Смешно, когда неказистая стотонная рыбацкая шхуна называется "Облако", как будто это белоснежный клипер, увенчанный целой грудой белых парусов. Но, видимо, суда получают имена по тем же непонятным для непосвященных законам, как кони, среди которых красавец жеребец может носить клику Нафталин или Мукомол. "Облако", на котором нам предстояло заниматься детальным изучением Северного Каспия, было совсем небольшой парусно-моторной шхуной с малосильным мотором (широко известный в свое время "Болиндер"), который годился только на то, чтобы трудолюбиво постукивая, двигать шхуну при полном штиле. И, конечно, совершенно не предназначавшийся для научных исследований. Но тогда, в 1946 году, было трудное и скудное послевоенное время, прекрасно оборудованные корабли науки у нас еще не существовали, так что работали на каких придется судах, приспособляя что могли и как могли к своим нуждам.
На борту нашего "Облака" все выглядело не по-флотски, а как-то по-домашнему, по-деревенски. Капитан ходил босиком, в простых рабочих штанах и выгоревшей ситцевой рубахе, с непокрытой головой. За все лето я только два раза видела его в форме и фуражке с гербом, когда ему по делам приходилось идти в город. Туалет механика отличался от капитанского лишь тем, что у него на ногах были какие-то немыслимые обутки - наверно в машине неприятно ходить босому. Ну, а матросы вообще не обременяли себя одеждой. До пояса голые, загорелые до черноты, они щеголяли в рабочих штанах, закатанных до колен. Наверно именно эта непринужденность, полное отсутствие официальности и небольшое число людей в команде (их было 7 включая капитана) создавали ощущение домашности, житейской простоты и спокойствия. Попав в эту обстановку, я как-то незаметно перестала волноваться, а перед тем меня все время мучила мысль о возможной морской болезни. Сухопутный геолог со стажем, я никогда раньше не плавала по морям, не знала буду или нет укачиваться и очень боялась, что вдруг без конца буду валяться больная и несчастная...
Экзамен на устойчивость к качке пришлось держать меньше, чем через сутки после вступления в Дербенте на борт шхуны. Отсюда мы направлялись в Махачкалу, чтобы запастись там смазочным маслом для мотора, и после этого начать рабочие маршруты. Но не прошли и полпути до Махачкалы, как подул навстречу ветер, который очень скоро перешел в штормовой вихрь. Капитан несколько минут вглядывался в небо и берег, после чего распорядился убрать паруса, надежно их закрепить, и объявил: "Ложимся в дрейф". Лечь в дрейф значит плыть по воле волн и ветров когда самостоятельно двигаться невозможно, стараясь только, чтобы судно не перевернулось, чтобы не опрокинул его мощный удар волны в борт. Мотало и швыряло "Облако" свирепо, но при том неуклонно несло к югу, все дальше и дальше. Миновали Дербент, проскользнул вдалеке и исчез Баку. Потом замелькали какие-то острова, и лишь здесь, чуть ли не на траверзе Куринского устья, мы смогли задержаться. Дрейф продолжался много часов, не помню сколько именно, но долго, очень долго. И в первый же час семеро из нашей научной группы в 10 человек уже лежали в лежку, постанывая и время от времени выворачиваясь наизнанку. На остальных трех шторм и качка не действовали. Трое счастливцев были ихтиолог Коля по прозвищу Адмирал, молчаливый фронтовик гидролог Сергей и я. Да, я выдержала такой жесткий экзамен и теперь твердо знала, что не укачиваюсь и укачиваться не буду.
