут совсем, - думал Тодорис, - начнутся поля и пастбища, а затем будет одно из ответвлений Месы. Этой дорогой и должен прийти Рангаве. Но если я его не встречу, куда же мне дальше ехать? В ставку василевса?"
  
   Ближайшее ответвление Месы, которая близ западных стен больше походила не на улицу, а на широкий тракт, вело от Харисийских ворот до центра Города. Чтобы попасть в ставку василевса, следовало свернуть с Месы возле церкви Святых Апостолов на юг. Но вот дальше дорога была не наезженная, и в темноте с неё было бы очень легко сбиться.
  
   Тодорис ещё недавно ездил к василевсу почти тем самым путём, но при свете солнца, поэтому спокойно ехал по полям и пастбищам, лежащим между Месой и рекой Ликос, не боясь заблудиться, а теперь, в темноте...
  
   "Я могу проплутать всю ночь, но мне нельзя терять столько времени, - продолжал лихорадочно рассуждать Тодорис. - Каждая минута на счету! А что, если Рангаве даже не выступил на помощь и всё ещё находится в лагере василевса?"
  
   Когда городская застройка осталась позади, и взору открылись пустые пространства, освещаемые только звёздами, Тодорис готов был взвыть от отчаяния. Вспомнились слова Джустиниани, повторенные, наверное, тысячу раз за последние месяцы: "Мы победим, только если все поймут, как важно помогать друг другу". "А ещё - делать это вовремя, - мог бы добавить Тодорис. - Вовремя!"
  
   И вдруг, словно ответ на немой вопль, справа возле оборонительных укреплений, тёмной лентой уходивших вдаль, показался ряд огоньков - факелов. Значит, Рангаве и его воины были уже близко, просто скрылись за кустами, растущими вдоль стены, и поэтому остались незамеченными.
  
   Огни с каждым мгновением приближались, и как только Тодорис понял, что ему не кажется, то снова пришпорил лошадь. И очень скоро почти врезался в строй вооружённых людей, несших в руках факелы и вышагивавших мерным шагом, как положено обученным пехотинцам. Рангаве шёл в числе первых. Уже по виду скачущего к ним человека он понял всё. А когда Тодорис, резко остановившись, сказал всего несколько слов, Рангаве не стал дальше расспрашивать. Он велел своим воинам перейти с шага на бег.
  
   Тодорис собирался последовать за ними, но сначала всё же решил попробовать добраться до ставки василевса и попросить ещё людей. Джустиниани велел призвать всех, кого можно, но это следовало сделать быстро, поэтому Тодорис, освещая себе путь факелом, взятым у людей Рангаве, которые теперь бегом удалялись на север, поехал дальше на юг, в сторону Харисийских ворот, чтобы затем свернуть на Месу.
  
   И вот там Тодориса постигла первая неудача. Не успел он доехать до церкви Святых Апостолов, как факел погас, и всадник вместе с лошадью оказался в темноте. Очертания дороги едва проступали сквозь этот мрак.
  
   Оглянувшись в поисках ориентира, Тодорис заметил очень далеко слева некие огни - судя о всему, освещённые окна зданий на Пятом холме. Справа ничего быть не могло, потому что там находились лишь поля, пастбища и огромный овраг, по дну которого струился Ликос. Всё казалось очень просто: ответвление Месы, по которому ехал связной, как раз вело мимо Пятого холма в сторону Четвёртого, на вершине которого находился храм Святых Апостолов, и значит, чтобы не потерять дорогу, надо было следить, чтобы огни оставались слева.
  
   Так и продолжалось, пока Тодорис совершенно неожиданно для себя не обнаружил, что куда-то спускается. Это было похоже на овраг, заросший кустами, но лошадь не захотела спускаться до самого дна. Едва наткнувшись на препятствие в виде кустов, она развернулась, а затем в два прыжка снова оказалась наверху, беспокойно фыркая и качая головой вверх-вниз.
  
   Судя по всему, это был овраг, по дну которого протекала река Ликос, то есть Тодорис несмотря на все старания потерял дорогу и свернул с Месы раньше, чем требовалось. Но вокруг было темно, поэтому никто не мог подсказать, насколько верна догадка. Пришлось спешиться, привязать лошадь, которая наотрез отказывалась снова спускаться в неизвестность, и самому дойти до низа оврага.
  
   И тут оказалось, что это вторая неудача. На дне не было никакой реки! Совсем. Даже звука журчащей воды не доносилось! А ведь в весеннюю пору Ликос разливался широко.
  
   Тщетно пытаясь отыскать воду, Тодорис миновал дно оврага и обнаружил, что поднимается уже по противоположному склону. Но склону чего? Куда он заехал? Где Меса? Где река Ликос? Где церковь Святых Апостолов? На всё был один ответ: "Не знаю". Да что же это такое!
  
   Положение казалось глупейшим, поскольку, будь сейчас день, Тодорис нашёл бы дорогу в одно мгновение. Но была ночь. Почти полная темнота. И никто не давал никаких подсказок.
  
   Мелькнула мысль: "Что может быть хуже? Только лошадь потерять!" - поэтому следовало быстрее возвращаться по своим же следам: проломанные кусты подсказывали дорогу.
  
   "Это происки дьявола! - мысленно ругался связной. - Это дьявол мешает мне доехать до ставки василевса!" Он призвал на помощь все небесные силы, но через несколько мгновений понял, что надежду добраться в ставку, пожалуй, следует оставить. Если бы удалось найти дорогу обратно к западным стенам, это уже считалось бы большой удачей и Божьей милостью, ведь даже огни Пятого холма куда-то пропали. Наверное, их заслонили деревья или некая возвышенность. Как теперь ориентироваться?
  
   Тодорис осознал всю величину своего невезения, когда, снова усевшись на лошадь и повернув в ту сторону, откуда приехал, вдруг обнаружил, что и это направление потерял. Лошадь прошла совсем не много и опять начала куда-то спускаться, но, почувствовав, что хозяин вздрогнул, сама испугалась и повернула обратно.
  
   Тодорис спешился, но и пешим не мог найти дорогу. Каждый раз он оказывался с краю неизвестного оврага!
  
   "Значит, нужно перейти овраг, - окончательно сдавшись, решил связной. - Ведь на другой стороне оврага должно же что-то быть!"
  
   Все склоны заросли густым кустарником и, кажется, деревьями, но Тодорис должен был попытаться найти спуск. Сначала следовало сделать это в одиночку, чтобы лишний раз не пугать лошадь, поэтому, снова привязав её у края зарослей, юноша сам двинулся вниз, иногда прорубая себе дорогу мечом. Пару раз упав, Тодорис всё же добрался до дна, но и там не было никакой реки, которую он так хотел найти.
  
   "Пересекать овраг или нет?" - засомневался юноша, снова вернувшись туда, где привязал лошадь, но та приняла решение за него. Даже видя проход среди кустов, освещаемый слабым светом ночных светил, она - будто ослица, а не лошадь - упрямо отказывалась следовать за своим хозяином.
  
   - Да чтоб тебя! - закричал Тодорис, схватился за повод обеими руками и, повернувшись к лошади спиной, потащил животное за собой. Обычно, когда он так делал, лошадь уступала. Именно так её и удалось провести по камням пролома в Большой стене, но там было светло из-за огней, а здесь животное, сделав два шага, вдруг поскользнулось, испугалось, дёрнулось, вырвало повод и, при развороте едва не толкнув хозяина, ринулось вверх по склону.
  
   Казалось чудом, что лошадь не убежала, а лишь остановилась возле того места, где недавно привязывали.
  
   Наверное, она сейчас косилась на овраг, но этого нельзя было увидеть, а можно было лишь понять по недовольному топанью и фырканью. Лошадь стала почти невидимой - тёмная фигура на фоне ночного неба.
  
   - Ты моя ослица, - ласково произнёс Тодорис, приближаясь к ней. Он должен был показать, что не сердится. - Хорошая моя ослица. Только не вздумай удрать.
  
   Он сел в седло, но теперь решил довериться воле Божьей, поэтому не стал указывать "ослице" направление. Пусть сама вывозит! Для верности он начал читать молитву и через некоторое время обнаружил, что лошадь ступает по широкому вытоптанному тракту. Это несомненно была Меса, и лошадь двигалась на запад, ведь огни, видные издалека, теперь горели справа!
  
   Оказавшись у Харисийских ворот, Тодорис направился в ту сторону, куда удалились люди Рангаве. Если в другой стороне, то есть на юге, не удалось никого призвать, значит, следовало попытать счастья на севере.
  
   И вот снова городская застройка. Но теперь стена - слева, а громады домов - справа. Зарево сигнального огня на башне как будто стало ярче. А может, это полыхало уже несколько огней на нескольких соседних башнях? Или это стало светло оттого, что зажглись окна во всех домах, примыкавших к месту, где образовался пролом. Люди смотрели на сражение через кованые решётки окон, но не смели показаться на улице.
  
   Лязг оружия и крики дерущихся, отражаясь от каменных стен и мостовых, разносились далеко. Однако Тодорис не застал самого сражения. Когда он достиг места схватки, то увидел лишь то, что вся улица, тянувшаяся вдоль укреплений, устлана неподвижными телами. Судя по кожаным доспехам, это были турки. И лишь два воина в металлических чешуйчатых панцирях - люди Рангаве. Спешившись, Тодорис на всякий случай перевернул обоих, чтобы проверить, живы ли. Оба оказались мертвы.
  
   Вокруг пролома всё тоже оказалось устлано турецкими трупами. Виднелось несколько тел в чешуйчатых панцирях. И ещё два латника - генуэзцы. А битва продолжалась совсем рядом - за проломом, то есть между Малой и Большой оборонительными стенами. Общими усилиями удалось вытеснить врагов из Города. Но надолго ли?
  
   Тодорис понимал, что надо снова сесть в седло и торопиться на север, но всё же не мог не проверить тела христиан: и своих, и генуэзцев. На всякий случай. Начал с генуэзцев, потому что они были ближе: вот один лежит ничком прямо на стволе пушки, мёртв. А другой лежит рядом с пушкой на мостовой среди турецких трупов и тоже не дышит.
  
   Очевидно, из этой пушки дали залп по пролому, через который рвались турки. И многих убило. А затем разъярённые враги убили пушкарей.
  
   Несколько таких же пушек, на деревянных опорах с колёсами, нацеленные на пролом, стояли на разных участках улицы, но возле них были лишь убитые турки. Значит, остальные пушкари успели взяться за щиты, обнажить мечи и вступить в рукопашный бой. Возможно, они и теперь продолжали сражаться в нескольких десятках шагов отсюда.
  
   А вот люди Рангаве несли потери. Тодорис нашёл шестерых, и все уже испустили дух, но возле стены ближнего дома он увидел ещё одного человека в чешуйчатом панцире, почти скрытого грудой турецких тел. Этот человек оказался жив, хоть и без сознания.
  
   Тодорис, оставив лошадь посреди улицы, начал растаскивать трупы, чтобы освободить раненого, как вдруг тот очнулся и, разлепив пересохшие губы, спросил:
   - Что ты делаешь?
   - Помогаю тебе.
   - Ты ведь посланец, который позвал нас? - спросил раненый.
   - Да.
   - Тогда оставь меня и приведи ещё людей. Иначе дело плохо. Врагов много. Езжай.
  
   Тодорис, всё-таки оттащив очередного мёртвого турка, за которого уже успел взяться, вдруг увидел, что раненый воин, только что сказавший "езжай", пытается на что-то указать. "У тебя за спиной", - говорил этот жест. К тому же лошадь, стоявшая где-то посреди улицы, начала беспокойно переступать.
  
   Тодорис развернулся. И вовремя, ведь среди турок тоже нашёлся живой: усатый воин в островерхом шлеме и кожаных доспехах, держась рукой за левый бок, тяжело поднялся на ноги и принял боевую стойку. Сабля, которую он держал, была в крови, и потому Тодорис вдруг испугался: "Мне нельзя сейчас умирать. Никак нельзя". Он торопливо вытащил меч.
  
   Тодорис не был ранен, да и доспехи считались гораздо лучше турецких, но он сильно устал, пока лазил по оврагам. Турок видел, что перед ним утомлённый воин, поэтому в глазах нечестивца появилась яростная решимость. Он ринулся вперёд.
  
   В следующее мгновение сабля и меч скрестились, и тут к Тодорису вернулось потерянное самообладание. "Я убил не меньше сотни таких, как этот. Чего мне бояться?" Он ударил турка в лицо кулаком левой руки, защищённой кольчужной перчаткой. И пусть удар получился не слишком сильным, но противник стал терять равновесие, упал на кучу трупов и был заколот мечом прежде, чем успел подняться.
  
   В это мгновение Тодорис почувствовал, что сзади по металлической чешуе доспеха ударил некий тонкий предмет: его решил секануть саблей по спине ещё один очнувшийся враг.
  
   С трудом вытащив меч из тела предыдущего, Тодорис не стал распрямляться и, как был, в полусогнутом положении, резко крутанулся, выставляя руку с мечом вперёд.
  
   Он не надеялся достать нового противника. Рассчитывал только отпугнуть, чтобы иметь возможность оглядеться и не получить удар саблей по лицу. Но конец меча вдруг вошёл во что-то мягкое; послышался вскрик.
  
   Оказалось, что второй турецкий воин получил удар мечом по ноге и упал. Из раны лилась кровь, быстро расползаясь по камням мостовой. Такой противник уже не мог подняться. Обезоружить и прикончить его оказалось нетрудно и, по счастью, никого третьего не нашлось: остальных добросовестно убили люди Рангаве.
  
   Тодорис облегчённо выдохнул, а затем, даже не убрав меч в ножны и еле забравшись в седло, двинулся по улице вдоль оборонительной стены на север, в сторону Влахернского дворца. О времени юноша-связной больше не думал, не пытался считать минуты. Теперь мысль была лишь о том, чтобы добраться хоть до кого-нибудь, рассказать, что нужны, очень нужны люди.
  
   А впереди не было никого. Всех воинов, находившихся близко от пролома, уже призвали на подмогу?
  
   Тодорис ехал дальше, задирая голову и пытаясь рассмотреть, есть ли кто-нибудь на стене.
  
   - Эй! Кто-нибудь! Эй! - кричал он, но никто не отзывался.
  
   Так он добрался до Влахернского дворца, вплотную примыкавшего к стенам. Дворец был давно заброшен и необитаем, поэтому сейчас оставался совершенно тёмным. Глухая каменная дворцовая ограда выглядела как продолжение оборонительных укреплений, но наверху, конечно, никто не нёс стражу.
  
   Тодорис, занятый собственными мыслями, не сразу различил в отдалении крики. Они доносились с противоположной стороны дворца, а над дворцовой крышей в тёмном небе виднелось некое бледно-рыжее пятно. Зарево пожара?
  
   В том месте находились ворота, называвшиеся Дворцовые, но вели они не во дворец, а на городскую улицу, примыкавшую к дворцу. Там уже не было сложных укреплений: Большой и Малой стен. Стена была единственная, единственная преграда на пути врага... Мелькнула мысль: "Неужели, турки прорвались туда, и сейчас там идёт битва?"
  
   Тодорис пришпорил лошадь, заставил устремиться вперёд. И пусть от одного измотанного воина было бы мало толку, он готовился погибнуть, защищая Город.
  
   Обогнув дворец, Тодорис увидел ворота в клубах едкого серого дыма, но не обнаружил поблизости ни одного турка. Вместо этого он оказался среди мечущихся воинов и простых людей. Они бегали с вёдрами от задымлённых ворот до дверей ближайших домов. Люди со всей возможной поспешностью доставали воду из каменных колодцев во дворах, а затем торопились облить ворота.
  
   - Не дайте доскам прогореть! Не дайте! - кричал кто-то. - Горелое разобьют одним ударом тарана!
  
   Увы, огонь разгорался с внешней стороны, и потушить его, находясь с внутренней, было едва ли возможно.
  
   - Чего ты таращишься!? - Некий человек с ведром в руках ненадолго остановился перед лошадиной мордой. - Слезай и помогай тушить! Мечом тут не поможешь.
  
   Вёдра с водой тоже не очень помогали. Оборонительная стена была толстая, а створки ворот располагались в глубине проёма так, чтобы ничего не попало на ворота, если осаждённые станут лить на головы осаждающих смолу или масло, ведь иначе доски могли случайно загореться. Но теперь, когда ворота уже горели, их невозможно было потушить, если лить воду сверху, с края стены.
  
   Воду лили под ворота, поскольку именно там, у основания турки накидали вязанок с хворостом и постоянно подкидывали ещё. Обороняющиеся также пытались лить воду в щель между верхним краем ворот и сводом каменной арки, но тонкие струи, стекая сверху, не могли погасить огонь внизу, а вот дыма становилось всё больше.
  
   Ночью и так не много разглядишь, а дым ел глаза, заставлял двигаться почти вслепую. Даже факелы в этом дыму не могли ничего осветить, лишь давали ориентир своим мерцанием.
  
   - Давай воду! - крикнул кто-то, стоя на прислонённой к воротам приставной лестнице, которую придерживали ещё два человека. Взяв поданное ведро, он начал лить воду в щель между верхним краем створок и каменным сводом, как вдруг охнул, выронил ведро и упал. Из его щеки торчала стрела, метко пущенная турками с той стороны.
  
   - Лучников на стену! - прозвучал приказ.
  
   Тодорис подумал, что ему, пожалуй, тоже следует подняться на стену, а не таскать бесполезную воду, как вдруг заметил возле стены гору мешков с землёй, сваленных здесь на случай, если придётся заделывать брешь. Тут же вспомнилось, как генуэзцы на своём участке ловко тушили горящие смоляные шары, иногда прилетавшие с турецкой стороны: не имея воды, забрасывали огонь землёй.
  
   Тодорис, спешившись и опять бросив лошадь посреди улицы, подбежал к мешкам, разрезал мечом верёвку, которой была затянута горловина, а затем потащил этот мешок к воротам и к приставной лестнице. Как раз в это время с неё упал очередной смельчак, которому турецкая стрела попала в шею.
  
   Никто не препятствовал, когда Тодорис вскарабкался по лестнице. Стараясь не подставлять турецким стрелам ничего кроме лба, защищённого шлемом, юноша быстро высыпал содержимое мешка за ворота на внешнюю сторону. Никто даже толком не понял, что было сделано, но с той стороны послышались недовольные турецкие возгласы.
  
   "Значит, действует", - подумал Тодорис и крикнул:
   - Дайте мешок! Вон оттуда! - а затем закашлялся от дыма.
  
   К счастью, вскоре воздух стал чище, а пламя, бушевавшее с внешней стороны и видное в просвет между створками, погасло.
  
   Турки больше не пытались подкидывать горящий хворост под ворота, поскольку с каждой такой попыткой куча из земли и веток с внешней стороны всё больше увеличивалась, делая ворота всё менее уязвимыми.
  
   - Турки уходят! - крикнул кто-то из лучников сверху стены. Все возликовали, но Тодорис радовался недолго, потому что вспомнил о поручении от Джустиниани: "Может, уже поздно?"
  
   Собрав около полусотни человек и снова усевшись верхом, Тодорис отправился на помощь генуэзцам, но вскоре, когда они оставили позади дворец и снова оказались там, где оборонительная стена была двойная, юноше-связному подумалось, что действительно поздно.
  
   - Там на улице люди! Вижу бой! - крикнул с один из лучников, которые двигались по верху Большой оборонительной стены и с высоты обозревали окрестность, чтобы подкрепление не наткнулось на турецкую засаду.
   - Кто заметнее? Кожаные доспехи или металл? - в тревоге спросил Тодорис, поднимаясь на стременах, но это не сильно помогло улучшить обзор.
   - Почти все - в блестящих доспехах! Это наши! - крикнул лучник.
  
   Генуэзцы и люди Рангаве, снова оказавшись на городской улице, изо всех сил сдерживали турок, которые захватили участок Малой стены и теперь пытались пробиться через Большую сквозь пролом. Новая полусотня ромейских мечей оказалась очень кстати. И также полезными оказались лучники, которые, стоя на верхней площадке башни у края пролома, посылали стрелы вниз, в турецкую толпу.
  
   Вскоре эта толпа схлынула, а затем отступила ещё дальше - за Малую оборонительную стену, и ещё дальше, за ров.
  
   Когда генуэзцы поняли, что нападение отбито, то на радостях обнимались друг с другом и с остальными товарищами по оружию, но люди Рангаве не радовались, понуро уселись на камни полуразрушенной Малой стены, потому что их начальник погиб, а тело сейчас лежало где-то во рву, в темноте. Труп можно было попытаться отыскать, лишь когда взойдёт солнце.
  
   Из их рассказа выяснилось, что в то самое время, как Тодорис добивал раненых турок возле стены, за проломом на внешней стороне шёл поединок между турецким начальником Омар-беем и Рангаве. Поединок шёл по древним правилам: противники представились друг другу, и никто рядом не дрался, освободив место для этих двоих и подбадривая. Турки очень надеялись на своего командира, потому что он был крупный и сильный, однако Рангаве, вскочив на груду камней, сумел рубануть его мечом сверху по плечу и ударил так, что рассёк тело до самого сердца.
  
   Омар-бей упал на колени, а затем повалился на землю, и Рангаве опустил меч, решив, что турки, устрашённые смертью начальника, отступят, однако исход боя их только разозлил. Согласно древним правилам победитель имел право беспрепятственно уйти, но турки забыли о правилах. Кинулись на него, как саранча, и начали рубить так яростно, что люди Рангаве не смогли помочь своему командиру. Воины Рангаве не смогли отбить даже его труп, а вместо этого вместе с людьми Джустиниани оказались вытеснены за стену, в Город и если бы не явилась помощь, никто не знает, что было бы.
  
   - Турок много, - задумчиво проговорил воин, который рассказывал Тодорису историю о поединке. - Скоро они пришлют нам нового Омар-бея. А где мы возьмём другого Рангаве? Он у нас был один.
  
   * * *
  
   Яннис, которому доверили почётное дело нести кирасу, а также Юстинианис, Тодорис и оба лекаря вышли из башни и направились по стене к Пятым военным воротам, потому что близ этих ворот, на одном из пастбищ в черте Города, находился лагерь генуэзцев и походный шатёр их командира.
  
   Янниса, к великому сожалению, в шатёр не пустили. Лекари настояли, что их пациент перед тем, как отправиться к василевсу, должен сменить повязку, а Юстинианис, как видно, не хотел, чтобы кто-то посторонний видел его в таком положении, поэтому сказал:
   - Жди здесь, Джованни.
  
   Ждать Яннису оказалось скучно. Даже Тодорис не остался с ним, потому что отправился седлать свою лошадь, пока люди предводителя генуэзцев седлали других коней.
  
