Руины дымятся. Камни, медленно остывая, приобретают тот самый пугающий оттенок, который запоминается навсегда, и даже полуослепшие глаза старика, не способные более различать цвета, будут видеть его повсюду - грязный, стонущий натянутым нервом, неизлечимо больной цвет.
Спутывая ноги, над выжженной дочерна террасой петляют завитки дыма. Обессилевший, побежденный, но по-прежнему опасный, огонь выпрыгивает из углей, некогда бывших моим домом, а мне кажется, это шальные рыжие лисы поселились в груде золы.
- Брысь! Брысь, твари!.. - отмахиваясь от мелькающих то тут, то там лисьих хвостов, я иду по дорожке пепла.
Но, может быть, это и не пепел вовсе?.. Может быть, жена присыпала дорожку песком, пока меня не было?
Ради бога, откуда здесь лисы?..
Не останавливаясь, не глядя по сторонам, не замечая столпившихся зевак, не обращая внимания на пожарных и следователя, снующего возле веранды - моей уничтоженной веранды - я бреду напрямик и, пригибаясь, чтобы не удариться о рухнувшие балки и перегородки, пробираюсь внутрь дома. Мне больно.
- Лена! Солнышко мое! - зову я и прислушиваюсь к потрескивающей кашице звуков.
Что-то гудит за стеной - тем, что осталось от стены, - и я направляюсь в спальню. Я помню, там спальня. Там, за занавесками огня. Я тороплюсь обогнуть груды искореженных металлических прутьев - я с трудом узнаю в них нашу старенькую кровать - но лисы не пускают меня, они выталкивают меня обратно, и отчего-то мне становится жарко. Очень жарко. Должно быть, я схватил простуду, пока добирался домой - а во всем виновата проклятая привычка ездить с открытым окном. Особенно в дождь.
- Леночка!.. - мой голос хрипит, меня мучает кашель - простуда, так и есть! - а какой-то человек, должно быть, это врач, торопится вывести меня во двор и затолкать в карету скорой помощи. Я пытаюсь объяснить, что сумею вылечиться и дома, что мне не нужно в больницу, но вовремя вспоминаю, что дома у меня больше нет, а значит, мужчина в белом все же прав в своей настойчивости. И о чем это он все время твердит?.. Отчего-то я не могу разобрать ни слова, но его губы движутся, и я читаю по губам:
Успокойтесь, все пройдет, - говорит он мне. Глупость какая, я и сам понимаю, что все пройдет: простуда всегда проходит за несколько дней, а у меня даже осложнений никогда не было...Он говорит что-то еще, но я не слышу ни слова. Должно быть, это из-за температуры. Временная потеря слуха.
...Временная потеря счастья...
Десятки чьих-то крохотных отражений в хирургических инструментах, остановившихся прямо перед моим лицом. Мне безразлично, что делают руки, держащие инструменты, и я совершенно не помню, когда и каким дьявольским образом им удалось уложить меня на носилки, но я вижу, что на моем лице - бинты, и они пропитаны какой-то липкой жидкостью. Мне противно. Зачем они? Я пытаюсь нащупать узелок, чтобы размотать их, сорвать, уничтожить, но чья-то холодная рука мешает мне, упрямо прижимая кисти моих рук к носилкам.
Я кричу:
- Леночка! - И немедленно получаю оглушительную, болезненную пощечину.
Но как только я порываюсь вскочить и отомстить этому выродку в перчатках за то, что он замахнулся на меня, я понимаю, что никакой пощечины не было, а была лишь дверца, дверца кареты скорой помощи, она захлопнулась за водителем, она захлопнулась, это всего лишь дверца, но мне больно, мне так больно, словно тысяча ос разом впилась в мою щеку.
