Не приключилась бы со мной эта, мягко говоря, странная история, когда б я, приехав на день рождения брата, с самого начала не повел себя как последний идиот. Не посмела бы Наташа... Впрочем, не буду опережать события. Надо сказать, давно я взял за правило не лицедействовать без нужды, не изображать из себя того, кем на самом деле не являюсь, никому не навязываться, не выставляться неким орлом или, на худой конец, стреляным воробьем, будучи в действительности всего лишь общипанной курицей. Пусть, мол, принимают меня таким, какой я есть. И раз уж я в глазах окружающих полный неудачник, ноль, праздношатающийся, бродяга, трутень и т. п., ради чего, собственно, я буду стараться переменить их мнение?
Мне бы как-то усомниться, призадуматься да поостеречься, а в результате и вовсе не приезжать на то злополучное торжество, но Григорий приглашал с настойчивостью, поразившей меня. Наши пути с некоторых пор основательно разошлись, мы стали чужими друг другу людьми, однако тут у брата сильно взыграла, а главное, красноречиво заговорила тоска по прошлому и нашей былой неразлучности. Я даже предполагал, что при встрече он у всех на виду бросится мне на шею, может быть, прослезится, попросит у меня прощения за измену нашей великой братской дружбе. До этого, однако, не дошло.
Глупости я начал совершать, едва переступил порог отчего дома. Да еще подходя только, еще только завидев веселые огоньки в дорогих окошках, я в буквальном смысле слова нацепил, железными скрепами закрепил на роже маску высокомерия. Для дотошно интересующихся, где это я ею разжился: наскреб. В общем, была маска, и сомнению этот факт не подлежит. А вот и вторая глупость, тоже немаловажная: вместо того, чтобы напиться до чертиков, я вообще едва притронулся к спиртному. Почему это, спрашивается, мне пришло в голову прикидываться трезвенником? Не знаю. В сущности, уму непостижимо. Это тем более не поддается разумному объяснению, что для меня первого уже давно не секрет, что я не из тех, кого стоит пускать в приличное общество. А напейся я в тот вечер, не стряслось бы, наверно, беды со мной.
К тому же повод заложить за воротничок я имел куда как серьезный. То был и мой день рождения. Но брат, к моменту моего приезда уже изрядно пьяный, веселящийся от души, поздравил меня с такой небрежностью, что тотчас отпали всякие сомнения: я приглашен в качестве гостя и отнюдь не как виновник торжества. Я приглашен на праздник своего выдающегося брата, а что родились мы с ним, как говорится, из одного яйца и что прибыл я в дом, далеко мне не чужой и даже значащийся как отчасти и моя собственность, это, судя по всему, никакой существенной роли не играло.
С тех пор, как мы с этим парнем, который, несмотря ни на что, оставался моим братом, осиротели, я не то чтобы совсем потерял жизненные ориентиры, но пошел очень и очень своим путем и в нашем доме стал нечастым гостем. Я предпочитал болтаться по Балабутину, находя пристанище у приятелей или вовсе случайных знакомцев; полюбилось мне бить баклуши и практически нимало не задумываться о своем будущем. Брат же в последнее время стремительно пошел в гору, прямо-таки взмыл, и нередко откуда ни возьмись вывертывались умники, готовые поставить его в пример мне, как будто я, тридцатипятилетний оболтус, еще нуждался в примере, образце для подражания. Успех к Григорию пришел почти одновременно с женитьбой на пышнотелой, розовенькой, необычайно свежей красавице Наташе, за которой он давно и безуспешно ухаживал и которая в конце концов все же дала благосклонный ответ на его пылкие домогательства. По каким причинам она это сделала, я могу лишь догадываться. Тут же признаюсь, что Наташа нравилась и мне. Я никогда не признавался в этом ей самой, но, не исключено, она чувствовала, что я не прочь поменяться с братом местами.
Я вовсе не считаю, будто всем следует жить в нищете и болтаться по миру перекати-полем, и все же у меня возникало неодобрение, что ли, а лучше сказать, чисто негативное отношение к богатству, когда я видел, во что брат превратил наш дом. Прежде, при родителях, это было самое тихое, скромное и благостное место на свете, а теперь и в доме и в саду все слишком свидетельствовало о преуспевании и сытости. Скажут, что я завидую Григорию, его приносящей хороший доход торговле. Да нет же, я не завидую, я просто знаю, что он не тот, кто, даже и заделавшись хозяином магазина, по праву добивается успеха. Еще, если начистоту, вопрос, кто из нас, я или он, больше годится на роль преуспевающего дельца. Нелишне здесь напомнить известную, но часто забываемую истину, что жизнь - это спектакль, и у каждого в нем должна быть своя роль, которой он вполне соответствует.
Я чересчур долго обо всем этом распинаюсь, но в том-то и штука, что это очень важно для уяснения последующего. Так вот, я если не ненавидел, то во всяком случае презирал брата, а на дне рождения, который он вынудил меня считать только его днем рождения, приняв высокомерный вид, тем самым взялся сыграть не полагающуюся мне роль, и в результате все это привело к ужасной драме.
Вряд ли Григория сильно огорчало, что я редко бываю дома, но братний долг все-таки побуждал его хотя бы для приличия интересоваться, чем это вызвано. Я без обиняков говорил ему, что не желаю встречаться с его новыми друзьями. Это было правдой, но, конечно, не всей, ведь я умалчивал, что избегаю, главным образом, встреч с Наташей, да и с ним самим тоже. А на семейном празднике меня ждала встреча с ними со всеми. Я увидел множество надутых господ, обитателей балабутинского пригорода, ставших упитанными, наглыми, надменными буржуа. Боюсь, это сразу выбило меня из колеи.
Их поведение с первой же минуты показалось мне неестественным; я именно так и подумал: они еще очень хорошо помнят свое серое, неприглядное прошлое и, как это свойственно всем выскочкам, из кожи вон лезут, лишь бы выглядеть солидными, важными, незаменимыми. Но их было много - одинаково поживающих, одинаково думающих и чувствующих, а я был один такой, готовый вести себя просто и естественно, без пригородно-балабутинского, с буржуазным оттенком, кривлянья. И я не устоял. Они были мне смешны, но не мог же я испортить брату праздник, насмехаясь над его гостями. И я не придумал ничего лучше, чем тоже надуться, горделиво приосаниться, поглядеть на всех свысока. К маске, закрепленной еще на улице, я присовокупил, стало быть, позу, а она была поэтична и неуместна и уподобляла меня отличному памятнику, воздвигнутому в неподобающем и даже позорном месте.
Но и эту дурацкую для меня роль мне не удалось разыграть непринужденно. Я нервничал. Не из страха, что выгляжу попросту смешным и глупым в глазах этих индюков, знавших, разумеется, что я в действительности за птица. Меня забрало какое-то изумленное раздражение оттого, что вся обстановка на этом сборище внезапно показалась мне совершенно неправдоподобной. Пьяным-то пристало быть мне, пьяным и в самом деле глупым, однако я был до безобразия трезв, а вот мой брат Григорий, славный обличитель пьяниц, напился как сапожник. То есть это в его смысле, я, само собой, способен выпить вдвое, втрое больше, но для него было достаточно и той дозы, которую он себе позволил. И для его гостей тоже. Они были в шоке.
Чем больше я смотрел на его пьяные скачки и чем дольше слушал его нелепые реплики, которыми он думал потешить своих гостей, тем мрачнее становилось у меня на душе. Не солгу, сказав, что темная ночь легла на мое сердце. И в этой ночи веселился, приплясывал, творил некий бизнес, хозяйничал в магазине и обладал красивой женой мой брат, этот простодушный, простоватый, простой, как амеба, человек, а я, чьим единственным достоянием был богатый внутренний мир и не раскрывшиеся до конца таланты, скитался по миру, как бродяга. Мы с братом внешне так похожи, что наша мать должна была иметь замечательную интуицию, чтобы различать нас. Посторонние люди всегда нас путали, правда, до тех пор, пока Григорий не стал хозяином магазина и мужем первой красавицы пригорода, а я - субъектом без определенных занятий. Но до чего же в действительности мы несхожи!