   В итоге от нечего делать мальчик снова взобрался на стену, по которой все только что ходили. Он зашёл в башню, высившуюся справа от ворот, и выглянул в окно, чтобы посмотреть на турецкий лагерь.
  
   Из этой башни обзор открывался почти такой же, как из той, где недавно состоялась беседа, то есть ничего нового, ведь турки всё так же бездействовали. Яннис уже собрался спуститься обратно в лагерь, чтобы слоняться возле шатра, как вдруг увидел, что в углу возле двери, прямо на каменных плитах пола, лежат несколько луков и связки стрел.
  
   Стрелять Янниса учили, но ему ещё не доводилось брать в руки большой дальнобойный лук, поэтому стало любопытно. Мальчик даже вытянул из связки одну стрелу, наложил её, как нужно, и снова подошёл к окну.
  
   Вспомнились строки из "Илиады", где разгневанный бог, вооружившись серебряным луком, спускается с Олимпа, чтобы покарать ахейцев, осаждавших Трою. Бог, невидимый для врагов, сел вдали от ахейского лагеря и начал метать в них стрелы одну за другой. Сначала эти стрелы несли смерть собакам и мулам, а затем стали поражать людей. Запылали погребальные костры! И вот теперь Яннис, целясь из окна, думал, как хорошо быть богом - тогда твои стрелы летят, куда хочешь, и поражают без промаха.
  
   Турецкий лагерь находился слишком далеко, чтобы стрела, даже пущенная опытной рукой, смогла достичь его, но целиться всё равно было приятно, потому что на окраине лагеря мальчик вдруг увидел огромное чёрное пятно - пепелище. Очевидно, именно здесь турки сжигали своих мертвецов.
  
   Яннис не раз слышал, что после каждого штурма у турок было много погибших - так много, что не доставало времени зарывать, но если не зарывать, начнётся чума, поэтому во вражеском стане "запылали погребальные костры".
  
   "Так вам и надо!" - улыбнулся стрелок, как вдруг почувствовал, что кто-то схватил его за шиворот и дёрнул прочь от окна:
   - Я тебе где сказал меня ждать? - раздался гневный голос Юстинианиса.
  
   От неожиданности Яннис уронил стрелу, но поднять не мог, потому что кто-то продолжал его держать. Это был не Юстинианис - тот стоял в дверях, одетый в парадные одежды из коричневого бархата, расшитого золотом.
  
   - Я ведь недалеко ушёл и ненадолго, - оправдывался Яннис, силясь рассмотреть, кто его держит. Это был кто-то в латах. Судя по всему, один из генуэзцев.
   - Ненадолго? - Юстинианис хмыкнул. - А сколько ты торчал у этого окна?
   - А разве нельзя? Мы же в другой башне тоже смотрели из окна...
   - И почти сразу отошли, - строго перебил Юстинианис. - Ты не заметил? А следовало бы. Окна простреливаются.
   - Но ведь турки вон как далеко! - Яннис готовился признать свою неправоту, но сначала хотелось всё же поспорить.
   - Хочешь испытывать судьбу - делай это не на моей стене, - ещё более строго произнёс Юстинианис. - Я не желаю объясняться с твоим отцом, если тебя подстрелят.
  
   Яннис вдруг понял, что очень рискует. Сейчас Юстинианис запретит ему приходить к стенам даже в темноте. Запретит совсем. И не изменит решение. Не такой это человек.
  
   - Я... я больше не буду, - запинаясь, проговорил мальчик. - Клянусь!
  
   Начальник генуэзцев смягчился и, кивнув тому, кто продолжал держать Янниса за шиворот, сказал, причём на греческий:
   - Ладно, Нуто, отпусти его. Нам с этим лучником надо закончить одно дело.
  
   Мальчик, почувствовав свободу, всё же наклонился, чтобы подобрать с пола стрелу, но вдруг замер, увидев вещь, однозначно подтверждавшую слова Юстинианиса о том, что окна в башне простреливаются. На каменных плитах пола лежала ещё одна стрела! Но выглядела она совсем не так, как те, которые, связанные пучками, лежали в углу. И наконечник, и оперение - всё было другое! Хоть Яннис в этом не разбирался, но тут же понял, что стрела турецкая. А главное, что заставило так думать, это небольшой кусочек бумаги, плотно обёрнутый вокруг древка и привязанный к нему.
  
   Предводитель генуэзцев и его помощник Нуто, увидев турецкую стрелу, насторожились, а Яннис просто оцепенел. Он вряд ли испытал бы большее потрясение, если бы эта самая стрела просвистела у него рядом с ухом. Оказалось, что враг, который вроде бы далеко, может подойти к стенам и выстрелить очень метко.
  
   - Опять нам пишут с турецкой стороны, - пробормотал Юстинианис, когда Нуто подал ему находку.
  
   Помолчав, предводитель генуэзцев спросил у Янниса:
   - Давно это здесь?
   - Не знаю.
   - Когда ты вошёл сюда, её не было?
   - Не знаю, - повторил мальчик и мысленно сжался, сознавая: он был так увлечён игрой в лучника, что мог и не заметить, как стрела влетела в соседнее окно. А если б действительно подстрелили?
  
   Меж тем Юстинианис отделил послание от древка и развернул.
  
   - Ты ведь умеешь читать? - спросил он у Янниса, который растерянно стоял посреди комнаты с луком в руках и позабыл про свою стрелу.
  
   Вопрос привёл мальчика в чувство:
   - Конечно! Я с восьми лет читаю.
   - Тогда читай. - Генуэзец протянул Яннису листок, где, как оказалось, кто-то твёрдо начертал на греческом крупными буквами:
  
   "СКОРО ВАШ ГОРОД БУДЕТ ЗАХВАЧЕН. ПРИМИТЕ СВОЮ УЧАСТЬ".
  
   Получалось, что Юстинианис, "сведущий во всём", опять оказался прав. Штурм должен был состояться совсем скоро.
  
   Наверное, тот, кто отправил записку, хотел предупредить защитников Города, но Яннису от этого предупреждения стало страшно. Мелькнула мысль: "Лучше б записки не было".
  
  
  
  
   Часть II
   Ночная тень
  
  
   Полдень 28 мая 1453 года
  
   Крестный ход, двигаясь вдоль северных укреплений по направлению с востока на запад, уже добрался до Пятого холма, но, как ни старалась толпа держаться рядом со стенами, направление улиц диктовало свои условия. Пришлось углубиться в каменный лабиринт городской застройки.
  
   В этой части Города находилось большое количество монастырей и церквей, поэтому справа, слева, а иногда и по обе стороны улицы, мощёной булыжником, тянулись глухие и почти бесконечные ограды, над которыми виднелись купола с крестами.
  
   Солнце нещадно припекало, поэтому счастливым считал себя тот, кому выпало идти по тенистой стороне улицы. Толпа на узких улочках стала такой плотной, что выбрать сторону никак не получилось бы. Всё зависело от случая и те, кому после очередного поворота не повезло, наверняка чувствовали себя почти как рыба, которую пекут на раскалённых камнях.
  
   Мария, жена Луки Нотараса, шла в первых рядах толпы и смотрела на алый плащ василевса, ехавшего впереди, а также на синие плащи своего мужа и двух старших сыновей, ехавших по правую руку от правителя. "Лука, Леонтий, Михаил, - мысленно обращалась Мария к мужу и сыновьям. - Господь исполнил моё желание и позволил увидеть вас троих при свете дня. Уже два месяца мы днём не виделись. Но почему же я не могу радоваться?"
  
   Яков тоже был рядом, и это неожиданное единение семьи должно было радовать, но Марию не оставляло смутное беспокойство. Всё время появлялась мысль, что нынешняя радость - последняя перед чередой великих несчастий, которые обрушатся на Нотарасов и на весь Город, ведь каждый в крестном ходе уже давно идёт сам по себе, а не вместе со всеми. Но если так, то зачем гневить Бога и продолжать это притворство? Ведь настоящего единения нет. Всех как будто согнали сюда насильно. Лука, Леонтий и Михаил не выказывали молитвенного рвения. Настроение Якова, первоначально проявлявшего большой интерес к действу, заметно изменилось за последние три часа. Сын давно уже не пытался подпевать священнослужителям, а шёл молча и время от времени вытягивал шею, высматривая, повезёт ему вскоре с тенью или нет.
  
   Самой Марии тоже всё труднее становилось сосредоточиться на молитвах. Она снова и снова вспоминала то, что случилось утром, когда она с сыном покинула ипподром и пришла на службу в храм Святой Евфимии, располагавшийся неподалёку от этого сооружения. "Права я была или нет? - думала Мария, ведь она пошла в храм Святой Евфимии вместе с Еленой, женой Георгия Сфрандзиса. - Что подумал бы мой муж, если б увидел меня, беседующей с ней так, будто мы - приятельницы, а наши мужья находятся в согласии друг с другом? Наверняка он был бы недоволен". Но если бы жена Луки Нотараса повела себя иначе, то всё равно мучилась бы теми же самыми сомнениями.
  
   На ипподроме ни Елена, ни Мария не уследили, как Иоанн, только что беседовавший с Яковом, исчез. А когда Яков, неспешно поднявшись обратно по ступенькам к галерее, проказливо улыбнулся и сказал, что Иоанн просит прощения у своей матери за то, что вынужден надолго отлучиться, Мария почувствовала себя виноватой. Надо было лучше следить и за своим сыном, и за Иоанном! Ведь ясно же было, что они что-то затеют!
  
   - Это ещё что такое? - строго спросила она у Якова. - На что ты его подговорил? Куда он убежал?
   - Всё равно его уже не догнать, - всё так же проказливо улыбаясь, ответил Яков.
   - Он отправился на стены? - с подозрением спросила Мария.
   - Не скажу, - отрезал сын и добавил. - Но это не опасно. Правда. Я бы не просил Иоанна быть там, где опасно.
   - Тогда почему ты не хочешь сказать, куда он отправился?
   - Потому что это наши дела, мама! - нарочито обиделся Яков.
  
   Елена, которая могла бы тоже напуститься на Якова со словами: "Куда делся мой сын?" - сдержалась, а затем горестно вздохнула.
  
   - Ладно, - сказала она, посмотрев на обеих девочек, сопровождавших её. - Пойдёмте в храм без Янниса. Что же нам остаётся...
  
   Мария стояла в растерянности, по-прежнему чувствуя вину, когда Елена оглянулась на неё и спросила:
   - А вы идёте, госпожа Мария? Ведь вы, как и мы, посещаете храм Святой Евфимии, не так ли? Пойдемте, помолимся за наших мужей и за весь Город.
  
   Наверное, Мария могла бы ответить, что должна серьёзно поговорить с сыном, поэтому пойдёт чуть позже, через несколько минут. Это стало бы благовидным предлогом, чтобы не идти в храм вместе с женой того, кого Лука называл выскочкой и никогда не пригласил бы в свой дом. И всё же Мария, повинуясь непонятному порыву, сказала:
   - Да, пойдёмте. А ты, Яков, должен будешь также помолиться за Иоанна, чтобы с ним из-за тебя ничего не случилось.
  
   В церкви они тоже встали в толпе все в одном месте. Мария посчитала для себя невозможным отойти куда-то. Пусть даже под благовидным предлогом. Можно было пойти к иконам и взять с собой Якова, а затем остановиться в другой части храма и сделать вид, что пришла сюда только с сыном и больше ни с кем. Но подобное поведение теперь показалось глупым.
  
   Служба уже началась, когда Мария вдруг услышала возле своего уха полушёпот:
   - Госпожа...
  
   Это сказал один из слуг Луки. Тех, которые с начала турецкой осады облачились в доспехи и участвовали в битвах наравне с господином. Оглянувшись и посмотрев на собеседника, Мария невольно обратила внимание на его чуть опухший нос, сломанный около двух недель назад во время боя с турками.
  
   Это был второй раз за время осады, когда турки сумели не только разрушить укрепления, но и прорваться в Город*. В первый раз всё обошлось малой кровью, а вот во второй, когда прорвалась не только турецкая пехота, но и конница... Если бы на помощь не поспешил василевс, а также Лука со своими людьми, всё закончилось бы печально. И как раз в том бою слуга Луки получил удар в лицо рукоятью турецкой сабли. Нос вправили, но даже сейчас он служил напоминанием о событии, уже понемногу начавшем заслоняться другими.
  
   _____________
  
   * Битва 11-12 мая. В "Повести о взятии Царьграда" Нестора Искандера утверждается, что она состоялась сразу после битвы 6-7 мая, но в записках венецианца Николо Барбаро названы другие даты, и именно эта версия принята в романе.
   _____________
  
  
   - Госпожа... - Слуга сделал знак, чтобы она следовала за ним к главным дверям храма, приоткрытым из-за жары.
  
   Яков, видя происходящее, тоже хотел пойти, но Мария шёпотом сказала:
   - Останься. Проследи, чтобы моё место не заняли. Я сейчас.
  
   Возле дверей почти никого не было, но слуга ещё больше понизил голос:
   - Госпожа, вы с сыном должны сейчас следовать за мной. Господин Лука зовёт вас. Сейчас начинается крестный ход вдоль стен Города. Василевс участвует в этом, и господин Лука хочет, чтобы вы тоже участвовали. Я провожу. Они как раз сворачивают на Великую улицу. Мы успеем их нагнать, если поторопимся.
  
   Мария уже хотела идти и позвать Якова, но слуга спросил:
   - А кто там в толпе недалеко от вас? Это жена Сфрандзиса? Будет нехорошо, если она увяжется за нами. Господин Лука предупреждал меня об этом. Когда он давал мне поручение, то вспомнил, что семья Сфрандзиса ходит в этот же храм, и велел говорить так, чтобы не услышали чужие уши.
   - Я поняла, - ответила Мария. - Жди меня снаружи. Я сейчас выйду вместе с Яковом.
  
   Слуга скрылся за приоткрытой дверной створкой, а Мария, пробираясь обратно в толпу, опять почувствовала себя неправой. Сколько раз священник в этом самом храме во время проповеди говорил, что перед лицом общей опасности все жители Города должны сплотиться. И что же? Опять это мелочное сведение счётов, ведь Лука позвал жену и младшего сына участвовать в крестном ходе не просто так, а чтобы уязвить Сфрандзисов. Пусть василевс видит, что великий дука Лука Нотарас вместе со всеми своими сыновьями - и с двумя старшими, и с младшим - участвует в крестном ходе. И жена тоже здесь. А где же семья Георгия Сфрандзиса? Её нет.
  
   Шепнув Якову, чтобы шёл к выходу, Мария на мгновение замешкалась, а затем склонилась к уху удивлённой Елены и также шепнула:
   - Если хотите участвовать в крестном ходе, спешите сейчас на Великую улицу. Но помните, что я этого не говорила.
  
   Елена была не глупа, поэтому поняла, что если семья Нотараса покидает храм так поспешно, значит, это и впрямь что-то важное. И вот теперь Мария, следуя по улицам в толпе других участников крестного хода, иногда видела зелёный мафорий Елены, находившейся неподалёку от своего мужа, ехавшего по левую руку от василевса.
  
   Конечно, Лука заметил, что хитрость не удалась, и весьма огорчился. Мария до сих пор чувствовала себя неуютно, когда вспоминала укоризненный взгляд своего супруга, брошенный ей через плечо. "Ну, неужели ты не могла уйти из храма незаметно? - говорил этот взгляд. - Тебе же всё объяснили!" А если бы Лука узнал, что его жена нарочно предупредила жену Сфрандзиса?
  
   Мария чувствовала себя виноватой, но в то же время задавалась вопросом: "Если мы даже сейчас, во время общей молитвы, обращённой к Господу, не можем объединиться, то когда же нам объединиться? Когда?"
  
   А Лука, наверное, оказался ещё более огорчённым, когда увидел, что навстречу крестному ходу выехал Джустиниани. Предводитель генуэзцев, облачённый в парадное одеяние из коричневого бархата, ехал по улице в сопровождении трёх всадников. Первым был Тодорис Кантакузин, и Лука, вероятно, в очередной раз вспомнил, что его зять вовсе не стремится поддержать своего тестя в ненависти к Джустиниани.
  
   Вторым спутником предводителя генуэзцев оказался некий слуга, а третьим... Иоанн Сфрандзис. Так вот, к кому Иоанн отправился по просьбе Якова! К генуэзцу, которого Лука так не любил. Но зачем? Чтобы привести сюда? Нет, такого не могло быть, ведь во время встречи на ипподроме никто ещё не знал о крестном ходе.
  
   Тем не менее, генуэзец нисколько не удивился встрече с молящимися горожанами. Как видно, этот человек к ней стремился. Поприветствовав василевса, он громко произнёс на греческом, что просит уделить ему несколько минут для очень важного разговора.
  
   - Позже, - ответил василевс. - Сейчас не время.
   - Мой господин, - громко возразил генуэзец, - это касается защиты стен. Каждый час может стать решающим.
   - То, чем мы заняты, тоже касается защиты стен, - спокойно произнёс василевс. - Мы молим Бога, чтобы дал нам сил выстоять. Ты и твои спутники могут присоединиться к шествию.
  
   Джустиниани опустил голову, поняв, что спорить не следует. И вот он, к явному неудовольствию священников, которым пришлось расступиться, въехал на коне в толпу, чтобы занять место позади василевса.
  
   Этим воспользовался Тодорис, чтобы проехать следом и оказаться возле своего отца, великого доместика, который тоже был здесь. Юноша начал что-то нашёптывать отцу и, судя по всему, сведения были важные, однако поделиться ими с тестем юноша не спешил.
  
   Меж тем Лука подобно священникам бросил на генуэзца недовольный косой взгляд, которого Джустиниани как будто не заметил - генуэзец сосредоточенно извлёк откуда-то чётки, показывая, что собрался молиться с таким же усердием, с которым защищал стену. Но особое неудовольствие Луки вызвал Иоанн Сфрандзис, проворно спрыгнувший со своей лошади и протиснувшийся в толпу к отцу, а затем - к матери и сестре. Теперь получалось, что вся семья Сфрандзиса в сборе. Жена, дочь, сын - все здесь.
  
   "А что, если в этом проявилась Божья воля?" - думала Мария, рассеянно глядя на слугу предводителя генуэзцев. Слуга тоже спешился и, ведя в поводу свою лошадь, а также другую, на которой только что сидел Иоанн, развернулся и пошёл прочь. Очевидно, собирался завернуть в ближайший переулок, а затем, когда толпа направится дальше, пристроиться ей в хвост. "Как так получилось, что Иоанн, которому никто не говорил о крестном ходе, оказался здесь и привёл с собой Джустиниани?" Почему-то вспомнилась история о смерти Богородицы, где говорилось, что апостолы, проповедовавшие в разных странах, в день её кончины чудесным образом собрались в Иерусалиме, чтобы проститься и провести обряд погребения. Не произошло ли сейчас нечто подобное? Все чудесным образом собрались на очень важную молитву.
  
   Толпа пришла в движение, священнослужители снова начали петь, а Яков забеспокоился, начал поглядывать в сторону Сфрандзисов.
  
   - Так вот, куда ты отправил Иоанна. К генуэзцу. На стены. А говорил, что это совсем не опасное место, - тихо сказала Мария, отвесив сыну лёгкий подзатыльник - настолько лёгкий, что он даже мог считаться ласковым.
   - Да, к генуэзцу, - неохотно отозвался Яков, всё же устыдившись, что солгал матери утром.
   - А зачем?
   - Чтобы Иоанн спросил у него, почему турецкие пушки молчат. Мы ведь так и не знаем, - с этими словами он начал решительно протискиваться в сторону Сфрандзисов. Вряд ли Иоанн сам подошёл бы к Якову, потому что вряд ли увидел его в толпе.
  
   Минуло около четверти часа, а затем сын вернулся и Мария, увидев его изменившееся лицо, испугалась:
   - Яков, что такое?
   - Мама, - прошептал тот, - не позднее, чем завтра утром, турки пойдут на последний штурм.
   - Что значит "последний"?
   - Это значит, что всё решится. Или они, или мы. Понимаешь? Турки прислали нам письмо. Они уверены, что победят. И не позднее, чем завтра, начнётся самый жестокий бой из всех, которые у нас были. Нам надо готовиться, укреплять стены, а мы тут... Надо сказать отцу!
  
   Не успела Мария ответить, как Яков снова начал протискиваться между идущими, но теперь он стремился вперёд, к отцу и братьям, ехавшим рядом с василевсом. Мать вытянула шею, вглядываясь, как у сына идут дела. Поначалу его пропускали, пусть и неохотно, но затем он, кажется, застрял намертво. К василевсу, окружённому придворными, не приблизиться вот так запросто, даже если ты сын великого дуки, поэтому Яков, отчаявшись пробиться через толпу, презрел всякие церемонии и закричал: "Отец! Отец! Послушай!" но Лука повернулся лишь один раз и, недовольно взглянув на сына, отмахнулся. Дескать, выслушаю после.
  
   Это движение ладони произвело почти волшебное действие. Мария видела, что Якова будто подхватило сильное течение и относит назад. Люди, которые только что пропускали мальчика, пусть и неохотно, теперь сами решительными движениями отталкивали его себе за спину. А затем это сделали другие ещё раз. И ещё.
  
   Когда Яков снова оказался возле Марии, он выглядел потрясённым, не мог произнести ни слова, а затем, кажется, разозлился на самого себя, на собственное бессилие:
   - Мама, почему? Почему они так? - У него в глазах заблестели слёзы, а она могла лишь обнять его и притянуть к себе, спрятав под мафорий, как под крыло.
  
   Яков некоторое время шёл рядом, но вскоре вырвался, скинул с себя край мафория, будто говоря "я уже не ребёнок", а затем спросил:
   - Но почему? Ведь это действительно важно!
   - Что же ты хочешь, если даже Джустиниани не было позволено говорить? - произнесла Мария. - Мы должны положиться на мудрость василевса и священников. Если они считают, что сейчас самое важное - молитва, значит, мы должны молиться.
  
   Все в очередной раз запели "Господи, помилуй"* и Мария тоже начала подпевать, но пела, будто колыбельную, чтобы Яков успокоился.
  
   _____________
  
   * "Господи, помилуй" - это песнопение у греков известно как "Кирие элейсон".
   _____________
  
  
   Сын тяжело вздохнул, и у матери тоже стало тяжело на сердце, потому что она краем глаза наблюдала за Джустиниани и видела его состояние. Генуэзец, который, несомненно, был осведомлён о положении дел намного лучше Якова, молился с мрачной решимостью. Следуя за василевсом, он так сильно сжимал бусины своих чёток, будто хотел раздавить их. Губы шептали молитву, но явно отличную от той, которую произносили остальные, потому что Джустиниани не обращал внимания на окружающих. Сидя в седле, он возвышался над толпой, как одинокий утёс над волнами моря.
  