Я отодвигаюсь дальше, как можно дальше от дверцы, чтобы не оказаться рядом, как только она откроется - и закроется! - в следующий раз, а она непременно откроется, я это знаю! Я отчаянно пытаюсь отодвинуться, но что-то подсказывает мне, что получается у меня очень и очень плохо. Свет гаснет, и, подбрасывая меня в самое сердце боли, машина срывается с места. Свет гаснет, и я уже не помню, что случилось со мной, моим домом, моей жизнью. Я эгоист, я знаю. Я думаю лишь о себе. Но мне так хочется жить, хотя бы ради того, чтобы она, моя жена, никогда и ни за что не осталась одна, беззащитная, испуганная... такая добрая.
- Леночка!..
Ее лицо каменной маской стынет в потоках лунного света. Оно распухло и перестало походить на человеческое, будто это всего лишь ком ваты, а плети волос - мокрые, тягучие, тусклые - запутались вокруг моих пальцев, и мне страшно видеть ее такой. Я поднимаю ее за плечи, но она такая тяжелая, и мне приходится волочить ее по земле, по траве, по лиловым полевым гвоздикам, по белоснежным ромашкам, ставшим блекло-серыми в сумерках давно погасшего дня.
Она утонула, - подсказывает память.
Но я ей не верю. Я волоку жену в дом, чтобы согреть...
Я помню, как мы приехали сюда и поселились в доме покойного деда - единственном, который еще оставался в опустевшей, вымершей деревеньке. Я ненавидел этот дом, где нет ничего, кроме мышей, комаров и отупляющей скуки, я жил этой ненавистью, я умирал от безысходности и отчаяния - проклятый дом убивал меня. А Лена говорила:
- Знаешь, что самое поразительное?
- М-м-м?..
- Здесь ведь никого нет, на километры вокруг - ни одной живой души. Но тут так красиво! Почему они все уехали, как думаешь? - спрашивала она, а я лишь мычал в ответ: только это и умею.
Я мычал и думал: о том, что она, наверное, и в самом деле не понимает, отчего люди бегут из этих мест, о том, какая она чуткая, если видит то, чего не видит никто, включая меня. О том, как мне с ней повезло. И о том, почему же я, черт побери, не могу позвонить отсюда по мобилке?!
Она слушала мое мычание и принимала его за немой восторг. Ах, я сволочь такая! Ведь я не чувствовал ничего подобного, и единственное, чему был безмерно благодарен, так это ее привычке спрашивать, не требуя ответа. Я так люблю ее за эту привычку!..
Лежать в стогу сена, ощущая шеей покалывание, и смотреть в небо - бескрайнее, синее, как васильки, как мечты и сны, теплое и близкое - полное нежности - это неописуемое счастье. Так она говорила. А я соглашался. Я не мог не согласиться, ведь я ее любил. Я старался смотреть в небо так, как она, - без солнцезащитных очков. Я пытался выжить здесь.
...Вне зоны доступа...
Кудри облаков расчесывает ветер. Там, в вышине, он невероятно сильный - белоснежные локоны вьются так быстро, что стрижи иной раз не успевают угнаться за ними. Колосья укладываются почти к самой земле, они оранжевые - от янтарного до ярко-коричневого - это рожь или пшеница?.. Откуда мне знать, ведь я даже не отличу грача от вороны... Моя жена - она знает наверняка. Но что-то мешает мне спросить...
Она утонула, - подсказывает память.
Но я ей не верю. Я пытаюсь вызвать "скорую" с моего мобильника. По-прежнему вне зоны доступа. Никто не поможет мне. Никто меня не услышит...
Мои руки дрожат и немеют. Я на дне глубокого колодца - кричу, захлебываюсь и не слышу самого себя за биением сердца. Холодно. Мне так холодно!
Мечтаю о солнце... Пусть оно спасет ее. Пусть спасет меня.
Но солнца больше нет. А я так устал бояться. Устал бороться...
