Днем, в канун прощеного воскресенья, еду в метро по Таганско-Краснопресненской линии навестить сестру и племянника, живущих в Люберцах. Стою, потому что сесть места не хватило. Но в вагоне свободно, давки и в помине нету. Читаю "Спорт-экспресс". Не потому, что там интересное пишут, а по привычке занимать ум чем-то легким, пока в метро грохочу. Другую же прессу согласно душевной склонности и заветам профессора Преображенского с трудом переношу, как змеиный яд лишь в мизерных дозах. Зеваю потихоньку от выходной лени. На окружающих никакого внимания не обращаю, словно и нет их вовсе. Не интересны они мне. Происходит это то ли от эгоизма, то ли, чтобы польстить себе, от душевного равновесия и внутренней наполненности, а скорее всего от обычной московской усталости от многолюдия.
Но где-то после Пролетарской одна дамочка, даже больше по возрасту не дамочка, а девушка, начинает настойчиво привлекать к себе мое отдыхающее внимание. Вначале я слышу:
"Что вы знаете о правах человека? Кто-нибудь знает о правах человека?".
Слова эти звучат где-то фоновым рефреном на краешке моего сознания, но затем становятся все громче и громче. Читать становится уже совсем невозможным, и я поднимаю глаза. Оказывается, дамочка подошла откуда-то из глубины вагона и стоит в двух метрах от меня, постоянно крича одно и то же:
"Что вы знаете о правах человека? Кто-нибудь знает о правах человека?" "Что молчите?".
Опять и опять.
"Блин", - внутреннее негодую я. "Конечно, я знаю, о неотъемлемом праве человека спокойно читать "Спорт-экспресс" в свой выходной день".
Негодование и мыслительный процесс набирают ход: "Меня и так при рождении лишили права трудиться и отдыхать, когда мне удобно. Так что за него мне приходится постоянно бороться с переменным успехом. Не лишай же меня права спокойного выходного дня"!
Но я стоически молчу. Так как кажется, девушка находится в подпитии. И в таком состоянии вряд ли поймет мое простое человеческое право. Скорее всего, упрется в крайне ограниченный набор, придуманный очередным Швондером. И более всего будет упирать на священное, по Швондеру, право свободы слова. То есть на право свободно орать мне в уши, простите за выражение, всякую хрень. А у меня даже пульта нет ее выключить!
Наконец дамочка решает двигать дальше по вагону. Так что громкость возле меня несколько стихает. Зато возрастает эмоциональный накал дамочки.
"В вагоне минимум пятьдесят человек! И все молчат! Что, никто не знает про права человека?! Что вы знаете про права человека?!"
А затем раздается совсем уж надрывный вопль:
"Вот так и просирается Россия"!
Но все по-прежнему молчат. И дамочка продолжает кричать. Наконец, поезд останавливается на очередной станции. Вопли дамочки привлекают внимание наряда милиполиции, дежурящего на станции. Молодой полицейский просовывает голову в крайнюю дверь вагона. Дамочка предусмотрительно отодвигается подальше, вглубь.
Молодой полицейский спрашивает:
- Девушка, что вы так кричите? У вас все в порядке?
- Нет, - отвечает девушка. - Не в порядке. У меня пьяная истерика. А что?
Молодой полицейский принимает вызов и бросается за девушкой в вагон. Она бежит от него в другую сторону. У выхода, уже на перроне ее ловит напарник полицейского.
- Нет! - визжит девушка, повисая на руках полицейских. - Не хочу!
Поезд отъезжает. Узницу совести тащат в органы.
"Дура", - улыбаюсь я и замечаю улыбку у некоторых других пассажиров. Но тут меня озаряет. Ведь это же символ! Как здорово, что все промолчали! Может быть, все-таки не зря был семнадцатый год! Может быть, наконец, сообща нам удастся не слушать Швондеров и Шариковых, и просрать-таки халабудную Россию правозащитников, и отстроить достойный дом. Ведь разруха в доме по незабвенному профессору Преображенскому возникает только тогда, когда занимаются не тем чем надо, не там где надо. То есть, когда сажают девиц либерального поведения, возникающего то ли из правозащитства, то ли просто из буйства организма и расстройства ума, на почетное место в гостиной и смотрят на них с благоговением. Вместо того, чтобы подать им из жалости на заднем дворе. Когда внимают большим и маленьким ученым сталинам и говорливым троцким вместо того, чтобы жить глубокой простотой вечных истин. Когда вместо "не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего" - свобода слова. А вместо "не сотвори себе кумира" - свобода совести, прощающая при должной тренировке и "не кради" и даже "не убий". И я в порыве глубокого искреннего эгоизма молю: "Дай Бог, просрать. Как декабристы просрали на Сенатской. Как просрали петрашевцы и народовольцы. Как просрали Березовский и Ходорковский! Как не удалось просрать в семнадцатом и девяносто первом! Дай Бог! Ведь истории с людьми не просто так приключаются. Все со смыслом. Дай! Бог"!
Вот и весь рассказ. Если подумаете презрительно: "Наврал сказочник историйку", отвечу, что это чистейшая быль. Исторический, так сказать, анекдот. И тому есть свидетели, ехавшие вместе со мной в вагоне метро. Впрочем, как найти их я не знаю, и вы, читатель, имеете неотъемлемое право не верить или же сомневаться, если вам так больше нравится. Примите тогда прочитанное за сказку. Не посмеетесь, так может быть, урок извлечете.