   Мария вдруг вспомнила, что Лука когда-то говорил об этом генуэзце. Муж считал, что тот приехал в Город, чтобы на войне с нечестивцами, которая угодна Богу, искупить свои грехи. Такие "головорезы" как Джустиниани, для которых война - ремесло, всегда имеют много грехов. А если так, то о чём же он молился? Мария плохо знала этого человека, но, видя выражение его лица, невольно предполагала что-то вроде: "Господь, зачем Ты прислал меня сюда, если я не могу помочь этим людям? Вразуми их, чтобы они пошли укреплять стену".
  
   Яков тоже посмотрел на генуэзца, а затем вдруг спросил:
   - Мама, а молитвы правда помогают, когда нужно, чтобы желание исполнилось?
   - Не все желания исполняются, - вынужденно призналась Мария. - Зависит от того, кто и о чём просит, а Господь уже решает, проявить милость или нет. Но к детям Он милостивее, чем ко взрослым.
   - Тогда попробую помолиться, - серьёзно сказал Яков. - Я не могу сказать отцу, что случилось, но ведь Яннис... то есть Иоанн... своему отцу всё сказал. Успел сказать, пока крестный ход стоял на месте. И Тодорис... ты видела? Он тоже что-то говорил своему отцу. Так что Юстинианис - не последний, кто будет обращаться к василевсу. Василевс должен узнать, насколько всё плохо. А если василевс будет глух ко всем ним, нам никакое чудо не поможет, поэтому я буду молиться, чтобы василевс послушал.
  
   "Я тоже буду молиться об этом", - подумала Мария.
  
   * * *
  
   "Так вот, чей это сын! - мысленно воскликнул Тодорис, видя, что мальчишка, которого предводитель генуэзцев называл Иоанном, но на итальянский лад, решительно протискивается через толпу к Георгию Сфрандзису. - Я мог бы и раньше догадаться".
  
   Затем юноша увидел своего отца в той же толпе, среди конной свиты василевса, и решил, что раз уж обращение Джустиниани не имело успеха, надо рассказать отцу про письмо, доставленное турецкой стрелой, и попросить вмешаться.
  
   Родитель, судя по внимательному взгляду, был не прочь получить новости, а вот тесть Тодориса, Лука Нотарас, совсем не проявлял любопытства. Господин Лука явно был сосредоточен на том, что зять избрал дурную компанию - явился в сопровождении сразу двух "врагов": генуэзца и отпрыска Сфрандзиса.
  
   Именно поэтому Тодорис, стремясь вслед за Джустиниани вклиниться в толпу и найти там местечко, устроился возле отца, но подальше от тестя. А впрочем, юноша сделал бы так в любом случае, ведь своего тестя недолюбливал, да и тёщу - тоже.
  
   Эта неприязнь зародилась ещё тогда, когда стало ясно, что войны с турками не избежать, и господин Лука решил отправить всех четырёх своих дочерей в Венецию. Пусть Лука и не любил выходцев из Италии, но это никак не касалось венецианских банкиров, у которых Нотарасы хранили значительную часть своих средств и получали за это хороший процент. А в преддверии войны Лука решил доверить банкирам ещё и своих дочерей, в том числе жену Тодориса, о чём самому Тодорису было объявлено, лишь когда начались приготовления к путешествию.
  
   Такая внезапность и скрытность до сих пор вызывали у Тодориса досаду. Конечно, он не скучал по отсутствующей супруге, ведь даже служанка в доме Нотарасов нравилась ему больше, чем жена. Брак с дочерью Нотараса стал результатом обычной договорённости между семьями, сделкой, поэтому причина была в другом: мнение Тодориса по поводу поездки могли бы спросить хоть ради приличия! Муж имеет право принимать участие в судьбе своей жены, пусть формально. И всё-таки Лука, если с кем и посоветовался, то только со своей женой, и они вместе решили, что все четыре их дочери должны уехать.
  
   Тодорис пожаловался отцу, но услышал в ответ: "Зачем ссориться с их семьёй из-за этого?", а когда юноша всё же решился попенять если не тестю, то хоть тёще, она сделала вид, что не понимает:
   - Разве ты не рад, что твоя жена будет в безопасности?
   - Разумеется, рад, госпожа Мария.
   - Вот и мы ни мгновения не сомневались, что ты одобришь это. Так в чём же дело?
  
   Тодорис тяжело вздохнул и ответил:
   - Ни в чём, госпожа Мария. Мне и впрямь не на что жаловаться.
  
   Конечно, досада после разговора лишь усилилась, и зять, раз уж не мог ничего поделать, начал старательно избегать женину родню. А ещё - пустился во все тяжкие, не без удовольствия думая о том, что о его недостойном поведении станет известно и Нотарасы, возможно, почувствуют себя уязвлёнными.
  
   Правда, надежда уязвить Нотарасов так и не оправдалась, а затем турки начали осаду, отец дал должность связного, и всё изменилось. Во-первых, пришлось-таки иметь дело с тестем, а во-вторых, жизнь стала такой, что поневоле вернёшься на праведный путь.
  
   Уже через две недели осады у тех, кто защищал стены, не хватало сил даже на то, чтобы вечером избавиться от доспеха, а уж на то, чтобы добраться до увеселительных заведений - тем более.
  
   Тодорис стал праведным, как и все вокруг, но ему казалось забавным смотреть, насколько просчитались владельцы таверн и домов терпимости, надеявшиеся заработать во время войны. Жёны многих состоятельных граждан уехали, а войск в Городе прибавилось, и это сулило хорошие барыши, но в итоге...
  
   Весёлые красотки, отчаявшись дождаться клиентов, сами приходили на стены "подбодрить воинов", но затем перестали. Грубоватая шутка, шлепок по заду, попытка ущипнуть - вот всё, на что оказывались способны защитники стен, а за это плату не потребуешь. Лишь две или три красотки продолжили приходить, но уже в совсем другом обличии и не за заработком, а чтобы перевязывать раненых и помогать хоронить убитых.
  
   Наверняка, эти временно раскаявшиеся грешницы присутствовали в толпе, собравшейся на крестный ход, но Тодорис, на мгновение вспомнив о них, вдруг поймал себя на том, что ищет в толпе другое лицо - той служанки из дома Нотарасов, которая всегда улыбалась ему милой улыбкой.
  
   Однажды поздно вечером Тодорис встретил её на стенах. Она сопровождала свою госпожу, явившуюся к мужу и старшим сыновьям, а Тодорис именно в это время был отправлен отцом к господину Луке с новостями.
  
   Как ни хотелось Тодорису уязвить Нотарасов, он всё же был не таким наглецом, чтобы в присутствии тестя и тёщи заводить беседу с их служанкой. Разумнее было отойти прочь и даже не пытаться привлечь к себе внимание, но когда он это сделал, то вдруг услышал за спиной звук торопливых шагов, а затем его тихо окликнул приятный голос:
   - Господин Тодорис...
   - Ты... - Тодорис обернулся и только тогда понял, что даже не знает эту служанку по имени. - А я думал, не уехала ли ты вместе с дочерьми своей госпожи в Венецию. Им там тоже нужны помощницы по дому.
   - Нет, господин Тодорис, я не уехала, - улыбнулась девушка.
   - Почему?
   - Я сказала госпоже, что хотела бы остаться.
   - Но почему? Тебе было бы безопаснее за пределами Города.
  
   Она не успела ответить, потому что её окликнула госпожа Мария, стоявшая над несколькими корзинами:
   - Эва! Чем это ты занята? Иди сюда и помоги мне.
  
   Тодорис, видя, как служанка спешит прочь, мысленно улыбнулся ей вслед и подумал, что по-прежнему не знает, как же зовут девушку, которую его тёща назвала Эвой. Эвангелия? Эванфия?
  
   Как бы там ни было, в нынешнем крестном ходе она госпожу не сопровождала, поэтому Тодорис Кантакузин сделал вид, что не заметил вопросительного взгляда госпожи Марии, стоявшей в толпе, и подъехал вплотную к отцу, чтобы рассказать ему новость, прилетевшую с турецкой стороны - прилетевшую на стреле.
  
   - Ты думаешь, в записке - правда? - шёпотом спросил Андроник Кантакузин, выслушав сына.
   - Я думаю, что нет смысла обещать штурм, если штурма не будет, - ответил Тодорис. - Василевс должен знать.
   - Я не стану обращаться к нему сейчас, - сказал отец. - Поверь моему опыту: лучше подождать. Процессия идёт уже довольно долго, солнце палит. При таких обстоятельствах даже у святого молитвенный пыл поугаснет через час-полтора, и тогда...
  
   Однако в этот раз василевс, обычно склонный к переменам настроения, оказался на удивление упорным. Обещанный отцом час минул, но ничего не изменилось, а вот Тодорис, по-прежнему находясь в свите василевса, уже не мог заставить себя молиться. Опять начали вспоминаться минувшие дни, когда судьба Города висела на волоске.
  
   Вон справа, в конце улицы показалась крепостная стена, высотой превосходившая окрестные дома. Это была северная стена, а не западная, но Тодорису всё равно вспомнилось, как он ехал вдоль стены три недели назад, в поисках подкрепления выкрикивая: "Эй! Кто-нибудь! Эй!"
  
   Вдобавок каждая вторая улица напоминала о ещё одной битве, состоявшейся через неделю после той. Тогда тоже казалось, что Город вот-вот будет взят. И пусть всё совершалось не здесь, а ближе к Влахернскому дворцу, картины прошлого всплывали в памяти сами собой, ведь улицы в северо-западной части Города выглядели почти одинаковыми.
  
   Везде жилища с полосатыми фасадами, где серый камень чередуется с красным кирпичом, и это чередование - единственное украшение, не считая толстых железных решёток на каждом окне и окошке, выкованных очень искусно. Мостовая была булыжной, и потому каждая улица казалась руслом высохшей реки среди отвесных скал, а Тодорису ясно представлялось, как эти улицы заполняет поток турецких воинов, две недели назад прорвавших плотину оборонительных укреплений. И ведь этот поток едва удалось сдержать!
  
   Как и всегда, всё началось с обстрела. Причём в том самом месте неподалёку от дворца, где одна из исполинских пушек, отлитых предателем Урбаном, уже проделала брешь в Большой оборонительной стене.
  
   Конечно, брешь заделали. И даже не мешками с землёй, а позвали каменщиков, но когда Тодорис спросил у Джустиниани:
   - Стена выдержит новое попадание? - то услышал:
   - Нет.
  
   Это было сказано с пугающим спокойствием, но генуэзец как будто не заметил, какое впечатление произвёл на собеседника, и продолжал всё тем же спокойным ровным голосом:
   - Мелкое ядро она выдержит. А крупное - нет. Даже если построить на этом месте башню из брёвен и заполнить землёй. Поэтому нам надо стремиться, чтобы крупное ядро сюда не попало. Надо не дать разрушить Малую стену.
  
   Вместо Малой стены, которую турецкие пушки на этом отрезке уже развалили почти полностью, теперь возвышалась преграда из мешков, укреплённых частоколом, и, судя по всему, в глазах турок такая преграда выглядела не очень внушительно: ядра начали сыпаться именно на неё.
  
   Вопреки обыкновению, обстрел начался в середине ночи, задолго до рассвета, поэтому генуэзцы - а вместе с ними и Тодорис - уже не могли спокойно спать. Они зажгли факелы и вышли к Малой стене, чтобы посмотреть, что с ней стало.
  
   В темноте трудно было понять, но когда рассвело, стало очевидно, что от малых ядер, которыми стреляли турки, ущерб тоже малый: мешки с землёй исправно гасили силу удара, ведь Джустиниани знал, что делал, используя именно их для ремонта укреплений. Когда очередное ядро плюхались в мешки, поднималось лишь небольшое облачко пыли, а вся постройка вздрагивала, но и только.
  
   Тогда за дело принялась исполинская пушка, которая одним успешным попаданием уничтожала значительную часть всей постройки. Только и было видно, как в туче пыли летят в разные стороны обломки частокола, но Джустиниани, ожидая такого поворота событий, быстро взялся за ремонт.
  
   Тодорис, вместе со всеми участвуя в починке, не знал, радоваться или нет, когда пушка промахивалась. Ведь тогда огромное ядро приземлялось аккурат между заграждением из мешков и Большой стеной, где находился он и генуэзцы. Только благодаря тому, что защитников было мало, а линия укреплений тянулась на значительное расстояние, эти ядра почти никогда не попадали по людям и не давили их, как муравьёв.
  
   Между выстрелами проходило полтора или два часа - достаточное время, чтобы защитники успели прийти в себя, но после каждого выстрела Тодорису хотелось сказать: "Хватит! Вы как пожелаете, а я не намерен здесь оставаться. Считайте меня трусом, донесите о моём дезертирстве хоть самому василевсу, но я собираюсь уйти отсюда немедленно!" И всё же что-то удерживало его на месте.
  
   Тогда же, утром после второго успешного попадания оказалась разрушена та часть укреплений, которая защищала уязвимую часть Большой стены. Ту самую часть, которую каменщики возвели заново.
  
   Как видно, турецкие пушкари за минувшие недели кое-чему научились. Ежедневная практика давала плоды, и теперь выстрелы получались гораздо более меткими. Ещё недавно для турок считалось успехом, если огромное ядро попадало в цель хотя бы раз в день, а если трижды - это считалось чудом. Но теперь снаряды ложились гораздо точнее. Только-только началась литургия, а уже два успешных выстрела, и турки явно вознамерились повторить успех, когда попали в цель три раза за день и сделали возможной ночную атаку, которая чуть не привела к взятию Города.
  
   Осаждающие были так уверены в своих силах, что даже не мешали генуэзцам чинить разрушенную Малую стену (вернее, то, что её заменяло). Вооружённая толпа турецких воинов стояла на краю своего лагеря и напряжённо ждала, когда большая пушка окончательно расчистит им путь. Эта пушка метила в тот участок Большой стены, который выделялся свежей кладкой.
  
   Пушкари трижды промахнулись. Огромные ядра перелетали через стену, обрушивались на крыши домов и несли смерть жителям Города, смерть под завалами, но всё же это было лучше, чем попадание в оборонительную стену.
  
   Тодорис мог поклясться, что после третьего выстрела слышал жалобный звон колокола. Значит, ядро повредило одну из ближних церквей... И всё же это было лучше, чем попадание в оборонительную стену.
  
   Четвёртый неудачный выстрел и опять где-то в Городе рухнуло очередное здание. И можно было утверждать наверняка, что снова погибли мирные люди.
  
   Конечно, турки обстреливали стену не в первый раз, а ядра и прежде залетали в Город, но раньше это случалось редко, потому что целью была Малая оборонительная стена, а вовсе не Большая. Теперь же линия противостояния сместилась - передвинулась в сторону Города, и это был не предел.
  
   Наблюдая, как турки заряжают большую пушку, Тодорис волновался сильнее, чем обычно, когда опасался, что его расплющит очередным ядром или завалит камнями. К концу дня он уже не знал, о чём просить Бога: чтобы турки промахнулись или всё же попали. Из-за плотной застройки в северо-западной части Города каждый промах большой пушки означал новые смерти. А попадание означало, что Большая стена разрушится и начнётся битва, которая, возможно, станет роковой. "Что же выбрать? Всемогущий Господь, на всё Твоя воля!"
  
   Меж тем на Большую оборонительную стену, которую турки всё никак не могли разрушить, поднялся Феофил Палеолог. Согласно приказу василевса, он ещё утром пришёл на помощь генуэзцам почти со всеми своими людьми, чтобы сдержать турок, если те начнут штурм.
  
   Прибывшие воины расположились на окрестных улицах, выстроили поперёк них заграждения из подручного материала, расставили свои пушки и теперь изнывали от безделья, а начальник решил узнать, долго ли ещё ждать. Увидев, что под стеной остановился Джустиниани, Феофил крикнул ему сверху:
   - Эй! Господин Юстинианис! Ты - человек, сведущий во всём, поэтому я спрашиваю: долго ли нам ещё здесь отдыхать? Почему турецкие пушкари так бестолковы? Почему не могут попасть в цель? Бог свидетель: я уже желаю, чтобы они попали! Пусть попадут!
   - Если господину Палеологу нужен мой совет, то я советую готовиться, - в свою очередь крикнул генуэзец. - Турки уже пристрелялись, и желание господина Палеолога скоро исполнится.
  
   Позднее Тодорису не раз приходила мысль, что в этой минуте было что-то мистическое. Ядра летели мимо цели, потому что никто вслух не высказывал желания, чтобы случилось попадание. Но вот Феофил сказал "я желаю", и высшие силы услышали.
  
   Пятым выстрелом турки пробили Большую оборонительную стену в том месте, где она была починена, а как только пыль немного улеглась, Джустиниани крикнул:
   - Отходим за пролом! Отходим!
  
   Толпа турецких воинов, ринувшаяся на приступ, очевидно, подумала, что защитники Города спасаются бегством и отступают в беспорядке. Поэтому нападающие оказались не готовы, когда встретили сильнейшее сопротивление.
  
   Вот последний генуэзец перебрался через пролом в Город, но как только туда хлынули нехристи, по проходу дали залп сразу несколько орудий, нацеленных воинами Феофила Палеолога, а затем - ещё несколько. Пролом заполнился трупами, камни обагрились кровью, но через упавших уже переступали всё новые и новые турки, стремившиеся в Город, и тогда генуэзцы вместе с воинами Феофила Палеолога обнажили мечи.
  
   Поначалу Тодорису казалось, что защитников много и они станут сражаться, сменяя друг друга, но турецкий напор оказался так силён, что линия противостояния с каждой минутой всё заметнее растягивалась, улицу Города всё больше затапливало водами "турецкого моря". Очень скоро оказалось, что защитников едва хватает, чтобы окружить эти воды и не дать им течь дальше.
  
   На помощь им подоспел Феодор*, начальник подразделения лучников. Сверху, с неразрушенного участка Большой стены на турок падал дождь стрел, но Тодорису невольно вспомнилась поговорка, слышанная от кого-то из моряков-итальянцев: "Морю дождь не страшен".
  
   _____________
  
   * Феодор из Кариста - так назван этот человек в хронике псевдо-Сфрандзиса. В "Повести о взятии Царьграда" он упомянут как "тысячник Фёдор".
   _____________
  
  
   Сам Тодорис не принимал участия в схватке. Джустиниани велел ему быть наблюдателем:
   - Я не смог убедить василевса дать нам ещё людей, - сказал генуэзец. - Поэтому смотри внимательно за тем, как пойдут дела. Как только увидишь то, что по твоему мнению убедит василевса прислать нам помощь, сразу же спеши к нему.
  
   И Тодорис смотрел. Он поднялся на Большую стену, чтобы хоть примерно подсчитать, сколько турок готово принять участие в битве, и увидел, что вражеский лагерь "разливается", как море в период шторма, когда ветер гонит к берегу огромную массу воды, и эта вода затапливает сушу, если та расположена достаточно низко. Пустое пространство между лагерем и стенами уже было затоплено, оказалась затоплена часть рва и некоторое пространство между Большой и Малой стеной. А дальше - тоненький ручеёк вливался в Город.
  
   Казалось, его сдерживает лишь горстка людей. Казалось, это строители пытаются заткнуть дыру в дамбе и надеются, что у них получится. "Что же сообщить василевсу? - думал Тодорис. - То, что турок несметное множество? Он и так знает. Это его не убедит".
  
   Метательные машины, стоявшие на Большой стене, кидали камень за камнем в разлившееся "турецкое море", а камни просто исчезали в пучине, потому что турок было так много, что место погибших тут же заменяли живые.
  
   Так продолжалось некоторое время, а затем Тодорис увидел, что турки разбирают кусок заграждения из мешков, который ещё остался неразрушенным, и кидают эти мешки под ноги товарищам, идущим в пролом Большой стены. Зачем? Это трудно было разглядеть, потому что скопление врагов под стеной было очень плотным. Попробуй пойми, если смотришь сверху и видишь почти сплошное море голов с остроконечными металлическими шлемами.
  
   Ещё через некоторое время Тодорис заметил, что враг тащит к пролому огромные дощатые щиты. Зачем? Чтобы прикрываться ими от стрел?
  
   И лишь тогда, когда первый щит лёг туда, где ему надлежало быть, стало ясно. Тодорис чуть не вскрикнул от ужаса, поняв, что турки готовят проход для своей конницы: "Груду камней перед проломом сначала выровняли мешками с землёй. Теперь сверху укладываются дощатые щиты. По ним проедут вражеские всадники, и когда они окажутся в Городе, их не сдержат даже самые лучшие пехотинцы в самых лучших доспехах!" Коннице могла противостоять только конница, но ни Джустиниани, ни Феофил Палеолог не располагали такими силами, только пехотой!
  
   "Их сметут", - подумал Тодорис, а между тем турецкие всадники, для которых и готовили путь, уже показались в отдалении.
  
   Последние сомнения относительно того, что нужно сказать василевсу, исчезли. Юноша-связной поспешно спустился со стены на ту часть улицы, которая ещё не была запружена турками. Там его ждала лошадь, которую держал под уздцы один из раненых генуэзцев, уже не могший сражаться, но присмотреть за лошадью - вполне.
  
   Тодорис уже готовился подбежать, взобраться в седло и мчаться в ставку василевса, как вдруг прямо перед ним в мостовую ударилось что-то огненное, разлетелось в стороны тучей искр и горящих ошмётков. Турки прекратили стрелять из пушек, но зато начали метать в Город смоляные шары. Для каменных зданий эти метеоры, конечно, не были страшны, но могли посеять смятение в рядах тех, кто защищал Город. И надо же было этому метеору упасть именно сюда!
  
   Тодорис, отвернувшись и закрыв лицо ладонью, даже испугаться не успел, но когда он снова повернулся в ту сторону, где только что была его лошадь, оказалось, что её там нет.
  
   Генуэзец, который только что держал повод, лежал на спине и беспомощно тянулся рукой куда-то. Затем он обернул к Тодорису и жалобно скривился, понимая, что допустил крупный промах:
   - Она сбежала. Испугалась. Я не удержал повод. Прости, брат.
  
   Тодорис, посмотрев в том направлении, куда тянулся генуэзец, увидел, что животное уже далеко, в конце улицы.
   - Стой! - крикнул юноша. - Стой, ослица! - Но лошадь даже не услышала, скрывшись за углом одного из домов.
   - Прости, брат, - повторил генуэзец, с трудом поднимаясь, ведь со всего размаху приложиться к камням мостовой это не шутки. - Придётся тебе искать другую лошадь.
   - Где?! Где я её найду? - Тодориса охватило отчаяние. Он не знал, что делать.
  