Меня бесили и пошлые выходки Григория, и то, что важничающие гости смотрели на него как на шута. Я готов был взорваться. Провозгласить себя настоящим хозяином дома, выгнать всех этих непрошенных господ, запереть брата в кладовке или в подвале, заявить некие права на его жену, превратить ее, скажем, в свою наложницу. К счастью, гости довольно быстро разошлись, сообразив, что разгулявшийся хозяин все равно не позволит им повеселиться, как подобает серьезным, вальяжным людям. И вот тут на первый план вышла Наташа. Она весь вечер держалась превосходно, но, едва мы остались втроем за праздничным столом, дала волю чувствам.
- Ах ты скотина! - закричала дико эта очаровательная, бесконечно приятная мне, фактически обожаемая мной женщина. - Идиот! Как же ты посмел?! Сволочь!
Григорий ответил ей кривой бессмысленной ухмылкой. Наташа решила, что его пора укладывать, и это было разумное решение, однако Григорий настроился продолжать пир. Ее попытки оттащить его в спальню не увенчались успехом, и мне пришлось поспешить ей на помощь.
Вся ответственность за доставку драгоценной ноши была возложена на меня, тогда как Наташа принялась энергично поддавать мужу коленкой под зад. Не скажу, чтобы это помогало мне волочить изнемогшее тело, тем не менее в глубине души я одобрял действия вошедшей в раж женщины и даже был бы рад последовать ее примеру. В спальне я поставил братца перед кроватью, и не успел он, ничего не соображавший, упасть на пол, как завершающий мощный пинок свалил его прямо на супружеское ложе. Очень ловко! Можно было подумать, что они упражняются в подобных комбинациях каждый день.
Хотя меня до некоторой степени интересовало, как сложатся дальше супружеские отношения, я со скромным видом удалился, не желая показаться чересчур назойливым. Вернувшись к праздничному столу, я сел на стул и задумался. Мне было о чем подумать. Правда, при этом моя рука как бы непроизвольно тянулась к бутылке, а я с насмешливым презрением следил за ее маневрами. Она явно побаивалась меня, моей железной воли: подбиралась к бутылке - и словно по странной случайности промахивалась, виляла в сторону, изображала из себя полнейшую невинность. В сущности, она мечтала усыпить мою бдительность и тогда осуществить свое заветное желание. Возможно, ей в конце концов удастся это сделать.
А не уехать ли отсюда? Еще не поздно, а до станции бежать каких-нибудь десять минут. Сяду в электричку и весьма скоро буду в Балабутине. Ибо мне нечего делать в этом доме.
На улице, однако, лютовал страшный мороз, и выйти из теплого дома в ветхом пальтишке вроде моего было бы опрометчивым поступком. С другой стороны, очень уж соблазнял и искушал вид напитков и закусок, выставленных на столе. Моя рука чувствовала это острее, чем мой склонный к сомнениям ум. Пока я колебался, не зная, как поступить, вернулась Наташа.
Подняв на нее глаза, я вдруг понял, что она очень устала. Не от праздника, испорченного мужем, а вообще от жизни. Она и шла как-то с трудом, едва волочила ноги, - и это в тридцать-то лет! Неужели жизнь с Григорием оказалась такой несладкой? Все пристальнее разглядывая ее, так, словно хотел впитать в себя ее лицо, неожиданно посеревшее и осунувшееся, весь ее милый облик, нередко волнующий мои сны, я задавался вопросом, что было бы, окажись на месте Григория я. Было бы ей со мной слаще?
- Что смотришь? - спросила Наташа, присаживаясь напротив меня. - Не нравлюсь? Постарела?
- Нравишься, - возразил я.
- А чего тогда уставился?
- Потому и уставился, что нравишься.
- Но ведь постарела же?..
- Да все мы не молодеем...
- Это он меня довел! - раздраженно выпалила Наташа.
- Григорий?
- Да!
- До чего же он тебя довел? - осведомился я с притворным удивлением.
- А ты не видишь? Я превратилась в старуху!
- Не надо преувеличивать... Зачем сгущать краски? Ты отлично выглядишь, ну, разве что устала...
Тусклой серости больше не было, теперь было сплошное полыхание гнева, и я умолк, опасливо рассудив, что отчасти ее досада вызвана, может быть, и моей пустой болтовней.
Между прочим, я уже твердо положил не уезжать. Наташа в спальне успела переодеться в домашнее, и если роскошное платье, надетое ею для приема гостей, почему-то не произвело на меня особого впечатления, то простой халатик, в котором она сидела сейчас передо мной, подействовал просто ошеломляюще. Он-то, смело обнажавший великолепные формы моей собеседницы, и укрепил меня в решимости остаться.
- Ладно, - сказала Наташа и небрежным взмахом руки будто отшвырнула прочь осаждавшие ее неприятности, - ладно, хватит об этом, и давай выпьем. Как-никак и у тебя нынче день рождения.
Последовала приветливая улыбка. Итак, не только остаться, но и выпить! Наташа удовлетворилась бокалом сухого вина, а я влил в себя солидную порцию водки, и поскольку женщина продолжала усмехаться, я ответил ей самой искренней и добродушной улыбкой, на какую только был способен. Вдруг она прислушалась, глядя в сторону спальни.
- Слышишь, храпит?
Я тоже прислушался.
- Нет, не слышу...
- Храпит, гад!
- Ну, значит, храпит, - согласился я. - Отчего бы ему и не похрапеть?
Храп Григория не казался мне чем-то ужасным, я, правду сказать, и вовсе не слышал его, но, судя по ее виду, ни с чем более отвратительным, чудовищным и невыносимым Наташе еще не приходилось сталкиваться.
- Вот ты вел себя как примерный мальчик, - сказала она с мучительной гримасой отвращения, - он же, этот болван... этот козел!.. он нажрался, напился, как свинья.
Я благородно возразил на это:
- Но это не значит, что я трезвенник, а он пьяница.
- Не значит, допустим, но это, согласись, очень о многом говорит... Ты просто многого не знаешь. Но теперь ты видишь, что он со мной сделал! Сегодня он показал, на что в действительности способен. Все увидели, что он собой представляет! Пустой, глупый, ничтожный человек...
- Но этот пустой и глупый человек, говорят, очень неплохо ведет дела...
- А сколько пота и крови положила на эти дела я? - перебила Наташа. - Ты подумал об этом? Да тебе ли говорить! Что ты в этом смыслишь! Тебе хоть раз пришло в голову, что и дом, и магазин, и весь наш пресловутый бизнес - все это держится на мне, а не на нем? Что твой брат делал бы без меня? Ну, сегодня мы увидели, что он делал бы... Собственно говоря, это вы все увидели, а я и раньше знала, уже давно я все разжевала и усвоила... Всю мерзость жизни с ничтожеством... Когда этакий Григорий в книжке или на экране, о, это забавно, это даже мило, но когда бок о бок с ним, лицом к лицу, когда он вечно перед глазами, так и маячит, так и мельтешит, а ты ему обед подавай, да в постели с ним поласковей... Нет, ты скажи, ты согласен, что он был отвратителен?
Я утвердительно кивнул, решив ограничиться таким ответом. В конце концов что мне за дело, какое впечатление произвело поведение моего брата на его коммерческих друзей, торговых приятелей? А сам я видывал вещи и похуже. Однако Наташу мой ответ не устроил.
