Люба выезжала из Варшавы вечером. Вокзал, серое унылое здание из стекла и бетона, был построен так, что сквозняки гуляли по нему вдоль и поперек. Сейчас вокзал был почти пуст. Приходившие торопливо покупали билеты и тут же отправлялись на перрон. Встречавших было мало, и это было так не похоже на вечную сутолоку российских вокзалов, как будто живших своей тайной жизнью.
Любе вспомнилась ночь, которую она провела с мужем здесь, на вокзале, два года тому назад. Был апрель, дни уже радовали солнышком, но ночи оставались по-прежнему холодными. Они хотели, выехав ночью, утром быть в Белоруссии, не опоздав при этом на брестское маршрутное такси, которое доставило бы их прямехонько до санатория. Но то, что казалось простым и логичным, сломалось при первом же столкновении с действительностью. Электричка, которая должна была отправляться в одиннадцать вечера, задерживалась. Муж суетился, несколько раз ходил узнавать, сколько же им еще ждать. Продрогнув в здании вокзала, они окончательно замерзли на перроне. Только через час им сообщили, что электрички не будет. Можно было возвратиться домой, но тогда через два-три часа сомнительного отдыха им надо было вернуться, так как первая утренняя электричка отправлялась около шести утра.
Они подумали и решили остаться, все-таки это было хоть и не очень приятное, но приключение. Они уселись в центре зала ожидания, но вскоре поняли свою ошибку - пластмассовые стулья буквально примерзали к телу. Тогда они пересели на деревянные, которые были поставлены так, что образовывали круг. Кроме них пассажиров, ожидающих утренних электричек, не было, но люди все подходили и подходили, вскоре их собралось уже не менее сорока.
Все они были, без сомнения, бездомными, и только по лицу и одежде можно было судить о степени их погружения в нынешнее состояние. Среди них были молодые и старые, некоторые с запекшейся кровью на разбитых лицах.. Вокзал жил: они подходили друг к другу, о чем-то совещались, куда-то выходили и возвращались вновь. Иногда мимо медленно проходили полицейские, вглядываясь в их лица, но ни к кому не приближались и не мешали передвижениям. И одни и другие знали, чего хотят.Люди- остаться под крышей, полицейские - тишины и порядка.
Часу в третьем ночи хождение почти прекратилось, люди стали засыпать, но спать разрешалось только сидя, и полицейские немедленно будили тех, кто пробовал улечься. Никто с ними не спорил, только один, принявший, видимо, на грудь больше, чем ему требовалось для правильной оценки происходящего, закричал, завозмущался, требуя покоя. Лица полицейских из добродушных тут же превратились в суровые: никто не смел оскорблять их при исполнениии. Они не заламывали бедолаге рук, не поигрывали дубинками, а просто вытеснили его в холодный мрак ночи. Остальные не обратили на это никакого внимания: каждый здесь сам скреб на свой хребет и расплачивался за это тоже сам.
Среди ночевавших на вокзале было три женщины. Две из них были поопрятнее третьей, и видно было , что они по мере возможности заботятся о своей внешности: волосы были подкрашены и аккуратно расчесаны, руки тоже чисты и без черных каемок под ногтями. Но это не могло обмануть никого: между ними и остальным миром уже пролегла невидимая пропасть. Женщины поужинали, достав продукты из сумок, а потом, подложив их под голову, заснули, свернувшись калачиком для тепла. Полицейские, проходя мимо, только посматривали на это явное нарушение правил, но не будили заснувших. Наверно, мудрыми были их мамы, сумевшие вложить в головы своих детей уважение к женщине, какой бы она ни была.
Уже к часу ночи Люба и ее муж замерзли настолько, что, открыв чемодан, натянули на себя все теплое, что имели. Сквозняки гуляли по вокзалу, ночь обещала быть бесконечной. Их присутствие здесь не осталось незамеченным: уже трое подходили и просили денег на еду. Муж покорно лез в карман за кошельком, но, когда подошел очередной проситель, отказал, проворчав, что на всех денег у него не хватит. Человек неожиданно легко засмеялся и отошел. Отказ не обидел его. Люди для него уже давно превратились в тех, кто давал деньги и кто не давал. И не факт, что одни были лучше, чем другие, могло быть и так, что он подошел со своей просьбой не в лучший момент их жизни. А уж о разных моментах жизни бездомный, наверно, знал побольше многих.
В начале шестого спящие люди зашевелились и стали потихоньку разбредаться: новый день требовал от них больших усилий для выживания, и они использовали каждый шанс. Вздохнув, Люба подумала, что можно быть счастливым и несчастным в любой стране.
Поезд шел в ночи. Она всегда плохо спала в незнакомой обстановке, но таблетки пить не хотелось. И Люба стала думать о том, что, решившись на эту поездку, как бы простится с теми, с кем была близка долгие годы. Городок, в который она ехала, находился в 360 км от Екатеринбурга. Возник он в 1910 году как поселок при создании лесосеки, а разрастаться стал после того, как увеличивался и увеличивался поток ссыльных и спецпереселенцев. К названию Городка было прибавлено ЛАГ, и к 1943 году этот ЛАГ разросся до семидесяти тысяч трудармейцев: немцев России, прибалтов, поляков из Западной Белоруссии и Украины, которые добавились к "кулакам". А потом прибыли спецпереселенцы из Молдавии, фины, калмыки, оуновцы, члены сект "Истинно-православных христиан" и "Свидетелей Иеговы". Кого только не было в этой пестрой толпе ( в ЛАГе находились даже японцы, китайцы, корейцы), ведь через Урало-Сибирское спецпереселение лишь в течение 1930-1945 гг прошло более 1,5 млн человек.
В то время, когда Люба жила здесь, Городок представлял из себя маленький Вавилон: на слуху были русские, немецкие, еврейские, украинские, белорусские, польские фамилии. Не считалась экзотической и греческая фамилия Ламбрианиди, и английская - Смит. Никого не удивлял и маленького росточка китаец , которого звали Ван Ден Хуэй. Он был добр и безобиден, а, кроме того, по просьбе зрителей устраивал целые представления со своей кобылой. Ван развозил продукты по магазинам и больше всего, казалось, любил костлявую рыжую Маню, обучая ее в свободное время разным штучкам. Любимой у мужиков считалась такая: китаец подходил к лошади и трагическим голосом, закатывая узенькие глазки, произносил:
-Манька! Немцы в городе!
Главным для зрителей считалось в этот момент отскочить подальше, потому что бедное животное в ужасе закидывало голову и мчалось, не разбирая дороги, на потеху зевакам.
Как бы там ни было, но жили дружно, по национальностям не делились, лишних вопросов не задавали, основным было то, каким ты человеком оказался, и тогдашнему руководству, наверно, казалось, что вот-вот родится он, новый тип - человек советский, но...
Канули в Лету те времена, уже давно многие знакомые уехали в Израиль, Германию или просто в те места, откуда были сосланы, но были и такие, которые остались в Городке навсегда, ведь прошло немало лет, и некому уже было их ждать, не к кому было им ехать.
В последнее время Городок стал похож на чахлый кустик герани на окне, который все чаще забывали поливать: молодежь уезжала в большие города и оставалась там, старики же покорно доживали свой век в покосившихся деревянных домишках. И тем не менее это место для Любы было родным, потому что она прожила в Городке 16 лет, а это не так и мало для того, чтобы воспоминания навсегда заняли особое место в душе. Родным оно было и потому, что там были похоронены дедушки и бабушки, тетки и еще Бог знает какая дальняя родня, чьи образы давно и прочно обосновались на самом донышке памяти.
Поезд шел уже по Белоруссии, чистой и ухоженной. До Городка оставалось ехать всего ничего: пол- России. Утро было дождливым и сереньким. Люба любила дождь, он всегда успокаивал ее, и она уже собиралась, наконец-то, уснуть, но тут проснулась соседка, тоже немолодая дама, которая ехала в Москву к сыну. Вечером они, познакомившись, почти не разговаривали, только, наложив густо крем на лица и посмотрев друг на друга, рассмеялись, а затем улеглись, помня, что отдых в их возрасте просто необходим.
Соседка дотошно расспрашивала Любу о том, давно ли та живет в Польше, нравится ли ей новая жизнь, куда она едет и зачем. Приходилось отвечать подробно, а также признаться, что полюбила эту страну, но не сразу, а когда убедилась в том, что простые люди живут теми же заботами, что и везде, и ненависть к кому-то им совершенно не нужна, ведь надо жить настоящим, потому что они и сами, как любой народ, были не святее Папы Римского.
А дождь все стучал в окно, соседка, выговорившись, прилегла отдохнуть, и Люба наконец-то получила возможность поспать. Дневной сон в поезде, как и долгие разговоры друг с другом незнакомых людей, - дело обычное и обязательное, приносящее, как правило, какое-то успокоение. Серенький денек плавно перетек в такой же серенький вечер, и когда пришло время укладываться спать, настроение оказалось таким же сереньким.