   Но чего уж точно не следовало делать, так это оставаться на месте, поэтому юноша быстрым шагом (в доспехах трудно было бегать) направился к улочке, куда свернула его "ослица", но улочка оказалась пуста, как и прилегающие переулки. Надежда по горячим следам найти испуганное животное не оправдалась.
  
   Тогда Тодорис вышел на одну из длинных улиц, где стояли большие и богатые дома. Улица тоже была совершенно пуста, потому что все уже узнали, что неподалёку идёт битва. Все двери закрылись, но Тодорис решил стучаться в каждую. Он решил, что где-нибудь ему удастся раздобыть лошадь, однако жители не спешили открывать. Иногда они вовсе не отвечали, а иногда спрашивали с той стороны двери:
   - Что тебе надо?
   - У вас есть лошадь? - спрашивал Тодорис.
   - Нет, - слышалось в ответ.
  
   Со стороны оборонительных стен доносился звук битвы: крики, звон мечей и сабель. В голубое небо взмывали огненные шары, которые затем падали на Город, оставляя за собой след чёрного дыма.
  
   Тодорис уже начал думать, что зря тратит время, стучась в двери. "Стучите, и отворят вам", - ведь так сказано в Евангелии? Но почему же никто не отворил? Неужели, все ответили правду, и ни у кого действительно не оказалось лошади? Или просто не хотели отдать её незнакомцу? Может, следовало оставить это и добраться до ставки василевса пешком? "И то быстрее!" - со злостью думал Тодорис, но прекрасно сознавал, что это окажется слишком долго.
  
   А битва разгоралась всё сильнее. Продвигаясь по бесконечной улице с запертыми дверями и всё больше удаляясь от оборонительной стены, юноша-связной слышал это. Но вдруг раздался топот множества копыт, который не спутаешь ни с чем: "Вражеская конница прорвалась в Город. Теперь всё бесполезно?"
  
   Стоя посреди улицы, Тодорис обернулся и увидел в той стороне, откуда пришёл, непонятное мельтешение, а затем прямо на него с невероятной скоростью ринулось нечто гикающее, отбивающее дробные удары по мостовой, сверкающее изогнутыми клинками.
  
   Оставалось только бежать, хотя вряд ли убежишь от всадников, когда ты пеший и в тяжёлых доспехах. "И всё же, если добраться до ближайшего переулка, свернуть в него, то можно..." - он так и не успел придумать, что можно: развернулся и пустился бегом, пригнув голову. Ведь даже если не удастся убежать, оставалась надежда, что можно просто упасть возле стены здания, и конный вихрь пролетит мимо. Кто-то из турок секанёт саблей, подумает, что убил, но не станет останавливаться и выяснять, действительно ли мёртв упавший.
  
   Тодорис не знал, сколько пробежал, но в тот момент, когда казалось, что вихрь вот-вот настигнет, позади что-то случилось: вражеская конница почему-то остановилась. Гиканье стихло, сменилось отрывистыми восклицаниями, а топот копыт перестал быть дробным.
  
   Заставив себя остановиться и оглянуться, Тодорис на некотором расстоянии увидел не менее трёх десятков конных врагов, но они не обращали никакого внимания на одинокого пешего воина на краю улицы. Турки пытались успокоить разгорячённых коней, переступавших с ноги на ногу, хрипящих и прижимавших уши, а всадники на переднем краю конной толпы рассекали саблями воздух. Или не воздух? Лишь теперь стало заметно, что поперёк улицы натянута толстая верёвка. Она висела так, чтобы всадник не сумел проскочить, даже если наклонится в седле.
  
   Тодорису показалось, что случилось чудо. Откуда взялась верёвка? Почему он её раньше не видел? А впрочем, когда бежишь, сильно пригнувшись, такое вполне возможно. Или же её натянули только что: закрепили с одного конца, а с другого - нет, но держали его наготове, чтобы преграда возникла на пути врага внезапно, и вражеские кони не успели остановиться. Тогда получалось, что Тодорис, спасавшийся бегством, просто перешагнул через верёвку, лежавшую на мостовой.
  
   Как бы там ни было, несколько турок, с разгону влетев в препятствие, теперь валялись на земле. Кони с опустевшими сёдлами стояли по другую сторону этого препятствия, а остальные турки яростно рубили верёвку саблями, но та была натянута с умом - не слишком сильно, то есть заметно провисала и потому ускользала из-под ударов. Её основательно измочалили, но не перерубили.
  
   Один конец верёвки был хитрым узлом привязан к решётке окна, а другой уходил в распахнутые двери дома на противоположной стороне улицы.
  
   Тодорис поначалу удивился открытым дверям, но через мгновение понял, что здание заброшено: хозяева давно покинули его, и потому во многих окнах не стало стёкол. А ещё через мгновение из этих самых окон на врагов, которые не смогли преодолеть преграду из простой верёвки, обрушился дождь стрел.
  
   Очевидно, не только Тодорис заметил приближающуюся конницу. Феодор тоже заметил и дал указание своим лучникам задержать её.
  
   Не отягощённые никакими доспехами, эти люди быстро пробежали по улицам, примыкавшим к пролому, и устроили засады в заброшенных домах, которых за последние полгода в Городе заметно прибавилось, ведь многие богатые жители уехали, побросав всё, что не могли взять с собой.
  
   Тодорис не заметил, как в доме устраивают засаду, потому что был слишком занят поисками лошади. А может, не заметил потому, что лучники мимо него не пробегали. Наверное, попали на эту улицу через дальний переулок, а натянуть верёвку поперёк улицы - это совсем не долго.
  
   Теперь фраза "стучите и отворят вам" снова обрела смысл. "Вот же - открыто!" - подумал Тодорис, видя, что в распахнутые двери дома тянется верёвка, будто приглашающая турок войти. И именно поэтому турки не спешили.
  
   Юноша-связной хотел сам броситься в открытую дверь, присоединиться к невидимым лучникам, но ноги плохо слушали его, норовили подогнуться. Он только сейчас осознал, что, несмотря на тяжёлый доспех, пробежал значительное расстояние. Пробежал бы он столько, отягощённый таким весом, в обычное время? Вряд ли, а теперь каждый шаг давался с трудом. И вдруг кто-то как будто шепнул: "Зачем бежать? Вот же кони для тебя!"
  
   Турецкие кони, оставшиеся без седоков и оказавшиеся по другую сторону верёвки, стояли почти рядом. Однако боялись Тодориса и не подпускали к себе. Лишь один конь казался подходящим - животное опустило голову, а повод волочился по земле. Тодорис осторожно нагнулся и поднял повод, а когда животное поняло, к чему это приведёт, шарахаться было уже слишком поздно - новый седок стоял рядом и вцепился рукой в гриву возле холки. Конь всё же пытался вертеться, когда Тодорис вставлял ногу в стремя, но животное снова оказалось не достаточно проворным.
  
   Турки, остановленные на улице и тщетно пытающиеся закрыться небольшими круглыми щитами от дождя стрел, поначалу не обратили внимания на то, как пеший воин, который ещё недавно пытался спастись бегством, подходит к одному из коней, подбирает волочащийся по мостовой повод, а затем залезает в седло. Только когда Тодорис уже уселся, эти воины закричали, начали яростно рубить верёвку, чтобы добраться до наглеца, а турецкий конь, вдохновлённый ими, закрутился на месте. Он явно хотел укусить нового седока за колено.
  
   Хорошо, что седок успел взять повод покороче, чтобы животное не могло повернуть голову и дотянуться. Однако ехать прямо всё равно не получалось, а затем Тодорис почувствовал, как его слегка подбрасывает в воздух - конь, не желавший подчиняться, попытался кидать задом.
  
   По счастью это не был один из тех великолепных породистых жеребцов, которые легко преодолевают преграду высотой в человеческий рост. Такой жеребец одним ловким движением зада способен отправить неугодного всадника в полёт, как если бы седло на конской спине было не седлом, а чашей катапульты.
  
   У обычного коня не хватало сил на такие трюки, да и тяжёлые доспехи всадника делали полёт ещё менее возможным, но Тодорис понимал, что борьба не кончена. Животное могло попытаться лечь и валяться, подминая его. А меж тем двое турок, выбитых из седла, очнулись. Ещё минута и они приблизятся, чтобы схватить "вора".
  
   Тодорис вытащил меч, готовясь отбиваться, но вдруг решил сделать то, чего никогда прежде не делал, и поэтому не был уверен в результате. Не имея хлыста, он вместо этого кольнул коня мечом, не забыв с силой двинуть пятками по конским бокам и подать руку с поводом чуть вперёд. Животное дёрнулось, ещё раз попыталось подкинуть седока, снова получило сильный удар пятками и, не дожидаясь нового укола мечом, сдалось.
  
   Конь понёсся галопом по улице, и теперь Тодорис думал только о том, как бы удержаться в седле, не врезаться в стену, если на пути попадётся резкий поворот.
  
   Несмотря ни на что он благополучно домчался до ставки василевса, однако оказалось, что василевса там нет.
  
   - Уехал на литургию и не возвращался, - сказали Тодорису.
   - Куда? В который храм?
   - В Святую Софию.
  
   Разгорячённый турецкий конь, не заставляя себя упрашивать, тут же снова поскакал туда, куда указывал всадник. Колоннада улицы Месы будто высчитывала, насколько резво они двигаются. Если, по мнению Тодориса, колонны слева и справа начинали мелькать слишком медленно, он подгонял коня, а тот прижимал уши, косил глазом, но ускорялся. Редкие прохожие торопились уступить дорогу. Собаки с громким лаем устремлялись вслед, но скоро отставали.
  
   Огромная четырёхугольная площадь - форум Феодосия - быстро промелькнула и снова сменилась широкой улицей с колоннадами. Вот круглая площадь - форум Константина. Колонна в центре круга, как обычно, отбрасывала на землю чёрную тень, а турецкий конь, приняв эту тень за препятствие, перепрыгнул её.
  
   Вот и площадь перед Святой Софией, совсем не большая и окруженная зданиями, построенными в разное время и в разном стиле. У южных дверей в храм, через которые по обычаю входил василевс, стояла стража. Западные двери были закрыты, поэтому Тодорис направился прямо к южным.
  
   Стража хотела преградить ему путь, но юноша-связной, спешившись, закричал:
   - Вы видите коня, на котором я приехал?! Видите это турецкое седло?! Турки в Городе! Пустите меня к василевсу немедленно! Иначе будет поздно!
  
   Воины расступились, а Тодорис, пройдя через небольшой коридор, оказался в нартексе* Святой Софии, где, как выяснилось, в эту самую минуту заседал военный совет.
  
   _____________
  
   * Нартекс (притвор) - одна из трёх основных частей православного храма. Две другие - это средняя и алтарная часть. Алтарная и средняя обычно отделены друг от друга иконостасом. Средняя и нартекс обычно разделены стеной.
   _____________
  
  
   Военачальники сидели на скамьях вдоль длинных стен. В деревянном кресле возле короткой стены, завешанной тёмно-алым пологом, сидел василевс. Остальные присутствующие оказались по правую и по левую руку от него. Там находились и отец Тодориса, и дядя - Иоанн Кантакузин, и тесть - Лука Нотарас, и множество других именитых людей. Кто-то что-то говорил, но Тодорис даже не вслушивался:
   - Мой господин, - громко произнёс он, не дойдя нескольких шагов до василевса и опускаясь на колени, - я принёс плохую весть. Турецкая конница прорвалась в Город, и если вы немедленно со всеми своими силами не поспешите, чтобы принять бой и вытеснить врага за стены, к закату Город падёт.
  
   Намного позднее Тодорис удивлялся сам себе: как осмелился сам обратиться к василевсу, и как смог произнести все слова так, что ни у кого не возникло и тени сомнения в том, что дела обстоят именно так, как сказано.
  
   Василевс задал всего один вопрос:
   - Где враг прорвался? - и, услышав ответ, велел всем немедленно садиться на коней.
  
   В толпе приближённых василевса, спешивших к выходу из Святой Софии мелькнуло лицо Луки Нотараса. Он посмотрел на своего молодого зятя и будто хотел усмехнуться: "А! Вот видишь! Джустиниани - не всемогущий! Ему тоже бывает нужна помощь".
  
   Наверное, Лука в отличие от остальных недооценил степень опасности. И всё же помчался вперёд в числе первых, затем с разрешения василевса отделился от них и направился к северным стенам, чтобы забрать оттуда своих людей и прийти на выручку к генуэзцам, Феофилу Палеологу и лучникам Феодора, которые из последних сил сдерживали "турецкое море".
  
   Василевс, доехав до своей ставки, тут же отдал приказ всем воинам, находившимся там, как можно быстрее добраться до стены у Влахернского дворца - того места, где была прорвана оборона.
  
   Воины, а особенно конница, так торопились исполнить приказ, что заметно обогнали василевса и его охрану, но тот через малое время сам нагнал всех и ринулся в гущу схватки, нанося мощные удары направо и налево. Василевс был слабым стратегом, но в минуты, подобные этой, никогда не терялся, потому что был сильным воином и прекрасно владел мечом. Тодорис мог бы любоваться тем, как бьётся василевс, но был вынужден сам наносить и отражать удары, всё так же сидя верхом на турецком коне, потому что другого на замену не нашлось.
  
   Турки дрогнули, и когда настало время заката, они все оказались либо убиты, либо вытеснены обратно за Большую стену через пролом, который так сильно завалило трупами, что защитникам Города пришлось растаскивать эти тела, чтобы пройти самим и вытеснить врага дальше, за ров.
  
   В этом помогли метательные машины, сыпавшие камнями на головы турецкой армии, а когда "море" окончательно "схлынуло", Тодорису вдруг захотелось спешиться и выгнать своего нового коня прочь из Города, вслед отступающим туркам.
  
   Отец Тодориса, узнав о намерении сына, остановил:
   - Оставь. Это наш трофей. Если осада продлится ещё месяц, так что в Городе совсем не останется пищи, мы этот трофей съедим.
  
   Сын ничего не ответил, но подумал, что если турки продолжат разрушать стены с тем же усердием, до испытаний голодом дело не дойдёт.
  
   * * *
  
   Яннис, следуя в молящейся толпе, опять испытал странное чувство, которое возникло ранним утром, когда он сбежал от матери, сестры и надоедливой Анны, чтобы отправиться по улице Месе к западным стенам. Тогда он оказался в толпе крестного хода в первый раз и подумал, что люди вокруг сходят с ума. И вот опять Яннису стало так казаться. А ведь теперь они двигались в правильном направлении - не прочь от западных стен, а приближались к ним.
  
   "Турки вот-вот пойдут на новый штурм, а людям Юстинианиса никто не помогает чинить Малую стену, - думал Яннис. - Почему отец ничего не сделает? Я же ему всё рассказал! И почему Юстинианис так легко смирился? Ведь сам же говорил, что от того, как мы себя сейчас поведём, зависит судьба Города".
  
   Отец, ехавший в первых рядах толпы рядом с василевсом, был вне досягаемости. Нельзя было спросить: "Ты помнишь, что я тебе сказал?" К Юстинианису, ехавшему позади них и возвышавшемуся над толпой священников, дьяконов и монахов, тоже было не пробиться, а ведь так хотелось спросить: "О чём ты молишься? Разве сейчас надо говорить с Богом, а не с василевсом?" Неужели этот генуэзец, самый разумный из всех, тоже начал медленно сходить с ума, то есть делать совсем не то, что нужно для спасения?
  
   Меж тем толпа, следовавшая по мощёным улицам, где справа и слева высились старые дома из серого камня и красного кирпича, достигла западных укреплений. Она начала запруживать небольшую площадь перед воротами, название которых Яннис не мог сходу вспомнить. Начался молебен, чтобы "Господь не оставил своей милостью" эти и другие ворота, "дабы не прорвались через них безбожники".
  
   Вспомнилась фраза генуэзца, с таким отчаянием произнесённая в башне: "А стены вместо вас укреплять будет Бог?" Янниса охватило мрачное веселье: "Ну, да, сейчас с неба спустятся ангелы, возьмут каждый по камешку и отстроят Малую стену заново. А затем архангелы в латах встанут на этой стене так, что никакие турки не пройдут. Всё так и будет, если молиться погромче".
  
   Меж тем молебен закончился. Казалось, крестный ход должен вот-вот двинуться дальше - по мостовой вдоль Большой стены, как вдруг василевс со свитой выехал вперёд и зычным голосом объявил:
   - Братья мои и сёстры, я хочу обратиться к вам! Остановитесь и послушайте!
  
   По толпе, как рябь по воде, побежали тревожные возгласы:
   - Что случилось? Что такое? Что?
   - Я получил важное известие, - продолжал василевс. Если смотреть вблизи, то его красивое лицо с прямыми, как на иконе, чертами, сразу приковывало к себе взгляды окружающих. Его голос тоже был красивым, причём василевс говорил всё более увлечённо, поэтому увлекал других, захватывал их внимание. - Конец наших бед близок.
  
   По толпе пробежал шёпоток и затих. Все обратились в слух.
  
   - Я узнал из надёжного источника, что нечестивый предводитель врагов наших задумал предпринять новый штурм. Не позднее завтрашнего утра он бросит на наши стены всю свою силу, и чем бы ни закончилось дело, это будет конец наших бед. Если мы, с Божьей помощью, выстоим, тогда наши враги отступят от Города, утратят надежду захватить нас. Если же не выстоим, то всё равно окончатся наши беды, потому что придётся нам умереть за нашу веру, за святые церкви и за наш Город. Если враги наши возьмут верх, напрасно будет ждать от них жалости и снисхождения, а потому призываю тех, кто ещё в силах, помочь нашим воинам в укреплении этих стен.
  
   Василевс указал на укрепления у себя за спиной, а из свиты выехал Тодорис Кантакузин.
  
   - Этот человек, - теперь василевс указал на него, - отведёт вас туда, где нужна ваша помощь. Идите и помните, что труд этот угоден Богу, ведь каждый камень в стене на пути нечестивых - защита наших святынь и нас самих. Защитим наши церкви от поругания, а себя от истребления. Пусть же этих камней будет больше! А кто не в силах помогать, пусть помогает молитвой и продолжит идти крестным ходом по Городу.
  
   Яннис слушал и ушам не верил, а речь, кажется, подошла к концу.
  
   - Сейчас долг велит мне удалиться на совет, дабы с моими преданными слугами обсудить, как нам готовиться к решающему часу, но на вечерней службе в Святой Софии я снова буду с вами.
  
   Толпа разделилась, кто-то двинулся к Тодорису, а кто-то стремился встать поближе к священникам, иконам и мощам.
  
   Воспользовавшись сумятицей, Яннис подбежал к отцу и ухватился за стремя его коня:
   - Отец, что случилось? Почему василевс вдруг передумал?
   - Я сумел сообщить ему новость, - успокаивающе произнёс отец, склоняясь к сыну.
   - Но как, если он никого не слушал?
   - Когда шёл молебен, я сказал василевсу, что хорошо бы священникам подняться на Большую стену и благословить её вместе с Малой. Василевс сказал, что это опасно, ведь турки стреляют из пушек. Я ответил, что не стреляют с самого утра, и даже не собираются. Сказал, что хоть это и странно, но сейчас для нас выгодно, а василевс, услышав такое, сразу подозвал Юстинианиса и спросил его, что случилось. Тот показал василевсу письмо, которое вы нашли в башне.
  
   Яннис не мог сдержать восторга:
   - Отец, как хорошо ты это придумал! Только ты знаешь, как сказать новость так, чтобы василевс послушал.
   - Теперь мы все едем в Малый Влахернский дворец* на совет, - сказал отец. - Передай матери, что вы можете идти домой. Твоя сестра наверняка устала. Да и мать с Анной - тоже.
   - Отец, возьми меня с собой на совет, - попросил Яннис.
  
   _____________
  
   * Как и Большой Влахернский дворец, ранее упоминавшийся в романе, расположен возле западных оборонительных стен. Являлся резиденцией василевсов в XV веке.
   _____________
  
  
   Отец на мгновение задумался:
   - Иди, передай матери то, что я велел, а затем торопись во дворец. Я попрошу, чтобы тебя туда пустили, но не обещаю, что тебя пустят и в зал заседаний.
  
   * * *
  
   Малый Влахернский дворец - высокое здание под двускатной черепичной крышей, торцом примыкающее к крепостной стене. Перед зданием - двор, окружённый каменной оградой, один конец которой соединяется с углом дворца, а другой - всё с той же крепостной стеной. Как ни посмотри - крепость в крепости, где можно укрыться от любых бед, и всё же с тех пор, как началась осада, василевс оттуда переселился.
  
   По пути к дворцу Яннис вспомнил, что там вместо василевса, устроившего себе лагерь в долине реки Ликос, жил глава венецианского квартала, существовавшего в Городе с давних времён. Этого главу звали Иеронимос Миноттос*. Он собрал из своего квартала всех мужчин, молодых и старых, которые могли держать оружие, и вместе с ними переселился во дворец, чтобы защищать здание и ближайшие укрепления.
  
   _____________
  
   * В итальянском варианте - Джироламо Минотто.
   _____________
  
  
   Василевс решил доверить Миноттосу свой дом потому, что венецианец пообещал вывесить там над крышей венецианский флаг - красное полотнище с золотым львом, который держит меч в лапе, а остальными лапами твёрдо стоит на земле. Этот флаг стал бы виден туркам, как и флаг Ромейской империи (тоже красный, с золотым крестом), развевавшийся рядом. Два полотнища должны были показать врагам, что Венеция находится в союзе с ромеями, и что вскоре на помощь Городу явится венецианский флот... но флот так и не явился. И всё же оба красных полотнища сейчас развевались на ветру, на фоне чистого сияющего неба. Их было хорошо видно, если смотреть на дворец издалека.
  
   Засмотревшись, Яннис даже на мгновение забыл, что надо торопиться на заседание, которое, наверное, уже началось. И так слишком много времени было потеряно на разговор с матерью, которая взяла с Янниса обещание, что если сын не сумеет во дворце найти отца, то вернётся домой.
  
   "Надеюсь, в зал заседаний меня пустят", - думал Яннис, уже миновав ворота в каменной ограде и оказавшись во внутреннем дворе. Мальчик уже бывал здесь прежде, но давно, и успел подзабыть, как что выглядит. К тому же венецианцы, поселившиеся в жилище василевса как гарнизон в крепости, изменили это место. Весь двор, выложенный разноцветными булыжниками, складывавшимися в рисунок, по периметру был уставлен серыми походными палатками. Металлические колышки палаток портили рисунок, но, судя по всему, это было не важно, когда враг снаружи портил и разрушал гораздо больше.
  
