ПРИЗРАК ОПЕРЫ
Сентиментальный рассказ
В театре на занавес не смотрят. Точнее, смотрят, но как бы сквозь него. Ждут, когда он уйдёт в сторону. Так смотрят на человека, который случайно оказался между собеседниками: без раздражения, но взглядом дают понять, мол, подвинься, не заслоняй вид. Обычно, если я ловлю чей-то взгляд, он именно такой. Без участия, без тепла. Без интереса. Но и мне, в общем, мало до кого есть дело. Из живых существ у меня вызывают сочувствие только бактерии и Кошка. Когда я её подобрал, почти котёнком, она была настолько невзрачным, тщедушным существом, что я не решился дать ей имя. С тех пор она только увеличилась в размерах, но повода дать ей имя так и не дала. У меня самого толком нет имени. Подойдите к любому в этом зале, к любому из этих безумцев, спокойно сидящих в потёртых бархатных креслах, гуляющих в проходе, притом что в любую минуту на них может сверзиться эта огромная пыльная люстра, потому что капитальный ремонт в театре последний раз делали при Николае Втором - поэтому я всегда беру место с краю... так вот, подойдите к любому и спросите: кто там сидит, всегда в седьмом ряду, место пятое (если вдруг место оказывается проданным, я пропускаю спектакль), сидит так часто, что при случае, будь у него голос, мог бы спокойно спеть партию вместо заболевшего актёра? Кто этот сутулый тип в коричневом джемпере? Подойдите и спросите. Знаете, что вам ответят? Ничего! Абсолютно ничего не ответят, пожмут плечами и улыбнутся в знак собственной вежливости. На работе меня тоже мало кто знает. Начальник отдела, несколько сотрудников плюс кадровик - пожалуй, всё. Есть ещё такой же, как и я, городской сумасшедший из отдела энзимологии белкового синтеза, но этот двинут не на опере, а на своих энзимах, поэтому, кроме отсутствующего выражения лица, нас ничто не объединяет. Так, здороваемся иногда в коридоре.
Сегодня дают "Травиату". Случись завтра ядерная война - если среди руин сохранится только партитура "Травиаты", можно считать, человечество существовало не напрасно. И наоборот, если бы великий Верди и ещё с десяток композиторов умерли в детстве, у меня лично возникли бы серьёзные сомнения, имеется ли достаточно оснований для существования на планете такой крупной инфекции, как человек.
Я знаю эту оперу наизусть. У меня в коллекции - редчайшие виниловые пластинки, так что большинство арий можно послушать минимум в пяти вариантах от разных исполнителей, включая Джильи, Карузо, Каллас. Компакт-диски не идут ни в какое сравнение с винилом. В треске затёртой записи слышится дыхание вечности. Извините за пафос. А сам ритуал: аккуратно достать пластинку из конверта, установить её на проигрыватель, смахнуть пыль бархатной тряпочкой - есть в этом нечто... магическое, что ли.
Но никакой винил, даже с записью самого Карузо, нельзя сравнить с живым спектаклем. Конечно, мы не в Ла Скала, а всего лишь в Национальной опере Украины в якобы столичном городе Киеве. Слово "столица" я бы брал в кавычки. Киев - глухая провинция, и это видно в первую очередь по состоянию оперного театра. В двух словах - разруха и запустение. Я бы с удовольствием ездил на выходные в Милан или Париж приобщаться к прекрасному, но зарплата научного сотрудника одного из НИИ Национальной академии наук (господи, почему у них всё "национальное"?) не допускает такой роскоши. Ну да чёрт с ними. Мне наплевать на всех этих идиотов, которые носятся с "незалежностью", как с писаной торбой. Ещё больше мне наплевать на всю эту убогую публику, степенно ожидающую начало спектакля, потому что они пришли сюда не из любви к Верди, а исключительно для того, чтобы подтвердить свой статус интеллигенции. Гнилой интеллигенции, должен вам сказать.
Остаётся ещё минут десять до момента, когда эта реальность уйдёт во мрак, и с первыми звуками увертюры распахнутся врата в иной мир, где нет людей и всего, что с ними связано: суеты, пошлости, лицемерия, равнодушия, а есть бестелесные существа, которых обуревают нечеловеческие страсти, страсти, достойные античных богов. И музыка, музыка... Божественная, возвышающая, очищающая от скверны бытия...