Спасаясь от неистребимой рыбной вони, пропитавшей работягу-шхуну, мы все время сидели на палубе, лицом к лицу со штормовым морем. Совсем рядом бешено мчались волны, гребни которых то и дело срывал ветер, обдавая нас фонтанами соленых брызг. А наше суденышко, такое маленькое и беспомощное среди огромности расплясавшейся гудящей воды, прыгало вверх-вниз по волнам, раскачиваясь с борта на борт, с носа на корму. Мачта вычерчивала какой-то дикий узор, а иногда почти ложилась на воду, как будто увлекая шхуну за собой в глубину. Но она поднималась, она противостояла всей силище взвихренного моря и яростного ветра, она выдерживала их натиск. И все же мне казалось ненадежным, даже жутковатым, это единоборство. Команда принимала шторм по-своему. Они просто без отдыха работали. Слаженно, без суеты, люди делали свое дело, как будто ничего особенного не происходило. Только капитан почти не отходил от вахтенного рулевого и не спускал глаз с моря. Конечно, он видел больше, чем мы, и видел по-другому - осмысливая и определяя нужные действия. Ведь мы штормовали как старинные мореплаватели, без всяких там радиопеленгов и других современных навигационных средств. Всю мореходную премудрость и все ее ухищрения воплощал наш простецкий босоногий капитан.
Дрейф оказался и вправду чем-то вроде экзамена, эпизодом, совершенно оторванным от основной рабочей част экспедиции. Мы добрались, наконец, до Махачкалы и именно там началась, растянувшаяся на три не то четыре дня, предстартовая суета, типичная для всех экспедиций, морских и сухопутных. Два человека из научной группы, особенно тяжело страдавших от морской болезни, списались на берег, решив не расставаться с твердой землей. Капитан и механик, озабоченные, строго официальные, в полной форме, уходили в город получать топливо и смазочное масло для мотора. Мне дали задание выпросить в республиканском министерстве пищевой промышленности наряды на свежее мясо и мясные консервы (с едой было туго - время карточное). Кто-то добывал недостающую нам планктонную сетку, и т.д., и т.п. Но жили мы на "Облаке" (ночевали, кормились), поэтому много времени проводили в порту и завели там разные знакомства, в том числе с женой начальника порта. Эта дама говорила необыкновенно вычурно и все время упоминала своего начальственного супруга, называя его по имени, чтобы подчеркнуть собственное высокое положение в портовой иерархии. Например: "Мы с Антошей купили леже. Посоветуйте как поставить - в угол или овально?" Или так: "Я ему говорю, Антоша, если будешь дальше пить, я от тебя атрофируюсь и буду жить автономно". Мы развлекались, но неожиданно угроза атрофироваться превратилась в крылатое словечко нашей экспедиции, которое шло в ход всякий раз, когда говорящий хотел выразить кому-нибудь или чему-нибудь свое неодобрение. Вот так мы атрофировались, наконец, от изрядно надоевшего Махачкалинского порта и ушли автономно жить в море.
Началась рабочая пора. Даже не знаю, что и как о ней сказать. Все для меня было ново удивительно. И работа и окружающая природа, самые простые вещи, привычные жителям приморских городов и сел. Скажем, глубокая темнота ночи. И звезды, поразительно ярко горящие на темной синеве. Казалось, что их намного больше, чем у нас в средней России, и они гораздо крупнее. Знакомые созвездия виделись в странных поворотах, в них появлялись новые светящиеся точки, которые на севере не были заметны. Просыпаешься ночью, "Облако" мягко покачивается, а сверху плавно колышется огромное синее покрывало, усеянное сверкающими камнями... Но, пожалуй, удивительнее всего были тюлени. В нашем сознании они невольно связываются со льдами, снегами, холодными северными широтами, а тут жара, на небе ни облачка, солнце палит вовсю, на воде переливаются ослепительные солнечные блики, и вдруг среди них появляются большеглазые круглые головы. Увидев первый раз тюленей, резвящихся в воде, даже для человека до противности теплой, в крайнем изумлении я не сразу поверила своим глазам. Это что же такое? Как сюда попали северные звери? Вообще откуда они взялись в Каспийском море, которое по существу и не море вовсе, а огромное замкнутое озеро? Потом, вернувшись в Москву, я нашла в литературе ответ. 15 или 20 тысяч лет тому назад берега Северного Ледовитого океана были на несколько сот километров южнее, а северные берега Каспия на несколько сот километров севернее, и в него громадными потоками сливались талые ледниковые воды, вместе с которыми плыли тюлени. Самое забавное, что кое-какие арктические привычки тюлени сохранили до наших дней. Они приносят детенышей зимой, на прочных неподвижных льдах, благо в Северном Каспии в зимнее время, как будто специально для их удобства, образуется сплошной ледяной покров. Мне кажется, что именно совершенная чужеродность тюленей в южном море впервые натолкнула ученых людей на углубление в далекое прошлое Каспия. И там открылись такие геологические события, как изменение очертаний морей-океанов, бурное таянье льдов... А неученые люди попросту занимались зверобойным промыслом, десятками тысяч били взрослых зверей, и в особенности бельков. Наш капитан тоже в молодости ходил забивать тюленей, но об этом мы узнали позднее, в конце сезона.