   Рядом с палатками почти никого не осталось. Люди находились на постах: там, где напротив ворот возвышалась массивная двухэтажная постройка - часть крепостной стены. В дверях то и дело мелькали шлемы и кирасы людей, перемещавшихся по коридорам. И там же, над плоской крышей башни, реяли два красных флага - ромейский и венецианский.
  
   Это только издалека казалось, что они подняты над двускатной черепичной крышей здания, находившегося слева от ворот. Но установить их над зданием, наверное, было бы правильнее, ведь само оно - изящное трёхэтажное с большими арочными окнами - и являлось дворцом.
  
   Рядом под присмотром слуг стояли кони, в том числе отцовский, поэтому Яннис решительно двинулся к входу. Никто не остановил. Венецианцы, попавшиеся внутри и вроде как поставленные охранять первый этаж, даже не спросили, что мальчику нужно - лишь мельком взглянули и продолжили прерванный разговор. А всё потому, что Яннис улыбнулся им и произнёс приветствие на их языке, которое успел выучить за последние полгода. Полезное знание.
  
   А может, люди Миноттоса казались такими беспечными потому, что война для них не стала ремеслом? Они, хоть и были хорошо вооружены, совсем не походили на Юстинианиса и его людей. В венецианском квартале, над которым начальствовал Миноттос, жили торговцы, каменщики, плотники, кузнецы, портные, пекари, но не воины. До начала турецкой осады никто из них не участвовал в битвах. Они, конечно, участвовали в охране своего квартала, по очереди выходя в ночной дозор, как у них полагалось, но дозор - не война.
  
   Как бы там ни было, Яннису удалось подняться на второй этаж. Бегом одолев широкую деревянную лестницу, мальчик очутился в не слишком большой проходной комнате с двумя дверьми и четырьмя окнами. Двери, двустворчатые и украшенные резьбой, располагались друг напротив друга, а окна, высокие, начинавшиеся почти от самого пола, - в двух других стенах. Зал заседаний должен был находиться на этом этаже, а по лестнице, ведущей на третий, вряд ли имело смысл подниматься, потому что там наверняка располагались личные покои василевса.
  
   Яннис уже собрался подойти к одной из дверей, чтобы прислушаться, как вдруг с первого этажа к нему поднялся темноволосый юноша, венецианец. Дорогая кираса, надетая поверх дорогой красной бархатной куртки, говорила о том, что это кто-то знатный. Шлем, который сейчас находился у юноши в руке, тоже выглядел дорого.
  
   - Эй, мальчик, ты что здесь делаешь? - раздался вопрос на греческом.
   - Я ищу своего отца, - ответил Яннис, уже догадавшись, что венецианцы, которых он встретил внизу, хоть и не остановили его, но сообщили своему начальству о том, что во дворец явился посторонний.
   - И кто твой отец?
   - Георгий Сфрандзис.
  
   В ответ послышалось выразительное итальянское "о!", поэтому Яннис спросил:
   - А твой отец кто? - он надеялся, что если отец юноши окажется менее знатным, то можно будет попросить или даже приказать: "Проводи меня на заседание".
  
   - Мой отец по поручению василевса охраняет этот дворец, - ответил молодой венецианец и добавил: - А я помогаю. Меня зовут Павел. - Он назвался так, как его имя звучало бы на греческом языке, но вряд ли стоило этому удивляться: раз Павел был сыном начальника венецианского квартала, значит, жил в Городе давно.
  
   Несмотря на высокое положение отца, юноша был открыт и дружелюбен, поэтому Яннис решил, что сам тоже не должен заноситься, и ответил так же просто:
   - А я - Иоанн. Мне нужно к отцу.
   - Наши отцы сейчас на заседании с василевсом. - Павел Миноттос указал на одну из двустворчатых дверей. - Я не могу пустить тебя туда.
   - А можно я постою у двери и послушаю? - спросил Яннис. Он уже готовился получить отказ, ведь на подобных заседаниях часто обсуждаются государственные тайны, но венецианец непринуждённо махнул рукой:
   - Можешь послушать, если тебе интересно, что они повторяют в тысячный раз.
  
   Из-за двери раздавались громкие голоса, поэтому Яннис мог понимать, о чём речь, почти не напрягая слух. Правда, присутствие Павла смущало. Тот не собирался никуда уходить и зорко следил, чтобы Яннис не переступил границу дозволенного.
  
   - Они не скоро закончат, - всё так же непринуждённо заметил молодой венецианец. - Там Джустиниани... или Юстинианис, как вы его называете, не на шутку сцепился с Нотарасом. Они обвиняют друг друга в государственной измене, предательстве единоверцев и куче других преступлений. А ещё спорят, есть ли в Городе люди, подосланные турками.
   - В Городе есть тайные враги? - насторожился Яннис, но Павел оставался непринуждённым:
   - Ни одна осада не обходится без таких подозрений. Всем мерещатся ночные тени.
  
   В эту минуту из-за дверей раздался голос, который сразу показался Яннису знакомым. А судя по тому, что было сказано, это говорил не кто иной как Юстинианис:
   - На Город обрушилось слишком много несчастий. Это не может быть простым невезением. Я уже говорил, что у нас на стене ломаются метательные машины, если мы надолго оставляем их без дела. А происходит это только на участке между Пятыми военными воротами и этим дворцом. Я говорил господину Минотто, что надо усилить ночную охрану стен. Мы слишком беспечны. И поэтому до сих пор гадаем, кто донёс туркам о наших планах, когда мы хотели сжечь их флот в заливе.
   - А может, ты и донёс? - послышался чей-то насмешливый голос. - Забыл, что именно твоих соплеменников подозревают в предательстве? Господин Миноттос подтвердит, что идея сжечь флот возникла у венецианцев, но после того, как в дело вмешались генуэзцы, оно провалилось.
   - А метательные машины, которые я привёз, я теперь сам же и ломаю? - спросил Юстинианис с грустной усмешкой, судя по голосу.
   - А почему бы и нет! - последовал резкий ответ. - Может, ты тайно сговорился с турками, потому что уже не веришь, что мы выдержим осаду.
   - Тогда зачем я принёс вам записку с предостережением о скором штурме?
   - Откуда тебе знать, что он будет именно сегодня? Тебе сказали твои друзья-турки?
   - Я уже говорил, как пришёл к таким выводам. А записка - доказательство.
   - Или ты сам эту записку и подбросил, - продолжал обвинитель, который, судя по всему, был не кто иной как Нотарас. - В нашем Городе легко найти турецкую стрелу. Кто подтвердит, что записка прилетела с турецкой стороны? Сын Сфрандзиса? Но он ничего не видел! Пока он глазел в окно, кто угодно мог бросить стрелу на пол. Например, ты.
   - И зачем мне это?
   - Чтобы наш господин василевс и дальше называл тебя человеком, сведущим во всём.
   - Так я продался туркам или хочу выслужиться у василевса? - спросил Юстинианис. - Я уже запутался в обвинениях.
   - Братья, братья! - тут же послышался третий голос, который, судя по всему, принадлежал василевсу. - Прошу вас не ссориться. Я совершенно уверен, что среди нас предателей нет. Их просто не может быть после всего, что мы вместе выдержали и перенесли.
   - Это не значит, что предателей нет в Городе, - снова заговорил Юстинианис. - Случай с упавшей люстрой в соборе Святой Софии всё равно вызывает подозрения...
   - Ха! - снова послышался насмешливый голос Нотараса. - Ты опять уверяешь, что происшествие в соборе - не знак, а происки врага, стремящегося, чтобы мы пали духом?
   - Я уверен в этом, - ответил Юстинианис.
   - А жестокий ливень, который был в субботу и помешал крестному ходу, тоже дело рук предателей? - продолжал насмехаться Нотарас.
   - Пытаясь выставить меня дураком, ты вредишь не мне, а Городу, - послышался нарочито спокойный ответ Юстинианиса.
   - Неверие в знаки - это кощунство, - твёрдо заявил Нотарас.
   - В истинные знаки, - с нарочитым спокойствием отвечал Юстинианис. - Я после того случая был в соборе и всё там осмотрел. Открытые окна не могли создать такой сильный ветер, который раскачал бы люстру и заставил её упасть.
  
   Яннис прекрасно помнил историю с люстрой в Святой Софии. Так значит, её раскачал не ветер, а некий человек, желавший зла Городу?
  
   Конечно, то объяснение, которое предлагал Юстинианис, было лучше того, которого придерживались многие, испуганные "ушедшей святостью". Но Нотарас, не желавший зла Городу, упорно спорил с Юстинианисом. Спорил потому, что терпеть не мог этого генуэзца, а ещё потому, что ещё давно сказал: "Лучше Городу быть под властью турецкой чалмы, чем папской тиары". Кажется, после происшествия в соборе Нотарас один во всём Городе радовался и вроде бы даже говорил: "Вот подтверждение, что Господу не нужна наша Уния с католиками".
  
   - Зря моя матушка распорядилась подать им вино для подкрепления сил, - опять подал голос Павел Миноттос. - Без вина они бы так не распалились.
  
   Это отвлекло Янниса от размышлений и даже удивило:
   - Твоя матушка здесь?
   - Да.
   - Но ведь рядом - оборонительная стена!
   - И что?
   - Разве женщинам не запрещено появляться рядом со стенами, когда на улице светло?
   - Мой отец - здесь начальник и он вправе отменить запрет, - улыбнулся Павел. - К тому же ты не знаешь мою матушку. Она любого уговорит. А отцу она сказала, что хочет быть с нами: с ним, с моим братом и со мной. Вместе, как бы ни повернулись обстоятельства. Сказала, что ей нечего делать одной в нашем доме.
   - Хорошо вам, - вздохнул Яннис.
  
   Венецианец вдруг погрустнел:
   - Я не уверен. Ты видел во дворе?
   - А что там?
  
   Павел подошёл к одному из окон, выходивших во внутренний двор, сейчас занятый палатками, и жестом предложил Яннису подойти и взглянуть. Пространство двора было отделено от городской улицы глухой стеной, и только теперь, глядя с другого ракурса, Яннис заметил возле стены, отделявшей дворец от жилых кварталов, огромное гранитное ядро. Оно довольно глубоко ушло в землю и придавило край одной из палаток, который уже невозможно было высвободить. Палатка большой серой тряпкой лежала рядом.
  
   Яннис заметил и вмятину на стене. Очевидно, ядро оказалось здесь уже на излёте, столкнулось со стеной, но силы удара не хватило, чтобы разрушить кладку, поэтому гранитный шар просто упал вертикально вниз. Теперь стало понятно, почему василевс предпочёл на время переселиться в ставку, пока турки стреляют. Ведь если бы ядро попало не во двор, а на крышу дворца, то обрушило бы перекрытия. А может, турки целили во флаги на башне? Может, хотели сбить оба?
  
   - Все наши находились на постах на оборонительной стене. Вот почему никого не задавило, - пояснил Павел и продолжал: - После этого отец уговаривал матушку вернуться в наш дом, подальше от стен, но она не согласилась.
  
   Венецианец хотел поболтать и потому всеми силами отвлекал своего собеседника от подслушивания "скучного" заседания, а Яннис, хоть и противился поначалу, теперь начал думать, что там действительно не услышишь ничего нового.
  
   Когда сын Сфрандзиса отошёл от окна и вернулся к дверям, то услышал лишь то, как василевс снова призывает всех помириться, а затем произносит длинную речь, призванную воодушевить защитников Города. Что-то похожее на то, что было произнесено на площади. Получалось, что если не видеть василевса, а только слышать, то его речь не производила такого волшебного действия. Да, он говорил красиво, но и только.
  
   Павел, наблюдая за Яннисом издали, сразу уловил перемену его настроения:
   - А хочешь, покажу тебе кое-что по-настоящему интересное? То, о чём до недавнего времени даже василевс не знал.
   - Это государственная тайна? - настороженно спросил мальчик.
   - Нет, - засмеялся Павел. - Теперь многие про это знают.
  
   Молодому венецианцу явно надоело стоять в этой комнате, но уйти и оставить Янниса без присмотра он не мог. Вот и решил выманить. А мальчик сдался и согласился.
  
   - Для этого нам надо спуститься в подвал, - сказал Павел и повёл Янниса вниз.
  
   Широкая деревянная лестница сменилась более узкой каменной. Своды, как это обычно бывает в подвалах, словно давили на плечи. Чтобы осветить помещение, пришлось зажечь факел.
  
   - Тут есть один проход, - таинственно произнёс Павел. - Сами мы вряд ли нашли бы его. Он был загорожен винными бочками. Но один из старых дворцовых слуг сказал, что за ними есть небольшая дверь.
  
   В дальнем углу подвала, за винными бочками, отодвинутыми от стены, и вправду находилась дверца. Было видно, что её открывали не так давно, но по углам всё равно сохранялись ошмётки пыльной паутины.
  
   - А куда ведёт этот ход? - спросил Яннис.
   - На внешнюю сторону оборонительной стены, - ответил Павел, передал факел Яннису, снял большой тяжёлый засов и открыл дверцу.
  
   Потянуло сыростью. Было видно, что в тёмный узкий проход, спускавшийся круто вниз, вели каменные ступеньки.
  
   - Ход тянется под стенами и выводит на поверхность между стеной и рвом, - объяснил венецианец. - Это сделано на случай, если враги небольшим числом переберутся через ров и начнут делать что-то опасное. Например, будут закладывать под стену бочку с порохом. Там, где стена двойная, это не страшно. А здесь стена одна, и она тоньше. Поэтому нужен ход, чтобы в крайнем случае выйти и принять бой.
   - А врагам эту дверь видно? - Яннис с любопытством глянул в темноту и снова посмотрел на венецианца.
   - Нет. Снаружи она - как круглая нора*. Уходит под стену там, где стена образует угол. Если не знаешь, что проход там, то с другой стороны рва не разглядишь.
  
   _____________
  
   * Известна как Керкопорта - "круглая дверь" - именно так её называет византийский историк Дука. Историк описывает Керкопорту как "подземный ход в нижней части дворца", ведший "на вал", то есть на внутренний край оборонительного рва.
   _____________
  
  
   Становилось всё любопытнее, поэтому Яннис осторожно шагнул в проход и, держась рукой за шершавую каменную стену, начал спускаться по ступеням в темноту. Пройдя дюжину шагов, оглянулся на Павла, который стоял возле двери и улыбался. Спуститься вслед за Яннисом, хотя у того в руках был факел, венецианец не спешил.
  
   - Там впереди ещё одна запертая дверь, - наконец произнёс он. - Её я тебе открывать не стану.
  
   Яннис вынужден был вернуться. Они закрыли дверь в подвале, водрузили засов на место, а затем вместе выбрались из подвала во двор.
  
   Павел, судя по всему, и дальше собирался присматривать за незваным посетителем, так что предложил отвести его к своей матушке и накормить:
   - Она сейчас как раз хозяйничает на дворцовой кухне, - пояснил молодой венецианец, но Яннис отказался. Мальчик хотел спросить, можно ли вернуться на второй этаж дворца и дослушать, чем кончится заседание, но тут Павла отвлекли по некоему делу и он со словами: "Оставайся здесь", ушёл на стену.
  
   Яннис присел на ступеньку дворцового крыльца и вдруг почувствовал, что голова просто кружится от впечатлений последних нескольких часов. Кажется, она уже не могла вместить больше, поэтому теперь мальчик был рад, что Павел Миноттос велел сидеть здесь.
  
   В памяти всплывало то одно, то другое. Вспомнилась стрела, найденная в башне. И записка, прикреплённая к стреле. Вспомнились слова Нотараса о том, что генуэзец сам мог её написать. Конечно, подобные обвинения были глупостью. Яннис задумался, что мог бы сказать, окажись в ту минуту на заседании, и вдруг пришло понимание: "Ту записку на греческом языке мог сочинить только тот, кто говорил на этом языке с рождения!"
  
   В Городе всегда жило много иностранцев, хорошо говоривших на местном языке, но Яннис, сам не зная как, мог даже на слух с лёгкостью отличить соотечественников от остальных. То же и на письме: что-то в построении фраз будто подсказывало, на родном ли языке человек пишет. И вот Яннис преисполнился уверенности, что слова "примите свою участь" не мог написать ни турок, ни другой иностранец.
  
   Конечно, во вражеском лагере за стенами мог найтись ромей, который составил записку, но Яннис подумал: "А если Лука Нотарас в чём-то прав и эта стрела не прилетела с турецкой стороны? А вдруг её кто-то принёс и положил в башне? Не Юстинианис, конечно. И этот кто-то принёс записку вовсе не для того, чтобы предостеречь, а чтобы нас напугать и сломить наш дух".
  
   Юстинианис и раньше обнаруживал в башнях записки на стрелах "из вражеского лагеря". Но все ли послания прилетали с турецкой стороны? Особенно если учесть, что кто-то портил метательные машины, о которых упоминал Юстинианис в недавнем споре с Нотарасом. Получалось, что на западных стенах появился человек, тайно служащий туркам, и этот человек - не турок, тайно пробравшийся в город, не кто-то из венецианцев или генуэзцев, а ромей. То есть предатель. И этот предатель продолжит появляться на стене - снова что-то задумал, а ночью попробует осуществить.
  
   Доказательства существования этой "ночной тени" были настолько зыбкими, что Яннис решил ни с кем не делиться догадкой. Мальчика не приняли бы всерьёз, хотя он чувствовал, что прав. Даже Юстинианис, который сам же говорил о подозрительно ломающихся механизмах, с сомнением покачал бы головой, ведь он был генуэзцем, а не ромеем и не мог угадывать ромеев по письму.
  
   Значит, Яннису несмотря на все запреты следовало сегодня ночью остаться на стенах и, не выдавая своего присутствия, проследить за всеми, за кем только можно. Если именно этой ночью Великий Турок решил предпринять решающий штурм, то именно в эту ночь помешать действиям предателя было очень важно.
  
   Отец никогда бы не разрешил остаться на стенах ночью, поэтому Яннис решил, никого не спрашивая, пробраться на оборонительную стену, примыкавшую к дворцу, и спрятаться там где-нибудь.
  
   * * *
  
   Вечер 28 мая 1453 года
  
   Мария, жена Луки Нотараса, стояла в Святой Софии в толпе молящихся и плакала. Младший сын, Яков, стоявший рядом с ней, спросил о причине, но Мария лишь успокоила его:
   - Ничего, это пройдёт.
  
   В соборе, освещённом тысячами огней, совершалась вечерня, а народу было столько, что центральная часть, а также северный и южный нефы оказались заполнены. Даже на галерее второго яруса, где находился василевс и придворные, тоже было полным-полно людей. Столько не приходило уже давно - с тех пор, как здесь отслужили первую униатскую службу, упомянув в ней папу римского как главу объединённой Церкви. Теперь же священники-униаты служили вместе с противниками Унии, а люди, не посещавшие собор из-за боязни оскверниться, внимали словам священников и дьяконов, не разбирая, кто есть кто. Даже Лука, который часто говорил, что лучше Городу быть под властью мусульман, чем папы, находился здесь и молился вместе со всеми, стоя по правую руку от василевса.
  
   Мария не видела лицо мужа, как и лиц двух своих старших сыновей. Видела лишь плащи (красный и два синих), но по еле уловимым движениям голов, а также движениям рук, поднимающихся для крестного знамения, знала, что никто из троих - ни Лука, ни Леонтий, ни Михаил - не чувствуют себя вынужденным находиться здесь. Все стояли здесь по своей воле, и их охватило то же чувство единения, что и всех присутствующих.
  
   Хор часто повторял "Господи, помилуй", и этот стройный и красивый напев возносился высоко под своды, в полутьме тускло блестевшие золотой мозаикой. А затем он, конечно, поднимался и над сводами, доходил до самого неба - тёмного, но чистого, полного сияющих звёзд.
  
   Глядя с галереи на плотную толпу внизу, Мария временами чувствовала, что будто парит в небе. Ей казалось, что огромный собор тоже парит над тёмным Городом, и что нет никакой опасности, ведь даже если неисчислимые силы турок, сейчас подступившие к оборонительным стенам, прорвутся на улицы и площади, то не смогут попасть в собор. Господь убережёт всех, собравшихся в Святой Софии.
  
   "Вот оно, единение, которого нам всем так не хватало", - думала Мария, и это была радостная мысль, но вслед за ней приходила другая, печальная: "А если единение уже не поможет?" Этот вопрос будто заставлял спуститься на землю, полную опасностей.
  
   Мария вспоминала о том, что не позднее завтрашнего утра турки предпримут последний, решающий штурм: "Не слишком ли мало осталось времени, чтобы общими усилиями вымолить у Господа прощение?" Мария гнала прочь отчаяние и повторяла себе, что нужно продолжать молиться. Завтра судьба Города станет известна, а сегодня ещё можно попытаться что-то изменить. Вот почему днём, когда крестный ход, добравшийся до западных укреплений, разделился, Мария решила продолжить путь с теми, кто молился, хотя ноги начали ныть от долгой ходьбы, и голову всё больше припекало солнце.
  
   Яков порывался идти и помогать в восстановлении Малой стены, но Мария не отпустила:
   - Ты знаешь, что отец не одобрит, если ты пойдёшь один. К тому же я тебя прошу пойти со мной. Я хочу продолжить путь с крестным ходом. Будь у меня здесь служанка, я бы не просила, но мне нужно идти пешком через весь Город. Кто поддержит меня, если мне станет плохо из-за жары или ноги откажутся идти?
   - Если ты устала, зачем идёшь с крестным ходом? - с подозрением спросил Яков, потому что думал, что мать говорит всё это лишь затем, чтобы удержать его.
   - Даже если я не пойду с крестным ходом, мне всё равно надо возвращаться домой и всё равно идти через весь Город. Так почему бы не проделать этот путь с пользой? - ответила Мария.
  
   Яков оглянулся, очевидно, собираясь предложить, чтобы её проводил кто-то из его братьев или отцовских слуг. Возможно даже - посадил на лошадь, если надо, но отец и остальные к тому времени уже исчезли. Они уехали вместе с василевсом в Малый Влахернский дворец на совет. Вот почему Якову, хоть и с неохотой, пришлось согласиться.
  
   Возможно, сын оказался в чём-то прав, когда подозревал, что его мать немного лукавит. Если бы Мария сомневалась, что несмотря на усталость сможет дойти до Святой Софии, то, наверное, последовала бы примеру жены Георгия Сфрандзиса, Елены, которая вместе с дочерью и воспитанницей свернули куда-то в тенистый переулок. Наверное, они решили зайти к знакомым, жившим где-то неподалёку, то есть не устояли перед соблазном немного отдохнуть. Теперь же, на службе в Святой Софии, Мария снова увидела всех троих, как и отца семейства, Георгия Сфрандзиса, стоявшего по левую руку от василевса.
  
