В неразберихе и растерянности первых месяцев Великой Отечественной войны занесло меня ненадолго с маленькой дочкой в Омск, в незнакомый, совершенно чужой город, который до этого был для меня просто точкой на карте. Очень было мне там тоскливо. Привычная жизнь рухнула, все рассыпалось, что делается дома в Москве - неизвестно, от друзей, ушедших на фронт, никаких вестей... Единственным просветом в этом тягостном существовании были визиты к П.Л.Драверту, с которым я познакомилась благодаря рекомендательному письму от одного известного геолога. Замечательный был человек Петр Людвикович - геолог, специалист в области метеоритики, поэт, активный участник студенческого революционного движения начала века, пылкий оратор на трибунах революции 1905 года, отбывший 5 лет якутской ссылки. Впрочем, о ссылке я узнала уже в Омске, от него самого, а раньше он был для меня в основном поэтом - стихи его я читала и многие любила, а геологические наши занятия и интересы никак не соприкасались к его научным работам обращаться мне не приходилось. Метеоритика вовсе была мне чужда, и только в стихах Драверта космические мотивы становились ближе и как-то трогали. Наверно потому, что для него вся природа, от придорожного камня до дальнего космоса, была своей, родственной, интересной во всех деталях. Есть у Петра Людвиковича строки очень точно, на мой взгляд, передающие эту родственность:
Когда в глухую ночь я выхожу один
Обнять душой прохладный сумрак мира.
Душа его обнимала весь мир, мир неотделимо сливался с ним самим, и любые явления природы становились событиями личной жизни поэта. Отсюда подкупающая искренность и научная точность стихотворных пейзажей. Они тоже кусочки его жизни, выплеснувшиеся на бумагу, а не просто картинки, которыми можно любоваться.
Таково было мое заочное знакомство с Петром Людвиковичем. А в первое посещение его дома я увидела очень пожилого, очень усталого человека со всклокоченной бородой и невыразительными глазами. Он был озабочен и угнетен, визитеры ему явно были ни к чему, и я решила поскорее убраться, сказав несколько слов о его стихах в объяснение своего нашествия. Но в разговоре, поначалу вялом и спотыкающемся, неожиданно что-то переменилось. Может быть, Петр Людвикович стряхнул с себя давившую его тяжесть, вспомнив о давних годах, о прекрасной, почти неисследованной Сибири тех времен, ее бесконечной тайге и мощных реках? Не знаю, но вдруг загорелись голубые (оказывается, голубые!) глаза и зазвучала увлекательная речь молодого энергичного человека. Поразительное превращение! Наше общение быстро сложилось к взаимному удовольствию, а разговоры приобрели доверительный характер. Так и получилось, что Драверт, вообще неохотно говоривший о себе, все же рассказал мне кое-что о своей жизни.
После поражения революции 1905 года он был арестован и до отправки в сибирскую ссылку просидел несколько месяцев в тюрьме в Казани. На воле осталась его невеста, разлука с которой была очень мучительна для влюбленного бунтовщика. Он тосковал однажды решил, что сосредоточив все свои силы передаст ей сквозь тюремные стены, через разделяющее их расстояние, как некий луч, как сигнал, сгусток своего напряженного чувства и "явится" в зримом образе. Решено - исполнено. Выбрав подходящий момент, он сконцентрировался на своем волевом посыле с такой интенсивностью, что через несколько минут упал обессиленный и ненадолго даже потерял сознание. Позднее его сестра во время свидания сказала, что она и невеста Петра Людвиковича обе вместе, в хорошо освещенной комнате увидели в дверях его призрак, настолько реальный, что бросились к нему навстречу, но нашли только пустоту. Это произошло в тот самый вечер, когда Драверт осуществлял передачу своего образа, так что он был совершенно убежден в ее полном успехе. Я не разделяла его уверенности и представляла себе этот эпизод гораздо прозаичней. Скорее всего сидели две девушки за вечерним чаем и, как всегда в эти дни, говорили о Петре, стараясь предугадать что его ждет - ссылка, каторга? А тут отворяется дверь (вероятно от случайного сквозняка) и, конечно, на мгновение им представляется, что это идет он, Петр, предмет их постоянных разговоров и волнений... Безусловным фактом остается лишь необычайный накал чувства, исчерпавшего силы поэта в кратком, отчаянном порыве.