- Нет, ты скажи, - настаивала она.
- Согласен, - сказал я.
- Какие же еще доказательства тебе нужны?
- А что ты мне доказываешь?
- Убеждать тебя? В чем? И как?
- Вряд ли меня стоит в чем-либо убеждать, я и без того давно уже...
- Давай убьем его, Сережа.
Я с изумлением воззрился на нее. Меня поразило, с какой простотой произнесла она роковые слова.
- А, убьем? Его?
Со странной, неопределенной усмешкой глядя мне в глаза, Наташа спокойно выговорила:
- Да, его.
Глава вторая
Она не шутила, я понял это по ее виду. Она ведь не придала лицу серьезное выражение, а продолжала улыбаться как ни в чем не бывало, и в той необыкновенной ситуации, которая начинала складываться между нами, ее улыбка сказала мне гораздо больше всяких слов. Я взглянул на ее обнаженные полные руки. Наташа закинула ногу на ногу таким образом, что над столом поднялось ее круглое колено. Я долго смотрел на него, и мне представлялось, что теперь, когда мы заговорили об убийстве, этой вольностью в отношении чужой жены я отнюдь не переступаю границы дозволенного. Я вдруг поверил, что эта женщина и впрямь способна убить. Войти в спальню и задушить ослабленного выпивкой спящего человека. Может быть, на то ей и даны большие белые руки, жаркая грудь, круглое колено, от которого я все еще был не в состоянии отвести глаза.
Я не выпил столько, сколько выпил мой брат, это не я храпел в спальне, если там действительно кто-то храпел, но, сидя в гостиной с его женой, я словно не мог стряхнуть с себя какой-то невероятный сон. Меня посещали чудовищные образы. Как совершится убийство? С помощью подушки, наброшенной на лицо спящего? Подушка будет придавлена круглым коленом? А я буду стоять в стороне и смотреть, как умирает мой брат?
Я знал, что не приму предложение Наташи и что в конечном счете сказанное ею все-таки несерьезно, однако я не испытывал неудовольствия оттого, что мы стали обсуждать столь опасную и по-своему интересную тему. Что я пришел на эту, с позволения сказать, вечеринку, - что это, если не путаница? В каком-то смысле вся моя жизнь, как и мои попытки объяснить ее, мое отношение к брату, далеко не столь однозначное и очевидное, каким я частенько стараюсь его изобразить, мое высокомерие, не всегда кстати напоминающее о себе, как и моя готовность в любой момент прикинуться сиротой казанской, овечкой, - разве все это не путаница? А Наташа одним словом, отнюдь не волшебным, да и не могущим, разумеется, иметь радикальные последствия, переносит меня в совершенно иной мир, и вот уже веет, веет мне в лицо особой свежестью, дивными ароматами, уже обрисовываются впереди некие перспективы и зарождаются куда как приятные мечтания, а перво-наперво - ясность, да, именно ясность. Вносится ясность. Она тоже веет, по-своему. Носится в воздухе, пока еще неуловимая, неразгаданная, а вместе с тем уже очень много говорящая и раскрывающая. Так бывает во сне - вот она, очевидность, сама уже истина в последней инстанции, разливается и отвердевает, завладевает всем, что в том сне происходит, и тобой тоже, сковывает тебя, а ты все в чем-то своем, маленьком, ничтожном, неясном, все суетишься по-прежнему и как будто не в состоянии понять чего-то, освоиться, по-настоящему, дельно, в некотором роде даже мудро смириться.
И поскольку в завязавшемся у нас обсуждении сквозил, по крайней мере в моем восприятии, весьма сильный эротический элемент, я спросил каким-то нежным голосом, словно спрашивал мою собеседницу, любит ли она меня:
- А почему ты предлагаешь это мне?
Наташа подставила пустой бокал, показывая, что прежде чем ответить на мой резонный вопрос, желает выпить.
- Что будешь пить? - осведомился я галантно.
- А ты?
- Кефир с содовой.
Не знаю, почему у меня вырвалась эта грубость. Возможно, мои предположения о внезапном перемещении в сон имели под собой некоторые основания. И что-то впрямь незаметно изменилось в окружающей нас атмосфере, а я все же уловил перемену, почувствовал. Возможно, какой-то тайный голос дал отрицательный ответ на мой тайный вопрос о любви Наташи ко мне.
- Ага, значит, ты все-таки обескуражен? - засмеялась Наташа. - Ты даже рассердился? Милый, милый Сережа, не надо сердиться, не надо мне грубить. Выслушай меня спокойно. Я тебе все доходчиво объясню. Ты спрашиваешь, почему я предлагаю это тебе. Я отвечу, но сначала давай выпьем... по маленькой... и хорошо-таки выпьем, как положено пить за удачу!
- За какую удачу?! - воскликнул я. - Что ты мелешь? Я же... Впрочем, выпить не помешает.
Больше не спрашивая, что она будет пить, я плеснул ей водки, как и себе. Наташа подняла бокал, с улыбкой глядя на меня сквозь тонкое стекло. Если бы мы не обсуждали вероятное убийство, я бы решил, что она попросту склоняет меня к мысли занять у нее под боком место супруга, пока тот валяется в пьяном забытьи.
- Что такое твой брат? - продолжала Наташа, выпив залпом водку и закусив добрым куском ветчины. - Несостоятельный во всех отношениях субъект. Вот он занял денег, чтобы организовать дело, устроить магазин. И что же? Ведь долг следует отдавать, к тому же занял он у весьма и весьма сомнительных типов. Поверь мне, если бы за дело не взялась я, он наверняка погорел бы. Только благодаря мне он сумел вернуть долг и даже расширить торговлю. А теперь представь себе, что было бы с ним, не верни он долг. Чего ждать от кредиторов, вообще от кредиторов, и тем более от тех, с которыми он связался? Да ему бы не сносить головы! Под поезд - и вся недолга! Так что в каком-то смысле он уже все равно труп, Сережа. Просто я еще на некоторое время продлила его жизнь, его отвратительную агонию. Так кончают негодяи, погибают завалящие людишки, заживо гниют упыри... Твой брат - зомби. И сегодня он окончательно в этом всех убедил.
Женщина просияла, довольная своей речью.
- Я горжусь тобой, - сказал я, - но продолжай...
- Тебе еще не ясна моя мысль, - перебила она с веселым удивлением, - ты еще не вполне усвоил мою правду? Хорошо, скажу больше... И в постели он так себе, а если начистоту, то вообще никуда не годится. Ты смутился? Тебе не нравятся интимные подробности моей семейной жизни?
- Не забывай, ты говоришь все-таки о моем брате... - пробормотал я.
- Я не забываю этого. Ни на секунду не забываю. Потому что постоянно сравниваю вас обоих, и получаются результаты... Нужно ли продолжать? Как передать всю горечь, все отчаяние?.. Знал бы ты, какие неутешительные для твоего брата выводы я делаю! Само это сравнение... это сравнивание, или как там его назвать... оно приобрело навязчивый характер, стало для меня наваждением. Внешне вас невозможно различить, это всем известно, но, может быть, никто не знает так, как знаю я, какие вы на самом деле разные люди. Он тряпка, а ты, Сережа, ты настоящий мужчина. Я не буду сейчас много говорить о том, как ты живешь. В твоей жизни немало спорных моментов, я со многим в ней не согласна. Да, ты не нашел свое место под солнцем... пока... Ты мечтал стать актером, и ты имел все шансы им стать, потому как ты необыкновенно талантлив. Однако тебе не повезло... Но зачем же опускать руки, Сережа? Людям кажется, что ты сошел с круга, пустился во все тяжкие, погубил себя, спился... И только я знаю, что это не так... не совсем так... что ты сильный, да, я знаю, какой ты сильный, мужественный человек. К сожалению, я все это поняла слишком поздно. А иначе я выбрала бы тебя.