   Иоанна Сфрандзиса, которого все звали Яннисом, не было видно, но он, должно быть, тоже присутствовал на галерее, поддерживая всеобщее единение, которое стало настоящим чудом.
  
   Когда крестный ход только приблизился к собору, Мария начала опасаться, что священники-униаты, завладевшие храмом, просто закроют двери и никого не пустят, но тут процессию нагнал василевс со своими приближёнными, а униаты, увидев это, широко раскрыли все входы.
  
   Совет в Малом Влахернском дворце закончился очень вовремя, ведь если бы василевс прибыл к собору чуть позже, то могла бы случиться заминка. Люди в соборе и участники крестного хода вспомнили бы о том, что разобщены, вспомнили бы об обидах и спорах, и не появилось бы того удивительного чувства согласия и примирения, которое охватило всех, когда люди, ни разу не посещавшие собор в последние месяцы, хлынули внутрь.
  
   Но что, если всё это совершилось слишком поздно? Мария снова и снова возвращалась к этой мысли, потому что даже в полутьме позднего вечера видела, насколько обветшал собор, когда-то поражавший всех своим великолепием. Стены, которые уже много лет никто не чистил, потемнели от копоти, а золотая мозаика местами начала осыпаться, показывая белую штукатурку, к которой крепилась, и это означало, что даже Святую Софию постепенно накрывает волна разрушения и разорения, идущая с востока.
  
   Эта волна уже давно накрыла Большой дворец, возле которого стоял дом Нотарасов. Дворец превратился в руины. Ипподром рядом с дворцом зарос травой, показывая первые признаки разрушения. И собор тоже перестал казаться нерушимым оплотом. И всё же он держался. Пока - да. "Может, не поздно всё исправить? Может чудо единения совершилось не напрасно?" - думала Мария.
  
   Ощущение чуда не покидало её и после службы. Ведь подошёл Лука, и лицо его было таким просвётлённым. Казалось, он забыл о собственной ненависти к униатам и католикам, забыл о неприязни к Георгию Сфрандзису. Оглянувшись на старших сыновей, стоявших по бокам (Леонтий - справа, а Михаил - слева), Лука сказал:
   - Мария, пойдём домой. Наш господин василевс сказал, что у нас у всех есть немного времени перед новой битвой. Поужинаем дома, а затем я со старшими займу место на стенах.
  
   Затем к ним подошёл Тодорис Кантакузин, который всячески избегал своего тестя и тёщу с того самого дня, как те отправили дочерей в Венецию. Почтительно поклонившись, юноша произнёс:
   - Господин Лука, госпожа Мария, не сочтите меня невежливым за то, что подошёл к вам сейчас и, кажется, помешал беседе, но другого случая может не представиться. Не знаю, увидимся ли мы снова, поэтому я хотел попросить у вас прощения. Простите, что был не очень почтительным зятем. Простите за всё, в чём вы могли бы меня упрекнуть. Никто не знает, чем закончится следующий день, поэтому мне хотелось бы встретить его с чистой совестью.
  
   * * *
  
   29 мая 1453 года, второй час после полуночи
  
   Тодорис Кантакузин в полном боевом облачении стоял на баррикаде из мешков, которая теперь заменяла Малую стену, разрушенную почти везде, и следил за перемещением огней в турецком лагере, пришедшем в движение и не желавшем успокоиться, несмотря на позднее время. Издалека было видно, как по лагерю носятся огненные точки - конные гонцы, держащие в руках факелы. Эти гонцы передавали распоряжения начальников и приносили ответы. Войско готовилось к решающему штурму - в этом не могло быть сомнений, и потому защитники вышли на стены и ждали вот уже около двух часов.
  
   Всё это время лил сильный дождь. Вода затекала за воротник, обувь промокла и начинала хлюпать, если переминаться с ноги на ногу, но Джустиниани, стоявший рядом, удовлетворённо заметил:
   - Теперь наша баррикада станет скользкой. Тем, кто вздумает карабкаться к нам, будет трудно. Господь выбрал удачное время, чтобы послать нам дождь. Господь знает, когда дождь нужен больше всего.
  
   По ряду генуэзцев, находившихся на баррикаде, прошёл одобрительный гул. Затем вдалеке кто-то из числа ромев крикнул:
   - Слышали, братья? Господь помогает нам! Мы выстоим! Верьте!
  
   Тодорис почти с сожалением вспоминал времена, проведённые на другом участке стен, располагавшемся севернее. Там Малая стена уцелела гораздо лучше. Зубцы, не разрушенные турецкими пушками, давали чувство защищённости, а здесь уже не осталось зубцов. В лучшем случае - бочки, насаженные на верхушки кольев, поддерживавших баррикаду из мешков.
  
   Однако защитники западных стен сосредоточили основные силы именно здесь. Было очевидно, что турки усвоили урок, полученный во второй декаде мая. Они бы не попытались снова пробиться за стены возле Влахернского дворца - в той части Города, где всё сплошь застроено, а узкие улицы мешали воспользоваться численным преимуществом. Теперь, судя по движению огней во вражеском лагере, турки намеревались напасть на участок стены между Харисийскими воротами и воротами Святого Романа. Здесь захватчики, прорвавшись в Город, нашли бы лишь поля, пастбища и долину речки Ликос - никакой добычи. Но зато их нельзя было бы сдержать, запереть в узких улицах. Ничто не помешало бы туркам добраться до ставки василевса, находившейся дальше, где речка Ликос ныряла в трубу под городскими улицами, а поля и пастбища уступали место зданиям.
  
   Только Божьим вмешательством можно было объяснить то, что турки за всё время осады лишь однажды предпринимали серьёзный штурм именно здесь, а ведь напротив ворот Святого Романа они установили свою самую большую пушку и другие орудия поменьше, которые почти уничтожили Малую стену и заметно повредили Большую.
  
   Сейчас все ворота в Большой стене, согласно заведённому обычаю, были заперты. Если бы турки прорвались за баррикаду, заменявшую многие участки Малой стены, Большая продолжала бы отделять врагов от Города. В последний раз ворота открылись, чтобы впустить василевса с некоторыми приближёнными, потому что он выразил намерение лично сражаться на этом участке стены. Чуть ранее сюда явились две тысячи отборных воинов, которых василевс обычно держал в своей ставке как резерв на самый крайний случай. Людей стало больше, поэтому теперь генуэзцы стояли рядом друг с другом почти вплотную, а не редким строем, как в прежние дни.
  
   Тодорис, вглядываясь в огни турецкого лагеря, стремился не пропустить момент, когда они начнут приближаться, то есть момент нападения. Порой казалось, что огни движутся, но Джустиниани оставался спокоен и невозмутим, как и его генуэзцы. Это отрезвляло. А если протереть глаза, заливаемые дождём, то становилось ясно - никакого движения к стенам пока нет.
  
   В ходе бесконечного ожидания Тодорису почему-то снова и снова вспоминался недавний разговор с предводителем генуэзцев. Джустиниани спросил, известны ли Тодорису пророчества о падении Города, связанные с луной.
  
   - Честно говоря, не помню, - ответил тогда сын Кантакузина. - Пророчеств много. Слишком много, чтобы помнить все. Но что такое случилось?
  
   Генуэзец, кажется, предпочёл бы не вдаваться в подробности, но вынужденно пояснил:
   - Ходит слух, что основатель Города предсказал: Город будет потерян, когда взойдёт тёмная луна. Точнее - луна, облачённая в чёрное. Судя по всему, речь о лунном затмении.
   - Но ведь затмения не было, - заметил Тодорис.
   - А кое-кто видел затмение, - возразил Джустиниани и добавил. - Нет, не я. Его видел судовой врач, который приехал на одном из венецианских кораблей ещё зимой. Некий Николо Барбаро. Он рассказывает, что видел затмение, и этими своими рассказами подрывает боевой дух других венецианцев, которые помогают нам защищать Город. Даже василевс обеспокоен.
   - Но о чём беспокоиться, если слухи не имеют подтверждений? - спросил Тодорис.
   - Я спрашивал этого Николо, - продолжал рассказывать Джустиниани, - уж не спьяну ли он увидел затмение. Но он уверяет, что нет. И говорит, что другие тоже видели. Спрашиваю, кто же видел. Имён он не помнит. Поэтому я всё больше склоняюсь к мысли, что затмение он видел вместе со своими собутыльниками.
   - Но почему не сказать об этом всем венецианцам, чтобы они успокоились?
  
   Джустиниани усмехнулся:
   - Я и так говорю им об этом. А ещё говорю, что в ту ночь, когда якобы случилось затмение, луна никак не могла быть полной. А если нет полной луны или почти полной, то как можно заметить, что её затмевает? Я не мастер высчитывать, но если сейчас луна убывает и совсем плохо видна, то полной она была больше десяти дней назад. А Николо говорит, что видел полную луну недавно*. Глупость. Но люди верят. Вот я и хотел узнать, а есть ли пророчество. Может, его и нет?
  
   Тодорис пытался вспомнить пророчества, которых он за последние полгода наслушался предостаточно, и ему смутно вспомнилось, что Город вроде бы никогда не будет взят в период растущей луны - только в период убывающей. А Джустиниани сказал, что сейчас луна убывает. Получалось, в нынешнюю ночь туркам могла сопутствовать удача**. Несмотря на дождь, который явно был послан Господом в помощь осаждённым.
  
   _____________
  
   * Это свидетельство Николо Барбаро - одно из самых спорных в его дневнике. Согласно дневнику, лунное затмение случилось вечером 22 мая 1453 года, когда ожидали появления полной луны, но вместо неё появился малозаметный серпик, который лишь через 4 часа превратился в диск. При этом ожидать появления полной луны в третьей декаде месяца - очень странно. Полнолуние всегда происходит в середине второй декады, т.к. это переходная фаза между растущей луной и убывающей. В течение одного календарного месяца луна успевает "родиться", "вырасти" до полного диска, а затем постепенно "убывает" до полного исчезновения. Согласно астрономическим данным, в мае 1453 года полнолуние было в ночь с 13 на 14 число, то есть гораздо раньше, чем это указано у Барбаро.
   ** Ночь с 28 на 29 мая 1453 года предшествовала новолунию, то есть была последней ночью, когда луна убывает.
   _____________
  
  
   Меж тем к шуму дождя, тихим разговорам генуэзцев, стоявших на баррикаде, и невнятному гулу, исходившему от турецкого лагеря, добавился новый звук - рёв боевых турецких труб, к которому тут же присоединились ритмичные удары барабанов. Под эту музыку враги шли в бой.
  
   Теперь уже не вызывало сомнений, что огни приближаются. Но вот они снова остановились. Даже отсюда были слышны отрывистые команды, суть которых Тодорис не понял, но тут Джустиниани крикнул:
   - В укрытие! Щиты вверх! - и сам, прячась за бочкой и пригибаясь, дёрнул Тодориса за шиворот, чтобы непонятливый связной сделал то же самое.
  
   Менее чем через минуту Тодорис услышал, как на баррикаду обрушился дождь стрел. Боевая турецкая музыка играла где-то далеко-далеко, не заглушая шум смертоносного дождя. Стрелы с каким-то глухим шипением втыкались в мешки с землёй, свистели над головой, со звонким стуком ударялись в кладку Большой стены. Это в самом деле напоминало дождь, но если звук падающих капель успокаивал, то эти звуки внушали ужас.
  
   На некоторое время всё стихло, лишь музыка продолжала играть в отдалении, но когда генуэзцы решили выглянуть из-за укрытия, на них обрушился новый дождь: стрелы вперемешку с мелкими камнями, выпущенными из пращей.
  
   Это продолжалось недолго, а затем пространство перед оборонительными стенами Города огласилось яростными криками множества турецких воинов, бежавших к баррикаде.
  
   Тодорис хотел подняться на ноги, готовясь отражать нападение, но Джустиниани снова дёрнул его за шиворот:
   - Сиди.
  
   И правильно дёрнул, потому что теперь над головой летели вражеские копья. Они тоже с глухим шипением втыкались в мешки, тоже свистели над головой и звонко ударяли наконечниками в Большую стену, а затем со стуком сыпались на землю. Сколько их было? Десятки? Сотни?
  
   - Мантелеты* бы сейчас пригодились, - пробормотал Джустиниани.
  
   Тодорис не мог не согласиться. Он тут же вспомнил минувший вечер, когда случился спор между венецианцами и ромеями.
  
   _____________
  
   * Мантелет - стена-щит из досок или ивовых прутьев, за которым могли полностью укрыться два или даже три пехотинца. Обычно имел отверстия для стрельбы, а также подпорку с тыльной стороны, чтобы сохранять устойчивость без помощи человека.
   _____________
  
  
   Всё началось с того, что Джироламо Минотто, глава местной венецианской общины, взявший на себя защиту Малого Влахернского дворца, распорядился, чтобы в плотницкой мастерской венецианского квартала были сделаны мантелеты. Однако эти щиты получились тяжёлыми. Минотто попросил, чтобы василевс дал распоряжение портовым грузчикам оттащить эти щиты на западные стены. Грузчики явились, но сразу спросили, сколько им заплатят за работу. А услышав, что её придётся выполнить бесплатно, возмутились. Они жаловались, что им нечем кормить семьи, и даже василевс не мог ничего сделать. Он заплатил бы грузчикам сам, если б располагал деньгами, но он не располагал даже такой малостью, а затем настало время ехать на вечерню в Святую Софию, поэтому спор так и не разрешился.
  
   Тодорис, который вместе с отцом сопровождал василевса на церковную службу, присутствовал при споре. Тогда юноше казалось, что дело не слишком важное и в него не нужно вмешиваться, чем бы оно ни закончилось.
  
   О! Теперь Тодорис изменил мнение. Если бы он мог тогда представить себя в эту минуту, то уговорил бы отца дать грузчикам денег. А если бы не смог уговорить, то сам потащил бы тяжёлый щит, подавая пример. Хотя бы один щит на стене Тодорис бы поставил. Для себя. Больше было бы пользы, чем стоять на верхней галерее в Святой Софии и слушать василевса, рассуждающего о том, что все наконец-то оставили споры и объединились перед лицом Господа Бога. Объединились? Как же! Невольно вспомнились строки из Священного Писания: "Царство, разделившееся в самом себе, не устоит".
  
   "Мы победим, только если все поймут, как важно помогать друг другу", - на протяжении всей осады повторял Джустиниани. А в минувший вечер он ни разу этого не сказал. Его как будто охватила безмерная усталость, мешавшая ему снова и снова призывать всех к объединению усилий. Наверное, это из-за ранения он сделался таким.
  
   Но в бою предводитель генуэзцев снова воспрянул духом. Когда шквал из дротиков прекратился и до баррикады снова донеслись разноголосые воинственные крики нападавших, Джустиниани потянул Тодориса за шиворот, но не вниз, а наверх.
  
   - Вот теперь встречаем их! - крикнул он.
  
   Тодорис, встав на баррикаде во весь рост, не успел вытащить меч из ножен, когда обнаружил, что у подножия всё кишит турками. А где же ров, который был под баррикадой? Получалось, его в одно мгновение забросали вязанками хвороста? Сколько же было нехристей, если они смогли сделать это так быстро?
  
   Красные тюрбаны мелькали в полутьме. Гораздо лучше были видны клинки сабель, а также наконечники копий, отражавшие свет факелов. Этими факелами враги освещали себе путь и лезли на баррикаду с неожиданным упорством - таким, которого Тодорис не встречал прежде. Они не боялись даже смерти! Не стремились уклониться от ударов! Казалось, всё, чего хотели осаждающие, это влезть на баррикаду и убить кого-то из защитников прежде, чем сами получат смертельный удар. Они приставляли к баррикаде осадные лестницы или карабкались вверх, пытаясь ухватиться за копья, воткнувшиеся в мешки. Наконец, сами пытались достать защитников длинными копьями.
  
   Некоторое количество ромейских лучников, стоя на Большой стене, сыпали на врагов дождь стрел. На той же стене были установлены орудия, чтобы метать в осаждающих камни, и камни сыпались градом, но здесь опять можно было вспомнить пословицу: "Морю дождь не страшен. И град - тоже".
  
   Турки стали именно что морем. Они казались бурлящей водой, которая всё больше выходит из берегов. Как остановить такую воду, если плотина не достаточно высока? Но Джустиниани был уверен, что сила турок не безгранична. Выше определённого уровня эта вода не поднимется и надо лишь не дать отдельным волнам перехлестнуть через насыпь, то есть через баррикаду. Голос предводителя генуэзцев оставался спокойным и твёрдым:
   - Стойте крепко, братья! Держите строй!
  
   Защитники благодаря своим отличным доспехам оставались почти неуязвимыми для нападающих, но нападающих было много. Вот один падает вниз, а вместо него к тебе карабкаются ещё двое. Разделаешься с ними - вот ещё один. И ещё!
  
   Тодорис, почти без передышки действуя мечом, начал чувствовать, как в руке слабеют мышцы. Появилось опасение, что меч можно случайно выронить, когда он скрещивается с турецкой саблей. А если не успеешь вытащить клинок, застрявший в теле врага? Что тогда? Если пропустить хоть одного турка, лезущего на баррикаду, то не окажется ли так, что кипящее море за минуту заполонит всё пространство между баррикадой и Большой стеной?
  
   Временами казалось, что натиск нападающих ослабевает, но это было ложное ощущение. Вот почему Тодорис сам себе не поверил, когда услышал, что турецкая музыка изменилась (барабаны смолкли), и увидел, что враги отступают.
  
   Подо рвом осталось огромное количество трупов. Красные тюрбаны смутно виднелись в темноте. Слышались стоны раненых, которых отступающие турки не унесли с собой. Среди защитников тоже кое-кто получил ранения, но не серьёзные. Тодорис слышал, как переговаривались генуэзцы:
   - У тебя кровь.
   - А! Пустяк.
  
   Когда с турецкой стороны смолкли даже трубы, Тодорису хотелось спросить у Джустиниани, можно ли надеяться, что окончившийся бой - последний в эту ночь, но начальник генуэзцев ответил, не дожидаясь вопроса. Ответил приказом, прозвучавшим спокойно и твёрдо:
   - Братья, отдыхаем. У нас есть полчаса!
  
   В это время василевс, находившийся неподалёку, призвал к себе предводителя генуэзцев и спросил:
   - Откуда ты знаешь, что случится дальше?
   - Я не знаю, - ответил Джустиниани, в очередной раз заслуживший славу человека, "сведущего во всём", - но на месте нашего противника я действовал бы именно так. Сейчас будет новая волна наступления и, судя по всему, на нас нападут более умелые воины, чем только что. Но их мы тоже одолеем. Турки мешают сами себе. Их слишком много. В такой толчее, которую они себе устроили, трудно размахнуться и как следует нанести удар. Они давят только числом.
   - А что будет дальше? - спросил василевс. - Как ты думаешь?
   - Если я прав, то дальше будет третий бой, третья волна. Нам придётся биться с лучшими из лучших. Посмотрим, насколько хороши они окажутся.
  
   Тодорис, последовав за Джустиниани к василевсу и присутствуя при разговоре, увидел, что генуэзец уверенно улыбнулся. Василевса и вельмож, стоявших рядом, эта улыбка ободрила. Их лица, напряженные и суровые, разгладились, но не совсем. В них сохранялось сомнение. Однако никто не решился прямо попросить у генуэзца заверений в том, что третий натиск тоже будет отражён.
  
   Именно в это время в Городе послышался звон колоколов. Кажется, звонили во всех церквях, показывая защитникам, что о победе в нынешней битве молятся все жители. Василевс и вельможи благочестиво перекрестились. Предводитель генуэзцев последовал их примеру, будто нехотя. Тодорису вспомнилась его фраза, брошенная вчера: "А стену укреплять вместо них станет Бог?"
  
   Юноша продолжал об этом думать, вернувшись с Джустиниани на позиции. И вот снова заиграла боевая турецкая музыка, привычная мелодия труб и барабанов, а затем послышался дружный боевой клич тысяч людей. Городские колокола уже не были слышны.
  
   Новые враги, которые явились штурмовать баррикаду, не стали осыпать защитников стрелами и копьями, а сразу ринулись на приступ, и Джустиниани воспользовался этим. Он велел, чтобы его воины сами метали копья в нападающих, пока расстояние ещё слишком велико для ближнего боя. В ход были пущены те самые копья, которые ещё недавно летели в генуэзцев, и теперь генуэзцы вернули их туркам.
  
   Копья разили почти без промаха. Тодорис видел, как первая линия нападающих, поначалу такая ровная, искривляется. Одни продолжают бежать к баррикаде, другие, не успев закрыться щитом от летящего копья, валятся вперёд, а третьи вынуждены переступать через них, ведь их подгоняют в спину четвёртые.
  
   И всё же эта новая волна турецкого моря, несмотря на потери, не лишилась своей силы. Она нахлынула на баррикаду, и тут же стало ясно, что с этими врагами труднее разделаться, чем с предыдущими. Эти были более умелыми мечниками, и доспех у них оказался лучше. Вместо кожаных панцирей - кольчуги. На головах - шлемы.
  
   Таких гораздо труднее ранить или убить, поэтому генуэзцы сменили тактику. Теперь в ход пошли не мечи, а всё те же копья, а также смола, которую лили вниз и тут же поджигали. Воздух огласился душераздирающими криками, запахло горелым мясом, всё пространство под баррикадами осветилось. Могло показаться, что приближается рассвет, но до него было ещё далеко, небеса оставались тёмными.
  
   Тодорис, как заворожённый, смотрел на кричащих и горящих людей, которые тщетно пытались смахнуть с себя полыхающую смолу. Они падали, катались по трупам у подножья баррикады, старались сбить пламя. Кому-то пытались помочь те, кто ещё не вступил в битву.
  
   Раненых оттаскивали назад, а их место занимали новые, карабкались по штурмовым лестницам, держа щиты над головой, но поднятый щит не спасал от копья, направленного в грудь, а если опустить щит, то на голову лилась смола. Что ни делай, а всё равно поражение - турки должны были скоро это понять, но они, кажется, не рассуждали, а просто следовали приказу, который гнал их вперёд. Следовали, чтобы в следующую минуту пополнить число раненых или убитых. Это казалось бессмысленно, и Тодорис на некоторое время просто перестал верить в реальность происходящего. Может, это сон?
  
   Меж тем со стороны турецкого лагеря раздался многоголосый грохот пушек. Этот звук было ни с чем не спутать, но Тодорис всё же усомнился. "Турки стреляют в тыл своим же? Как так?" Но что бы ни являлось целью этой стрельбы, турки промахнулись. В темноте было трудно навести орудия.
  
   На то, чтобы перезаряжать пушки, особенно большие, уходило много времени. Тодорис, отбиваясь от врагов, которые всё лезли на баррикаду, успел забыть о том, что залпы могут повториться. Новый грохот орудий застал его врасплох. А затем баррикада содрогнулась, в воздух взметнулась туча земли, во все стороны полетели куски брёвен и разные предметы, в том числе чьё-то оружие, части доспеха.
  