Но сейчас возбуждение, обычно приходившее ко мне в минуты ожидания, не достигало привычного накала. Три спектакля назад моё внимание привлекла девушка. Трудно сказать, что именно в ней вызвало интерес. Возможно, то, что она, как и я, приходила всегда одна и занимала одно и то же место - девятое в шестом ряду. Совсем ещё юная, в зелёном свитере крупной вязки - наверняка сама вязала, - очки на носике-кнопке. В общем, ничего особенного, разве что длинные прямые волосы, беспорядочно рассыпанные по плечам, придавали её облику нечто хаотичное и потому привлекательное. Но, самое главное, - взгляд, которым она смотрела на сцену. Это был взгляд оперного маньяка (так в шутку я называю сам себя). Пожалуй, впервые в жизни я почувствовал, что встретил родственную душу. В этот раз - уже в третий раз! - моё ожидание начала театрального действа смешивалось с подглядыванием за девушкой - занятием стыдным и одновременно сладостным.
Неожиданно девушка обернулась и посмотрела прямо мне в глаза. Я отвернулся (пожалуй, слишком поспешно) и начал сосредоточенно изучать лепнину на балконе, чувствуя, что предательски краснею. Однако в тот миг, когда наши взгляды встретились, я успел заметить в её глазах интерес и даже некий призыв. Я вдруг понял, что она тоже давно за мною наблюдает.
Весь первый акт прошёл, как в тумане. Я всё думал, что мне делать в антракте: сразу сбежать в фойе - ещё примет меня за труса, сидеть истуканом в кресле - глупо, подойти к ней - что сказать? Я уже лет сто ни с кем не знакомился. Раньше ко мне водила невест мама, всё хотела свить в нашей квартире семейное гнёздышко. Один раз ей это даже удалось, но моя супруга задержалась у нас ненадолго, о чём я нисколько не жалею. А после смерти мамы пять лет назад жизнь моя вошла в такое тихое русло, что я уже не представлял себе, как может быть иначе. Страсти кипели исключительно в высших сферах, куда меня уносила музыка.
В антракте девушка спокойно проследовала мимо меня в фойе, как будто знать меня не знает. Впрочем, о чём это я - мы ведь даже не знакомы. Почему бы ей не пройти мимо, не обратив на меня внимания? Или она теперь обязана на меня пялиться каждые полчаса? Господи, что за глупости вертелись тогда у меня в голове!
К концу спектакля я находился в настолько расстроенных чувствах, что принял два взаимоисключающих решения: немедленно уйти, как только закроется занавес, и обязательно, непременно познакомиться с девушкой прямо здесь, во время финальных оваций. Вот все аплодируют, я подхожу к ней, мы аплодируем в унисон, и это сближает, и уже не нужно слов, чтобы познакомиться... Как-то так.
Когда раздались первые разрозненные хлопки, я суетливо подскочил с кресла и начал пробираться к выходу. Вряд ли я представлял, что буду делать в следующую секунду. Выйдя из зала, я остановился в дверях и стал дожидаться своей знакомой (ха-ха!). Меня тут же охватил страх, что она пойдёт к другому выходу - специально, чтобы не встретиться со мной. А если она выйдет сюда - что ей сказать?
Пока я так стоял дурак дураком, из дверей повалила публика, но девушки всё не было. Я уже начал про себя посмеиваться - надо же, нагородил бог знает чего - как вдруг она вынырнула из-за широкой спины мужчины в помятом костюме.
- Вам сегодня понравилось исполнение? - она спросила так, будто обращалась к старому знакомому, с которым виделась только вчера.
- Увы. На мой взгляд, Альфредо явно пытался подражать Джильи в экспрессивности, в некоторых местах он довольно точно копировал его интонации, но пока ему явно не хватает чувства меры и элементарной культуры звукоизвлечения, с которой у мастеров bel canto никогда не было проблем. В результате, излишняя чувственность превратилась в вульгарность, а стремление форсировать высокие ноты могло впечатлить только человека неискушённого. Впрочем, у него хорошие природные данные, так что он может вырасти в неплохого лирического тенора, если попадёт в хорошие руки. Виолетта, кажется, слегка приболела, так что её смерть в конце выглядела вполне натурально. Но, в целом, спектакль сегодня удался. Я видел на этой сцене куда худшие действа.
Пока я произносил эту речь - ни разу в жизни столько не говорил за раз - мы подошли к раздевалке. Всё ещё слегка не в себе от происходящего, я помог девушке одеться, и мы вышли на улицу.