А поезд все шел и шел. СейчасЛюба находилась в русском вагоне, который был, несомненно, удобнее. За окнами проплывали бесконечные леса. Люба слушала рассказы соседок о их жизни, о родственниках и думала о том, как же все-таки замечательно устроен россиянин: ему всегда мало быть довольным жизнью самому, надо, чтобы и соседу было неплохо. Она улыбнулась, вспомнив, какой ужас отразился на лице пожилой женщины, когда та увидела завтрак Любы: три ложки геркулеса, залитых водой, куда позднее была добавлена ложечка меда. Любе пришлось долго убеждать соседок, что ее не обокрали, что у нее есть деньги и она в состоянии купить еду, что это просто вкусно.... но все было напрасно - на столике уже появились свертки и сверточки, а Люба, к стыду своему, стойкой никогда не была и вскоре пила чай с чудесными домашними пирожками, количество которых явно было рассчитано и на аппетит соседей по купе.
Эх, хорошо начинать исправлять жизнь при помощи новой диеты с понедельника! Так Люба и собиралась сделать. Правда, для этого годился не каждый понедельник: надо было, чтобы он был ясным и безоблачным и чтобы душа пребывала в безмятежном состоянии и была готова к новым испытаниям. Но до этого срока еще оставалось три дня, и Люба собиралась полностью насладиться ими. Конечно, она понимала, что хитрит сама с собой не в первый раз, но что поделаешь, такая вот она...
Последняя ночь не была исключением: уснуть не удавалось. Мысли о том, что скоро она увидит Городок, разволновали ее. Она представляла, как пройдет по улицам, где когда-то проходили ее дедушки и бабушки, родители. В молодости все стремишься куда-то, чего-то ищешь, а потом оказывается, что нет дороже того места, где прошло твое детство. Сколько же россиян, думала Люба, вот так раскидано по свету, и жаль, что воспоминания детей о родных местах будут совсем иными. Рвется ниточка, соединяющая прошлое и будущее, и никто не в силах связать ее, но все, скорее всего, должно быть как-то иначе.
Ехать оставалось менее суток. Скучать особо было некогда; она то слушала музыку, то читала книгу. Ее попутчицы перебрались в другое купе подальше от постоянно хлопающей входной двери, а к ней подсела девушка лет девятнадцати, остальные две полки были свободными. Девушка без конца рассматривала один и тот же журнал мод, тоже читала. Друг на друга они почти не обращали внимания: наверное, сказывалась разница в возрасте. Тем не менее, в молчании тоже есть своя прелесть, и Люба была рада этому рада.
Время приближалось к обеду, в вагон-ресторан идти не было особой охоты, но с другой стороны, это было хоть какое-то развлечение в тягучести дня. Люба любила находиться среди людей, потому что ей нравилось незаметно наблюдать за ними, кому-то потом придумывать судьбы, о ком-то стараясь все понять сразу. Это было увлекательным занятием на протяжении почти всей ее жизни, интерес к нему она не потеряла и сейчас.
За выбранным ею столиком у окна сидел только один человек. Она не стала особенно разглядывать его, а поздоровавшись, заметила только, что у него были совершенно седые волосы и что он ел не торопясь, старательно пережевывая пищу . Он в ответ тоже поприветствовал ее, не поднимая головы. Дожидаясь официанта, Люба исподтишка рассматривала сидящих в зале людей, но сегодня никто не привлек ее внимания настолько, чтобы можно было потом подумать о нем. Похоже, был не ее день.
Сосед тем временем собрался уходить и вежливо попрощался. Ей пришлось поднять на него глаза, потому что он уже стоял, она собиралась ответить, но неожиданно для себя услышала, что произнесла совсем другое:
- Подожди, останься... - и сама испугалась своих слов.
Человек замер, потом медленно сел. Она так и не отвела глаз от его лица. Он тоже с удивлением смотрел на нее, старательно роясь в своей памяти, но увы... ничего не находя в ней. Определенно, он не знал ее, она ошиблась. Да еще эти очки с затемненными стеклами... Может, попросить снять их? Однако, не очень-то это было удобно. Нет, определенно, она ошиблась. Он уже хотел сказать что-то вежливое, подходящее к случаю, но увидел, как она побледнела, и промолчал.
Молчание затянулось. Он увидел, как женщина с силой сжала руки, стараясь унять дрожь пальцев. Надо было как-то объяснить ей ошибку, сказать, что не надо так волноваться, но опять промолчал, с удивлением заметив, с каким трудом она дышит. Еще не хватало ей тут сознание потерять... Он снова встал с места и как можно более участливо произнес:
- Успокойтесь, пожалуйста. Честное слово, я - не он. Вы просто обознались, бывает...
И уже уходя, услышал произнесенное дрожащим голосом:
-Саша, да погоди же...
Он обернулся и увидел, что она, сняв очки, вновь начала пристально всматриваться в его лицо. В какой-то миг взгляды их встретились и он тут же вспомнил эти глаза ... Таких голубых грустных глаз он больше не встречал никогда. Они были с грустинкой даже тогда, когда ей было весело, и это всегда удивляло его...
Люба узнала его сразу же, как разглядела такой знакомый шрам на рассеченной когда-то в детстве левой брови и чуть выше два маленьких родимых пятнышка, до которых так любила дотрагиваться кончиком пальца и которые он, шутя, обещал когда-нибудь подарить ей, но так и не подарил...
Меньше всего в жизни она хотела встретить его, а он - ее. Они не виделись более тридцати лет, но было кое-что между ними, что Любе хотелось прояснить, ведь время их жизни неумолимо двигалось к закату, а воспоминание о случившемся тогда, в последний школьный год, так и не исчезло из памяти, потому и было так важно все наконец-то выяснить и понять.
А мужчина не знал, чего стоит ждать от этой встречи, поэтому глаза его смотрели несколько настороженно, ведь он хорошо помнил тот день, когда не пожелал ни видеть, ни слышать ее. Неужели ей так уж необходимо ворошить прошлое? Господи, столько уж лет прошло... Зачем все это?
Люба тоже хорошо помнила день, когда прибежала к нему вся в слезах, запыхавшись, хотела что-то объяснить, но не смогла, а лишь обняла за шею и, всхлипывая, прижалась мокрым лицом к его груди. И вот этот ужас от произошедшего, написанный на ее лице, эти слезы он принял за раскаяние, за признание вины. Подумать только, она прибежала к нему... Бежать-то надо было от него, потому что только они двое, как им казалось тогда, знали чужую тайну, которая стала известной всем, ведь если об этом узнали другие не от него, то значит, она... она виновата в том, что случилось.
Почувствовав неладное, девушка осторожно отстранилась и прошептала:
- Ты думаешь... ты думаешь... это мы виноваты?
Глупая, уже не было МЫ, уже осталось ОНА. Упорно не желая этого понимать, Люба повторила свой вопрос, но по-прежнему не услышала ответа: он смотрел куда-то в сторону, а губы его кривила неприятная усмешка.
Она снова заплакала, ей стало горько от того, что он, даже не поговорив с ней, решил взвалить всю вину на ее плечи. А она-то так торопилась успокоить его, сказать, что, вероятно, это какая-то случайность, они же никому не желали зла! Еще некоторое время Люба, безвольно уронив руки и чего-то ожидая, стояла перед ним, но ждала, как оказалось, совершенно напрасно: он так и не поднял на нее глаз.
Потом все было очень плохо. Надо было просто жить: готовиться к поступлению в университет, помогать матери справляться с домашними делами, учиться не думать о нем и о том, что случилось, а в разговорах с подругами говорить Я вместо ставшего уже привычным МЫ. Люба даже в магазин стала ходить другой дорогой, чтобы не встретиться с ним, но, надо думать, он этого не хотел тоже, потому что они и вправду не встретились. Потом были экзамены, потом радость от поступления, но еще большая радость от того, что она уедет из Городка подальше от него, потом поездка первокурсников на уборку картофеля, потом... потом было много чего, только уже никогда не было рядом его.
Наконец-то человек снова сел. Люба несколько раз пыталась начать говорить, но мешал какой-то комок в горле, однако в конце концов ей это удалось. Очки с затемненными стеклами снова скрыли глаза, голос звучал почти спокойно, ее волнение выдавало лишь напряжение рук, лежащих на столе.
-Послушай, я тебя очень прошу поговорить со мной. Ты знаешь о чем. Просто поговорить. Для меня это важно. Только об этом и больше ни о чем. Только десять минут... Ты можешь уделить мне десять минут?
Он молчал. Видимо, надо было все же решиться на разговор, но это было так ненужно теперь. Он невольно поморщился. Она, приняв это за отказ, продолжала, почти упрашивая :
-Я не просила тебя об этом тогда, никогда не напоминала о себе... Ну почему мы не можем поговорить об этом сейчас?
А действительно, почему? Что ему оставалось делать? Наверное, только согласиться.
- Ну хорошо, мы поговорим. Но для чего тебе это?