   Тодорис неосознанно отмахнулся мечом от турецкого шлема, который сначала показался просто камнем, но лезвие характерно звякнуло о металл. В то, что происходящее - не дурной сон, верилось всё меньше. Казалось, даже генуэзцы застыли в недоумении: "Турки стреляют по своим же?" Враги под баррикадой тоже замерли, но опомнились первыми, когда увидели, что в баррикаде появился проход. Очевидно, это большая пушка попала точно в цель.
  
   Турецкое море хлынуло в образовавшуюся брешь.
  
   * * *
  
   Яннису, решившему выследить предателя, удалось довольно легко затаиться. Не дожидаясь, пока вернётся Павел, мальчик напустил на себя непринуждённый вид и отправился на стену, примыкавшую к дворцу. Там он дождался момента, когда венецианцы, несшие дежурство на стене, начнут смотреть в другую сторону, и припустился вверх по лестнице, на крышу башни.
  
   Прятаться в одной из комнат башни вряд ли следовало, ведь комнату могли запереть, поэтому Яннис, взбежав по каменной лестнице, поднялся на самый верх - на плоскую крышу, над которой реяли два красных флага.
  
   Оказавшись на крыше, он не поднимался в полный рост, чтобы венецианцы не увидели, а просто улёгся на камнях, нагретых солнцем, и прикрыл голову краем плаща, чтобы лицо не обгорело под лучами, которые в пятый час после полудня были ещё довольно сильными.
  
   Яннис заранее готовился к тому, что ничего из его затеи не выйдет. Вдруг кто-нибудь из венецианцев поднимется на крышу башни, увидит и прогонит. Поэтому мальчик уже заранее придумал ответ, если спросят: "Что ты здесь делаешь?" Яннис ответил бы, что просто решил посмотреть на турецкое войско и окрестности, присел ненадолго на крыше, а после сам не заметил, как задремал.
  
   Это придуманное объяснение стало почти правдой, потому что Яннис, который в последнее время не высыпался, очень быстро уснул, пригретый солнцем, а проснулся лишь тогда, когда наступили сумерки и похолодало.
  
   Высунув голову из-под плаща, Яннис увидел, что небо стало тёмно-синим, а облака - чёрными. На западе светилась золотая полоса. Над ней горело розовое пламя. Солнце уже почти скрылось за горизонтом, поэтому турецкий лагерь, находившийся к западу от Города, стал одной тёмной массой, испещрённой мигающими точками костров.
  
   На севере в волнах залива Золотой Рог отражалось закатное небо, поэтому на воде хорошо были видны чёрные силуэты судов - судя по всему, турецких. На них тоже зажигались огоньки и сами суда, кажется, двигались.
  
   Яннис тут же вспомнил о неудачной попытке защитников Города сжечь эти суда, а также слова Юстинианиса, сказанные на совете: в неудаче мог быть виноват неизвестный предатель. Тот самый, которого Яннис собирался выследить!
  
   Закатное зарево меж тем погасло, оборонительная стена быстро погружалась во мрак. На стенах толпилось множество венецианцев с зажжёнными факелами, но свет вырывал из темноты лишь небольшой участок кладки.
  
   Наступающая тьма была зловещей, ведь турки хотели предпринять решающий штурм не позднее завтрашнего утра или, что более вероятно, нынешней ночью. Конечно, именно поэтому венецианцы притихли, почти не переговаривались и не двигались, а напряжённо всматривались в черноту турецкого лагеря и вслушивались в каждый звук.
  
   Яннис не хотел быть обнаруженным, поэтому оставался на крыше. Глядя на запад, он ждал вместе со всеми и обдумывал, что делать дальше.
  
   Чем больше мальчик думал, тем яснее ему становилось, что затея вряд ли удастся, а в случае успеха станет очень опасной. Даже если предатель действительно находится на западных стенах, то как его найти? Даже если искать только на отрезке между Малым Влахернским дворцом и Пятыми военными воротами, то есть в том месте, где подозрительно часто ломались метательные машины, это очень трудная задача. Чтобы дойти от дворца до тех ворот, нужно не меньше часа. Да и то, если идёшь открыто, и никто не задерживает.
  
   "Предатель может оказаться где угодно, - говорил себе Яннис. - Может, что ты с ним и не встретишься. А даже если встретишься, то что? Он наверняка захочет убить того, кто его видел. И как защищаться? Ведь никакого оружия ты с собой не взял".
  
   Меж тем с неба начало капать, и с каждой минутой - всё сильнее. Кто-то будто говорил: "Ты не можешь оставаться на этой крыше всю ночь. Если уж решил действовать, то действуй".
  
   С неба уже не капало, а лило, поэтому Яннис спустился с крыши по каменной лестнице, но остался незамеченным. Венецианцы, видя, что турки не нападают, и что в той части вражеского лагеря, которая располагалась перед ними, нет никакого подозрительного движения, почли за лучшее не мокнуть. Часть из них зашла в башню, чтобы из окон наблюдать за действиями турок, а больше никаких помещений там не было, поэтому остальные венецианцы, не найдя укрытия, просто ушли со стены.
  
   Вот так и бывает с людьми, для которых война - не ремесло, а после того, как Павел Миноттос показал Яннису (по сути, первому встречному!) тайный подземный ход, вряд ли стоило чему-то удивляться.
  
   Яннис меж тем промок почти до нитки, и не только потому, что лило сверху. По стенам, к которым он был вынужден иногда прислоняться, струилась дождевая вода, под ногами тоже было мокро, но зато ловить предателя никто уже не мешал. Даже сквозь мрак и струи дождя было видно, что на стене никого, и если бы там появилась "ночная тень", то есть человек, тайно помогающий туркам, её вряд ли можно было бы с кем-то спутать.
  
   Пригибаясь до уровня зубцов, чтобы движущуюся фигуру не увидели венецианцы из башни, Яннис побежал по стене на юг, внимательно глядя по сторонам.
  
   Вскоре Малый Влахернский дворец остался позади, но и возле Большого Влахернского дворца была та же картина - пустая стена. Венецианцы прятались от дождя в развалинах и не видели, как на фоне зубцов оборонительной стены мелькает тень, то есть Яннис.
  
   Через некоторое время мальчик добрался до Харисийских ворот, где начинались владения Юстинианиса. Там уже нельзя было пройти, потому что даже в дождь на стенах дежурили люди. Если бы появилась "ночная тень", они бы и сами заметили, поэтому Яннис развернулся и побежал в обратную сторону.
  
   На стенах возле Большого Влахернского дворца по-прежнему не было никого, хотя дождь уже почти не лил. Или Яннису, промокшему насквозь, это только казалось.
  
   Зато турецкий лагерь как будто ожил. В тёмной дали загоралось всё больше огней, а затем Яннис услышал где-то у себя за спиной звук труб и барабанов - боевую турецкую музыку. Он остановился, оглянулся и начал всматриваться в даль - туда, куда уходила тёмная лента оборонительных укреплений. Судя по движению огней, которые вдруг потоком потекли от турецкого лагеря в сторону Города, там, где-то возле Пятых военных ворот или ворот Святого Романа, начиналась битва.
  
   "Неужели это и есть то, что решит нашу судьбу?" - подумал Яннис, глядя на огоньки и вслушиваясь в далёкие звуки. Стоя на таком большом расстоянии, он чувствовал себя в безопасности и, наверное, поэтому битва представлялась не более опасной, чем молнии где-то на краю неба.
  
   Кажется, чуть ближе к дворцу, у Харисийских ворот, тоже могла скоро начаться битва. Возле стен, шагах в трёхстах горел большой факел, как будто турки обозначили себе место сбора прежде, чем напасть. Свет был виден издалека, но вокруг него - пока никакого движения.
  
   Та часть турецкого лагеря, которая располагалась напротив Малого Влахернского дворца, почти не шевелилась. "Почему турки нападают только в одном месте, а не со всех сторон? - удивлялся Яннис. - Если их так много, то почему они не пользуются преимуществом?"
  
   Пожалуй, из всего увиденного Яннисом в нынешнюю ночь, это было единственное, что вызывало хоть какие-то подозрения. Вначале казалось, что если двигаться по стене туда и обратно, то рано или поздно увидишь странные "тени" или услышишь шорохи, которые могут означать присутствие тайных врагов. Однако - ничего. Лишь ночная тьма, дождь, мерцание огней в турецком лагере, а теперь ещё - звуки далёкой битвы и "огненная метка" напротив Харисийских ворот. Больше ничего.
  
   Яннис уже успел подумать, что ради этого не стоило делать то, что сделал он. Сбежал ото всех, ничего не сказав, и из-за него отец, мать и все домочадцы проведут ночь в смятении. Даже воспитанницу матери, Анну, было жаль. Вдруг она и вправду влюбилась? Значит, будет плакать не меньше, чем сестра. Стало стыдно, что пришлось заставить всех так волноваться, не имея веской причины. К тому же по возвращении домой следовало ожидать сурового наказания. Отец, всегда мягкий, наверняка посчитал бы нужным высечь. И правильно.
  
   Возвращаясь к Малому Влахернскому дворцу, Яннис уже сам не понимал, как решился ловить "ночную тень" лишь на основании смутных подозрений. На что надеялся? Он уже готов был идти и "сдаться" венецианцам, дежурившим в башне у дворца, когда увидел почти прямо перед собой, за зубцами стены, некий слабый отсвет. Как будто с внешней стороны стены, где-то у подножия развели костёр. Мальчик подошёл и посмотрел вниз. У подножия горел факел, воткнутый в землю неизвестно для чего. Не такой большой, как возле Харисийских ворот, но яркий. Из-за дождя он чуть дымил.
  
   Кажется, отсвета не было раньше, когда Яннис бежал по стене в противоположную сторону. А в остальном - всё как прежде. Стена близ дворца оставалась пустой, ни одного движения и ни одного огня.
  
   И вдруг Яннисом овладело такое же чувство, как минувшим днём: когда ты совершенно уверен в своей правоте, но понимаешь, что для других твои доводы весят мало. На сей раз это касалось не записки на стреле. Это касалось подземного хода, показанного Павлом Миноттосом. Яннис был совершенно уверен, что тайный ход сейчас открыт. "Ночная тень", которую он пытался выследить, открыла этот ход, причём обе двери, а затем подала знак турецким воинам, сидевшим в засаде неподалёку. Поставила факел, чтобы они знали, что ход открыт, и легко его нашли! Для чего ещё мог понадобиться этот огонь? Для чего? Что ещё он мог означать, если не это?
  
   Если бы сами венецианцы вышли за стену по подземному ходу, им бы не понадобилось ставить факел, чтобы найти дорогу обратно. Они ведь прекрасно знали, что ход находится в самом углу стены. Если знать, то можно найти даже на ощупь. Факел мог понадобиться только врагам! А может, "огненная метка" у Харисийских ворот тоже была с этим связана?
  
   Мальчик, уже не заботясь о том, увидят его венецианцы из башни или нет, добежал по стене до дворца, спустился во двор и кинулся к крыльцу. На первом этаже в высоких арочных окнах был виден неяркий свет. Вход во дворец оказался не заперт. Внутри при свете тусклого фонаря сидели полтора десятка человек и пережидали дождь. Они с удивлением воззрились на неизвестно откуда появившегося мальчика, который спросил:
   - Где Павел Миноттос?
  
   Венецианцы удивились ещё больше и потеряли дар речи, а опомнились только тогда, когда Яннис, не дожидаясь ответа, ринулся в подвал. За спиной послышались шаги и окрик - явно с требованием остановиться, но мальчик и не подумал это сделать, нырнул в темноту, в которую уводила каменная лестница.
  
   Спускаясь, он прислушивался к каждому шороху впереди, ведь "ночная тень" могла находиться здесь, прятаться за винными бочками или ещё где-то поблизости. Однако очень трудно было отличить эти звуки от тех шумов, которые были за спиной. Очевидно, венецианцы искали, чем посветить, чтобы не ловить мальчика в темноте, ведь фонаря, который у них был, казалось явно недостаточно.
  
   Дверь, с которой начинался подземный ход, удалось найти без труда - по запаху сырости. Яннис даже не удивился, что она оказалась открыта, но затем сердце бешено заколотилось от осознания важности момента: "Как правильно поступить? Если пойду и скажу венецианцам, что ход открыт, они вряд ли поймут, а если даже поймут, то могут не поверить и упустят время. Если я закрою дверь и побегу обратно, враги могут выбить дверь, пока я буду убеждать венецианцев. Но если я пройду по проходу, заберу факел и закрою ещё и ту, вторую дверь, а затем скажу венецианцам, мне тоже могут не поверить, но это будет уже не так важно".
  
   Он двинулся по ступенькам в темноту. В таком узком ходе получалось передвигаться даже без света, просто опираясь руками о стены. С каждым шагом сердце колотилось всё больше. Казалось, что это дурное сновидение. Яннис сам не мог понять, как по цепочке догадок вышел к тому, чтобы почти застать "ночную тень" на месте преступления. Такое только во сне бывает, а наяву - никогда. Наяву всегда оказываются правы люди, умудрённые опытом, а не мальчики.
  
   "А если это венецианцы вышли за стену? Вдруг им всё же нужен факел, чтобы найти дорогу назад? Они вышли, а я закрою им ход обратно и буду дураком в глазах всех?" - эта мысль заставляла шаги замедляться. Яннис торопился добраться до второй двери и в то же время медлил, а ведь каждое мгновение было на счету. Если турки сидели в засаде недалеко от стен, то им требовалось не так много времени, чтобы перебраться через ров. В последние недели ров обмелел, потому что водой из него пришлось затопить подкопы, которые враг делал под оборонительными стенами. А через обмелевший ров можно перебраться с помощью обычной лестницы. Это недолго, если никто не мешает, а дальше остаётся пролезть в "нору", то есть в подземный ход.
  
   Яннис считал, что добежал до дворца, спустился во внутренний двор и попал в подвал довольно быстро. Но оказался ли быстрее, чем турки, преодолевавшие ров? Или ход открыли всё же венецианцы, зачем-то вышедшие за стену?
  
   Сомнения развеялись, когда впереди показался свет факела. Прозвучало несколько отрывистых фраз, и Яннис, даже не зная турецкого языка, понял, что это именно турецкий. "Поздно, - промелькнуло в голове. - Ход уже не закроешь". А затем кто-то из турок что-то крикнул, и Яннис понял, что замечен. Следовало развернуться и бежать со всех ног, пока не схватили.
  
   Мальчик хотел закрыть за собой дверь - ту, что запирала подземный ход со стороны подвала, - и даже захлопнул её, но засов куда-то пропал, а искать было некогда: враги гнались по пятам. Впереди тоже показались факелы - их держали венецианцы, наконец спустившиеся в подвал вслед за Яннисом. Яннис крикнул, что было сил:
   - Беда! Турки здесь! Турки!
  
   * * *
  
   29 мая 1453 года, перед рассветом
  
   Тодорис, стоя на осыпающейся баррикаде, а точнее - на краю прохода, появившегося в ней после выстрела турецкой пушки, в ужасе смотрел, как плотная толпа турецких воинов, которые чуть ли не толкались локтями, стремится в этот проход. Казалось, турки даже не собираются сражаться, а просто втискиваются в пространство между баррикадой и Большой оборонительной стеной. Только что их протиснулся десяток, а теперь уже - полсотни, сотня... Но ещё до того, как число врагов с узком пространстве достигло сотни, Джустиниани крикнул своим людям:
   - Каждый десятый - за мной! Не пускать врага в брешь! - а затем спрыгнул с баррикады, чтобы встретиться с турками лицом к лицу.
  
   Толпа врагов была по-прежнему очень плотной. Они не имели места даже для того, чтобы как следует размахнуться для удара саблей, а предводитель генуэзцев, к которому в первые мгновения присоединилось лишь несколько латников, мог делать широкие махи.
  
   Как же удачно сложилось, что Джустиниани был великаном и мог одной рукой держать тяжёлый меч, который в полтора раза длиннее, чем любая турецкая сабля. И таким же удачным стечением обстоятельств являлось то, что враги были в кольчугах, защищавших только верхнюю часть тела. В неверном свете факелов, освещавших место действия, казалось, что генуэзец просто косит турок, как высокую траву, а те, скованные собственной численностью, ничего не могут сделать в ответ. Они падали ему под ноги. А Джустиниани, быстро добивая их и переступая через тела, шёл дальше, снова отводил руку с мечом назад для широкого маха и продолжал косить.
  
   Даже в таком выигрышном положении генуэзцу не помешал бы щит, но тут Тодорис вспомнил, что Джустиниани ранен, а рана влияла на подвижность левой руки. Судя по всему, генуэзец не был уверен, что, взяв щит, сможет его удержать, поэтому действовал только правой рукой, а левой почти не двигал и старался встать к врагу боком, то есть отводил левое плечо назад, чтобы оно даже случайно не пострадало.
  
   Именно это наблюдение заставило Тодориса тоже спрыгнуть с баррикады и занять место слева от генуэзца. Джустиниани косил турок, а Тодорис служил ему щитом, чтобы никто из врагов не зашёл с левой, уязвимой, стороны. Генуэзец благодарно кивнул и продолжил свою работу.
  
   Турки, понимая, что под тяжёлым мечом великана им можно только умереть, непроизвольно пятились, но пятиться было особо некуда. Пути назад не было. Проходя через проход в баррикаде, поток турок почти сразу упирался в Большую стену. Потому поворачивал направо или налево, но теперь их и справа, и слева теснили генуэзцы. А в проход меж тем стремились всё новые турецкие воины, напирая на своих со спины.
  
   Протиснулось, наверное, человек триста. Сгрудились между баррикадой и Большой стеной, как овцы в загоне. И позволяли себя истреблять, поэтому Тодорис перестал пугаться их численности. "Справимся", - думал он, вместе с Джустиниани и другими генуэзцами напирая на турецкую толпу.
  
   Уверенности прибавляли и лучники, которые, как и во время предыдущей атаки, стояли на Большой стене и посылали во врагов стрелы. Враг в шлеме и кольчуге не очень уязвим, но если враги собрались в плотную толпу, то лучник, стреляя наугад, почти наверняка попадает в лицо или в шею.
  
   Когда все турки были истреблены или вытеснены за баррикаду через ту же брешь, через которую вошли, часть нападающих и часть обороняющихся молча встали друг напротив друга. Занимался рассвет, сделалось светлее, поэтому даже без факелов было видно, что боевой пыл у турок поугас. Они угрюмо смотрели на латников-генуэзцев, стоявших с окровавленными мечами буквально в нескольких шагах перед ними, но никто не решался броситься вперёд, чтобы напороться на эти мечи.
  
   Остальные воины Джустиниани, которые в это время продолжали стоять наверху баррикады и сдерживали других нападавших, по-прежнему подобных бушующему морю, тоже не подвели - бурлящей воде не удалось перелиться за дамбу. А затем море начало медленно отступать, повинуясь отрывистым приказам турецких начальников, поэтому Тодорис позволил себе спросить у Джустиниани, устало опиравшегося на меч:
   - Это была вторая волна?
   - Да.
   - Значит, у нас есть полчаса на отдых перед тем, как нахлынет третья?
  
   Джустиниани не спешил отвечать. Казалось, он слишком устал, чтобы разговаривать, или задумался о чём-то своём, но в следующее мгновение воспрянул, напряжённо прислушиваясь. Только сейчас Тодорис обратил внимание, что колокола в Городе по-прежнему звонят, но генуэзца насторожили не эти отдалённые звуки.
  
   - Все в укрытие! Прочь с баррикады! - вдруг крикнул он, поспешно уходя из прохода, пробитого турецкой пушкой. Прислонившись спиной к деревянным кольям, подпиравшим мешки с землёй, генуэзец посмотрел вверх. А в следующее мгновение с неба обрушился дождь стрел.
  
   Генуэзцы слышали приказ. Их не пришлось дважды просить, поэтому они успели спрятаться. И те воины, которыми командовал василевс, тоже должны были успеть, видя, как поспешно прячутся люди Джустиниани. Тодорис, тоже прислонившись спиной к кольям и видя, как в землю почти прямо перед ним втыкаются всё новые и новые стрелы, очень надеялся, что его соотечественники успели.
  
   - Враги мстят за своё поражение, - сказал предводитель генуэзцев, подбирая у себя под ногами красный турецкий тюрбан, ещё вполне чистый, и вытирая концом этого тюрбана свой окровавленный меч, чтобы затем убрать в ножны. - Они очень злы.
  
   Будто в подтверждение этих слов в баррикаду с внешней стороны начали ударяться каменные ядра мелких пушек. Некоторые ядра свистели над баррикадой, попадали в Большую стену и рикошетом летели в тех, кто подобно Джустиниани и Тодорису стоял, прислонившись спиной к кольям.
  
   Послышались проклятия. Как видно, в кого-то попало, но если человек имеет силы ругаться, значит, легко отделался. И всё же следовало тревожиться. Судя про траектории полёта стрел и ядер, стреляли не издалека, как прежде, а с совсем близкого расстояния. Это означало, что защитники, прячась за баррикадой, могут пропустить момент новой атаки и не успеть отразить её. Эта опасность была особенно велика для ромеев, которые не так быстро исполняли приказы начальников, как вымуштрованные генуэзцы, возглавляемые Джустиниани. Тодорис уже давно заметил, что у генуэзцев между приказом и исполнением проходило очень мало времени, даже с учётом того, что приказ надо было успеть передать по цепочке. А вот войска василевса, даже самые обученные, часто проявляли медлительность, и это могло стать для них роковым.
  
   Наверное, о чём-то подобном думал и Джустиниани, поскольку он, двигаясь боком вдоль баррикады, направился в сторону ромейских позиций, где должен был находиться василевс.
  
   Тодорис, как обычно, двинулся следом и увидел, что на позициях, за которые отвечал василевс, всё обстоит не слишком хорошо. Многие воины оказались ранены стрелами, и пусть почти все раны были не тяжёлые, но даже в этом случае боец становился уже не таким стойким.
  
   Василевс выглядел встревоженным и начал поддаваться унынию. Сидя за столом под деревянным навесом, предназначенным для того, чтобы проводить под ним собрания военачальников, он уронил голову на руки и невидящим взором смотрел на карту укреплений, лежащую перед ним и освещённую несколькими свечами, уже почти бесполезными, потому что ночная тьма всё больше рассеивалась. Рядом с василевсом была только личная охрана. Остальных приближённых он, судя по всему, отослал от себя - отправил проверять, сколько человек ранено.
  