- Выбрала?
Я почувствовал, что краска заливает мое лицо. Наташа мягко и ласково улыбнулась.
- Я вышла бы за тебя, - пояснила она. - Ты же любишь меня? Разве это не так?
- Люблю я тебя или нет, разве это дает мне право желать смерти брату? - сказал я, спрятав руки под стол и стараясь унять в них дрожь.
- Почему бы тебе не ответить прямо, что любишь? - возразила она с горечью. - Или что не любишь. Если я ошиблась, скажи мне об этом без уверток.
- Ты мне нравишься.
- Для начала тоже неплохо, - усмехнулась Наташа.
- Но и это еще не дает мне права...
Она подняла руку, принуждая меня умолкнуть.
- Послушай, каких еще объяснений ты ждешь? Мы любим друг друга. А этого вполне достаточно. Этого нам с головой хватит для того, чтобы приступить к осуществлению задуманного.
- Ах, вот оно что, к осуществлению задуманного...
- Говоря о задуманном, я подразумеваю заветное.
- Но я пока еще ничего такого, слава Богу, не задумывал и с заветным, надо признать, как-то не определился.
- Не думала я, что ты будешь так упираться! - воскликнула Наташа раздосадовано.
- А ты на моем месте не упиралась бы?
- Я? Если бы мне в руки сами собой плыли любимый человек, богатство, магазин, хорошо поставленное дело? И не подумала бы!
- А все это плывет мне в руки? В таком случае растолкуй мне, наивному, почему бы тебе не развестись с моим братом и не выйти за меня?
Она спросила сухо:
- Ты делаешь мне предложение?
- Ну, в каком-то смысле...
В ее глазах мелькнула бескрайняя пустыня, в той пустыне я увидел дорогу, посреди которой, загораживая мне путь, стояло на четырех лапах странное и жутковатое существо, не то допотопное животное, не то человек несказанной древности. Существо вымолвило:
- Тогда давай убьем Гришу.
Я сидел на стуле как на куче тлеющих углей и стирал пот со лба. Другой рукой я разливал водку.
- Это непременное условие? - спросил я.
- Юридические тонкости таковы, - объяснила Наташа, - что в случае развода я останусь ни с чем.
- Разве это возможно?
- Почти ни с чем, - поправилась она. - А зачем нам терять то, что твой недалекий братец все равно пустит по ветру? Нет, надо взять все. И убийство нам предстоит совершить, Сережа, не вполне обыкновенное. Не должно возникнуть ни малейшего подозрения, что я убрала мужа, чтобы завладеть его состоянием. Конечно, с людьми происходят несчастные случаи и все такое... Но если после какого-нибудь несчастного случая я выйду за тебя, люди будут подозревать нас. Нам ли с тобой не знать их зловредную природу, их необузданную подлость? Так вот, мы поступим следующим образом: Гриша Кривотолков умрет, а Сережа Кривотолков займет его место. В бизнесе и в моей постели. Но умрет Гриша Кривотолков под видом Сережи Кривотолкова. Ты понимаешь меня, дорогой, улавливаешь суть?
Я удвоил внимание. Я хочу этим сказать, что напряжение, вызванное атаками Наташи на мое воображение и, признаюсь, тщеславие, усилилось, речь пошла о вещах до крайности интересных, и потому я как-то зашевелился, смекнул, что должен активнее участвовать в разговоре. То, что она мне предлагала, я, разумеется, понимал без особого труда. Я только заметил:
- Выходит, я должен заменить своего брата. А ты уверена, что я справлюсь с ролью? И что никто не заметит подмены?
- Ты справишься, - ответила Наташа твердо. - У тебя задатки большого актера, теперь они тебе пригодятся. Исполнится твоя давняя мечта: театр, сцена... Эта роль тебе по плечу, Сережа. Ты отлично изучил повадки своего брата.
Я видел, что комбинацию она придумала безумно сложную, возможно, что и чисто фантастическую, невыполнимую, способную, говоря вообще, обернуться и анекдотом, но мне совсем не хотелось как-либо высказываться по этому поводу. Не хотелось разрушать очарование, которому мы оба поддались. Это было очарование мечты. Да, мы как бы мечтали, выпив водки больше, чем следовало, мечтали, глубокой ночью сидя вдвоем за праздничным столом несостоявшегося праздника, сорванного человеком, который нам обоим был чрезвычайно неприятен. У меня в голове шумело. Я готов был скрежетать зубами оттого, что мечта, завладевшая нами, не оставляла нам ни малейшего шанса на ее исполнение. Не убивать же в самом деле брата! Но я был в таком напряжении, что скажи мне сейчас Наташа пойти в спальню и перегрызть ему горло, я бы сделал это, не задумываясь. Сказывалось, очевидно, напряжение всего вечера. Я вдруг понял, что не только нервничал из-за дурацких выходок брата перед толпой прохвостов и глупцов, но и страдал, страдал по-настоящему, по-человечески, по-братски. И теперь, когда моя душа, можно сказать, перегорела, мне ничего не стоило убить его.
Сколько же можно его терпеть? Для чего он живет? Зачем коптит небо? Почему этот ничтожный, бездарный как личность, как муж, как делец человек пользуется многими благами жизни, наслаждается, всегда сыт, отлично одет, обогрет, а я, который во всех отношениях выше его, живу как бродячий пес и даже не могу взять его жену, признавшуюся, что она любит меня?
Я взглянул на Наташу. Может быть, ее-то как раз я могу взять? И даже без всех тех замысловатых мероприятий, к которым она меня направляет. Просто повалить на пол, сорвать с аппетитного тела халатик, овладеть ею, а сделав свое дело, уйти, и пусть она сама разбирается, как ей жить дальше.
Но я не мог так поступить с ней, она мне впрямь нравилась. Я даже жалел ее за то, что она этак неловко промахнулась с моим братом, испортила себе жизнь, поставив на никчемного человека. Я, конечно, вовсе не собирался выступать перед ней в роли благодетеля, берущего на себя ее трудности, тем более что она вон какие благодеяния подразумевала! Но надо же мне было и что-то предпринять. Разве мог я оставить все это без внимания, коль она призналась мне в любви? А просто повалить ее на пол было бы грубо и неумно.
К тому же она назвала меня мужественным человеком. А что, это недалеко от истины, я и в самом деле мужественный, решительный человек. Во всяком случае, в состязании с моим братом я выгляжу куда предпочтительнее. Я не чета какому-то Грише Кривотолкову. И если выбирать между нами двумя, я не знаю, найдется ли недотепа, который выберет моего брата. Вот только пить надо бы поменьше...
А она смотрела на меня, она не спускала с меня глаз и, думаю, легко читала мои мысли. Это легко удается, когда любишь, да еще когда предмет обожания нагрузился водкой и сидит перед тобой тепленький. Но ее мысли мне прочитать не удавалось, видимо, моя любовь была еще недостаточной, не хватало еще ей задора, не хватало той страшной закалки и выучки, которую прошли Наташины чувства в школе моего бедного брата.
Но что же происходило между нами? Не скрою, под ее взглядом я таял. Я терпеливо и расслабленно купался в лучах ее обаяния, в теплых водах ее несколько наигранной задушевности, становился вообще податливый, мягкий, как воск. Мужественный человек, я не противился ее власти, уступал, в определенном смысле ужимался даже, хотя прекрасно сознавал, куда все это может меня завести. Почему? Да потому, что я воспринимал происходящее со мной не как унижение, а как первый порыв настоящей любви, как зарю, как первые проблески истинного чувства.