При случае я узнала, что многие светлые по настроению стихи Петра Людвиковича написаны в ссылке. До чего же удивительно! Обыкновенно ссыльные не любят и даже ненавидят места своего изгнания, это легко понять. Насилие, подневольное положение, тяжелая нужда делают все вокруг мрачным, отталкивающим. А уж Якутия с ее свирепыми морозами, тучами комаров летом... Одно слово, гиблое место, "куда Макар телят не гонял". Но Драверта недаром называют певцом Сибири. Он действительно воспел это "гиблое место", воспел с тонкой наблюдательностью и огромной симпатией.
В твоих реках - мои стремленья,
В твоей тайге - моя душа.
Ведет меня тропа оленья
И манят звоны камыша.
Кочуя на твоих просторах,
Где ветер мой разносит стих,
То ковылей ловлю я шорох,
То скрежет лиственниц твоих.
Эти строки - некоторым образом торжественное объяснение в любви ко всей великой Сибири. А вот непосредственный радостный вздох:
Спят золотистые маки
В шорохах белого света,
Тихо тоскуя о мраке
Полночи южного лета...
Розы шиповника скрыли
Зеленью алость румянца;
В нежной смолистости пыли
Иглы кедрового стланца.
Такую безоблачную акварельную зарисовку Драверт сделал на третьем году очень нелегкой ссылки. Наверно тут проявилось счастливое свойство эмоциональных натур легко воспламеняться и, забыв в душевном подъеме все невзгоды, безоглядно предаваться нахлынувшему чувству. Я ведь своими глазами видела преображение удрученного старика в молодого, обаятельного рассказчика. А из минут растворения в природе и геологических интересов родилась, вопреки всему плохому, глубокая и прочная любовь к Сибири, в конце концов сделавшая Петра Людвиковича сибиряком.
Однако само переселение Драверта в Сибирь было исполнено трагизма. После ссылки он не собирался там оставаться, а вернулся в Казань и с азартом окунулся в свободную жизнь - окончил, наконец, университет, сотрудничал в газетах и журналах, общался с друзьями, писал большую работу по геологии Якутии. Но в 1918 году, в одном из боев гражданской войны деревянный дом, где он жил, был разбит артиллерийскими снарядами и загорелся. Петр Людвикович в это время был в отъезде, а когда вернулся, то увидел, что от дома не осталось ничего, кроме углей. Рассказывая, он два раза повторил каким-то сдавленным голосом: "Все погибло. И моя геологическая книга и все, все". Что именно все, он не говорил, я, естественно, не спрашивала, но мне показалось, что это коротенькое слово обозначает не только книги и вещи, но и людей. Семью? Во всяком случае через несколько дней Петр Людвикович совершенно один бросился бежать из Казани, без четко определенной цели, но подальше от страшного пепелища. Сначала, толком не осознавая, как и зачем, он очутился на барже, переполненной людьми, которую тащил вниз по Волге буксирный катер. Катер пыхтел, баржа покачивалась на ходу, а с обоих берегов летели снаряды, потому что через реку шла перестрелка между красными и белыми. Кончилось тем, что шальной снаряд попал в баржу, люди посыпались в воду, и лишь хорошим пловцам удалось добраться до берега. Петр Людвикович оказался на левом берегу. Вблизи никакой пристани, никакого поселка, на горизонте вроде бы виднеется какая-то деревня. Надо идти, выходить к железной дороге, ехать... Но куда? И вдруг стало ясно - в Сибирь. Из каких глубин подсознания всплыла Сибирь, чем согрела, и сам Петр Людвикович не мог сказать, но он решительно направился на восток.
В разгар гражданской войны железнодорожный транспорт находился в полном расстройстве. Поезда могли не ходить по неделям, а если ходили, то никогда нельзя было знать, до какой станции довезут и не подвергнутся ли по дороге бандитскому нападению. Стрельба взрывалась в самых неожиданных местах, и часто невозможно было понять, кто стреляет. А гражданского населения повсюду передвигалось больше, чем когда бы то ни было. Одни уходили от белых к красным, другие от красных к белым, третьи просто стремились найти местечко поспокойней... Люди осаждали ненадежные поезда, ехали по проселкам на телегах, шли пешком с котомками на плечах. В это стихийное движение попал и Драверт. Большую часть пути он прошел пешком, если удавалось, подсаживался на подводы, ночевал в случайных деревнях.