Она лишь слабо улыбнулась и вновь задрожавшим голосом произнесла:
-Не беспокойся, я все объясню... Я не задержу тебя... Договорились, что он сам найдет ее. Люба поторопилась вернуться в купе, легла, отвернувшись к стене, и тихо заплакала, хотя это было совершенно лишним; еще не хватало, чтобы он заметил ее опухшие глаза. Нужно было успокоиться и привести себя в порядок, что она и сделала, обдумывая при этом предстоящий разговор с ним.
Он появился часа через два и сразу обратился не к ней, а к ее соседке:
-Девушка, во втором купе молодые люди слушают музыку, не хотите присоединиться? Я провожу. Пожалуйста, не отказывайтесь.
Девушка и не думала отказываться: ей до смерти надоело отлеживать бока и в сотый раз перелистывать журнал. Как у этих молодых все просто, подумала Люба, в их время все было гораздо сложней, или ей это просто кажется?
Он вернулся через несколько минут и сел напротив. Она отметила по его виду, что он уже решил, как будет вести себя с ней, что кажется совершенно спокойным, и это придало уверенности и ей.
-Ну, здравствуй, еще раз... Какая неожиданная встреча... Я бы и не узнал тебя. Могу я спросить, как ты жила все эти годы? - произнес он каким-то излишне ровным и от этого казавшимся фальшивым голосом.
Конечно, он не собирался расспрашивать ее о жизни, но не спросить об этом посчитал просто невежливым. Он очень надеялся, что она все поймет и не начнет рассказывать о себе, муже, детях и внуках.
Люба усмехнулась. Ах, вот, значит, как... Наверно, заранее придумал первые фразы, задал, так сказать, нужный тон. Ну что ж, будем разговаривать именно так, как ему хочется. Она уже собралась ответить какой-нибудь вежливой и ничего не значащей фразой, но почему-то не смогла этого сделать и произнесла с легкой улыбкой:
-Жила всяко: и хорошо, и плохо. Иногда даже находился повод помахать рукой знакомой звезде.
Она была недовольна тем, что и как сказала, но уже, разумеется, ничего нельзя было исправить, но все-таки сделала попытку, сухо добавив:
-Я только хотела сказать, что иногда были и минуты счастья. Надеюсь, что и у тебя все хорошо.
Нет, разговор явно начинался не так. Замерев, она ждала ответа, но услышала то, чего и не ожидала.
-Пожалуйста, сними эти чертовы очки: трудно разговаривать, не видя глаз.
Она поняла, что он рассердился, видимо, воспоминания о знакомой звезде не входили в его планы. Люба испугалась, что он может встать и уйти. Нет, не надо его злить, у ней всего-навсего десять минут. Сейчас она все исправит. Она вынула из сумки другие очки, а те, с затемненными стеклами, спрятала в очешник и тихо произнесла с покаянными интонациями в голосе:
-Извини, я теперь не очень хорошо вижу, извини, пожалуйста.
На его лице не отразилось ничего. Он просто кивнул головой, давая понять, что готов ее слушать.Конечно, он тоже помнил об этой знакомой звезде. В ту ночь, когда он впервые поцеловал ее, она, смеясь, сказала:
-Звезды на нас смотрят, как-то немного неудобно.
-А я тебя представлю своей знакомой звезде, вон, видишь,- и указал рукой на маленькую звездочку, которая, казалось, была ярче других.- Иногда я с ней разговариваю, познакомься с ней и ты, помаши ей рукой.
Она шутя помахала. Это же просто отлично иметь знакомую звезду!
-Привет, звезда! Какое прекрасное лето! Так хорошо жить! Я счастлива! Давай дружить!
Ах, какое это было лето! Казалось, весь мир был счастлив, как была счастлива она. В этом году Люба окончила десять классов, оставался еще год до выпускного вечера. Все одноклассники разъехались кто куда: кто в деревню к родственникам, кто побогаче - в теплые края. Они не были богатыми, и у них не было родственников, живших у моря, поэтому она, как всегда, лето должна была провести дома. И это тоже было неплохо: они ходили с матерью за ягодами, варили варенье, днем Люба проводила время на пляже, а вечера - в городском саду, где играла музыка и можно было наблюдать за парами, гуляющими по дорожкам.
Уже позднее, вспоминая об этом так тревожащем душу ощущении приближающегося счастья, Люба поняла, что последнее школьное лето было порой ожидания любви. Все стало каким-то другим, непривычным, в этом мире: и восход солнца, и закат, и воздух, напоенный запахами трав и цветов, и музыка, звучащая в парке. Иногда хотелось отчего-то плакать, но слезы уходили так же легко, как и приходили.
К августу одноклассники стали возвращаться. Все они очень изменились: парни вытянулись, многие уже брились, а девчонки удивительно похорошели. Любе не надо было смотреться в зеркало: она и так знала, чувствовала, что тоже стала совершенно другой.
Приехал и Сашка, живущий в соседнем доме, проводивший, как обычно летом, время у бабушки в деревне, помогая ей ухаживать за огородом. За лето он как-то повзрослел, вытянулся, загорел больше обычного, плечи стали шире, а волосы совсем выгорели на солнце и казались почти белыми. Столкнувшись в магазине, они немного поболтали о проведенном лете, Люба отметила произошедшие в нем перемены и подумала о том, что на него и раньше девчонки заглядывались, а теперь уж, наверное, вовсе прохода не дадут. .
Сашка тоже отметил и появившуюся у ней мягкую улыбку, и даже, может быть, неосознанную игру ресниц, и исчезнувшую без следа угловатость, и, надо сказать, ему все это очень понравилось. .
Разговаривая, они дошли до ее дома и остановились. Почему-то не хотелось расставаться, и они еще какое-то время постояли молча. Плавился от жары воздух, плавились от предвкушения чего-то неизведанного их души. Сто раз они возвращались вместе со школы, сто раз останавливались и разговаривали, никогда не испытывая неизвестно откуда-то вдруг взявшееся чувство стеснения, а вот поди ж... Наконец она проговорила:
-До вечера, - и исчезла в подъезде.
А он остался стоять, пока не сообразил, что вечером, вероятно, она будет его ждать.
Сашка пожал плечами, разулыбался и побрел домой. Солнце и впрять палило немилосердно - было от чего вдруг закружиться голове.
Вечером они и вправду встретились в парке, долго гуляли по дорожкам, болтали с друзьями, а потом медленно побрели домой. И никого не удивило, что Люба и Саша были вместе, ведь они всегда были друзьями. А потом он не остановился у двери подъезда и зашел в его темную пустоту вместе с ней. Она этому не удивилась, потому что уже давно почувствовала, что так и будет. Какое-то время они постояли молча, понимая, что пора прощаться, но не делая к этому никаких попыток, потом он обнял ее, такую тоненькую и нежную, и прошептал срывающимся голосом:
-Не бойся, я тебя никогда не обижу...
Так они стояли долго. Он - чему-то радуясь и умиляясь, крепко прижимая ее к себе и время от времени проводя рукой по ее волосам, она - думая о том, что кончилось то время, когда могла спокойно дышать в его присутствии, и удивлялаясь, что это когда-то было возможным.
Он так и не поцеловал ее в этот вечер, хотя понимал, что она не была бы против, но так неожиданно тихи и полны нежности были эти минуты, что сердцу не хотелось ничего большего, а девушка была благодарна ему за это, потому что и так кружилась голова от его тепла, шепота и запаха кожи.
Первое сентября было богато на неожиданности: во-первых, у них появилась новая учительница по литературе, во-вторых, она стала их классным руководителем, в-третьих, пришли два новых ученика. Девочку звали Светой, и была она самой обыкновенной серенькой мышкой, а вот парень... Высокий, рано повзрослевший, он казался старше своих лет. Его все знали, однако неясно было, почему он перевелся из другой школы. За глаза его называли почему-то Карамбой, знали, что он дружит с ребятами старше себя, что немногословен и что рядом с ним часто можно было видеть уже успевшую побывать замужем Ирку Королеву.
За парты рассаживались долго и шумно. Карамба с новенькой оказались за пустующей первой партой у учительского стола, потому что зашли в класс позднее всех, а остальные расселись по желанию - это тоже было привилегией выпускников.
Новая учительница, Ольга Климентьевна, на учительницу не походила: невысокого роста, почти болезненно хрупкая, с кожей, не тронутой загаром, мягким голосом - она вызывала какое-то неосознанное желание защитить ее. Когда учительница начинала говорить, тихо, немного нараспев, казалось, что она говорит именно с тобой. Стоило ли удивляться, что вскоре среди мужской половины класса не было человека, который посмел бы не выучить урок или чем-то иным огорчить ее. Между собой ученики, не сговариваясь, стали называть ее просто Ольгой, потому что это русское имя настолько весомо и емко, что звучит хорошо и неоскорбительно для женщины любого возраста даже без отчества.
Карамба даже и не понял, как произошло, что все его мысли и желания сосредоточились на ней. Он с нетерпением ждал появления Ольги в классе и радовался, что волей случая оказался за первой партой, потому что имел возможность чуть не каждый день видеть ее так близко и замечать каждую мелочь. И неважно, что девчонки жаловались, так как из-за его широкой спины плохо было видно написанное на доске, и просили его пересесть, он умел не слышать то, что не хотел.