Наконец, вообразив, очевидно, что моя страсть разгорелась более или менее сносно, Наташа сказала:
- Теперь обсудим детали. Предположим, мы сейчас... - Она остановилась, заметив, что я вздрогнул, затем твердо и сурово произнесла: - Да, именно сейчас. Или ты вздумал мучить меня, издеваться надо мной?
- Нет, не вздумал.
- Так нечего откладывать в долгий ящик. Нам повезло, что твой брат пьян и ничего не соображает, и мы будем дураками, если упустим такой момент. Есть еще возражения?
Я отрицательно покачал головой.
- Нужно составить план убийства. Я вижу, Сережа, тебе не по душе это слово. Но вещи следует называть своими именами, а это убийством и будет. Итак, план. У меня на этот счет имеются два предложения. А у тебя?
- Ни одного, - ответил я.
- Соберись, начни серьезно относиться к делу. Вот мое первое предложение: мы переодеваем Гришу в твою одежду, вывозим на железную дорогу и кладем на рельсы. Первый же проходящий поезд превращает его в лепешку.
- А если он очнется и отползет в сторону?
- Вряд ли. Пьяный да на морозе... Он, может, отдаст Богу душу еще прежде, чем появится поезд. Просто-напросто замерзнет.
- В лепешку... - задумчиво повторил я. - Нам, следовательно, необходим обезображенный труп? Такой, чтобы и невозможно было установить личность?
- Да нет же, - возразила Наташа, - вовсе нет. Нам нужен один вполне узнаваемый труп, но такой, чтобы подозрение ни в коем случае не пало на нас. Понимаешь, у нас сложился своего рода любовный треугольник, и один из вас, братьев-соперников, должен погибнуть. И это должен быть именно Сергей Кривотолков, ибо его смерть не вызовет ни подозрений, ни даже удивления. Бродяга и пьяница попал под поезд - что в этом удивительного? Поэтому в кармане у Гриши найдут твои документы. Как видишь, я все продумала. И это прекрасный план, перспективный, это как раз то, что нам нужно, но... Есть одно "но". Подумай, если в состоянии. Ты думаешь? Труп обнаружат очень скоро, и первый, кого поставят об этом в известность... если не считать меня... будет Гриша Кривотолков. То есть ты.
- А-а, опознание...
- И похороны... Останки... то, что от него останется... на все это тебе придется смотреть. Отвечать на вопросы, изображать горе... Трудная роль, даже, пожалуй, несколько неожиданная. Справишься ли? Ты хороший актер, но... Ты уверен в себе? Разыграешь все как по нотам?
- Сомневаюсь, очень сомневаюсь...
Я развел руки в стороны, показывая, что и сам удивляюсь тому, какую растерянность могу обнаружить завтра я, столь решительный сегодня.
- Я так и думала.
- А не лучше ли закопать его в землю?
- Против этого у меня два возражения. Земля мерзлая... кто будет копать? Ты? Да ты лопату хоть когда-нибудь держал в руках? - Она захохотала; смех был недолог; воззрилась на меня серьезно, мрачно: - Объясни, будь добр, для чего же нам исчезнувший Сережа Кривотолков? Будут ходить, допытываться, искать.
- Бродягу-то? Не те времена и нравы, чтобы кто-то всерьез искал пропавшего бродягу. Даже не заметят.
- Наверное, ты прав. Времена тяжелые, и в данной ситуации нам это на руку. И все же... По документам он еще долго будет числиться живым, а кто знает, как сложатся наши дела... Может, нам понадобится свидетельство о его смерти. Это, конечно, не очень-то убедительный аргумент, но... я просто размышляю вслух. Я хочу предусмотреть все возможные последствия нашего поступка. И мне представляется, будет лучше, если труп все же найдут. Но не завтра, не так скоро, не прежде, чем мы придем в себя, успокоимся... Я предлагаю отвезти его на старый завод... знаешь эти развалины в лесу?
- Знаю.
- Места, согласись, не самые посещаемые, и до оттепели, а то и до весны его там вряд ли найдут.
Здесь уместно вспомнить, что в детстве мы с Григорием часто уходили играть к тем развалинам, они казались нам самым таинственным и романтическим местом на свете. И сейчас я спрашивал себя, случайно ли Наташа выбрала именно это место. Ничего особенного в нем, естественно, не было, остатки кирпичных стен и только, от деревни же, которая там некогда была, вообще не осталось и следа. Но Наташа выбрала именно эти развалины, как бы в память о нашей детской наивности, о наших давних играх, кончившихся ничем. Возможно, это случайность, а возможно, она хотела, чтобы мы с братом начали жизнь сначала, сначала и по-другому, таким образом, чтобы я жил под именем брата, а он на месте наших детских игр ждал наступления весны, когда будет обнаружен его труп.
Безумное предположение, согласен. Не могла она так рассуждать, дойти до такого изуверства. А с другой стороны, разве она не тонкая штучка, не замечательный психолог, способный меня изрядно запугать, вернув к детским представлениям о страшном и таинственном? Запугать не для того, чтобы отвратить от дела, а еще крепче привязать к нему. Допускаю, что это был с ее стороны хитроумный расчет, и вот, если он у нее действительно был, он ей, надо сказать, удался на славу. Я затрепетал. Теперь я стремился взяться за дело даже горячее, чем это было необходимо. Вспыхнуло рвение, заполыхала одержимость, и брат остался как бы в стороне, он был уже и не при чем. Я должен был совершить жертвоприношение, ибо я, оказывается, служил какому-то древнему кровавому культу, - Наташа указала мне на это обстоятельство, не объясняя, впрочем, о каком культе идет речь. Лес звал растущим, жутковато увеличивающимся голосом, и Наташа заставила меня открыть душу этому невыносимому зову.
Ужас и восторг затруднили мою речь, сперли дыхание; с трудом ворочая языком, я вымолвил:
- Что надо сделать... и в первую очередь... чтобы он остался на заводе?
Она состроила недовольную гримаску.
- Знаешь что, губошлеп, ты больше не пей, а то мне придется уложить тебя рядом с ним, и на этом все закончится.
- Нет, я в норме... и в форме... Просто интересуюсь, тем более что увлечен... Нам нужно его задушить? Подушкой?
- Зачем? Мы отвезем его на завод и там оставим. Он замерзнет. Дедушка мороз все сделает за нас.
Вот он, поворотный момент: я понял, что совершу убийство, даже не ведая толком, для чего его совершаю. Я совершу его в любом виде, на любых условиях, во что бы то ни стало.
Моя рука снова потянулась к бутылке, однако Наташа решительно остановила ее. Напрасно я старался принять облик абсолютно трезвого человека.
- Потом, - сказала женщина. - Завтра.
- Завтра будет поздно.
- Когда вернемся с завода.
- До завода надо еще доехать.
- Значит, по дороге.
Я принял этот компромисс. Мы встали и направились к спальне. Я неплохо держался на ногах, подтянувшись оттого, что мое стремление выпить было принято к сведению и я теперь даже четко знал, когда оно осуществится. Играя так с Наташей в жаждущего мужа и строгую жену, я не забывал, конечно, что мне еще предстоит изрядно повозиться с братом, прежде чем он перестанет путаться у нас под ногами. Я даже сознавал, что обстоятельства вынуждают меня убить его, по правде сказать, я слишком хорошо это сознавал, и надвигающаяся опасность, которая вся заключалась в том, что после нее я стану другим, неизвестным, непостижимым человеком, очень смущала и мучила меня.