Пятна солнечного света, клочками рассыпавшиеся по полям вперемешку с участками тени, создают удивительный рисунок - подвижная, изумительная тень облаков на текучем, пенящемся редкими ромашками море колосьев. Я пересекаю его вместе с ветром и смотрю в небо - взглядом, намертво сросшимся с облаками. Моя "ауди" мчится на предельной скорости, и, когда ей удается обогнать ветер, небо становится похожим на хрустальную сферу. Облака замирают, впаянные в нее, они застывают гигантскими хлопьями - удивительные трехмерные модели волшебных животных, птиц, ящеров. Свет пронизывает их насквозь там, где они тонкие и почти прозрачные, словно перья невиданных птиц, и огибает их по контуру там, где не имеет сил пройти насквозь - и тут передо мной встают их абсолютные, четкие, объемные формы. Вращаясь в хрустальном шаре небес, эти поразительные громады испарившейся влаги становятся дворцами и горами, они живут и движутся, они изучают меня сотнями тысяч замерших, невидимых глаз. Вот бы сфотографировать это чудо и выложить в Интернет! Но, дьявол побери, у меня здесь нет Интернета... Нет ничего, сколько-нибудь похожего на мою жизнь...
Она утонула, - подсказывает память.
Но я ей не верю. Я волоку жену в дом, чтобы согреть. Она такая тяжелая и холодная... И я замерзаю вместе с ней.
Одеяла - все, которые у меня есть, - их слишком мало. Укутанная в несколько слоев шерсти, она по-прежнему остается холодной, будто лед, лед или... камень. И тогда я растапливаю печь. У меня не хватает дров, и я иду во двор, к поленнице...
А в облаках медлительно и плавно парит коршун. Там, где он взлетел, все еще видна его тень. Она плывет под ногами, краткое мгновение скользит по руке, и я тянусь к небу, к умчавшейся птице, но она уже под облаками, и самые высокие из них - не преграда во дворец света, который открыт лишь для него. Огромный, хищный, невыразимо прекрасный в своем неспешном полете - я запомнил размах его крыльев и попытался раскинуть руки, чтобы повторить его, но напрасно: ширины раскинутых рук едва хватает на то, чтобы воспроизвести движения птицы. А там, в небе, коршун уже не больше ласточки, и я поражен, насколько высоко сумел он взлететь... Виток за витком - и он пропадает за облаками, а я все жду, жду... Жду, когда же он вернется в пределы видимости. Но тщетно. Потому что моего ничтожного зрения не хватит на то, чтобы разглядеть ту крохотную черную точку в голубом океане - точку, которой он стал...
Она утонула, - подсказывает память.
Но я ей не верю. Я колю дрова - и забрасываю их в печь. Печь пышет пламенем, пожирая сосну, но не дает тепла, совсем не дает тепла, жадная, алчная скотина... В доме по-прежнему холодно. Что же мне делать?!
Бревна в сарае кончаются. Я разобрал плетень, но его хватило ненадолго, и нам никак не согреться. Нужно больше огня. Нужно больше дерева... Я хватаюсь за стул - и превращаю его в дрова ударом о стену. Щепки и пыль засыпают мне глаза. У меня еще остаются шкаф, комод, два обеденных стола, табуретки и старый бабушкин сундук.
Лена, моя жена, она лежит на печи. От ее слипшихся волос идет пар. А я тороплюсь затопить вторую печь - в трехстеннике. Ту, которая куда больше первой.
Она утонула, - подсказывает память.
Но я не верю ей. Я заталкиваю в черную утробу печи сломанный табурет и падаю в изнеможении рядом. Я так устал...
Недалеко от полей - сосновый бор, и почва здесь являет собой песок - белый, сверкающий на солнце, горячий. Я устал. Я падаю прямо на землю - и обнимаю песок. Нежно. Порывисто. Он обжигающе-ласковый. Он лучится светом. Он и есть свет.
Ни одна фотокамера, даже самая лучшая их них, не в состоянии передать всей прелести песка. Мягкий и нежный - нежнее самого страстного влюбленного - он гладит кожу и оставляет на ней белоснежные следы запредельной, нечеловеческой ласки. Он уходит меж пальцев, он повторяет контуры тела, не отпускает. Он - это ты. Со временем ты станешь им, но пусть тебя это не печалит. Обними песок, хотя бы прикоснись к нему ладонью - и почувствуешь, как он отдает тебе самое сокровенное - тебя самого, потерянного и уставшего, но ставшего теперь сильнее и чище.
