| Николай Максимов |
 |
ДРОВА Поэма Дрова, дрова! Я из-за вас, берёзовые комли, надорвалась. А ведь была здоровою, как лось. Весь пост больна. Христос воскрес. А мы - мы оживём ли. Не предсиротство ль у тебя, сыночек, началось? Две Марьи да три Дарьи, да ещё Инесса без дров остались в гулких избах в холода: лют был мороз, как враг стрелял в углы, когда в Отчизну ворвалась фашистская орда, и мужики ушли бить 'своры мракобеса'. Враг побеждал. К Москве пришёл. И рвался к Волге. В такой вот год шесть баб, чтоб выжить в холод долгий, спилили три берёзы дряхлых в три пилы, дав бражки леснику. Тот, с бражки краснолицый, стволы корявые погладив рукавицей, сказал: 'Берёзоньки! Хоть в них и нет смолы, но как дрова заслуживают похвалы: зажжёшь - огонь лохмат, как в брачном танце птицы. А ели, бабоньки, пойдут на половицы, на срубы - сосны: вот богатыри-орлы врага прогонят взашей от Москвы-столицы, вернутся к нам с Победою из-за границы - так будем строиться...' Глаза у баб светлы: заботиться о будущем и в горе надо. Работала до пота дружная бригада: не час, не два с кряжами нянчились в овраге, сквозь топкий снег подсунув колья под стволы, носили их к саням на берег бедолаги. Вздыхали отдыхая: 'Ох, и тяжелы!' Потом катили нà воз - прогибались лаги. Сучки сожгли, и, словно клякса на бумаге, в снегу протаявшем остался круг золы. Воз увязав, сошлись в кружочек и галдели, картошку чистили, что на костре согрели, в печах сварив. И хлеба шесть ломтей теплы на пнях. Блестели, как столешницы, три среза. Воз повезли, а полы шуб, что кандалы стуча по валенкам, не гнулись, как железо. Стуча по валенкам, не гнулись, как железо, и - пòд снегом - сучки коряжин и кустов. На падавших смотрело солнце меж стволов с подушки-облака - как немощный с портшеза: без чувства сострадания, без интереса. У баб - вчера солдаток, а сегодня вдов, за лошадей работавших без мужиков - о детях думы. Как бы помощь от собеса охлопотать, решали, выдохшись везти из снежных дебрей воз до торного пути (хоть полз легко дубовый полоз без подреза, но тяжко бабам двигать за верёвки воз). 'Чу! Беса дикий крик в бору... И средь берёз!' - 'Ой-ой! И впрямь то вопль, то смех лесного беса...' Лишь русские 'то вопль, то смех лесного беса', крестясь, услышали в пугающей глуши. И страх, как мёрзлый пар вкруг шали, вкруг души у каждой Марьи, Дарьи сел. А вот Инесса, не смысля в демонах российских ни бельмеса (дочь ссыльной немки и казахского койши), услышала в лесной встревоженной тиши не шутки лешего, а звуки полонеза. Ей грезилось: она танцует в Оренбурге. Нет никого красивее курсанта Юрки в училище в том, в лётном. Счастье те балы! 'Инесса, эй!' - бабёнки взялись за верёвки. И ахнули: в бору лешак был, ан в дубровке. Бес и кряхтел, и ойкал, прячась за стволы, страх нагонял - у баб аж подгибались ноги. Но, слава господу, полозья на дороге наезженной. Тут в снег не вязнешь до полы. Загрезилось Инессе тут... В лугах столы. На ней - вуаль. Оркестр духовиков на стоге. Ночь брачная. Полк утром поднят по тревоге. Посыльный: 'На аэродром! Горят ИЛы!' Встаёт она - кровь девственная на сорочке. Глядит в окно: бух, бух зениточка в лесочке. Разрывы бомб. В селе пожар. Кричат козлы. К аэродрому муж бежит через ухабы... 'Ой!' - вскрикнула... Но крика не слыхали бабы, ступая тяжко и шатаясь, как волы. Тянули воз без передыха до подлеска. Инесса ойкала, везя: ребёнок резко толкался в ней, и сердцу - что укол иглы. Боялась отдохнуть: мол, бабы будут злы. И зубы стискивала тихая - до треска. И вновь верёвка, как натянутая леска, гудела за спиной. И - никакой хулы. А свет - свет лунный. И сквозил берёз подлесок, что кружево оконных белых занавесок. Мир осиянный спал. Не слышно было беса. Лишь бог смотрел при свете и луны и звёзд, как по дороге, огибающей погост, бабёнки на себе везли дрова из леса и думали о предках. 