Мне хотелось забыться, уснуть, а затем проснуться где-то в другом месте, далеко, другим человеком, но вовсе не тем, в которого грозило превратить меня убийство Григория. Мне даже казалось, что я отлично понимаю, в кого превращусь, если все-таки убью его. Разумеется, я не мог этого знать и понимать, предвидеть, и если мне, однако, представлялось, что я и в самом деле заглядываю в будущее, так это, полагаю, из-за странного ощущения, что как ни скверно будет то состояние убийцы, в котором я окажусь, находиться мне в нем будет не так уж и плохо. Я буду страдать, терзаться раскаянием, но я буду и с радостью принимать эти муки. Надеюсь, я понятно выражаюсь.
Наташа шла впереди. Вдруг мне пришло в голову, что если собственная роль в предстоящем деле для меня очевидна и иду я на нее сознательно, даже с известным мужеством, то в отношении своей сообщницы я, если начистоту, не могу питать никакой уверенности. Уже одно только смутное предположение, что она способна струсить в решающую минуту или предать меня, отозвалось в моей душе смертельным ужасом.
- Наташа! - окликнул я.
Мой голос дрожал. Я ужасно любил ее в эту минуту, но еще сильнее мной владел страх, что она не выдержит, надорвется под бременем, которое мы, два безумца, собирались взвалить на свои плечи.
Она остановилась и со строгим удивлением посмотрела на меня, догадываясь, что не иначе как сомнения с новой силой разгорелись в моем чрезмерно пытливом уме.
- Чего тебе? - спросила она недовольно.
- Наташа, все сомнения позади, ты не думай... то есть в отношении Григория... Я сделаю все необходимое, на этот счет не беспокойся. Но ты... уверена ли ты в себе? Пойдешь ли ты до конца? Хватит ли тебе сил?
- И ты еще спрашиваешь!
- Как не спрашивать, Наташа? Нужно все предусмотреть... Я хочу сказать, надо знать свои силы, верить в них... Скажи мне сейчас... вот сию минуту... что ты пойдешь до конца, не просто до конца, Наташа, а до самого конца, до последней черты, скажи, что ты не остановишься уже, что бы ни случилось... и если я тебе поверю, мы больше никогда не будем возвращаться к этому вопросу!
Она поняла, что это у меня серьезно, то есть что я поставил вопрос ребром и не сдвинусь с места, пока не получу ясный ответ, и отнеслась с должным уважением к моей озабоченности. Приблизившись ко мне и положив руки на мои плечи, глядя на меня сияющими глазами, как если бы неудержимая радость внезапно охватила ее, она громко и членораздельно произнесла:
- Верь мне, я пойду до самого конца. Клянусь!
- Этого достаточно, - прошептал я, пораженный и восхищенный ее величавой простотой, той пронзительной душевностью, что зазвенела в ее голосе, неотразимая, как гром небесный.
И мы вошли в спальню, где мой спящий брат успел отравить атмосферу чудовищными волнами перегара. Мы вошли в душегубку.
Глава третья
Приблизившись к кровати и откинув одеяло, после чего Григорий предстал перед нами во всем сомнительном великолепии своей наготы, Наташа устремила на меня многозначительный взгляд. Я, разумеется, усвоил его значение. Тут опять обыгрывалось наше злополучное сходство, и мне внушалось моей руководительницей: приглядевшись к брату-двойнику, пьяному, спящему и обреченному, смекни, голубчик, каким нескладным, нелепым и жалким способен и сам выглядеть иной раз. Разве не хочется тебе переменить участь? Не пора ли? - как бы спрашивал ее взгляд, пронизывающий меня насквозь. И тотчас же, чтобы подбодрить, утверждал: ты созрел для перемены, ты станешь другим, отныне ты всегда будешь выглядеть наилучшим образом. Это она мне сулила. Обещала мне некий рай земной, при условии, конечно, что я беспрекословно и точно буду следовать ее указаниям.
Пожалуй, она чуточку перегнула палку. Не надо бы ей с таким усердием давить на меня. Ее раздеть, уложить в скрюченном каком-нибудь виде, в комок сжавшейся или, напротив, чтоб она разметала кое-как конечности да смотрела оторопело, туповато, этакой сонной курицей, - скажу ли я, что сподобился зреть само совершенство? И для чего без конца разбрасываться обещаниями, посулами, то и дело подкидывать мне разные сладкие приманки? Я и без того согласился уже действовать, уже и действую, а чтобы подогревать мою решимость, ей вполне достаточно быть со мной нежной. Искренность, которую я время от времени слышу в ее голосе, как нельзя лучше подстегивает меня. Искренность! Ее я ценю как ничто другое в этом мире. А разные женские уловки и хитрости до смешного мало трогают и смущают мою мужественную натуру.
Рядом с кроватью была аккуратно развешана на стуле братова одежда, в которую мне предстояло облачиться. Я еще раз посмотрел на долговязое, тощее тело Григория, никак не реагировавшего на устроенный нами шум. Зачем же Наташе понадобилось раздевать его донага? Вот тоже вопрос. Выходит, она предвидела и не сомневалась, что получит у меня согласие на ее дикое, сумасшедшее предложение? И что, когда я войду в спальню, мне останется лишь переодеться в одежду брата?
- Раздевайся, - услышал я ее голос.
Она командовала. А может быть, просто поторапливала. Кажется, мы оба немного нервничали.
Я снял свой жидковатый свитерок, брюки, с некоторых пор упорствующие в стремлении расползтись по швам, остался в трусах и майке. Женщина небрежным жестом показала, что их я должен снять тоже.
- Отвернись, - сказал я.
Она усмехнулась на мою наивную робость.
- Ты теперь мой муж. Ты забыл об этом?
- Не забыл, но...
Жестом она выразила нетерпение, и тогда я, решившись, сбросил исподнее и предстал перед ней в том же виде, в каком лежал перед нами Григорий. Мне, похоже, и в самом деле не оставалось иного, как поскорее почувствовать в Наташе жену. Она не спускала с меня глаз, но мне показалось, что боковым зрением она в то же время созерцает и моего брата, вольно или невольно сравнивая нас. Было что-то комическое и пародийное в этом полном обнажении братьев Кривотолковых перед женщиной, которая надумала избавиться от одного из них и взять себе другого.
В гостиной, пока мы только на словах решали участь Григория, все было проще и понятнее. Я купался в чарах Наташи, обещавшей отдаться мне, и делал это с удовольствием. Мне было приятно сознавать ее мягкую, как бы и не обременительную власть надо мной, тем более что в глубине души я все-таки верил, что эта ее власть ни к каким дурным последствиям в конечном счете не приведет. Там мы играючи договаривались наставить рога человеку, с которым она была связана узами брака, а я - родства, но который нам обоим не нравился. Принять неожиданно участие в подобной игре - не удача ли для бродяги, отщепенца, добровольного изгоя?
Но в спальне, когда мы уже приступили к делу, я сообразил, что играю куда более странную роль, чем мог бы предполагать. Казалось бы, все просто: поговорили, выпили, помечтали, а вот оно и началось, дело-то, смертоубийство! И ты, что бы ты о себе ни думал и ни воображал, всего лишь обыкновенный убийца. У меня не было ни малейшего шанса выбиться в разряд выдающихся преступников, на века заполучить грозную славу великого злодея. Не мал я был для этого, а был другим и желал другого, иначе сказать, великим я мог стать на каком-нибудь ином поприще. А между тем в спальне я вдруг ясно ощутил себя раздвоившимся: одна моя половина тщательно и не без ловкости играла маленькую роль обыкновенного убийцы, а вторая, исполнившись недюжинной силы, будто сама собой поднималась на грандиозную сияющую высоту, прямо в безупречную красоту неба.
Неужели все это из-за Наташи? Она меня вдохновляет? А сам по себе я ничего не стою? Тут ведь вот что: мне бы и на ум не пришло никогда поднять руку на брата, а только она меня надоумила, стоило лишь этой бабенке заговорить об его ликвидации, - как в некую возможность убийства, которая, несомненно, всегда присутствует между нами, людьми, витает в воздухе, что-то существенное определяет в нашей жизни, в эту возможность, говорю я, невидимая рука тотчас вложила огромный и, можно сказать, священный смысл.