На уроках, не смея поднять на нее глаз, он рассматривал Ольгу из-под полуопущенных ресниц, и ничто не ускользало от его внимания: ни выбившаяся из прически прядь волос, ни свежий маникюр, ни маленькое чернильное пятнышко на пальце. Все казалось таким милым и наполненным каким-то тайным, понятным только ему, смыслом.
Он и не заметил, как начал все чаще, глядя на нее, играть в изобретенную самим же игру под названием "Сегодня я бы хотел"... А хотелось ему многое: и поцеловать каждый ее пальчик, и положить руки ей на плечи, и разгладить тоненькие морщинки на лбу... Хотелось много, да что толку от этих желаний... Он и рад бы был прекратить это так неожиданно ставшее почти болезненным наваждение, но не мог, как иногда не мог отказать себе в удовольствии подняться из-за парты сразу после звонка и, пока она разговаривала с другими учениками, встать за ее спиной, делая вид, что тоже хочет о чем-то спросить, наклониться и украдкой вдохнуть запах волос и духов, ставший уже таким знакомым. От этого начинала кружиться голова, и он на ватных ногах выходил из класса.
Карамбе даже в голову не могло прийти, что все уже давно догадываются о его чувствах и гадают, чем все закончится. Но если бы даже и знал, то нисколько не обеспокоился, потому что вряд ли нашелся бы человек в классе, который смог заговорить или пошутить на эту тему. Все знали, что с Карамбой шутки плохи.
Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы не случай... Однажды во время урока, стоя у стола и о чем-то рассказывая, она, неосознанным движением поглаживая запястье левой руки, слегка отогнула манжет кофточки. Карамба, как всегда, незаметно наблюдал за ней, фиксируя в памяти каждое движение, чтобы вспомнить, уже лежа вечером в постели, и вдруг ... Тогда-то он впервые поднял глаза и в упор посмотрел на Ольгу. Взгляды их встретились. В его сквозила неприкрытая боль, в ее - недоумение. Она растерянно замолчала на полуслове. Пауза затянулась. Класс замер, а она еще некоторое время стояла, не в силах отвести глаза, потом медленно опустила их и тут же начала мучительно медленно краснеть - из-под отогнутого манжета на бледной и нежной коже запястья как-то уж очень ярко виднелись замеченные всеми синие пятна.
Каким-то неуверенным и судорожным движением Ольга поправила манжет и, низко опустив голову, вышла из класса. Карамба тут же вскочил с места и бросился за ней.
Все сидели молча, пораженные разыгравшейся сценой, только Мишка Иванов, называемый всеми чаще всего Гадом зеленоглазым, рискнул подойти к двери, приоткрыть ее и некоторое время наблюдать за двумя, стоящими в конце коридора. Он видел, как Карамба нагнал Ольгу и преградил ей дорогу, как стоял сначала молча, а потом стал о чем-то быстро говорить, а она покорно слушала, не поднимая головы. Он видел, как менялся Карамба во время разговора: сначала в его позе, наклоне головы было столько нежности, мягкости, что Мишка даже удивился, потому что не мог и предположить, что Карамба может быть таким . Однако все изменилось, когда Карамба взял ее за руку и стал в чем-то горячо убеждать. В нем чувствовались уверенность и твердость. Но вот Ольга, сначала казавшаяся равнородушной к происходившему, осторожно забрала свою руку и покачала головой. И снова что-то неуловимо изменилось между этими двумя: Карамба, казалось, о чем-то просил ее, но она упорно смотрела куда-то вбок, а руки демонстративно спрятала за спиной. Однако вскоре он замолчал, сник и даже стал будто ниже ростом, потом, повернувшись, медленно побрел к классу.
Мишка, заметив это, быстро отскочил от двери, сел на свое место и стал смотреть в окно, как будто увидел там нечто интересное. Он никак не мог унять дрожь в руках, потому что отчаянно, до боли в сердце, жалел, что не он стоял на месте Карамбы, не он так говорил с ней, не он держал в руках ее тонкие нежные пальцы. Мишка не повернул головы даже тогда, когда Карамба, остановившись у стола и обведя всех тяжелым взглядом, весомо произнес:
- Если кто-нибудь...
Потом в полной тишине неспешно собрал книги и вышел из класса.
Все загалдели и быстро сошлись во мнении, что ее муж - полное ничтожество. Только двое не принимали участия в этом разговоре. Мишка по-прежнему смотрел в окно и думал об Ольге, и неясно было, чего больше в этих мыслях, зависти к однокласснику или жалости к учительнице; а Светка, серая мышка, не отрывала глаз от книги, потому что боялась расплакаться, так как ей было мучительно жаль Карамбу и себя, но его - намного больше.
Следующим днем недели было воскресенье, а в понедельник произошло два события. Первым уроком была литература, но ничего необычного не случилось, если не считать того, что Ольга была бледнее, чем всегда, и держалась подчеркнуто сухо. Но вот зазвенел звонок, все ринулись в коридор, а она попросила Карамбу задержаться. Ничего необычного в такой просьбе не было: она нередко разговаривала с учениками с глазу на глаз.
Когда они остались в классе одни, Ольга села за стол напротив него, но он даже не пошевелился и не поднял глаз, он уже все сказал накануне и теперь собирался лишь слушать. Она неспешно и аккуратно выровняла стопку тетрадей, лежащих на столе, ожидая, может быть, что он как-то поможет ей начать разговор, но он по-прежнему упрямо молчал, поэтому, глубоко вдохнув, она на выдохе произнесла:
- Послушайте, Виктор, я...
Но голос ее дрогнул, и она испуганно замолчала, однако все же сумела справиться с волнением и продолжила:
-Послушай, Виктор, я хотела просить тебя пересесть на другое место. Мне так было бы легче.
Отчего легче, она не объяснила, а он не спросил, потому что понимал, что после субботнего разговора она должна была что-то решить и, может быть, сообщить об этом ему. Она ждала его ответа, но Карамба и не собирался что-либо говорить. Ольга даже не была уверена, что он слышал ее.
Он, конечно же, оценив ее ТЫ, сразу все понял, хотя, по правде сказать, на другое и не надеялся, потому что надеяться на что-то было, по меньшей мере, глупо. Карамба молча встал и медленно пошел к выходу из класса, однако, остановившись у двери, вдруг с нежиданной злостью распахнул ее пинком и, сунув руки в карманы, вышел в коридор, чуть не налетев при этом на Серую мышь. Она стояла и с тревогой смотрела на него широко раскрытыми глазами. Карамба на минуту остановился и, отчего-то разозлившись еще больше, ничего лучше не мог придумать, как прошипеть:
-Захлопни глазищи, дура!
Он уже ушел, а Светка, улыбаясь, еще какое-то время стояла и радовалась тому, что он наконец-то заметил ее, дуру с глазищами. В том, что она дура, Серая мышь даже не сомневалась.
Если того, что произошло в классе, никто не видел, то представление во дворе школы наблюдали многие. Дело в том, что задолго до конца последнего урока на крыльце школы появилась Ирка Королева. Она уже довольно сильно замерзла, когда появился Карамба. Бедная Королева! Если бы у нее хватило ума вглядеться в его мрачное лицо и закушенную нижнюю губу, то, скорее всего, она бы отложила разговор с ним и не схватила за руку, стараясь привлечь внимание. Карамба шел, никак не реагируя на Королеву, а когда попытался освободиться от ее цепких пальцев, она забежала вперед и остановилась перед ним, продолжая о чем-то говорить. Карамба тоже остановился и исподлобья уставился на приятельницу, но она не заметила и этого грозного знака, тогда он подхватил ее на руки и одним махом посадил на верх сугроба, который горой возвышался возле дорожки. Все, кто наблюдал эту сцену, замерли, ожидая, чем все закончится. Королева сидела, забыв закрыть рот, а Карамба подобрал сумку и уже собрался продолжать свой путь, когда внезапно рядом с ним раздался звонкий хохот. Карамба в ярости обернулся и увидел все ту же Серую мышь, которая смеялась так, что на глазах выступили слезы. Что показалось девушке таким забавным, он не понял, но, тоже вдруг развеселившись, зачем-то подмигнул ей, а потом неторопливо направился к автобусной остановке.
А Серая мышь подумала, что не такой уж он плохой, этот задавака Карамба, про которого девчонки вечно рассказывают какие-то невероятные истории, хотя ее гордость уже давно была уязвлена тем, что за несколько месяцев, сидя с ней за одной партой, он умудрился не только не заговорить, но даже не повернуть голову в ее сторону.
Следующий день также вызвал множество пересудов в женской половине класса, а в мужской породил массу вопросов, на которые никто не знал ответа.
Карамба появился в классе перед самым уроком, когда Серая мышь сидела уже на своем месте и пыталась ежеминутно и как можно незаметнее поглядывать на дверь. Он поприветствовал всех поднятой рукой и сразу направился к последней парте, где сидел Юра Сидоренко. Карамба остановился перед ним и, нимало не смущаясь, заявил, что его сюда пересадила Ольга. Юра пожал плечами, давая понять, что он не против такого соседства, затем подвинулся, освобождая место.