И еще одно взбудоражило мои чувства - перед моими глазами развернулась биография камня, начинающаяся в море и завершающаяся в старинных постройках предгорий Большого Кавказа. Этот камень - известняк-ракушечник, который сложен многими и многими миллиардами раковин морских животных, большими и маленькими, целыми и разбитыми, и совсем мелкими их обломками. Все это тесно прижато друг к другу, спаяно известковым веществом и превращено в твердый камень. На этом морская часть биографии кончается, а вот на суше из ракушечника построен древний город Дербент и массивная, шестого века, крепость, стоящая на склоне горы над его верхним концом. От углов крепости разбегаются стены, такие же толстые и высокие, как крепостные. Одна тянется по горам на запад, а две спускаются вниз до самого моря. Когда-то они заключали весь город в прочную каменную коробку, защищали жителей от наездов воинственных соседей, и за долгие столетия чего только не видели - войны, осады, восстания, снова войны и разрушительные набеги... Разве это не удивительно - такое прямое, видимое простым глазом родство боевой крепости и мелких, беззащитных морских обитателей? Вообще-то, взятые по отдельности - и ракушки, и камни, которые они породили, и каменная крепость, ничем необыкновенным не были. Но тут, на Каспии, поражала необыкновенная наглядность связи этих разнородных вещей. Все было как бы разложено по порядку для обозрения. Вот ползущий живой моллюск, а вот россыпь ракуши, покрывающая морское дно, а вот плита новорожденного известняка - так и кажется, что сама присутствовала при его рождении! А вот и крепость - последняя точка в биографии камня, который, пройдя в потоке тысячелетий через многие геологические передряги, наконец превратился в руках людей в эти упрямые стены.
Но это все лирические отступления, так сказать, отходы производства. Работа шла своим чередом, нормальным будничным распорядком. Мы делали челночные рейсы между западным и восточным берегами, постепенно сдвигаясь к северу. Высаживались на островах, чтобы осмотреть свежеобсохшее морское дно (на 1945-46 г. приходится пик падения уровня Каспия). Хотя у нас "домом" и "базой" было маленькое "Облако", всем как-то хватало места, и каждый занимался своим делом не мешая другим. Время пролетало незаметно - прекрасная погода, работа в охотку, на борту спокойная доброжелательная атмосфера. Шторм, которым нас встретил Каспий, был забыт. А зря. В конце сезона на маршруте с севера на юг мы на целые сутки попали в шторм, но совсем другого характера, чем тот первый. Ветер то и дело менял направление, налетал сильными порывами как будто со всех сторон сразу, закручивался. Короткие крутые волны толклись, сшибались, и непонятно было какого направления держаться. При первом же шквале Семен Иванович (так звали капитана) очень встревожился, позвал механика, они перекинулись несколькими фразами и механик нырнул к себе в трюм. Потом прибежали два матроса и торопливо спустили якоря - один и другой. Застучал мотор. Двигать шхуну он не мог, но временами срабатывая, мог как-то ослаблять натяжение якорных цепей. Как будто было сделано все, что возможно, однако тревога не оставляла капитана. Он собрал "научников" и объявил, что положение у нас опасное. Грунт здесь слабый, песчаный, под напором резких и беспорядочных рывков корабля якоря могут не удержаться, а если волны выдернут их из песка, нас завертит, и "Облако" неминуемо опрокинется и потонет. Но тут мелко, до земли не так уж далеко, и есть шанс спастись. Надо взять в руки заостренный шест, прыгнуть в воду чуть раньше, чем шхуна завалится на бок, и пока волна накатывает в сторону берега, самому плыть что есть мочи в том же направлении. Перед тем как начнется откат, бывает маленькая заминка, приостановка движения воды. Тут надо не зевать, подпрыгнуть, изо всей силы воткнуть шест в песок на дно и держась за него переждать откат. Только чтобы не унесло обратно в море. А когда новая волна подойдет к берегу, выхватывай шест и плыви вместе с ней. Вот и доберешься постепенно до суши. Каспийские рыбаки много раз так спасались. Шесты мы на всякий случай заготовили, по числу людей на борту. Вот - и он показал здоровенный кол, длиной, пожалуй, в полтора человеческих роста.