   - Если бы знать, что всё так обернётся, - сетовал василевс, - мы бы тщательнее восстановили укрепления. Если бы знать...
   - Я с самого начала сказал, что от того, насколько мы укрепим Малую стену и баррикаду, зависит исход битвы, - отвечал Джустиниани. - Мы сделали всё, что могли. Ведь так?
  
   Тодорису показалось, что в этом вопросе есть ирония, но возможно, что это только показалось.
  
   - Если бы знать, - повторял василевс. - Нас с самого начала преследовали несчастья. Если бы тот пушечный мастер не убежал от нас к туркам и не отлил для них пушки...
   - Если бы не этот, так другой, - уже без всякого намёка на иронию возражал предводитель генуэзцев. - Пушки в любом случае появились бы.
   - А если бы нам удалось сжечь турецкий флот, то к нам по морю прибыла бы помощь от братьев-христиан, - продолжал сокрушаться василевс.
   - Турки построили бы новые суда. Или наняли бы. Не погнушались бы нанять даже пиратов.
   - Неужели нам всем суждено погибнуть здесь? - тихо спрашивал василевс.
   - Если мы будем продолжать верить в свою победу и в то, что Бог нам помогает, то выстоим, - сказал Джустиниани, но во время беседы постоянно прислушивался к чему-то. В Городе продолжали звонить колокола, но генуэзец, судя по всему, прислушивался не к ним, а к тому, что делается совсем близко - за баррикадой на турецкой стороне: к грохоту малых пушек и свисту стрел.
  
   - Не всё от нас зависит, - сказал он, - но то, что зависит от нас, мы стараемся делать и неплохо справляемся, если до сих пор живы.
   - Брат мой, останься здесь, - попросил василевс, тяжело вставая, а затем положил руку Джустиниани на плечо. - Будем сражаться бок о бок. Твоё присутствие укрепляет мой дух и мою веру.
   - Я не могу оставить своих людей без надзора, - ответил предводитель генуэзцев, - но я буду неподалёку.
  
   Дождь из стрел прекратился, гром пушек тоже постепенно стих, и вдруг с турецкой стороны баррикады раздался дружный и яростный рёв тысяч глоток. Казалось, этот звук издают не люди, а дикие звери. Турки ринулись в новый, третий по счёту штурм, в решающую схватку, поэтому Джустиниани поспешил взобраться на баррикаду, чтобы отдать новое указание своим людям. Добежать до них он бы не успел, но они могли увидеть и услышать своего командира, ведь позиция генуэзцев находилась по соседству с позициями ромеев. Василевс лишь на полшага отстал от него, чтобы призвать к бою своих людей.
  
   Небо всё больше светлело, но никто не знал, каким будет наступающий день.
  
   * * *
  
   "Если выстоим, то победим. Третья волна - последняя", - повторял себе Тодорис, и это придавало ему сил в битве. Великий Турок на этот раз действительно бросил в бой лучших. Ещё издали их можно было узнать по особым головным уборам. Это был не тюрбан, а высокий белый колпак, конец которого свешивался на спину. Похоже, что надевался он поверх шлема и потому держал форму. Воины, которые носили такое, назывались янычарами* - особая пехота в турецком войске, обученная тщательнее всех остальных. Доспехи и вооружение тоже были лучшими.
  
   Помнится, первая волна нападавших использовала стрелы, копья и пращи, потому что владела этим оружием лучше всего. Вторая предпочла сабли по той же причине. А эти новые воины использовали всё: сабли, алебарды, дубинки, копья, луки, пращи и не только. Если прежде, сражаясь наверху баррикады, Тодорису следовало опасаться только вражеского клинка или копья, то теперь ни в чём не было уверенности. Исход боя зависел от чистого везения, ведь если ты победил в схватке с обладателем сабли, это не означало, что в следующее мгновение тебе в лицо не прилетит камень.
  
   Доспехи у янычар были отличные: меч почти не брал их, поэтому казалось правильнее не пытаться проверять своё искусство владения мечом, а просто столкнуть противника с баррикады, надеясь что тот при падении сам напорется на что-нибудь или хотя бы подвернёт ногу.
  
   С высоты своих укреплений защитники хорошо видели, что те враги, которые находились в задних рядах, то и дело поднимали луки, а многие стреляли из ручных бомбард**, так что над турецкими головами гуляли облачка белого дыма, а к тому времени, как одни облачка рассеивались, появлялись новые.
  
   _____________
  
   * Янычары - воины из числа пленных христианских детей, обращённых в ислам и воспитанных по особой системе. Постоянно жили в казармах близ дворца и получали жалование от султана. Использовались для охраны султана во время сражений, а также для особых задач.
   ** Ручная бомбарда - очень маленькая пушка, предназначенная для стрельбы на весу. Предшественница ручного огнестрельного оружия.
   _____________
  
  
   Снаряды из бомбард были куда страшнее, чем камни из пращей. Камень из пращи зачастую просто отскакивал от доспеха или заставлял от боли согнуться пополам, а снаряд из бомбарды сбивал с ног, пробивал даже самые крепкие доспехи, буквально дырявил тело, ломал кости. И чем меньше был снаряд, попавший в тебя, тем хуже.
  
   Тодорис раньше лишь слышал об этом, а теперь видел, как справа и слева от него в строю защитников, стоявших наверху баррикады, исчезали люди. Они с тихим криком падали куда-то назад, в пространство между баррикадой и Большой стеной, хотя, казалось бы, ничего не произошло.
  
   Почему всех защитников не посбивали смертоносные выстрелы? Почему не достали турецкие клинки? Почему янычары, полные сил и жаждавшие битвы, не могли победить уставших защитников? Почему защитники, сражавшиеся уже около пяти часов почти без перерыва, всё ещё сдерживали турецкий натиск?
  
   "На всё воля Божья", - теперь эта фраза приобрела для Тодориса особый, глубокий смысл. Юноша чувствовал, что от людей уже действительно ничего не зависит. Он уже не думал, что станет причиной поражения, если вдруг допустит, чтобы хоть один враг, карабкавшийся по штурмовым лестницам, утвердился на баррикаде. Турки напирали, слабели, снова напирали, снова слабели, а Тодорис уже не задавался вопросом, насколько устал. Просто радовался, что руки и ноги ещё подчиняется, а особенно радовался, если удавалось в очередной схватке добыть себе хоть несколько мгновений отдыха.
  
   Небо всё больше светлело, и Тодорис, иногда взглядывая вверх, говорил себе: "Скоро всё кончится. Скоро". А чем именно кончится, это зависело от Бога - не от людей. Господь должен был принять решение и принял.
  
   Поначалу Тодорис даже не заметил, что случилось. Среди криков, звона, скрежета, грохота было трудно замечать что-то кроме того, что находится прямо у тебя перед глазами. Просто появилось ощущение, что где-то за спиной справа начался переполох.
  
   Если бы Тодорис полагал, что ещё может на что-то повлиять, то остался бы на баррикаде. Но теперь он не верил в собственную значимость, поэтому, толкнув вниз очередного турка, отступил на три шага и позволил другим защитникам сомкнуть строй. Теперь можно было посмотреть туда, где происходил переполох, и стало видно, что несколько воинов генуэзцев суетились вокруг кого-то, лежащего на земле между баррикадой и Большой стеной, а когда Тодорис спустился с баррикады, то понял - там лежит Джустиниани!
  
   Один из генуэзцев расстегнул кирасу командира с правой стороны, потому что справа в металле зияло небольшое круглое отверстие, из которого выливалась кровь. Генуэзец подложил под кирасу взятый где-то кусок ткани и снова начал застёгивать, чтобы придавить ткань и таким образом остановить кровотечение. Когда он возился с застёжкой, то было видно, что руки все перепачканы кровью и, значит, кровотечение сильное.
  
   - Позови василевса, - прохрипел Джустиниани, увидев Тодориса.
  
   Юноша, вспомнив, что он в первую очередь связной, поспешно отправился к василевсу, но не стал заранее пугать - лишь сказал, что дело очень важное и касается генуэзцев.
  
   Увидев Джустиниани, василевс переменился в лице и, встав на колени рядом с лежащим, взволнованно спросил:
   - Брат мой, у тебя остались силы? Ты можешь встать?
  
   Джустиниани с помощью подчинённых честно попытался приподняться и хотя бы сесть, но тут же со стоном повалился обратно на землю:
   - Нет.
  
   Тодорису почему-то показалось, что предводитель генуэзцев сделал это не столько для того, чтобы проверить своё состояние, сколько для того, чтобы сделать своё обращение к василевсу более весомым:
   - Я прошу, - хрипло произнёс Джустиниани, - позволить мне покинуть место битвы. Пусть ненадолго откроются Пятые военные ворота, чтобы мои люди вынесли меня.
  
   Василевс заволновался ещё больше, крепко сжал руку раненого:
   - Нет, нет, только не сейчас. Прошу тебя, брат мой, потерпи. Конец битвы близок. Останься, чтобы воодушевлять людей. Одно твоё присутствие уже много значит. Без тебя твои люди уже не будут сражаться так, как они сражаются в твоём присутствии.
   - Мой вид не может никого воодушевить, - ответил Джустиниани. - Я больше ничего не могу сделать.
   - Как же так! Почему? - сокрушался василевс. - Отчего эта рана? От бомбарды? Как Господь допустил, чтобы попали именно в тебя? Ведь ты так нужен нам, брат!
  
   "Возможно, если б у нас были мантелеты, - вдруг подумал Тодорис, - такого бы не случилось. Мантелеты были бы, если б портовые грузчики не отказались принести их на стены. А грузчики не посмели бы отказаться, если б василевс настоял. Но он не имел сил настаивать, потому что каждый день улаживал споры между защитниками Города. И Джустиниани мог бы настоять, если б не устал спорить со всеми и доказывать, что защитники Города должны помогать друг другу. В крайнем случае кто-то из свиты василевса мог бы раскошелиться и заплатить грузчикам ради общего блага... Если бы..."
  
   - Такова воля Божья, - спокойно сказал генуэзец и так же спокойно продолжал, как если бы у него уже не осталось сил на чувства: - Прикажи, чтобы открылись ворота. Пусть меня отнесут в мой лагерь, и там меня осмотрит мой лекарь. Ты же не оставишь меня здесь умирать после всего, что я сделал для Города? Ты не вправе требовать от меня больше, чем я уже совершил.
  
   Василевс судорожно вздохнул и заплакал. Даже не стесняясь своей свиты, которая уже успела собраться вокруг, он беззвучно лил слёзы. Наверное, свита подумала: "Неужели это конец?" Но василевс нашёл в себе силы подняться с колен и чуть дрогнувшим голосом произнёс:
   - Пусть нашему брату Джустиниани отдадут ключи от Пятых военных ворот. Его бой закончен, а наш - ещё нет.
  
   Тодорис не знал, следовать ли за удаляющимся василевсом. Наверное, было достаточно, что вслед за ним и свитой отправились двое генуэзцев, чтобы получить обещанные ключи, хранившиеся где-то в особом месте.
  
   Тогда связной посмотрел на предводителя генуэзцев, которого видел каждый день на протяжении последних двух месяцев и с которым, кажется, успел сдружиться. Друзей положено ободрять в трудную минуту, но Тодорис не решился даже подойти и пожать ему руку по примеру василевса. Откуда-то появилась уверенность, что Джустиниани не нужно выражение чувств, которые уже ничего не изменят. Генуэзец, лёжа на земле и глядя в рассветное небо, отрешился от всего земного. Не следовало вырывать его из этого состояния. Пожалуй, следовало лишь сказать: "Господь, прими душу раба Твоего".
  
   Тодорис тоже перевёл взгляд вверх и вдруг увидел, что по Большой стене бежит мальчик. Тот самый Иоанн, сын Георгия Сфрандзиса! Мальчик, казалось, забыл, что идёт битва, потому что даже не пытался пригибаться и прятаться за зубцами. Вот он на мгновение остановился, глянул вниз, высматривая что-то между стеной и баррикадой, а затем снова пробежал пару десятков шагов и снова посмотрел вниз.
  
   Кажется, Иоанн увидел то, что хотел, потому что опять пустился бегом, но через каждые несколько шагов поглядывал в пространство между укреплениями. Впереди Большая стена была частично разрушена, но мальчик даже не остановился, а продолжил бег по краю обвалившейся кладки, как по лестнице, вдруг оступился, упал на спину, продолжая движение вниз, приземлился ногами на кучу камней, чудом ничего себе не подвернув, и ринулся к Джустиниани.
  
   Тот закрыл глаза и, наверное, пребывал в забытьи, поэтому не обратил внимания даже своего любимца, которого называл Джованни. И тогда сын Сфрандзиса, растерянно оглянувшись, приступил к Тодорису, хоть и знал, что перед ним зять Луки Нотараса:
   - Он... - Иоанн запнулся, - Юстинанис сильно ранен?
   - Очень сильно, - ответил Тодорис. - Его сейчас унесут через ворота и тебе лучше воспользоваться этим и тоже покинуть место битвы.
   - Но... кто же тогда нам поможет?
   - Боюсь, что никто. Теперь у нас есть только мы сами.
   - Но... - Иоанн указал рукой на север, - там турки! Они проникли на стену возле Малого Влахернского дворца. Они подняли зелёное знамя. Миноттос не смог их прогнать. Он позвал других венецианцев, которые были рядом. Трёх братьев, которые охраняли часть стены у моря...
   - Братьев Боккиарди? - спросил Тодорис.
  
   Сын Сфрандзиса на мгновение задумался:
   - Да, - и продолжал: - Они явились со многими своими людьми, на конях, хорошо вооружённые, но тоже ничего не смогли сделать. Только Юстинанис может помочь, а он... - Мальчик оглянулся и молча наблюдал, как генуэзцы укладывают своего командира на носилки, только что сделанные из нескольких копий и нескольких плащей.
  
   - Иди с ним за стену, - сказал Тодорис, ободряюще похлопав Иоанна по плечу. - Помощи не будет. Либо венецианцы справятся сами, либо нет.
   - Может быть, сказать василевсу? - предложил мальчик.
   - Не надо. - Тодорис покачал головой. - Василевса эта новость огорчит, а помочь он ничем не сможет. У него нет лишних людей.
  
   Иоанн как будто не верил, но спорить не решился. Послушно встал рядом с носилками Джустиниани, пристально глядя в его лицо, будто ожидая, что тот выйдет из забытья.
  
   Как видно, генуэзец почувствовал, когда его подняли над землёй и понесли. Он открыл глаза и произнёс:
   - Джованни? Что ты здесь делаешь?
  
   Иоанн торопливо рассказал ему то же самое, что несколько минут назад рассказывал Тодорису, а Тодорис, глядя на это, мысленно вопрошал: "Зачем? Своей новостью ты надеешься заставить его встать?"
  
   Тем временем пришли генуэзцы с ключами от ворот. Джустиниани жестом подозвал одного из двоих, велел склониться и что-то прошептал на ухо. Лицо подчинённого осталось невозмутимым, но он тут же взобрался на баррикаду, где по-прежнему сражались другие генуэзцы, и начал передавать каждому пятому некий приказ, а те в свою очередь передавали его остальным своим товарищам.
  
   Приказ, который передаётся шёпотом или вполголоса, мог быть только один: "По сигналу отходим". Никто пока не покидал позиций, но Тодорис ясно видел, как менялось поведение людей. Они ждали, пока носилки доберутся до Пятых военных ворот и ворота окажутся открыты. Если Джустиниани, получив рану, ещё раздумывал, отзывать ли своих людей со стен, то после того, что услышал от Иоанна, решил окончательно.
  
   "Городу уже не помочь, но я ещё могу спастись сам", - сказал себе Тодорис.
  
   * * *
  
   Яннис брёл рядом с носилками и едва сдерживал слёзы. Юстинианис, такой сильный и несокрушимый, теперь был так слаб, что даже не мог идти. Как так могло случиться? Это могло случиться с кем угодно, но только не с Юстинианисом. Этот человек был как святой Георгий в сияющих доспехах или как ангел из небесного воинства. Им ничего не страшно, потому что силу им даёт Бог. Но Он же и отбирает. Бог прислал Юстинианиса на помощь Городу. А теперь решил забрать обратно? Почему? Чем Город так сильно прогневал Бога?
  
   Мальчик слышал, как Юстинианис отдал одному из своих людей некий приказ, но генуэзцы говорили на своём языке, а Яннис хоть и успел выучить множество слов, понимал далеко не всё. Мальчику хотелось попросить разъяснений, но предводитель генуэзцев был так слаб, что, конечно, не следовало отнимать у него последние силы расспросами.
  
   Яннис взял генуэзца за руку и сжал, будто хотел поделиться с ним своей силой:
   - Всё будет хорошо. Тебе станет лучше через несколько дней.
   - Не станет, - покачал головой Юстинианис.
   - Станет, - нарочито уверенно произнёс Яннис. - В прошлый раз тебя ранили, а ты следующим утром ходил по стене, как если бы ничего не случилось. Ты очень сильный. Ты выздоровеешь.
   - Нет, - генуэзец снова покачал головой. - За много лет я бывал ранен не единожды. Я знаю, как это ощущается. Теперь всё не так. Я умираю.
   - Ты не должен так говорить! - воскликнул Яннис. - Потому что ты не можешь знать!
  
   Юстинианис ничего не ответил и принялся смотреть куда-то вверх, на утренние небеса. У него было такое отрешённое лицо, как будто он уже почти там, поэтому Яннис невольно отпустил руку, которую только что сжимал. Он хотел пристроить её на краю носилок, но та соскользнула и теперь безвольно свисала, почти касаясь земли.
  
   Оставшийся до ворот путь прошёл в молчании. Затем ворота открылись, за ними показался лагерь. Юстинианиса понесли к его палатке, навстречу уже бежал его личный врач.
  
   Яннис хотел послушать, что этот лекарь скажет после осмотра, но невольно обратил внимание, что мимо бегут десятки и десятки латников, которые спешно сворачивают лагерь. Вернее, они просто забегали в палатки, а через несколько минут выбирались с мешком. Если полог над входом был поднят, то позволял увидеть, как воины собирают в мешок самое необходимое, а всё прочее оставляют.
  
   Это было красноречивее слов. Юстинианис покинул место битвы, и его люди тоже не остались. Сейчас они спешно собирали вещи и строились на дороге, ведущей на север, к портам, где по-прежнему стояли два больших корабля, на которых генуэзцы приплыли.
  
   Лекарь хотел снять с Юстинианиса кирасу и осмотреть рану, но предводитель генуэзцев остановил, произнеся что-то вроде:
   - Нет времени. Займёшься этим на корабле.
  
   Яннис уже не мог сдерживать слёз и с упрёком бросил генуэзцу:
   - Почему ты оставляешь нас туркам? Почему? Ты столько сделал, а теперь бросаешь дело?
   - Это дело безнадёжное, - тихо ответил Юстинианис. - Стены падают под напором врага, а я уже не могу это остановить.
   - Но ты мог бы остаться! - возразил Яннис, и теперь слёзы высохли, а кулаки непроизвольно сжались. - Тогда твои люди тоже остались бы и... А вдруг мы бы выстояли?
   - Я не могу обречь своих людей на ту же участь, которая постигла меня, - ответил генуэзец. - Я не заставлю их умирать за безнадёжное дело. Надеюсь, моя смерть искупит мои грехи. Но мои люди вовсе не так грешны перед Богом, как я, и им умирать незачем. Это нужно только мне.
  
   Яннису вдруг вспомнился давний разговор с Яковом. Яков тогда пересказывал слова своего отца: "Юстинианис наверняка совершил много грехов и решил их искупить на войне с турками", но Яннису даже теперь в это верить не хотелось. Какие грехи? Юстинианис - ангел, посланный Богом для защиты Города, а у ангелов не может быть грехов! Конечно, Юстинианис прожил уже довольно долгую жизнь и много воевал, а на войне случается всякое, но такой человек просто не мог поступать неправильно. Наверняка он был совсем не виноват в том, в чём считал себя виновным! Но сейчас не было времени убеждать Юстинианиса в этом. Яннис не мог убедить генуэзца даже в том, что рана может быть не смертельной.
  
   - Ты не можешь точно знать, что умрёшь! Тебя даже лекарь не осмотрел! - продолжал возражать Яннис.
  
   Собеседник опять не спорил, а лишь глянул вверх, на небо, но через несколько мгновений снова вернулся к мирскому:
   - Джованни, я не могу спасти Город, но могу спасти тебя. Если ты пойдёшь со мной на корабль, то я обещаю тебе, что ты не погибнешь и не попадёшь в плен.
  
   Яннис хотел согласиться, пусть даже светлый образ Юстинианиса немного померк в его глазах, но затем вспомнились отец, мать и другие родные, которых пришлось покинуть вчера, ничего им не сказав. Яннис рассчитывал, что встретится с ними сегодня, но если уйти на корабль, то подать весть о себе получится очень нескоро. "Они решат, что я умер", - подумал мальчик.
  
   - Ты должен решить сейчас, - поторопил генуэзец. - Времени нет.
   - Но как же тогда отец, мать, моя сестра и... и Анна? - с сомнением произнёс Яннис. - Мы можем взять их с собой?
   - Где они теперь? - спросил Юстинианис.
   - Отец - не знаю. А остальные - наверное, дома. Или в церкви. Точно не знаю.
   - Ты не успеешь их найти.
   - Тогда я не пойду на корабль, - решительно сказал Яннис. - Я останусь в Городе и найду их.
   - Я бы так же поступил на твоём месте, - вздохнул генуэзец. - Прости меня за то, что не могу спасти Город. Прости за то, что не могу спасти твою семью. Я бы хотел. Я за этим к вам и прибыл, но, как оказалось, не могу.
  
   Яннис снова почувствовал, что плачет. Теперь он готов был всё простить и был бы бесконечно рад, если бы Юстинианис обманулся в своих предчувствиях и не умер. Казалось, если Город захватят, это не так уж страшно. Пусть этот человек выздоровеет, а затем снова приплывёт на своих кораблях и отвоюет Город обратно. Он смог бы! Обязательно смог бы! Слова застряли в горле, поэтому Яннис снова взял собеседника за руку, и на этот раз она не показалась совсем безжизненной, потому что ответила лёгким пожатием.
  
   - Знаешь, - сказал генуэзец, - мне было чуть больше лет, чем тебе, когда я отправился в свой первый поход. Возможно, тебя ждёт большое будущее, и твоя жизнь только начинается. Ты хороший мальчик, Джованни. Прощай.
  
   Сбылся сон того ребёнка, которого Яннис видел вчера утром: ангел покинул свой пост. А ночная тень, кто бы она ни была, победила.
  
  
   КОНЕЦ ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ФРАГМЕНТА
  
   Ознакомительный отрывок из второй книги цикла размещён здесь...
  
  
Оценка: 8.00*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"