Но в это время со своей парты поднялась, прихватив порфельчик, Света, и тоже подошла к Сидоренко. Юра заерзал, не понимая, чего она от него хочет, а потом вопросительно посмотрел на Карамбу, но тот лишь слабо улыбнулся в ответ и отвернулся, делая вид, что это его не касается. А она не собиралась отступать, стояла и молча сверлила одноклассника глазами. Наконец Сидоренко, тяжело вздохнув, все же встал, а девушка, даже не поблагодарив, спокойно уселась на его место. Но на этом представление не закончилось, потому что в следующую минуту Карамба вытащил из портфеля большое красное яблоко и положил перед девушкой со словами:
-Это, Света, тебе.
Она не поверила ушам, услышав его слова, потом, робко улыбнувшись, осторожно взяла яблоко двумя руками, словно старалась согреть, и так просидела до конца урока.
По законам школьной жизни, это было объяснением в любви на глазах у всех, вот только никто не понял, то ли она признавалась ему в своих чувствах, то ли он ей. А если никакого признания в любви не было, то что тогда было, как все это понять, и что за комедию разыгрывают эти двое?
Ах, Серая мышь, рано ты сбросила свою шкурку и стала просто Светой, потому что с этой минуты он снова забыл о тебе и все пошло по-старому: с последней парты можно было, уже не таясь, наблюдать за Ольгой.
Но, как оказалось, он не был единственным ее обожателем. Больше, гораздо больше, чем это было надо, о ней думал Мишка. Конечно, никаким гадом он не был, а прозвище Гад зеленоглазый прилипло благодаря его собственной бабке, которую все звали просто Тимофеевной. Когда-то, когда он был еще первоклассником, умудрился испортить бабкины куличи, выковырив оттуда весь изюм. Разгневанная бабка никак не могла этого пережить и еще долго рассказывала подружкам о грехе внука. Но больше всего Тимофеевну злило, что внук, в то время, как она его ругала, стоял и не опускал своих бессовестных зеленых глаз, поэтому рассказ всегда заканчивался одинаково:
-...а он стоит передо мной и даже глаз своих зеленых не опустит, ну настоящий гад зеленоглазый!
Они жили вдвоем в небольшом домике с огородом, и вся мужская работа уже давно легла на его плечи. Когда-то с ними жила и Мишкина мать, но она по примеру многих подалась на Север за длинным рублем, да так и сгинула неизвестно где.
Мишка обожал свою бабку, а она, души в нем не чая, уже на пенсии продолжала убирать контору леспромхоза, чтобы для внука всегда была лишняя копеечка. В последние годы Тимофеевна сдала, стала меньше ростом и суше лицом, поэтому Мишка ежедневно помогал ей в уборке, нисколько не заботясь о том, что такая работа может вызвать насмешки одноклассников. У него было доброе сердце, и ничего он так не боялся в жизни, как потерять свою драгоценную бабку.
Однажды Мишка решил узнать от Тимофеевны о своем отце, но добился только того, что тот, кажется, был заезжим моряком. К кому и зачем моряк заезжал, было непонятно, да и моря здесь отродясь не было. Любила бабка напустить туману, ох, любила, когда не хотела отвечать на какой-нибудь вопрос внука. Но он не умел обижаться на нее, поэтому лишь заметил, что хорошо хоть не космонавт залетал. Слова внука несказанно развеселили Тимофеевну, и она целый вечер посмеивалась, представляя, как космический корабль приземляется, едва не задев трубу, на маленьком дворике, а вышедший оттуда мужик в бескозырке с лентами заявляет, что он и есть отец ее ненаглядного внука.
Так и протекала их жизнь в заботах и трудах, где наколоть дров да наносить воды было не самым тяжким делом. И не было в ней ничего необычного, запоминающегося, яркого, пока не появилась она, Ольга. Мишке, пораженному ее кажущейся беззащитностью и возникшему у него неизвестно откуда желанию оградить ее от всех бед, уже давно привыкшему к тому, что он опекает свою бабку, хотелось заботиться и о ней, но Ольга, разумеется, в его помощи не нуждалась, потому что у нее был муж, учитель физкультуры соседней школы, любитель штанги и гирь, которого за рост, широкие плечи, светлые волосы, простоватое лицо и улыбчивость все называли Добрым молодцем.
Все, но только не Мишка... Когда он впервые увидел их вместе, то сразу своим чутким сердцем понял, что не все ладно в Датском королевстве, уж как-то сразу терялась, блекла и замыкалась в себе рядом с ним Ольга. С этим Мишка ничего не мог сделать, да и никто кроме нее не мог...
Весело прошел Новый год, растаяли снежинкой каникулы. Пора было браться за учебу, но настроение у выпускников было отнюдь не рабочее: остались свежи в памяти и каток, и праздничные елки, и подарки родителей, и, конечно же, Новогодний бал, на котором весь класс был в сборе кроме троих. Отсутствовал Карамба, потому что никогда не посещал подобные мероприятия, Серая мышь, потому что знала об этом, и Мишка, потому что неожиданно заболела бабка.
Началась длинная и тяжелая третья четверть. Все, по крайней мере внешне, выглядело спокойным, но это никого не могло обмануть, все чувствовали, что в истории между Ольгой, Серой мышью и Карамбой еще рано ставить точку.
Это случилось в середине февраля, когда по-прежнему сильны были морозы и казалось, что зиме нет конца. Ученики писали классное сочинение, а Ольга медленно проходила между рядами, останавливалась возле каждого, внимательно прочитывая написанное, и рукой, чтобы не отвлекать остальных, показывала, где требовалось что-то исправить.
Остановилась она и возле последней парты, посмотрела на написанное Светой и удовлетворенно кивнула головой, тем самым давая понять, что все в порядке, а потом задержалась возле Карамбы и, чуть наклонившись, стала вчитываться в написанное, затем показала на недочет и уже готова была отправиться дальше, но в этот момент Карамба осторожно взял ее руку и прижал к своим губам.
Время для троих на минуту остановилось... но понеслось вскачь, когда в тишине класса раздался грохот откинутой крышки парты. Все обернулись и увидели вскочившую с места Свету. Она смотрела на Ольгу, которая, прижав руки к груди, растерянно стояла в проходе. Карамба, низко опустив голову, сидел между ними.
Наконец Света отвела глаза и, тихо сказав:
- Извините, пожалуйста, Ольга Климентьевна. Можно выйти? - удалилась из класса.
Это была, разумеется, его школа: за время, проведенное с Карамбой за одной партой, она научилась выдержке. Зазвенел спасительный звонок, и все наклонились к тетрадям, чтобы успеть дописать работу на перемене.
Карамба нашел Свету в темном маленьком коридорчике, ведущем в кочегарку и видавшем немало девичьих слез. Он минуту молча постоял с ней рядом, а потом, произнеся только одно слово:
-Пойдем, - вышел, а она послушно побрела следом, однако возле класса он, приостановившись, открыл дверь и пропустил ее вперед.
Так и получилось, что на следующий урок они явились в класс вместе. Он спокойно шел позади нее к последней парте и словно следил, чтобы не раздалось ни одной реплики, которая бы могла ее обидеть. И до конца занятий оба, нахохлившиеся и не смотревшие друг на друга, так и не поднялись со своих мест.
А на другой день в школу приехал сам Тимошевич-старший, отец Карамбы, главный инженер завода, на котором работали почти все родители учеников. Тимошевич долго пробыл в кабинете директора, потом о чем-то поговорил с Ольгой. Правда, говорил только он, а она молчала и лишь кивала головой в знак согласия.
Уже через час все знали, что Карамба вынужден был еще вечером уехать в Москву, потому что там жила его бабушка, а ее здоровье в последнее время очень пошатнулось, и требовалось постоянное присутствие родного человека. Поскольку бабуля имела твердый характер и, естественно, не собиралась менять Москву на Городок, то приезд единственного внука должен был стать совершенно правильным выходом из создавшегося положения, а школу можно было закончить и там. Казалось, вот и канула в Лету эта странная история. Мужская половина класса была рада такому повороту событий, потому что сочувствовала Карамбе, а женская - разочарована, потому что с большим интересом следила за происходящим, а поскольку многого не видела и не слышала, то с большим удовольствием домысливала, но и те, и другие были твердо уверены, что такого не увидишь даже в кино.
Светка снова превратилась в тихую, незаметную, никому не интересную серую мышь и осталась сидеть за последней партой. Юра Сидоренко вскоре перебрался на освободившееся место, но она не обратила на это никакого внимания. А Мишка совершенно успокоился, потому что исчезло, испарилось так долго мучившее его чувство зависти. Все без исключения были глубоко уверены, что Виктор Тимошевич, по прозвищу Карамба, больше никогда не появится в этой школе, но он появился на выпускном вечере да еще с таким видом, будто его здесь очень ждали.Все это было позднее, а сейчас заканчивалась длинная третья четверть и каждый занимался своими делами.