'В их-то времена прабабки не возили этак - ни бревна: всё на конях. У Фили - пьяницы-балбеса, сегодняшнего предколхоза 'Путь прогресса' - и то клячонка на дворе была одна'. - 'Тпру, бабы! Отдохнём! Как хороша луна!!' Опнулся воз. 'Ой!' - зубы стиснула Инесса. 'Воскресни мой и встреть вот тут - ей-богу, бабы, по снегу шубу расстелив, при вас дала бы', - шутила старшая, чтоб на душе светло у младших стало. Не светлели, глядя шало. Лишь через час у них на сердце полегчало, когда увидели в низке своё село. Когда увидели в низке своё село - одной из баб подумалось о Дуне с Федей: 'Умаялись, поди, уснули у соседей. Иль ждут в окне, носёнки плюща о стекло?' Другой - о деде: 'Внучка привезла тепло'. О мёрзлом хлебушке в кармане шубы - третьей: 'Ванюше хлебец дам - подарок от медведей'. Четвёртой - об орешках спелых: 'Их в дупло берёзы, мамой спиленной, наклала белка, чтоб ты не кисла, а их грызла, Изабелка'. А пятой, старшей, - как плыла в лесу луна: 'Луну и лес, и путь я нарисую Варе наутро. Нынче ж выпью рюмочку вина'. И - заигралось душам, как в тепле опаре, при виде изб заречных с блёстками огней. Тут родились. Тут выросли. Нашли парней - любви-совета тут желали каждой паре село внизу и белый храм на крутояре. А мне, Инессе, убежавшей из степей, не любо стало жить на родине своей - в малюсенькой деревне на Сакмаре. Там арестованы отец и мать, и брат. Там и меня отправят в бериевский ад. Жених на Сож позвал: 'Тут спрячешься от ада. Светлодворцовой станешь - не настигнет зло. Но свадьбу враг прервал... А бабы уж не рады: с горы накатанной их сани понесло. С горы накатанной их сани понесло, а чуть живой Инессушке многострадальной муж видится - как тополёк пиромидальный: 'Со свадьбой нам, любовь моя, не повезло. Что ж делать, коли время воевать пришло? Лечу бомбить. Прошу, родная, в час прощальный: езжай на Мокшу вместе с матушкой - в село. Побьём фашизм - обряд продолжим обручальный'. Что доченьку, приветила сноху свекровь: кто любит сына, любит и его любовь. Но Юрий... Горько стало, как с угарной гари. Поплакала о сыне мать и умерла... А воз несло: гора-то ледяной была. Верёвки в страхе побросали Марьи, Дарьи, и с воплями: 'Инесса!' - вниз неслись. Меж тем их ждал у церкви дед Ефим. И глух, и нем он там. А днём ещё рассказывл Варваре, ходившей в лес за шишками, о сне-кошмаре. Ждал - снять с Инессы лямку тут. Но Вифлием предстал пред ним. Бог молвил: 'Срок назначен всем: и человеку каждому, и каждой твари'. И взор не видел, и не слышал слух Ефима, как бабы провозили воз тяжёлый мимо: уж было старому от холода тепло. А бабы мчались вниз, спеша помочь советом: 'Инесса! Лямку, лямку скинь скорей!' Да где там! Запуталась Инесса в лямке, как назло вчера соседом данной - дедушкой Ефимом, весельчаком, говоруном неутомимым: 'Везти за голую верёвку тяжело: и руки заняты, и всё плечо свело. А лямку натяну, - сказал он, пыхнув дымом, - как задом наперёд жилет, и пилигримом бре-ду, машу руками - мне и веселò! Померь, душа. Во, во!' А ночью видел сон: не дров воз - баб. В нём стоя крест. Воз подожжён. Горит бабьё. А крест - крест не горит в пожаре. Костёр к амбару мчится. На кресте три слова: ИНЕССА ИСАТАЕВНА СВЕТЛОДВОРЦОВА. Удар - и кровь костром на брёвнах, на амбаре. Зарделась. И покрылась паром при луне, замёрзшим тут же в иней. В мёртвой тишине не слышно стонов. Прибежали Марьи, Дарьи: 'Инессушка-а-а!' - вопили в горестном ударе. Прижата брёвнами к бревенчатой стене. Сук в шею влез. Сосулька крови на бревне. Пойми, кто виноват в случившемся кошмаре! На вопли баб сбежались люди и сказали: 'Водой мальчишки спуск дорожный поливали, чтоб 'на ледянке мчаться вниз быстрей экспресса'. А взрослые не вникли. Взрослым трын-трава. Вот и беда'. Так съездили в лес по дрова две Марьи да три Дарьи, да ещё Инесса. Дрова, дрова! Я из-за вас, берёзовые комли, надорвалась. А ведь была здоровою, как лось. Весь пост больна. Христос воскрес. А мы - мы оживём ли. Не предсиротство ль у тебя, сыночек, началось? 1958, 2003. |
|