Н-да. Команде может быть и стоит воспользоваться этим проверенным способом. Они плавают и ныряют как рыбы. Да и то механик под сильным сомнением. А "научники"? Даже Коле-Адмиралу, нашему лучшему пловцу, вряд л окажется по плечу такой заплыв. А про остальных и говорить нечего. Со стороны капитана тут была некоторая психологическая ошибка. Наверно, подсознательно ему казалось, что все люди, которые умеют плавать, плавают как они, т.е. он и наши матросы. Мы на их глазах купались в открытом море, на ходу прыгали в воду со шлюпок за километр, а то и два от "Облака", и доплывали до него запросто. Значит, умеем плавать! Только все эти плавательные подвиги совершались в штилевую погоду - вот что забыл капитан в тревожную минуту...
Шторм шалел, "Облако" моталось и прыгало, временами сквозь свист и рев ветра прорывался надсадный стук мотора. Как еще механик ухитрялся что-то из него выжимать? А всем остальным оставалось только одно - сидеть без всякого дела и ждать. Положение мерзкое, и для поднятия нашего духа Семен Иванович рассказал, как он в молодости побывал в относе. Был он тогда не Иванович, а просто Семен, молодой двадцатитрехлетний мужик, и отправился с двумя товарищами добывать тюленей. У них все в деревне летом рыбачили, а зимой ходили на зверобойный промысел. Как полагается, выехали на хороших легких санях, на сильной, привычной к такой езде лошади, взяли с собой железные ломы (самое орудие для такой охоты), запас еды и овчинные полушубки на случай сильного холода. Отъехали по льду от берега километров на 20 а то и 30 (кто их там считал!), слезли с саней и отправились искать зверя. А лошадь? Ее бросают, торбу с овсом ей навесят, она и стоит на месте, дожидается. В тот раз дело пошло у них очень хорошо. Добыли порядочно бельков, оттащили туши на сани и пошли к дальним лункам, где как будто было много тюленей. Им бы остановиться, и без того в санях груза хватало, но разобрал азарт, не хотелось упускать удачу. В азарте и не заметили, что лед взломало и обломки несет в море. Да как быстро несет! Между их льдиной и твердым льдом уже такая щель образовалась, что не перескочишь. Лошадь, сани с добычей, и главное с едой, остались по другую сторону щели, а они попали в относ безо всего, с одними ломами. Впереди их ожидала почти верная смерть. Чуть что не каждый год случалась такая беда с кем-нибудь из зверобоев, и мало кому удавалось спастись. Каспий ведь зловредный. Все вроде спокойно, лед крепкий, а тут налетит сильный порывистый ветер, вода подо льдом начнет колыхаться, и вдруг сразу лопаются многие километры льда, а осколки угоняет в море. В относе у бедных охотников одна задача - продержаться на своей льдине как можно дольше. Может быть, ветер переменится и их снова прибьет к большому льду, может быть какое-нибудь судно подберет. Но продержаться трудно. Льдина раскачивается на волне, она скользкая, во сне и при большой усталости ничего не стоит скатиться с нее в воду. Семен решил, что надо вбить покрепче в лед ломы и, держась за них, стоять. Стоять, не садиться, упаси боже не ложиться, терпеть, себе воли не давать. Так надежнее, да и со стороны стоящие люди заметней. Вколотили, стали, а их несет и несет все дальше в море. На вторые сутки потеряли одного товарища. Льдина раскололась и его на малом обломке потащило в сторону. Утонул, что же тут гадать. Потом, когда Семен вернулся в свою деревню, этого Федю долго разыскивала семья, все надеялись, но и следа нигде не нашли. А тогда остались охотник вдвоем. Конечно мужики был здоровые, двое-трое суток не поспать могли свободно, но там ведь и другое было. Сначала очень есть хотелось, а еще больше пить. Потом от стояния столбом все тело стало ломить и болеть, до того болеть, что еда забылась. А потом уж только спать хотелось. Больно, не больно, черт с ним, только бы заснуть... На пятые сутки напарник нашего капитана стал присаживаться. Сядет и одной рукой за лом держится. Семен кричал ему: Колька, Колька, вставай! Заснешь - пропадешь! Он раз-другой послушался, а потом махнул рукой, лег и заснул. Прошло сколько-то времени, может час, может пять часов, качнуло льдину посильней и Колька как мешок покатился в воду. Так сонный и утонул.