Школьники знают, что учителя делятся на любимых и нелюбимых, тех, к которым намертво приклеиваются прозвища и переходят по наследству от выпускников к первоклассникам вместе с неписанной историей славных школьных лет, и тех, которых с первого и до последнего дня называют по имени и отчеству .
Олег Николаевич, учитель физики, был из числа последних, которые быстро и навсегда становятся любимыми. Его обожали за незлобливость и редкое умение не осложнять любую ситуацию, за умение не читать длинных и скучных нотаций, за способность раз и навсегда забывать промахи учеников, за серьезное отношение к своему предмету, за умение изложить новый материал такими простыми словами, что даже далеким от понимания законов физики все становилось ясным и понятным.
Его любили даже и за то, что слово СБОРНИК на его книге было аккуратно неизвестно кем и когда переделано на ЛЮБОВНИК, но этого никто как будто и не замечал, ему прощали все, потому что вдобавок к перечисленному он был красив неяркой красотой мужчины, знающего себе цену, холост в свои тридцать два года и имел постоянный успех у женщин, а кроме того обладал редким талантом сводить с ними время от времени отношения на нет таким образом, что те не чувствовали себя обиженными и брошенными. Городок был небольшим, и о личной жизни Олега Николаевича знали многое, но не считали его распутником, а просто очень привлекательным мужчиной, к которому женщины липли как мухи на мед. И ни одна выпускница смотрела на него затуманившимися глазами, но к его чести их чувства всегда оставались без ответа.
Все изменилось для него в самый обычный день, сразу и бесповоротно... За Новогодний бал отвечали, как это было принято, выпускники, а точнее, классные руководители двух классов: Ольга и он, Олег Николаевич. И ничего не было странного в том, что несколько дней до события они много времени проводили вместе: надо было проконтролировать установку елки, просмотреть и докупить, если потребуется, игрушки, проследить за украшением зала, продумать программу, пригласить Деда Мороза и Снегурочку, и еще было много-много дел, которые требовали времени и их участия.
Ольга учителю физики, по правде говоря, не особенно нравилась. Она была не в его вкусе, даже, можно сказать, постоянно и неприятно раздражала: слишком хрупка и бледна, слишком молчалива и неулыбчива, несколько медлительна и часто задумчива, да и с мужем они составляли какую-то странную пару. Иногда казалось, что ее силой заставили выйти замуж, так робела она в его присутствии, и это тоже было странным, потому что все считали Доброго молодца человеком веселым и покладистым.
Итак, ученики ее класса украшали елку и зал, а он, все больше раздражаясь, потому что не мог уйти пораньше, ведь гирлянды надо было проверить в последнюю очередь, помогал. Все устали и проголодались, но перекусить было негде, и он пригласил Ольгу в маленькую комнатку при кабинете физики, где хранились приборы, чтобы выпить по чашечке чая. В этом тоже ничего необычного не было, и она согласно кивнула головой.
Комнатка и вправду была настолько маленькой и узкой, что двое в ней вряд ли бы разошлись, поэтому Олег Николаевич оказался в затруднительном положении, когда с чайником, наполненным холодной водой, попытался пройти мимо Ольги к окну, где на подоконнике стояла старенькая электрическая плитка.
Как-то само собой получилось, что Ольга оказалась в его объятьях, и он опомнился лишь тогда, когда уже целовал ее, все еще крепко сжимая в одной руке злополучный зеленый чайник. В эту минуту он понял, отчего было так неуютно на душе в последнее время, - просто он, не смея признаться себе, давно этого желал.Олег Николаевич в ужасе от содеянного как-то неловко попытался отодвинуться, но услышал произнесенное шепотом:
-Поставьте же, наконец, этот чайник...
А потом ее руки обняли его за шею, а губы прижались к его губам с такой страстью, что она, казалось, опалила его, и он совсем потерял голову. Когда первое возбуждение спало, он нехотя отстранил ее и подошел к окну. Ольга пыталась поправить прическу, пальцы легко касались тонких волос, но он чувствовал ее растерянность и знал, что она поражена всем случившимся не меньше его.
-Надеюсь, ты понимаешь, что все это не случайно? - произнес Олег Николаевич почему-то голосом, каким разговаривал с учениками, и тут же поморщился от этого. Но что поделаешь, если ему было просто необходимо выяснить это сейчас, сию же минуту.
Она молчала, удивившись его вопросу. Стоило ли об этом спрашивать? Все было и так ясно по крайней мере для нее. А когда поняла, что его вопрос продиктован страхом, только что найдя ее, потерять, пробормотала:
-Боже мой, о каких глупостях ты говоришь...
И он ужаснулся, и ему стало неловко от сказанного, ведь не такие слова первыми должна была услышать эта женщина с припухшими от его поцелуев губами. Но неловкость сразу же забылась, когда Ольга шагнула к нему и снова оказалась в кольце рук, а он шептал ей, шептал какие-то нежности, в чем-то пытался признаться, о чем-то рассказать... И оба считали, что никогда не были так счастливы.
Олег Николаевич вышел из кабинета один, кого-то о чем-то спросил, с кем-то пошутил и был несказанно рад, что работа подходила к концу. Об Ольге никто не вспомнил, и он не знал, радоваться ли надо по этому поводу или огорчаться. Одно было ясно, что так терять голову нельзя, чтобы не поставить ее в неловкое положение, и он тут же дал себе слово постоянно помнить об этом.
Уже подавая ей пальто, он отметил, как она изменилась: что-то новое появилось в походке, наклоне головы, по губам скользила мягкая улыбка, а в глазах таилось столько любви, что сердце Олега Николаевича вновь забилось сильнее, и он подумал, что если бы до конца жизни она не говорила, а лишь смотрела на него такими глазами, то этого было бы для него вполне достаточно.
Они вышли из школы, остановились, и он пожалел, что даже не может обнять ее на прощание.
-Оля, милая моя, как же ты теперь? Ты ведь и врать-то не умеешь. Может быть, ты уйдешь ко мне прямо сейчас? - в его голосе звучала неподдельная тревога, но он ничем не мог ей помочь, потому что она отказалась даже обсуждать предложенные им варианты, заявив, что пока она не может уйти от мужа ни к нему, ни куда-либо еще. Он потоптался на месте, повздыхал, но настаивать не решился, чтобы не навредить ей ни в чем, потом жалобным голосом попросил:
-Пожалуйста, не смотри на меня такими глазами, а то я не смогу уйти.
Ольга засмеялась и, повернувшись, быстро пошла в темноту вечера. А он тоже побрел домой, думая о том, что и не надеялся найти такую любовь, и удивлялся, обнаружив в себе нерастраченным огромный запас нежности и теплоты.
И потянулись странные дни, в которые он не хотел ничего иного, как только твердо знать, что увидит ее утром. Олег Николаевич часто писал ей записки, иногда длинные письма и старался незаметно вложить в учительской в ее книгу, она отвечала тем же нехитрым способом. И уже оба не могли существовать без того, чтобы не быть обласканными хотя бы словами.
Она и вправду изменилась, потому что теперь ее лицо было лицом счастливейшей из женщин, и все замечающие ученики часто гадали, что послужило причиной такого перевоплощения. Изредка Ольга и Олег Николаевич позволяли себе поговорить на перемене, но слов при этом произносилось мало - они просто наслаждались близостью. В такие минуты только слепой бы не заметил, как этих двоих тянет друг к другу.
И Карамба, и Мишка слепыми уж точно не были. Первый все больше мрачнел, второй, понимая, что это добром не кончится, жалел ее еще больше.
На мартовских каникулах муж повез лучших спортсменов на соревнования в Свердловск, а влюбленные провели вместе два дня и две ночи. Накануне Олег попросил мать пожить какое-то время у сестры, которая часто недомогала и была бы этому рада. С подобными просьбами он не обращался к ней никогда, поэтому счел нужным добавить, что к нему придет женщина, которую он любит и которая вскоре станет его женой. Мать ни о чем не спросила сына: она уже давно замечала его постоянное беспокойство, желание вечером поскорей уединиться в своей комнате, а кроме того, для нее все было хорошо, что нравилось ему.
На следующий день старушка приготовила обед повкуснее, перестелила постель сына, как сделала бы для его жены, впервые вошедней в их дом после свадьбы, напекла пирожков, застелила стол чистой скатертью, поставила на него конфеты в простенькой вазочке и когда-то давно припрятанную для особого случая бутылку хорошего вина, а затем отправилась к сестре, чтобы рассказать о грядущих переменах в судьбе сына. В этот вечер обе старушки долго молились, прося Бога не оставить их милого Олеженьку и помочь найти свое счастье.
Ольга пришла поздно вечером, хотя хотела прийти гораздо раньше, но он настоял на том, чтобы этого не делать, так как боялся, что кто-то увидит ее и обо всем догадается прежде, чем все между ними будет окончательно решено.