Поди разберись... Я общался словно не с Наташей во плоти, не с женщиной, что-то там произносившей и совершавшей, а с ее душой, тоскующей и зовущей меня. И при этом я стоял перед ней голый, переминаясь с ноги на ногу. Отступать мне было некуда.
В самом деле некуда? Надевая отличный костюм брата, я задавался вопросом, так ли это. Почему бы и не отступить? Разве уже поздно? Или моя воля парализована напрочь?
Но тут произошла вещь, которая со всей ясность показала мне, что ловушка захлопнулась и выхода из нее нет. Едва я покончил с переодеванием, к той же процедуре приступила Наташа, и действовала она хладнокровно, обдумывая и учитывая каждую вероятную мелочь предстоящего нам дальнего и трудного похода. Она основательно утеплялась. Есть риск застудить лоно? - так вот же шерстяные штанишки отменного качества, как нельзя лучше оберегающие! Шубка, сапожки. Она не замерзнет.
Но прежде о халатике... Я уже говорил, выходя к столу, чтобы посидеть со мной и обсудить план убийства, она, естественно, с умыслом облачилась в простенький и весьма открытый халатик, в котором выглядела, на мой вкус, куда соблазнительней, чем в роскошном вечернем платье. И вот теперь она его скинула, а под ним оказалась совершенно голой. Не сомневаюсь, этот новый удар по моей впечатлительности был не случаен и не стихиен, она предусмотрела и его.
Впрочем, я уже утратил способность по-настоящему принимать к сведению эту ее роковую и коварную предусмотрительность, делать выводы. Моя воля и впрямь была парализована. Что и говорить, Наташа очень многое, если не все, точно рассчитала и разыгрывала свою партию как по нотам, но я теперь все объяснял только ее желанием быть в моих глазах абсолютно убедительной, смять все мои сомнения, окончательно завоевать мое доверие и наконец с любовью и нежностью отдаться мне.
В общем, я воспринял ее промелькнувшую перед моим восхищенным взором ослепительную наготу как некий аванс. Но я слишком много выпил, чтобы оставаться рассудительным, здравомыслящим человеком, чтобы осознать, что сначала необходимо избавиться от Григория и лишь тогда я получу право делать с этой женщиной все, что мне заблагорассудится. Той особой положительности и целеустремленности, которые требовались от меня для нашего дела, как не бывало! Я сознавал только, что пребываю во власти чувств и что голое тело Наташи является центром, к которому все они стремятся. Я словно погрузился в кипящую смолу.
Я бросился к Наташе, обнял, приник к ней. Ошибочно думать, будто я попусту трачу время, уделяя столько внимания своей скачкообразной попытке овладеть прекрасной сообщницей и вообще ситуации с переодеванием. Именно в эти минуты я переступил черту, отделявшую мою прежнюю жизнь от новой. Даже если в моей голове еще и бродили кое-какие сомнения в целесообразности задуманного нами, в моей душе уже не осталось ничего, что всерьез противилось бы набиравшему ход процессу истребления моего брата.
- Погоди, не торопись, - ласковым тоном, понимая горячее возбуждение моих чувств, призвала меня к порядку Наташа. - Я буду твоей. Но сначала надо покончить с ним...
Это я уже хорошо понимал, да, покончить с ним, Григорием. Кажется, я принял весьма воинственный вид, изъявляя готовность не мешкая решить судьбу парня, стоявшего на пути к нашему с Наташей счастью. Впрочем, зная уже в общих чертах план моей будущей жены, я не понимал толком, что должно произойти в спальне. Она видела все это и, конечно, была начеку, готовая с какой-то даже механической силой исправить любой недочет, любой мой ошибочный шаг; ни на мгновение не упускала она инициативу из своих рук.
Теперь мы оба были одеты, и наступил черед Григория. Переворачивая его на кровати с боку на бок, мы словно набивали чучело, разительно на меня похожее. Мы вырядили нашу жертву в жалкие вещички уходящего из действительности Сережи Кривотолкова. Бедолага - я о моем брате - хрипел и вскрикивал, но не просыпался.
- Как думаешь, - задумчиво проговорила Наташа, - он из этого состояния не выйдет? Не хотелось бы, знаешь ли, чтобы он вдруг некстати проснулся где-нибудь в дороге...
- Не знаю. Трудно сказать. Нам-то еще много нужно сделать телодвижений, прежде чем... Ну, например, дотащить его до машины.
- Дотащим, - отмела Наташа мое подозрение, что мне придется в одиночку управляться с бесчувственным телом Григория.
- Может, и проснется, - заключил я.
- Тогда за стол его! - решила она.
Идти без посторонней помощи Григорий не мог, но и когда мы, подхватив с двух сторон, повлекли его в гостиную, он не удосужился хотя бы намеком обозначить, что в состоянии и хочет переставлять ноги. Мы усадили его за стол. Он свесил голову на грудь и выпустил изо рта на подбородок длинный сгусток слюны коричневого оттенка. Наташа принялась, с гримаской отвращения на своем свежем, румяном лице, тормошить его. Григорий с видимым усилием поднял голову, открыл глаза и обвел нас бессмысленным взглядом.
- Пора выпить, дорогой, - сказала Наташа, - а то протух совсем. Горячительное тебе не помешает. И возьми-ка, утрись, - добавила она с презрительной ухмылкой, протягивая мужу носовой платок.
Утираться Григорий не стал, и Наташа, грубо схватив его за голову, сама вытерла ему подбородок. Мне больно было видеть это унижение брата. На повторное приглашение выпить он выстроил едва повинующимися руками какой-то неопределенный жест. Истолковать его можно было и так, что он рад случаю промочить горло, и так, что он дал себе зарок никогда больше не прикасаться к рюмке. Зная моего брата, я думаю, что он имел в виду последнее. Однако Наташа, уверовав в необходимость усилить опьянение приговоренного, прежде чем мы выведем его на мороз, налетела вихрем, вложила ему в руку полный стакан водки и заставила залпом его осушить. Бог ты мой! Сумасшедшая, смертоносная доза! Не знаю, как брату хватило духу осилить ее и почему он не отправился в мир иной сразу после того, как содержимое злодейского стакана перелилось в его глотку. Он свалился со стула, распластался на полу, и в первое мгновение я решил, что убийство уже произошло. Но это было не так, бедный Григорий продолжал жить, и, судя по всему, нам предстояло убивать его медленно, поэтапно, мучительно и для него самого, и для нас, грешных.
В недоумении перед этой загадкой бытия - надо же, великий трезвенник Гриша Кривотолков претерпевал столь страшную и немыслимую для него алкогольную нагрузку! - я невольно потянулся за бутылкой. Мой выбор пал на ту же водку, которая окончательно подкосила брата; не до заграничных напитков, когда кругом творятся удивительные и жуткие вещи. Наташа смерила меня укоризненным взглядом, однако я на миг вышел из-под ее контроля, поскольку очень уж жаждал, и опрокинул на скорую руку рюмочку. Моя потенциальная жена промолчала, и я маленько повеселел.
После этого мы, вырядив Григория в мое пальто, в боковом кармане которого покоились документы, необходимые для его превращения в Сережу Кривотолкова, и нахлобучив ему на голову мою шапку, изготовленную из меха какого-то не поддающегося определению животного, повлекли его к выходу. Повлекли - это мягкое, условное обозначение того, что происходило на самом деле. Григорий был способен влечься только на спине, без всякого осознания начавшихся с ним перемещений в пространстве. Мы тащили его за руки, и, как мне показалось, это смахивало на своеобразную, как бы шуточную похоронную процессию. Я вполне серьезно отнесся к этому впечатлению, хотя бы и мимолетному, но понять, как-либо осмыслить его так и не сумел. Оно было глубоким, и в то же время словно ничего мне не говорило.