До ближайшей станции метро было рукой подать, но мы, не сговариваясь, пошли дальше по Богдана Хмельницкого, по Крещатику и Софиевской улице к Андреевскому спуску, и всё говорили, говорили... Она полгода как закончила Киевскую консерваторию по классу виолончели, но уже играет в Академическом симфоническом оркестре, а сейчас активно готовится к конкурсу имени Прокофьева - мечтает о карьере солистки. И она без ума от оперы. Правда, больше любит Вагнера и современных композиторов. С этим я никак не мог согласиться и доказывал до самого Подола, что Итальянская опера - вершина, рядом с которой не стыдно стоять разве что Римскому-Корсакову с его "Сказанием о граде Китеже". Она же только смеялась и смотрела на меня так, что я тут же ей прощал и Вагнера, и Орфа, и даже Губайдулину.
Падал мокрый снег, мы месили ногами грязь (последние годы Киев зимой вообще не убирают), мне было хорошо, как никогда, и ей было хорошо - я это чувствовал. Звали её Оля.
Живу я на Подоле, но, конечно, поехал её провожать. Я забыл, как нужно прощаться с девушками после первого свидания, но она сама чмокнула меня в щёку и упорхнула в подъезд. Я летел домой, не веря своему счастью. Вернувшись, никак не мог успокоиться, всё бродил из угла в угол. После смерти мамы я поддерживал дома идеальный порядок, гордясь, что не скатываюсь к холостяцкому свинству. Но сейчас пустая квартира показалась такой холодной и чужой, что я не выдержал и опять вышел на улицу.
Предновогодний Киев сверкал огнями, из многочисленных кафе неслась бестолковая музыка, но меня это не раздражало и даже успокаивало. После обилия душевных впечатлений я стремился к людям, которых в обычное время сторонился. Сейчас мне хотелось не беречь свой внутренний мир от вторжения извне, а, наоборот, расплескивать его, делиться с окружающими избытком чувств. В свои тридцать восемь я влюбился, как мальчишка.
* * *
После следующего спектакля она осталась у меня. Что здесь рассказать? Как поётся в песне, "просто встретились два одиночества, вот и весь разговор". Это было как прорыв плотины, которую кто-то по недоразумению поставил на реке и забыл встроить шлюзы. Мы любили друг друга самозабвенно, как последние люди на Земле.
Виделись мы не чаще двух раз в неделю: у обоих работа, к тому же Оля перед конкурсом проводила по несколько часов в день наедине с виолончелью, к которой я почти ревновал. Но всё равно это был месяц безумного, отчаянного счастья.
Жизнь мою выбило из накатанной колеи. Я жил от встречи к встрече. Существование в промежутках потеряло смысл. Оля была в восторге от моей библиотеки, и теперь книги лежали на подоконнике, в ванной, на кухне - она умудрялась читать штук по десять одновременно. Кошку Оля идентифицировала как самца и нарекла его Мачо за усы торчком и гордую осанку. Теперь Мачо носился по квартире и царапал двери в те дни, когда Оля не приходила.
Каждый день Оля раскрывалась для меня новой гранью. Вот она смеётся, вот стоит обнажённая в лучах заходящего солнца, вот её профиль на фоне предрассветного неба... На мои восторги она улыбается и говорит, что расцветает в моих нежных руках, но я в это не верю, мне кажется, это я вначале был слеп и не видел, как она красива. Я смотрю в зеркало на свою раннюю лысину, на явно наметившийся живот и думаю, что я не пара этой женщине, прекрасной, как вся музыка мира. А от мысли, что она моложе меня на пятнадцать лет, я становлюсь совсем угрюмым и раздражительным.
Новый год Оля уговорила встречать с её друзьями из оркестра. Музыканты оказались людьми на удивление простыми и приветливыми, но я всё равно чувствовал себя не в своей тарелке. Ожидание катастрофы отравляло мне жизнь.
И катастрофа не замедлила случиться - на конкурсе.
Меня всегда раздражала её виолончель. Однажды Оля попыталась сыграть для меня свою конкурсную программу, но через минуту сбилась и смущённо спрятала инструмент в чехол. Уж не знаю, какие флюиды я источал в тот момент, но больше при мне она не играла.
И почему виолончель женского рода? Это самый настоящий самец. Вот и сейчас, глядя, как Оля в присутствии нескольких сотен человек неспешно прилаживает инструмент у себя между ног, я понял, что сейчас произойдёт нечто бесстыдное и непоправимое.
Она играла Сюиту N 2 для виолончели Баха, первую и последнюю части. Неспешная ровная мелодия основной темы текла тягуче, тоскливо. Так живёт одинокий человек: за серостью существования скрывается terra incognita - внутренняя жизнь, полная фантазий и мечтаний. Ольга рассказывала о себе и обо мне - о том, какие мы были до нашей встречи. Рассказывала откровенно, не стесняясь и не таясь.
Во второй части Ольга и её инструмент взорвались эмоциями, страстью. Это был акт любви и одновременно поединок. Поединок, в котором я не просто проигрывал - мне в нём не было места.