Из коридора он сразу провел Ольгу в свою комнату и стал нетерпеливо расстегивать пуговицы платья, она помогала ему, потому что пальцы его дрожали. Оба молчали, так как все слова были давно сказаны, написаны и прочитаны А сейчас они просто отчаянно торопились стать друг другу еще ближе.
Некоторое время спустя он, все еще прижимая ее к себе, удивлялся, как долго мог прожить без этой женщины и всего с ней связанного, и убеждался, что ожидание близости с любимой женщиной того стоило. Ольга тоже удивлялась, что близость с мужчиной может быть такой желанной, такой яркой, и тоже убеждалась, что звезды находятся гораздо ближе, чем она думала, потому что ее душа только недавно, задыхаясь от неизвестного ей ранее восторга, вернулась оттуда. Он уже собрался поделиться с любимой своими размышлениями, но, посмотрев в ее глаза, увидел столько обожания и счастья, что тут же снова утонул в них. Разумеется, она не была против.
Уже под утро они пили, лежа в постели, вино, много говорили о своих чувствах, и она, смеясь, уговаривала его хоть немного поспать. Он шутливо обижался, дурацким голосом сетуя, что уже надоел ей, и убеждал Ольгу в том, что заснуть рядом с ней сможет только по прошествии двадцати лет счастливой семейной жизни. Однако, когда вино в бокале было допито и за окном стало светать, неожиданно для себя крепко заснул, продолжая держать ее за руку, а она еще некоторое время лежала, глядя на него и думая, что после этой ночи, может быть, в ней зародится новая жизнь, и вспоминала, как он шептал ей о своем желании иметь от нее ребенка.
Они проснулись в полдень почти одновременно, но еще некоторое время лежали, не двигаясь, лишь слушая дыхание друг друга. Чувство счастья было таким полным и осязаемым, что разрушать его словами не хотелось. Потом он обнял ее, а она уютно устроилась на его плече, прося Бога , чтобы время шло не так быстро. Ближе к вечеру, когда они окончательно проголодались и решили поесть, он с умилением смотрел на голубенький в цветочек халатик, который она принесла из дома, а сейчас накинула на плечи, и, разогревая обед, думал о том, что прошлое, где было так много ненужных встреч и расставаний, куда-то отодвинулось и осталась в его судьбе только она, Ольга. За столом, пододвигая ей то хлеб, то чашку, Олег Николаевич все время старался хотя бы мимолетно коснуться нежной руки, а она улыбалась, смотря на него все понимающими глазами.
Позже он растопил печь, потому что в комнате похолодало, они устроились на полу на одеяле и смотрели на огонь. Странно, в ожидании этой встречи он думал, как о многом ей скажет, но слова часто оказывались не нужны, они и так прекрасно понимали друг друга. Этим Ольга была совсем не похожа на женщин из прошлой жизни, которые жадно ждали слов и обещаний, и он понял, что все это оттого, что она была ЕГО женщиной, безоглядно поверившей в их любовь.
Когда настало время расставания, он опять стал настойчиво просить Ольгу остаться, беря все переговоры с ее мужем на себя, но она упрямо не соглашалась, приводя собственные доводы. И он в который раз должен был выслушивать, что ее муж - страшный в гневе человек, что он никогда не смирится с ее уходом, что она больше всего боится за него, Олега, что в маленьком городке им будет жить трудно, что единственный выход - уехать, что она уже договорилась обо всем с одинокой теткой, живущей в Новосибирске, что уехать они смогут только после окончания учебного года, что осталось потерпеть совсем немного, что она тоже все время думает о Олеге и страшится лишь одного - назвать мужа его именем. Эти рассуждения были одновременно правильными и совершенно неправильными, логичными и совершенно нелогичными, и он, когда-то раньше гордившийся умением здраво мыслить и убеждать, оказался перед ними бессильным.
Все эти ни к чему не приведшие речи закончились ее тихими слезами, после чего Олег Николаевич был согласен на все, лишь бы не видеть ее плачущей еще хоть раз. И его козырная карта, ревность оттого, что она каждую ночь будет в постели не с ним, так и осталась лежать в рукаве: он просто не мог расстроить Ольгу больше, чем уже расстроил.
Она сама повернула ключ в замке, сама открыла дверь, потому что он не мог заставить себя это сделать, и вышла в ночь одна: ему была недоступна даже такая малость, как проводить любимую женщину. А он лег на кровать, которая, казалось, еще хранила ее тепло и запах любимых духов, долго ворочался, потом заснул тяжелым сном, часто вздрагивая во сне.
Кто мог видеть в темноте ночи женщину, одиноко бредущую домой? Ольга не встретила ни одного человека, но вскоре ее имя уже нередко произносили рядом с его.
А между ними все осталось по-прежнему: они писали нежные письма, украдкой передавая их друг другу, и считали дни до окончания учебного года. В мае Ольга сообщила ему, что беременна, и теперь он в каждом письме требовал, чтобы она подробно рассказывала о своем самочувствии и о связанных с этим событием ощущениях.
Самым большим желанием Олега Николаевича в то время было погладить ее живот и таким образом приласкать еще не родившегося, но уже существовавшего их ребенка, и он, опять забыв о клятвах самому себе быть предельно осторожным, сумел уговорить ее зайти после уроков в тот самый закуток, где хранились приборы и где они впервые целовались . В их распоряжении было не более десяти минут, но в это время все произошло так, как хотел он. Добрый молодец пока ни о чем не догадывался, говорят ведь, что мужья узнают обо всем последними.
Закончились занятия, а потом и экзамены. Выпускной вечер - это было последнее, что связывало их со школой, после него - свобода, после него - новая жизнь...
Карамба появился, когда уже закончилась официальная часть и начались танцы, и все с удивлением отметили, что перед ними совсем другой человек. Куда-то исчезли постоянная угрюмость, желание быть в стороне от всех. Он с явным удовольствием раскланивался с учителями, пожимал парням руки, угощал их хорошими сигаретами за углом школы, постоянном месте сбора злостных курильщиков, отвечал на вопросы о Москве, словом, казался на первый взгляд обыкновенным выпускником. Однако, все же странным парнем на деле оказался Виктор Тимошевич, отдавший предпочтение выпускному вечеру в Городке, но на размышления об этом ни у кого не было времени.
А музыка все звучала, и выпускники танцевали, смеялись, флиртовали, тайно понемногу выпивали и старались не упустить ничего из начала той новой жизни, которая открывалась перед ними. Виктор тоже танцевал, приглашая бывших одноклассниц, и они с радостью соглашались, потому что Тимошевич был очень хорош в новом, явно сшитом на заказ, костюме, с открытой улыбкой, совершенно преобразившей его лицо.
Ольга была среди ребят, поэтому не удивилась, когда Виктор остановился перед ней. Он по-прежнему улыбался, и эта улыбка была предложением мира. Они поговорили немного о его планах, о Москве, в которой она еще никогда не была, и на вопрос о том, правда ли, что у нее все хорошо и она счастлива, спокойно и с достоинством ответила, что это так. Она прекрасно поняла, что он имел в виду, и ответила честно, потому что почувствовала, что иначе было нельзя .Он пробормотал что-то вроде того, что рад за нее, и сразу же отошел. Это не испортило ей настроения, потому что сделать это в такой день было просто невозможно.
Серая мышь, то есть Света, тоже была приглашена Витей на танец и с удивлением выслушала от него витиеватый комплимент, из которого поняла лишь то, что никакая она не серая, а очень даже красивая, и что он скучал по ней. Света лишь усмехнулась, потому что хорошо помнила его странные игры, в которые тоже была вовлечена помимо ее желания, однако он так искренне улыбался, что она чуть было ему не поверила, но вовремя одернула себя и, пусть нехотя, но твердо зная, что в этих словах мало правды, попыталась остановить его неизвестно откуда взявшееся красноречие:
- Не выдумывай, Витя, если бы я сейчас вдруг упала и умерла, ты бы просто перешагнул через меня и пошел спокойно по своим делам..
Улыбка сошла с его лица, он остановился, потом, крепко сжав руку партнерши, потащил ее на первый этаж, где было потише.. Остановившись у окна и все еще не выпуская ее руки, он заговорил:
-Так ты ничего и не поняла? Да я тебе по гроб жизни благодарен, потому что ты была единственной, кто был за меня. Такая была полоса: все было против, только ты - за.
Она отняла свою руку и зачем-то спрятала ее за спину, потом четко, как на уроке, произнесла:
- Спрячь свою благодарность куда подальше, она мне больше не нужна...
Потом, помолчав, с горечью добавила:
-Карамбой ты был, Карамбой и остался... Скучал он, видите ли...
Света давно ушла, а он все еще стоял у окна, потом снял галстук, который, казалось, нестерпимо сдавливал шею, сунул его в карман и побрел домой: все, что он хотел услышать, он услышал, все, что он хотел сказать, он сказал, и делать ему среди чужого веселья больше было нечего.
А выпускной продолжался, музыка гремела, молодежь веселилась как могла, и среди них были Саша и Люба. Она уже устала от танцев и веселья, ей хотелось немного отдохнуть, поэтому она, не долго думая, утащила Сашу в кабинет физики, уже приготовленный для ремонта. Столы были поставлены друг на друга и стояли в одном углу, а за ними - два стула, видно кто-то сегодня уже воспользовался этим укромным местом.