Наташа села за руль, а Григория мы уложили на заднем сиденье. Я уселся рядом с Наташей и тотчас извлек из кармана братова пальто, ставшего моим, благоразумно прихваченную бутылку. Наташа издала возглас негодования, думаю, впрочем, не сомневаясь, что мое мироощущение обретет пессимистическую, даже трагическую окраску, не сделай я сейчас доброго глотка. Я сознавал свою правоту и потому не обратил на ее протест ни малейшего внимания. Была глубокая ночь, и мороз стоял такой, что на улице перехватывало дыхание.
- А не слишком ли будет? - угрюмо спросила Наташа, кивая на бутылку.
- Но мы же договаривались.
Машина очень скоро выехала из пригорода и углубилась в лес. До завода было фактически рукой подать, вот только дорога оставляла желать лучшего.
- Договаривались, - согласилась Наташа, - но ты первый и нарушил договор. Выпил прежде времени.
- Не надо искать правых и виноватых.
- Что ты этим хочешь сказать?
Я приложился к бутылке, отхлебнул, сколько влезло, и ответил:
- Да, выпил прежде времени. Но войди в мое положение... Пойми, как мне трудно, как тяжело...
- Трудно? Тяжело? - Она невесело засмеялась. - Отчего же?
- Он лежит там, сзади... и скоро мы вышвырнем его на мороз.
- А ты не смотри на него, - посоветовала Наташа, - не оборачивайся. Забудь о нем. У тебя никогда не было брата. Было разве что твое отражение в зеркале, а теперь оно исчезло.
Я задумался над этим уподоблением Григория моему отражению в зеркале. Стал мысленно поворачивать его и так, и этак, но все с пьяной неуклюжестью. Ничего не выходило. То есть выходило, что она, Наташа, жила в браке не с живым человеком, а с отражением, но дальше этого мой анализ не продвигался. Я как бы утратил понимание ситуации. Однако на предложение Наташи не оборачиваться, не смотреть на брата и вообще забыть о нем я лишь тоскливо покачал головой.
- Не могу, - сказал я, - это сильнее меня... Я его никогда не забуду. И эту ночь запомню. Мы с тобой будем счастливы...
- Мы с тобой будем счастливы, а с ним судьба обошлась жестоко. Спрашивается, за что?
- Глупости! - крикнула женщина. - Ты только и знаешь что твердить о своем безразличии. Мол, тебя не интересует происходящее в этом мире, все эти...
- Да, не интересует. Я вне, я в стороне. Я не в состоянии интересоваться миром, этим вашим миром, где власть захватили торгаши и политики. А вот если вспомнить о Достоевском, о Розанове, или, например, углубиться в историю, попытаться вдруг охватить мысленным взором все величие...
- Не интересуешься - и не надо! Только что же сейчас так тебя разобрало? Вопрос-то бытовой, и Достоевский с Розановым здесь нам нынче без надобности. Мы человека на тот свет спроваживаем. Торгаша, да и о политике он не прочь был распространиться. Мы же его - к ногтю. За шиворот - и в лес, на морозец. Вот как дела у нас делаются. Это и есть жизнь в столь презираемом тобой мире. И ты, глядя на нее, разволновался? Поверить не могу! Ты, можно сказать, тронут до глубины души? Ты вот-вот прослезишься? Откуда, дорогой, столько пафоса, сомнений и всякой прочей аналитики с диалектикой, отчего у тебя рожа такая трагическая? Выпил - и будь доволен. Сиди да помалкивай.
- Это приказ?
- Если угодно. А все-таки вот какая штука, вот чего я никак не возьму в толк... где же твой такт? Неужели до тебя не доходит, что мне трудно и тяжело, что я, вопреки здравому смыслу, оплакиваю в душе этого человека?..
В машине было темно, я видел только силуэт моей сообщницы, очертания профиля, видел, впрочем, и какие-то тускло-светлые блики на ее лице. Мне почудилось, будто она улыбнулась.
- Когда-то и мне он был дорог, - произнесла она печально. - Можно сказать, в недавнем прошлом. Поэтому тебе не стоит ссылаться на свое горе, пренебрегая моим. Мне тоже нелегко. Но что же делать? Я понимаю, тебе смерть брата не кажется такой необходимой, как мне, и то, что ты сейчас делаешь, ты делаешь для меня, для моего блага. Но уже завтра ты поймешь все выгоды своего нового положения. Ты увидишь, что поступил правильно, что иначе и быть не могло. Или ты видишь какой-нибудь другой выход?
- Я промолчу... может быть, скажу... так, между прочим, на всякий случай... в общем, Наташа, мы сами делаем ситуацию безвыходной.
- Безвыходной, тупиковой - да, но по-своему и счастливой, ты согласен? Это верно, что отныне мы повязаны одной веревочкой, как оно обычно и происходит со всякими скучковавшимися преступниками. Но если к этому привела нас любовь... большое чувство, страсть... разве нам не остается только благодарить судьбу за подобное несчастье?
На это мне нечего было возразить. И я снова взялся за бутылку.
- Прошу тебя, не пей, потерпи немного! - воскликнула Наташа. - Ты потеряешь голову, а мне сейчас так нужна твоя помощь и твоя поддержка!
Что меня действительно тронуло меня до глубины души, так это мольба, прозвучавшая сейчас в ее голосе, и я не стал пить. Жаль, что невозможно было угодить Наташе, отрезвев вдруг как по мановению волшебной палочки, совершенно выправиться, сделаться для нее истинной, без сучка и задоринки, опорой и настоящим помощником. Но и за то, что я отставил бутылку, она благодарно сжала мою руку - всего лишь быстрое, почти неуловимое движение, ограниченное необходимостью управлять машиной на безобразной лесной дороге, и все же я успел почувствовать всю меру ее одиночества. И тогда в моей душе впервые шевельнулось действительно мужское чувство по отношению к ней, не то, животное, которое толкало меня к ее жаркому сдобному телу, а твердое и сильное, что-то говорившее уже об ответственности за это, может быть, слабое существо, взвалившее на свои плечи безмерно страшную миссию и с отважной непосредственностью доверившееся мне.
Фары высветили впереди уродливые развалины завода и темные контуры деревьев. Наташа остановила машину, мы вышли наружу и вытолкнули на снег бесчувственного Григория.
- Где-нибудь здесь? - спросил я озабоченно.
- Там, - возразила Наташа, махнув рукой в сторону развалин.
- Но послушай, ты там переломаешь себе ноги.
- Не беспокойся за меня.
- Как же, как же, Наташа... За кого же еще мне беспокоиться?
Она похлопала меня по плечу чисто по-мужски, волевая, преисполненная решимости, несгибаемая.
- Я отлично различаю дорогу. Я в темноте вижу как кошка. Вот ты... - На сей раз в ее голосе прозвучало сомнение. Она тревожилась за меня.
Но я все еще держался на ногах, мне это удавалось, мне даже и в голову не приходило, что я способен подвести Наташу. Ответственность, которую я осознал, укрепляла меня, а еще, пожалуй, страх. Но этот страх не был связан с тем, что мы делали с Григорием. Бледный лунный свет тонко чертил на снегу наши судорожно двигающиеся тени, нас со всех сторон окружало суровое молчание леса, и вся эта картина внезапно показалась мне непонятной, не допускавшей, чтобы я что-либо узнавал в ней, чудовищной и жуткой - неким преддверием ада, где царят вечная ночь и сминающий всякую жизнь холод.