Тут мы, слушатели, всполошились: Семен Иванович, а вы как же? А я к тому моменту и сам чуть живой был, ответил капитан. Только то меня и держало, что за лом цеплялся. Если бы отпустил руки - тут же бы упал и заснул. Но он рук не разжал, а продолжал в полном одиночестве плыть на льдине неизвестно куда. Об этой части своей эпопеи Семен Иванович ничего рассказать не мог - она проходила то ли в полусне, то ли в полубреду. Может быть, он в изнеможении засыпал, а может быть терял сознание. Из сплошной бесформенной мути отчетливо выделяется для него лишь один эпизод. Он открыл глаза (или пришел в себя?), увидел рядом людей, почувствовал, что они его трогают, с радостным вздохом упал им на руки и... все оборвалось. Проснулся на берегу, в какой-то больнице. Как? Что? Ему объяснили, что такого-то числа с парохода, шедшего из Баку в Астрахань, заметили человека на льдине, спустили шлюпку и поехали за ним. Он стоял твердо на ногах, намертво ухватив руками заржавленный лом, на их крики не отвечал, с лица был чугунного цвета, и нельзя было понять живой он или мертвый. Когда стали его снимать со льдины, он на секунду открыл глаза, прохрипел что-то, упал прямо на людей и провалился в такой глубокий сон, что на пароход его пришлось поднимать как куль муки, при помощи грузовой стрелы. На берег его выносили на носилках, все так же спящего, и сонного доставили в больницу. Проспал он почти трое суток, ничего не чувствуя и не понимая. А на льдине носился по морю 9 суток. Это он уже сам подсчитал когда оклемался. В больнице Семену Ивановичу пришлось полежать дней десять. Доктора потихоньку подводили его к настоящей еде, объясняя, что и у них на койке можно умереть, если сразу кинуться на щи или мясо.
Оригинальное, конечно, ободрение предложил нам капитан. Но как ни странно, мне действительно стало легче на душе. Наверно потому, что рассказывал он необыкновенно просто, как о самом обыденном происшествии. В рассказе нигде не проскальзывали ни страх, ни растерянность, ни отчаянье. Видно было огромное напряжение воли и физических сил. И еще деловая подготовка к предстоящим испытаниям - сразу, не теряя времени, вбили в лед ломы, устроили себе опору. Мелочь вроде, но по тем обстоятельствам это было все, что можно было сделать. И сейчас капитан сделал все, что возможно, чтобы обезопасить "Облако", и мы штормовали в самом лучшем положении, какое только достижимо для маленького суденышка во время такого шторма. А какой пустяк наши тревоги и опасения в сравнении с относом!... Ну, якоря наши удержались, "Облаку" ничего не сделалось, и после шторма мы могли спокойно продолжать работу. Но работы оставалось совсем немножко, и только что прошедшей пляской на якорях Каспий как бы поставил точку, обрамляющую наше с ним знакомство - начали со шторма и кончаем штормом.