Зал аплодировал стоя, а я сидел, оцепенев. Ольга сияла от счастья. Это был её триумф и мой разгром. Мне здесь нечего было делать, и я начал пробираться к выходу. Не желая, чтобы Ольга меня заметила, я двигался, согнувшись, будто над головой свистели пули.
Спустя полчаса она позвонила, но я не ответил и отключил мобильный. До конца рождественских праздников я просидел дома. Из новостей узнал, что Ольга победила с большим отрывом и уже приглашена в гастрольный тур с Венским филармоническим оркестром. Два раза она приезжала, но я делал вид, что меня нет дома.
* * *
Рассказывать дальше особо нечего. Прошло уже более года. Книги расставлены по своим местам. Мачо опять стал Кошкой и заметно успокоился. Я по-прежнему занимаюсь генетикой клеточных популяций и слушаю пластинки (в оперный театр выбираюсь теперь редко). Новый год, как всегда, я встретил один, радуясь, что не нужно никуда идти, и с ужасом вспоминая суету и многолюдье прошлого новогоднего праздника.
Некоторые значимые события всё же случились. Так, я не могу больше слушать "Травиату". Не могу - и всё. Точка. Да и в целом опера меня перестала приводить в былое возбуждение. Как будто после истории с Ольгой оперные герои наполнились плотью, заземлились и тем самым опошлились. За всеми этими Виолеттами, Сантуццами и Рудольфами я стал видеть тех же человеков, что стучат каблуками у меня под окнами, орут в караоке в соседнем ресторане и пьют пиво у входа в метро. Я переключился на другие жанры. В Страстях Баха, ораториях Генделя я нахожу потерянную чистоту переживаний, покой в бесконечном движении божественной гармонии. Извините за пафос.
В мае Ольга прислала единственное письмо по электронной почте. Вот оно.
"Здравствуй, Андрей.
Долго не могла писать тебе. Ты мне сделал так больно, что пришлось ждать, когда боль угаснет вместе с чувствами к тебе. Много раз я удерживала себя от того, чтобы написать тебе кучу гадостей. Но теперь я спокойна и могу высказаться.
Сейчас я понимаю, что ты не виноват. Твоя вина только в одном: судьба нам давала шанс, но ты испугался и даже не пытался побороть свой страх. Ты сбежал, как заяц, прижав уши к спине (я видела, как ты улепётывал из зала). Но тебе не приходило в голову, что этот шанс может быть последним? Мне кажется, эта мысль должна вселять гораздо больший ужас, чем всякие глупости, которые ты мне вещал с видом умудрённого жизнью зануды: что ты стар для меня, что мы не подходим друг другу и т. д. Конечно, дело не в возрасте, а в том, что ты боишься женщин. Дурнушкой я тебя вполне устраивала. Но красивые, свободные женщины - это не твой профиль. Слишком много проблем и слишком много ответственности.
Какой же ты глупец! Неужели ты не понимаешь, что без тебя я никогда бы не победила в конкурсе? С тобой я почувствовала себя женщиной, ты придал мне силы. Ты придал... и предал.
Извини, обещала не писать гадостей, но начинаю вспоминать, и плачу, как дура. Ни к чему это.
У меня всё хорошо. Контракт с Венским оркестром продлён до конца года. Пишу сейчас из Лондона. Приходится много работать, но это в радость. В личной жизни тоже всё в порядке.
Желаю тебе зрелости и удачи.
Спасибо тебе за всё.
Оля"
Я долго думал, что ей ответить, но так и не собрался. Она меня презирает - и чёрт с ней. Что же мне, оправдываться? Она выступает в Королевском Альберт-Холле, и нужны ли ей после этого оправдания какого-то провинциального меломана? Ольга музыку творит, а я её всего лишь слушаю. Она творец, и этим всё сказано. А я потребитель. Иждивенец, возомнивший себя соучастником в акте творения только потому, что научился впадать в экзальтацию при включении проигрывателя. Это ли не гордыня?
Мне стоило больших усилий вытравить воспоминания об Ольге из своей памяти. Временами, когда, казалось, я достигал в этом успеха, мимолётная тень на улице заставляла учащённо биться сердце - не она ли мелькнула в толпе? Я проклинал свою мнительность и ускорял шаг.
Но всё это прошло. Никакие тени меня более не беспокоят - ни в прошлом, ни в настоящем. А будущее... Что будущее? Его нет. Каждую секунду оно выныривает из ниоткуда, уходит в никуда, и при этом ничего не происходит. Всё остаётся на своих местах, и это правильно.
Сентябрь 2010