Они сидели и разговаривали, а Люба даже скинула с ног новые туфли, которые отчаянно жали и мешали радоваться жизни, хотя Саша уже не раз предлагал пойти домой за другими, благо жили они рядом со школой. Она, не желая пропустить что-либо интересное, откладывала это на потом, но вот сейчас, почувствовав, что вряд ли сможет даже надеть их, решила сходить домой незамедлительно. Они уже собирались встать, как услышали, что дверь в кабинет открылась и вошли двое.
Ребята испуганно притихли, когда услышали голос Олега Николаевича. Он стоял, обняв Ольгу, совсем рядом, поэтому так хорошо были слышны его слова. Он говорил о том, что осталось всего четыре дня до их отъезда и что он уже не знает, как пережить их, просил быть осторожной, потом с нежность в голосе стал спрашивать, как она себя сегодня чувствует, и тревожился за ребенка, потому что мамочке, так он назвал Ольгу, придется не спать до утра. Она отвечала каким-то особенным счастливым голосом, каким никогда не говорила в классе, успокаивала его, соглашаясь отдохнуть, посидев в учительской, и вообще больше не танцевать, если он так хочет. Потом, быстро поцеловав его, Ольга вышла, а Олег Николаевич, постояв еще некоторое время, вышел вслед за нею.
Саша и Люба долго молчали, потому что не могли поверить в то, что услышали. Это правда, что в последнее время об Ольге и Олеге Николаевиче говорили, но как-то полунамеками, потому что все понимали, что как за молодой красивой женщиной, так и за не обремененным семьей красивым мужчиной всегда тянется шлейф недомолвок и сплетен.
- Боже мой, - проговорила, наконец, Люба, - мне их так жаль, что хочется плакать.
-Дай слово, что никогда и никому этого не расскажешь. Это не наша тайна. Пусть они будут счастливы, - попросил Саша, хотя сказанное им было лишним, ведь она и так все понимала.
И Люба поклялась никому и никогда об этом не рассказывать.
А в это время муж Ольги, который тоже веселился на выпускном вечере в своей школе, согласился играть в совершенно дурацкую игру в почту. Ему прикололи на лацкан пиджака номерок, и он стал ждать. Письмо пришло неожиданно быстро, и это была не маленькая записочка, а свернутый вчетверо тетрадный листок. Он, развернул его и стал читать.
Улыбка медленно сползла с лица, когда Добрый молодец перечитал письмо во второй раз. Не иначе, это был какой-то глупый розыгрыш... Но он тут же отогнал от себя эту мысль, потому что с ужасом понял, что это не так. Письмо было от его жены, он сразу же узнал ее почерк, но адресовано не ему, а кому-то другому. Но Боже мой, о чем она писала! О тоске, которая иногда становится совершенно невыносимой, о том, что эти мучения скоро кончатся, а дальше о совсем невероятном, о их ребенке, который в последние дни почему-то решительно невзлюбил запах котлет.
Решение Добрый молодец принял быстро и, зная о своей вспыльчивости и неуправляемости в минуты гнева, посчитал его верным. Ольги еще не было дома, когда он, оставив записку, что вернется лишь вечером следующего дня, вновь отправился в свою школу, а уже под самое утро, проводив последних выпускников, закрылся в спортзале, улегся на маты и попытался уснуть, но сон не приходил. Он снова и снова перебирал в уме строки письма, и ему было горько оттого, что он так и не узнал Ольгу такой любящей, такой счастливой, что нежные слова, предназначенные для другого мужчины, никогда не были сказаны ему, что с ним она не могла забеременеть и неоднократно выслушивала упреки в ущербности, что с годами становилась рядом с ним все тише и незаметнее. К вечеру он совершенно измучился, но так и не решил, что должен сделать.
Ольга уже спала, когда Добрый молодец вернулся домой. Постояв у кровати некоторое время, все же решил не откладывать разговор до утра и разбудил ее. Она покорно встала и накинула на плечи такой знакомый голубенький халатик, а он при этом не сводил глаз с ее живота, ревниво выискивая произошедшие в ней изменения, потом протянул письмо. Ольга молча взяла листок и, развернув, сразу узнала. Несколько дней назад она не смогла его передать и он осталсь лежать в ее книге, но как письмо попало к мужу, она не понимала. Ужас сковал Ольгу, письмо выпало из рук, и единственное, что она смогла сделать, прикрыть руками живот, оберегая ребенка.
Этот жест привел мужа в бешенство, он схватил ее за плечи и стал, что-то выкрикивая, трясти, а потом, опомнившись, с силой оттолкнул от себя. Ольга отлетела к стене, но, не устояв на ногах, упала и ударилась головой об лежащую у стены штангу.
Муж просидел возле нее до утра, бездумно глядя на растекшееся по полу темное пятно. В семь часов он побрился, переоделся, сжег письмо и отправился в милицию.
К вечеру о происшедшем уже знали все. Известно стало так же и то, что, сообщив о случившемся, Добрый молодец замолчал и на вопросы следователя никак не реагировал.
В тот вечер Люба, потрясенная известием, и прибежала к Саше, а он, почему-то уверенный, что кроме них никто не знал о любви Ольги и Олега Николаевича, обвинил девушку в том, что из-за нее это каким-то непостижимым образом стало известно мужу...
Люба и Саша сидели в купе друг против друга, она говорила:
- Ты знаешь, что я уехала из Городка еще до суда и долго туда не возвращалась. Скорее всего, ты знаешь обо всем этом больше, чем я. Скажи, ты по-прежнему считаешь, что я виновата?
Он ни на минуту не задумался.
-Нет, конечно же, нет... В тот день я был поражен случившимся не меньше тебя и почему-то верил, что только мы знали о любви Ольги и Олега Николаевича. Как оказалось, это не так. Но того, что произошло на самом деле потом, никто так и не узнал, потому что ее муж отказался от показаний. Стало только известно, что на выпускном он долго читал какое-то письмо, но его так и не нашли.
-Но почему же ты не сказал мне об этом? - тихо, с трудом спросила Люба.
Саша вздохнул и опустил голову.
-Мне было очень стыдно перед тобой... Я тебя так обидел... Сначала собирался прийти и покаяться, но почему-то все оттягивал. И еще, я долго надеялся, что ты сама придешь и мы спокойно поговорим.
Любе стало грустно. Оказывается, все так просто и нелепо. Подумал... передумал... хотел... не смог... Детский сад какой-то. А она мучилась столько лет... Все-таки спасибо жизни, что вовремя развела их по разным дорогам. Наверно, в то свое первое необыкновенное лето она просто выдумала ИХ, а с самого начала недолгой истории и до ее конца были отдельно ОН и ОНА.
Саша снова заговорил:
-Прости меня... Одно у меня оправдание, что был молод и глуп.
Люба немного помедлила с ответом. Она уже была совершенно спокойна, но выглядела очень усталой.
- Десять минут уже, наверно, прошли. Спасибо, что поговорил со мной. Для меня знать об этом было важным. Ну, а теперь, как говорится, позволь пожелать тебе всего хорошего.
Саша хотел еще что-то сказать, но потом молча поднялся и вышел. Он не знал, чего было больше в его душе, облегчения, что трудный разговор окончился, или досады, потому что понимал, что его только что не очень любезно выпроводили из купе и воспоминаний. Как оказалось, с неожиданной горечью констатировал он, в нем там больше не было нужды...
А она еще долго сидела и думала, что, наверно, должна что-то сделать, но не знала, надо заплакать или посмеяться над всей этой нелепицей, которая произошла с ней и которую можно назвать иначе, глупой первой любовью, но так ничего и не придумала, потому что не ощущала ничего кроме усталости.
А поезд все шел и шел. Вот и пришло время встречи с Городком, юностью. За окном уже мелькали дачные поселки, необходимая деталь каждого российского города, затем показалось городское кладбище, и Люба вспомнила, как давным-давно ее семья уезжала отсюда. Тогда отцу казалось, что это навсегда, поэтому, побывав на кладбище и простившись, он забрался на высокую сосну, которая росла возле дорогих сердцу могил, привязал почти на самой верхушке белую салфетку, а потом из окна поезда, увозившего его в новую жизнь, разглядел эту салфетку среди сплошной стены сосен и заплакал, стыдясь своих слез и отворачиваясь от дочери. Она, заметив вздрагивающие плечи отца, заплакала тоже, потому что испугалась, увидев его слезы во второй раз в жизни и вспомнив, как он плакал и кричал от боли, сжимая руками голову, в которой сдвинулся сидевший там со времени войны осколок. А она, Люба, накинув пальто и сунув голые ноги в валенки, бежала в городскую больницу, чтобы вызвать скорую помощь. Это было так давно, в холодный зимний субботний вечер...
А сегодня был прекрасный летний день. Здравствуй, Городок! Интересно, рад ли ты видеть заблудившихся в этой непростой жизни своих детей?