Где-то в Приуралье, поздним вечером, он дошел до деревни и с большим трудом напросился на ночлег. Пришлось обойти чуть не всю улицу прежде чем его впустили в избу, где уже лежали на лавках и на полу такие же как он дорожные люди. До крайности усталый, Петр Людвикович лег на пол и сразу провалился в сон. А под утро началась суматоха. Какие-то солдаты пинали лежащих сапогами и прикладами винтовок, ломаным русским языком требовали документы, с подозреньем всматривались в лица. Крестьян довольно быстро отпустили, а Драверт с его интеллигентной внешностью этим непонятным солдатам не понравился. Ему заломили руки и повели под конвоем в избу, где сидели офицеры из какой-то части чехословацкого корпуса. Тут с ним не церемонились. Ему объявили, что он шпион, возражений не слушали, решили расстрелять и немедленно приступили к выполнению этого решения. Шестеро солдат под командой офицера отвели его к сараям на краю деревни, поставили к стене и вскинули винтовки. Но в этот момент из-за сарая вышла другая группа солдат. Увидев, что происходит, они вдруг бросились на исполнителей приговора, громко ругаясь и стреляя. Беспорядочная перестрелка быстро перешла в рукопашную схватку, в которой верх взяли новоприбывшие. Один из них подошел к ошеломленному Драверту, все еще стоявшему у стены, и сказал: "Скоро камрад, пошли, пока вонючи чехи не привели других". Победители были словаки, а тогда в армии отношения между словаками и чехами были настолько враждебными, что каждый, кого преследовали чехи, автоматически вызывал сочувствие и поддержку словаков. Так было и с Дравертом. Раз чехи хотят человека расстрелять, значит, он хороший человек и надо его выручить. И выручили. А Драверт, дважды побывав на краю могилы, достиг Сибири и навсегда в ней остался.
Я с волнением слушала Петра Людвиковича и восхищалась его душевной силой, превозмогавшей все тяготы и потрясения. Как благородный металл, этот человек при всех невзгодах оставался собой - не терял интереса к жизни, глубокого интереса к науке, остроты восприятия и доброжелательности к людям. А как-то я услышала совсем неожиданную историю. Петр Людвикович достал из шкафа и дал мне в руки старый веер, объяснив, что он принадлежал Наталье Николаевне Пушкиной, по второму мужу Ланской, и хранится в их семье девяносто лет. Веер был из пластинок какого-то дерева, от которого исходил слабый приятный аромат. И видно было, что к концам пластинок в свое время что-то прикреплялось, может быть, перья. Вместе с веером бережно хранилось семейное предание о том, как он попал к Дравертам. Муж Натальи Николаевны, вятский губернатор Ланской, время от времени давал балы для губернского дворянства, а дед и бабушка Петра Людвиковича охотно ездили на эти балы. Дети не мешал молодым дамам танцевать и веселиться. Если почему-либо мать не хотела оставить ребенка дома, она прихватывала его с собой вместе с нянюшкой, которая должна была за ним присматривать и укладывать его спать. Все было предусмотрено. В бельэтаже кружились танцующие пары, а в верхнем этаже, в скромных непарадных комнатах отводили место нянькам с детьми. Именно так попал как-то в губернаторский дом в четырехлетнем возрасте отец Петра Людвиковича. Ну, время шло, мальчик заскучал, захотел к маме и отважно отправился ее искать в неведомых просторах чужого дома, ускользнув от няни. Бальный зал нетрудно было найти по звукам музыки, но, заглянув туда, он увидел только движущиеся ноги мужчин и платья женщин, множество ног и платьев. Мамы не было видно, и мальчик направился дальше. Он бродил по бельэтажу, постепенно становилось страшно, набегали слезы, но вот вошел в очередную дверь - а там, отдыхая, в одиночестве сидит у окна красивая женщина. С криком - мама! Маленький Драверт бросился к ней со всех ног и уткнулся в ее колени... Это была не мама, а хозяйка дома, Наталья Николаевна Ланская. Она успокоила расплакавшегося ребенка, нашла его мать, и смешная ошибка перепуганного Луи положила начало сердечной дружбе двух женщин. У них во многом был сходные вкусы, нашлись и общие пристрастия - обе любили изготовлять домашнюю пастилу и марципаны - милая причуда дам, у которых не было никакой надобности самим заниматься стряпней. Они стали запросто бывать друг у друга, испробовали все известные им разновидности любимых сладостей, делились рецептами и, наконец, стремясь выразить взаимное расположение, обменялись веерами. Тогда нередко в знак дружбы дамы обменивались веерами или дарили свой веер, подобно тому, как в наши дни дарят фотографии. Бабушка Петра Людвиковича, естественно, пользовалась веером Натальи Николаевны как своим, а следующие поколения уже берегли его как реликвию, связанную с женой Пушкина, а, значит, косвенно и с ним самим.