Цветы, выросшие здесь, чудесны. Крохотные, но яркие и живучие - самим своим существованием они возносят хвалу жизнелюбию, стойкости и могуществу животворящего начала. Бессмертник, пронзительно желтый на фоне песка, и лиловая полевая гвоздика, кажущаяся удивительно хрупкой, но в то же время такой отчаянно сильной, - неистребимые краски жизни, радости, свободы...
Она утонула, ее больше нет! Глупец, тебе ни за что не вернуть ее, смирись! - взвизгивает печь позади меня. Но я ее не слушаю. Я ползу к Лене, сминая животом полосатые половики - я стираю собой ее след.
...Цветы, примятые телом жены, когда я тащил ее в дом, - они выпрямятся очень скоро...
Отчего-то я не могу подняться - мне не хватает ни воздуха, ни сил, ни желания. Наверное, это все от усталости и невообразимого холода, сжавшего, спрессовавшего, раздавившего мысли. Я ползу, а половики перед моими глазами горят, пуская сизый дым. Я поворачиваю голову влево и вижу солнце. Не через окно. Но через рухнувшую мгновение назад западную стену.
Я вижу закат...
...Закат, пламенеющий за резной каемочкой леса, догорает медленно и величественно. А когда сумерки опадают на землю молочными сгустками тумана, она приветливо тянется навстречу огоньками светлячков, голосами цикад, далеким уханьем совы. И в этот миг, захлебнувшийся счастьем и заполонившей мир тишиной, я вскидываю голову к небу и кричу - чтобы не разорваться от наплыва чувств, чтобы остаться в живых, чтобы безумно любить этот мир и верить, что он ответит взаимностью. Отразившись от стены леса, обступившего поляну, на которой вместо деревеньки остался один-единственный домик и я - единственный его хозяин, на мой крик отвечает звучное, долгое эхо. Значит - я был услышан. Я не одинок.
Карета скорой помощи кружит недалеко от ада. Врачи делают отмашку водителю, и тот дает по тормозам. Я вижу свое отражение в незамысловатом предмете, стиснутом пальцами хирурга, и прежде, чем он успевает им воспользоваться, говорю:
- Это сделал я.
Верхняя половина лица врача, та, что не скрыта маской, выражает крайнее удивление и замешательство. Несомненно, сложно ожидать слов от человека, не так давно лишившегося губ, носа и ушей. Но я говорю. Или, возможно, телепатирую.
Врачи делают знаки друг другу. Они настоятельно советуют мне замолчать. Но я не могу молчать у дверей чистилища. Я тороплюсь войти туда, ибо кому довелось страдать в аду, чистилище покажется раем.
- Это я ее утопил, - говорю я спокойно. - Я не хотел здесь оставаться, а она не соглашалась уезжать. Я ненавидел ее за то, что она все решила за меня, что привезла меня сюда, воспользовавшись моей привязанностью, за то, что не захотела слушать и понимать. Я ненавидел этот дом, эту треклятую деревню и ее тягучее, заболоченное одиночество. Я хотел уйти. Так или иначе. И вот теперь - ухожу...
Взгляды перекрещиваются над моей головой. Незамысловатый острый предмет в руках врача - тот, которым совсем недавно так бережно удалили лохмотья обгоревшей кожи, свисавшие с моего лица, - он отражает бинты и кровь, неспешно покидающую свое временное вместилище. Я жду, когда же, наконец, он окажется чуть ближе, а внимание ошеломленных откровением - чуть рассеяннее. И как только это случается - хватаю руку врача, обрушивая ее себе на горло так быстро, чтобы никто не сумел отреагировать и остановить движение лезвия.
Успеваю или нет - не так уж и важно, ведь я в любом случае победил.