Семейное предание Дравертов рисует очень домашний, теплый портрет Натальи Николаевны. Ласковая женщина, которая в разгар бала утешает чужого зареванного ребенка, разыскивает его мать, вместо того, чтобы просто отослать в верхние комнаты с кем-нибудь из прислуги. Общительная, склонная завязывать дружеские отношения, любительница уютных хозяйственных занятий для собственного удовольствия. Радушная хозяйка открытого дома... Это было для меня совершенно неожиданно. До войны в популярном литературоведении Наталью Николаевну изображали злым гением Пушкина, первопричиной его гибели. Этакой бездушной светской львицей, которая ни с чем не считаясь тратила огромные деньги на свои туалеты и развлечения, пренебрегала мужем и детьми, имела романы с Дантесом и с самим императором. Я вообще-то пушкинистикой не интересовалась, но по юношеской всеядности что-то читала и в какой-то степени заражалась плохим отношением к Наталье Николаевне. Пожалуй, изображенная Гау на общеизвестном портрете выставочная модель великосветской красавицы, в пышном наряде, в перьях и драгоценностях, с лицом без всякого выражения, могла бестолково и нерасчетливо тратить деньги и быть изрядно эгоистичной. Вероятно именно парадный портрет Гау больше всего делал для меня сомнительной личность Натальи Николаевны. А вот у Драверта нашлась репродукция ее портрета кист Брюллова. И это была совсем другая женщина. Она не выглядела особенной красавицей, но в склоненной голове, в прическе без украшений, во всем облике читалась нежность обыкновенной милой женщины, понятной и близкой. Прижимаясь к такой Натали, маленький Луи вполне мог чувствовать себя под материнским крылом, пока она не заговорила и мальчик не услышал незнакомый голос. А для меня Наталья Николаевна, которую я воспринимала скорее как персонаж старинной литературы, превратилась в совершенно живую женщину наших времен. И веер в моих руках как бы подтверждал реальность ее существования. Неожиданная история. Но она очень подходила к незаурядной личности и необыкновенной судьбе Драверта, в которой каких только не было удивительных и неожиданных событий!
Вскоре я уехала из Омска на Урал, где шли большие геологические работы (в Омске геологических учреждений не было). С этого момента наше с Петром Людвиковичем общение поддерживалось тонкой ниточкой переписки, но и тут появился непредвиденный поворот. Уже в Москве, сообразив как-то, что моя мать в 1905 году жила в Казани, я спросила: "Слушай, ты не помнишь по пятому году такого Драверта?". - "Петра?! - просто взвилась она в ответ. - Конечно, помню! Лучший оратор у эсеров. Прямо зажигал аудиторию"...
Эсер. Вот как. Это по-новому осветило многое, что я знала и прежде всего его жизнь в Омске, именно в Омске, где не было никаких геологических организаций. Я по этой причине быстро отсюда уехала, а Драверт уехать не мог - бывшие эсеры, даже давно отошедшие от политической деятельности, в глазах властей все равно оставались подозрительными, не вполне благонадежными гражданами, и жить могли только там, где им было указано. Я тогда не понимала, а что-то ведь проскальзывало, то ли в словах Петра Людвиковча, то ли в письмах... Перебираю письма и, верно, читаю: "На днях получил приглашение приехать для разных консультаций дней на 10-15 в Лебяжинскую лесную опытную станцию (Алтайского края). Обещают хороший гонорар и всякие заботы. Пришлось отказаться. Из Борового приглашали занять должность заведующего научной частью заповедника - также невозможно принять из-за иртышской командировки по решению Облисполкома... Я едва таскаю ноги. Страшно хочется увидеться с Влад. Ив. Вернадским, он чувствует, что ему недолго жить и зовет повидаться с ним. А меня не пускают" (18/7 1942). Вспомнилось, что формулу - пришлось отказаться - я слышала и от самого Петра Людвиковича при упоминании о том, что несколько лет назад его звали в Алма-Ату. Эти сдержанные слова как бы переводили причину отказа в разряд строго личных переживаний, разговор о которых был бы неуместным и неприличным. Только невозможность увидеться с очень ему дорогим Вернадским (а В.И. был совсем недалеко от Омска - в Боровом) так больно ранила Драверта, что у него вырвалась жестокая правда - не пускают.
Понятно, что Петру Людвиковичу непросто было строить жизнь в степном городе посреди обширной сельскохозяйственной округи, в котором геология не играла, да и не могла играть никакой роли. он стал преподавать в Сельхоз. институте, что именно - я не знаю, скорее всего минералогию или общую геологию. Во всяком случае непрофильный предмет, далекий от основного направления ВУЗа. Материальные вопросы этим решались, но настоящей исследовательской деятельности не было. А Петр Людвикович не способен был жить без постоянной работы ума и фантазии. Ему нужно было раскрывать все новые и новые загадки природы, вникать в самые тонкие особенности природных явлений, дышать красотой и величием окружающего мира. Требовалось увлекательное дело, такое, которым можно заниматься, оставаясь в пределах Омской области, в одиночку или почти в одиночку. Таким делом оказались поиски и изучение метеоритов. Известно, что в 1929 г. Драверт начал искать метеориты в погребах сельских жителей и нашел таким образом знаменитый метеорит "Хмелевка". Почему в погребах? Тут проявилось умение Драверта-геолога точно оценивать природную и социальную обстановку и смело, самостоятельно мыслить. На территории Омской области почти нет выходов на поверхность каменных пород, все закрыто песками и глинами. А хороший гнет так нужен для бочек с капустой и огурцами! Здесь камень, свалившийся с неба, это настоящий подарок судьбы, и первый же наткнувшийся на него счастливец, конечно, тащил его домой. "Хмелевка" не была единственной находкой Драверта. Он много сделал в области метеоритики, стал членом Комитета по метеоритам Академии наук СССР, и в самые трудные годы небесные камни скрашивали ему жизнь и вдохновляли как поэта.
А трудные годы были. И тоже в старых письмах нашлись их отзвуки. В мае 1942 г. Петр Людвикович писал: "Сегодня поступил на должность геолога в Обл. лабораторию стройматериалов. Боюсь, что придется иметь дело главным образом с глинами, к которым у меня любви и влечения нет". В свое время я удивилась такому странному решению и подумала, что зря он ушел с преподавательской работы в производственную контору. Во время войны все-таки надо учить студентов, потому что кто-то должен замещать ушедших на фронт и погибших. Но теперь к этому непонятному поступлению на должность примкнули другие слова, попавшие на бумагу гораздо раньше, первой военной осенью: "Трудно было выйти из замкнутости, в которой обретался последние годы, и вообще я разучился говорить". Разучился говорить? Преподаватель? И тут мне стало совершенно ясно, что Петр Людвкович давно уже не преподает. А годы замкнутости и молчания приходятся на довоенное время, на конец тридцатых годов. Конечно, это было очень тяжелое время для былых эсеров - их, уже отбывших ссылку, в 1936-39 гг. снова арестовывали, отправляли в лагеря или в новую ссылку. Даже удивительно, что Петр Людвикович уцелел. Но вот работы у него уже не было, во всяком случае постоянной. Только безграничная преданность жены, Павлы Константиновны, давала ему силы переносить страшное положение человека, выброшенного из активной жизни. Да, он не перешел, а поступил в лабораторию стройматериалов, как безвестный новичок, который впервые устраивается на работу. Да, он сжался, замкнулся... , но не сломался! Поэт в нем жил, по-прежнему обнимал душой весь мир и даже в таком мраке писал стихи:
Когда над смутною громадой древних гор
Медлительно скользит по небу метеор
И шелест слышится загадочный в эфире, -
Я думаю о том, чего уж больше нет,
Окончившем свой век в каком-то малом мире.
Справедливо говорится, что чистое золото не ржавеет ни при каких условиях.